День на дне

Вчера я присел на скамейку. Ту самую, на которой много лет назад проводил многие часы своих юных лет в кругу приятелей и подруг. Не все приятели тогда оказывались благородными, но зато все остроумными, а девицы не всегда были красивыми, но всегда — отзывчивыми. Мне неизвестно, сколько горючей жидкости было выпито, но думаю, что вполне могло хватить на реку, утекающую в бесконечность. Я не знаю, сколько горючих слез было выплакано, но знаю, что они были хотя бы искренними. Мы были маленькими, а думали, что большими, а с неба прямо в ухо шептал бог. А может — Чикатило.

Я положил руку на шероховатую поверхность скамьи. Я хотел прикоснуться к чему-то большему, чем к обыкновенной бездушной доске. Я ждал теплого дуновения ветра прошлого. Желал ощутить на лице легкое прикосновение его тени, но не почувствовал ничего. Весело и красиво, опасно и интересно мы провожали молодость с этой скамьи. Мы тратили на ней свое время и деньги, а взамен она предлагала нам блистающую пустоту. Ну, почти.

Вспоминая былые времена, мне неловко, смешно, грустно и страшно. Иногда — стыдно. Но я бы не хотел ничего менять, представься вдруг такая возможность. Ну и что, что в нас проявлялись все самые странные и страшные черты, что мы выворачивались наизнанку, лишь бы не быть собой. Зато мы не делаем этого теперь. Порой, сумев отбросить тот особый флер, идеализирующий любое прошлое, я ясно вижу нас тогда, рыхлых и гниющих, как гробовые доски. Но оттуда я вынес и кое-что, что влияет на мою жизнь и по сей день. Например, свою буйную, насыщенную любовь к К.

Наша с ней история вдруг началась одним зимним утром. Мы сидели на спинке скамейки и распивали вермут прямо из горла литровой бутылки. Наверное, это подчеркивало наше противостояние с окружающим миром, и это противостояние одновременно нас объединяло — одного вермута было недостаточно, нужно было обязательно забраться на скамейку с ногами и пить без посуды, с самого ранешенького утра.

Вермут был холодный. Он туго проваливался внутрь, но не расплескивался, как обычно, ошпаривая высокими градусами желудок, а тихо и печально пребывал в густой форме на самом дне. Кроме него там больше ничего не было. Я мрачно вглядывался внутрь себя и переживал, чтобы меня не стошнило при даме.

На исходе бутылки дама за чем-то куда-то потянулась, не удержала равновесия и грянула со скамейки вниз. Я немного испугался и поспешил сделать ей искусственное дыхание. За ее здоровье можно было не опасаться, но она не возражала. На всякий случай я попытался сделать еще массаж грудной клетки прямо сквозь пальто, но тут она, все же, отстранила мои руки.

С тех пор много воды утекло. Еще больше утекло алкогольных напитков. И казалось, что алкоголь — это амброзия, напиток бессмертных. Хотя он не давал бессмертия как такового, но он давал ощущение бессмертия. Иногда я возвращался домой с перекошенной рожей, оторванными рукавами и сотрясенными мозгами — но всегда живой. На деле же оказалось, что вся эта амброзия — обыкновенный сорняк, причем изрядно вредный и опасный. Его корневая система проникала глубоко внутрь, а семена могли сохраняться и не всходить до сорока лет. И если с ним не бороться, то он постепенно угнетет культурные растения и станет хозяином на поле.

Отзывчивые девушки и их остроумные дружочки. Нас выгоняли из семей, из университетов и рогачек. Когда мы с приятелем пришли устраиваться на свою первую шуточную работу, нас даже не стали слушать, а просто отправили обратно туда, где валялись. Каждый новый день приносил небывалые вести. Кто-то загремел в больницу, кто-то подрался и попал в милицию, кто-то подрался и ему самому обильно и люто ввалили. Тёма напился и уснул, а проснулся в военкомате. Вова проснулся в дурдоме. Коля пошел дальше всех и вообще умер, и уже много лет загоняет чертей под нары в аду. В общем, богемно проводили время, почем зря нагнетая драматизма внутри своих интеллигентных семей. Более старшее и мудрое поколение благоразумно считало, что лучше уж пусть на сейшенах патлами трясут, чем на производстве не тот клапан откроют. Некоторые так и остались там на всю жизнь, по-детски пытаясь укрыться от страшной действительности — ни образования, ни совести.

