Рассказы сельского Диогена ЧастьIII Арх. Михаил

Сколько времени прошло – я уж сейчас и не вспомню. Мы сидели с Ленькой на каких-то побитых кирпичах и накопившейся в храме за десятилетия груде мусора, прислонившись к алтарной стене, и молчали. Это, наверное, случилось первый раз в моей жизни, когда в голове – никаких мыслей, кроме слов молитвы: «Господи помилуй». Ни голубей, ни нежити не было слышно. Я заговорил первым:
–  Может, того, он ушел.
Хотя ни я, ни Ленька не верили, что это так. Называть его по имени не язык не поворачивался; да мы и понимали, что за алтарной стеной нет никакого Бориса Палыча. Только нежить. На какой-то миг стало даже его жалко. Неупокоенный… Что может быть страшнее.
… Шаги и мертвый голос раздались внезапно. Впрочем, нас с Ленькой они не удивили. Голос был со стороны бокового, виденного нам из алтаря, входа в церковь. Казавшийся обмякшим и бесконечно уставшим, друг через буквально долю секунды вскочил  ноги. В полной тишине было слышно как его валенки давят осколки кирпичей и штукатурки. Тишина быстро сменилась диким криком голубей. Я и не подозревал, что они могут так орать и так громко, прям с каким-то отчаянием, хлопать крыльями. Взбесившиеся, они носились под куполом храма, несколько птиц залетело в алтарь, словно надеясь найти в нем спасение. Также как и мы, они почувствовали нежить, остановившуюся при входе. Что-то мешало мертвецу перешагнуть порог храма. Ленька снова крикнул:
– Не смотри!
Повинуясь какой-то, мне неведомой, силе, я тоже вскочил на ноги, непроизвольно прикрыв глаза ладонью. Усталости как не бывало.
– Ну, что там? – спросил я нетерпеливо.
Ленька не отвечал, только шепотом произносил слова уже знакомой мне молитвы – и когда только выучило-то? До этого я никогда не видел, чтобы он молился, да и тему веры в Бога мы с ним ни разу не затрагивали. Хотя по деревне ходил слухи, что родители его то ли баптисты, то ли старообрядцы. Но то слухи, и я никогда не придавал им значения, да и о старообрядцах с этими, как их, баптистами, услышал впервые только в деревне.
Сквозь крики – именно крики, а не привычное воркование – голубей, мертвец, было слышно, топчется возле входа, по-прежнему не в силах перешагнуть порог и войти в церковь, чтобы… От этого «чтобы»  меня снова прошиб холодный пот. И еще, как я не крепился, но не выдержал и разомкнул пальцы на глазах. Лунный свет с востока не доставал до нежити, остановившейся у северного входа в церковь; смутно был виден только ее силуэт в черном смятом пиджаке и такой же черной рубахе, застегнутой на все пуговицы. Ее руки… их движения, они словно пытались открыть невидимую дверь. Они то толкали ее, то водили по воздуху, подобно тому, как это делали виденные мною по телевизору экстрасенсы.
Что скажешь, не забываемая картина. Вдруг безумно захотелось выйти из алтаря и выбежать из храма именно через боковую дверь, в которую пытался войти мертвец. И бежать без оглядки домой. Странное желание – ведь выбраться можно было через алтарное окно, а также выйти через притвор. Но какая-то, еще неподвластная ужасу часть моего рассудка говорила мне о том, что делать этого не надо, что здесь, в алтаре, мы пока в безопасности. Я придвинулся поближе к Леньке, от него веяло каким-то спокойствием, по крайней мере тогда, когда он читал молитву. Я пытался, задыхаясь, повторять ее слова, но получалось только: «Да воскреснет Бог».
Но даже от этих немногих слов я вдруг ощутил, что ужас, окутывавший меня с ног до головы невидимой ядовитой пеленой, вдруг начинает рассеиваться, подобно утреннему туману. Мне трудно описать мое состояние. Знаете, это как будто кто-то крепко обхватывает за плечи и наполняет их силой, точнее даже не силой, а светом. При этом ужас,  как какая-то нежить уже во мне, пытался сопротивляться и не покидать меня. Мне казалось, мертвецу, находившемуся в нескольких метрах от нас, нужен был наш с Ленькой страх. И тогда алтарь уже не спасет нас…
Я хотел сказать об этом другу, но увидел его лицо, совершенно спокойное; губы, шепчущие молитву. И промолчал. Я вдруг – впервые с того момента как мертвец выбрался из могилы – ощутил холод. Не внутренний холод от накатывавшегося на меня кошмара, а самый что ни на есть нормальный холод. Зимний. Деревенский. Тот, который покрывает инеем деревья и делает ночные звезды еще ярче и красивее. Мороз становился все крепче. Около входа в храм послышалось топтание. Кажется, нежить уходила. Нежданно для нас и негаданно.  Ленька повернулся и направился к алтарному окну. Я было дернулся за ним, но друг остановил меня.
