Ремарк в Казахстане без перемен

Эрих Мария Ремарк родился в п. Энгельсово, Рурского района, рейхскомиссариата Туркестан. Роды принимал доктор Равик, мать его звали Мария, отца Эрих. Каким был рост и вес Ремарка в день своего рождения никто не помнил. Его бирку чуть позже сожгли нуротановцы в припадке праведного гнева за нечетко прописанный раскрой глаз титульной нации в романе Обелиск.

Как и положено тем, кто родился в Казахстане без династического списка восходящего к Гильгамешу, родители Ремарка были анкетированы, взвешены и подвешены за яйки в бюро находок НКВД. После того как поволжских немцев повезли на барже сначала в Москву, а потом по Волге в Астраханьберг яйки немного спали от отека и через 9 месяцев появился Ремарк. Роды принимал доктор Равик, которого накануне расстрелял в легкое нквдшник-прибалт Пневмоторакс, чьим фирменным стилем были проникающие ранения грудной клетки. Но Равик выжил сделав себе торакоскопию. Пневмоторакса расстреляли свои же по доносу от коллеги Ануса (еще одного латышского стрелка), чьим фирменным стиле было.

Ремарк рос хорошим мальчиком и часто расписывал стены местного Гестапо ремарками в стиле: «Тусклый желтый свет придорожного фонаря падал сквозь витрину бара на столик, за которым сидел Равик. Капли дождя стекающие с окна заигрывали с лучами, выписывая на стоящей бутылке рома кляксы и маленькие представления. «Ром, мой милый друг, наслаждайся последними лучами фонаря, ведь скоро рассвет, а с ним придет день, с днем суета улиц и клаксоны машин выбьют из тебя всю крепость и ты умрешь от безысходности бытия.»

На это никто не обращал внимание. Поскольку уже ближе к вечеру стены Гестапо окрашивались в темнобордовый цвет от запекшейся крови расстрелянных. Ремарка это не смущало, он начинал расписывать другую стену. В конце концов начальнику Гестапо, старшему НКВДшнику Артему Петровичу Орджоникидзэ все это надоело. Он приставил Ремарка к его очередной ремарке и навел на него наган.

- раз…, два…,

- стреляйте, Артем Петрович, все равно в этом мире не осталось ничего, что может побороть его пустоту, безысходность и вечность тоски, когда в баре никого уже нет, лишь пьянный Зигфрид все пьет за то, что остался в живых, за каждый момент своей живой жизни, а бармен лежит за стойкой, похрапывая так, что трясутся окна бара, это его фирменный стиль, который все так ненавидели, сидя в блиндаже и поэтому колотили в бока, чтобы успокоить, хотя бы на время, но все же не так сильно, как ненавидили английские стофунтовые, которые разносили наши головы гулом смерти… а помнишь тот новобранец сошел с ума, выскочил и его разорвало снарядом…. Лишь крысы и вши могли добавить больше печали….

Артем Петрович так и не сказал «три». Раздался выстрел и Орджоникидзэ пошел ко дну. А Ремарка приговорили к расстрелу за доведение до самубийства уездного начальника рейхс-нквд. Но в этот же день началась война и дикие орды с Запада перешли границу у реки на губных и таких родных Ремарку гармошках. Ремарк вместе с половиной населения Туркестана был отправлен на фронт и безжалостно брошен под танки, орудия и самолеты оборонявшегося в нападении противника. Там он написал много полевых повестей и романов и отправлял их в почтовое отделение п. Энгельсово на свое имя.

Когда Ремарк вернулся с войны Солнце потускнело, а Луна поменяла орбиту, увеличивая мощь приливных волн и обоюдноострую тоску между любимыми. Но никто не заметил этого, поскольку все астрономы-любители были убиты Гестапо, а профессора выкорчевывали леса где-то на Kolyma Bereich Nietzsche цумбайшпиль. Стагитлер терпеть не любил астрономию, путая ее с астрологией, которую терпеть не мог из-за гадалки, нагадившей ему в душу в далеком грузинском Тифлисе.

Вскоре Стагитлер исдох. И только тогда по стране прокатились анти-репрессии и многих вывели на свет в собственных гробах. А Ремарк смог устроиться репортером в местное издательство и стал писать заметки о жизни в стране. Читатели его газеты вскоре становились заправскими Хэмингуэями и бухали в рюмочных так, что белый свет в копейку казался или наоборот.

Вскоре наступила оттепель, потом тепель, потом снова заморозки, а потом каюк. Гестхаус НКВД превратился в обычный кинотеатр где стали крутить Голливуд. Ремарк смог вытащить из почтового отделения все свои повести и рассказы, а также немногий спам, который приходил к нему от союзников. Он даже вспомнил момент, когда его друг Ганс полз к нему через перекретсный огонь немцев-мутантов, чтобы передать письмо от матери и был дважды ранен, а это была лишь реклама чулочек Seven Till Midnight, в которых когда та порхала его первая любовь, в тени приглушенного света бара, под музыку вечно играющего Чарли Паркера, там где-то в другой жизни, где царит любовь, которая охватывает все твое тело, от пяток до чакры-макушки, там где….

Тзииинь…

- алло?
- это Эрих Мария Ремарк?
- да это я
- мы из Нуротана
- да, слушаю
- у нас состоится юбилейный концерт посвященный дню…
- идите на ***…

Через день Ремарка запретили читать, через два издавать, через три пересказывать. Вместо жутких кошмаров Гестапо-НКВД в его страну пришел застой. Да такой, что застой из застоев. А как всем известно из книжек других умных людей, застой не терпит каких-либо отклонений от нормы. Позы только миссионерские, ложки только оловянные, гробы цинковые, а литераторы придворные. И это настоящая тоска, которая висит в баре над людьми, охватывая их такой бесперспективностью дальнейшего бытия, что бутылка рома не в состоянии перенести. Так бы написал Ремарк, но настолько лучше и краше, что дым столбом стоял в прокуренном и еле освещаемом газовыми фонарями кабарэ. Но это совсем другая история.