Спасти в себе Христа!

      или
                НЕВЫНОСИМАЯ  ЦЕНА ЛЮБВИ.

                «Вы должны пережить на опыте то, что творите»
                Архангел Михаил «Послания»
                «Деньги не могут превратиться в голубую кровь»
                А.Дюма «Завещание»
Лонглайн.
О чём моя история?

Об интуитивном соединении мужчины и женщины по Высшей Воле, для рождения исключительного ребенка.
О спасении жизни такого ребенка посторонними людьми, ради необходимости и возможности верить в собственное и его совершенство.

Мой герой:
Мой герой – это три поколения одного и того же человека. Первое поколение – Александр Дюма-старший. Второе поколение – его побочный сын – Константин, рожденный в России в 1859 году во время 10-месячного путешествия А.Дюма по России и Кавказу. Третье поколение – внук А.Дюма – Жан, рожденный на Кавказе в русской крепости.
Три поколения показывают контрастность развития личности героя: от французской лихости и авантюризма через монастырский аскетизм и постоянство в самопожертвовании ради самого Христа.

Моя героиня:
Моя героиня – это три поколения развития одной и той же личности. Первое поколение – Мари Констант – первая жена Федора Достоевского – полуфранцуженка, фантастически одаренная женщина – Муза. Рано умерла от туберкулеза. Второе поколение – Теофилия Пикельштейн – дочь немецких баронов, живущих в предгорьях Кавказа, в своем имении. Её черты – завидное постоянство и стабильность взглядов и действий во имя Добра и спасения жизней детей и воинов. Она – врач. Третье поколение – дочь лесничего – сибирячка, живущая в глухой таежной деревушке, рядом с концлагерем. Ее отец – лесничий Осип – помогает заключенным  советского концлагеря.

Завязка первая:

А.Дюма: 1859г

Сцена: Речь на балу в доме родителей Мари Констант в Астрахани.

Узнав из письма Мари о своем отцовстве, Александр улыбнулся. Мари была прелестна, а он – обеспечен (на данный момент). Этот эпизод не был исключительным для него.
Обдумав все дело, Александр решил, что шум с его отцовством будет слишком велик, а иметь крестника – дело совершенно обычное даже для великих писателей!  Ему это так понравилось, что он решил поразить общество своей великолепной речью в защиту безродных и беззащитных младенцев. (Ничего себе, «безродный»! Кровь великого писателя – это божий дар для младенца! Но этот «сюрприз» должен стать кульминацией в его жизни! Это нельзя так бездарно (как ему показалось) сразу открывать, не получив достаточно препятствий и последующих за ними вознаграждений.)
Но, вначале речи, он решил рассыпаться комплиментами российским дамам. Он записал тезисы:

 "В России есть прелестный обычай. Я посвящаю в него не всех, а лишь достойных. Когда русской даме целуют руку, она тотчас возвращает вам поцелуй в щеку, в глаза или куда придется, словно опасаясь, как бы с ней не случилось чего дурного, если она его сохранит. Привычка приветствовать друг друга подобным образом, как ни странно, оживляет знакомство. В старых русских нравах есть много хорошего.
Муж может сказать жене: "Поцелуй нашего гостя в награду за его труды для нас. Он составил нам счастье своим присутствием".
А жена отвечает: "Как мило! Значит, я должна расплачиваться за все издержки?"
- Платите, платите: Чем больше женщины платят этой монетой, тем больше им остается".

Это должно было вызвать веселый смех, аплодисменты и много удовольствия в гостях.
Затем он рассыпался бы в благодарности всему русскому обществу:

"Я не знаю более легкого, более удобного и более приятного путешествия, чем путешествие по России. На пути к вам наперебой устремляются со всяческого рода любезностями, осыпают вас всевозможными подношениями. Добавьте к тому, что всякий дворянин, всякий старший чиновник, всякий известный купец говорит по-французски и незамедлительно предлагает вам воспользоваться своим гостеприимством, хлебосольством и экипажем, совершенно серьезно и с расчетом, что предложение будет принято. Я вернусь изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым. Счастье! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека: самые буквы его заимствованы у Ангелов. А я здесь счастлив!»

И лишь после такого подготовительного «фуэте» он решился заговорить о главном.

Он вспомнил вначале период зачатия Божией Матерью младенца Иисуса от Святого Духа и угрожавшую ей расправу – побитие каменьями! Он вспомнил самарянскую блудницу, и великого Леонардо да Винчи – рожденного от блуда, он показал свое знание и русской истории, вспомнив князя Владимира – основателя христианства на Руси, как сына ключницы и обратился к присутствующим с горячей речью:
- Обратить внимание на собственные блудные грехи…

Но главной была фраза, которой и сам Александр Дюма от себя не ожидал:

- Главной задачей каждого гражданина на Земле является желание и исполнение этого желания: «Спасти Христа!»

- «Спасти Христа!» - повторил он, осмысливая – В своей душе или в другом существе. Откуда мы знаем, кто вырастет из этого младенца? Спасая его жизнь и помогая ему возрасти – мы спасаем самого Христа, заключенного в его жизненную оболочку. И спасаем себя, своего Христа.

Эта - финальная часть речи, должно быть, вызвала бы некое замешательство в местном дворянском собрании, так что присутствующим единственно пришлось сделать вид, что ничего не произошло, или что они ничего не поняли, ведь оратор говорил бы по-французски.

Женщины - были бы наиболее смущены и, особенно, из-за присутствия на бале юных барышень и молодых людей, коим такие речи слушать было непозволительно.

Мужчины снисходительно делали вид, что заморский литератор позволил им осознать то, что они и сами смущенно ощущали.

Никто, конечно, не смог догадаться, что речь идет о Мари и о самом Дюма.

Но, главное будет сделано: отец Мари, как хозяин бала, будет в центре внимания.

Все так и произошло. Великий писатель – великий драматург!
Шансы отца Мари поднялись столь высоко, что он расцвел, как в юности.
В конце бала Дюма присел рядом с ним и долго и оживленно беседовал на зависть всем другим чиновникам. Между шутками и рассказами о путешествиях, он предложил свое покровительство его больной дочери – Мари. И обещал не только горячо произносить речи, но и стать реальным покровителем этого, конкретного, младенца, поскольку такое совпадение не случайно!

Завязка вторая:

Константин Дюма. 1880г
Только что закончивший кадетское училище в Санкт-Петербурге, морской капитан.
Поздняя весна. Площадь около Петро-Павловской крепости. Праздник выпуска кадетов военно-морского училища. Со строгой выправкой стоит ряд юных офицеров, перед ними несколько офицеров высокого ранга. Сбор выпускников по случаю вручения табелей о рангах и окончании училища.
Среди них стоит Константин, который первым получает табель и капитанские знаки отличия. Адмирал пожимает ему руку. 
 Адмирал: - Желаю вам также успешно служить в дальнейшем, как вы учились. Так держать, капитан Дюма!
Константин оглядывает публику в тайной надежде увидеть   настоятеля и с радостью видит барона фон Пикельштейн и рядом… (неужели!) - Теофилия! Они оба кивают ему головами.
После вручения табелей Константин подходит к барону и  Теофилии.
Барон: Поздравляю вас, Константин! Один из этапов вашей жизни вы прошли успешно. Настоятель, к сожалению, не смог приехать. На Кавказе опять волнения. Монахам, видимо, придется искать новую обитель. Вот конверт, он все же прислал вам некоторую сумму на первое время, пока вы не устроитесь на вашу первую военную службу.
Второй конверт - это место вашего назначения. Прочтите нам, пожалуйста, что там?
Константин (вскрывает второй конверт и читает вслух): Военно-морская дипломатическая миссия, Париж. Назначается помощником военного атташе капитан третьего ранга Константин Дюма - Констант.
Барон: Лучшее распределение во всем кадетском училище! Не зря вы получали высшие оценки по всем предметам… кроме танцев. Но сегодня вам придется показать ваше скромное умение на балу. Экзаменатор у вас будет не менее строгий (подает руку дочери Константину).
Он берет руку Теофилии, смиренно склоняет голову и щелкает каблуками.
Константин: Надеюсь увидеть вас на нашем выпускном балу.
Бальный зал в кадетском училище. В двери входит барон. Он ведет за руку Теофилию. Их встречает Константин в парадном мундире со всеми капитанскими регалиями. Он необыкновенно статен и красив.
Барон (Константину): Освободите меня от покровительства этой юной даме хоть на полчаса! Так хочется сыграть пульку в преферанс (хитро улыбается и уходит).
Константин (медленно и нерешительно предлагает руку Теофилии):
У меня тройка по бальным танцам, достоин ли я стать вашим партнером?
Теофилия: Котильон-то уж вы сможете станцевать! 
Константин: Он и вправду хорош тем, что во время танца можно разговаривать. Прошу вас!
Теофилия идет с ним в центр зала, где уже собралось много пар. Звучит начало танца.
Константин: Как давно вы приехали в Петербург?
Теофилия: 2,5 года назад!
Константин: (останавливаясь от неожиданности) И все это время?..
Теофилия (не дождавшись продолжения): Все это время я была в таком строгом затворе, что видеться с вами совсем не имела возможности. Мы с отцом уговорили маму отпустить меня учиться медицине, но с условием, что я одновременно буду учиться в институте благородных девиц под очень строгим присмотром гувернанток. Никакой личной свободы. Но учителя у меня  замечательные!    
Константин: И долго вам еще учиться бинтовать раны?
Теофилия: Раны бинтовать я давно умею. Сейчас я изучаю более серьезные темы в медицине. Но осталось уже недолго, и я возвращаюсь на Кавказ!
Танец завершается. Константин удивляет Теофилию своей выправкой и достоинством.
Теофилия:  Вам очень идет, Константин, эта форма капитана! А знаете, я очень скучаю по нашему Кавказу, а вы?
Константин: Я тоже! Особенно по нашей беседке (смеется). Смею ли я еще вас пригласить на следующий танец. Прикажите мне справиться с этим ради моего удовольствия!
Теофилия: Приказываю.
Танцуют вальс. Теофилия выглядит очень изящной и грациозной. Константин ведет ее достаточно уверенно, стараясь быть сосредоточенным и не задеть ни ног, ни платья своей юной дамы. Он лишь по вдохновению справляется с заданием.
Теофилия (после танца): Благодарю, вы внимательный ученик.
Они садятся на красивое канопе.
Теофилия:(Обмахиваясь веером. Скорее из-за того, чтобы скрыть свое волнение) Как тяжко быть закованной тремя земными цепями: баронессы, послушной дочери и студентки!
Константин: О чем Вы?
Теофилия: Баронесса не станет с Вами разговаривать ни о чем, не снизойдет с родовых пьедесталов. Послушная дочь выйдет замуж за того, кто ей предназначен по решению рода. И лишь студентка может прорваться сквозь эти цепи и сказать Вам, что она хотела бы сохранить чистоту своей детской и юношеской любви к Вам.
Константин: (пережив это с огромным трудом) Когда-то мой настоятель удивил несказанно меня, дав мне наказ хранить чистоту, как высший дар Бога…  Я тоже не посмею прорваться сквозь ваши родовые и семейные цепи. Я принимаю Ваше признание как наивысший подарок в моей жизни… В ответ? В ответ я обещаю хранить свою чистоту… Я могу теперь сказать Вам, что…я Вас не потеряю никогда. Вы будете со мной вашей юной душой. А что будет с нашими физическими возможностями?.. Пусть они растут и совершенствуются независимо от наших жизненных цепей.
Теофилия: Да, но… а вот и мой довольный, я вижу, папа! Сейчас он скажет, «Теофилия, экипаж уже ждет, едем! Все готово к ужину»!
Барон (подходит, улыбаясь молодым): Теофилия, экипаж уже ждет, едем, ты же помнишь, что нас пригласили к ужину!
Теофилия (смеясь): Видите, капитан, насколько хорошо я знаю своего любимого отца, почти все точно!
Барон: Надеюсь, и наш новоиспеченный капитан отужинает с нами? Правда, на ужин мы приглашены в семью знакомых тебе Ромазевичей. Там будет присутствовать еще один выпускник – новоиспеченный офицер-пехотинец Ромазевич Леонид. Он тоже закончил кадетское училище, но другое.
Константин:  И он тоже учился в Петербурге? Неисповедимы пути…
Барон (обращаясь к Теофилии): Видишь, как правильно, что мы тебя держали в неведении. Правда, я надеюсь, что они уже давно простили друг друга. Ну, так как, Константин, принимаете приглашение?
Константин (огорченно): Я, господин барон, обязан вам всем, вы ведь так много для меня сделали. Я постоянно чувствовал вашу поддержку и внимание. Но… Сегодня вечером я обязан проститься со своими однокурсниками. Кого-то из них я никогда и не увижу.
Барон: Что ж! Жаль! Надеюсь, что с вами мы еще увидимся перед вашим отъездом в Париж? А сейчас разрешите откланяться. Хотя…вот Вам уже сейчас некоторые связывающие нас документы. (подает пакет) Вы будете в Париже и на завидной должности, так что сможете отплатить нам своей любезностью, когда и нам это понадобится.
Константин откланивается и уходит.
Барон (Теофилии): О! Ты чувствуешь, дочь моя, какой капитан вырос! Сказывается воинский характер его предков. Знаешь, Теофилия, я доволен.
Теофилия ( растроенно): Папа! Ты даже не дал нам поговорить!
Барон (задумчиво): Вот и закончилось ваше детство. Да, семья Ромазевичей уже ждет нас на ужин, придется поспешить. 
Теофилия (раздраженно): Очень прошу, папа, не напоминай там, на ужине, о моем замужестве. Я не готова к семейной жизни! И Леонид тоже еще никак не доказал  своего изменения к лучшему. Какой из него отец семьи, когда он так эгоистичен и несдержан?
Барон: Теофилия, у тебя участь баронессы. Свободы выбора у нас мало. Придется с этим считаться. 
Теофилия: Я все понимаю, папа. Ты очень деликатен со мной, и я очень тебя люблю. Но у меня впереди еще два года учебы!
Барон: Да. Это пари ты у мамы выиграла! Учиться на врача! На мой взгляд - слишком передовая идея для девушки из высшего света! Поехали ужинать.
Теофилия: Слишком передовая идея, но и все царственные княжны осваивают медицину! Так это нужно!  Но  как мало времени - для учебы! Столько цепей от высшего света! 
Барон: Сожалею! Но это и есть твой выбор.
Теофилия: Не надо сожалений, папа. От сожалений рождаются слезы, от слез уменьшается горе. А меня ждут многие горести! Я должна молчать и не плакать. Пойдем к тем, кого мы не любим, но должны любить. Хотя бы по-христиански! Врач должен научиться любить всех. Даже самых неприятных. Поехали. После таких танцев я особенно нуждаюсь в дальнейшей практике по терпению!
Они выходят из зала. Многие юные кавалеры с сожалением сопровождают их пару взглядом.         
Константин один в своей комнате. У окна.
Константин: Столько ожиданий. И всего два танца. Сотни неотправленных писем и - … как я чувствовал, что Тео близко! Совсем близко – в том же городе! На тех же улицах. Почему молчание правит моей судьбой? Господи, дай силы!
Стук в дверь.
Голос из-за двери: Встреча выпускников начинается! Вас приглашают, господин капитан!
Константин: Я не иду!
Становится на колени перед маленьким киотом.
Константин: Жесток Ты, Господи к рабам твоим! Тому, кто любит, посылаешь Ты всякие горести! Кого люблю, того и наказываю, говоришь! Но не отвращай лица Твоего от меня! Любви Твоей пошли мне малую толику!
 За многие годы одиночества и холода душевного – прошу у Тебя одного: сохрани эту девушку в жизни моей! Дай мне встреч с нею, хоть мимолетных, как сегодня! И благодарю Тебя, Господи, за эту встречу! Как я ждал ее и как страшился! И как она смела и прекрасна в своей чистоте!
 Как она помогала мне учиться и гореть святым огнем…любви и мечты! И я исполню волю Твою Господи, даже, если судьба пойдет трудным путем одиночества… Не отвращай лица Твоего от меня! И я обрету свою целостность и совершенство.

Завязка третья:
Жан Д.юма.1937г

Константину 60 лет.
У постели Константина в клинике.
- Почему надо было так долго скрывать от меня, что именно вы – мой отец?
Что же, что вы – священник? А она – жена другого? Дети не должны страдать от пещерных законов нашей, далекой от цивилизации, родины. 
- Я намерен вернуться на Родину, чтобы найти мою маму. Я непременно привезу ее и мы, наконец, все будем счастливы.
Константин: - Туда ехать нельзя! Там сейчас Ад! Гражданская война, концлагеря…
Жан: - Тем более, я еду – моя мама – в аду! Дождитесь нас! Вас тут хорошо поддерживают. Только дождитесь!..
(после паузы) Так жаль, что вы не можете пойти со мной в Академию! Мне сегодня вручают большую золотую медаль, как лучшему выпускнику за мою работу «Христос и дети». Мне сказали, что медаль мне присудили за то, что мой Христос улыбается. Заметили, что Это – большая редкость в искусстве – так изобразить Христа. Но я надеюсь, что с приобретением опыта – я смогу переделать ее. Сделать значительно лучше. Я оставляю ее вам. Вместо себя.
Дождитесь нас!



Развитие действия.
А. Дюма пишет письмо.
Дюма-отец – сыну Александру 1859 год в Париж из Астрахани.
"На этом письмо было прервано тем, что пришел нарочный и принес мне другое, очень срочное письмо. Потом продолжу".
Письмо (было) от дамы.
 Голос Мари:
 "Quand vous d;ploierez cette lettre, vous, avant tout, jetez un coup d'oeil sur la signature. La signature tout vous dira tout expliquera, de sorte que je n'ai rien ; me justifier et expliquer devant vous. Sois moi au moins un peu vous est ;gale, vous pourriez encore vous vexer aussi par l'impertinence : mais qui moi et qui vous ?

"Когда вы развернете это письмо, Вы, прежде всего, взгляните на подпись. Подпись все Вам скажет и все разъяснит, так что мне нечего перед вами оправдываться и разъяснять. Будь я хоть сколько–нибудь Вам равна, Вы бы могли еще обидеться такою дерзостью: но кто я и кто Вы?
Мы такие две противоположности, и я до того перед Вами из ряду вон, что я уже никак не могу Вас обидеть.
Не считайте моих слов восторгом больного ума, но Вы для меня – совершенство!
Совершенство нельзя ведь любить; на совершенство можно только смотреть, как на совершенство, не так ли?
А между тем, я Вас люблю. Хоть любовь и ровняет людей, но не беспокойтесь, я Вас к себе не приравняла, даже в самой затаенной мысли моей. Я Вам написала "не беспокойтесь"; разве Вы можете беспокоиться?
Если Вас привести даже в самый грязный вертеп и показать Вам обнаженный порок, то Вы не должны краснеть; Вы никак не можете негодовать из-за обиды. Вы можете ненавидеть всех подлых и низких, но не за себя, а - за других, за тех. кого они обижают. Вас же никому нельзя обидеть.
Для меня Вы то же, что "светлый дух"- ангел не может ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос? Конечно, нет, и даже неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя. Но это нам невозможно, а Вы другое дело: как могли бы Вы не любить хоть кого-нибудь, когда Вы ни с кем себя не можете сравнивать и когда Вы выше всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы один можете любить без эгоизма, Вы один можете любить не для себя, а для того, кого Вы любите.
Ради Бога, не думайте обо мне, что я унижаю себя тем, что так пишу к Вам, что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать. Хотя бы даже из гордости. Нет, у меня своя забота, мне трудно Вам разъяснить это. Мои отношения с мужем столь сложны, что не дают мне никакой возможности обратиться к нему: он беден, задерган, унижен, оскорблен еще более, я мучаюсь этим. Но, не смотря на то, что и я уже почти не существую, Бог знает, что кто-то живет во мне. И ради этого существа я и пишу к Вам и прошу Вашей единственной в мире возможной помощи.
Я скоро умру. О, как бы я хотела, чтобы ребенок продолжал жить! И жить без меня. Я слишком недостойна чистого Божьего создания.
Ребенок - всегда совершенство и посему он может быть только подле Христа. И помочь ему способны только Вы – единственный в мире совершенный человек".
Дюма: (в некоторой размышлительной задумчивости) Я – совершенство. А кто вы, Мари?
 Вы беременны. Ситуация для вас слишком сложна, чтобы объявлять о ней на весь свет. Ни доказывать мужу, что это его ребенок, ни плакаться перед родными, с просьбой принять участие – вы не стали. Это не в вашем  характере. Это хороший характер!
- Нечто похожее было в моем романе…Ах, да! Прокурор Вильфор и его любовница…Но не будем же мы столь жестоки! И не станем закапывать живого новорожденного младенца! Мы дадим ему жизнь! Жизнь! Но какую? Какую?
(Дюма ходит по комнате, в которой его поселили по приезде в Астрахань. Из окна видно море. На столике роскошный букет крупных, прямо-таки огромных роз. В задумчивости обрывает лепестки розы. Сминает ее…Понимает свою незамеченную жестокость. Галантно обращается к лепесткам.)
- Простите, мадам!..(Продолжает ходить по комнате. Подходит к иконе Богородицы и говорит, обращаясь к Ней)
- Для каждого мужчины этот вопрос нелегок. И в этом нет отрицания другой жизни – есть ответственность. Хорошо всем богатым – они легко могут взять на себя бремя воспитания еще одной души. Воспитание?
Как воспитать того, с кем ты будешь разлучен навсегда? Разве что в приюте?
Но приют воспитывает уродливо и делает несчастными своих воспитанников. Какой институт воспитывает лучше всего? Военный? Но до того? Кому можно поручить младенца в нашей цивилизации, чтобы он вырос с достаточным чувством собственного достоинства? Католические монастыри? О, нет!.. И младенец не выдержит столь долгого путешествия.
Русский монастырь?! А есть ли такая практика в русском монастыре?
Да. Господь все продумал, когда создавал ситуацию для своего рождения. Святой Иосиф был совершенно необходим. И у него тоже было длительное и трудное путешествие с младенцем-Христом – в Египет.
- Но я не в такой ситуации. Это не моя жена. Мне вполне достаточно моей жены и детей.
(Отходит от иконы. Опять молча читает письмо Мари.)
- Но и отмолчаться, пропустить мимо, или ответить отказом я не могу. Эта дама вполне достойна стать моей женой. Но сколько шума на весь свет! Сколько скандалов и пустого любопытства! Ах, Любовь! Твои наказания стоят твоих восторгов!.. Довольно! Остальное решим, как всегда, по ходу дела! Моя авантюрность уже страдает от столь долгих размышлений.
   
 
Она сообщила родным, что она не может вырастить ребенка сама, так как слишком больна, и даже при помощи мужа, поскольку он настолько не приспособлен к жизни, что не в состоянии содержать их. Он писатель-идеалист и способен только к литературе. Может быть, даже гениально способен. Но совершенно не способен – к решению бытовых проблем. К тому же – тяжко болен. Она считает заранее безнадежным – предоставлять ему заботиться еще и слабом младенце. Да еще и в условиях отвратительного сырого северного климата. Она объяснила им, что не может взять ребенка с собой, так как и он и она умрут по дороге.
Отец всегда был крут. Он почти выгнал ее из дома, когда она в первый раз вышла замуж без его благословения. И в этот ее приезд он сообщил ей о своем недовольстве ее прибытием. Теперь, когда она сообщила ему о предстоящем рождении ребенка, он был в гневе и предложил ей собираться и возвращаться к мужу не далее, как через неделю. Воспитывать ребенка и давать деньги на его воспитание он решительно отказался. 
- Подобного позора не было в нашем роду никогда!
Но истинной причиной был страх потерять выгодное место и остаться без уважения в обществе.
Положение Мари отягощалось еще и возражением врача. Он склонен был запретить ей рожать, боясь, что она погибнет во время родов – так она была слаба от своей болезни. Но и выжить - шанса у нее и вовсе не было.
Кто мог ее понять и помочь без всяких манипуляций и корысти? – Только "идеалист" – по сути, француз! И этот француз был по душевному благородству очень сродни – русскому - будущему князю Мышкину.
В его мире не было недостоинства из-за беременности. И она послала ему письмо с просьбой о помощи!
Она не хотела даже сообщать о ребенке своему мужу, а возложила решение этой смертельно-опасной  авантюры на единственные в мире плечи гиганта и добряка, покровителя многих и имеющего многих покровителей.
Ее письмо было примером мужества и надежды на благородство одного из последних рыцарей века. Почти уверенная в его помощи, она писала ему.

"Месье Дюма! В Вашем мире все иначе, чем здесь! Для Вас, рожденного во Франции, где нет недостоинства из-за законности или незаконности рождения, где императором становится не француз, а гениальный корсиканец, где важна сама подаренная Богом жизнь, Я, рожденная с французской кровью, прошу Вас составить счастье моему будущему ребенку, стать его покровителем и защитником!"
                Александра-Мари Констант-(Достоевская)

А.Дюма:

Судя по платьям, по книгам, которые они читают, по спектаклям, по музыке, женщины здесь отстают от Франции не более, чем на месяц-два. Беседовали о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе, как если бы мы сидели не то, чтобы в мастерской художника, но, уж во всяком случае, в каком-нибудь салоне в предместье Руль или Шоссе д'Антен. И подумать только, что, открыв окно гостиной, ты можешь протянуть руку и коснуться Каспийского моря.

Альбом матери.

Урожденной Александры-Мари Констант.

В альбом обычно писали стихи и дифирамбы самые завзятые кавалеры. И, чем больше записей, тем достойнее казалась себе дама. Но, у дам высшего света, такой альбом мог стать литературой редкостью, - туда писали стихи лучшие известные поэты.
В некоторых местах альбома могли быть и записи хозяйки, если ей того хотелось.

Переписывать такие записи нескромно и длительно, поэтому ограничимся кратким пересказом.
Она родилась в провинции, в Астрахани, в семье довольно богатого чиновника – начальника карантина, господина Констант.
Но чиновничья атмосфера, создаваемая ее отцом, постоянное чтение и написание доносов, особенно, их смакование и расследование – отвращали девушку. Именно поэтому, она попыталась выйти замуж, против воли отца, за юношу, который казался ей достойным человеком. По крайней мере, он имел это - юношеское стремление к достоинству, но (опять «но») единственным местом службы, которое ему предложили, было место "чиновника по особым поручениям" при одной важной особе, уезжающей в Сибирь, для наблюдения за политическими ссыльными. Юноша восторженно согласился – это звучало так заманчиво!
На месте, после переезда, происходившего на уровне самих каторжан, оказалось, что ему надо было заманивать в свой дом "опасных для государства" ссыльных и выведывать их мысли, чтобы потом они, по его доносу, получили дополнительное наказание, а он – денежное и карьерное поощрение.
Она, будучи красива и загадочна, искала общества, нуждалась в «обществе». Общества, не связанного с ссыльными, в Сибири практически не было. А, если и было, то происходило оно из руководства этими ссыльными.
Убедившись в неразрывности руководства и «этих ссыльных», она, не чая того,– а, лишь слегка развлекаясь своим кокетством, приводила их в дом, к мужу, предоставляя ему возможности для доносов. Пока оба сообразили это, было поздно. Муж обладал слабым характером. Он начал жаловаться своей молоденькой жене, просил ее помощи. Ощутив мерзостность своей жизни и безысходность, муж начал спиваться.
Жена была достаточно легкомысленна и чувственна, чтобы отказаться от общения с лучшими людьми в этом ссыльном крае. Она считала, что основное местное население было слишком примитивным, пошлым и фарисейским. Они посылали к ней своих девочек, обучаться французскому языку и манерам, и они же - злословили о ней самой.
Ничего похожего на них не было в юной жене "чиновника по особым поручениям". И она оказалась изгоем в этом обществе "провинциальных львиц" и их мужей, занятых своим местным ремеслом.

Знакомство с одним из политических ссыльных, молодым писателем, успевшим прославиться перед тем, как попасть на каторгу, было таким же рядовым, как и предыдущие знакомства. Но кто же мог предположить, что это приведет к сильнейшей любви этого ссыльного к Мари, его требованию быть с ним?
Вот как он писал к ней в письмах:

"Боже мой! Да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества!.. Вы удивительная женщина, сердце чистой, младенческой доброты. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни. Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать, ни более, ни менее, как дубина. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, которой мы, по глупости своей, часто не замечаем, незаменимо".

Вот и господин Врангель пишет мне: что "Вы такая женщина, какой он с Петербурга еще не встречал, да и не надеется встретить, и с которой знакомство он считает для себя за величайшую честь".

"Любовь в мои годы не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, и в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или – в Иртыш!"

 Она верила его слезам и отчаянию по поводу того, что она зачахнет в этой глуши и погибнет среди этого низкого общества! И находила нежнейшее утешение в беседах с ним.

Но настало расставание - вслед за спившимся мужем, она была вынуждена переехать, в другой, еще более заштатный город, и была уверена в разрыве.

Тем не менее, ссыльный писатель не оставил ее в покое. Муж очень вскоре умер от пьянства, а писатель, после смены царя, получил амнистию и был восстановлен в офицерском звании – тогда-то он и решился жениться на молодой вдове.
У нее были и другие, менее опасные варианты второго замужества, даже многочисленные, но кто может победить размечтавшегося гения?
Он уже придал ей все черты своей музы, придавал своим героиням ее черты, включал в свои записи те эпизоды из ее жизни, о которых она ему рассказывала.
Присочинял и приукрашивал ее со всей силой своего гения…
 Она всегда вела себя так, как хотела. Она сочиняла эпизоды из своей жизни не хуже своего восторженного кавалера. Но не описывала их, а жила ими, пересказывала ему, как восторженному слушателю. А он досочинял к ним глубокие рассуждения, страстные и слезные страницы. Особенно ценила она его за ту возвышенность и внутреннее благородство, которым он одевал своих героинь.

Те два годы, когда она была замужем за первым, а для него была недоступна – это было грозное и максимально-возможное чувство. Сразу после венчания она писала: "Я очень счастлива, потому что очень любима своим мужем".

Но по дороге из ссылки, в Семипалатинске, и позже, в Твери, где им вначале надлежало жить, - это отношение стало исчезать, словно оставалось понемногу за каждой верстой – каждой верстой этой длинной дороги из Сибири.
Его родня и общество встретили ее достойно и уважительно, но именно он время от времени раздраженно выказывал свое недовольство.
Характер мужа стремительно менялся. Его характера она еще не знала.
Она была в недоумении. Она легко чувствовала себя в любом высокопоставленном обществе. Прекрасно сочиняла стихи и неплохо пела, знала свои достоинства.

       Она вновь и вновь сочиняла ему эпизоды из своей жизни. Он стремительно записывал и восхищался.
Когда же она просила его помощи, – он смотрел на нее, не видя.
Просить и плакать она отвыкла еще при первом муже. Ей надо было, чтобы он угадывал ее желания. А если этого не происходило – она тоже замыкалась и ничего не выясняла. В груди нарастала боль. Мелкие обиды теснились и налезали друг на друга.
 Даже, когда он проявлял свою заботу, он совершенно не соединял ее с нею, словно она была мраморной статуей, которую он самостоятельно наряжал, раздевал, устраивал на разные приемы и балы, на встречи с литературной братией, ни о чем не спрашивая ее саму. Но ее собственный деятельный и авантюрный характер не мог быть замкнутым в этом мраморном пространстве его фантазий.
Она попыталась молчать несколько дней, чтобы вызвать в нем хоть какую-то обиду и желание выяснить причину ее молчания – он вовсе этого не замечал!
Она стала поистине несчастна с ним.
Тогда она попыталась действовать так, как действовала при первом муже. Тайком от него: выходила гулять без него, покупала себе дешевые, но изящные ленточки, мишуру, и шила очаровательные платья из ничего. Французский вкус выручал. Она покупала книги и читала их на русском и французском, дала объявление, что может давать уроки французского языка и уроки игры на фортепиано. Тогда, когда пришли первые ученицы, это его огорошило.
Он опять "увидел ее" и впал в отчаяние. Он не может доставить ей счастье, она вынуждена сама зарабатывать! – как это было трагично для него. Он стал также несчастен, как и она только что перед этим…
У него случился приступ «падучей» – и они ненадолго помирились и простили друг друга. Нежность их друг к другу возрастала, но характеры? Характеры были непобедимы.
Ее чуткость вызывала в нем такой мощный ответ, такую почти истерическую волну душевных колебаний, что усмирить его могли только слезы и длительные обоюдные раскаяния.
Мгновенные решения походили на желание немедленно окончить жизнь – и тут же, как бы продолжить ее уже в другом теле и при других обстоятельствах. Ежедневный театр. Ежедневные и невообразимо разные трагедии. С утра до вечера.
Никакого покоя и никакого Божественного созерцания, о котором он говорил и так много писал.

Однажды это ее так возмутило, что она бросила на пол две последние чашки. Их звон на миг отрезвил его. Он, словно проснувшись, начал собирать осколки. Собрав, он поднял на нее глаза, полные настоящего гнева. Он оглядел ее непривычно внимательно:

 - Ты не смеешь быть вздорной кухаркой! Ты мила и смиренна. Ты – терпишь даже то, что нельзя вытерпеть: потерю ребенка, спившегося мужа, развратного старого любовника – как ты смеешь бить посуду?
-- Ты совершенно сошел с ума! – ответила она.
Ушла в другую комнату, решила одеться и уйти на улицу. На улице было лето.

Она была удивлена людности и услышала несколько раз фамилию Дюма.
- И тут приезжает этот великий французский писатель! - говорили дамы, направляясь быстрыми шагами к недалекому вокзалу.
- Какой восторг он вызвал во всем обществе! Особенно, у дам! И еще больше у дам, начитавшихся его романов!
Она тоже дошла до вокзала. Толпа молодых дам и офицеров ожидала прибытия поезда.
- Он уже едет в Москву!
Благо - до Москвы было не так далеко, как до Сибири.
Она не замедлила купить билет в Москву.
Провидение было к ней благосклонно – билет "оказался" в тот же вагон, в котором ехал Александр Дюма. Поезд остановился.
Так легко нашла она того, кто был на устах у всех: все стремились к Дюма, даже по самым ничтожным и странным поводам: устроить прибывшего французского актера в театр, прочитать рукопись, написанную неизвестным автором, дать рекомендацию – словом, она была в общем потоке просьб и пожеланий.
Дюма был превосходен: весел, любезен, покровитель Муз и Искусства!
Но ее особый взгляд и умение привлекать к себе внимание и искренняя грусть и даже небрежение - выделили ее даже из этой огромной толпы поклонников и поклонниц.
 Когда же поезд снова тронулся - она тоже вышла из купе и остановилась недалеко у окна, постоянно вытирая глаза платочком. Дюма несколько раз оглянулся на нее. Он отправил стайку поклонников ждать его в вагоне-ресторане, сообщив им, что он придет туда к ним «через несколько времени: ему необходимо сделать дорожные записи».
 А сам подошел к даме и совершенно уверенно заговорил с нею по-французски.
- Простите, мадам, но вы так огорчены чем-то, а я совершенно не могу выносить, когда грустят дамы, тем более, столь неземные существа, к которым вы имеете родство. Я счел своим долгом спросить вас, не нужна ли вам моя помощь. Я - Александр Дюма. Путешествую по России. Сейчас еду в Москву.
- О, месье, - неожиданно зарыдала дама – зачем вы приехали в эту несчастную страну? Мой отец когда-то тоже приехал сюда, надеясь на богатство и славу, а сделал нас, своих детей, совершенно несчастными! Возвращайтесь скорее в Париж! Вы же богаты, как граф Монте-Кристо! А здесь я и многие ваши соотечественники погибнут от этой безысходной нищеты и безграмотности! Здесь собственные литераторы никому не нужны! Собственная культура вызывает только насмешки и злобу! – и дама снова зарыдала.
Но прозорливого Дюма гораздо более поразила ее полная независимость.

- Кто вы, мадам? Позвольте вам помочь? - Дюма открыл дверь в ее купе и жестом пригласил ее войти и сесть. – Дверь в купе закрылась. Дюма был на некоторое время отгорожен от своих назойливых поклонников.

 В купе - к этой прекрасной полуфранцуженке, которая была так грустна и – главное – так независима, что и не нуждалась в нем, а пребывала в своих серьезных обстоятельствах.
«Как часто мы ищем покровительства, становясь ничтожными! И как желательно покровителям видеть наше самоуважение. Кто же будет уважать того, который не уважает сам себя?»
 Какой восторг она вызвала у него! Такое единство мыслей и образов! Столько возвышенных и искренних комплиментов он ей высказал! Такая искренняя печаль по поводу ее начавшейся чахотки! Его сравнение с "Дамой с камелиями" вызвало бы явную ревность ее супруга.
Она рассказала столь страстно все страдания ее мужа и их причину. Ее неоценимую дружбу – все это вызвало в нем искреннее сочувствие и восторг: он все предлагал и предлагал свое участие и помощь. Он, действительно, готов был быть их меценатом, то–есть легко уговорить своих покровителей позаботиться "о молодой российской литературе" немножко более, чем об известной французской.
Его мрачные предчувствия о России были очень справедливы, а историю дома Романовых, которую он намеревался вставить в свои записки путешественника по России – она сочла невозможной для печатания. Если ее мужа, только за прочтение чужого письма, подвергли гражданской казни и ссылке на каторгу, то за такую исторически верную оценку – ее собеседнику могла грозить…

Дюма ответил: "Писать о государственном преступнике, находить у которого талант, это с моей стороны проявление непочтения по отношению к императору Николаю, считавшего, что видеть какой-либо природный дар у преступника – это уже заслуживать подозрения в государственной измене. Я постараюсь поправить во Франции эту ошибку России – это будет для меня одновременно и обязанностью, и счастьем".

Потом француз, ни мало не заботясь об обществе, эдак по-французски, предложил взять ее с собой в поездку в Астрахань – о чем она давно мечтала и не имела средств к этому.
 