– Слышь, постой здесь, он ведь может обернуться, не надо тебе видеть его лицо.
– Ты тоже тогда не подходи.
– Нет,  я должен увидеть, что он вернулся к себе, в домовину.
Я не спорил и остался стоять посреди алтаря. На разбитых и разрисованных всякой мерзостью стенах, с почти отвалившейся штукатуркой, в свете луны разглядел остатки фресок, на которые раньше никогда не обращал внимания. Сцены из библейской истории, повествующие о борьбе добра со злом. Я тогда еще не прочитал Библию, но это ночью впервые стал невольным участником противостояния с тьмой. И понимал, что выбираюсь отсюда живым только благодаря Леньке, считавшимся в деревне чудиком и над которым я сам в тайне посмеивался. Ох и не подозревал я тогда и не думал, что самая страшная нежить – не та, что этой ночью выбралась из могилы, а пребывающая во мне, и борьба с ней будет для меня куда менее удачной… Но это понимание придет значительно позже, а пока…
– Все, – сказал Ленька уставшим голосом, и отвернулся от алтарного окна, – пойдем домой.
Друг произнес эти слова как-то даже буднично. Мы вышли из храма и, преодолев бездорожье, с забитым под валенки снегом, вышли на большак. Мороз покрыл инеем брови. Становилось все холоднее. Где-то запели петухи. Друг посмотрел на часы.
– Сколько там? – спросил я.
– Полпятого.
Получается, мы просидели в алтаре больше четырех часов. До Ленькиного дома шли молча, слышен был только хруст наших валенок по сребристой от снега дороге. Уже у самого дома друг сказал:
– Тебя проводить?
– Да не, ты чо, – как-то даже небрежно ответил я.
– Слышь, в Незнаново храм открыли, идти километров десять. Сходим завтра, ладно. Надо бы батюшку позвать, чтобы он на Борис Палычевой могиле панихиду отслужил.
– Сходим, – кивнул я.
Мы пожали друг другу руки – чего раньше, к слову, не делали, и разошлись. Я брел домой не спеша. Почему-то совсем не было страха. В голове постоянно вертелось: «До воскреснет Бог». Будто кто-то во мне произносил эти слова вместо меня.
Я аккуратно и очень тихо пробрался домой, отряхнул снег с валенок, на заснеженных ступеньках терраски, открыл дверь в комнату, и остановился на входе. Бабушка спала, но в красном углу, перед старинной и потемневшей от времени иконой Богородицы, теплилась лампадка. Бабушка зажигала ее перед большими праздниками. Но сегодня, вроде, никакого праздника-то и не было. Почему она затеплила ее сегодня?  Быстро раздевшись, я готов был бухнулся в постель, но, уже откинув одеяло, остановился перед иконами, непроизвольно опустился на колени и произнес вслух: «Спасибо Тебе, Господи».
Проснулся я от стука в окно терраски. Потянувшись и сладко зевнув, я, обув валенки и накинув телогрейку, пошел открывать. На пороге стоял Ленька.
– Привет, слышь, уже десять, в церковь пойдем?
– Конечно.
Быстро одевшись и чиркнув бабушке записку, что буду к обеду, вышел на улицу. Мороз несколько спал и светило солнце. Шли по полю. Мимо леса. Видно было километров на двадцать вокруг. Ввысоке светло-голубое небо. Красота. Пару раз видели зайцев. Дошли часа за два. В храме святой Параскевы Пятницы было немноголюдно – всего несколько человек. Только-только закончилась служба. Авот и священник в своих странных – тогда еще для меня – одеждах. Молодой и высокий, с аккуратно постриженной бородкой-эспаньолкой. Для меня это было непривычно – мне священники казались старыми и с длинными такими, седыми, бородами.
Стоим с другом возле, как я потом узнал, свечного ящика, переминаемся с ноги на ногу, по сторонам глазеем.
– Священника, слышь, надо «батюшкой» называть, – шепнул мне Ленька.
Ага, – пробормотал я в ответ.