Я отколупнул ногтем грязно-голубую краску с небрежно струганной доски. Ничего этого я сейчас не почувствовал. Выветрилось.

Все было. И все было симулякром. Субкультурой.

Все следы прошлого в три слоя закатали в асфальт. По новому асфальту едут хипстеры чекиниться друг с другом. На скамейке напротив молчат две тощие девушки в модных штанишках, и нажимают при всех в свой твитор. На углу, где раньше размещалась алкогольная лавка и многострадальный фонарь, водитель грузовика судорожно вращает баранку, будто закручивает огромный вентиль, пытаясь вписаться в поворот. Теперь на этом месте вместо алкомаркета магазин запчастей и сопутствующих товаров для Жигулей: шторки на окна, россыпи гаек и звуки спортивного выхлопа на липучке.

Много лет назад на этом углу, подпирая рукой стену дома, едва стоял на ногах индийский студент, который безобразно напился водки за знакомство с нами. Его рвало на родину. Теперь уже на нашу общую родину. Студента завали Пандит. Не знаю, имя это или фамилия, просто Пандит и все. В этот интимный момент он не был похож на преисполненного мудрости человека, каким хотел отражаться в наших глазах при знакомстве, и даже не был похож на человека, идущего по этому пути. Он был похож на сопливого и слюнявого ребенка, которому разрешили обожраться конфет, и теперь ему тошно, и не было совсем никаких претензий на завтрашний день. Толстые губы в крошках табака беспомощно елозили и шлепались друг по другу. Внутреннее содрогание, слезы и пот. Рвотный позыв. Безрезультатно. Стеклянные выпученные глаза замерли, и где-то в глубине них таится тихая улыбка и проблеск понимания, что Россия и русские в лице нас — ни друзья и ни враги, а просто меняющая маски хохочущая пустота. В конце своего самоистязания он долго пытался подобрать слова, чтобы попрощаться с нами, но в конце концов только махнул рукой, словно кто-то его дернул за веревочку, и удалился во мрак. Все были уверены, что больше никогда его не увидят.

Не знаю почему, но я вызвался проводить его. Возможно, из-за того, что мне приятно было прогуляться пьяненькому по ночному городу. Возможно, я рассчитывал, что у индуса еще осталось немного монет. У него, конечно, оказалось еще немного денег, и он почти очнулся от своей нирваны. Мы забрели в круглосуточный магазинчик за пивом, рассчитывая выпить его сидя на остановке, будто на самом деле собираясь дождаться автобуса и уехать домой. Пиво там было так себе. Не покидало ощущение, что на самом деле за ширмой стоит человек, который пьет настоящее пиво, спустя некоторое время мочится в кружку и протягивает ее тебе. Жигулевское. С вас двенадцать-пятьдесят. Но это был едва ли не единственный магазин, работающий по ночам.

Быстро отовариться нам никак не удавалось. Русский язык Пандита был еще более-менее днем, но ночью стал весьма беден. К тому же его смущала толстая тетка под видом продавщицы, глупая и агрессивная спросонья. Ее лицо все больше принимало снисходительно-презрительное выражение трудовика, который вынужден в сотый раз наблюдать гогот и галдёж глупых чужих детей по поводу того, что этот напильник называется драчевым. Пандит никак не мог подобрать нужные слова. А я молчал, обдумывая ситуацию, в которой мы только что с ним оказались. Я видел, как снаружи на еле освещенном пятачке возле двери материализовались угрюмые пареньки с окраины и все это время внимательно разглядывали нас, как будто мы соленые грибочки в стеклянной банке магазинчика.

К тому моменту я уже перестал опасаться таких персонажей. Я уже понял, что за показной крутостью не оказывается ничего, а смелый нрав и наглость являются лишь квинтэссенцией собственного страха, что все может пойти не так, как должно, и нужно успеть отработать программу, пока клиент не разобрался, что к чему, и не переломил ситуацию в свою пользу. Но знал ли это мой индийский приятель? Не вздумал бы он перед ними выворачивать чакры. Как будто бездомному факиру, возможно ему привычнее было бы услышать реплику: «Мужчина, вы приезжий, показать вам город и его окраины?» Но это вряд ли. Пандит не видел всю картину целиком, зато наконец-то собрался с мыслями и выдохнул в сторону продавщицы:

— Здатуте!