Как же он был удивлен, когда Она отказалась, упрекнув его в непонимании ее. Он – не понимал! Или умело делал вид? Он не казался пустым жуиром. Писатель всегда значительно больше и умнее своих произведений. Он лишь хотел быть легкомысленным, как большинство, но не был им на самом деле.
На этом они и расстались в первый раз.

Приехав в Москву, она отправилась нанимать квартиру. И занималась этим несколько дней, пока не нашла что-то приличное и не дорогое. Только тогда она решилась вернуться в Тверь, чтобы объясниться с мужем.
Но все это время пребывания в Москве ей приходилось слышать о Дюма, видеть издали Дюма, видеть афиши и статьи о Дюма.

"Я пользовался свободными днями, посещая моих знакомых, и в том числе графа Г.А.Кушелева-Безбородко, проводившего лето на своей даче…

Странный вид имело в то время общество, которое в нем находилось. Оно придавало дому характер караван-сарая, или, скорее, большой гостиницы для приезжающих. Сюда по старой памяти являлись родственники и рядом с ними всякий сброд чужестранных и русских пришлецов, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т.д.
Все это размещалось по разным отделениям обширного дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, который по бесконечной слабости характера ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу.

Вчуже больно было видеть, как беспутно разматывалось огромное состояние. Среди прочих здесь некоторое время жил и Александр Дюма, приглашенный графом еще в Париже на свадьбу свояченицы.

…Дюма, не успевший еще хорошенько осмотреться, был, кажется, несколько удивлен бестолковщиной, его окружавшей.

Он рад был встрече со мной и просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов. Я назвал ему Панаева и Некрасова – в первую очередь". (Григорович Д.В.)

"Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я мог только видеть множество листов, написанным тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера, точно бисер, точно нарисованные. Такой почерк видел я …только у одного писателя: Дюма-отца". (Григорович Д.В.)

И вот что он писал о ней по возвращении ее из Москвы:
"Она несла в руках шляпку и, войдя, положила ее на фортепьяно; потом подошла ко мне и молча протянула мне руку. Губы ее слегка шевелились; она как будто хотела мне что-то сказать, какое-то приветствие, но ничего не сказала.
Три недели, как мы не видались. Я глядел на нее с недоумением и страхом. Как переменилась она в три недели! Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые, бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью.
Но Боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день.
Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на ее губах. Все движения были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала".
Она решила ехать в Астрахань после получения денег от отца и после очередной сильной размолвки с мужем.  Она не могла ему сказать, что беременна. Но ей необходимо было видеть того, кто дал жизнь ее ребенку. Ей хотелось убедиться, что ее ребенок нужен не только ей! Проверить, или удостовериться в великой душе великого человека.
Она торопилась попасть туда тогда же, когда там будет этот великий француз!  Великое предчувствие заставляло так колотиться ее сердце!

 Дорогой ей стало очень плохо, она еле осталась жива, и вынуждена была задержаться на перепутьи, чтобы отдохнуть. Поэтому ее стремление встретиться в пути с Александром Дюма не состоялось. Она увидела лишь пароход, отплывший в Астрахань.
Тут в городе поднялся переполох по поводу приезда того самого француза. Все мечтали встретиться с ним! Ее семейство – не меньше. И она  – сообщила им о своем с ним знакомстве. И предложила пригласить его к ним в дом.
 Отец был так взволнован этой возможностью, что попросил, почти впервые в жизни, - попросил ее пригласить француза к ним в дом!
Уж, какие он связывал с этим надежды? Годы его службы подходили к концу, и опасность остаться без места, была велика. Она согласилась. Но отъезд ее был повторен отцом и отказ воспитывать ребенка оставался в силе. Ей оставалось надеяться только на французское красноречие Александра Дюма и его влиятельность.

Она боялась умереть.  Она надеялась, что именно здесь в Астрахани, месте своей семьи, и своего детства, она благополучно родит ребенка, и, не только останется жива, но и выздоровеет. Ведь считают же, что роды полезны для здоровья!
В период беременности женщина становится прозорлива.
А будущую жизнь ребенка она возложила на единственные в мире плечи гиганта и добряка, как самого блистательного авантюриста в мире.

Как загорелись его глаза! Обдумав все дело, он решил, что шум с его отцовством будет слишком велик, а иметь крестника – дело совершенно обычное даже для великих писателей!  Ему это так понравилось, что он решил поразить общество своей великолепной речью в защиту безродных и беззащитных младенцев.
Но, в начале он рассыпался комплиментами российским дамам:

 "В России есть прелестный обычай. Я посвящаю в него не всех, а лишь достойных. Когда русской даме целуют руку, она тотчас возвращает вам поцелуй в щеку, в глаза или куда придется, словно опасаясь, как бы с ней не случилось чего дурного, если она его сохранит. Привычка приветствовать друг друга подобным образом, как ни странно, оживляет знакомство. В старых русских нравах есть много хорошего.
Муж может сказать жене: "Поцелуй нашего гостя в награду за его труды для нас. Он составил нам счастье своим присутствием".
А жена отвечает: "Как мило! Значит, я должна расплачиваться за все издержки?"
- Платите, платите: Чем больше женщины платят этой монетой, тем больше им остается".

Это вызвало весей смех, аплодисменты и много удовольствия в гостях.
Затем он рассыпался в благодарности всему русскому обществу:

"Я не знаю более легкого, более удобного и более приятного путешествия, чем путешествие по России. На вашем пути к вам наперебой устремляются со всяческого рода любезностями, осыпают вас всевозможными подношениями. Добавьте к тому, что всякий дворянин, всякий старший чиновник, всякий известный купец говорит по-французски и незамедлительно предлагает вам воспользоваться своим гостеприимством, хлебосольством и экипажем, совершенно серьезно и с расчетом, что предложение будет принято. Я вернусь изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым. Счастье! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека: самые буквы его заимствованы у Ангелов. А я здесь счастлив!»

И лишь после такого подготовительного «фуэте» он заговорил о главном.

Он вспомнил период зачатия Божией Матерью младенца Иисуса от Святого Духа и угрожавшую ей расправу – побитие каменьями! Он вспомнил самарянскую блудницу, и великого Леонардо да Винчи – рожденного от блуда, он показал свое знание и русской истории, вспомнив князя Владимира – основателя христианства на Руси, как сына ключницы и обратился к присутствующим с горячей речью:
- Обратить внимание на собственные блудные грехи… Но главной была фраза, которой и сам Александр Дюма от себя не ожидал:
- Главной задачей каждого гражданина на Земле является желание и исполнение этого желания: «Спасти Христа!»
- «Спасти Христа!» - повторил он, осмысливая – в своей душе или в другом существе. Откуда мы знаем, кто вырастет из этого младенца? Спасая его жизнь и помогая ему возрасти – мы спасаем самого Христа, заключенного в его жизненную оболочку. И спасаем себя, своего Христа.

Эта - финальная часть речи вызвала некое замешательство в местном дворянском собрании, что присутствующие единственно могли сделать вид, что ничего не произошло, что они ничего не поняли, ведь Дюма говорил по-французски.
Женщины были наиболее смущены и, особенно, из-за присутствия на бале юных барышень и молодых людей, коим такие речи слушать было непозволительно.
Мужчины снисходительно делали вид, что заморский литератор позволил им осознать то, что они и сами смущенно ощущали.

Никто, конечно, не мог догадаться, что речь идет о Мари. Но, главное было сделано, отец Мари, как хозяин бала, был в центре внимания. Его шансы поднялись столь высоко, что он расцвел, как в юности.
В конце бала Дюма присел рядом с ним и долго и оживленно беседовал с ним на зависть всем другим чиновникам. Между шутками и рассказами о путешествиях, он предложил свое покровительство его больной дочери – Мари. И обещал не только горячо произносить речи, но и стать реальным покровителем этого младенца.
После бала он еще раз наведал семейство по собственной инициативе и вызвался дождаться в Астрахани рождения ребенка и отвезти его впоследствии в ближайший монастырь, для возрастания в сухом климате, чтобы "не могло в нем случиться чахотки". Ему, в ответ, было обещано отцом Мари поспособствовать в получении, наконец, подорожной на его длительное и опасное путешествие.

 И еще он обещал написать об этом новый и удивительный по интриге роман: "Французский крестник в России".

Тучи почти рассеялись. По крайней мере, пока рядом был Александр Дюма..

Роды прошли, на удивление, легко. Хотя Мари продолжала чувствовать себя крайне больной. Чахотка от нее не отстала.
Но ребенка надо было вначале окрестить. И француз не забыл обещания в реальности быть "крестным отцом". – Церковь всегда имеет не только духовные, но и мирские цели, особенно для тех, кто "не боится прикрыть флером святости человеческие страсти".

А, утвердившись в знании, (по прочтении двух книг Федора),  что супруг этой молодой особы – талантливый писатель - он разразился великолепными фразами – о том, что он становится крестным отцом молодой русской литературы нового века!

Итак, крещение постарались скрыть от общественности. И сам Дюма был настолько деликатен, что ни одним словом не обмолвился об этом в своих заметках, впрочем, эта деликатность была всегда ему свойственна!

В центре города была огромная красивая церковь, и Дюма посетил ее предварительно, еще и с целью ознакомления с русской религией. Дюма подошел к настоятелю, и оказалось, что тот тоже знает французский язык, что достаточно изумило гостя. Он любезно поведал священнику о своем изумлении и долго весело с ним разговаривал.

Диалог был странным: Дюма веселился, а батюшка был очень серьезен и часто ему возражал… или поправлял, что тоже вызывало веселье француза.
Особое внимание батюшка обратил на следующий вопрос, он повторил его несколько раз, в разных вариантах, боясь, что гость не совсем точно понимает его:
- Вы хотите стать крестным отцом, при этом вы не уверены, что вы – не реальный отец ребенка?
Дюма весело расхохотался:
- Дети, на мой взгляд – произведение Божественное – и реальные родители только служат Богу, зачиная ребенка.
- Вы знаете, что нельзя реальному отцу быть еще и крестным?

 Наконец, они пришли к согласию. Батюшка благословил всех и сказал, что пришлет пономаря, когда все устроится.

Крестины произошли глубокой ночью. На окраине города нашли небольшую церковь, француз приехал на крестины в маске и парике, совершенно повторяя действия своего графа Монте-Кристо.

(И свои собственные в далеком прошлом: когда он на своем венчании в присутствии короля Франции беспечно ответил на вопрос кардинала: «Я – граф Монте-Кристо согласен взять в жены эту даму». Впрочем, писатели и шуты во Франции всегда были в одном лице.) 

Крестной мамой стала сестра Мари, которой тоже было лестно сродниться с таким великим писателем.

 Ребенка вернули матери. Ему наняли кормилицу – казачку и та кормила его. И француз, и батюшка изредка наведывались к новорожденному. Семья Мари успокоилась благодаря их посещениям и улучшению здоровья Мари.

В ноябре французу, наконец, дали сопровождающих, и он должен был отправиться в путешествие: сначала вдоль побережья, а потом - по Кавказским горам: через два знаменитых селения: Кубачи и Ахты – (во втором находилась большая русская крепость) и далее до Гимринского хребта и большого укрепления Темир-Хан-Шура, а оттуда Тарки, Дербент, крепость Баку, г. Шемаха, Елизаветполь – в Тифлис и – через Поти кораблем – в Константинополь и во Францию.

Дюма настоятельно пригласил с собой батюшку, который пообещал устроить ребенка в безопасном месте в монастырь, а потом сообщить об этом матери. Кормилицу тоже взяли, пообещав ей хорошее вознаграждение и за немалые деньги   она согласилась кормить еще одного ребенка.

Батюшка попал в длительное путешествие и не раз сокрушался о глубочайшем легкомыслии и француза, и матери ребенка: его очень трудно оказалось устроить. Было уж очень беспокойное время, хотя на Кавказе и не было никогда спокойных лет!

Продолжалось восстание горцев (то, что шло под руководством Шамиля). Только к концу лета 1959 года Шамиль был пленен в Гулибе.
Приближался 1861 год – год отмены крепостного права. И эти события должны были принести и принесли бедствия монастырю и всему краю. 

И только в Мамай-Маджарском Воскресенском старинном монастыре согласились взять ребенка и то при обещании большого наследия.

Затем будут 1877 - 78 годы – годы войны с Турцией, когда тоже были уничтожены православные монастыри почти по всему краю…
               
         Но вот что писал наш великий путешественник: "Духовенство – единственное сословие, которое сопротивлялось разъединяющим силам тирании, много лет подряд, сменяя друг друга, господствовавшей над Россией. Благодаря своей сплоченности оно устояло, сохранило силу и национальный дух среди всеобщей продажности.
Благочестие – это особая атмосфера, отличающая духовенство от других сословий, она заставляет жить, следуя долгу и сохраняя веру; только духовенство противостоит предательству в стране, сопротивляется нашествию иноземцев, только одно оно, его герои и мученики, утверждают ту великую социальную истину, что никакая борьба партий и каст не может поколебать дух религиозной общины". (стр. 151 т3)

В монастыре француз оставил изрядную сумму, дорогое оружие, купленное им уже в России, несколько ящиков ценных книг, составивших хорошую библиотеку, причем тех, которые только что были переведены на французский, и составляли зависть просвещенной публики даже в Европе.

 И еще он написал длинное завещание, передав его настоятелю со всеми, свойственными ему, таинственными и изобретательными условиями:

"Дорогой мой сын!…Я смею тебя так называть! Мало того, ты еще и мой воспреемник!
Я оставляю здесь свое завещание! Я дарю тебе свою родословную! Я – граф Монте-Кристо! Деньги - ничто перед этим подарком. Она пригодится не только тебе самому, но поднимет на ноги и несколько твоих поколений! Вы будете значительны и великолепны. Вы будете пробиваться сами и достигать бессмертия, но не так, как сделал это Эдмон Дантес. Это бессмертие гораздо больше, чем бессмертие царей и патриархов. Литература легко перешагивает через преграды смерти. Это бессмертие, которое невозможно купить за деньги и невозможно уничтожить деньгами. Главное, чтобы ты сумел вырасти и получить в свои руки это завещание! А дальше? Дальше я расскажу об этом там и тому, кто в этом нуждается и заслуживает. Первая ниточка – монахи. У них все хранится гораздо надежнее, чем в царских архивах и донесениях полиции.
Вторая ниточка – семья. На протяжении всего великолепного путешествия по России сердце у меня сжималось только дважды – при двух прощаниях. Пусть ты - милый младенец, возьмешь на себя одно из них, а у той, у которой есть память – возьмет на себя другое.
Мужчины могут быть оценяемы и передаваемы мужчинами, но они должны быть всегда рассказываемы женщинами. Я уверен, что именно эта женщина тебе обо мне расскажет именно так, что и ты и я будем довольны. Но  прошу всю семью я вот о чем: каждый из вас должен написать свои мемуары. Написать и передать сюда. Чтобы род, к которому имею отношение я – литератор, остался не погребенным под обломками времени и не сожженным в пожарах войн и катастроф.
И третья – моя самая главная и сокровенная просьба: никогда и никому не мсти! Человек участвует в двух пластах жизни: личной и всемирной. Сохранить или переделать личную жизнь можно еще попытаться, но переделать всемирную?
Пытаясь мстить – ты тянешь на себя огромного спрута: вот, сейчас я вытащу эту длинную змею–причину и отрублю ее. – Но нет! – за нею вытянется тело – а за ним еще семь таких же змей, которые задушат тебя. А вместе с тобой они уничтожат и твою семью, и твое благополучие.  Месть – это превышение собственных возможностей. Это – самообман. Не думаешь ли ты, что этот спрут единственный? – О нет! У него есть сообщество: банки, войска, полиция, законы, наконец! И только не участвуя в этих внешних играх, ты сможешь остаться трезв.
Наши грехи и болезни – это отрезвление от самомнения. Обиды и обманы – это отрезвление от самомнения. Я чувствую, мой сын, как все в тебе сопротивляется! Как ты не можешь с этим согласиться! Как каждая твоя клеточка вопит "от обиды и несправедливости"! – Это только подтверждает мою правоту.
Это сообщает тебе – насколько ты можешь быть заражен той же болезнью, что и окружающее тебя общество: завистью и ревностью.
"Почему он обманул меня?- думаешь ты.
Хочешь, я  отвечу вместо тебя и через все эти века: - Потому что ты чище него. Не все клетки твоего тела заражены обманом и они не среагировали на эту подлую возможность.
- Он радостно потирает руки и думает, что ты глуп – а тебя это унижает и злит?
Ты хочешь быть умнее него? – То есть, ты хочешь быть более ловким обманщиком?
"Я только один раз обману, убью – а потом буду чист и прекрасен?" – Он точно так думал.
"Я только один раз отомщу – а потом буду чист и прекрасен" – думал Эдмон Дантес.
Он развлекал тебя своей несчастной жизнью. Но ты не заметил, наверно не заметил, что он сражался со всем обществом сразу: с прокурором – как с представителем закона, с военным – как представителем государства, с банкиром – как представителем денег. Разве у него осталась хоть малейшая возможность жить дальше в этом обществе? Ведь общество осталось тем же. Оно состоит из банкиров, военных и прокуроров. Какой другой прокурор примет у себя графа Монте-Кристо? Он победил – и разорился. Он отдал все монастырские деньги врагам и на врагов.
Ему один путь – в отшельничество. Ему путь в горькую молитву. Но при этом, его душа сожжена местью. Месть – это уничтожение собственной благодати и защиты Божьей!

Я бы хотел нарисовать еще одного героя – такого, который не мстит, а любит всех и всякого. Конечно, его могут назвать "идиотом", но именно он и является истинным человеком. Надеюсь, кто-нибудь из моих потомков напишет о таком".
     Граф Монте-Кристо,  собственноручно.

P. S. Условия сохранения этого завещания таковы: не выносить его из монастыря, а давать переписывать наследникам, получая от наследников взамен - их собственные мемуары.

Он писал и писал сыну-Александру в Париж:
"Дорогой сын! Дорогой Александр! Россия непредсказуемая страна! Продолжаю предыдущее письмо. Здесь столько неожиданного, что это меня вдохновляет на все большие подвиги. Если бы я жил в России – я бы написал еще столько же книг – и, поверь. Совершенно удивительных книг!
Но успокойся, я вернусь к тебе, завтра я, наконец, отправляюсь в путь. Сначала по столь же неожиданным Кавказским горам!
Если все пройдет столь же успешно. То я напишу благодарственное письмо царю Александру с призывом выполнить свою миссию просвещенного монарха и в собственной стране - отменить крепостное право! К этому стремится вся русская интеллигенция – и как это будет прекрасно и значительно!"

Обреченный на одиночество.

 1880 год. Париж. Юноша, странно похожий на молодого Александра Дюма-отца, пришел на экскурсию к  дому своего предка: Пригород Парижа, «Замок Монте-Кристо» в городке le Port-Marly недалеко от Сен-Жерман-Ан-Ле. Дописать! См. адрес музея А. Дюма есть ссылка!


В нем было много загадочного. Это происходило от загадки его рождения.

Ему захотелось всего лишь конкретности, а не ночных мечтаний и литературных домыслов.
Но и реальность вызвала в нем тоже странное чувство: знакомства. Не было ничего иного и нового: все вещи находились на знакомых и ожидаемых местах. В этом доме звучала та же музыка жизни, которую он слышал в своих снах. Время перепуталось. Мешали только экскурсоводы и ограждения.

Он, второй раз в жизни, загоревал, словно приходил на могилу отца.
Он походил по тем местам, о которых писал его отец: "мои читательницы - графини Сен-Жерменского предместья, банкиры Монбланской улицы, и княгини улицы Бреда, где расположено много увеселительных заведений".

Итак, этот юноша – морской офицер, удачно и благополучно закончил военно-морское кадетское училище и был переведен из Санкт-Петербурга во Францию, по делам морской военной миссии, но и не подумал разыскивать свою родню по отцу-крестному и отягощать ее своим явлением.

Он не был открыт душой для людей мирских, он мало их понимал и не знал, зачем ему обращаться к тем, кто, как и он, лишь по земному рождению имеет право бывать в доме гения в ином качестве, чем экскурсоводы и посетители, и пользоваться его духовным наследием в виде посмертных процентов с издания? Ему не хотелось разочаровываться.

Он как-то странно ощутил свою причастность к царскому роду. Именно к «роду», а не к царю! С его точки зрения: «род обязывал, а не давал».


Потом он долго сидел в одном из кафе на Монмартре, разглядывая лестницу, ведущую к собору Сакре-Кер, и дом, похожий на корабль, плывущий в лучах серого рассвета. Поднялся по этой лестнице, вошел в пустой собор и поставил несколько огромных белых свечей в горки, горящие по всему храму.
 
Выйдя из храма, он спустился к своей крошечной гостинице и тоже поднялся по лестнице, незаметно поглаживая рукой почти живые изображения парижан, которые в прошлом веке также поднимались по этой лестнице, ведя за собой очаровательных спутниц.

Его родители? Он их никогда не видел. О чем он хотел бы с ними поговорить?- С родителями? Ни о чем. Они дали ему главное – жизнь! Они дали ему и второстепенное – обеспечение. Они дали ему столько – сколько могли.  Они даже оставили ему возможность предъявить им свои претензии в родстве (могли бы и скрыть свои имена). Они поступили с ним благородно. Это он, наконец, понял.

Мало того, его отец так много рассказал ему о себе через свои произведения, сколько не знают о своих отцах большинство сыновей, реально воспитанных ими. И, через эти рассказы, он передал ему столько любви, сколько этот сын мог вместить. Душевное богатство его отца было так велико, что он сожалел лишь о своем позднем желании узнать его.

Свое достоинство он будет проверять неоднократно в сражениях, на тактических спорах, на дипломатических беседах и, особенно – в море –зарабатывая уважение и желание выслушать его мнение.

Капитаны вообще одинокие люди. Сама профессия делает их недоступными для простого и дружеского общения. Между ними и командой – всегда большая дистанция. Субординация.

Однажды он, будучи в Египте, позволил себе пройти инициацию по древнему обычаю. Исторически это - процесс проверки юноши на становление крепким духом мужчиной.
В данном случае, надо было нырнуть в глубокий и узкий бассейн, проплыть под одной из перегородок, которая не доставала до дна, и выплыть с другой стороны по такому же узкому бассейну-колодцу. Уже и эта задача трудна для исполнения, но испытание заключалось в том, что бассейн состоял из трех частей. Средняя – невидимая испытуемому часть, была более широкой, лишь за ней находилась та, из которой надо было вынырнуть.

Испытание было еще усложнено тем, что в средней части, по верху плавали крокодилы. Испытуемому не сообщали, не только о них, но и, тем более, о том, что они сыты.
Один вид, неожиданно появившихся вверху, над тобой, крокодилов вызывал сильнейший страх. Даже ступор. Мышцы переставали двигаться. С первого раз практически никто не мог пройти это испытание. Но и не ставилась такая задача! Проверка заключалась в решимости повторить попытку после первого раза.

Капитан решился. Плавал и нырял он преотлично. Но, ни с чем не сравнимое, чувство опасности, которое он преодолел, сослужило ему хорошую службу. Остальные опасности жизни казались ему незначительными при сравнении с этой инициацией.

Детство он провел в монастыре, на Кавказе. Там в монастыре, хранилось завещание отца.
Его наставник пересказал ему завещание его отца. Отец завещал ему вернуться в конце жизни к тому месту, где он провел все свое детство и начало юности. И он дал наставнику клятву вернуться.

Поэтому пропустим подробности его становления. Обратимся к результату.
Он придет сюда еще раз – перед отъездом на Кавказ.
 
Вот, ему уже исполнилось 40 с лишним лет.
Да и военное звание к 40-ка годам стало уже достойным: капитан 1 ранга, по- сухопутному - полковник.

До сорока лет он лишь помнил о своей клятве и, наконец, счел возможным вернуться.- Это был 1905 год. Звали его Константин Дюма.

Jusqu'; quarante ans il se rappelait seulement le serment et, enfin, a estim; possible de revenir. Est il y avait 1905. Appelaient son Konstantin Dumas.

Его осознание и комментарий:
Константин: (усмехаясь) - Оказывается, правильное время назначил наставник: едва-едва я успел открыть и очистить свои темные стороны.

Кого же благодарить за данное на это время? Настоятеля? Или - мудрейшего папашу? - Ишь ведь, "только в конце жизни" – завещал… А когда этот конец? – Одному Богу известно! Вот и поеду тогда, когда еще силы и разум есть.
Странная вещь – уважение к родителям! Хоть их и нет, а уважение присутствует в твоем теле, в мозгу и сердце.

Он задумался или задремал. Он часто видел во сне своего отца, и это  было большим утешением в его абсолютно одинокой жизни.


Воспоминания маленького монаха, будущего морского офицера Константина:

"Мое рождение связано с каким-то таинством. Я не помню и не знаю ни отца, ни матери. Меня воспитывала неродная бабушка, то есть, это была пожилая женщина, очень властная и суровая. Она была матерью нашего настоятеля. Нас поселили недалеко от монастыря. Вначале была нанята кормилица-казачка, которую привезли из дальнего казацкого поселения, а потом отправили обратно, несмотря на наши обоюдные слезы, особенно жаль мне было расставаться с моим молочным братиком. С той поры, я очень скучал. Мне совершенно не с кем было играть, до шести лет я даже не видел детей. Но я часто был свидетелем горячих бесед настоятеля и его матушки по вопросам моего воспитания. Они, почему-то не считались с моим присутствием, и это говорило не в их пользу. Зато я, гораздо раньше положенного, усвоил многое из их высказываний. Я знал, что  есть два пути воспитания человека: семейное и монастырское. Настоятель отстаивал достоинства монастырского воспитания, а его матушка – семейного. Особенно понятно мне становилось, когда каждый набрасывался со всей умной логикой на противника. Они приводили высказывания ученых и богословов. И я запоминал их фамилии. Они почти разъярялись, доказывая свою точку зрения, а потом мирились и просили прощения друг у друга. Но ничего не изменялось. Они не могли согласиться друг с другом. А я сильно огорчался, считая, что и в этом я виноват. Но кого мне слушаться я не мог выбрать?
 Матушка доказывала, что лишь родители в силах своим вниманием выяснить всю природу ребенка и дать ему правильное направление. Настоятель доказывал, что родители в силу своей занятости и эгоизма дают детям лишь продукты питания и игрушки, а воспитание предоставляют общественным школам и улице. Что родители часто разводят руками и проявляют полное бессилие. Что лишь монастырь внимателен к каждому насельнику и выявляет его достоинства и недостатки, направляя его в сторону лучшего.
Матушка почти кричала о консерватизме монастырей, их отсталости от жизни, цивилизации и неприспособленности к современности. 

   В девять лет я сильно заболел от этого одиночества и общей суровости, и лишь тогда на меня по-настоящему обратили внимание.

Меня как бы впервые увидели.
-Ты бледен, сын мой, ты худ и молчалив - сказал настоятель, садясь на табурет возле моей кровати и взяв меня за руку. Ты хочешь чего-нибудь своего, особенного? Игрушки? Я скажу брату Петру, он хорошо лепит из глины.
Я улыбнулся, представив у себя в келье игрушки. Но подумал, что это наверно будут маленькие монахи?
- Нет. Не хочу. Я боюсь, что нечаянно разобью их. Им будет больно. И мне тоже.
Настоятель постучал в задумчивости пальцами.
Я был уверен, что он и в  эту минуту спорит со своей матушкой о моем воспитании. И сейчас ему трудно. Он не знает, как ее победить. Я не подходил под его теорию. Мне стало слегка жаль его.
 Я ждал его решения, хотя я уже знал, что это его первое поражение. Я только побаивался, что он из-за этого рассердится и сделает что-нибудь неверное. Но утешать его я не смел.

Вошла, как всегда в такие минуты, матушка.
Но и ее душевное смятение мне показалось слишком сильным. Из-за чего они так огорчены? – недоумевал я. – Разве они огорчатся, если я уйду от них?

- Я же уйду к Богу – хотел я сказать – и мне там будет уж точно лучше! Хотя я и не знал, как это «лучше» будет выглядеть.
Тогда я закрыл глаза, желая увидеть это «лучше», и не слышать больше их перепалки.
Я увидел большой факел фиолетового пламени. Это даже был не факел, а горевшая на большом-большом подсвечнике лампада. Только она была огромной, как вогнутый стол, словно ее зажгли для какого-то великана. Свет ее был ровный и прозрачный. Ничего не дымило. Я встал и подошел к факелу. Мне захотелось тронуть его, засунуть свои руки в этот фиолетовый огонь. Я не боялся. Потому что ничего не трещало, и не было горячо.
- Не тронь! – сказало пламя – Только смотри. 
Я не понял: на что надо смотреть, но послушался и стал ждать, смотря на переливы пламени. В пламени стали появляться занятные завихрения, которые сплетались в разные узоры. Я стал их мысленно выделять и делать из них разные знакомые предметы. Они послушались – и мне эта игра понравилась. Я мысленно лепил из пламени монастырь, монахов, лицо настоятеля, потом – горы и сады на склонах – все получалось.
Я засмеялся.
И – открыл глаза.
Настоятель смотрел на матушку в страхе. Матушка смотрела на меня с опасным вопросом во взгляде.
Я смотрел на них несколько секунд. И снова закрыл глаза: их мир мне был неинтересен. Я хотел – к пламени. Оно не ушло. Я обрадовался и снова стал мысленно лепить из пламени. Но теперь я уже лепил из него свою лучшую жизнь. Я бегал по большому саду и искал маму: она была где-то за деревьями, я видел мелькание ее светло-сиреневого платья и слышал такой певучий голос. А возле крыльца стояли…мужчины в…непонятной, но, наверно, дорогой одежде. Их было трое.
- Здесь твой отец – сказало пламя.
Я подошел и хотел их рассмотреть, чтобы угадать, кто отец?   
Они меня не замечали.
Я мог свободно их рассматривать, или даже веселиться, чего я никогда не мог себе позволить в монастыре.
Один был очень большой и толстоватый. Или плотный. У него были черные курчавые волосы, бакенбарды и он был шумен и громок.
Второй был тоже высок, но угрюм и молчалив. Он держался строго. Я решил, что он похож на военных, которых я видел в монастыре.
Третий был очень мил, светловолос, но как-то жалобен и не уверен. Он все хотел извиниться, но двое других его не замечали.
- Я бы не хотел, чтобы среди них был мой отец – сказал я пламени – Мне больше нравится настоятель – Эти какие-то ненастоящие. Им многого не хватает.
- Но разве вот этот, средний, ненастоящий?- указало мне пламя на того, кто был похож на военных.
В это время с этим, средним, что-то случилось. Он начал падать, его рот искривился и пошла пена. Двое других подхватили его под руки и усадили.
- Вот видишь, он болен! – сказал я пламени, как же он может быть моим отцом? Он скоро умрет, и кто же будет меня воспитывать?
- Значит, выбираем настоятеля? – спросило пламя – Тогда тебе не надо уходить. Возвращайся.
- А мама? - спросил я – как же без мамы?
- Мама оставила тебе письмо-завещание. Она уже ушла. Найди письмо. Это все. Пока. Возвращайся.

Я не хотел открывать глаза, но пламя исчезло, стало темно и скучно. Я вздохнул от огорчения, но подумал, что настоятель значительно лучше тех, что мне показало пламя, и опять улыбнулся.
- Он вернулся – сказал голос настоятеля.
- Как он узнал? – подумал я и решил подарить ему лепесток пламени, который я только что рассматривал. Я открыл глаза. Настоятель был очень бледен и держался за сердце.
- Первый удар в сердце – сказал он матушке.
- Твоя победа еще не означает, что мое поражение окончательно. Это – этап. И я могу слегка отступить – сказал настоятель, смотря на горделивую позу матери.

Настоятель разрешил отвезти меня в летнее имение одного барона. Семья этого барона с ранней весны до поздней осени проживала недалеко от нашего монастыря. У него была дочь младше меня, подружки, и мальчики, которые гостили в этой семье, для ее развлечения… Звали ее Теофилия – что означает «поцелуй Бога».

Я не умел многого из того, что так спокойно делали эти дети: не знал игр, не знал так хорошо французского и немецкого языков, не мог ничего рассказать о своей семье. Это настолько было болезненным для меня, что я, на первых порах, вовсе замкнулся бы, если бы не характер маленькой баронессы. Ее называли в семье Тео.
Вначале я уходил в какую-нибудь беседку… и делал то же, что и в монастыре – читал. Мое "отлучение от монастырской жизни" перешло в одиночество в миру.
Слава Богу, что монастырская библиотека была огромной. Ее приобрел настоятель на деньги, которые были даны на мое проживание: то ли отцом, то ли богатым покровителем. И если бы не этот неизвестный покровитель, то моя жизнь была бы совершенно невозможной. Моя воспитательница не раз пыталась рассказать мне об этом, но каждый раз замолкала на странной фразе: "рано, рано открывать тебе твою родословную, как бы тебе это не повредило… Бог знает, какой вывод ты сделаешь?"
После долгого молчания она говорила: "И как же это мне дожить… как узнать, что будет с этим удивительным ребенком? Ах, старец Симеон, Симеон – как ты был счастлив. Ты держал на руках самого Христа. А мне еще надо дожить до этого…"
 Я смотрел на нее удивленно. Я ведь знал историю старца Симеона. Но не понимал: при чем тут она, и, тем более, я?

И еще. После этого выхода из монастыря, я стал так серьезно молиться, словно только теперь поверил, что единственным моим защитником является Бог.
Но ведь, вроде бы, я еще был слишком мал для такого серьезного решения?.

Маленькая баронесса была не из робких, и только она осмеливалась все время нарушать мое уединение. Ей нравилось именно мое отличие от остальных. Я не приставал к ней с бесконечными предложениями, не старался ее развлечь. Именно поэтому, она садилась возле меня и просила почитать ей вслух. Читал я хорошо уже с четырех лет, так как с этого времени меня заставляли читать Псалтирь, и к шести годам я уже читал псалмы на службах.
 Это время было нашей общей тайной. Ее глаза загорались от радости или опасности, которые содержались в книжных рассказах. Особенно мы любили сказки Свифта. Но это было недолго. Ее звали другие дети, предлагали поиграть в теннис, серсо или идти купаться в море. И я оставался один.

Она же начала предлагать мне поиграть с нею в шахматы, и я быстро освоил эту серьезную игру.
Потом она уходила играть с другими детьми в теннис, а я любил смотреть за этой красивой и активной игрой.
Внимание ко мне маленькой баронессы вызывало ревность других мальчиков и я уже заработал себе почти врагов: однажды они подстерегли меня одного в аллее.
- Монах, а монах – Кто у Бога первый враг?
Я сжался от ощущения опасности, но сделал еще несколько шагов им навстречу.
- Первый враг, первый враг – это лживый монах!
Мое сердце билось, как монастырский колокол, но я упорно продвигался на встречу с ними.
- Табаком дымит в Посту, Слышен запах за версту!
А начал читать Псалтирь, перепутал ер и ирь"

Я вспомнил свои продолжительные чтения Псалтири, свое засыпание над нею и подзатыльники, которыми меня будили. И тут я остановился и рассмеялся. Они опешили и тоже засмеялись.
- Это вы сами сочинили? – спросил я без всякой злобы – И вы тоже читали Псалтирь? – Правда, что это очень трудно? Я ее с четырех лет читаю и никак не могу без ошибок. Другие книги легко читаю, а Псалтирь – трудно, очень.

Обстановка разрядилась. Мальчики были не злые. Они были из хороших семей и их тоже муштровали занятиями, учебой и чтением Псалтири. На этом мы и нашли общий язык.

Обеды проходили для меня без всяких трудностей – я привык кушать с братией. Но болтовня во время еды вызывала во мне удивление: в монастыре во время еды разговаривать было запрещено. Был только очередной чтец, который читал нам всем жития святых. Иногда из-за этого мне кусок не шел в горло, особенно, когда рассказывалось о пытках мучеников. Но все же всеобщее молчание было неотъемлемой частью трапезы. А здесь – не только болтовня, но и осуждение, и звонкий смех. Я утыкался носом в тарелку и пытался читать Иисусову молитву. Тогда начинались насмешки надо мною – мальчики догадывались, что я молюсь, и говорили:
- Вот сейчас кто-нибудь обязательно поперхнется! – И это действительно часто происходило. Тогда раздавался общий смех и меня просили "прекратить мешать им обедать". Они даже придумали, что это я нарочно "вызываю злых духов". Но моя маленькая покровительница – баронесса укоризненно останавливала своих гостей, говоря с ними то по-французски, то по-немецки.
Когда мы встретились вновь в беседке, я попросил ее перевести эти фразы.
Она удивилась моему незнанию и предложила мне начать заниматься языками с ее гувернанткой: - Вы же пока не можете по здоровью много играть, поэтому пусть ваши часы отдыха будут заняты делом! – сказала она.
За первое лето я освоил довольно много фраз, перестал бояться ее друзей, потому что постоянно находился под ее защитой, и стал даже любимцем ее родителей.
- Этот малыш, Тео, серьезнее всех остальных, я думаю, что дружба с ним принесет тебе много пользы.
Не зря мою покровительницу и подружку звали Теофилией – любимица Бога, поцелуй Бога.
Так я нашел первого и главного друга в своей трудной и загадочной жизни.

А.Дюма:

"Монастырей в России столько же. Сколько гор в Швейцарии, озер в Финляндии, вулканов в Италии. Наступает момент, когда горами, озерами, вулканами любуются только для очистки совести, их еще продолжают посещать, но перестают описывать.
Пусть читатель не беспокоится, ему уже не придется читать описания всех монастырей, которые нам удалось посетить, в том числе и монастыря Мамай-Маджарского".