Увидев двух нерешительных оболтусов, батюшка сам подошел к нам. Историю прошедшей ночи рассказывал Ленька. Подробно и обстоятельно. Мне вдруг подумалось, что батюшка сейчас рассмеется, махнет рукой и, прервав Леньку, скажет: «Да ладно заливать-то!».  Мне самому вся эта наша история в свете солнечного дня казалась каким-то полуреальным сном. Но священник слушал нас внимательно и даже пару раз за время Ленькиного рассказа перекрестился.
Когда друг закончил, батюшка произнес:
– Посидите тут, я сейчас отойду минут на десять, а потом решим, что делать.
Ну, вместо того чтобы сидеть мы стали бродить по храму. После своего крещения я, кажется, впервые был в действующей церкви. Нарисованные на стенах огромные иконы и сцены из библейской истории, требовали, конечно, реставрации. Они навевали спокойствие и создавали ощущение соприкосновения с каким-то иным, неведомым для меня миром, даже ощущение какого-то иного измерения. Батюшки не было минут двадцать. Когда он, наконец, появился, одетый в дубленку поверх священнических одежд и в ондатровую шапку, то быстро произнес.
– Пойдемте!
Мы вышли на улицу, где нас ждала… запряженная в сани лошадь. Батюшка сел первым. Мы стоим, не зная, что делать.
– Ну что топчитесь, давайте быстрее садитесь, поедем на могилу этого вашего Борис Палыча панихиду служить. Сели. Едем. Правил лошадью седой, с такой окладистой аккуратной бородкой, старичок. На санях лежала большая батюшкина сумка – как я понял с принадлежностями, необходимыми для совершения панихиды этой самой. Слово «панихида», для меня незнакомое, я, почему-то, запомнил его  с первого раза.
Дорогой старичок стал рассказывать:
– Как же, хорошо я знал Борис Палыча-то. Горький был пропойца. Царствие ему Небесное. Сколь раз я говорил ему – бросай пить-то, в церковь начинай ходить. А он все отмахивался. Да в молодых годы – я сам видел-то – мог в церковь то никитинскую зайти покурить даже. А теперь вот шастает по ночам. Неупокоенный. Э-эх.
Старичок, вздохнул, перекрестился и обернулся к нам с Ленькой:
 – А вы знаете кому церковь-то ваша никитинская посвящена?
– Архангелу Михаилу, – ответил Ленька, удивив меня – откуда он знает? Да и мне об этом никогда рассказывал.
– Верно, молодец, – похвалил Леньку старичок. – А в тридцатые-то годы, когда церковь закрывали, многие растаскивали из нее – кто то, кто это. И крест сшибли. И все, ко это делал, не своей смертью помер. Такие вот дела.
За этими разговорами мы из Незнаново доехали до нашей деревни, до кладбища. Лошадь подвезла нас ко входу, аккурат к очищенной дорожке. Зашли. Могилу Борис Палыча кто-то утром закопал – не иначе тетка спозаранку приходила, ну и, увидев гроб с откинутой крышкой, кого-нибудь позвала – закопать его обратно. Вокруг было несколько следов. Одни из них, от ботинок нежити, вели прямо к храму и обратно…
Батюшка снял дубленку, достал из сумки все, для панихиды необходимое. Ленька потом мне объяснил, что как из принадлежностей этих самых называется, снова удивив меня своим познаниями. Я почему-то тогда запомнил только одно – «кадило». Служил батюшка минут сорок, раздав всем нам по свечке. Ленька в нужных, как я понял, местах, крестился и кланялся, ну и я вслед за ним – быстро и неуклюже. Уже после службы Ленька спросил у батюшки:
– А с санями энтими что делать-то?
Священника махнул рукой.
– Да пускай лежат, толку с них уже никакого, – и добавил: – Вы давайте, не стесняйтесь, в храм-то к нам заходите.
Потом батюшка перекрестил нас обоих, попрощался и поехал обратно.
… По дороге домой Ленька рассказывал мне об Архангеле Михаиле, о том, что это он, Архангел, не пустил тогда нежить в свой храм.
Я возьми и спроси:
– Слушай, Леньк, а ты его тогда ночью видел, Архангела-то?
Почему-то я был уверен, что скажет: «Да, видел». Но он как-то неопределенно кивнул головой, и с тех пор сколь меня любопытство не разбирало, я так и не решился спросить друга: видел-не видел?
По дороге и уже возле Ленькиного дома, да и за оставшееся время моих зимних кинул, мы с другом много еще о чем говорили, и я услышал еще ни одну историю, поведанную мне сельским Диогеном…
17 – 19 сентября по дороге в Москву. Королев. Москва  2016 года