В этот момент под бряканье колокольчика над дверью в узкий проход между витринами ввалились наши оппоненты. Их было трое — двое вызывающе выступили вперед и еще один сутулился позади — по лицам видно, как единогласно они нас ненавидят. Они вошли лишь для того, чтобы случайно пихнуть плечом моего приятеля. Пандит оказался уравновешенным, как железобетонная плита, и не дураком.

— Э, слышь! Извиниться надобно!

— Ребятишки, не накаляем обстановку! — встрял между ними я, пытаясь поудобнее сжать в кармане связку ключей. Пандит тихо вымолвил: «Изините», повернулся к продавщице и попросил какого-нибудь пива и самых дешевых сигарет. Ишь ты, Ганди-джи!

На несколько секунд наступила кладбищенская тишина, неловкость которой равнодушно заполняла продавщица, выкладывая на прилавок сигареты, цедя из крана пиво и отсчитывая сдачу. Недолгое безмолвие прервал один из вошедших:

— Ты че-на, прешь-то как слон? Индийский, епта! Ща я тебе кабину сверну!

Пандит отделился от прилавка, невозмутимо прошел под испепеляющими лютым презрением. Вслед раздалось:

— Куда пошел? А ну иди сюда, чучело!

Пандит дошел до выхода, нагнулся, поднял кирпич, жарким днем подпирающий железную дверь магазина, и с коротким замахом обрушил в челюсть тому, кто стоял к нему ближе всего. Я стоял достаточно близко и слышал, как зазвенела по прилавку несколько выбитых зубов, будто с разорванной нити посыпались бусины. Пострадавший жалобно вскрикнул, схватившись за лицо, и рухнул на колени, пытаясь обнаружить на полу свою потерянную прыть.

На секунду он отнял от лица руки, показывая всем красное мясо вместо рта. Вскользь брошенном взгляде больше не читались презрение и злость. Во взгляде я прочел изумление и боль, близкую к абсолютной. С удивленным бормотанием «ты че, ты че», остальные быстро выкатились из магазина спинами вперед, наступая друг другу на ноги, едва не забыв прихватить за шкирку обмякшую жертву, и пропали из виду. Только сейчас они хотели нас растерзать, а теперь уже не хотят. Все произошло так неожиданно и быстро, что я даже не успел выудить руки из карманов. Зато стремительно развернувшиеся события почти не произвели никакого впечатления на продавщицу. Кровопролитие ее не касалось. Под потолком перестал бряцать колокольчик и мы снова остались втроем.

— Изините — проявил еще раз вежливость Пандит и положил кирпич на место. Мы покинули поле брани. В моих глазах Пандит наконец-то перестал быть Ганди-джи.

А на следующий день он уже сидел на спинке скамейки и приветственно улыбался. С тех пор я всегда вспоминаю о нем, когда дело касается ситуаций, в которых действовать нужно неожиданно и нестандартно, и, по возможности, убедительно. Дальнейшая история нашего знакомства заканчивается, будто ее обрубили топором. Пандит неожиданно пропал с радаров, а до меня дошли слухи, что за ним приезжал строгий отец и насильно уволок его обратно в Индию. За все время он ведь ни разу не появился в институте.

Я встал со скамейки и стряхнул городскую пыль со штанов.

Это был наш классический побег от рутины обстоятельств, города и себя, увязшего во всем этом. Время сжималось и растягивалось, как грудная клетка, со свистом в ушах засасывая всего с головой, без остатка, и выдыхая только какое-то подобие человека вперемешку с восхищением, отчаянием и надеждой. И мне это нравилось, но теперь я не ощущаю грусти.

Я рад, что я не ощущаю грусти. Просто потому, что прошлое ушло навсегда, а я остался. Я не хочу попасть туда, я рад, что не хочу исчезнуть отсюда. Дыхание, похожее на волны времени, совсем не учащенное, как тогда. Все очень похоже на само себя, но все не так. Как будто съел что-то такое, чего не следует, и теперь вдруг все встало со своих мест. И привычные вещи стали непривычными. Только теперь ты знаешь, что через несколько часов обратно уже не отпустит, и слава богу.