Зимой я опять остался один, но эта зима была для меня совершенно другой – я готовился удивить Тео и ее друзей. Сначала я набрался храбрости, хорошо помолился и пошел к настоятелю с очень серьезной просьбой: найти мне среди монахов учителей французского и немецкого языков. Я выбрал удачный момент – настоятель благословил меня, ласково поговорил со мною и выделил мне не только учителей, но и составил целую программу моего воспитания. Отныне я был занят с утра до вечера.
Одного не мог настоятель: помочь мне в занятиях теннисом. Уж очень не монастырской была эта игра. Но я надеялся на следующее лето. Мне мечталось, что меня научат теннису в имении баронов.

В середине зимы начались волнения среди "горных людей" - местных жителей, и стало опасно не только выходить за пределы монастыря, но и находиться в нем. Началось все с того, что обычные монастырские паломничества за сбором средств, стали вызывать раздражение и угрозы. К нам явились русские казаки из станицы и, с согласия настоятеля, у нас остался небольшой отряд.
Это было так ново и интересно, что я немедленно начал крутиться около их бивуака, разглядывать их обмундирование и оружие, совершенно потеряв голову от восторга. Казаки были не похожи на монахов ничем. Они бранились, когда хотели, пили "чихирь" и быстро веселели, пели песни, извиняясь, но не прекращая. Словом, мой мир еще более расширился. Я стал мечтать о военной жизни. Монашество мне казалось уже совершенно изученным и скучным, а тут - столько лихости и романтизма!
Теперь я решил, что не только мои знания должны поразить Тео, но и мое решение стать военным и походить на этих бравых казаков.

Они научили меня несложным приемам фехтования саблей. Один из них даже подарил мне маленькую сабельку, сделав ее из сломанной большой сабли. Они сажали меня на своих огромных и пахнущих потом, лошадей. Позволяли дежурить с ними ночью у костра (правда, не на самом опасном посту), и, не зло усмехаясь, говорили, что нельзя остаться "ангелом" в этой грешной жизни. Они пели такие печальные песни. Тогда я впервые услышал:            "По камням струится Терек, плещет мутный вал,
                Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал".
И, хотя в монастыре все время говорили о смирении, но этот отряд вызвал во мне много вопросов к Богу. Я решил спросить о них опять-таки настоятеля:
- Почему чечены не хотят дружить с нами? Что плохого в нас или в чеченах?
По моим воспоминаниям они были если не миролюбивы, то заняты своими делами. У них было всегда много своих дел. Они по-другому молились, но молились много. Они еще ни разу нас не трогали – это было впервые за всю мою недолгую жизнь.
- Чеченам также трудно, как и нам. У них не хватает продуктов на зиму. У них погиб скот и умирают дети. Сейчас у них наводнение, поэтому они не спускаются с гор.
Я подумал и спросил: - Они хотят ограбить нас? Но мы тоже умрем тогда?
- Да – ответил настоятель. – Но грабить у нас нечего. Они это знают. Иначе бы мы не ходили собирать средства в соседние казацкие селения.
- Тогда, зачем здесь казаки?
- Для видимости защиты. Поймешь ли ты это? Иногда достаточно сделать вид, чтобы получить спокойствие.
- Да – ответил я – я это понимаю. Достаточно знать двадцать фраз на французском, чтобы перестали дразнить неучем.
Настоятель улыбнулся: - Французский лучше знать хорошенько. Я дам тебе новую книжку сказок и ты по ней хорошо выучишь французский. Но за монастырскую стену не выходи. Если чечены решат мстить нашему Богу, то постараются убить именно тебя, как самого маленького.
У меня в груди что-то дрогнуло. Мне очень захотелось заплакать: – Неужели это потому, что у меня нет родителей? Что я никому не нужен? – но я не произнес этого вслух. Эта несправедливость обернулась вдруг другой стороной: - Я могу стать жертвой? Как те святые, о которых читали за трапезой? Я помечтал и представил себя мучеником. Но теперь я ощутил, что уже совсем не так хочу к Богу, как раньше. Меня к земле привязывали такие розовые гибкие ленты, которые зримо тянулись прямо в поместье баронов.
Тут я испугался за это поместье, за то, что его разграбят и спросил, несколько невпопад: - А имение моих друзей-баронов в безопасности?
Настоятель глянул на меня с явным удивлением: - Ты беспокоишься о них больше, чем о себе? –
Он задумался: - Из тебя может получиться хороший воин, как один из твоих предков. Ты готов защищать других, не беспокоясь о себе… Ужели ты на самом деле чистых кровей? – и он взял меня за подбородок и пристально заглянул в глаза. – Иди, мальчик мой, учись жить и помолись за своих друзей. Я думаю, что они не так беспечны, как ты решил. Они имеют достаточно средств, чтобы оградить свое имение от этой постоянной напасти. Это – далеко не в первый раз. Для тебя, пожалуй, впервые. Но и мы, и они, привычны к таким войнам. Здесь слишком благодатный край, чтобы  было мирно и не тесно.
Услышав про то, что я " чистых кровей" – я опять вздрогнул, но больше не решился расспрашивать настоятеля, который и так уделил мне много времени при своей постоянной занятости.

Эта фраза не выходила у меня из головы! Что только я не прилеплял к ней! Какие фантазии ни сочинял! – Но все было недостаточно убедительно. Это было не то, что я видел в фиолетовом пламени. Там все было по-настоящему, а у меня теперь не получалось. Я так жалел, что больше не вижу пламени! Я не верил, что я «чистых кровей», ведь мои «отцы» мне не понравились, а маму я так и не успел рассмотреть.
- Я решил спросить у настоятеля: «Что означает чистая кровь? И у кого она может быть?»
 Настоятель ответил так кратко, что я ничего не понял: «У Христа» и добавил: «И Божией Матери».
Тогда я обратился к матушке. Я так ее привык называть, хотя это неправильно. Ведь «матушка» - это жена священника, а не его мама.
- Чистая кровь у безгрешного человека – ответила матушка. Пока человек не грешит – он чист. Вот, сразу после крещения – человек чист. Но…
Дальше я не стал слушать. Этот путь был почти ежедневно повторен на проповеди. Я хотел знать что-то другое, но не мог точно определить своего желания.
- И что? Только одна девушка за все века родилась чистой?
- Да - вздохнула матушка.
- Нет – сказал я смело – моя мама была чистых кровей. Но она не нашла того отца, который был мне нужен. Он ушел в монастырь.
Матушка засмеялась.
- Мама ошиблась. Но ведь Бог прощает ошибки?
- Ошибки прощает, но кровь… - начала матушка.
- Кровь не прощает ошибок? Поэтому я – с отцом, но не с мамой? Маму Бог забрал к себе, чтобы ее простить. А я должен исправить ее ошибку? И найти чистую кровь? Чтобы мой род был чист. Чтобы родить…Христа? А он спасет всех остальных от ошибок! Я уже не смогу всех спасти?
- Что ты такое говоришь? Спаси Боже!
Она почему-то так разволновалась, что схватилась за грудь и стала тяжело кашлять.
 - Экое кощунство! Только возраст тебя и оправдывает! Но непременно скажи отцу-настоятелю!
- Я уже сказал.
- И что же?
- Он не услышал. Ему опять не до меня. – сказал я грустно.

Я продолжил свою подготовку и даже стал реже появляться у казаков. Это увлечение перешло в другой пласт: я стал выбирать книги, в которых говорилось о военной жизни. О подвигах, императорах и генералах, которые воевали, защищая отечество и народ. Так, я вскоре наткнулся на книги, статьи и сохраненные старые газеты о французских королях и Наполеоне, о его гвардии и войне 1812 года, о победе русских войск и Александре втором – во Франции – это было так странно! Это было современно и невозможно далеко от моей жизни! Для меня это было одинаково нереально, как и походы Юлия Цезаря и Александра Македонского.

Мне стали сниться замечательные военные сны: в них я был маршалом и решал тактические задачи. Как расставить войска? Как сделать засаду? Как оставить в запасе свежие силы? Но чаще других мне снилось, что я великан, почти как Гулливер, и что я разбрасываю этих мелких врагов во все стороны без всякой тактики и военных хитростей! В результате – меня награждает орденом и имением сам император! Но, какой? Я никак не мог его разглядеть во сне! И не мог понять: то ли это Александр второй? То ли Наполеон? – Но никак не римский Цезарь.
Мне очень нравились эти сны, и я боялся только одного, что придется каяться в них на исповеди. Поэтому я стал старательно подыскивать себе побольше разных мелких согрешений, за которыми бы я уже не должен был бы каяться в своих тщеславных снах.

Когда я уставал от своих военных мечтаний, я принимался  за ту книгу "Сказок, рассказанных детям", которую получил от настоятеля. Это были ни с чем несравнимые сказки! И имя у автора тоже было сказочное: Ханс Кристиан Андерсен. Почему эта книжка досталась мне на французском? Я все собирался спросить об этом у настоятеля, но множество других вопросов перекрывали этот, и я забывал. Если бы я знал, как это было важно!
К весне я ее освоил и, заодно, освоил чтение на французском.

Зацвели сады, у чечен стало опять много работы и волнения прекратились. Это время всегда связано с наводнениями или сходом селя с гор. Казаки простились с нами и уехали. Монастырская жизнь протекала привычно и размеренно. Я очень ждал, когда же меня опять отправят в имение баронов, и горячо молился о том, чтобы быстрее меня увезли.

И как я был рад, что все опять состоялось! За мной прислали из имения! Меня ожидали! – подобной радости я не испытывал никогда. Я всхлипывал всю дорогу, и что-то кололо и таяло в груди, как в любимой сказке Андерсена.
На этот раз я волновался еще более, идя навстречу милой барышне Тео. Как она вытянулась, как повзрослела! И что-то грустное мелькнуло в ее улыбке, когда она бежала мне навстречу. Я даже подумал, что она только что плакала?
- Нет, нет – предупредила она мои испуганные слова – никаких грустных и серьезных мыслей при встрече. Впереди целое лето! Вы, надеюсь, теперь будете более благосклонны ко мне и моим гостям? Не будете таким букой и отшельником? Неужели вам не хватает зимы для вашего отшельничества?

Так щебеча, она уводила меня куда хотела, я подчинялся ее желаниям и выключал все свои возражения. Таким образом, я перестал смущаться, перестал волноваться за свое неумение или незнание, а стал с любопытством наблюдать за другими юношами. За их неумениями и незнаниями.

 Я ощущал себя значимым - под прикрытием этой очаровательной юной баронессы.

Глава 6.
Особенно возросло мое влияние, когда я предложил им почитать мои новые сказки, - сказки Андерсена. Ни у кого более не было такой книжки. Мальчики тоже стали приходить слушать мое чтение. И я, сначала запинаясь, продолжал, несмотря на смущение. Я ловил смысл написанного на лету, в моем чтении было много выразительности, и, поэтому, читал я неплохо. Так что, мое монастырское одиночество принесло много пользы.

Но этим же летом я познакомился с еще одним мальчиком, которого раньше не было в окружении Тео, и который сыграл роковую роль в моей жизни и жизни Теофилии.

Мальчик выглядел горделивым самозванцем, и еще был каким-то брезгливым. Многое вызывало его критику. Особенно часто он нападал на военных, их неумение, глупость, особенно много и брезгливо говорил про распутство. И это было так "взросло" и самоуверенно, что все остальные робели и слушали его, как пророка. Я вообще не понимал: что это такое и изумленно молчал.

Тео почему-то не любила его и сторонилась, хотя он настаивал на большом внимании к своей особе. Иногда он даже жаловался ее родителям, отчего Тео еще более от него отвращалась.

 Никто из нас не смел жаловаться на Тео. Это было и несправедливо, и беспринципно. Но он жаловался. Родители Тео, видимо, делали ей выговоры, и она старалась быть спокойной и терпеливой. Часто это у нее получалось. Она от природы была выдержана. Но этот юноша был столь своенравен, что испортил нам всем не один день.
Сначала Тео предложила нам собраться в беседке, всем, кроме него, и подготовить ему экзамен на знание того, о чем он так самоуверенно нам "вещал": о полководцах и императорах, об оружии и мундирах разных веков и народов. Мы на целый день ушли в родительскую библиотеку, а Тео осталась с ним одна, чему он был очень рад, хотя и удивлен.

 На следующий день в беседке мы устроили ему импровизированный экзамен – и он, конечно, был посрамлен! Обо всем он говорил наобум, наслушавшись кое-как взрослых разговоров своего отца и его сослуживцев. Он почти все перепутал. Но тон разговора был, вероятно, совершенно отцовским и поэтому он и выглядел "пророком", особенно в предсказаниях будущих волнений, восстаний и французской революции.

Он не заплакал, уже это делало ему честь, но сник, как нам и хотелось. Но, опять-таки, по дурной своей привычке, ехидно заметил, что "наши знания стоят одного дня – работы в библиотеке, а его – останутся с ним на всю жизнь".

 Я понял все это, и мне стало несколько стыдно за дразнилки и детские насмешки, которыми мы его осыпали, хотя его гонор этого заслужил.

Тогда Тео придумала очень ловкий ход: "Если кто-нибудь показывал трижды свою невыдержанность и резкость, то он получал штрафной фант. После получения трех фантов – он должен был отправиться с родителями на рынок за покупками. Помогать им.

Или должен был сидеть в беседке, возле маменьки и перематывать с нею шерсть. Или играть целый день с дедушкой в шахматы".

А ловушки для проявления такой раздражительности или резкости мы выдумывали сообща. Каждый день у нас начинался с сюрприза. Родители Тео одобрили эту игру, решив, что так мы будем сами воспитывать друг в друге умение быть вежливыми и сдержанными. Но они не догадывались, что мы сговорились все против одного.

А мы, таким образом, на несколько дней избавлялись от нашего критикана и ненавистника. Избавлялись именно от него, потому что остальные были столь послушны и рады избавиться, что никто, кроме него, не проявлял ни резкости, ни невыдержанности. Все радостно сговорились. Эта игра называлась "фехтование словами".

После этих нескольких дней мальчик очень обиделся и настоял на своем отъезде. Родители Тео были огорчены, но Тео и остальные – счастливы.

Осенью, прощаясь с Тео, я попытался узнать причину его появления в доме? Ведь, ясно было, что Тео с самого начала его не желала видеть – зачем же он приезжал?
Тео зажмурила глаза, стряхивая слезки, и сказала, что он предназначен ей в женихи. Их род должен сродниться с его родом. Это было решено после ее рождения.

Я не сразу осознал серьезность этого сообщения и не ощущал того, чем это грозило мне, но мороз пробежал по коже. А Тео заявила, что "это еще далеко и она успеет переубедить родителей".


А. Дюма:

"Одна из монашеских добродетелей – пунктуальность. В монастырях дисциплина, возможно, еще суровей, чем в армии. Прямое следствие – всегда можно уповать если не на сообразительность монахов, то хотя бы на пунктуальность любого из них. Мы попытались расспросить  их о преданиях и обычаях монастыря. Нам слова не удалось из них вытянуть; тогда мы перевели разговор на материальные стороны жизни и узнали почти все, что хотели.
Монахи укладываются спать в девять вечера, поднимаются в пять утра, трапезничают два раза в день, рыбой и овощами; мясо едят редко. Только по праздникам; всю физическую работу справляют сами. У каждого свое ремесло: один портняжит, другой сапожничает, третий плотничает.
К великому моему изумлению, настоятель дал понять, что мое имя ему знакомо. Он говорил со мной о "Трех мушкетерах" и "Графе Монте-Кристо".
После пятиминутной беседы нам подали угощение, состоявшее из фруктов и чая; затем настоятель пригласил нас осмотреть монастырь.
В монастырской гостинице мы узнали, что настоятель послал нам рыбы, салату, овощей, черный хлеб и громадную бутыль квасу. Рыба оказалась великолепная: судаки, окуни, сиги и налимы. Бутыль с квасом была литров на двадцать. Каравай весил сорок фунтов.
Улучшить обед я смог, но не властен был сделать постели помягче; чем набивают в России матрацы, я так и не выяснил за все девять месяцев моего пребывания в этой стране. У нас говорят – спать на персиковых косточках; но, по-моему, когда речь идет о здешних матрацах, сравнение это слабовато. Простыни здесь неизвестны, и спишь не раздеваясь, поэтому на туалет много времени не тратишь".

Отрочество монаха:

 Зима опять принесла мне много новых знаний и воспитания в упорстве. Со мной с удовольствием занимались те монахи, которым я был поручен – это вносило разнообразие в их стабильную жизнь. Но меня еще и стали воспитывать в физическом плане. Меня брали с собой в горы, покупать провизию у местного населения, заставляли учиться альпинизму и выдержке, а когда происходили встречи с горцами и их детьми, то я бойко отвечал им на чеченском наречии и переставал вызывать опасения настоятеля.

 Главное, что я стал расти не по дням, а по часам. Я уже не был ростом со своих сверстников, я был на голову их выше. Темный цвет волос и  их курчавость делали меня похожим на горца. Но слегка вздернутый нос, совершенно мраморная кожа и небесно-голубые глаза – заставляли встречных сомневаться в "чеченском происхождении". И - удивляться моему знанию их языка. Монахи посмеивались и отвечали, что моя мама – русская – это точно, а вот папаша? Может быть чечен, а может быть и француз – поскольку и французский я уже знал также бойко.

Мои глаза во время этих шуток всегда были полны слез и насмешки прекращались. Дело кончалось тем, что кто-нибудь доставал для меня еще одну сладость, которая меня мало утешала.

Главное мое качество – то, что я очень молчалив. И, хотя в моем сердце множество всяких ростков: дружелюбия, верности, желания помочь, сочувствия (более всего), - но я дорожу этими ростками и боюсь растрепать их по ветру слов. Поэтому, пока я решу, что "стоит что-то пообещать" – уже оказывается, что кто-то вместо меня успел… И я смиряюсь, и говорю себе, что  я это сделаю в другой раз, для другого человека,  или - для Бога.

Правильно ли это? – Сомневаюсь. Но продолжаю быть "молчуном и отшельником" – как назвала меня Тео. На следующий год, летом, когда этот "жених" опять появился, произошел первый в моей жизни настоящий взрыв негодования.

В имении родителей Тео часто появлялись и уезжали новые отдыхающие, и когда они или их отроки спрашивали о моих родителях, Тео придумала ответ, который ей очень нравился: "Он - монастырского происхождения".
 – Она так ошарашивала любопытствующих, и вид у нее был такой воинственный, что дальнейшие вопросы застревали в горле.
Хотя сословные ограничения были непререкаемы во взрослом обществе, но детям и подросткам позволялось иметь знакомства среди низших слоев. Взрослые даже считали этот некоторым шиком и «современным воспитанием».
Я понимал, что я нечто вроде игрушки, но мне было настолько необходимо это общение, что эта роль меня не угнетала, как я думал. До поры.   
Но я не знал, что терпение имеет обратную сторону: гнев. Неукротимый гнев от постоянного унижения.
Итак, Я читал подросткам Андерсена. А Леонид изнывал от невнимания. Наконец, его терпение закончилось.
Он демонстративно встал. Поклонился и небрежно произнес:
- С вами скучно. Позвольте, я пойду к вашему учителю фехтования? Это – настоящее мужское дело (уходит).
Я продолжил в беседке читать сказку Андерсена «Огниво». Но заметил, что Теофилия как бы отсутствует.
- Как же вы будете смиряться с ним дальше?
- Дальше - еще далеко. Надеюсь, я успею переубедить своих родителей!
Все мы вышли из беседки и, переговариваясь, пошли по аллее парка.
Вдруг из-за деревьев выскочил Леонид с рапирой в руке.  Приставил рапиру к моей шее. Все оторопели. А у него на лице брезгливая улыбка. 
Леонид:  Тео! И вы все, господа! Этот монашек – живое воплощение греха в монастырских стенах! Ему не место здесь! Ему не место и в монастыре! Он вообще недостоин жить!
Теофилия: Нет! Прекратите! Какая низость!  Он – гость в моем поместье! А Вы? Как вы смеете? 
Леонид: Я имею право! Я ваш жених! И должен стоять за чистоту рода, оберегать вас от греха и соблазна!
Теофилия: Вы? Вы додумались уже до того, что стали  осуждать монастырь? Он под покровительством Бога! И игумену лучше известно, чем Вам, чего он достоин!
Леонид (Константину): Иди в свою келью, замаливай грехи предков! А здесь – моя территория! Пошел вон!   
Я, в каком-то огненном гневе, берусь рукой за конец рапиры, вырываю ее из руки Леонида и забрасываю в кусты. Рука моя в крови, но мне этого мало! Я вижу вместо человека на месте Леонида – трехглавого Змея. И я чувствую, как во мне поднимается недюжинная сила самозащиты.
Леонид бросается на меня с криком: «презираю эту грязь и мразь!» и вцепляется в мои волосы и ухо.
Я чувствую, что я чист перед Богом и отталкиваю его, как эту же самую «грязь и мразь».
 Дальше разобрать ничего невозможно. Это сплетение двух гневов. Его можно только оторвать от себя и сбросить вниз – ближе к Аду!
И я приподнимаю Леонида и сбрасываю его под откос. Леонид с испуганным криком летит вниз, катится и застревает между деревьями.
Леонид: Спасите!
Я пытаюсь отдышаться и взять себя в руки.
Итак:
Я, не помня себя, бросился на него. Я был сильнее его и убил бы его, если бы не застилавшая глаза ненависть! Я бил его, деревья, большие камни, разбил садовый столик и опять бы ринулся на него. Я не успокоился, пока меня не облили холодной водой и не связали. У меня были в кровь разбиты руки, почти оторвано ухо, я лишился доброй половины своих красивых волос, в которые он вцепился мертвой хваткой.
Я словно мстил отцу, матери, всем, за мое недостоинство. Я не рыдал, а рычал. Внутри у меня звучало: «чистая кровь, чистая кровь, чистая кровь» - вместо ударов сердца.

Когда я опомнился и начал все вспоминать, то меня поразило больше всего, что ни его, ни меня не разнимали присутствующие гости. Для этого ждали слуг.
Слуги прибежали. Его подняли. Усадили. Дали воды и пришел неторопливый немецкий врач и осмотрел его и меня. Он отделался царапинами. Но ноги его почти не двигались от боли. Он громко и злобно стонал. Я молчал, но меня колотила незаслуженная ненависть.
Пришли родители Теофилии. У всех гостей церемонно попросили прощения за недостойное поведение молодого барина Леонида. О Константине не было сказано ни слова. Только врач обратился к нему и нашел, что его ссадины нуждаются в йоде и примочках – не более.
- Черная кровь и черные помыслы – заключил врач – нуждались в кровопускании. Чьи? – он не уточнил.
Леонид опять завопил, что-то о том, что он не будет приезжать сюда, пока здесь принимают… «пся крев» и «быдло».

Родители Тео тихо говорили о чем-то, словно ничего не происходило, но говорили по-французски.
Отец Тео объяснил присутствующим, что я являюсь воспитанником настоятеля монастыря в связи с тем, что мать моя умерла от чахотки, а отец находится во Франции, и оставил мне большое наследство, хотя я и являюсь бастардом. Главное происшествие не в моем низком происхождении, а в невоспитанности «чистокровного» Леонида. Они огорчились особенно потому, что оскорбление нанесено не Константину, а монастырю. Леониду будет отказано в посещении на этот год. А дальнейшие связи будут пересмотрены и обязательства – исправлены или уничтожены. Я ничего не услышал из сказанного, так как говорили очень негромко и я недостаточно знал немецкий язык. Да и состояние мое было ужасным.

После этого, незадачливому "жениху" пришлось уехать.  За ним прислали экипаж, а я попрощался и отправился в монастырь тут же. Я шел и пытался рассуждать о смысле происшедшего. Потом, когда мой внутренний взрыв растворился, я сел у дороги и закрыл глаза. Внутри все было на диво светло и спокойно. Я увидел, как Леонид и Тео гуляли по парку, взявшись за руки. Я встряхнул головой, не желая этого, и снова закрыл глаза. Теперь уже я и Тео также гуляли по парку, но я увидел в этом преображении - насколько мы с ним похожи. Мой разум не желал этого замечать. Моя логика стала твердить о том, что мы – совсем разные! Я – молчун, а он – задира.
- Неважно! – сказал кто-то внутри, - ты – задира внутри. Тебя также нельзя тронуть, чтобы не получить отпора.
-Это было правдой. Я не хотел смиряться ни перед кем. Я хранил свое содержание, как драгоценную манну Божию. И вот, я проявил это содержание. И теперь оно не вызывает во мне уважения.

И… я был отлучен от этой семьи на всю оставшуюся часть лета.

Леонид доставил мне большее горе, чем я – вывихнув ему ногу и ударив его бедром о камень. Он оставил меня опять в моем одиночестве. А я приобрел первого врага – врага на всю жизнь.

Единственно, Тео была частично довольна, хотя ее и напугала наша драка, но такое серьезное разногласие ее "жениха" с родителями делало ее свободной, как она надеялась.

На следующее лето я не намеревался встречаться с Тео и ее семьей. Я не смог перебороть себя, я не смирился, не простил моего оскорбителя.

Я просил настоятеля послать меня в паломничество для сбора средств на строительство нового храма вместе с другими монахами. Настоятель благословил. Он сам выбрал для нас наиболее безопасный маршрут, снабдил документами и письмами к мирским властям и храмовым владыкам, чтобы обеспечить для нас хоть какой-то ночлег.

В этом паломничестве и сборе средств я имел много времени для раздумий и рассуждений о своем поступке. И понял, как много я потерял.
Еще два года, два лета, два счастливых полугодия я мог бы проводить с Тео.

Но я был недостоин ее и ее общества. "Живое воплощение греха" – терзало мою душу, как «проявленная» правда. Враг сказал мне правду. Об этих рассуждениях и спросил меня настоятель, когда мы вернулись поздней осенью с большим успехом и средствами.

На исповеди я еще раз покаялся и напомнил об этой фразе: "враг сказал мне правду" – повторил я настоятелю.

- Правду? Свою правду, но не Божью истину – ответил настоятель.

 Он взял меня за руку и повел в свою келью. Я шел и удивлялся его молчанию. Настоятель любил сопровождать свое движение по монастырю наставлениями. Его голос был слышен почти постоянно и его суровая мать, моя опекунша, довольно жестко ему выговаривала за это, правда только в моем присутствии, а не при монастырских братьях.

Войдя в его келью, я перекрестился и остановился у порога. Мне так нравилось у настоятеля! У него пахло сладким ладаном. Стояла красивая мебель. Стеллаж с красивыми, дорогими книгами. Дальше я никогда не проходил. Но я знал, что за этой приемной была еще комната, куда настоятель уходил переодеваться или принести какой-нибудь маленький подарочек: иконочку необычную, крестик, панагию или медальон с изображением Богородицы.

И теперь настоятель ушел туда же. Я долго стоял и разглядывал стены, иконостас, горящую лампаду, жесткий ковер на полу, на письменном столе - раскрытое Евангелие с закладкой.
Настоятель появился как-то неожиданно. Я только присел на корточки, чтобы дать отдохнуть ногам.
Он вошел с какой-то голубой широкой лентой, на ней висел большой, наверно с мою ладонь, медальон. Он был очень красив и переливался красными и белыми блесками.
Настоятель положил его на Евангелие. Я поднялся и решил разглядеть его поближе.
- Подойди – подтвердил мне свое разрешение настоятель. - Этот медальон оставил нам твой отец.
Мои глаза раскрылись в горячем, обжигающем взрыве, исходящем из сердца. Я дотронулся несмело до ленты.
- Я не буду сейчас рассказывать тебе о твоих родителях, я хочу только, чтобы ты знал, что тебе нельзя умирать рано. Ты должен выполнить заветы отца. Он очень многое тебе завещал. Я тебе говорю это сейчас потому, что есть опасность – и ты должен остаться жив. Должен остаться жив. Даже если меня или бабушку убьют. Об этом медальоне знаем только мы двое, и ты. Живым должен остаться ты. Поэтому… Ты догадываешься, что ты должен делать? Или мне надо дать тебе строжайшие указания?

- Нет - ответил я, проглотив тот ожег в горле, который вызвали его слова – Я, никому не нужный, оказывается… Я, не знавший и одного ласкового дня! Оказывается… - все это я лишь услышал в своей голове. Я больше не сказал ни слова. Меня разрывало что-то невозможное. Я покачнулся и стал падать.

Очнулся я, лежа в кресле в том же кабинете настоятеля. На голове у меня лежала мокрая ткань.
Настоятель выслушивал резкие слова своей матери. Она ругала его за неосмотрительность, а он смиренно просил ее не волноваться.

Я лежал с закрытыми глазами, и тепло от их скрытой заботы и участия разливалось по всему моему телу. Я впервые осознавал это. Я так удивился этому своему состоянию, что опять вспомнил Тео. Только она могла научить меня так переживать. Только она была так бережна и осторожна со всеми.

Мне не понравилась эта моя чувствительность, и я решил, что это "девичье", а мне следует быть суровым, воспитанным монашеской жизнью, человеком.

Но главное, главное – у меня есть и отец, и мама! Я никакой не изгой! У меня "чистая кровь"! Мало ли почему они пока не могут взять меня к себе. Я подрасту, возьму ленту с медальоном, и явлюсь к ним достойным и воспитанным молодым человеком. Я все вытерплю. Я все смогу. Раз они у меня есть!
Я снял с головы ткань. Настоятель и бабушка замолчали. Они смотрели на меня с ожиданием.
- Я буду достойным своего отца – произнес я.
- Не сомневаюсь – ответил настоятель. – Бабушка молчала.
- Этот медальон будет храниться в тайнике, о котором тебе расскажет тот из нас, кто останется дольше жить. А пока я не хочу тебя нагружать знанием этой тайны. Но, если тебе понадобится небесная защита твоих предков, то этот медальон – твой. Сейчас он защищает всех нас. Весь монастырь. И у меня очень трудная задача: и сохранить тебя, и вырастить из тебя достойного человека. Ты будешь мне помогать?

- Я буду учиться вам помогать.

- У тебя очень мало времени на учебу - грустно возразил настоятель – Я не предполагал, что у тебя окажется так мало времени на учебу. Хотя – прервал он себя – неисповедимы пути Господни. Ты должен будешь уехать на учебу. Ты должен будешь нас покинуть. Куда бы ты хотел поступить? Кем ты хотел бы стать во взрослой жизни? – он заговорил об этом так неожиданно, что я догадался, что он только сию минуту принял это решение. Видимо, раньше он был против.
- Монахом – не задумываясь, ответил я.- Все мое горе вылилось из моей души с этим отчаянным возгласом. – Монахом – повторил я, - потому что я и так "моно" – один. Потому что у меня никого нет рядом и некому мне помогать, кроме Вас и Бога.
- Кроме Бога… - отрешенно повторил настоятель. – У меня тоже никого нет, кроме Бога, но стоит ли из-за этого так горевать? Нет.

 - Я думаю, что тебе следует… Он глубоко вздохнул. В этом вздохе выразилось все его огорчение из-за моего воспитания.

- Мне не следует больше заниматься твоим воспитанием. У тебя, видимо, другое предназначение. Не монастырское. Тебе следует пойти в военные. Ты еще в детстве увлекался военной жизнью. И я приготовлю тебе сопроводительные документы, чтобы твои покровители устроили тебя в военное училище. В какое? – Ты можешь выбрать сам. Но поклянись мне на распятии, что ты вернешься сюда в конце своей жизни и узнаешь ту тайну, которую просил сохранить для тебя твой предок.

Я был потрясен. Мой воспитатель сдался?! Победила линия его матери? Или? Что-то было такое загадочное в тайне моего предка, что заставило настоятеля отпустить меня в мир? Что же?

- У меня к тебе только одно наставление: старайся сохранить чистоту. Ничего нет дороже для Бога, чем чистота. Она – самый уникальный дар. И, если бы, если бы люди могли ее сохранять – мир был бы спасен. Но люди идут на поводу страха: страха бедности, страха одиночества и много чего еще. И жертвуют своей чистотой ради благополучия.
Он остановился.
- Я попрошу барона быть твоим покровителем. Думаю, что он простит тебя.

Внутри у меня все вспыхнуло радостью!

Итак, я должен был еще раз встретиться с Тео. Ее родители пожелали быть моими покровителями, не смотря ни на что, и предложили определить меня в морской кадетский корпус.

И - у меня была еще две недели на приготовление к отъезду.

Тео очень выросла за год и была еще более мила и выдержанна. Начались опять наши обоюдные "молчалки", которые приносили нам много радости. Мы слушали музыку, читали, играли в шахматы. Или я наблюдал за ее игрой в серсо или теннис.

 Купания в море были менее приятными. Я именно тут чувствовал свою ответственность перед моим "монастырским происхождением", и поэтому непременно уходил от купавшихся куда-нибудь подальше, чтобы освежиться в одиночестве.

Хотя никто уже не требовал моего присутствия. Им тоже так было свободнее. Учиться танцам я тоже отказался. Тем более, новым. Хотя мне и говорили, что в военном училище обязательно учат танцам.

Глава 7
 Теперь, перед поступлением, я впервые задумался о своей фамилии. В монастыре не принято никого называть по фамилии. Есть только имя, данное Богом, меня звали Константином. И я не задумывался о своей фамилии. Теперь же, когда мне предстояло окунуться в светскую, мирскую жизнь, я должен был знать хоть что-то о своей фамилии. Я не догадался спросить об этом у настоятеля, и решил узнать у своих покровителей. Ведь передал же им настоятель мои документы?
Отец Тео встретил меня доброжелательно и несколько смущенно. Сказал, что его тоже тревожит моя предполагаемая фамилия.
- Отец-настоятель присвоил вам слишком известную фамилию: "Вряд ли стоило так рисковать? – Что-нибудь, понезаметнее, было бы как раз…" - заговорил он очень неопределенно.
Я тоже смутился. Мне не хотелось быть выставленным напоказ или на посмешище. Я уже знал, как я отношусь к насмешкам.
- Но ничего не поделаешь, придется быть послушным – продолжал отец Тео – ваша фамилия – «месье Дюма». Вы - однофамилец великого писателя Франции – продолжил он поспешно, чтобы отогнать и свои собственные вопросы. А ваш тайный покровитель привез вас сюда младенцем и назвался «графом Монте-Кристо». Но – это всего лишь литературный псевдоним и я не понимаю, как можно так шутить с живым младенцем?

 - Я предложил настоятелю, - продолжал он – усыновить вас и дать вам нашу фамилию – Пикельштейн, но он отказался столь решительно, что я больше ничего не смог предложить, кроме фамилии создателя этого графа.
Я был еще раз поражен.
Мне предложили быть родственником эти великолепные люди? И настоятель, вместо радостного согласия… дал мне еще более знаменитую фамилию? Мне – проведшему всю свою недолгую жизнь в одиночестве и отверженности от мира и людей? Запертому в глухих монастырских стенах? Лишенному детства и шалостей? Неумевшему смеяться? Мне – чуть не убившему человека?
Я не мог этого осмыслить и принять. Но не смел и считать это издевательством.

Я начал читать Иисусову молитву и через десяток минут молчания смог произнести то, что единственное пришло мне в голову: "На все воля Божья".

Передо мной за эти минуты промелькнула, казалось, вся моя будущая жизнь: отстаивание себя в училище, участие в войнах, раны и госпитали, принятие священнического сана и любовь. Непомерная любовь, приносящая несчастия и исполнение долга.

Возвращение в монастырь и ответ, ответ на все мои вопросы, но – только в самом конце жизни! Как это неимоверно долго!
И тут я вспомнил и чуть не задохнулся:
- А мама? – спросил я – моя мама жива? Кто она?
- Я знаю только, что она наполовину француженка, и что вас назвали в честь нее: ее фамилия была Констант.
- Она жива? Я могу узнать или найти ее? Она – из России? – мои предположения были столь же неопределенны.
- К сожалению, известно только, что она заболела чахоткой. И поэтому отдала вас на попечение Дюма. А он, опасаясь за вашу склонность к этой болезни, и привез вас в этот сухой горный климат.

Такая лавина сведений и неожиданностей могла разрушить мой мозг и сделать меня сумасшедшим.

Быть живым воплощением игры ума великого человека? – Оказаться, подобно Свифту, в тех ролях, о которых ты сам все "насочинял"? – Да есть ли предел этому гордому безумию? – Или, теперь я должен нести наказание за все его гениальное легкомыслие?

- Или я должен преследовать его, как Франкенштейн, чтобы наказать своего создателя своим уродством и несчастной жизнью?

О, зачем мне все это сказали? Лучше быть смиренным монахом в этой горной обители! Или умереть рядовым военным, смиренно выполнив свой долг!

Мои бурные мысли прервал отец Тео.

- Оставьте это – сказал он так, словно слышал мои мысли – вы забываете о главном, о любви Божьей и человеческой. Ваши родители могли не дать вам этого шанса – жить. Но они не посмели. Раз Бог послал им вас – они сделали все возможное, чтобы сохранить вашу жизнь, и - чтобы обеспечить вас.

Вы не знаете пока через какие препятствия и трудности прошли они. Но то, что они ценят вас – несомненно. То, что они надеются на ваши положительные возможности – несомненно. И то, что вы сумеете справиться тоже несомненно! Иначе и я бы не предложил лично вам, а не вашим знаменитым родителям, эту помощь и поддержку.

 Я тоже только недавно узнал о них. Вы завоевали ваше право жить и быть уважаемым – сами! Видимо, ваш предок видел вас таким же упорным и справедливым, каким он создал Эдмона Дантеса.

Я молчал. Слезы лились из моих глаз.

- Лучше бы я ненавидел их, чем раскрывать свое сердце для любви!

Мой собеседник подошел к настенному ковру, вынул из ножен, висящих на нем, две сабли и подал мне одну из них.
- Итак, месье Дюма, сын графа Монте-Кристо – защищайтесь! Вас вызывает на поединок ваш великий предок! – он весело рассмеялся и пригласил меня пройти на спортивную дорожку, перед тем как нас пригласят  в столовую, где накрывали стол для  ужина в честь нашего отъезда.

Я последовал за ним на каком-то автоматизме. Мне еще предстояло все это освоить, укрепиться и найти собственные точки отсчета, но этот мудрый человек дал мне полную программу, что было особенно важно в первый – такой страшный и решающий момент узнавания.

 Я дрался с ним так яростно и виртуозно, что к концу боя выдохся совершенно. И только тогда понял, что и этим боем он спасал меня от саморазрушения. Я остался жив и не сломался, благодаря ему.

Глава 8
… Прошло 4 года.
Глава 9

Итак, юноша стал офицером.

Свое достоинство он будет проверять неоднократно в сражениях, на тактических спорах, на дипломатических беседах и, особенно – в море –зарабатывая уважение и желание выслушать его мнение.

Да и военное звание к 40-ка годам было уже достойным: капитан 1 ранга, по сухопутному - полковник.

До сорока пяти лет он лишь помнил о своей клятве и, наконец, счел возможным вернуться.- Это был 1905 год.

Константин (усмехаясь) - Оказывается, вовремя, едва успел открыть и очистить свои темные стороны. Кого же благодарить за данное на это время? Настоятеля? Или - мудрейшего папашу? - Ишь ведь, "только в конце жизни" – завещал… А, когда этот конец? – Одному Богу известно! Вот и поехал тогда, когда еще силы и разум есть. Странная вещь – уважение к родителям! Хоть их и нет, а уважение присутствует в твоем теле, в мозгу и сердце.

Ему пришлось писать рапорт об увольнении по состоянию здоровья. Командование не сочло эту причину уважительной: у него не было справок по обращению к врачам, а старые раны не сочли достаточной причиной.

Тогда он написал рапорт о желании вернуться к мирной деятельности, стать священником, поскольку его детство прошло в монастыре, на Восточном Кавказе. Эта адресная справка вызвала интерес военной комиссии и ему предложили поехать в пограничную крепость, на Кавказ, в районе Махачкалы, около селения Ахты. В этой крепости был комендант, но после тяжелого ранения он был парализован и подал рапорт об увольнении в запас.

Константин Дюма мог бы стать комендантом вместо него. Он отказался, сославшись на свое незнание стратегии войны на суше и, особенно, в горах, и ему предложили стать гарнизонным священником в этой же крепости (мало разбираясь в препятствиях к этому). И сообщили, что на подмогу ему посылают еще одного офицера, который тоже подал рапорт с  желанием вернуться на Кавказ.

Кавказ. Мистический край. Край непреклонных гор, передавших свою непреклонность людям. Гудящий от злобы, коричневый Терек, ледяные водопады, страшные своей непохожестью неземные звуки  ледников, насмешки камнепадов, желтые подножия степи, бескрайние холмы, солончаки – все готово уничтожить это крохотное горделивое существо, которое чувствует себя царем его! Царем этого края и его мощи.

Крепость не вызвала никакого удивления. Она была стандартна и стара. Квадратная форма, угловые башни с бойницами, надвратная часовня, широкие стены, пушки на них, замощенный камнями двор, каменные склады для оружия и провизии, внутри стен – жилые квартиры для  офицеров, конюшни, посередине площади – комендантский дом. Колодцы. Это очень хорошо, что есть несколько колодцев, именно поэтому крепость и стоит так долго. Осада не страшна. Вода в крепости, которая обычно находится на большой возвышенности – это главное достоинство. Солдат и прочих военных что-то слишком много. Похоже на сборы, или подготовку к очередному нападению горцев.

Найти коменданта не составило труда, но, вместо ожидаемого адъютанта, навстречу вышла девочка лет десяти – и… бравому военному Константину Дюма пришлось искать  глазами стул, чтобы присесть и вернуть себе сознание.
Прошло несколько минут и два образа: Тео и девочки – не расстались. Девочка стояла перед ним и также заботливо, как Тео когда-то, предлагала стакан воды. Рядом с нею стояла красивая дама лет сорока или более?…

- Простите. Дорога по горам. Видимо, мои осколки расшалились - сказал приезжий - высокий темноволосый полковник, - Прибыл для встречи с комендантом. Вы, скорее всего, его супруга? И вы - его дочь? – Позвольте представиться - Константин Дюма.

- Сколько удовольствия испытал он от своего имени! Никогда такого не было! Сколько гор рухнуло перед его взором, как мгновенно выросло перед ним имение баронов во всей красе и цветении!

Пошатнувшаяся дама тоже была поддержана  теперь уже - полковником:
-Теофилия – сказала она, глубоко вздохнув, словно прошло огромное горе, которое давило ее. – Это моя дочь – Фотина.
- Ваша дочь - приемная? Она мусульманка?- несколько испуганные нотки в голосе полковника заставили даму улыбнуться.
- О, нет, это во время крещения батюшка дал ей имя из святцев. Фотина – то же, что Светлана. Отец ее – по происхождению польский шляхтич - Леонид Леопольдович Ромазевич. Он парализован – вы это должны знать.

Нам не сообщали ваших фамилий, и, я думаю, что вам следует пока пройти с адъютантом в приготовленные для вас комнаты.
Отдохните с дороги, там все готово. Если вам не нужен французский шик?..
 Комендант пришлет за вами рассыльного. А я должна приготовить супруга к встрече с вами.

 - Леонид Леопольдович Ромазевич…- вспоминал полковник.
 
Леонидом звали ее тогдашнего "жениха". Хорошо бы, если бы это было только совпадение. Хотя – есть ли разница?
- О Господи! Как упорно Ты ведешь нас! – А если этот паралич – косвенный результат того падения? – И моя нераскаянность – первопричина возвращения в этот "детский мир"? – Как долго они меня ждали! Как долго Господь ждет моего раскаяния. Они не узнали меня по внешности. Надеюсь, что и он изменился с тех пор.

Его пригласили в приемную коменданта. Но там его опять ждала та же дама.

- Мне не удалось подготовить коменданта… без вашей помощи. Дело в том, что после приступа, давшего паралич, он стал совершенно непереносим только в одном – в отношении ко мне. Его безумная ревность скоро сделает посмешищем и его, и меня. Но так обстоит дело. Ваш приезд может закончить его жизнь  трагически.

У меня к вам неожиданная просьба: нет ли у вас, как у «графа Монте-Кристо», какой-нибудь другой фамилии? Ведь ему не привыкать устраивать мистификации?
 Это – шутя, а серьезно…
Итак, Я прошу вас серьезно подумать над этим комедийным предложением потому, что опасаюсь, что ваша фамилия даст новый приступ.
 
Полковник молчал. Слишком сумбурно и нереально было это утверждение. Ведь прошло столько лет! Невозможно остановиться на подростковом возрасте и более не изменяться!

 Дама подождала и продолжала.
- Он сильно изменился с той драки, и после учебы в кадетском корпусе: стал предельно сдержан и никогда более не позволял себе подобных мальчишеских выпадов. Этим своим изменением и многолетней преданностью, он и добился моего согласия на брак. Я вышла замуж только в тридцать лет.

 «Терпению никто не знает пределов»- она опять помолчала.

-  Он превратился в сурового военного, резкого, но очень умного человека, державшего в узде гарнизон большой крепости. После тяжелого ранения, полученного при защите крепости от горцев, он долго, слишком долго, болел и остался парализованным и лежачим.

Опять длительное молчание, словно годы носились над ними, как грозовые тучи, и не давали вернуться в сегодняшнюю действительность.

«Господь иногда очень жестко возвращает нам наши долги» – Едва найдя силы выговорить эти слова, дама замолчала...

Константин поражался ее выдержке и уму. Она, действительно, никак не проявила своих "детских симпатий и антипатий".
- Вы достойная женщина, Теофилия…   

- Гавриловна, - дополнила она.
- Я перевела на русский язык имя моего отца, иначе солдатам и казакам это не только трудно произносить, да и звучит враждебно.

- Я бы хотела, чтобы супруг, пока он жив, не узнал бывшего соперника - вернулась она к прежней теме.

Напряжение, с которым Константин слушал ее, мгновенно спало. Из-за одного слова.

- С легким сердцем – ответил он – я подарю вам свой реальный псевдоним, по которому я проходил по службе, когда был в некоей дипломатической миссии. Это никому не будет опасно. Моя псевдо-фамилия Констант. Я не  искал ее происхождения... Я просто повторил свое имя. Константин Констант.

Но – он раздумывая смотрел в пространство – и у меня тоже есть к вам просьба: просите коменданта дать мне отпуск, до вступления в должность, и поехать в монастырь, который вырастил меня. Я должен разыскать там кое-какие документы моего отца. Да и вашему супругу это даст время успокоиться.

- Я согласна  просить об этом коменданта – улыбнулась она впервые - в благодарность за ваше согласие. Но уверена, что вам одному с этим не справиться. Вы не знаете здешних дорог, не помните маршрута…
- И еще одно возражение: знаете ли вы, что произошло с монастырем?
- Нет …
- Монастырь разогнали, осталось человек пять монахов, вместе с настоятелем, которые ушли дальше в горы, и почти прекратили общение с миром. Вы все еще настаиваете на этой поездке?

- Да – сказал Константин после горького вздоха - Я поклялся настоятелю, что я вернусь. Ради этого я и писал рапорт. Ради этого я здесь. Ради этого я и согласен на мистификацию.

Теперь горько вздохнула Теофилия: - Здесь на счету каждый человек, и посылать с вами отряд комендант будет  не в силах. Он не смог послать отряд на помощь монастырю… А уж одному человеку?…

 Вам может помочь только удачное время прибытия. Ранняя осень. Почти лето. Очень много работы по уборке урожая. Вы можете проскочить.

- Помните ли вы хоть один горский язык?... - она опять улыбнулась, словно что-то сообразив – может помочь еще одна мистификация. Но об этом – в следующий раз. Сейчас я иду представлять ваши документы коменданту в качестве бывшего полковника, а впоследствии – гарнизонного священника.

- Еще одно обстоятельство может служить помощью в моем желании – продолжал Константин – то, что я не рукоположен в священнический сан и рассчитываю на помощь моего настоятеля в этом.

- Это серьезный аргумент – ответила Теофилия – молите Бога о содействии.
И она скрылась в, зашторенном тяжелыми темными гардинами, кабинете.

- Как жаль, что прошло столько времени! - думал будущий гарнизонный священник, смотря на закатное небо со стен крепости.

- А что изменилось бы?- Под его ногами, под стенами крепости, по-прежнему расстилались желто-коричневые предгорья, за ними виднелись мрачные густые леса, поднимавшиеся все выше, как волны, и за седьмым хребтом - белые вершины.

 Весной эти коричневые склоны покрывал священный покров любви – цветы и травы, приносившие свои незаметные плоды – семена новой любви.
- Требовали ли они для себя хоть чего-нибудь? – Их топтали овцы и лошади, казаки и горцы. Их срывали лавины и смывали ливни. Их поливала людская кровь.

И опять оставались желто-коричневые склоны каменных утесов. Казалось, что ничего более не будет. Откуда же каждой весной появлялся этот прекрасный душистый покров любви?

- Странно, что я не знал всю жизнь этого чувства ни к кому из людей. Странно, что мне оно безразлично.

Я и сейчас говорю об этом равнодушно, как о том, чего не избежать, но и заботиться не стоит.
- Любовь к Богу? Чем любить Бога? Какой частью тела?- "Всей душой, всем сердцем, всей крепостью нашей" – так сказано в молитве. Но дает это – только Сам Бог. Мне страшно раскрывать свои внутренние отношения с Богом. Да и не о том я сейчас!

Только одна из всех женщин прошла со мною через все сорок лет – Тео. Но ей и до сих пор 13-14 лет! Столько, сколько сохранилось в моей памяти.

Кормилица и она – были объектами моей любви.
Родители не дали мне ее – вот главная моя трагедия. Они мне дали имя, обеспечение, даже достоинство, но не дали любви.

 Поэтому я стал военным – профессиональным убийцей, которому неважно кого и почему – важно: использовать свою профессию. Показать свое умение, тактику, организованность – а результат? Неважен! Победил – значит убил! Тело или душу – неважно.

Я ни разу за жизнь не плакал над убитыми, я плакал только дважды – и оба раза из-за родителей.

Я плакал над собой. Хорошо, что хоть тут я не мертв.

Почему я ушел из монастыря? – потому что там слишком близко находится Любовь. Мне было страшно - Любить. У меня не было в этом никакого опыта и самозащиты. Я боялся, что я разломаюсь на части, как кукла, что я разобьюсь, как ваза, что моя жизнь прольется, как вино из чаши причастия. Это было потому, что о Любви я знал только из Библии. Из песни песней Соломона. Это было загадочно и плавно, как восточная музыка и восточные ткани. Я попадал в сумеречные покои, сладко пахнущие благовониями, видел дымы, восходящие от курильниц, ощущал поцелуи, похожие на прикосновения к виноградной кисти, и не мог поймать ничего, кроме музыки стихов.

Поэтому я замуровал свои ожидания в каменную крепостную стену.

Но вот теперь и получил насмешку Бога: он тоже меня замуровал в этой крепости вместе с моей единственной Тео.

Она тоже отгородилась от Любви своим терпением. Два терпения, которые так и не расплескали своих чаш. Но и не причастились ни разу!

"Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что смогу и горы переставлять, а  не знаю  любви: то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею: нет мне в том никакой пользы". (1Послание Коринфянам стих13),

Отметил Константин автоматически. И горько усмехнулся.

- Собираюсь поучать взрослых и детей – чему?  И по какому праву? По праву должности?- Фарисей!

- Мне все равно, как выглядит теперь та, которая была 13-тилетней Тео, мне это было безразлично и тогда – ее душа и ее любовь выглядели так. И я принял этот знак. Этот образ – как воплощение Любви. Вся, отпущенная мне на жизнь, Любовь должна и может выглядеть только так, как выглядела Тео. - Что же из того, что она теперь иная? Пусть даже более совершенная, но иная? Если душа ее сохранилась – то в ней моя Любовь и наша общая.
- Мало того, что я не могу ничего изменить, но я и не смогу ничему сопротивляться. "Руки мои бессильны, очи мои – слепы, язык мой мертв, душа моя ничтожна".
 Я могу только ждать.

Тут он услышал смех. Свой собственный смех. Он увидел напротив себя сидящего в облаке - Демона. Он был прекрасен и он - смеялся, хотя в глазах его было море отчаяния.
Константин стал напрягать зрение, чтобы он растворился, но этого не происходило. Он перевел глаза на горы и вновь взглянул – Демон сидел и горько смеялся: "Ты не войдешь в ворота, которые открыты только для тебя?" – услышал он  переданную ему мысль.

- - Ты откажешься от того, чему служил твой отец?

- Ты убьешь обоих твоих родителей тем, что отвернешься от их завещаний?

- Разве ты уже выполнил их?

- Разве ты узнал  о них?

- Ты угадал их?

- Ты останешься за порогом, подойдя так близко?
 - Да нет же, - ответил он машинально вслух

– Я же собираюсь туда ехать!

 - Я настаиваю на поездке.
Опять раздался зловещий смех.

- «На пороге рукоположения всегда бывают сильнейшие искушения» – всплыли из детства слова настоятеля.

- «Начни читать Иисусову молитву - и все рассеется».

- «Испытание - главная причина нашего существования здесь на Земле. Испытание - соль наших взаимоотношений с Богом. А где же так называемая "Божья Любовь" - скажете? И она тут. В испытании».   

Потом я услышал "придите ко мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы" - и рванул туда, откуда шел голос, с большой корзиной своих претензий!!! В надежде получить вознаграждение за свои мытарства. Ан, нет!

Тебе и здесь стали предъявлять требования и доставлять мытарства, теперь уже серийные, по два-три подряд.

Словом, я лишь убедился в том, что мытарства доставляются именно этими ведомствами.

И чем больше просишь вознаграждения, тем суровее получаешь мытарства.

Такова Любовь Божия!

   Видимо, наше понимание самих себя и своей любви резко расходится с пониманием Любви в Высшем смысле (или в Высших Сферах)?

Мы понимаем Любовь Божью как бесконечную жалость к нам, потакание и везение, бесконечное счастье и успехи, богатство и обеспеченность.
   
Но тут же приходит на ум, что таким путем не вырастишь человека подобного Апостолам.

А Богу нужны Апостолы. Или мученики. Или Апостолы-мученики.

Так мало было примеров угодивших Богу людей и обошедшихся без испытаний. Практически не было.

Поэтому такая модель жизни, или мыслеобраз - не соответствует Божественному желанию, и все дальше уводят под жадную власть человеконенавистников.

Наступил вечер, пришла ночь. Константин нехотя отправился в свои комнаты. Вечерняя молитва заставила его сосредоточиться и успокоила.

Что-то было обещано, он это ощутил. И он стал обдумывать план поездки и поисков документов. Вспоминал места, куда бы их мог спрятать настоятель.
 Жив ли он  сам?

Сон сморил Константина. А утром – к нему явился адъютант и передал распоряжение коменданта – познакомиться с крепостными постройками, церковью, квартирами офицеров и прочими внутренними сооружениями и – представить критический отчет для губернатора края,  с целью получения дополнительных средств на восстановление.
 
Это озадачило Константина – такая работа оттягивала его отъезд на длительное время и могла вовсе сорвать его?   Константин начинал понимать, что бытовой жизнью в крепости занималась жена коменданта.

       Он прошелся по указанным объектам, побывал в столовой и лечебнице, постоял в хорошо убранной и расписанной церковке-часовне, где его радостно встретил старик – бывший солдат, который убирал и служил молебны и панихиды.
 
Службы вести было некому вот уже года два, после того, как горцы подстерегли и застрелили батюшку.
- Он ведь тоже, бесстрашный был. Один ходил к ним, все уговорить хотел не воевать. Убеждал их, что мы все в ладонях Божьих, не нам решать, кому мстить – горестно сказал старик, ставя свечи за упокой
– У них же родовая месть – главная цель жизни. Кому мстят и за что? – уже и забыли. Но и траур по десять лет носят и месть продолжается. Истребляют сами себя! А люди-то хорошие. И разве их так много? – Малые народы – называются.
Но не попадись на дороге! В доме тебя не тронут – гость – это святое. А на дороге! - Враг.
- Почему? – спросил Константин. Ему это предстояло.
- Ты не его рода – значит, ты из рода врага.
- А что надо знать, чтобы быть из "его рода"? - Имена сородичей.
 Или жену везти с собой. Особенно, если жена в трауре. – Не тронут.
 К одному горю - второе не добавляют.- Такие милосердные?
- Нет. Такие изверги. Подождут, чтобы продлить твое горе, и убьют, когда пройдет срок траура. Если враг сам умер – плохо. А умереть от большого количества горя легко.
Константин неожиданно легко вспомнил стоянку казаков в монастыре. Разговор с настоятелем о том, что его, маленького, могут убить горцы…
- А детей они убивают? Детей врага.
- Не-ет! Кто же будет продолжать род врага? Кому будет передана родовая месть? Это недостойно!
- Странные понятия о достоинстве. Хотя получается, что они  мстят, но и жизнь продолжается.
Константин вышел, и некоторый план еще одной мистификации стал разворачиваться перед его взором.
- Зачем? Зачем же мне надо ехать по чеченской дороге? Какая причина поездки будет для них уважительной? – На похороны моего друга, убитого его врагом? Мой траур будет некоторым прикрытием. Но сопровождение необходимо.
Константин что-то вспомнил и вернулся в церковь.
- Скажи, старик, а почему  они убили батюшку? Не потому ли, что он оделся не в черный подрясник, а - в светлый?
  Старик был поражен: - Вы угадали, ваше превосходительство. Он вышел к ним сразу после службы на Троицу. А они убили его, хотя хорошо знали и много раз беседовали.
- Старик сморщился и не удержал слез.
 Черный подрясник. Черная арба, в которую впряжен осел или мул.
Хорошая лошадь – тоже опасна. Могут отобрать, если встретится несколько всадников. Даже казацкие лошади не идут в сравнение с ногайскими.
 Горская черная повязка на голову. Черная теплая бурка.
- Как бы не переборщить? – Мелкие детали, которые ты знать не можешь, выдадут и послужат более сильным оскорблением.
 
Не зря он читал отчеты и военные мемуары барона Торнау – реального «Кавказского пленника». пленника.
- Оружие? – оружие можно подобрать в крепости. – Этим и займемся. – И он направился к оружейному складу. 
 Пока он присматривал ружье, саблю, большой чеченский кинжал, и прочее, его нашел посыльный и передал приглашение на обед от жены коменданта.

- Что-то сердце стало давать о себе знать – подумал Константин, совершенно спокойно внешне, передав свое согласие. - Экие благоглупости в моем-то возрасте. Это все-таки из-за ранения, ведь пуля прошла так недалеко от сердца. Которая же это пуля? – Да. Та, что я получил от турок…

 Обед проходил без коменданта. За столом было несколько офицеров и двое детей: юноша в кадетской форме и та же девочка – Фотина.
Теофилия представила обществу нового офицера, назвав его полковником Констант. Взгляды были очень любопытными, он не сомневался, что все решили, что это - будущий комендант.
Остальное - пришлось рассказывать Константину. Он тоже сообщил минимум.
Вначале ему придется выехать к командованию военного округа, с целью представить свой критический отчет о нуждах крепости и для получения средств. Это вызвало такой общий радостный вздох, что Константину на миг стало совестно.  Офицеры ему понравились, за исключением одного-двух, которые были излишне веселы или заранее пьяны.
 
Мальчик был вначале насуплен, но после сообщения об отъезде, тоже облегченно вздохнул и успокоился. Мать сказала гостю, что его зовут Леопольдом, он учится в кадетском  корпусе  в Санкт-Петербурге, и находится на каникулах.
В самом конце обеда, Теофилия, как бы что-то сообразив, предложила: - А не поехать ли нам с вами одновременно? Как бы было надежно: мне отвезти Леопольда во Владикавказ и вам послужить нам защитой! А оттуда я отвезу его вместе с денщиком до Минеральных Вод и вернусь, а он с денщиком поедет как всегда – до Санкт-Петербурга.

 Эти неожиданные и сложные повороты вызвали бы явную растерянность у многих мужчин. Константина спасло дипломатическое прошлое и природная молчаливость. Остальные офицеры отнеслись к этому предложению совершенно равнодушно.
Один спросил: - Что так рано, матушка? Но "матушка" не ответила, словно не слышала. Она вся была обращена к Константину и ждала его решения.
Когда молчание стало затягиваться, он, слегка поперхнувшись от бокала вина, выразил удивление такой готовностью хозяйки к столь трудным путешествиям. И предложил самому отправить мальчика, вместе с денщиком, но без матери.
Про себя слегка поморщать от еще одной нагрузки и ответственности.
Теофилия выслушала его, улыбаясь одними глазами, и попросила кого-то из офицеров сообщить Константину: о ее любви к таким поездкам, и уверенности в ее возможностях, что и было сделано. Затем она предложила после обеда пойти на стрельбище, а, потом, проверить ее умение ездить на лошади, в соревновании с сыном.
Это развлечение вызвало опять глухое возражение Константина.  Он понимал, что хозяйка крепости должна подтверждать свой авторитет, но зачем она пытается помешать ему – этого он пока не понимал? Все эти "пассы" были выполнением ее замыслов, а его замыслы – отходили на все более дальний план. Ему уже хотелось подать в отставку и вырваться из чужих планов, так резко и легко использующих его по-своему. Без всякого армейского командования.
- О, эти женщины, - сказал бы на его месте любой ловелас. Но он не был ловеласом. У него не было никакого опыта, кроме детского.
 
Он ушел с соревнования очень недовольным. Его не поразило умение Теофилии стрелять из любого оружия – она была женой коменданта.
Не поразили и ее успехи, как наездницы. Его сковывала ее активность.
 Его привычное духовное одиночество было нарушено непонятно почему.
Остальные женщины никогда не раздражали его. Как может раздражать то, что тебе безразлично? Почему же раздражала эта женщина? Не из-за того же, что она бросает больного мужа? Это, вероятно, отлажено. Он видел возле кабинета санитара. Единственной поддержкой своему настроению он счел такое же недовольство Леопольда. Поведение матери явно раздражало и его. Почему?   

Разве в нем было что-то необычное для сына? 

Ответы пришли к нему во время сна. Он, неожиданно, проснулся среди ночи и… сел на кровати.
Она пытается защитить его своей жертвой – понял он. Комендант не отпускает его. А она жертвует сыном и собой. Сыну еще можно было бы побыть дома. И ей не расставаться с сыном. Но тогда ему, Константину, не успеть добраться до монастыря и вернуться до зимы. Если он поедет позже, то сможет доехать только до Владикавказа и обратно. И выполнить только приказ коменданта.    

Да. Теофилия и в детстве была создательницей всяких игр и развлечений. Видимо, и эта просьба показалась ей хорошим развлечением в ее однообразной жизни.

Для меня – это приказ судьбы, а для нее – развлечение с большим риском для жизни. Но, если это неизбежно, то…
- Как же мне ее называть при встречах с горцами? Неужели, женой? Интересно, что же предложит она для такого случая? Если она оденется в черную траурную одежду, то я пойму, что был прав.
- А если она оденется в русскую траурную одежду, а мне предложит выглядеть ногайцем? Прислугой. Сопровождающим. Проводником, скорее всего. Нехорошо одеваться в траур при живом еще муже. Это вызовет осуждение в крепости.
Значит, ей придется переодеваться по дороге? Или, в ближайшем селении?
 Интересно, как же они отправляли сына раньше? Неужели, каждый раз с таким маскарадом?
Наверно, раньше было возможно дать ему несколько человек в сопровождение, тех, у кого подходил срок отпуска или увольнения. Я так занят своими долгами, что совершенно не вошел в курс событий.
Когда и какие здесь бывают волнения? Кому и чем помогает крепость? От кого защищает?
Экое, право, настало безразличие к военной жизни! Действительно, пора рукополагаться или уходить в монастырь. Хорошо бы получить у владыки благословение на второе. Это возможно только  в Ставрополе или в Суб Хаче, где есть армянский монастырь. Но меня держит мое слово! Без знания завещания не могу ничего решить. 
Сон пропал.
 
Константин встал, оделся и пошел смотреть, что делается в крепости ночью. И что происходит за ее пределами? Сторожевые солдаты ходили вдоль стен, перекликаясь: "Слушай!". Около них лежали пучки пакли, которые обмакивались в смолу и зажигались в случае внезапного и большого нападения горцев.
 В степи мелькали темные тени, похожие на всадников и арбы. Со стороны гор из леса тянулись дымки, в отдельных местах еще светились селения.
 Рассвета еще не было, но уже не было и черной южной ночи. Туман закрывал лощины, оставляя видными отроги гор. Его впервые поразила дальность горизонта. Казалось, что крепость стоит на вершине. Каменные плиты ступенек подходили к воротам крепости с разных сторон. По одной из таких самодельных каменных тропинок шел человек, неся за спиной огромный и длинный мешок, поднимавшийся над его головой и достигавший его коленей.
Сила местных жителей  уже успела удивить Константина, пока он доехал до крепости в сопровождении небольшого отряда казаков из ближайшей почтовой станции.   
 Это были линейные казаки. Они были красивы, здоровы, называли себя староверами и непомерно гордились своим служением. Разговорчивыми они становились только после выпитого "чихирю", которого им надо было не менее полуведра.
 Но разговоры были очень занятные. Константина поражала их цельность и ценность их жизни. Никакой двойственности. Даже про воровство и угон лошадей говорили с похвальбой. Их защита была самой надежной. Они считали, что "солдаты могли струсить и разбежаться (если было куда), увидев большой отряд горцев, забыв про выданную им оплату, а казаки все время " лезут на рожон", желая показать свою беспримерную удаль". Может быть, нанять казаков для поездки в монастырь? Но как объяснить это желание таинственному коменданту, который, таким хитрым способом, оказывался непререкаемым распорядителем? Не вступая ни в какие отношения, а лишь находясь за спиной своенравной супруги.
- Что предпримет эта женщина, от которой опять зависела его судьба?

Он вернулся: На столе лежал конверт, в нем была записка:- «Эта работа и дает вам право на отъезд. Отчет надо представить во Владикавказ. Дорога одна. За подробностями обратитесь к интенданту. У названного интенданта отчет лежит на столе, в конверте».
Драма оказалась коротка… Это был сюрприз! Оставалось только внимательно его прочитать и выждать хотя бы день для подачи коменданту.

Утром он узнал, что отъезд назначен на третий день.

 Вначале он сам пошел к интенданту с просьбой (почти приказом) помочь ему приобрести достойного коня. Ему в этом повезло – у интенданта в конюшне стоял, только что отбитый у горцев, ахалтекинец. Лучшего коня для дальней проездки по горам – не найти! Но интендант так смущенно вел себя, что Константин догадался спросить у него цену за коня – и с радостью заплатил. Конь стал его первой кавказской собственностью. И он тут же проверил себя и свои возможности в верховой езде. Радость от прогулки была непостижимая.

Затем, он послал к интенданту адъютанта с просьбой о приобретении чеченской одежды. Никакого удивления это не вызвало – адъютанту тут же вывалили на стол несколько папах, бурок, башлыков, черкесок, рубах и портков, в таком неряшливом виде, что он понял, с кого они сняты. Покупать новое было негде.

Адъютант выбрал что-то под немалый рост полковника, и подходящее - для себя, и обещал заплатить за стирку и чистку. Сапоги они решили оставить свои. Один денщик был удивлен такими необычными действиями. Затем адъютант  отправился в казармы и нашел трех солдат, которые прилично знали чеченский язык. Велел им тоже подобрать себе чеченскую одежду, выстирать ее и почистить.   
      Из своих запасов полковник сам выбрал черный подрясник, куфейку и митру, которую вез настоятелю в подарок. Золотой большой крест вызвал сомнения – оставить опасно. Взять с собой? Может послужить соблазном к убийству, если нападут. Все-таки решил взять с собой, надеясь на Бога и большое сопровождение.
Оружие адъютант смазал и зарядил, патронов и дроби набрал достаточно. Провизией занимался денщик.

Тут его позвали в дом к коменданту и остальное время прошло в составлении маршрута вместе с Теофилией и хорунжим сопровождающего их отряда. Константин сильно скучал во время этого обсуждения, поскольку не мог принять в нем никакого участия – он не знал местных дорог, кордонов, почтовых станций, в конце концов, стал думать, что его опять позвали, чтобы дать понять всю силу и уверенность этой женщины – хозяйки целой крепости. Одно его порадовало, что ему дали хорошую открытую подорожную. Лошадей будут менять беспрепятственно.

Выехали засветло. Коляска, запряженная тройкой, была удобной, с поднимающимся верхом. Теофилия ехала лицом к движению вместе с Леопольдом, а он сел напротив. Его коня денщик вел сзади коляски. Часть отряда ехала впереди, часть – сзади. Некоторые – сбоку от коляски, прикрывая их лошадьми. Всего было человек двадцать. С таким сопровождением не страшно было и по горскому селению проехать - думал Константин. Поэтому, дорога не вызывала у него напряжения, а вызывала только интерес. Встречались ногайские арбы, небольшие табуны красивых лошадей, стада баранов. Виноградники перемежались с абрикосовыми и тутовыми садами, орешники занимали лощины и среди них гремели сильные ручьи, маленькие и большие водопады виднелись вдали от дороги на крутых склонах гор. Буруны, как здесь называли холмы, поднимали и спускали их коляску, создавая пыльный хвост за отрядом…
Теофилия, одетая в темно-серое кисейное платье, не только закрывала лицо зонтом, но и – темной вуалью, поэтому, молча и напряженно, ехали довольно долго.

К вечеру, когда все утомились и сильно проголодались, остановились.
Показалась станция разъездная, кордон и стоянка еще одного отряда с лошадьми.
Тут Теофилия начала вслух перечислять те дела, которые требовали немедленного исполнения в крепости, оказалось, что она всю дорогу думала об этом, и придется послать обратно троих солдат с письмом для исправления положения.
 Константин опять раздражился от этого шага – чисто женское поведение! Хорошо, что не потребовалось возвращаться всем! Его сердитая мина почему-то очень развеселила Теофилию, и ему пришлось резко развернуться и прогуляться, чтобы не высказать своего отношения.

Когда он возвратился, Теофилия, со смиренным видом, успокоила его, тем, что послала письмо с одним солдатом и присоединила его к встречному отряду.    

Ночь на кордоне прошла тоже тихо, поехали опять чрезвычайно рано, часа в четыре утра, так что Константин вспомнил свои монастырские бдения и полусонное чтение Псалтири. И чем дольше он вынужден был смотреть на Теофилию, что сидела напротив, тем дальше он отдалялся от нее. Детский образ подружки–покровительницы совершенно заслонил реальность, и он очень не хотел изменять его на иной… Не соответствующий.

 А.Дюма:
    " Есть у меня в жизни несколько прекрасных воспоминаний – таких, которые предстают утешением в часы грусти, воспоминаний, полных свободы, нежности, приязни. Спасибо милым, дорогим друзьям, кому я этим обязан!"


- Расскажите о вашей юности, о тех моментах, когда вы были в море. – попросила Теофилия.
Константин взглянул на Леопольда: - Мои рассказы не принесут пользы юноше. И, позвольте вопрос к вам: - Почему Леопольд едет в коляске, а не на лошади?
Теофилия улыбнулась загадочно и радостно.
Константин продолжил: - Опасность всегда полезна юноше. Пусть берет моего коня – он не доставит ему большого груза, но будет огражден от насмешек. Иначе этого барича не стоило отдавать в военное училище. Или он совсем не умеет ездить на лошади, в отличие от вас, маменька?
- Леопольд, слушайся полковника.
- С великим удовольствием, маман! – ответил юноша.

Коляска остановилась. Константин сам отвязал свою лошадь от коляски, погладил ее, подсадил на нее Леопольда. И вернулся в коляску.

- А вот теперь можно и о морских похождениях рассказать.
- Вначале я хочу сообщить вам, что ждала вашего решения относительно Леопольда.
- Благодарю за доверие.
- Начало Вы знаете:
Меня решили отправить на учение в морской кадетский корпус – это решительное изменение всей моей жизни вызвало у меня восторг! Я учился не то, чтобы прилежно – а с максималистским рвением.
Я разыскивал лоции и собирался изучить дно Гибралтарского пролива, чтобы стать лоцманом. Потом я искал в лавках кораллы и развешивал их по всему училищу, сочиняя, что это я сам их добыл. Потом меня увлек жемчуг, потом…
Через полтора года и мне предстояло пройти первую практику на море.
У меня во время учения образовалось два человека, противоположно относившихся ко мне. Первый был лезгином и моим «кунаком», как говорят на Кавказе. Не другом, а  именно   "кунаком", что означало полную верность и отдачу собственной жизни - ради моей. А второй – наш классный надзиратель – стал моим злейшим мучителем и врагом. Что уж вызвало его неимоверную ревность? – то ли мои покровители, то ли моя фамилия? – Но он изводил меня везде, где только мог. А мог он многое, по сравнению со мной.
Так он решил показать мне «истинную цену» морской жизни.  А на мой взгляд – самую недостойную и извращенную. Он пристроил меня, через преданных ему людей, на самую плохую учебную посудину и в самую плохую команду моряков - русских эмигрантов. Мое счастье, что вместе со мной он послал "этого горца – Махмуда", тайно надеясь, что тот, своей горячностью довершит за него месть.
Посудина ходила всего лишь в каботажные рейсы – то есть туда-сюда по Средиземному морю. Войны на море не было. Но разбои были. И впервые, после отъезда из монастыря, я ощутил реальное ВРЕМЯ.
Я никогда не был ему благодарен за это. Только теперь, пережив  так много,          я ощутил, сколько пользы принес мне этот непостижимый и безобразный образ жизни. Образ жизни моряков, так красиво воспетый во многих литературных сочинениях.
Ничего прекрасного, кроме самого моря, я в нем не нашел, хотя искал очень старательно. Мне так хотелось защититься от этой провокации своего воспитателя, так хотелось гордо и искренне высказать ему свое превосходство и презрение. За что? – За неуважение к моей мечте.
Как я долго не понимал, что моя мечта… что только воплощенная мечта достойна уважения. А у меня это была не мечта, а розовые мыльные пузыри. Теперь я считаю, что его рассердило не то, что я "мечтал о море", а то, что я оставался слюнтяем.

Жизнь моряков состоит из очень узких помещений, из тесных клетушек и подвешенных гамаков, в которых невозможно отдохнуть, а можно только повалиться от усталости. Постоянная вонь, от портянок и большого количества грязных мужских тел, была невыносима. Не смотря на присутствие за бортом моря, – мыться часто было не принято и даже вызывало издевки.
Чесаться и скоблить во всех неприличных местах – было принято. Носить грязную промасленную робу неделями – было принято. А парадную – одевать только по приказу капитана.
Есть приходилось тухлое и вонючее: мясо, рыбу, каши, овощи – все воняло грязью и старостью.
Никаких выходных и часов отдыха. Постоянное мытье палуб, чистка ручек, кранов и прочей мелочи – настолько въедается в сознание, что я начинал чистить что-то даже тогда, когда оставался один и мог бы просто посидеть. Но эта чистка не приносила чистоты мне – я был весь перепачкан пастой для чистки, грязью со швабры. А на это никто не обращал внимания. Фантастическая профанация!
Лазание по мачтам и беготня по лестницам – вовсе не приятное физическое развлечение. Оступился – подвернул ногу, все равно – беги!

Осмыслить что-либо и понять совершенно невозможно из-за большого количества командующих: капитан, помощник, боцман, старший дежурный, лоцман, кок, врач, и каждый, кто старше тебя.

Приказы сыплются, как песок из пожарного ведра: вместе с камнями и грязной руганью.

Это все – естественные условия жизни тех моряков. Но есть еще и "общение", которое состоит из "салазок", подзатыльников, плевков, шмона, и драки, к которой ты не имеешь отношения, но рискуешь получить ножом просто потому, что драка происходит вокруг твоей головы,  и - больше негде драться.

Словом, тогда я не понял главного: почему моряки так не уважают сами себя?
Почему они, даже сойдя на берег, идут не в хорошее место для отдыха – а в самый грязный бордель?
Почему они похваляются тем, что у них в каждом порту "по бабе"? Не по девушке, а по бабе.
Почему такой образ жизни у них принят и признан, как  единственно возможный?
Я не знал, чем я могу защититься. У меня был единственный защитник – Махмуд. Как я его зауважал! Какой он был гордый, честный! Как достойно старался защитить меня от моего страха и общих нападений!
 Но и ему грозила расправа за эту его гордыню и непримиримость. И мне пришлось спасать его, несмотря на его огромный кинжал, и прекрасное владение им.

Однажды мне поваренок специально вылил на голову помои.

Махмуд  выхватил кинжал и стал размахивать им перед носом глупо улыбавшегося поваренка. Я счищал с себя помои и не мог ничего предпринять. Я не плакал от злости. Но подошел вразвалку один из самых толстых и добрых матросов и закрыл своим пузом поваренка.

Увидев мою грязную рожу, он еще и рассмеялся. И Махмуд чиркнул ему по животу своим острым кинжалом.
Тот откинулся назад и повалился, подскользнувшись на помоях. Рана была совершенно царапиной, но кровь просочилась через тельняшку и выглядела впечатляюще. Другие матросы ржали, подзуживали Махмуда и поваренка, которые скакали напротив друг друга, примериваясь, как бы съездить еще друг другу: один – ведром, а другой кинжалом.
Раненый матрос, поднимаясь, схватил Махмуда  за ногу и дернул на себя. Теперь уже и Махмуд лежал около матроса, и его кинжал вонзился в грязную палубу.
Поваренок сильно размахнулся ведром и – я испугался, что он вовсе раскроит Махмуду голову. Дальше я ничего сообразить не успел, а только выхватил пожарный шланг и облил всех из него. Вначале я ошпарил поваренка. Потом толстого матроса, смыв с него кровь, потом я вошел во вкус и стал поливать всех ржущих, забыв, что строжайше запрещалось тратить пожарную воду по пустякам. С каким удовольствием я это делал! Потом я облил себя, смыв все помои, и… пошел вслед за боцманом - получать наказание.

Наказанием были побои. Никого не наказывали заключением на гауптвахту.

Это считалось – долго и неразумно. Наказанный матрос отдыхал, пока «ненаказанные» вкалывали: за себя и за него.

Боцманский кулак всегда был опухшим – так много приходилось ему бить.

Перед тем, как побить меня, он  глотнул из фляги. Для него это было удовольствием – побить. И он к первому удовольствию добавлял второе – глотнуть. Получался морской ритуал.

Он бил меня сначала лениво и только "для порядка", когда же его не устроило то, что я молчу и лишь отплевываюсь от крови, он ударил меня сильнее – я улетел в угол, на канаты. Полежал. Если бы я не встал – он бы закончил меня бить.
Но я из упрямства встал. Он подставил мне подножку и выкрутил мне руку. Я ткнулся головой ему в живот. И, видно, ударил его чувствительно, потому что, он дал мне в лицо коленом. Я опять упал на спину.

Теперь мне совсем не хотелось вставать, но я встал. Я ничего не видел перед собой и протянул вперед руки. Руки мои коснулись боцмана и я, не видя и не соображая, сжал их и дернул книзу. Боцман завопил. И ударил меня ногами: еще и еще.
Теперь он уже начал ругаться: "Мразь интеллигентская!" – было самым приличным. Он схватил какой-то трос и стал неистово бить меня им.

Удивительно, как можно так умело избивать! На моем теле не осталось ни одного местечка, в которое он бы не ударил. Я лежал, сжавшись в ком, и хотел оказаться опять в животе у мамы. Я уже ничего не видел и почти не слышал.
Расслышал я только низкий рев боцмана и подумал, что на него рухнул капитанский мостик.

Очнулся я – вы думаете в лазарете? О, нет. В воде! Махмуд подтащил меня к борту и прыгнул сам.

Я был настолько бесчувствен, что легко свалился в воду, вслед за ним. Вода меня хорошо освежила и я смог плыть, шевеля всего одной левой рукой – правая не слушалась. Делал я все это совершенно автоматически.

Если бы он предложил снова пойти на боцмана, я бы пошел, если бы предложил его зарезать – я бы ударил его ножом. Голова совершенно не работала. Работал только слух.

Странно, но мы легко доплыли до берега бухты. Поднялись по камням из воды, и вошли в прибрежную рощу. Она была на крутом склоне. Махмуду было легко карабкаться по камням вверх, а я повторял автоматически его движения, и - тоже не отставал. Он ни разу не оглянулся на море, и я  - тоже.

Махмуд сделал все, чтобы спасти меня от расправы. Спрятал меня, это он умел делать еще в своих Кавказских горах, подкрепил, правда, только водой и травами. Сумел связаться с моим покровителем и доставить меня к нему.

Болел я долго. С той поры, от сильного удара, голова моя отключается и остается только слух. Доктор сказал, что "это феноменально", но никакого лечения не предложил. Да и не те времена наступали.

Я не знал того, что могло грозить Махмуду, но все обошлось, тем более, что боцман - выжил. Я лишь краем уха слышал, что "справка о моих побоях вызвала сочувствие в военном суде и капитан будет наказан".
 
Но и мои раны готовили мне немало страданий в будущем. С той поры: моря - как мечты,  для меня не существовало. Я никогда более не заговаривал о нем, не смотрел картин, и не читал художественных книг о море. Я служил на море. Работал. И испытывал только одно – тоскливое и непреодолимое одиночество. Я перестал видеть смысл в моем путешествии по жизни.

Спасали меня от этого два занятия: глубокое изучение всех сторон профессии и чтение книг, по большей части –  Федора Михайловича Достоевского. Я был очень огорчен, когда узнал, что он скончался, в то время как мне исполнилось всего 22 года.

Столько родного и несчастного было на его страницах, что мне становилось легче. С одним я был не согласен, с его высказыванием, что «красота спасет мир». Я никогда не встречал в жизни этому подтверждения. Гибнет красота от мира. Гибнет красота самой Земли от нашего мира. Любовь могла бы спасти мир. Но у людей Земли нет любви. Они боятся любви. Они не хотят любви.

После этих слов Теофилия неожиданно возразила, причем так резко, что это прозвучало почти зло: «Le Dieu n'a pas fait aux gens de la possibilit; aimer. Il n'y a pas de telle possibilit; ; la vie. Il y a des r;gles de la convenances. Il y a des lois de la g;n;ration. Il y a sa suite. Il n'y a pas de choix. Non selon les forces ; la personne aimer! Tel lui il y avait un Dieu. Seul qu'il a donn; largement – la possibilit; d';lever la patience».

 «Бог не дал людям возможности любить. Нет такой возможности в жизни. Есть правила приличия. Есть законы рода. Есть его продолжение. И нет выбора. Не по силам человеку любить! Таким слабым его создал Бог. Единственное, что он дал с избытком – возможность взрастить терпение».

- Остановите лошадей и сопровождение, полковник! Я должна отдохнуть от этой езды по жаре! – Теофилия почти спрыгнула на землю и быстро пошла от дороги к лесу.

Полковник автоматически отдал распоряжения, находясь в глубокой задумчивости. Казаки были рады неожиданной передышке и принялись в тени готовить пищу. Полковник закрыл глаза и постарался сделать вид, что хочет вздремнуть.
             Теперь он тосковал по своему тихому детству и организованному покою души, которые так отличали эту жизнь от дальнейшей – шумной, суетной, неосторожной и, часто, вовсе бессмысленной.
            
Конечно, вторая жизнь закалила его характер, дала ему опыт общения с разными людьми, но сколь многое он бы хотел из нее выкинуть! Особенно не нравился ему его опыт военного дипломата – опыт, не позволявший проявлять никакого собственного мнения, не то, что решения, а вынуждавший исполнять чужие, часто странные приказы, применяя для этого все способности и таланты.
          
 И только это он начал расковыривать эти свои "занозы", глубоко засевшие в душе…
     - Выстрел – обеспокоено сказала Теофилия, оказавшаяся рядом, – еще выстрел – испуганно повторил Леопольд, подскочивший к ним, как к защите – Они оба смотрели вперед за его голову.
Константин обернулся.

Слева и справа никого не было. Дорога начала спускаться с очередного холма в низину. Позади тоже никого нельзя было рассмотреть из-за поворота.   

 Низина поросла высокими старыми ореховыми деревьями, дорога между ними была почти протоптана, темнее  и чуть влажная.
Казалось, что здесь должен быть ручей, но, видимо, деревья забрали всю его влагу, и он ушел под землю.
Терновник и ежевичник опутали одну сторону дороги так, что она походила на забор перед домами. Вторая сторона резко сходила вниз, была покрыта только травой и хорошо просматривалась. Несколько нежилых остовов домов были видны слева ниже их стоянки. Нельзя было понять: казакам ли, чеченам ли они принадлежали? Что это было прежде? Аул или станица?
     - Что это за объект на маршруте? – почти враждебно спросил полковник Теофилию.
Ему нужен был срочный ответ для ориентировки. Теперь он пожалел о своем равнодушии к составлению маршрута.
     Теофилия ответила: «Это развалины деревни, разрушенной русскими в 1842 году».
Она подняла руку в длинной перчатке и указала вперед и вниз:
- Человек! Там упал человек!
Напротив – на скате лежал ничком человек. По одежде это был мужчина.
                Полковник взял ружье и крикнул солдатам: - Хорунжий! Распорядись прикрыть меня! – и к Теофилии: - Сидите в коляске!
                Солдаты окружили его и так подвели к лежавшему. Полковник наклонился и перевернул  его лицом вверх. Это был красивый юноша, горец, чисто одетый. Он был еще жив. Он заговорил на чеченском почти шепотом.
                Полковник все понял, удивляясь этому обстоятельству, ведь он говорил на чеченском последний раз в 13 лет, во время похода по аулам за сбором средств.

                Юноша просил не оставлять его здесь, но отвезти к его родне: он младший сын богатого наиба - и сообщить о его ранении. Его ранил…его ранил абрек Шамиля – этого имени он никак не мог произнести. Злоба и оскорбленное самолюбие подняли ли бы его на ноги, если бы не рана, которую он затыкал платком. Рана была в правое плечо, но крови было много.
             
  К подошла Теофилия, раздвинув солдат, и быстро стала перевязывать его очень умело и мужественно. Светлые перчатки ее окрасились кровью и выглядели очень страшно.
               Юноша повторял название своего аула и имена своей родни, пока вовсе не потерял сознание.
 
- Нам некуда его взять, да и не перенесет он этой тряски. Аул его находится в 15-ти верстах. Нам почти по дороге. От нашей дороги надо будет свернуть всего на полверсты, чтобы попасть в этот аул.

Но стоит ли это делать? И не опасно ли это для всех – вам решать! – бесстрастно сказала Теофилия, стягивая и отбрасывая перчатки.
             
- Мне надо где-то помыть руки.

         
- Благодарю – ответил полковник – хоть что-то можно решить и мне.
               
 Хорунжий обратился к нему же: - Хоть и полверсты от дороги, но  это - на той стороне Терека. Нас перестреляют заранее, не спрашивая ни о чем.
               
- Едем к Тереку мыть руки. Леопольд – обратился он к белому от страха юноше – не падайте в обморок. Дальше будет очень интересно. С собой в аул я вас не возьму. Останетесь с маменькой в коляске.

Берем чеченца в коляску. Дайте ему вина.
               
   Солдаты подняли раненого, усадили рядом с полковником. Юношу пришлось привязать его же ремнем, чтобы он не сползал и не вывалился.

Отряд тронулся дальше. Полковник не выпускал из рук оружия, но тайная радость стала освещать его лицо.
               
 Через час показался большой аул на другой стороне Терека. На ближнем берегу стоял паром и несколько лодок, видимо, здесь часто переправлялись и отношения были спокойными.
               
 Полковник приказал хорунжему устроить бивуак так, чтобы отряд был защищен от пуль. Этому способствовали высоченные камыши и терновник всего в пяти-шести метрах от берега. Сам переоделся в чеченский костюм и велел переодеться тем солдатам, которых он выбрал для этого случая заранее.

   Действия его были полны авантюрного возбуждения, поэтому остальные молчали. Только Теофилия смотрела с таким же возбуждением участника интересной игры. Полковник не пустил ее к Тереку.

 Туда, пригибаясь, бегом отправился солдат и принес достаточно мутной воды.
               
Тогда Теофилия стала напряженно и, почти с угрозой в голосе, читать молитвы.
               
Когда все было готово, трое "чеченцев" вышли из камышей, неся раненого. Они сели в одну из лодок, держа оружие за спиной, и поплыли. Полковник правил.

Солдатам он приказал открыть сильный ответный огонь, если по лодке начнут стрелять. На той стороне не было видно никакого переполоха.

Когда лодка подплыла, из крайнего дома вышла чеченка и направилась к лодке.
               
 Полковник заговорил с ней. Она всплеснула руками, подошла ближе, увидела лицо юноши и, указав полковнику на свой дом, бросилась бежать вдоль аула, что-то крича.

Расслышать за шумом реки было невозможно.
               
Юношу вынесли из лодки и положили около дома. Солдаты в чеченской одежде и полковник чувствовали себя очень напряженно. Они встали спинами друг к другу.
На этом берегу отряд изготовил ружья к стрельбе.
               
По улице спускался пожилой мужчина, богато одетый, за ним на расстоянии шли другие мужчины и женщины.
 Он подошел к полковнику и заговорил с ним.
               
Женщины бросились к юноше, увидели его перевязку и стали хлопотать вокруг, делая что-то непонятное: молились или плакали?
               
Мужчина сказал им что-то резкое, они сели вокруг раненого на колени и стали раскачиваться.
               
Полковник продолжал беседовать с чеченцем. Беседа была, казалось, мирной. Полковник указывал то направление, откуда они привезли юношу.

 Потом они пошли к дому, из которого вышла первая женщина, и скрылись в нем. Остальные чечены стояли поодаль, что-то обсуждая, потом все присели в общий круг.
Солдаты в чеченской одежде тоже присели рядом друг с другом. К ним никто не обращался. Все ждали. И на том, и на этом берегу.
               
Только чеченка, хозяйка крайнего дома, вбегала и выбегала, занося корзины и бутыли. Наконец, из дома вышли полковник и пожилой богатый чечен.

На полковнике была папаха этого чечена. А на мужчине – та, в которой был полковник. Следом вывели связанного человека в российском мундире. Он сильно хромал. Его подвели к лодке и усадили в нее.
                Теофилия глубоко вздохнула и продолжала молиться не так испуганно, и не ожидая больше одиночного выстрела.
               
Полковник напряженно, но уверенно пошел от чеченца к лодке. Позвал с собой солдат, они сели в лодку, развязали пленника и дали ему одно из весел. Выстрелов так и не произошло.

 Только после отъезда лодки, чечен подошел к лежавшему юноше, наклонился над ним, потом поднялся и велел нести его за собой. Поднялись и остальные. Процессия двинулась вдоль аула.
               
 Лодка тоже приближалась к ближнему берегу, хотя течение и было сильным, но Терек был милостив, и воды было достаточно. Переправа окончилась благополучно.
                Полковник и солдаты вернулись в камыши и переоделись в свою одежду. Пленника окружили солдаты.

Это оказался юноша, вероятно юнкер или младший офицер. Его трясло и ему дали вина.
                - Браво, полковник, - сказала Теофилия по-французски – вы превзошли мои ожидания! Все было очень разумно.
               
 - Благодарю, мадам – тоже по-французски ответил полковник – но я должен с вами проститься. Этот чеченский князь теперь мой кунак и готов сопровождать меня до монастыря и обратно вместе со всеми мужчинами его рода. Я – спаситель  его младшего сына. Мне кажется этот вариант надежней, чем под защитой ваших солдат. К тому же мне жалко их жизней.
                А моя – еще не занесена в ваши списки. Никакой ответственности для крепости, и никаких потерь. Разве что, я просил бы отпустить со мной тех трех, которые знают чеченский язык? В крайнем случае, кто-то из них донесет до вас истинную весть.
                Отчет о нуждах крепости вы можете вручить в округе сами, если это действительно необходимо. К моей печали, нам не по дороге. Мне и так придется возвращаться. Я теряю уже двое суток, сопровождая вас в обратную, от моего направления, сторону.
               
Теофилия выслушала это с недоступным видом. Никто из солдат ничего не понял.
                - Солдат берите. Когда же вас ждать в крепости? – спросила она, раскрывая зонтик.
             
   - К концу вашего путешествия я надеюсь опять присоединиться к вам на этом же месте. Если нет, то нечего и ждать. Назначим время встречи с утра до вечера.

Вы разобьете здесь бивуак, а утром мы вместе отправимся в крепость. Вы успеете ввести меня в курс ваших успехов у начальства, а я поведаю вам о своих происшествиях.
Силь ву пле еще раз.
И он перешел на русский язык.
   
- Сейчас надо расспросить этого пленника.
                К нему подвели юношу. Он был еле жив и, похоже, совершенно не мог стоять.
- Сядьте. Кто вы и как попали в плен?
                Юноша начал отвечать по-французски: «Помогите моим ногам. Я не могу стоять».
               Теофилия подошла и взглянула на подошвы его ног. Они были разрезаны, видимо бритвой, и из ран торчали куски конских волос.
             - Дайте ему водки, пока я буду ему помогать – строго сказала она.
            
  Она открыла свой медицинский саквояж, достала инструменты и стала пинцетом вынимать из ран куски конских волос и смазывать раны спиртом. Юноша был бледен, почти в обмороке, но молчал.
                Чтобы отвлечь его, она заговорила: - Отвечайте полковнику, он задал вам вопрос.
               Юноша стиснул руки и заговорил.
Он сын богатых родителей из Москвы, отправился на Кавказ, чтобы исправить свои ошибки и заслужить уважение родителей, служил в Энском отряде и во время одной из операций…его взяли в плен.
               
 - Ваше происхождение написано на вашем лице. Подробности установят на военной комиссии. Документов у вас нет? – Благодарите полковника за спасение вашей жизни и, вам предоставляется возможность отработать это пребывание в плену, если он возьмет вас с собой.
             
  - А сейчас дневной привал, обед, выпивка, особая тем, которые были с полковником. И отдых, если у полковника нет иных и срочных планов.
            
   - Иных планов нет, - подтвердил полковник, весело улыбаясь ее командирскому тону.
               
   Только юноша был поражен этим приказом. Но Теофилии было не до него.
               
 - Вы соблаговолите хотя бы познакомиться с моими планами, а вдруг сочтете и их разумными?- обратилась она опять к полковнику по-французски.
               
- С большим удовольствием. Я с детства восхищался вашей изобретательностью!
             
  - Оказывается, жизнь гораздо изобретательнее – подтвердила Теофилия случившееся – И она благоволит вам. Но не сочтите чечен бескорыстными друзьями. Они будут отнюдь не безразличны к вашим монастырским находкам, и как угадать – что им покажется ценнее: жизнь кунака или богатая добыча? К тому же они вернули вам долг в виде этого юноши.
Я думаю, именно он будет вам самым верным другом.
            
   - Я не верю чеченам, и прочим, я верю в скорость мысли. По вашим сведениям, монастырь разорен и монахи давно ушли?- сказал он почти утвердительно, и недовольно - из-за ее руководящего тона.
            
   - Кто же поверит, что вы едете туда погрустить о прошлом? Куда вероятнее, что вы знаете - где клад.
         
            Полковник несколько времени подумал: - Вы думаете, что придется тратить время на отведение глаз новым друзьям, чтобы не быть убитым около завещания? А не знаете ли вы о еще каком-нибудь монастыре в той же стороне?
         
         - Полковник, вы тоже стреляете в десятку! – Именно это я и должна была вам сообщить. Перед уходом ваш отец-настоятель переслал мне письмо, сообщавшее, что вам следует искать его в другом монастыре. И назвал его.
         
           - И вы сочли возможным так поздно сообщить мне об этом?
         
           - Это и сейчас рано. Ваша армейская гордыня вынудила меня. Иначе бы вы ускакали сейчас навстречу смерти и ни разу не оглянулись. Я уже и так молилась, чтобы вы не остались на той стороне!  И не пришлось бы посылать сюда весь гарнизон и выкупать вас за все имеющиеся у нас средства.
               
   - Как вы сказали, ваше имя? – обратилась она к юноше.
       
           - Дмитрий Андреевич Мирской. Племянник князя Тарханова.
    
             - Отведите его отдыхать и накормите. Нам надо поговорить. Так, господин полковник?

Но полковник сам, улыбаясь, обратился к даме: "Вероятно, тут ваше власть сильнее моей, не буду ли я невежливым, если попрошу отдать в мое распоряжение эту власть?"

       
          Теофилия улыбнулась: "Вы так элегантно выражаете свои мысли, что я вспомнила о временах "Трех мушкетеров".
Я отвечу: «Ваша невежливость мне по нраву. Распоряжайтесь».
 
               И лишь потом полковник  обратился к юноше:
   
          - Слушайте даму, юнкер, она будет вашей приемной матерью в крепости.

Она всем командует и очень разумно. Так что и я подчиняюсь. Иногда. С ее позволения.

- Спасибо, ма шер. Все-таки, служба во Франции делает армейцев более человечными. И менее строгими к субординации.
   
         - Да, мадам. Но я еще замечу, что "там, где начинается море – там кончается дисциплина". А я – в конце-концов – военный моряк.
      
       Но как вам удалось так перевернуть субординацию на Кавказе? Ведь вы - единственный комендант в крепости!
 
           - Я тоже верю в скорость мысли.
 
           - Я вас внимательно слушаю и жду предъявления монастырского письма. Оно, несомненно, с вами.
 
           - Да. Этот монастырь настолько далеко от вашего, насколько далеко разошлись наши жизни. Это – знаменитый монастырь Вардзия, в Грузии, почти на границе с Турцией. Причина такого выбора - в его трудной доступности. Он высечен в скале и имеет только вход, выхода из него нет.

 Там проживает, постоянно, около шестисот монахов, у каждого из них свои две пещеры: одна для молитвы, она обращена на восток и выходит открытой стороной на обрыв скалы; вторая, в глубине, – для провизии.
                На вершине скалы – источник святой воды. Он дает свою воду для каждой пещеры – там проведен водопровод в трубе и желобах.
                Турки-магометане множество раз пытались его уничтожить, но очень редко это случалось. Недавно они пытались его взорвать вместе со всей скалой, но и это им не удалось. Только небольшая часть скалы рухнула, раздавила тех же турок.
              - Почему же отец-настоятель не передал вам само завещание? – перебил полковник.
               - Это означает, что он еще жив. Во-первых. А во-вторых: а если бы вас Бог не привел в нашу крепость? Вы бы и вовсе его потеряли. Вряд ли вы стали бы искать девочку из детства?
                Полковника поразила эта фраза: "Стал ли бы он искать девочку из детства"?
              - Я монах по рождению и воспитанию. Мне свойственен интерес к мыслям, но не к телам. Поэтому, когда я думаю о девочках, девушках и дамах, я начинаю сильно сомневаться в своем французском происхождении.
Теофилия наклонила голову и старалась скрыть желание улыбнуться от столь мальчишеского заявления, несоответствующего бравому виду полковника.
- Но кто выучил вас так хорошо мыслить? – продолжил полковник.
- Три человека: мой отец, отец-настоятель и вы.
- Я? – усмехнулся полковник – этой лестью вы все портите. Я – полностью отсутствуя в вашей жизни – научил вас мыслить?
- Только в вашем поведении была загадка. Остальные дети и юноши были понятны и неинтересны. Вы были стимулом к познанию. А, поскольку вы исчезли из реальности, то оставалось только мыслить о вас. Отец и настоятель были реальными учителями, а вы – чистым  символом, который давал мне упорство в постижении непостижимого.
- Так теперь вам следует поскорее разочароваться. Ибо я, несомненно, иной.

- Чтобы перестать мыслить? – опять улыбнулась Теофилия.- Нет, я лучше… Она остановила свою мысль.
- Вы, несомненно, лучше, чем показались мне при первой встрече!
- Сейчас или в детстве?
     Одновременный и ласковый смех прервал ненадолго беседу и предоставил полковнику возможность поцеловать руку даме.
                Но он этого не сделал, хотя впервые ему этого захотелось.
      
   В это время им принесли разогретый на костре обед и вино.
            Только тут они опять обратили  внимание на жару. Следовало отдохнуть в тени. Полковник распорядился через хорунжего об отдыхе, а Теофилия – об охране юнкера.
                - Зачем? – удивился полковник – разве мы не спасли его из страшного плена?
               - Я заметила, что психика таких пленников бывает сильно нарушена. Им необходимо еще длительное лечение и они представляют часто опасность. Могут украсть оружие, убежать подальше от места пленения, съесть невозможное для организма количество пищи и умереть. Непредсказуемы.

              - Выполняйте. Охрану юнкера поручить моему адьютанту – повторил полковник – Нам придется везти его в коляске – у нас нет лишних лошадей, кроме моей. Ею я не могу пожертвовать.
                - Для него это лучший способ. Он  вряд ли в силах будет долго сидеть на лошади.
                - В вас совместились командир и врач. Это, наверно, лучший вариант для жизни в крепости?
 
              - Опять в десятку, полковник! Браво! Я и есть врач: я закончила не только Петербургские курсы, но и медицинские курсы в Европе, в школе имени Блеза Паскаля, училась и у Пиотровского, была медсестрой в Болгарии во время военных действий…
- зачем вам нужен был этот жестокий опыт?
- Я искала вас по многим фронтам. Мне так хотелось разочароваться.
             
-   А Леонид всюду следовал за мной. Он ведь и в детстве был слабее вас. Но Бог оставил мне этот образ мужчины и это напряжение. Я должна была его сначала растить и воспитывать, а потом – утешать. Он рвался уничтожить вас. Хотя… Вы ни в чем не были виноваты, кроме той драки. Виновата была моя нелюбовь.
               
 Константин едва не поперхнулся от этого искреннего признания. И еще более – от его неуместности.
   
      - Но что она значит по сравнению с теми драками и убийствами, которые были впоследствии!
   
            - На моем счету тоже немало убитых и умерших по моей неопытности, как врача. Не стоит об этом. Эти критерии пригодятся вам в монастыре, на главном покаянии. А я каюсь сейчас.
    
            Константин не сразу,  по истине оценил этот ответ.
       
        Много вариантов промелькнуло в его голове: и то, что она относится к нему, как к священнику – стало главным. Это признание поставило точку в его растерянных мыслях.
 
              - Каяться надо Господу Богу, а не мне – хотел он произнести, но по отрешенному лицу спутницы понял, что он лишь свидетель ее покаяния, не больше.
 Это вызвало в нем чувство благодарности и он  радостно продолжил:
       
      - Ну что ж, " глупости тем лучше, чем они короче"*: Я отказываюсь от своего плана.
 Вы, вероятно, рассчитывали тоже посетить монастырь и старца-настоятеля? Иначе, зачем бы вы все так обеспечивали?
 
Дама молчала.

              - Теперь я могу, пожалуй, пригласить вас с собой. И уверен, что вы уже все продумали до мелочей. Не так ли?
               Дама опять молчала. Она наклонила к левому плечу красивую голову, опустила глаза и закрылась зонтиком.
             - Позвольте лишь внести свои пожелания – продолжил полковник, увидев, что ей необходимо несколько минут, чтобы взять себя в руки.
   
           Ему доставило удовольствие, что он угадал ее ходы.
           – Чечню мы проедем на арбе, в чеченской одежде, а вы в качестве пленницы – врача, которую мы везем на помощь к моему другу-князю. Ваша белая медицинская повязка с крестом будет помощью в этом оформлении. За нами поедут на лошадях  трое или четверо солдат, мой денщик и адъютант. Этот способ медленен, но - самый безопасный, чего нам и надо.
                В случае надобности, я смогу представляться монахом, я готов и к этому варианту путешествия.
      
        - Пустят ли вас в мужской монастырь? – Скорее всего, нет. Вам придется ожидать нас в ближайшем селении – каком? И как обеспечить вашу безопасность?
              - В двух верстах оттуда есть женский монастырь – глубоко вздохнув, заговорила Теофилия. – Я могу остаться там по просьбе вашего настоятеля.
             - По "благословению" – поправил полковник.
             - Нет, «по просьбе»: он может лишь просить настоятельницу дать свое благословение.
             - Тогда расскажите мне подробно все детали вашего плана? Куда и как мы отправим Леопольда? Сколько кортежа оставим себе? Куда девать пленника? Где опасные точки настоящего маршрута, а не выдуманного для сокрытия истины?…
               - Вначале я должна сообщить вам, что старец-настоятель был очень предусмотрителен: он отправил три письма, одно из которых передал мне. Второе находится у моего отца в имении, на случай, если бы вы вздумали искать именно его, а третье – в архиве военного округа, куда мы направляемся. Но они и не подумали отдать вам его, когда присылали вас к нам.

Обреченный на одиночество.
Конечная точка:

Продолжение путешествия по Кавказу!
Годы 1910- 1923.
Обратимся теперь к конечной точке их маршрута.
В последний день их путешествия они уже довольно ехали по солончаковой пустыни, мимо каких-то полуразрушенных купален с лечебной водой, об этих источниках им было известно заранее – именно они и оповещали о близкой цели их путешествия.

Вот уже дальние горы стали приближаться, расти, и справа показался огромный скол горы, весь усеянный круглыми отверстиями, словно гнездами птиц. Это и был монастырь Вардзия. Дорога проходила у его подножия и была опасна камнепадами с этой крутизны. На вершину горы действительно невозможно было взглянуть, не уронив шапки.

За время путешествия Константин и Теофилия стали настолько доверять друг другу, что, казалось, - вернулось детство. Глаза обоих сияли и лица часто озарялись светлыми улыбками, хотя об этом не было сказано ни слова.

Они много играли в шахматы во время остановок, и даже поздними вечерами. Божие благословение осеняло их до поры. Боялись они только одного – потерять это!

Путешествие оказалось на редкость благополучным и продуманным. И вот - зримый конец – и начало неизвестного решения, предназначенного Константину его отцом.


Старцу-настоятелю уже было около девяноста лет. Он был достаточно бодр для своего возраста и совершенно в здравом разуме.

Сразу к нему Константина не пустили - опасались такой неожиданной радостью убить его. Новый игумен этого монастыря дал и Константину три дня на подготовку к исповеди.


На третий день старик укорил игумена своей прозорливой фразой: "Дай мне встретиться с любимым сыном, пока Господь не призвал меня. Я столько ждал его". Тогда Константина пустили к старику.   

Слезы, которыми Константин встретил старика, были прекрасными – его высохшая за жизнь душа – проливала эти потоки слез, чтобы оживить Константина и принести ему благодатное решение его дальнейшей судьбы.

Старик легкой походкой вышел в другую келью и принес шкатулку: "Здесь завещание твоего отца, письма твоей матери и медальон. Я не могу тебе ничего отдать. Таков наказ твоего отца. А почему – ты прочтешь в его завещании. Единственное, что ты можешь сделать – это переписать его и сделать рисунок".

Константин стоял за маленьким амвоном, на который старик положил документы (стола в келье не было) и с закрытыми глазами гладил старые листы.

Ему не хотелось заканчивать эту жизнь на таком интересном и трогательном моменте. Прочитав это завещание, Константин получит лишь единственный путь. Сейчас у него их множество. Эта неизвестность судьбы и есть свобода.

Он вспомнил, что однажды его жизнь уже оборвалась из-за его происхождения. Драка вырвала его из одной реальности и надолго закрутила в совершенно другую.


Сейчас он, кажется, так реально вернулся "на круги своя" и – что же? Что определит ему его нереальный отец? Какой поворот, выдуманный этой гениальной головой, он предложит своему потомку? И надо ли этому потомку быть столь послушным и примерным? Ведь и сам отец нарушал бесконечно все правила и условности.

Завещание может вычеркнуть из его жизни Теофилию во второй раз – с удивлением и страхом отметил Константин.

Теофилию?.. Но врать себе в таком месте было стыдно. Да, ему страшно было: во второй раз отрывать от себя этого человека, (заменил он слово "женщина", которое никак не принимала его душа в "тайное тайных", в его сердце).
Но этот же страх и дал ему стряхнуть с себя оцепенение.

 Он открыл глаза и начал читать.

ВРЕМЯ ПРЕДКОВ:

Дюма продолжал писать сыну-Александру во Францию:

"Прибыв в Астрахань, я немного поохотился на берегах Каспия, где в таком же изобилии водятся дикие гуси, утки, пеликаны и тюлени, как на Сене – лягушки и каменки.

Возвратясь, я нашел у себя приглашения от князя Тюмена и от начальника астраханского карантина господина Констант – с дочерью которого я был знаком еще по дороге в Москву. Видимо, это приглашение и было послано ею. Я немедленно отправился и был очень удивлен, что начальник карантина - такая высокая должность в Астрахани – это как наш Министр Внутренних дел – он заведует всеми таможнями и медицинскими службами, защищающими граждан от эпидемий, которые здесь не редкость.
Его дочь – Мари очень напомнила мне твою дорогую Мари Дюплесси своей необычной красотой, изысканностью, экзальтированностью и фантастическим характером. Очень, очень милая высокая блондинка, полуфранцузского происхождения – Мари Констант.

 Она была так загадочна в своей печали. Она столько настрадалась в Сибири"…

 "Мари Дюплесси" – повторял восторженный француз. – "Я не должен дать ей погибнуть! Дама с камелиями из Сибири!" – романтизм в реальной жизни. Не он ли был защитником и создателем этого возвышенного и бесконечно-трогательного стиля жизни, стиля в литературе?
 
  Встреча прошла прекрасно! Имя Мари и французская речь звучали, как музыка. Он пригласил их с сестрой на бал в благородное собрание. И там они очень весело провели время в его обществе.
             
           "Как интересны эти русские или полуфранцузские дамы! – продолжал он свою мысль - Сколько неожиданностей приносит это сплетение кровей!

Когда я вошел…
Она была чуть слабее, чем окружающее общество, поэтому лежала на диване. Лет ей было около двадцати восьми-двадцати девяти, но выглядела она на двадцать три-двадцать четыре. Она была стройна, как англичанка, грациозна, как парижанка, томная, как азиатка, музыка ее слов звучала подобно голосам эльфов из сказочного мира.

При звуках польки или мазурки ленивая дочь востока оживлялась и начинала танцевать, живая и легкая, как дитя Севильи. В моменты сильного возбуждения, казалось бы, этой женщине не свойственного, ее облик менялся, как и поведение: бархатистые глаза, скорее томные, чем живые, обведенные темными кругами, сверкали, точно грани черного алмаза; лицо, цветом напоминавшее лепесток камелии, начинало светиться карминовым цветом, заставлявшим бледнеть розы, запах которых она вдыхала; нос, необычайно тонкий, расширялся, губы раздвигались, обнажая зубы, мелкие и белые, созданные скорее для угрозы, чем для поцелуя.
 Перед уходом из этого очаровательного семейства я написал дочери мадригал:
Распоряжается Господь судьбою каждой:
В рождены в глуши, мир одарив однажды
Улыбкой неземной и взором колдовским.
Так стали обладать пески счастливой Волги
Одной жемчужиной, а степь – цветком одним.
Я был вознагражден улыбками, которые ничуть не стали хуже оттого, что сияли не в Париже, и мне, в ответ была подарена, как французу, песенка, исполненная почти  в приступе прелестного отчаяния, которое было ей свойственно, по ее же экзальтации.

Что же касается творческих качеств нашей поэтессы, мне бы очень хотелось дать тебе представление о таланте, но единственное, что я могу сделать, а моих возможностей здесь будет явно недостаточно, - это как-нибудь переложить в рифму перевод этого, написанного ею стихотворения.

Взгляни на карту, найди Астрахань, вспомни - о ее жизни в Сибири и ты увидишь: за сколько лье от нашей цивилизации родился этот северный цветок, орошаемый ледяными водами Волги и склоняющийся под суровыми ветрами Сибири!

Не удивительно ли находить повсюду поэзию, общий язык больных сердец? Я буду собирать песни любви повсюду, куда ступит моя нога, и издам их, эти несхожие меты человеческой страсти, одинаковой на всех широтах, под названием "История сердца". И одной из первых я поставлю эту "Французскую песенку":
" Покуда пламя есть
  Горит огонь любви,
  Горит огонь любви ;
  Огонь смертельный...
  Он даст тебе тепло,
  Он даст тебе уют,
  И свечи все зажгут,
  Огонь священный... 

 Семейное тепло ;
 Мечтаний всех предел,
 Мгновений яркий свет,
 Как  вспышки молний,
 Я молнией была,
 Она ; глоток  тепла,
 Уют тебе дала ;
  И свет камина.

 Женщина ;страсть
 И женщина;мать,
 Как  разделить, и как сочетать?
               
 Горит письмо любви,
 Жгут нежности слова,
 Коварства и расчета
 Слезы льют...
 Ей ; славы торжество,
 мне ; горечи глава.
Меня же отпоют.
И осмеют....

 Женщина ;страсть
 И женщина;мать,
 Как  разделить?
 И как сочетать?
               
 Пред логикою страсть ;
 пустая ипостась,
 А в страсти –
 нету логики коварной.
 Жениться по любви –
 безумье и напасть:
 Страсть все разрушит
 силой ураганной. 

  Женщина ;страсть
  И женщина;мать,
  Как  разделить?
  И как сочетать? "

 Автором этих милых, по смыслу, и горьких, по трагедии, слов была все та же Мари! Ах, милый сын! Какая бы была всепобеждающая литература, если бы можно было соединить навсегда эти два народа, эти две культуры!

Я так надолго застрял в Астрахани, что даже твое письмо догнало меня.
Локруа сказал: "Из Астрахани не возвращаются". Был момент, когда я подумал, что Локруа – пророк из пророков. Момент, когда мне показалось, что я заперт здесь на всю зиму, а не только на прошедшее роскошное лето…

Константин читал и перечитывал. Отец был также непостижим в письмах, как и в литературе!

Даже более: он был гораздо глубже своих развлекательных произведений. Он рассказал Константину столько политических нюансов того времени, столько обрисовал моментов, неизвестных и умалчиваемых прессой и сыщиками, в их отчетах о его путешествии, что Константин был неоднократно поражен.

Воспоминания его лично и мемуарная литература его окружения, не шли ни в какое сравнение с этим завещанием! Там были лишь любопытные и неточные восторги от первого посещения диковинной страны – и никакой глубины. Его следовало показать историкам – вот бы они удивились тому, что заметил и чем занимался этот "легкомысленный француз" на русской земле!

" Россия является неуправляемой стихией, она вторгается, чтобы уничтожать. В ее современных завоеваниях есть отголоски варварства скифов, гуннов и татар. Захватывая чужую культуру, не погубит ли она окончательно свою?

 Нельзя понять – тем более при современном уровне цивилизации и культуры – эту одновременную и равную потребность в захвате чужого и беспечность в сохранении и улучшении собственного.

Вот так все и делается в России: никогда начатое дело не доводится до конца, не простирается за пределы абсолютной необходимости конкретного момента. Когда же нужда миновала, начатое дело бросается на полпути, на произвол судьбы – вместо того, чтобы поддержать, довести до конца, пополнить, продолжить, завершить.

России подобает не император, как ни странно, а "вождь всех народов", такой же жестокий как Тамерлан, Чингиз-хан или любой мусульманский имам.
   
В один прекрасный день Россия покорит Константинополь – это неизбежно. Захватив Константинополь, Россия развалится не как Римская империя на множество частей, а на четыре части, на четыре территории.

Северная империя останется подлинной российской государственностью.

На западе сформируется Польша со столицей в Варшаве.

Южная часть со столицей в Тифлисе включит в себя Кавказ, а восточная империя вместит в себя западную и восточную Сибирь.

Если позволительно было бы продолжить наши фантазии на сей счет, то можно предположить, что подлинный российский трон сохранится за тем императором, который в момент распада России будет владеть Санкт-Петербургом и Москвой.

Главой Польши станет тот, кого будет поддерживать Франция. Какой-то лейтенант, имя которого невозможно сейчас предугадать, устроит в армии мятеж и, пользуясь своим авторитетом, захватит власть в Тифлисе.

И, наконец, никому не ведомый изгнанник, гениальный человек, установит федеративную республику от Курска до Тобольска.

Немыслимо, чтобы государство, охватывающее в наши дни седьмую часть территории планеты, долго оставалось в одних руках. Если руки будут слишком тверды и жестки, то против них когда-нибудь начнется война, пострадает более всего простой народ – то пушечное мясо, которое так щедро тратит Россия в своих войнах, но они будут разбиты.
 
Если же руки будут слишком слабы, то они упустят власть сами. И в том, и в другом случае Россия вынуждена будет отдать то, чем она сейчас владеет.

Вот пример куда меньшего масштаба: король Вильгельм вынужден был дать ускользнуть Бельгии из своих рук, а ведь его девизом всегда было – "Я сохраню".

 Тайное-тайных своей жизни раскрыл он только своему сыну. Он предстал перед ним умнейшим тружеником, защитником и поборником истины, а не частной правды каждого. "Частная правда, по его заметкам, и создавала мощный разлад во всем обществе и уничтожала каждого, отстаивающего ее".

Одного не нашел Константин в завещании – указаний о своем дальнейшем поведении. И здесь отец был мудрее. Он лишь просил передать известие о происхождении прямым потомкам, и просьбу к каждому потомку - самолично прочитать его завещание.

Выносить его из монастыря он не разрешал, предсказывая, что наступят такие времена, когда связь поколений будет поставлена ни во что – о предках забудут, и будут стыдиться, и скрывать свою знатность.

Потом, когда следующее поколение, или через одно, по-разному, будет восстанавливать эти потери и сочинять "на просторе забывчивости" свои версии, вот тогда и потребуется защитить настоящую истину от вымыслов новоиспеченных дворян (от русского слова "дворня", "дворовая собака"), и прочей денежной шелухи.

"Деньги не могут превратиться в голубую кровь", сколько бы их ни заплатили за звание.

"Только потомственное благородство дает достоинство".

Константину пришлось отдохнуть, прежде чем приступить к письмам матери и своим собственным запискам, сохраненным настоятелем. На них он и решил успокоиться…

Он нашел свои юношеские рассуждения о монастыре:

"Современный монастырь - это такое загадочное учреждение, равного которому нет и быть не может. Никакое "тайное отделение полиции" по дисциплине, многослойности и успешности никогда не сравниться с этим устройством человеческого общежития.
   Если попробовать найти принципы его построения, хотя бы для искреннего подражания, то окажется, что это невозможно, потому что они построены на личных качествах каждого отдельного насельника или насельницы. Умирает исполнитель какого-нибудь отдельного поручения - и все меняется. Его обязанности вовсе не передаются случайному последователю. Вновь пришедший изучается и награждается совершенно иными обязанностями, основанными на его собственных недостатках.
И вот тут следует сделать отступление – разъяснение:
 
   Если в миру обязанности человека чаще всего основываются на его желаниях и склонностях, так сказать: нашел себя и выполняет эту работу лучше других, то в монастыре - наоборот. Человеку дается послушание именно для искоренения тех черт и наклонностей, которые менее всего ему нравятся. Или менее всего привлекательны в общежитии. И не потакается, не поддерживается то, что человеку особенно приятно.
   Искоренение страстей. Главная задача воспитания и самовоспитания в монастыре.
   Чего ради?
   Слишком длинный ответ следует за этим вопросом. И, уже подготовленный многочисленными ответчиками. Загляните в первоисточники: в Библию, Коран, Дхаммападу, наконец.
   Можно, пожалуй, ответить на другой грозящий вопрос: Все монастыри одинаковы?
   Нет. Различны. У каждого есть свое направление деятельности. Некоторые показывают идеальное устройство хозяйствования на этой Земле. Другие изучают, компонуют и трактуют историю, например, страны, науки, культуры, религий. Третьи анализируют проистекающие события и стараются их так направить, чтобы избежать глобальных катастроф. Четвертые выращивают проповедников и отпускают их в мир. Пятые изготавливают уникальные произведения живописи, шитья, керамики и резьбы.
   То есть старательно и целенаправленно выполняют миссию человека на этой Земле, восстанавливая в каждом человеке честь и могущество Адама и Евы до греха.

     Делятся насельники монастыря на трудников, послушников и монахов. Послушники - ровненько и происходят от "послушание", выполнение всего, что от них тихо просят, без возражений не только внешних, но и внутренних.
   Монах - происходит от слова моно - один.
Хочу быть один, потому что справлюсь с этим, самым страшным для человека мирского: одиночеством. Хочу быть один. Заметьте, прочувствуйте. "Я этого хочу". Не "трепаться" хоть с кем-нибудь, хоть о чем-нибудь, лишь бы не быть одному! "Я этого хочу". Молчания и осмысления. Чтения, письма, разговора только с молчащим Богом (молитвы). "Я этого хочу" – ежедневного, последовательного, постоянного продолжения того, что я однажды начал. Не переброски с дела на дело, с безделья на безделье. Не бесконечной болезни - борьбы за чистоту - с истинным ее смыслом: "лишь бы ни о чем не думать". "Я этого хочу" - а не отречения от себя под любым приличным прикрытием, например: "Я жизнь отдал детям". Честнее было бы сказать: "Я прислуживаю детям, потому что более ни на что не способен". Так же, как: "Я торгую не только тряпками, но и своим временем, отпущенным на жизнь, потому что более ни на что не способен".
   А еще точнее: "я ленив душою, поэтому я... прислуживаю детям, ...я торгую тряпками".
   Хотя внешне моя жизнь полна трудов и даже суматохи. И я имею много прав, чтобы возмущаться таким "оскорблением". Но в глубине души я разочарован моей жизнью и понимаю, что эта жизнь бессмысленна и бесцельна, она - Сизифов труд. Но "я боюсь одиночества, поэтому сижу на рынке или около детей".
   А перед всеми, ближе всех к миру стоят трудники - те, которые своим трудом пытаются заработать честь стать послушником.
   Вот ведь оказия! Привычка к мужскому направлению в цивилизации: все пишу в мужском роде. А следовало бы с самого начала сказать и о женщинах-монашках: трудница, послущница, монахиня.
   Но женские монастыри, на мой взгляд, сильно отличаются от мужских.
     Поэтому эти заметки - лишь общие обзорные.
   Но игумен - это понятие у меня есть давно, со времени изучения и попытки понимания своего настоятеля – архимандрита.   
Вначале он был обыкновенным семейным батюшкой в Московском приходе в Хамовниках. Имел двоих детей и очень властную мать. Из-за этой властности и произошли некоторые печальные события в его и моей жизни. Умерла его жена-матушка. И он стал монахом. Дальнейшая борьба была столь серьезна, сколь и опасна, даже для выживания. За его популярность среди молодежи его высылают из Москвы, без каких-либо возможностей возражения – "так благословил владыка", а  эти выводы остаются его частными рассуждениями. Но жизнь оказывается перелопаченной. Дети, либо должны оставаться одни, либо лишаться школ, институтов, не говоря уже о друзьях. А у него начинаются новые и многочисленные обязанности: строительство нескольких покоев в монастыре, издательство религиозной литературы, воспитание своих крестников и создание вокруг монастыря терпимой, если не мирной обстановки.
   Забор вокруг монастыря - кажется несущественный момент. Что изменится, если его вовсе нет?
   Соседние хозяева по десяточку метров отрезают себе: просто пропахав землю... Школа отрезает себе - на детский стадион... А губернское руководство никогда не поддерживало монастыри. И что же вы будете делать в такой шахматной ситуации? Ведь стоит отнять именно землю у монастыря - и монахи не выживут. Хотя вокруг пропадающей земли множество - ведь полная бесхозяйственность... но отрезать все желают именно от монастырских... По нескольким причинам: они уже ухоженные, удобные и приятно поддразнить этих "иных" и уколоть их за...что? Естественно, за собственные прегрешения и грязное внутреннее недостоинство. А чуть они рассердятся - еще раз уколоть: "А вот вы какие, божии цветочки"?!
   Потому и уходили первые создатели монастырей от деревень подальше... А потом деревни опять селились вокруг монастырей, а потом опять их раздражала эта другая жизнь... Поэтому не однажды монахи собирали свои небольшие узелки и уходили в леса и горы. Перед этим они разыскивали в этих горах или лесах очень неплохую и достаточную по размерам долину с речкой... Но чтобы вокруг нельзя было построить ни деревни, ни городка. С другой стороны, они понимали, что:
чтобы выжить, им надо было принимать паломников, а чтобы принимать паломников, надо иметь ценную святыню, а чтобы иметь ценную святыню? Видимо, надо быть угодными Богу.
   Или послать гонца в Византию, как Евфросиния Полоцкая, или отправиться туда самой, как княгиня Ольга... Или усиленно молить Бога спасти место сие и защитить его своим знамением, тогда икона приплывет сама по реке, как Минская... Или отыскать ее в какой-нибудь горной пещере, как испанцы в монастыре Монтсеррат...
   Или найти что-нибудь очень древнее: мощи, кусочки древа, чашу для причастия, остатки креста, - ведь таких знаков по всей Земле неисчислимое множество. Или еще лучше останки святого человека... Чтобы стекались к монастырю паломники. "И нечестивые к Тебе обратятся".
   Но зачем паломники, если смысл монастыря в моно - то есть: в одиночестве?
   Паломники нужны для коррекции. Одиночество рождает силу духа, а ее надо кому-то передавать. И сравнивать с кем-то. Потому, что монастырь не самодостаточная единица, а центр и тайна спасения... Не только человека, а и - всей планеты Земля.  "Безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси..."
- И все же: какими маловерующими  показались ему эти заметки!

Он словно оттягивал этот момент. Прежде Константин рассмотрел и перерисовал панагию, украшенную драгоценными камнями и голубой лентой. Рисунок – единственное, что он мог взять с собой.

Письма матери – пережитое волнение от писем отца, не шло ни в какое сравнение с ожиданием открытий от писем матери. Они были написаны частично по-русски, частично тоже на хорошем французском языке, которым мать владела в совершенстве, и даже давала уроки, в годину трудностей. А трудностей в ее жизни было несравнимое, с трудностями отца, количество.
"Этот альбом – единственное верное свидетельство, которое я - как мать отдала своему ребенку. Это был рискованный шаг, потому, что только став взрослым, и пережив многое, ты сможешь правильно оценить мои поступки. И все же, я не знаю, простишь ли ты меня?
"Я благодарна Богу, что он послал мне тебя и позволил тебе родиться. Такого благополучного исхода не ждали врачи. Лишь я верила, что Господь пошлет мне этот подарок – увидеть тебя живым!
 Я прошу у тебя прощения, мой милый сын, за то, что я отняла у тебя себя. Я верю, что ты вырастешь достойным двух твоих отцов – писателей. Я сообщаю тебе только свою фамилию – Констант. Остальное - ты заработаешь сам. Я в этом уверена. Слишком  сильная кровь течет в твоих жилах. Об одном прошу – никогда не презирай женщин. Сколь бы ни казалась она недостойной – только она мать. В моем мире уже стало появляться много недостойных мужчин, но я поручила тебя самому достойному. Выходцу из прекрасных времен, когда женщины молились на мужчин, а мужчины воплощали эти молитвы.
Я не захотела отягощать жизнь твоего физического отца, чтобы не лишить его и мир великого писателя, которым он, несомненно, станет. Но я уверена и в нем. Если бы ты был даже чужим – он бы усыновил тебя – так он благороден в душе. Прости и его, как я прощаю. Ему нужна была другая женщина – женщина-хозяйка, а я, такая же идеалистка, как и он. Нам вдвоем хорошо будет только на Небе, где не будет униженных и оскорбленных".

Константин вышел из кельи к старику. Старик посадил его на скамеечку возле себя, и положил его голову себе на колени: - Поплачь, дитя мое. Это облегчает.
Но плакать Константин не мог. Успокоившись, он спросил: "Вы рукоположите меня в священники?"
 – Разве ты уже женат? - смущенно ответил старик. - Твой отец наказывал тебе жениться. Или у тебя уже есть сын? – Тогда можно и в монахи.
- Я не был женат. И детей не имею. Даже, внебрачных.
- А эта женщина, что приехала с тобой?.. Есть у нее… любовь к тебе?.. Прости, мой сын, что спрашиваю так, не по монастырски. Я тоже изменился с тех пор, когда ты жил в монастыре. Это ведь дочь тех баронов, с которой ты был знаком тогда?
-Да. Теофилия.
- Она была предназначена тебе Богом. Почему ты не взял ее в жены?
- Я…Не посмел. Не предложил ей этого.
- Ее и твоя чистота должны были соединиться, чтобы родить великое и великолепное дитя. Это мог бы быть  сам пророк Иоанн-Креститель… Только из монастыря. Из чистоты обоих может родиться чистое дитя. А за ним должен прийти и Сам Христос.
Он перекрестился. «Неисповедимы пути…» Теперь может родиться только мученик. Но и мученики очень нужны.
- Возвращайся скорее с сыном, чтобы я успел его окрестить. Тогда я могу и умереть. Торопись, грядут страшные времена, совсем мало времени осталось до Апокалипсиса. А сын должен успеть возрасти…
И проси эту женщину прийти ко мне. Игумен позволит. Мне нужны ее истинные слова. Ее исповедь. Что и почему не произошло между вами?

Константин не отвечал: вот и жесткие указания, которых он боялся. Их дал не отец, но более реальный и непререкаемый – его воспитатель. Возражать ему было смешно. Пререкаться и оправдываться? – Он вспомнил мать. И тоже не стал пытаться развязать этот "гордиев узел".
- Хорошо, отче, благословите.
- Бог благословит – ответил старец.

На следующий день Константин ввел в монастырь такую растерянную Теофилию, что ему захотелось вести ее за руку, как в далеком детстве. Она еще раз испуганно оглянулась на него перед тем, как войти в келью старца.

Тихая нежность залила душу Константина. Он впервые понял, как она нуждается в его поддержке и так ей трудно было все эти годы.

Старец положил епитрахиль на голову Теофилии:
- Скажи, мне дочь моя, есть ли что-то в твоей душе, что ты упорно скрываешь от всех и что мучает тебя многие годы?
 Теофилия почувствовала, что слезы потоком льются из ее глаз, из горла вырвался и стал таять огромный ком, державший ее много лет.
- Да, отец – с трудом прошептала она.
- Скажи мне об этом.
- Со времени моего замужества, я постоянно лгу всем окружающим обо всем: главное из-за того, что Леопольд и Фотина – мои дети. Они – мои приемные дети. Это внебрачные дети моего мужа. Он изнасиловал одну из наших крестьянок. Ее родители не могли кормить ее и будущего ребенка. Ее никто не взял бы в жены. Они пришли ко мне с просьбой о помощи. Я взяла ее после рождения мальчика в свой дом. Она выкормила ребенка и осталась в доме кухаркой. А я дала ее сыну свою фамилию, поскольку муж не захотел его признавать наследником. Потом было второе насилие - над казачкой. Той грозила расправа. И я опять взяла ее в дом с новорожденной девочкой. На этот раз муж согласился дать ей свою фамилию – все равно она не была бы наследницей рода. Поэтому я воспитываю двоих детей от своего мужа.

Но вся причина в том, что я никогда не была с мужем в постели. Я не исполняла и не исполняю свой долг жены. Тело мое неприкосновенно перед Богом. Я – невинна.
- Но ты венчана со своим мужем?
- Да. По католическому обряду. Я исполнила волю родителей по решению рода. Я вышла за него замуж для соединения наших владений. Но я не обещала при венчании, что буду делить с ним ложе. Уже тогда пастор был смущен моим отказом. Но родители настояли на обряде и я подчинилась. Но я жила с ним все эти годы, как сестра.
- Отчего ты поступила с ним так? – спросил старец, ласково и жалостливо улыбаясь ей.
Теофилия не могла отвечать.
- Я улыбаюсь потому, - неожиданно, не по канону сказал старец - что своим мужественным решением ты, дочь моя, возрождаешь мои надежды!
Теофилия сквозь тяжкие слезы взглянула на него.
- Твое имя – Теофилия. Ты – поцелуй Бога! Ты была предназначена другому. И то, что ты не дождалась его и вышла замуж ради исполнения условностей твоего рода, разрушало Божественный замысел.

Не есть ли в твоем сердце любовь к другому мужчине?
- Да, святой отец.
- И какие еще препятствия были к тому, чтобы соединить твою судьбу с его?
- У него другое вероисповедание. Он – ваш воспитанник. 
- Земные мерки. Земные условности. Я уже так далеко побывал. Там нет этих земных препятствий. Там – все есть Любовь. И… это не препятствие, это – последняя возможность…если ты имеешь в своем сердце любовь?
Теофилия взглянула на старца с неожиданно возникшей надеждой.
- Видишь, как все было хорошо задумано по промыслу Божьему? Даже, если ты свяжешь свою судьбу с другим, у тебя остается еще одна возможность…
- Я с радостью стану православной ради него и любви.
- А я, старый грешник, готов вас тайно обвенчать. Сегодня. Ночью. После твоего крещения.
Божественный замысел должен быть исполнен. Так трудно подобрать соответствующую, по родословной и богатству кровей, пару, чтобы родился необходимый Богу ребенок. Не знаю, исполните ли вы теперь волю Божью, но я должен сделать для этого все, что в моих силах. Пора, иди, дочь моя готовься. Твое мужество и терпение будут вознаграждены.
Но если тебе будет трудно удерживать твоего бывшего мужа от необдуманных поступков, приезжай под нашу защиту. Бери и детей. Нам уже пришлось воспитывать одного младенца, и этот опыт оказался очень полезен для нас. Теперь и тебе он может помочь. Бог возблагодарит тебя за защиту их жизней. Храни тебя Господь. Да продлит он дни твои для исполнения великих целей. И…если у тебя все же родится дитя мужеского пола, назови его Иоанном.
- Почему? – хотелось спросить Теофилии.- Это имя никак не соответствует моему роду…
Но она промолчала. Ее мысли перешли на осознание предсказания… которое казалось ей почти невозможным из-за ее возраста.
«Неисповедимы пути Господни…» тихо повторил старец, видимо уже не ей, а сам себе.   
Ночь показалась им сновидением. Ее сопровождала полная  огромная луна, тишина в горах и тихое пение молитв во время обрядов.

Наутро Пребывание в монастыре закончилось. Как этого не хотелось! Ни Константину, ни даже его вынужденным спутникам. Они еще и еще раз обошли монастырь по горе, умылись в целебном источнике, испили монастырского вина, приложились к древним иконам и должны были отправиться.
Теофилия ни о чем не расспрашивала Константина, обсуждались только самые насущные мелкие вопросы. Она видела его углубленность в себя и молчала. Но явное сближение чувствовалось в их отношениях.
На вторую ночь, около гребня горы их застала сильнейшая горная гроза. Шаровые молнии носились в воздухе и катались по склонам.  Удары и раскаты грома были так сильны, что на время терялся слух.
Хорунжий, хорошо знавший местность, подъехал к коляске и обратился к полковнику:
- Ваше благородие, до города еще 12 верст и они по крутому спуску. Нам не проехать – утащит вниз, скользко. Тут, в нескольких метрах есть домик, на отшибе от абхазской деревни. В нем никто не живет, хранят урожай, но есть крыша, и навесы для лошадей. Можно бы переждать грозу. Как скажете?
- А деревня? Не нападут на незваных гостей?
- Абхазы - мирный народ. Если только какие абреки забредут туда же, но это так маловероятно!
- Согласен.
Брошенный домик на склоне горы, почти на вершине ее, сверху заливали ручьи воды. Сад не спасал. Под деревьями было еще опаснее. Они притягивали молнии. Константин приказал войти в домик, хотя и это было опасно. Но хоть на какое-то время можно было отвлечься от непрерывного грохота и вспышек. Лошади ржали и вскакивали на дыбы. Солдаты остались около лошадей, чтобы те не разбежались. Коляску хорошо привязали и укрыли мешками. Вещи внесли в дом.
В доме было удивительно тепло и уютно. Всюду стояли корзины с яблоками. Посередине большой комнаты стояла кровать, закрытая бурками. Крутая лесенка вела под крышу. Там тоже виднелись корзины с яблоками. Когда сняли старые бурки, оказалось, что на кровати лежит большой слой спелых яблок. Яблоки были свежи и вкусны. Не хватало только хозяев. Константин присмотрелся к кровати и рассмеялся – это уже не была кровать, на ней не было, досок и матраца - это был большой ящик для яблок. Остальные помещения, как бы закрывали эту – центральную комнату со всех сторон. Лишь одно окно выходило на заднюю сторону дома, к горе. Но и перед ним, на расстоянии метра, была стена кухни.
Константин разместил солдат и адьютанта в остальных комнатах, приказав им выставить караул у окон. Оставил охрану - под навесом, с лошадьми. Несколько казаков на конях – на единственной к дому дорожке.
- Солдаты не посмеют сюда войти без моего разрешения – сказал он Теофилии, взяв ее за руку и сажая на гору яблок. – Отдохните, пока гроза. И позвольте мне быть рядом, хотя бы один раз в жизни.
Молчание сопровождало их. Они оба боялись его, и в глазах был страх и желание отказаться друг от друга… Теофилия больше не слышала резких звуков грозы, а слышала  откуда-то "Элегию" Массне, сопровождавшую ее в детские и отроческие годы, словно рядом кто-то играл на фортепиано.
 Слезы и молчание, горечь и вся, рухнувшая в бездну, выдержка, вся возможная радость и невозможное уже счастье – все было в этом отчаянном порыве их душ и тел. Ласка сна – легкая, как шарик из одуванчиков, теплая, как шуршание прибоя у ног, когда на море полный штиль, вкусная, как перезревшая груша, разливающая сладкий до невозможности, липкий сок по губам, подбородку и щекам.
Запах яблок был прекрасен, но, очнулась от этого сна, Теофилия потому, что по руке ее, прижатой к телу Константина, текла кровь. Она подняла голову и увидела, что ее спутник был без сознания.
Она разорвала его рубашку,  уже намокшую, и вскрикнула – кровь текла из раны под сердцем. Рана была старая, но тоненькая струйка говорила о том, что что-то произошло опасное.
Теофилия быстро встала, открыла свой медицинский саквояж и, не медля, стала пытаться остановить кровь. Ей приходилось справляться со многими ранами, в полевом госпитале и даже на полях сражения, но делать это для любимого человека было неимоверно трудно и страшно! Руки дрожали, ей хотелось завыть и начать биться об стены, хорошо, что гроза продолжалась! Она ощущала в себе раздвоенность и неистовую злость. У нее опять отнимали того, кто должен был принадлежать только ей! Теперь его пытались отнять навсегда! Кто? Она ненавидела все войны мира и всех врагов, которые могли стрелять в этого человека. Она бы возненавидела и Самого Создателя, если бы религиозное чувство не было в ней так сильно!
Она бросилась на колени и стала молиться.
Она молила о прощении за содеянное, за свое неподчинение нелюбимому, за воспитание детей без родительской любви, за то, что она не ушла в монастырь, а вышла замуж по послушанию… Она уже не знала, за что ей просить прощения? Но все еще повторяла и повторяла – "Прости, Господи!"

Потом она стала молить Бога о Константине: - Помоги ему Господи, ведь он еще не выполнил отцовского завещания! Помоги ему Господи! Ни мне, ни ему не оправдаться, если он сейчас умрет! Мы окажемся изгоями в нашем фарисейском обществе! Спаси Господи в нас то самое лучшее, что Ты дал нам! Спаси Господи нашу несостоявшуюся Любовь! Ты же никогда не наказывал за Любовь! Не накажи нас и сейчас! Отсрочь его смерть, если это возможно, и я готова принести Тебе в жертву свой срок жизни! Помоги ему по молитвам его настоятеля-старца и моей матушки-игуменьи!
Наконец, она в изнеможении уткнулась головой в кровать. Несколько секунд было тихо. Она подняла голову и увидела, что повязка больше не намокает. Кровь, кажется, остановилась. Константин все еще был очень бледен. Она нашла пульс, он был ровным, и подумала, что Константина надо бы  согреть. Она не могла достать из-под него бурку и не хотела тревожить.
Оделась и вышла из домика. Гроза не кончалась. Адъютант и денщик сидели под навесом на корточках и пили из фляги. Теофилия позвала адьютанта и попросила принести в дом вина и, более или менее, сухую бурку. Сама ушла обратно.
Адъютант вскоре явился. Он испуганно взглянул на полковника и сообщил Теофилии, что это бывало с ним и раньше: у него пуля под сердцем и если она начинает шевелиться, то это может кончиться... Надо дать отлежаться, согреть и… поспешил обратно, чтобы принести запас лекарств.
Теофилия укрыла Константина принесенной буркой. Адъютант принес лекарства: это были кровоостанавливающие средства. Теофилия сделала все необходимое и сама она сидела возле Константина и вспоминала все детали их совместного путешествия, улыбалась и всхлипывала, чувствовала себя девочкой и хозяйкой. Но все время рядом был Константин. Она знала, что это  последние дни ее счастья.
Гроза и полыхала и бушевала, словно злилась, что среди людей мир и единство.
Теофилия задремала, и сон был плохой, тяжелый, но просыпаться все равно не хотелось. Она, сквозь сон, боялась, что это сбудется.
 Ей приснилось, что около дома появились чечены, такие же вымокшие и еще раздраженные тем, что домик занят. Приснилось, что между солдатами и чеченами началась стрельба и уже пошли в ход шашки… Предчувствия.
Ей показалось, что она очнулась оттого, что крики у домика стали чрезмерно реальными!
Она встала, еле выпутавшись из бурок, осторожно подошла к боковому окну и увидела именно то, что ей приснилось! За домом шла схватка!
Солдаты были в более выигрышном положении, а чечены, не ожидавшие их присутствия, не имели достаточного доступа для вступления в драку. Они поднимались снизу, по узкой  и очень опасной тропе проходившей с другой стороны горы, дорога, по которой поднялись они была с другой стороны горы. Сколько их было? – тоже не было понятно.
И тут она подумала, что не могла всего этого видеть! Это, опять-таки был сон. В комнате не было столько окон, чтобы обозреть все окружающее пространство. Теперь она окончательно проснулась.
 Теофилия оглянулась на полковника – он все еще был без сознания. Чем она могла помочь ему? – ведь если они действительно войдут сюда – первым делом убьют его. Или заберут в плен – для выкупа. Только переодевание! – это хорошо, что он был полуодет. Она быстро убрала его мундир в одну из корзин и нашла монашеский подрясник. Прикрыв им полковника, она закрыла его лицо клобуком, сложила его руки на груди и поставила в голове свечу. – Сама села у него в ногах и помолилась, как всегда делала перед участием в бою.
Ее удивило, что за окном продолжалась стрельба и крики чечен. Что сон и что явь?
Теофилия решила, что ей и в этом осталось положиться на Господа Бога.
Адъютант был опытным воином, а не штабным балагуром, она сама приставила его к полковнику, зная этого человека,  и солдаты, сопровождавшие их, были казаками по происхождению, хорошо знали свое дело, хорунжий, был даже слишком лихим и не всегда осмотрителен, но и он долго был уже вне сражений, сопровождая их, и жаловался, что это не служба - без драки.
Она нашла пистолет, проверила его, обложилась всем оружием, которое увидела, потом она вспомнила о своем виде? – Сдернула с рукавов кружева, оторвала кружевную оборку от подола и тоже бросила в корзину с яблоками. Надела на голову большой черный платок и.. увидела  боковым зрением  в  заднем окне лицо чечена. Он, видимо, не ожидал увидеть "покойника" и свечу, и застыл на несколько мгновений.
Рука ее автоматически рванулась к пистолету – и она, почти не целясь, нажала курок. Чечен исчез. Но она не поняла: то ли она попала в него, то ли он успел исчезнуть раньше? Сердце стучало так, словно разрывало тело. Несколько минут, она прислушивалась к звукам. Они были  более-менее обычными для боя: возбуждение и агрессия всегда сопровождали, в таких случаях, главный человеческий инстинкт: самосохранеие. Она мысленно пересмотрела: какие и сколько у нее медикаментов, чтобы помочь после сражения раненым.
Ей отчетливо представился мокрый двор, выложенный камнями, навес для винограда, садовый стол, навесы для лошадей, пристроенные прямо к скале, и далее крутые склоны горы, усаженные яблонями, лишь один подход к домику, по которому можно провести лошадей, и – обрыв, на семь восьмых окружавший дом. Чечены, правда, могли преодолевать такие обрывы, как крысы, но завести лошадей было невозможно. Обрыв был крут и долог, под ним продолжались вершины леса, круто спускавшиеся по всему склону горы.
Голова второго чечена подняла в ней гнев, и она забыла обо всем остальном. Она, не размышляя, стреляла  и ожидала следующего в некотором нетерпении, словно ожидала передвижения мишени на полигоне. Меняла оружие, заряжала и стреляла.  Никаких чувств: ни мести, ни заботы о собственной жизни и жизни любимого, ни думы о будущем, о детях – ничто не отвлекало ее от этого, дикого и противоестественного для женщины, занятия. Суровость и ярость – наполнили ее невыплаканными слезами:
- Сколько человеческих жизней будут продолжаться эти бессмысленные убийства?
- Будь проклят еще и еще раз тот Каин, который принес их на Землю!
Она услышала шорох за спиной и резко повернулась к двери, в которую входил хорунжий.
- Матушка, скорей помоги нашему адьютанту! Совсем искалечили красавчика нашего! –прорычал хорунжий, ведя под руки, с другим солдатом, раненого:
- А вы тут!? Скольких уложили?! – Спасибо, матушка! Как поддержала! Теперь им не пролезть – сами-телами путь загородили.
- Вы там справляетесь? – хрипло произнесла она, совершенно не владея голосом, но тут же принимаясь осматривать рану на лице адьютанта.
- Их, может быть, и многовато поднимается, да уже, видимо, сообразили, что лучше сменить маршрут. Лишь бы не захотели нашего полковника в плен взять – больно куш для них хорош! – Он перекрестился, увидев обстановку и свечу: - Это вы что? Жив ли благодетель наш?
Теофилия кивнула.
- И то я думаю, вы всегда мастерица на хитрости. Уважаю я вас очень, матушка наша. Не вы бы с полковником – не поехал бы в такую катавасию. А с этими - мы из них самих стенку выложили – теперь им через своих перелезать надо – так не очень хочется. Другое дело, что они своих мертвых не оставляют – вот оказия, обязательно придут выкупать… Тут и увидят, что нас немного, как бы беды не накликать? Мы вроде, как в ловушке! Деревня-то взбесится – удержу не будет!
- Как это он так подставил свое лицо?  Идите к солдатам, я справлюсь.
- Мальчонка с крыши спрыгнул на него. С кинжалом. Слава Богу, только кожу рассек. Промахнулся по малолетству. А то бы…. Но коня угробил – почти весь бок пропорол. Жалко коня – такой добрый конь! Ишь, поганец! Но и конь его придавил – не знаем – цел ли? Пока доставать будем – помогите господину адьютанту.
 У адьютанта было сильно рассечено лицо, но кинжал был тонкий и острый, как скальпель, – так что лицо почти сохранилось, не пострадали глаза, даже носовой хрящ был совершенно цел, и цела была артерия на переносице, - кинжал проскочил сверху над носовым углублением, но, она опасалась за лоб: не сломаны ли кости черепа? Трепанацию сделать в таких условиях? – Этого ей еще не приходилось.
Вытряхнув свой медицинский саквойяж на полотенце, она подготовилась к операции, опять прочла краткую молитву и сделала обезболивающий укол.  Адъютант молчал в полу- бессознательном состоянии. Кости черепа тоже были целы – спасла папаха, ее пришлось вытягивать из раны пинцетом по шерстинкам. Зашивать лицо по диагонали, словно кукольное, приходилось быстро, потому что крови уже было потеряно много, а остановить ее иначе было невозможно. Она только меняла куски марли. В середине операции лейтенант начал судорожно откашливаться и ей пришлось прерваться. Судорога прошла по лицу, и сгустки крови он  выплюнул на шею в только что зашитую рану.
Теофилия очистила лицо лейтенанта и увидела, что он приходит в себя. Это было плохо для операции – он начал чувствовать боль.
Хорунжий и еще два казака втащили в комнату упиравшегося и извивавшегося мальчонку – они втроем еле справлялись с ним.
- Матушка – сказал хорунжий – мы тут привяжем его, чтобы не губить душу детскую, а так, он у нас заложником будет – может и помочь, если пойдут на нас всей деревней.
Мальчонке было лет десять-одиннадцать. Он смотрел взрослым волком и привязывать его пришлось жестоко. Он был совсем обездвижен.
Она не могла отвлекаться, ей надо было успокоить лейтенанта и закончить болезненную операцию.
Лейтенант был бы мужественен, если бы находился в полном сознании, а так – боль владела им, и пришлось просить казаков держать его.
Закончив шов, она определила группу крови адьютанта и обрадовалась, что группа была четвертой – возможностей для переливания должно было хватить.
За это время она не слышала ничего. Только теперь, оглянувшись вокруг, она заметила взгляд этого мальчонки, который смотрел за нею, открыв рот.
- Дружок – позвала его она – ты меня понимаешь?
Мальчонка отрицательно замотал головой. Теофилия засмеялась: - Значит, понимаешь.
Ты можешь помочь родителям остаться в живых и самому выжить, если захочешь.
- Я? – не выдержал такой чести мальчонка.
- Ему нужно переливание крови. Он будет твоим братом. И всегда поможет тебе!
- Нет! Он мой враг!
- Это твой дом, как я понимаю?
- Да. Я его охраняю.
- Сейчас он твой гость. Он в твоем доме. Разве ты не должен отдать гостю все, что ему необходимо для жизни?
- А сколько надо ему дать крови? - с радостной детской готовностью к интересной игре произнес гордый горец, подставляя свои связанные руки – Мы всегда так братаемся!   А как он будет ее глотать? Он же не дышит!
- Он дышит, слава Богу! Иначе бы он захлебнулся кровью. Я по-другому сделаю это. По-докторски.
Она позвала казака, стоявшего у окна.
Казак ответил: - Матушка, лучше я помогу. Что портить кровь христианскую этим звериным отродьем?
Теофилия одернула его: - Они раньше нас стали христианами. Еще при Апостоле Андрее. Не их вина, что их завоевали турки по их малочисленности. Были бы и они сейчас  христиане, не хуже нас, если – не лучше. А так – глупость человеческая, да мусульманство – разделили нас. Такие же, божьи создания. А кровь мальчика сильная и может дать свою силу лейтенанту. Помогай мне! Положи мальчонку рядом с адьютантом.
Мальчонка обиженно молчал, но был доволен своей важной ролью среди врагов.
Она разрезала рукав и освободила вену на сгибе руки ребенка.
- Как зовут тебя? Скажи? Мне и ему – она кивнула на лейтенанта – надо знать, как называть своего брата. И ты не бойся, я сразу перелью ему твою кровь в его руку. Только сначала узнаю, подходит ли она? Твоя работа – не двигать рукой. Лежи тихо и терпи – это не такая боль, как у твоего бывшего врага.
- Не боюсь я. Кунак – это честь. Мой род – лучше будет... И если вы обманете и убьете меня – этой иглой, то Аллах меня простит, что я промахнулся. Брата убивать нельзя. А вас не простит ваш Бог.
Он все вытерпел. Но имени своего - так и не назвал.

Лишь затем Теофилия спросила о Леопольде:
- Хорунжий, как вел себя мой сын, юный кадет? Он не ранен? Он справился?
- Да, матушка. Малец – молодец. Мы прикрывали его, конечно. Зачем юную кровь тратить? Но он не трусил. Сейчас ему бы выпить вина с нами, а то  сильно трясет мальчонку от первого боя. Не может успокоиться. Позволите ли?
- Пару глотков. А потом напоите горячим чаем. И пусть возьмет под свою опеку вот этого огольца. Им быть друзьями велю. Оба достойны.


               

  А.Дюма:

 "Я не знаю более легкого, более удобного и более приятного путешествия, чем путешествие по России. На вашем пути к вам наперебой устремляются со всяческого рода любезностями, осыпают вас всевозможными подношениями. Добавьте к тому, что всякий дворянин, всякий старший чиновник, всякий известный купец говорит по-французски и незамедлительно предлагает вам воспользоваться своим гостеприимством, хлебосольством и экипажем, совершенно серьезно и с расчетом, что предложение будет принято. Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым. Счастье! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека: самые буквы его заимствованы у Ангелов.*

Второе поколение – наследник Дюма?

Итак, мой отец носил фамилию Дюма. Я думал, что это была ложь. Тогда было слишком много случайно приобретенных фамилий: их давали байстрюкам…
А что же было истиной? Какую правду он скрывал? 
Я родился в России, провел детство и юность где-то на Юге России, то ли в именье своей матери, то ли в крепости?  А, когда начались уничтожения всех крепостей и всех религий – был благополучно переправлен во Францию, но  не успел познакомиться со своим знаменитым предком, который уже скончался, а познакомился всего лишь с «дядей», носившим то же имя, что и дед, но бывшим полной противоположностью, по нравственным взглядам. «Дед», хоть и считался распутником, но был черезчур добр и привечал всех, желавших его помощи, особенно, однофамильцев.
«Дядя», считавший себя великим моралистом, на деле - едва согласился написать письмо в Академию художеств - для устройства своего, неожиданно возникшего племянника, да и то лишь с целью снять с себя тяжелую обузу по содержанию его.


Он вычитал в воспоминаниях графини Кушелевой-Безбородько вот что:
"- Мосье Дюма,- заявила графиня, которая путешествовала по Европе, с мужем и прислугой, имея на два миллиона векселей на все банкирские дома Ротшильда в Вене, Неаполе и Париже:
 - Мосье Дюма, вы поедете с нами в Санкт-Петербург!
- Но это невозможно, мадам… Тем более, что если бы я и поехал в Россию, то не только для того, чтобы увидеть Санкт-Петербург! Я хотел бы также побывать в Москве, Твери, Нижнем Новгороде, Астрахани, Севастополе и возвратиться домой по Дунаю.
 - Какое чудесное совпадение! – заявила графиня, - У меня есть имение под Москвой, у графа – земли под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и загородный дом в Изаче…"
Это способно было вскружить голову любому путешественнику!
Дюма дали всего несколько минут на размышление и он, отложив свои планы на другие путешествия – согласился!
Получив визу, через несколько дней он уже ехал вместе с графом, графиней и их компанией - поездом в Кельн, Берлин и Штеттин! А -  оттуда на пароходе поплыл в Санкт-Петербург.
В благополучной и, почти безопасной (не считая шторма и морской болезни), дороге, читая книги и слушая рассказы своих спутников, он серьезно познакомился с историей Романовых, настолько трагической и скандальной, что лучшего для его творчества нельзя было и желать! Его писательский зуд возрос настолько, что он желал вернуться обратно и сесть за свой любимый стол. Тут же графиня обещала ему еще более скандальные и "ощутимые" происшествия, и он окончательно соблазнился.

Так, читая о своем, якобы деде, соблазнился и поздний наследник его приключений, которому мерещилось такое же безоблачное и обеспеченное путешествие по следам деда. - С какой целью? – Скорее всего, с подсознательной целью установления на месте своей русской родословной, которая была ему зачем-то нужна:
- Кто его бабушка по отцу?- этот вопрос остался без ответа. Единственным символом и талисманом был прекрасный рисунок с дорогого медальона на голубой ленте, который неизвестный игумен из Кавказского православного монастыря оставил у себя,  якобы для личной передачи его по наследству, паче чаяния таковые наследники появятся и доберутся до этого монастыря. Как ему этого хотелось!


Юноша успешно поступил в Париже на отделение изобразительного искусства и оставил в покое своего нелюбезного родственника. Потом он сам содержал себя, подрабатывая, как и большинство студентов, случайными занятиями. Сто профессий: от портового грузчика, мойщика автомобилей, продавца газет, вплоть до выступления на сцене, в качестве статиста. Особенно его забавляло такое участие, если шла пьеса его знаменитого родственника.
Тем более, что он не знал точно своей родословной, поскольку в российской крепости ему этих знаний не открыли. И во Франции – его первый покровитель ничего ему вразумительно и "бумажно" -  не доказал, больше посмеивался или смущался. И, в конце концов, сообщил лишь то, что он усыновил его с целью передачи ему своего небольшого наследства.

 А у покровителя тоже была фамилия – Дюма. И звали его тоже Константином. Эти сообщения показались ему настолько несерьезными, что он вспомнил о второй линии родословной – женской. Но и тут ему ничего, совершенно ничего не было сказано. Его успокоили тем, что он достаточно обеспечен и скоро будет самостоятелен – чего еще?
 Сам же он совершенно не обладал французской хваткой и прилипчивостью, поэтому не смог претендовать ни на какую часть, не то что наследства знаменитого семейства Дюма, но даже формального присоединения к этой известнейшей фамилии. Да и не хотел литературной  известности.
Его увлекало изображение жизни при помощи красок, а не слов. И тут он достиг известного успеха, получив большую золотую медаль на выставке студенческих работ в Лувре.
Одно угнетало его: ностальгия по России. Совершенно русская. И, не осмотревшись как следует, а заразившись французским своеволием, он решил отправиться Домой! В Россию! И был настолько легкомыслен, что и путь, по которому добираться, он решил позаимствовать у своего деда:

 Вот часть его мемуаров:
"Я родился в 1905 году. Это был "следующий век". У меня есть мама – она, лечит раненых военных, и отец – он комендант крепости. Он был сильно болен – у него после ранения – паралич ног.
Мы живем на Кавказе – в горах.
 Взрослые, кроме мамы, были очень недовольны моим рождением, особенно мой отец. Однажды отец ночью сильно напугал меня. Он подъехал в коляске к моей кроватке с лампой и уронил ее на меня.
Я так сильно закричал, что вскочили все, кто был в доме! Прибежала даже прислуга.
Мама выхватила меня из огня и завернула в одеяло. Я чуть не задохнулся от дыма. Но она тут же развернула одеяло и бросилась в кухню – к корыту. Она опустила меня в воду, приготовленную для мытья посуды. Мне стало не так больно. Потом она окунула меня в таз с маслом. А дальше я совсем затих и только мог слышать, но не плакать.
- Я слышал, как отец злобно рычал, словно у него отняли заслуженную добычу. Потом он громко и некрасиво визжал, обвиняя маму. Бился в истерике. Я почти не понимал слов, но хорошо понимал смысл их.
Отец ненавидел и ревновал маму. Он ненавидел меня и полкового священника. Он ненавидел Бога.

Как только мама смогла удостовериться, что моя жизнь в безопасности, она позвала денщиков, чтобы они перенесли отца обратно в его комнату. Но он не позволил им прикоснуться к себе. Тогда мама вызвала отца Константина.
Комендант с наибольшей ненавистью относился к нему, но почему-то и более всего боялся.
 Константин пришел, облаченный в черный подрясник.
Леонид опять начал рычать и ругать маму. Но священник сказал только:
- Напрасно вас не пороли в детстве.
Затем взял Леонида на руки и отнес в его кабинет. Леонид почему-то не бил его.
Там он положил Леонида на его кровать и повторил:
- Напрасно вас не пороли в детстве. Но это можно исправить. Если вы будете и впредь вести себя столь недостойно, я прикажу вас выпороть! На радость всей крепости. И это будет полным концом вашего служения отечеству. Вас снимут с должности коменданта.
- Не посмеете! Не посмеете!
- Пороть будет мой денщик. А он не посмеет отказаться.

Комендант ненавидел свою жизнь и свой характер. Более всего он ненавидел свою болезнь. И ее причину – войну. Он умирал от своей ненависти. После этого я перестал называть его отцом. Я называл его господином комендантом.
Комендант. Это и была та сторона его жизни, в которой его все уважали. В обороне крепости или в стратегии военных действий ему не было равных. Его привозили в кресле в зал заседаний. Объясняли военную ситуацию и – его распоряжения всегда спасали крепость от горских нападений. Или он предлагал точный и подробный план похода. Он был серьезен и прозорлив. Странное сочетание в его личности: когда он думал не о себе, он был великолепен! 

После этого случая, меня полковой священник отвозил жить не в крепости у коменданта, а – в монастыре, в котором когда-то воспитывался и он.
Мама иногда приезжала к нам, но в крепости было плохо без нее. Слишком часто нужен был врач.
Взрослые были постоянно напуганы. Говорили о каких-то "страшных временах", о конце света, о разрушении городов и стран.

Я помню еще, что мне было около трех лет.
Каменная стена то ли крепости, то ли монастыря. Я – в стенах ее. Около больших конюшен. Вокруг меня кругами носится черная лошадь с белой звездой на лбу. Я стою, застыв от восхищения. Круги все быстрее и быстрее. Вдруг, как взрыв – прыжок, и огромное блестящее черное тело бьется у моих ног и вдруг застывает большим блестящим глазом передо мной.
К нам бегут люди в военной форме, что-то кричат. Поворачиваюсь и опрометью бегу к комендантскому дому, кричу: "Звездочка убилась!"
Это первая картина смерти перед глазами.

Знаю, что у меня взрослый брат - Леопольд, я его видел редко – он учился далеко-далеко, в Санкт-Петербурге.
И еще есть сестра – Фотина. Она тоже учится в пансионе для благородных девиц и приезжает только на лето.
Я их обоих побаиваюсь. Они как-то странно-долго  смотрят на меня, словно ищут во мне что-то плохое, но потом начинают улыбаться и играть со мной.
Они оба очень красивы. Брат хорошо ездит на лошади, и сидит на ней так прямо и гордо!
А когда я живу в крепости, мне бывает очень грустно и страшно от другого. Это, когда нападают горцы, и тогда солдаты выстраиваются в длинные линейки, потом садятся на лошадей и уезжают. Я уже знаю, что, вскорости, многих из них привезут обратно - раненых. И мама будет очень много времени их лечить и уговаривать.
Я однажды спросил ее: "О чем она их просит?"
Она ответила: "Я прошу их не умирать".
Мне тогда тоже хотелось попросить Бога, чтобы они не умирали, я становился на коленочки в нашей спальне и долго-долго уговаривал Его. Но Он редко соглашался. Зато тогда мама радовалась и целовала меня.
И еще я просил Бога, чтобы горцы не нападали на нас. "Они странные – эти горцы – говорил я Богу - Мы же другая страна – зачем на нас нападать? Разве им мало этих крутых гор? И зачем им много? Эти горы такие трудные и опасные, что…" (больше я ничего о горах не знал, мама меня не пускала). На этом месте я терял обычно свою мысль и засыпал во время молитвы.
Читать я научился рано. Мне не было еще и четырех лет. Первое, что мне читала мама – это Священное Писание – Ветхий Завет. Читала она красиво, сказочно.
А еще мне читал наш полковой священник – отец Константин – он любил меня больше, чем мой родной отец, так мне тогда казалось. Но я часто одергивал себя, вспоминая, что отец болен.
Так, отец Константин читал мне "Тараса Бульбу". И сам мне чем-то его напоминал: большой, широкий, с жестким ежиком на голове. Я слушал с упоением. А потом заставлял меня пересказывать, с выражением: "А ну, слезай с коня, помогли тебе твои ляхи?!" – кричал я в восторге.
Я ничего не понимал, но все запомнил.

Потом меня повезли в Санкт-Петербург, к маминой маме, моей бабушке. Мы так долго ехали по железной дороге, что я боялся больше всего, что мой кот не выдержит этого и умрет.
Но умереть мог я. Я по приезде долго-долго болел. Наверно, год или два – всеми детскими болезнями. А кот был все это время рядом и охранял меня. А когда я пришел в себя окончательно – была весна, зелень за окном и яркое солнце на полу. Я узнал, что со мной осталась бабушка: мама уехала в крепость к коменданту. Он не мог так долго быть без ее помощи. Иногда приходили сестра и брат. Но они разговаривали тихо с бабушкой, искоса поглядывая на меня. Сестра иногда плакала, а брат – сердился на бабушкины слова. А бабушка все твердила о загранице. Но потом брат исчез – началась война 1914 года.
Потом наступил страшный 1917 год. Революция. В памяти встают большие полупустые комнаты, и меня кормят какой-то большой рыбой. Елка была в этот год особенно большая, хотя мне уже было 12 лет, и я ходил в гимназию.
Бабушка была уже очень старенькая. Она часто плакала и молилась о дочери и внуках. В комнате под чехлом стояло маленькое пианино. Бабушка изредка снимала чехол и играла что-то очень грустное, а я садился и рисовал нашу комнату, играющую бабушку.
Город стал называться Петроград. Мне кажется, что я все время провожу у окна – большое окно нашего трехэтажного дома выходило на перекресток. То туда, то сюда идут люди с большими красными полотнищами. И вдруг начинается стрельба, почти как в крепости – люди бегут, бросают все, падают, кричат – мне страшно. Я тоже что-то кричу в возбуждении, и меня оттаскивают от окна.
Дребезжат стекла, слышна пулеметная очередь.
Началась новая голодная жизнь. С нами худой, длинный, очкастый доктор Милк. Он нас и поддерживал – доставал картошку, вернее менял, в потом мы втаскивали этот мешок на четвертый этаж, в нашу большую комнату с мебелью и картинами, где все задернуто холщевыми чехлами, шторами, а посередине, на листе железа – сложенная из кирпичей печурка с железной трубой, уходившей куда-то в стену. Жарили картошку на касторовом масле, добытом доктором из больницы. А иногда был праздник – доставали рыбий жир, и наша картошка была необыкновенно вкусна. А потом кипятили чай в старом чайнике. Заваривали его пережженными картофельными очистками.
Наконец, приехала мама, в мои тринадцать лет, и решила переправить меня за границу – через Швейцарию во Францию, где лечился наш священник - отец Константин, который согласился взять меня к себе.
И вот тринадцатилетним мальчишкой мама вывезла меня за границу, к нашему общему другу-священнику. Мама, все по тем же причинам своей верности больному коменданту, не осталась со мной, хотя в дороге очень плакала и горевала, так же, как горевал об этом потом и священник. Но – странно было: он ее  не отговаривал, это она твердила "о своем долге перед Богом, о своем грехе и необходимости искупления".
Он молчал, хотя видно было, что был в еще большем отчаянии, чем она. Говорил о ее безрассудстве. О прощании навек. О том, что она убивает их обоих. Но он с нею согласен. Он благословляет и молится о другой встрече…
Я не понимал тогда смысла этих грозных слов, но видел, что их сердца разрываются, и поэтому страдал почти так же, как и они.
Мама уехала. Она всегда была непоколебима. И причина этой непоколебимости была мне и отцу Константину совершенно непонятна.
Ясно было, что она не любила Леонида – но ехала к нему. Ясно было, что она очень любила меня и отца Константина – но бросала нас.

Я остался со своим наставником. И пока он был жив – я был почти счастлив. Я забыл все свои лишения и жил легкой отроческой жизнью, прерываемой только его наставлениями: - Молись! Молись, пока Бог дает тебе легкую жизнь! Что-то ждет тебя?"
Тогда я останавливался, словно в оторопи, долго всматривался в невидимое будущее, и медленно начинал двигаться снова".

 Я учился в школе, которую создал мой наставник. Вместе со мной учились мальчики, которых я находил в самых рискованных местах Парижа: на рынках, на вокзалах, в ночных приютах для бедных. Это были оборванцы, большей частью из России, брошенные родными или самостоятельно удравшие из дома. Если мне удавалось их уговорить пойти со мной хотя бы для обеда, то остальное делал мой наставник. Не всегда и ему удавалось сразу уговорить этих подростков. Некоторые уже привыкли воровать, и это им казалось верхом удачи и азарта. Через некоторое время они прибегали, чтобы отсидеться у нас. За ними была погоня. Иногда они были зверско избиты. Или их удавалось выкупить, или потом, отбыв срок в тюрьме, они приходили надолго.
Через некоторое время мой наставник получил разрешение служить священником на православном приходе для русских эмигрантов. Но занятия в школе продолжались, только они были перенесены на его, свободное от служб, время.

 Были и странные поступки в моем отрочестве, когда я не слушался своего наставника – это кончалось очень печально. Особенно в начале нашей совместной жизни.
 Он испытующе взглянул на меня и предложил сразу столько неожиданного, что.. этого тоже нельзя было высказывать вслух:
- Не хотите ли вы, юноша, оказаться графом? – спросил он.
Я молчал. Я был растерян и думал: зачем он смеется надо мной, едва я переступил порог. Ведь он не знает, какую трудную дорогу, через несколько границ, я только что выдержал!
- А может быть, Вы согласитесь стать не просто графом, а графом Монте-Кристо? – продолжал он и был, кажется, счастлив.
Я опять промолчал. Но слегка повел бровями, отряхивая с себя воспоминания об ужасной дороге, холоде и страхе быть убитым пограничниками или контрабандистами.
- Читали ли вы, мой дорогой, этот замечательный роман? Вам следует в первую очередь освежить его в памяти! Вот он – и он поднял с садового столика толстую книгу в кожаном переплете.
 Я продолжал возвращаться из своего, только что законченного, путешествия. Мне все еще было страшно жаль маму, которая не смогла остаться со мной, а передала меня этому странному человеку. Я уже почти забыл, как я любил его в детстве. Он был другим с виду и детские воспоминания не ожили.
- А потом мы поедем с вами к автору, в гости! Непременно – к автору в гости! Авось, ваш предполагаемый дядя и доживет до такого счастья! – он озорно засмеялся.
Я хотел зарыдать от несоответствия моего состояния и его веселья, но юношеская гордость возмутилась мною, и я продолжал отсматривать только что прошедшие картины, не слушая своего нового покровителя.
- Пусть себе балагурит – решил я. А я, так несчастен, так брошен! Я остался без Родины, без монастыря, без крепости, без сестры, пусть и не любившей меня, без моих лошадей, без любимых гор. Хотя и здесь все так красиво! Но как я буду жить с этим человеком, если он так не понимает меня?
- Или ты пожелаешь пойти в гости к священнику, тоже отдыхающему здесь – и почитать его литературные опусы? Там столько интересного именно для тебя! Да. Это очень славно, что я и полковник, и священник. Как бы мне было соединить эти две стороны совершенно разных жизней, если бы я не стал их реальным соединением?  У этого батюшки, господина Тюменцева – продолжал он, словно и не нуждался в моем присутствии – есть Исповедь, написанная о твоей бабушке! Вот ведь какое чудо может происходить в мире! И она так не противоречит ее завещанию! Так дополняет ее портрет, нарисованный - ее собственным великим мужем! Великолепно! Великолепно все, задуманное Творцом!

- Почему же я пропустил все это мимо ушей? Почему отнесся к его словам, как к какому-то незначительному бреду? Шутке богатого старика.
Ведь все четыре года, пока я жил у него – я был свободен и очень многому научился.
 Но я потерял его гораздо раньше, чем мог бы – я ушел от него – в море. Я забыл и его, и эти значительные слова. Мне неинтересно было знать даже мою собственную историю, а не только историю моего рода.
Как он страдал от этого! – Как он молчал и как горько шутил!
А я не хотел читать те письма и "манускрипты", которые он разыскивал, чтобы подтвердить какую-то важную деталь нашего общего происхождения. Он положил на это остаток своей жизни, а я  был равнодушен к его трудам, и совершенно не оценивал их важности.
Молодой задор и плещущее за кормой море казались мне верхом мечтаний, и я таял от этого счастья. Я мог рисовать море! Такого счастья не было в моей детской жизни! Я никогда прежде не видел моря!

Но и море я очень скоро бросил.
Любовь к рисованию, к краскам стала моим увлечением – страстью и просто необходимостью, главной целью в жизни.
Мой наставник пытался укорить меня неправильно найденной целью в жизни:
- Талант должен служить высшей цели, а не быть просто удовольствием от своего мастерства. Ты разбрасываешься. У тебя совсем не так много времени! Ищи верную цель для своей жизни!
Но я поступил в Художественную Академию и был счастлив своей студенческой жизнью и богатством возможностей, к которым я только прикасался, как к любимому мороженому.
И вот, последний год Академии! Студенты, пользуясь свободой, делают выставки на бульварах Парижа, Картины, этюды развешаны на решетках парков или просто у стен домов на тротуаре. Дежурят по очереди, вступают в споры с публикой, но редко кому удается продать какую-нибудь мелочь – здешнюю публику не удивишь. Все витрины частных галерей забиты самой разнообразной живописью от Утрило до Пикассо.

Я много раз писал город, старый Париж, этюды "Под мостами Парижа". Один из моих коллег, дежуривший накануне, рассказал, что остановился один русский старичок, кажется, художник Коровин, он очень внимательно и критично рассматривал мои этюды.
Я так и подскочил и накинулся с вопросами: "Как Коровин? Да ты знаешь, кто он такой? Ведь это великий русский художник!" Константин Коровин был для меня Богом живописи! Его свободная, широкая манера, воздух, колорит были для меня родными и казались недосягаемыми! Я мечтал встретиться с ним, показать свои работы, услышать совет, но не решался, а этот случай подтолкнул меня! Трижды подходил я к его двери со связками своих работ, а он жил в обыкновенных меблированных комнатах, которые тут повсюду. Наконец, решился и позвонил. Узнал я его сразу, но почему-то представлял его  крупнее и солиднее.
Наверное, вид у меня был растерянный и чем-то русский, потому что, окинув меня немного любопытным взглядом, предложил по-русски: "Входите, раздевайтесь". Но, поняв, что я плохо владею русским, перешел на французский. А я все забыл от непомерного волнения.

Воспоминания Жана Дюма очень подробно описывают этот важный для него момент:
"Большая полупустая комната, полотна у стены. Мольберт, какой-то старый диван, в углу кровать, на ней были раскинуты рисунки, около которых два старика, не обращая на меня внимания, продолжали, видимо, начатый ранее спор. Тут же на столе у окна стоял горячий самовар, а на стульях - стаканы с чаем. Смущаясь, я объяснил свое посещение. "Ну что же, разворачивайте, показывайте, но я ведь не преподаю!" Он начал просматривать мои этюды. Женские головки в русских платочках, которыми я очень гордился, сразу откинул в сторону: "Ну, это не нужно, это фальшь, это надо писать в России". А самые сырые этюды щедро похваливал: "Пишите свободнее, по шире – не разумом, а душой!"
Я не выдержал, сказал, что кончаю учебу в Академии и мечтаю вернуться на Родину. Он удивленно обернулся ко мне и как-то изменился в лице, как мне показалось, стал печальным и рассеянным. А те двое споривших - прекратили спор, вперив в меня далеко не дружелюбный взгляд. Так что Коровин решил даже уточнить мое происхождение: "Вы же сказали, что ваша фамилия Дюма? Или Вы "советский" и предыдущее – ложь? Ради чего? Ради того, чтобы попасть ко мне?"
Я начал путано объяснять историю своего происхождения. Странно, но это привело меня в нормальное состояние, смущение пропало и, как мне кажется, у меня тон стал задиристым.
"Да, я по матери русский! И не намерен отказываться от нее!"
Коровин улыбнулся и посоветовал, вернувшись, побольше писать, меньше "выписывать", а в лицах главное – выражение, состояние, а не атрибутика.
 Я неловко свертывал работы, благодарил и извинялся за бесцеремонность. Шел в общежитие недовольный собой, унося этот погрустневший образ, и старался вспомнить причину бессознательного страха, который, как звоночек, звонил в голове, иногда превращаясь в отчужденные и злые глаза тех двух спорщиков. А сам он вставал передо мной все яснее и яснее: встрепанным и похудевшим, в свободном, небрежном, немного полинялом терракотовом халате с кистями, с седой длинной бородкой, наклонив голову на бок, внимательно присматривался ко мне. Часто потом, стоя перед его картинами, невольно вспоминал этот образ.
По окончании Академии мой наставник спросил меня о месте, где я собираюсь служить? Он так и сказал: «Служить». Я возразил:
- Это вы служите Богу. Ходите на службу. А я собираюсь быть художником.
- Я не совсем точно выразился – поправился он – я тоже не служу, я молюсь Богу. А что собираешься делать ты? Где ты будешь получать деньги за твой труд художника? В Париже это невозможно.
 Я вспыхнул от его правоты и низкой оценки моего увлечения:
- Я собираюсь поехать в Россию. Там сейчас начало нового строя. И художники, я думаю, очень нужны, особенно с моим европейским образованием.
- Разве? - сказал он, слегка улыбнувшись – почему же русские художники, такие как Коровин, живут в Париже? А другие, такие, как Репин – в Финляндии?
- Просто мы ничего не знаем о художниках, которые остались в России. Нашей прессе это не интересно. Но есть же там Санкт-Петербургская Академия художеств!.. И я очень хочу вернуться! Особенно на Кавказ! В свое детство! К маме, наконец! Я имею право посетить мою маму. 

Мой наставник был наполнен таким количеством самых разнообразных чувств и мыслей, что не смог говорить. Он сел. Ему стало плохо. Его сердце не выдержало этого сообщения, и я срочно отправил его в клинику.
- Инфаркт – сообщили мне в клинике – да еще и старая рана возле сердечной мышцы...
Но он не умер. Слава Богу! Лишь теперь я осознал – как он мне дорог! Ему предстояло длительное и осторожное восстановление. Слава Богу, что у него были деньги!
Но теперь я надолго потерял его советы и помощь. Я остался один на перепутье. Тогда я решил не ждать его выздоровления, а «пока попробовать съездить в Россию! Увидеть все своими глазами. И, может быть, вернуться к нему победителем! И – с мамой!» Закончил я неожиданно для самого себя.
 
 Я пошел в больницу к своему наставнику. Я очень боялся этого разговора.
Меня предупредили, что его нельзя волновать и нельзя даже разговаривать с ним долго.
Я сидел около него, держал его за руку и молчал. Я думал: « Говорить ли ему или нет, о моем решении привезти к нему маму?»
 Я ничего не сказал. Я написал ему записку и оставил ее около кровати на столике. Просил врача прочесть ему ее содержание, когда он сочтет это безопасным.
- Наконец-то, получил разрешение на выезд! В ожидании последних формальностей болтаюсь по Парижу с альбомом под мышкой. Пытаюсь делать последние зарисовки. А время от времени забегаю в "бистро" на чашечку кофе. Эти маленькие "бистро" разбросаны по всему студенческому и рабочему Парижу. Несколько столиков на тротуаре у входа, дальше стойка, где можно выпить стакан сухого вина или чашечку кофе. Тут же на стойке – бумажные пакеты с древесным углем и миниатюрные вязанки почти игрушечных поленцев для растопки камина. В глубине узенького зала – деревянные столики, за которыми можно написать письмо, почитать газету или поболтать с приятелем за графином простого деревенского вина.
Набегавшись за день, с началом сумерек я заскочил в одно из таких "бистро". Взял чашечку кофе и направился вглубь пустого зала, в конце которого маячила одинокая фигура за стаканом вина. Тусклая лампочка придавала тайную грусть всей обстановке. Подойдя к соседнему столику, я неожиданно для себя узнал в той одинокой фигуре писателя Куприна! Я не был с ним знаком лично, но хорошо знал по фотографиям и рассказам монахов, один из которых учился вместе с ним. Он гордился этим и радовался, когда Куприн защищал монахов и религию, особенно в созданных им журналах и газетах. И очень огорчался, что большая часть этой талантливой литературы была "о грехах мира сего".
Александр Иванович потягивал винцо, временами поглядывая сквозь стакан на свет.
Зал понемногу наполнялся. Я, бросив на столик альбом и, набравшись храбрости начал рисовать Куприна. Кое-что получалось. Потом, увлекшись, заметил только, что он поднялся и идет к двери. Проходя мимо меня, сдвинув на затылок мягкую фетровую шляпу, задержался на минуту, хмыкнул, улыбнулся и, подняв в приветствии руку, исчез в синеве вечера. Я рванулся было за ним – захотелось вдруг познакомиться, рассказать, что на днях уезжаю на Родину и что меня воспитывал его однокашник, но на улице уже толпился народ, и он затерялся, а у меня осталось чувство обиды и злости за свою нелепую нерешительность, несмелость!
 Позже, у себя в комнате, укладывая вещи, я поставил набросок перед собой и попытался по памяти кое-что закончить. А вообще портрет мог бы получиться!
В Париже я мечтал, вернувшись на Родину, сделать выставку всего, созданного здесь, устроить, так сказать творческий отчет, перед обретенной Родиной и получить заслуженную похвалу не столько за творческие достоинства, сколько за новизну тематики. Мне казалось, что культурное обретение Парижских ценностей обогатит мою первую Родину.
Я понемногу упаковывал вещи, связывал свои полотна, картоны, а завтра наш пароход "Узбекистан" отплывает из Антверпена курсом на Ленинград. Я говорю: Со мной замечательный пес, терьер Моки, который не отходит от меня и всюду сует свой черный нос.
Я уже представляю свое первое свидание с Родиной, ощущаю чувство свободы на родной земле, мысленно рассказываю посетителям нашей будущей выставки, как, что, где, когда, о своих планах – написать портреты, типажи разных народностей! И как буду работать и путешествовать.
Самое удивительное в человеке, что его мозг – память в один миг может перенести на любые расстояния, в любое время, в прошлое, в будущее. А сейчас я уже плыву к родным берегам!
Наше судно сидело глубоко и медленно выходило из Антверпенского порта. Я стоял у борта, а память невольно возвращала в недалекое прошлое – два года хлопот, переписки и получение визы на въезд.
 Все годы в Европе я не переставал вспоминать о далекой России, которая так и осталась загадкой из-за моего закрытого от мира детства. Возвращение в открытый теперь мир представлялось пределом мечтаний.
Закончив с формальностями, в посольстве спросили, хочу ли я скорее выехать и предложили бесплатный проезд на нашем грузовом судне "Узбекистан". Радушно принятый капитаном, плыву, наконец, к земле обетованной. Со мной есть еще два пассажира из Испании.
На палубе стоят ящики с тюленями из южных морей для Ленинградского зоопарка. Их частенько поливают из шланга. А поодаль большой, обитый железом ящик с пятнистой гиеной, с которой всегда воевал боцман, кормивший ее костями по утрам. Еще один пассажир – ящик, а в нем мешок с громадным питоном. Перед упаковкой накормили его досыта кроликами, а теперь вскроют только в Ленинграде.
Плыть предстояло десять дней. Освоившись, я принялся делать зарисовки корабля, матросов. И, по просьбе капитана, большой портрет нового наркома внутренних дел Лаврентия Берия, лобастого, в пенсне. Мой любимец, ирландский терьер Моки, подружился с командой. Но ящик с гиеной вызывал в нем гнев и отвращение.
Несмотря на обилие впечатлений, время тянулось медленно. Все мое существо рвалось вперед… И - скорее за кисть! Но нас захватил шторм и задержал на несколько дней. Меня, к моему стыду, скрутило.
После трехдневного шторма в Немецком море наше грузовое суденышко "Узбекистан" мерно покачивалось на рейде перед заходом в Ленинградский порт.
В тихих сумерках все принимало фантастические образы. А воздух казался особенным. Я стоял, опираясь на борт, и понемногу приходил в себя после перенесенного приступа морской болезни. Мне не помогло и то, что одно лето был юнгой на небольшом суденышке. А я-то воображал себя железным!
Мерно покачивалась палуба, лунные блики скользили по мягким волнам, то укладываясь дорожкой, то распадаясь. В серо-синем сумерке вставал загадочный силуэт города: уже завтра утром войдем в порт – и начнется новая, другая жизнь! Радость и волнение – пятнадцать лет скитания по Европе!
Расставание с моими воспитателем, с Кавказской крепостью, где я вырос, с людьми, которые были мне дороги с младенческого возраста, было моим первым большим горем, повлиявшим на мой характер, на всю последующую жизнь.
А сейчас, опершись о борт и вглядываясь в ночную даль, я пережил почти всю свою жизнь, где были и хорошие и верные друзья, и радость творчества. А в каюте лежали свертки моих работ. Я строил планы на будущее. Конечно, поеду по стране, делая по дороге небольшие выставки, доеду до места  моего детства…И мне было страшно и холодно от ожидания этих встреч.
Но надежды возвращали мне оптимизм: буду писать, работать, знакомиться. И понемногу душу обволакивает спокойная радость. Правда, еще не ясно, как буду жить, ведь в карманах у - ни гроша, консульство не выдавало советских денег, - мол, "там обеспечат". Ну, да ничего, как-нибудь все образуется. Ведь у меня диплом Академии художеств. Нужны же здесь художники!
Более мирной и безопасной для государства профессии я не мог предположить.
Завтра будет заглавный день в моей жизни!

Финал
Не помню, как прошла ночь, и спал ли я вообще. Наконец, я схожу на берег, нагруженный полотнами, этюдниками-папками, чемоданами. Команда напутствует меня пожеланиями и помогает разгружаться.
     Светлая таможня, любопытные таможенники-досмотрщики и вопрос, куда едем?
Сегодня воскресенье, выходной, и мне предлагают поехать в город, чтобы самому выяснить все и устроиться.
Ярко светит солнце. Подхожу к светлой машине, распахивается дверца и меня ловко вталкивают туда, схватив за руки. А машина с ходу набирает скорость, рвется к распахнутым воротам таможни.
     Дальше – я застываю, сжимаюсь в комок, слышу голос: "Ищи оружие!" И мне кажется, что я читаю приключенческий роман своего, исчезнувшего из моей жизни, деда. А у меня в карманах только трубка и табак.
     А дальше я смотрю как бы со стороны, и плохо понимаю, что происходит?
День яркий, сияет солнце, а внутри все застыло, заледенело, и никакого волнения. Вот сейчас куда-то приедем, и все выяснится. А, может, это сон и я сейчас проснусь?
Мне что-то говорят, я что-то отвечаю. По дороге на стенах домов мелькают красные лозунги, огромные портреты, незнакомые лица. И, почти не сбавляя хода, врываемся в серые ворота.
     И вот я уже вхожу в какое-то казенно-мрачное помещение, и меня, как багаж, сдают под расписку военному. Форма, знаки различия мне совсем незнакомы. Сопровождающие исчезли. А я слышу, как жестяной голос приказывает: "Раздевайтесь!" Начинается обыск. Вспарывают подкладку пальто, пиджака. Выворачивают шляпу, выдергивают шнурки ботинок. Я стою отупело, как в столбняке, и наблюдаю все, как чужую жизнь, как жизнь Эдмона Дантеса из романа "Граф Монте-Кристо".
     И, наконец, у него в руках мои брюки, и в какой-то миг летят на пол срезанные пуговицы, петли, крючки, застежки. А как же завтра? Как же я выйду на улицу завтра, когда все выяснится, все будет нормально? И вдруг меня застилает черная пелена.
Смотрю ошеломленно – я уже не посторонний, а действующее лицо! И вдруг начинаю громко хохотать, хватая брюки, наступая на своего надсмотрщика, кричу по-французски: "Пуговицы, пуговицы!" Хохот продолжается. Я начинаю повторять наизусть такую же сцену ареста Эдмона Дантеса…-  Это прорвалась истерика.
     Лейтенант, как я узнал потом, отскакивает в глубину и нажимает какие-то кнопки – появляются солдатики. Заставляют глотать воду. Прихожу в себя. Стучат зубы о край стакана. Я опять пытаюсь объяснить, что это смешно, столько раз повторять в истории то, что уже было, и осмеяно в романе моего деда!
     Смешно совершать судебные ошибки! Смешно ломать жизни из-за ошибки. Смешно! Смешно!
Мне натягивают штаны и, подхватив под руки, уводят куда-то вглубь. А кругом решетки, решетки – на полу, на лестнице и даже на потолке! А я повторяю: "Пуговицы, пуговицы…"Потому что вдруг понимаю, что и у меня, как у Эдмона, никакого завтра не будет. Это конец.
     Громыхая, захлебнулся замок, раскатилось эхо и смолкло под сводами. Я закрыл глаза. Не желая въявь разглядывать то, о чем столько раз и так подробно читал…
Потом усмехнулся и начал искать ошибки в романе легкомысленного предка, не знавшего на что обрекает своего прямого потомка.
     Огляделся – узкая, похожая на колодец, камера. Жестяной козырек на окне где-то под потолком. Привинчена табуретка. Вделанная в стену койка. Затертый, почерневший унитаз. Маленькая раковина с краном в углу. Внизу вентиляция, заделанная решеткой, в которой вдруг что-то зашевелилось и оказалось крысиной мордой, поблескивающей любопытным глазом хозяйки.
     Я стоял неподвижно, только начиная понимать, что я в "Крестах", знаменитой ленинградской тюрьме. В городе, о красоте которого я мечтал, мечтал о здешних выставках!!! Что делал бы мой дед в такой ситуации? Вероятно, бил бы своими огромными кулаками в стены, чтобы хоть как-то охладить свой романтический пыл. Что делали другие его герои? – И вообще, как мне могут помочь эти романтические бредни в такой жестокой ситуации?
     Бесконечно тянулись три месяца одиночки в "Крестах", хотелось знать: что явилось хотя бы минимальной причиной, поводом к такому повороту событий?
Но слишком много было поводов для разгадки: я – француз – уже  враг страны, сын богатых, внук писателя, воспевавшего богатых бездельников, королей и интриги, к тому же, у меня и это все происхождение - сомнительное, отсутствие точной родословной, подозрительное, не пролетарское занятие: живопись… Достаточно было одного из пунктов для расстрела, как я понял значительно позже.
     А я предлагал взамен только доверие к моим чистым помыслам и ностальгию, явившуюся первопричиной моего приезда в этот бурлящий Ад.
Чем я мог помочь себе выпутаться из этих когтей скорпиона?- Уж конечно не "искренним признанием".
     Чего мне ожидать? К чему быть готовым?- К расстрелу?- Это неинтересно обсуждать. Все слишком быстро кончится и оставит массу непонятных моментов. Вряд ли они так сразу решатся уничтожить такую "опасную персону".
Обсудим остальные возможности? - Многолетняя тюрьма и ссылка? – Скорее всего. Значит, надо запасаться юмором и вдохновением деда, чтобы выжить в тюрьме и не быть уничтоженным тюремными завсегдатаями.
     Знание русского языка у меня плохое. В критической ситуации забываю все напрочь и начинаю оправдываться по-французски. Вряд ли это сослужит мне положительную службу перед пытающими, но может вызвать сочувствие узников, если я доживу до простого пребывания в тюрьме.
     Наконец, из "Крестов" в клетке "столыпинского" вагона меня перевезли в Москву. Из спецвагона прямиком привезли на Лубянку, где я прошел через всю цепочку обязательных процедур: отпечатки пальцев, фотографирование со всех сторон и ракурсов, хождение по длинным, бесчисленным коридорам, лестницам и закоулкам, заталкивание в какие-то непонятные шкафы, в которые, дюжие конвоиры, держа под руки, вдруг заталкивали при встрече с другими. В первый раз у меня даже мелькнула мысль: "Всё! Расстрел!"
Но в конце этих коридоров широко распахнулись двери, ослепил яркий свет огромного кабинета, я увидел бесконечный стол, за ним столь же бесконечный ряд однообразных, каких-то картонных, фигур в форме, а в конце стола удивительно знакомую голову с большим лбом и в пенсне.
     Началась пытка перекрестного допроса: вопросы сыпались, как патроны из нескольких стволов разом, и с разных сторон. Поворачиваясь туда и сюда, я старался спокойно отвечать, что "ехал искать свою родину по матери, искать саму мать или оставшихся в живых родственников, в конце-концов, ехал в архивы, чтобы найти ту, которой я обязан своим происхождением".
     Всей кожей чувствовал на себе удивленные и любопытные взгляды и в конце этого следствия вопрос, который меня буквально сразил: "Зачем же вы ехали, разве вы не знали, что у нас здесь делается?"
     И это на полном серьезе спросил главный следователь…  И только тут я вспомнил: Берия! Лаврентий Берия! – Это его портрет я рисовал по просьбе капитана!
И, по моему ошарашенному виду, он понял, что сказал что-то не то: "Ладно. Разберемся, разберемся, идите отдыхать".
     Голова гудела и кружилась от последних бессонных ночей. Но, какое –"отдыхать"? - Едва привели в камеру на пять-шесть человек, и я свалился на койку, как звон ключа в огромном замке и громовой окрик: "Кто тут француз? Граф – на допрос!" И так каждую ночь, бесчисленное количество раз.
     Бесчисленное количество биографий, которые я писал, под пытками, под угрозами расстрела и уговорами, самому написать, что я "приехал для террора". Но я так и не мог заставить себя подписать то, чего никогда не было ни в мыслях, ни в родословной. Французская кровь не позволяет предавать.
   
 И в этап! Ошеломляющий окрик конвоя на железнодорожных путях: "Шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону – считается побег! Конвой применяет оружие без предупреждения!" Где-то прямо за тюрьмой, посадив предварительно на землю, нас затолкали в "столыпинский" вагон, человек по 18-20 в купе. Захлопнулись решетки дверей, защелкали замки… Приткнувшись носом к решетке, я впитывал в себя мелькавшие, как в калейдоскопе кусочки Родины – березки, тайгу, горы, озера. Часто стояли на запасных путях, а через каждые два-три дня – "пересылка" – обыски, пересчеты и баня. В одной из этих бань я увидел спины моих спутников, все исполосованные свежими шрамами, и мороз пробежал по коже – это были молодые танкисты, недавно вернувшиеся домой из Испании, из интернациональной бригады по защите революции. Перед отъездом они побывали в военной тюрьме в Лефортово. В бане мои танкисты запели "Широка страна моя родная", на все окрики испуганного дежурного не обращали внимания, только смеялись. И им ничего не было, ведь задержать или наказать этап даже тюрьма уже не могла. "Урки" – уголовники, которые считали себя элитой, а нас – мусором, пылью, невольно обучили нас своим песням:
Цыц вы, шкеты подвагонные,
Кондуктор сцапает вас враз!
Едем мы, от пыли черные,
А поезд мчит нас "на Кавказ"…
Сигнал, гудок, путь далек!
Полным ходом летит паровоз:
А мы без дома, без диплома,
Шатия бесстыжая,
Ах, судьба моя, судьба –
Ты – как кошка рыжая!"
     По этапным тюрьмам мы узнавали о своем маршруте: Владивосток. Значит, Колыма… Кормили нас ржавой селедкой, крохотной пайкой хлеба и двумя кружками воды. Только в пересылках давали баланду. От постоянного лежания и недоедания болело тело и появились фурункулы.
     Наконец, в окне появилась полоска моря, и утром нас высаживали на каком-то пустынном плацу с вышками со всех сторон, и обнесенном трехрядной проволокой. Было серо, дождило и над головами – только небо. Никакой Родины я так и не увидел. И надо же, урки утешали своей "феней":
"Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку "серого" мечтаю получить,
Метель стучит в окно, а мне уж все равно,
Я никого уж не сумею полюбить".
     Даже урки были добрее моей очумелой Родины. Слез у меня не было, и злости – тоже. Было равнодушие к себе и окружающему. Этот большой отрезок жизни я прожил в одном и том же состоянии: ожидании. Словно я не доехал до Родины, и остался на вокзале: все эти неприятности, неудобства, голод – все это вокзал моей жизни.

   
В лагере.
  Страшно было смотреть на пожилых, интеллигентных людей: постоянное голодание, тяготы доводили до безумия. Они ходили по лагерю, бормотали что-то под нос, уставив глаза в одну точку. Вот этот – известный ученый-философ, другой – химик, тот – профессор математики. Мне запомнился бывший крупный командир. Он часто успокаивал меня: Не сдавайся – наше время придет!" Несмотря на его внешнюю немощь, от него исходила сила, уверенность, около него становилось спокойнее.

Но я ждал чего-то. Словно знал о каком-то чуде или ужасе, который непременно случится. И – мне решать! Мне придется решать – случится он или нет.
Предчувствие. Это было грозное предчувствие.
В один из дней, когда нас утром гнали на лесоповал, я увидел среди колонны священника в подряснике. Потом – еще одного. И рядом с ними – человека моих лет, который показался мне странно знакомым. Я оглянулся на них еще и еще раз. Остальные держались от них подальше – тогда быть рядом со священником означало предательство. И легко можно было заработать пулю от конвоира или дополнительный срок.
А я, со своим непониманием, почему-то решил пойти с ними рядом. Чуть сзади. Все в колонне шли по двое. А эти – были втроем. Одно место было свободно. Конвоиры в этот раз были ленивы:  или не выспались после пьянки, или устали от собственной грубости. Лишь изредка тыкали в кого-нибудь автоматами. И колонна шла спокойно. Я незаметно приблизился и пошел рядом. Говорить не разрешалось, и все уже научились переговариваться знаками и мимикой.
- Что тебе, сын мой? – взглядом  спросил первый священник. И так мне эти слова напомнили детство, что я глубоко вздохнул от боли в груди.
- Не знаю, отец – пожав плечами, ответил я. - Потянуло к вам. Откуда вы здесь?
- С Кавказа. Монастырь разогнали.
- И я родом с Кавказа. Не доехал. Как там? Есть ли еще кто в горах?
- Напрасно спрашиваешь.
- Понимаю.
Второй священник внимательно смотрел на меня. В глазах его сквозило удивление.
- Брат, смотри-ка на них обоих? Что видишь?
Оба священника внимательно сравнивали мою внешность и внешность их третьего спутника.
Тот тоже взглядывал на меня искоса.
Столько спрятанной силы было в нем, что мне показалось, что душа моя расцветает и собирается начать танец радости от его присутствия.
Но спросить о нем я никак не мог решиться. Уста мои замкнулись.
Он понял это и ободряюще улыбнулся.
Какой может быть портрет! – подумал художник, сидящий во мне. – О, сколько силы и доброты в этой душе. Но как он кроток!
Я беспомощно оглянулся на священников. В глазах моих был такой мощный вопрос, что они ответили:
- Это Он. Только не бойся.
Но я и не боялся. Радость и надежда были в Его появлении.
Я успокоился и понял, что все мои мытарства закончились. И благополучно.
Мягкий свет охватил всю колонну. Я увидел не замученных заключенных, а светящиеся столбы света, двигающиеся внутри темных контуров цепей.
Но этот человек, что шел рядом, освещал не только колонну, лес светился и искрился капельками, звездочками света, волнами света, радугами, исходящими из каждого дерева и травы. Радуги увеличивались, сливались, заливали долину морем!
Я счастливо улыбнулся! Мне так захотелось рассмеяться, что я опустил голову и стал сдерживать смех, мотая головой. Но из глаз полились слезы радости! Я всхлипывал от счастья и сбивался с шага. Полилась небесная музыка!
- Смотри, как они сказочно похожи!? – проговорил где-то за волнами света и музыки голос священника.
 - Нет, у него нет такого облака света. – указал второй на меня.
- Значит, он только пророк. Иоанн Креститель.
- Какой же я пророк и Креститель? – подумал я чуть –чуть успокаиваясь.
- Он не знает о своей избранности. И ничего не исполнил до сих пор. Он только исполнял свой талант. А дух – молчал до поры.
Их разговоры происходили как-то молча. Словно они переговаривались мысленно.
- Скоро придем. Ты готов, брат?
- Надеюсь. Помощь с нами всегда. Но решать – нам. Посмотрим, что они нам приготовили?
- Не хочешь ли ты приготовить Иоанна? Он слышит нас. Это уже в пользу его духа. Дух пробудился и взывает.
- Я художник.
- В земном мире. А душой – ты избран на великий подвиг.
Он долго молчал. Я – тоже. Я искал в своей душе ту ее часть, которая всего ближе к этому зову: зову подвига! В сердце начал играть орган. Мою любимую фугу. Она начинается так робко и спокойно, но дальше…я вспомнил, как она будет развиваться дальше!..
- Если дух твой захочет – продолжил он – и ты согласишься с ним. Свободная воля – это для избранных Богом. Но отказаться не бойся –  ты останешься без наказания.

Мы пришли на большую поляну. На ней лежали три огромных креста.
Мое сердце глухо забилось от…

Не знаю, как выразить тот вихрь ассоциаций, которые грохнули меня по телу, глазам и сознанию!    
- Я готов! – сказал я – Пусть он погасит свой Свет и идет на мое место, вперед! Через три ряда.
- Ты готов? Это славно, но ты забыл то, что сказал Иисус Петру…И забыл слова самого Иисуса: «На все Отче, воля Твоя».
Я так задумался, вспоминая, что отключился от всего. Все исчезло. Жара сдавила меня. Я нес непомерно тяжелый крест. Неси Симон…

Я шел рядом со священниками один. Между ними.
Старший конвоир хлебнул из фляги и, развязно усмехаясь, протянул:
- Сегодня начальство устроило для вас, мрази, занятное развлечение! Решило показать вам, как вам хорошо живется, по сравнению с тем, как жилось таким же преступникам давным-давно!
Самых гнусных из вас мы накажем по-старинному, чтобы и им и вам, гады и твари, было неповадно устраивать контру и предавать нашу Родину и товарища Сталина в такое хорошей и счастливой стране!
Мы отобрали сюда, ради этого праздника, самую гнусную предательскую шваль интеллигентную! После этого представления будете рыть себе могилы здесь же! А пока насладитесь этим спектаклем! Сейчас явится наш начальник лагеря – уж он скажет вам проповедь, по всем законам пройдется!
- Вяжите их к крестам! – указал он на священников и - приказал  конвойным.

В оторопевшей толпе прошло какое-то невнятное движение. Многие лица смотрели на  это  не с недоумением, а с внутренней силой. С сопротивлением, которое дошло до предела терпения. Словно кресты пробудили их сознание. Могучая враждебность против конвоиров и единство чувствовались в колонне.

Конвоиры подтолкнули к крестам моих спутников и меня. Я молчал. Словно не верил тому, на что согласился. И надежда на невозможность сиюминутного конца придавала мне фантастическое спокойствие. Я словно смотрел на себя со стороны. Я не мог быть Им! Я не мог быть на Его месте!

 Я столько раз рисовал это в Академии. Я помнил все детали лиц, и выражений отчаяния. Я часто рисовал толпу предстоящих. Мне казалось странным, что так много было ненавидящих этого безупречного Человека. Как можно было сомневаться в Нем? Все мои чувства отвечали ему на Призыв! Он звал к Чистоте и Любви!

Священников и меня положили спинами к крестам и жестоко привязали руки и ноги веревками. Но конвоирам, в процессе, тяжело показалось наклоняться и они приказали заключенным привязывать нас.
Свои руки и ноги я не ощущал.
Нас оставили лежать на земле, а нескольким заключенным велели рыть ямы под кресты. Это длилось больше часа. Все это время старший конвоир оглядывался на дорогу, по которой нас привели – ждал начальство.
Наконец ямы вырыли. Тогда конвоиры прикладами согнали человек по двадцать к каждому кресту – для поднятия их.
Священники молча молились. Я закрыл глаза и увидел мелькание всех событий моей жизни.
 Священник, мама.. Такие красивые и счастливые! Как им хорошо вдвоем! Все века, планеты, созвездия счастливы меньше, чем они вдвоем! Как дорого они заплатили за мою жизнь! Не отец, а священник увиделся мне? Я понял, что он был и остается мне роднее отца. Я поставил его рядом с мамой. Сколько они всего перенесли и выдержали… чтобы я мог… Что же я сделал в ответ? Что смог? Я все время только начинал! Начинал, начинал! Мне все время не хватало…Их и Родины! Это я понял только в эту минуту. Я был как перекати-поле. У меня не было верной и крепкой почвы под ногами. Я не знал своего места в жизни! Как горько, что я так и остался...Как бы это понять? Я остался кусочком глины, из которого Господь еще не вылепил никакого сосуда!

Только вдруг я ощутил, что…больше событий в моей жизни не будет. События кончались. Я сглотнул воздух и хотел закричать от отчаяния: «Господи! Не оставляй меня! Я постараюсь еще! Я – не тот!.. Хотя? Быть заменой Тебе? – Великое счастье! Пусть моя жизнь достанется Тебе!» - выдохнул я весь воздух, как будто всю жизнь!

Но пусто и глухо было вокруг. Ни-че-го более. Я стал лихорадочно стараться вспомнить хоть что-то полезное из моей жизни…
- Священники! Священники сказали, что я как Иоанн Креститель… Чем? Чем я это мог заслужить?

И тогда я стал вспоминать все, что я знал из детства об Иоанне Крестителе. Эти события явились ко мне мгновенно и очень многочисленно.
Я услышал его речи на древнем языке. Я – не понимал их. Но голос его был очень красив, мелодичен и значителен.
- Жаль, что я не учился красноречию! – подумал я – И зачем я взялся рисовать? – это так ограничивает общение. Если бы я учился красноречию – я бы мог общаться с гораздо большим количеством людей. Им это так полезно!

- Вот. Он даже к царю обращается. И так дерзко. Но – и правильно! Заблудился царь в своих покоях и войнах. В своих женщинах. А народ – смеется над этим царем! Но и – подражает ему! Вот в чем опасность! Распутствует народ и не выполняет своих дел. Государство беднеет и будет завоевано. Еще большая беда от такого царя придет народу!

Я вернулся к современности. Как-бы очнулся. Я услышал тихий и спокойный разговор моих соседей-священников. Они исповедывались друг другу.
- Зато можно спокойно поговорить – сказал один из них. Пока есть время перед уходом. А что наш юноша? Разве ему не нужна исповедь? Ведь так удачно: сразу двое свидетелей: ты и я. Есть возможность чистым отойти ко Господу.
Да. Господь все предусматривает. А какова его родословная? Ты можешь мне открыть? Ты видишь его корни?
- Ясно вижу. Да Его родители были чисты. Но вот бабка по отцу?.. И ее двое мужчин?..
Ведь после каждого мужчины в женщине остается его генетическая память. Да, все они были земными гениями. Вся троечка. За это Бог и наградил их сыном. Такое богатство гениальных черт редко сочетается в одном земном существе. Но сын выбрал то, чего у всех, у них не было – Чистоту. И поэтому внук здесь.
- Иоанн? – позвал меня первый – хочешь ли ты исповедаться перед Господом? Самое время!
- Хочу!
И я стал перечислять то, что только что прокрутилось в моей памяти. Я говорил, рыдая. Но, каждое высказанное слово как бы уносилось на крыльях ввысь и исчезало вместе с памятью о нем. Я чувствовал, что становлюсь все более чистым и как бы пустым. Тогда я стал исповедывать то, что относилось к моей маме и просил о прощении ее. Потом – о священнике отце Константине.
- Прости, - перебил меня один из них – это и есть твой отец. Хоть теперь ты должен это знать.
Какое облегчение я испытал! Как я стал счастлив оттого, что не Леонид-комендант был моим истинным отцом Но и…как горько мне стало, что я покинул его в такой беде… Я стал рассказывать о нем.
Потом я сравнил его с Леонидом, и стал рассказывать о его попытке убить меня в раннем детстве.
Священники все направляли меня на ту мысль, что через него я получил самые полезные уроки в жизни. Но мне трудно было согласиться, что его попытка убить меня была полезной для меня же.
Тогда мы рассудили, что это было проверкой для него самого. Ведь мама приняла его детей и воспитывала их без ропота. А он не захотел принять ее ребенка.
- Прости его.- попросили священники – пусть ему станет легче от твоего прощения.
- С жалостью прощаю - сказал Жан – Беда ему от его гордыни и характера.
Жан отвлекся на то, что происходило внизу.

- И от нашего царя – беда народу! Подражает народ своему царю! Лучших людей – губит. И как?! – по научению царя-генералиссимуса, который когда-то учился в семинарии. И теперь,  решил уничтожить лучших людей.
А разве их когда-нибудь было в избытке?
 
- Это так трудно создать и родить лучшего человека! Надо так подобрать соединение кровей, национальностей, характеров, времени, обстоятельств!.. Но, главное, сохранить чистоту душ и тел родителей! Что почти невозможно в этом запутанном и опутанном цепями условностей, вражды, родовых достоинств и денег - мире! Важных до умопомрачения – денег! – продолжил священник.

- Как хорошо, что я имею эти великие минуты! – подумал Жан. Действительно. Почему я думаю о себе, как о Жане. Я – в России. Рожден в России. Стремился в Россию! Я – Иоанн. И – странно! Они так хорошо понимают меня по-русски!

Прикатил начальственный тарантас, и  Иоанн впервые увидел сверху близко начальника лагеря. Тот сидел в инвалидной коляске. На нем был красочный, какой-то утрированный, мундир. Мундир для куклы.. Он ему очень напомнил… коменданта его крепости.
Подъем крестов начали.
- Да! Это был его комендант, сильно постаревший, но такой же злобный и истеричный!
Теперь, сверху, Иоанн плохо слышал крики начальника лагеря, словно уши его заткнуло ватой.
Но ему стало любопытно узнать до какой ноты, до какой стадии ненависти дошел его комендант?
Его ненависть превратила его в чудовище. Он изрыгал слова! И каждое из них было полно яда и издевательств!
Издевательств…над Богом!
Это именно он придумал устроить «комедию с распятием». Распять вместо разбойников - священников. А вместо Христа? Он долго искал по лагерю и вновь прибывающим самый светлый образ… И, кажется, нашел! 

Иоанну стало удивительно спокойно. Он только торопился  закончить исповедь Богу. Висеть на привязанных руках было тяжело, и дышалось все труднее. Но это было не то, что висеть на гвоздях!
Забавная мысль мелькнула в его голове:  - Почему они не прибили нас гвоздями?

Ответ он услышал от конвоиров: - В стране каждый гвоздь на счету! Обойдутся веревками!

Но конвоиры, видимо, не знали, что привязывать надо было лишь за кисти – привязали нас за всю длину рук, до плеч. Или это сделали нарочно те из колонны, что привязывали? – В этом было значительное облегчение.
- Хорошо, что преступники не знают истории!

Но, и так, если они уйдут и оставят нас так висеть, то смерть может не прийти и через трое суток.

Конвоиры вообще расслабились. Они так были довольны своей изобретательностью, что собрались все возле тарантаса и наперебой пили начальственную подачку, не обращая внимания на колонну заключенных.

А настроение колонны становилось все напряженнее. Словно волны негодования прокатывались по ней! Наиболее сильные люди переглядывались, словно организуясь.

От неподвижности Иоанн стал расслабляться и впадать в обморочное состояние.
Плечи гудели от напряжения. Лопатки готовы были выломиться.  Словно самолетный гул отключал его сознание. И он услышал рев древней, нездешней толпы:
«Распни! Распни его!»

Но громче толпы был женский тоскливый вой! Вой матерей и жен! Увидевших распятие их единственного и такого светлого сына!
 Вой сквозь время, всех вместе жен и матерей  тех сыновей, которых распял на крестах войны их непререкаемый правитель!
Этот вой так оглушил Иоанна, что он попытался его уменьшить, крикнув в ответ:

«Я последний! Больше распятий не будет! Он пришел к вам! Мы сохранили его для вас! Он – среди вас! Он чист – как Солнце! Его чистота спасет!..
Не верьте правителям! Зачем вы отдаете им свою силу? Зачем идете за ними на смерть? Смерть не нужна Богу! Бог дал вам жизнь! Живите на прекрасной Земле! Радуйтесь! Вы теперь избраны, чтобы спасти мир Чистотой! Ваши муки очистили ваши души! Спасайте остальных! Они ждут вас! »

Наступило молчание. Беззвучие. Но я все видел.
Я видел, как колонна рассыпалась, как бы перестроилась, и - напала на конвоиров, столпившихся кучкой вокруг тарантаса. Лишь четверо охраняли колонну. На них бросились те, кто решился пожертвовать собой. Краткая очередь – и конвоиры прижаты к земле. Их окружили плотно и не давали стрелять. Кажется, отбирали оружие. Часть колонны бросилась к крестам и стала их расшатывать и опускать.

Мы-трое были без сознания. Как я это видел? Я знал, что глаза мои закрыты, но все видел. Может быть, я уже умер и вижу то, что видит душа? Странно, что нет никакой боли! Это было совсем не страшно! Зачем в нашем мире так много нагромождено страха смерти! Он пустой! Совершенно пустой! Теперь – гораздо интереснее! Все видно и слышно! Такой странный обзор! Неземной! Вот бы так нарисовать смерть! Люди бы перестали ее бояться!

Кресты опустили и нас стали отвязывать. Вряд ли это было нужно? Разве что – для похорон? 
Но мне захотелось узнать, а где же Тот, ради которого я оказался на кресте?
Мне так захотелось убедиться, что Он пришел опять в мир!
Я напрягся, чтобы скорее развязать руки и ноги.. И взлетел. Вот так. А кто же все еще смирно лежит на земле? Отвязанный. Ладно. Это – потом!
Сейчас посмотрим вокруг. Есть ли где Его Свет?
Да, он сияет почти над всей колонной заключенных! Они все становятся  Его светом! Все сияют! Я еще хочу посмотреть на это светящееся восхищение! Все плывет и переливается от Любви!

Только люди не видят этого! Как всегда! Они заняты своим освобождением!

Они привязали теми же веревками начальника лагеря и  конвоиров к деревьям. Теперь они делятся на пятерки – и отправляются в разные стороны. Ослабевшие сели в тарантас и тоже отправились – куда? Явно – не в лагерь! Дай им Силу Тот, который сошел с креста! Будь в мире! Будь с нами! Да Святится Имя Твое! Да будет Воля Твоя! Да спасет их Чистота Твоя!

Начальство наутро следующего дня увезли на другом тарантасе – вряд ли оно выживет, говорили над его головой. А если не выживет – то и лучше для него – такой побег допустил! Конвоиры добирались сами. Их только отвязали от деревьев. Странно, но на них это подействовало сильно. Они молча шли и не ругались. Теперь им тоже грозил расстрел.

Тарантас с умирающим  Леонидом  встретила главный врач лагеря – и его положили в отдельную палату.
Она сделала ему успокаивающий укол. Он очнулся, но не смог говорить. Лишь мычал и тряс в отчаянии головой.
- Успокойся, Леонид! Ты умираешь. Бог лишил тебя не только ног, но уже и дара речи. Не хочешь ли ты хоть теперь пожалеть о своей злобе? Не хочешь ли раскаяться во всем, что ты натворил со своей и моей жизнью? – спросила Теофилия.
Да. Это была она. И она не знала, насколько близко от нее был ее сын.
Леонид попытался еще раз что-то сказать. Но столько торжества было в его попытке, что Теофилия поняла – опять торжествует его злоба. Опять он сделал что-то отвратительное, чтобы доставить ей боль.
- Бог лишил тебя дара речи – спокойно повторила она. – Ты не сможешь больше делать зло. Но ты слышишь меня. И я хочу тебе сказать, что я буду продолжать бороться с тобой и со всей такой злобой. Я буду спасать от тебя всех, кого смогу! Ты не победил! Ты уходишь с поражением.
Леонид замотал головой,
Но не мог выговорить ни слова. Он попытался поднять руку, чтобы что-то написать, но и рука лишь дергалась.
Он хотел сквозь всю боль сказать ей: «Я распял твоего сына!» Но не мог.
- Инсульт – бесстрастно констатировала Теофилия - А я жива! И буду еще долго доставлять людям радость, добро и лечить их от злобы. От таких несчастных, как ты. Добро и чистоту не победить. Запомни это и скажи об этом там, куда уйдешь. Тебе там будет плохо. Ты попадешь к таким же, как ты. Но ты скажи им о том, что добро и чистоту не победить. Пусть зря не стараются. Пусть становятся добрыми.
Леонид затрясся. У него начался сильнейший приступ. Смотреть на это было тяжко.
- Тяжела смерть нечистых духом.
У него изо рта пошла пена. Потом начало содрогаться все тело, он стал приподниматься, изгибаться, корежиться. Вывалился язык…
- Ну, сделайте же что-нибудь, доктор! – сказал вечно-пьяный медбрат из заключенных – даже мне смотреть тяжко, как мучается!
- Как жил – такова и смерть! Тут я не могу помочь. Это – право Бога! Каждого наказывать или награждать своей смертью. – ответила Теофилия и отошла от  кровати.
Стоны, скрежет, вопли, плевки, изрыгания пены продолжалось.

Она долго стояла и смотрела в окно, из которого была видна тайга за колючей проволокой. Из которого лились утренние потоки света и музыки леса.
- Вот так – подумала Теофилия – Тайга за колючей проволокой – Тайга, а не мы.
Теперь я могу уехать в Париж. Как-там мои любимые? С ними все хорошо! – сказала она уверенно - Они – чисты! Ты любишь их Господи! Дай им силу!

Снятых с крестов священников лесник похоронил под их крестами. А Иоанн – самый молодой  из них, вроде бы дышал, хотя от него нечего было теперь ждать – и его списали. Он сидел, скрючившись в комок, обхватив руками ноги, и совершенно застыл. Вынес его оттуда лесник, которого послали за начальством.
 Лесник робко сказал, что он еще дышит. Ему ответили – возись с ним сам, а для нас его нет. Списан.
     И огромный таежник, в большой волчьей шубе, завернул совершенно замерзшего художника в свою шубу, как ребенка, засунул в сани и увез в свою избушку. Там он растер его снегом и какими-то травами, напоил чаем с медом и лечил еще десять суток. Художник пришел в сознание.
     Он осмотрел детским взглядом потолок избушки, и решил, что он умер и "это и есть его рай". В раю было хорошо. И через месяц он уже мог выходить во двор и сидеть на завалинке. Вокруг было невероятно красиво. Домик находился на холме, за полянкой начиналась глухая тайга. Вниз видно было очень далеко: вдали, в низине, в пойме реки виднелись домики – это была деревенька.
     Он не хотел признавать, что это был все тот же лагерь. Этого он видеть не желал. Деревенька, речка, лагерь, холмы и тайга, тайга – за семь горизонтов!
 А сам домик лесника был незаметен. Перед ним тоже был невысокий холм. 
На рассвете смешивались снег и солнце - и все становилось ярко-оранжевым. Невозможно было смотреть на этот блеск. Бревна, которые колол лесник, открывали белую свежую плоскость древесины. Или были совершенно розовыми.
 Это больше всего удивляло в нем художника. И первое, что он спросил лесника: "Почему они розовые?" – "Кедр" – ответил лесник и радостно улыбнулся – "Заговорил, значит выживешь! А то уж очень горько на всех вас смотреть … Ты у меня…- он запнулся – эвон какой ужо.  Художник, сказывали? Может, нарисуй чего? ". И,  Иоанн карандашом нарисовал портрет своего спасителя на фанерке, которой тот прикрывал ведро.   
    Однажды он задумался о судьбе тех, что убежали из лагеря. И спросил лесника:
- А остальные, те, что ушли в тайгу, они все погибнут? Или, уже погибли?

Лесник внимательно взглянул на него, проверяя, можно ли сказать ему правду:

- Не погибли. И не погибнут. У нас тут много лесников по округе. Помогаем мы вам, таким. Избушек много понастроили в тайге. Одна от другой далече. Распределяем  вас, беглых, по избушкам.
- Не сладко, тоже, монастырская суровая жизнь, но много лучше, чем в лагере. Не погибают. Живут в радости. Разве те, что стремятся в города… Те уходят и никто не возвращается – гибнут. Или, редко кто - опять в лагеря попадают. Документов-то нет.
 
Постепенно у них начались доверительные разговоры. Им обоим было интересно узнать  мысли друг  друга, уж слишком разные были у них судьбы:
- Ты как попал сюда? Говоришь по-нашему плохо. Сказывали – француз? Что там, во Франции?
Иоанн долго искал понятные для лесника слова. Не нашел. Сказал кратко:
- Там Красота! Там Свобода! Там Рай!
- Так что же ты в наш Ад рванулся? Или в том Раю не каждой душе сладко? И Красота твоя не спасала тебя?
- Мне той Красоты мало было. Мне на Родину, в детство хотелось. На другую Красоту взглянуть… снова.
- Себя показать хотел…на Родине. Показал. На кресте висел чего ради? Ты же не священник! За что тебя так угораздило?

Об этом Иоанн не мог ничего сказать. Они долго молчали.
- А Бог там какой, во Франции?
- Такой же. Мой отец говорил, что Чистота должна спасать, а не Красота.
- Чистота? Вот наш правитель и устроил чистку народа. Вон сколько лагерей понастроили. Все – для чистки! А получается, что самых чистых самые нечистые убивают.

Молчание не прерывало его размышлений. Он привык говорить сам с собой. Оформится мысль – и выскажет. Куда торопиться?.. А дела продолжает делать.
 
- Не пойму я нашего Бога. Вот и священников своих убивает. По что? На мой опыт чище них нету на Земле. А Богу и того мало!.. Или нам его не так преподносят? Не понимаем мы друг друга. А еще более не понимаем Бога!    

- Красота, говоришь, спасает? Как же? Ее саму только и беречь, только и спасать приходится! И Чистота – тоже! Что платочек носовой. Чистый, пока какая-нибудь скверна не сморкнется в него. И – пиши пропало!

- Нет, что-то Бог не такое наказание для нас придумывает: всё – через смерть. А потом снова обучай, выращивай…как огород какой? А опыт зря пропадает! Эвон, пока это я тебя своему опыту научу…И никакого продвижения! Одно повторение. Так и будем корежиться через зачистки, через красоту погубленную?

- Да. Вопросы к Богу.

- Вот и про Иисуса во мне вопрос сидит: - Кого Он спасать шел? Если нас, то – не спас. Такими же остались. Я так думаю, у него иной вопрос был для решения:
- На себе проверить: насколько нам больно и тяжко жить?

Знаешь – однажды просветлел Иоанн – может Бог через Совершенство нас спасти хочет? Чтобы мы Совершенны стали, как Иисус.

Он не ответил. Думал.

- Не совершенен был Иисус – прости Господи,- сказал после долгого молчания.  - Зачем не дал понять, как со злом поступать?  - Только терпением? Терпением никогда не победим.
- Нет! Не так хотел ответить: «Терпением за одну жизнь зло не победить». Я думаю – дал бы две – и за две не победили бы. Эвон по истории сколько раз войны и зло повторяются? По всем векам. Вот и кажется, что зло сильнее… А зачем такое мучение? Жили бы все в тайге, в избушках… Как мирно и без зла!

- От городов много нам зла! Там растут неравенство, не справедливость, зависть. Зачем их растить?..
- Хотя и деревнях…зависти  тоже много и зла. И как спастись от зла? Где искать эту чистоту и совершенство?

- Вот от чего Иисус хотел нас спасти: от зла внутри каждого, в  себе! Этого у него точно не было!
- И еще у него не было нашей мятежности! Не помчался бы он из твоего рая к нам в ад ради взгляда на родину. Ну, взглянул! А рай потерял! И вернуться никогда не сможешь.

Иоанн заплакал. Он вспомнил брошенного им в болезни отца Константина, дом и каждую улочку. Вспомнил Красоту и Доброту, которые не ценил.
- Дети всегда так: рвутся неизвестно куда, а потом, разбитые и разоренные приходят к родителям…хорошо, если не на кладбище. А то и кладбища не найдут! Где похоронят их стариков? Одному Богу известно!

Но вывод у этого лесника всегда был необычный:
- Нет! Несовершенно создал нас Бог! Овощи – и то совершенней! От всякого – своя польза. А от человеков? Совсем не от всякого! Сколько бесполезных ?
Думаю, обратно в тот же Рай нас надо отправить, к Адаму и Еве. Пусть заново все совершают!.. С теперешним опытом!

Иоанн сказал невпопад:
- Я хотел привести к отцу маму. Она где-то здесь, в вашем аду. А там отец, совсем больной. А она ему так нужна! И мне тоже!
Слезы и всхлипы он никак не мог больше сдержать.

-  Ну – к, - сказал лесник – эвон разжалобился! На кресте висел – не плакал! Ребенок ровно? Мамку вспомнил – и в слезы?... Хотя, что уж? Поплачь. Это твой прошлый страх выходит.

Лесник опять долго молчал.
- Нако вот, поколи дрова – сказал он, наконец. Сможешь ли ужо?
Иоанн расколол одно полено.
- Не так – сказал лесник – у тебя не по слоям скол пошел – Смотри, как я ставлю.
Он расколол полено так, что получилась ровная плоскость. На ней можно было даже рисовать.
- Поколи-ка еще! А я опять в лагерь пойду. Надобность есть.

Он остался один. Посмотрел на расколотое ровным слоем полено, взял уголек и стал рисовать всё то же событие:
Поляну среди тайги и три креста. Колонну заключенных и свет над ней. Портрет светящегося внутренней чистотой человека. Не себя.

Лесник стоял возле лагерной больницы. Наконец, санитар позвал его. Он вошел и прошел по коридору в кабинет главного врача. Теофилия что-то читала за столом. Ей было уже наверно больше 70.
- Чего опять? – спросила она почти шепотом. Видно было, что они давно и хорошо знают друг друга и совершенно доверяют – Лекарств? Возьмешь в моем шкафу. Я тебе отделила на третьей полке.
Он заметил, что она – вся в слезах. И платок, которым она вытиралась, был мокр и смят.
-Что, матушка? Никак великое несчастье случилось? Не видел ни разу, чтобы вы так огорчались! Столько вынесли! Столько смертей перенесли – и все почти спокойно, а что на сей час? Не иначе – война?
- Нет. – Еле выговорила Теофилия – всего лишь дневник врага читаю. Если бы раньше! Ах, если бы раньше знать! Что он так… что…У него в душе был самый страшный кровавый Ад.

Она была действительно в сильном возбуждении и волнении. Настолько в сильном, что не различала ни опасности, ни странности того, что рассказывает все это столь постороннему человеку.

-Послушай! Ты поймешь! Ты – Осип – Иосиф. Ты – чистая душа! Ты – мою…

Он пишет:

(Текст озвучивается голосом Леонида.)
 
- Я вас всех победил! Я всю жизнь распинал тебя, хотя ты и не пожелала принадлежать мне телом, но ты принадлежала мне всей  жизнью! Ты покорно несла свой крест! А я всю твою жизнь держал тебя в цепях и не пускал к счастью.
Ради твоих мучений я послал убийц к полковому священнику, который тебя так утешал, что ты становилась спокойна. А я бешен!

Я прогнал твоего любовника-распутного священника, я распял вас всех.

Теперь я распял и твоего сына! Знай это! Даже, если я умру от этого – я победил! И всего лишь – цепями земных условностей! Вы все оказались в моей власти! Моя победа! Ваше поражение! Вы были еще более несчастны, чем я! Я даже позволял себе играть на своем несчастье – издеваясь над тобой и твоими «неземными» принципами!»

Осип не стал дальше читать.

- Это, матушка – горе нашего века. Все несчастны от неправедных законов и обычаев. Поплачь – это хорошо, что ты освободилась. Теперь хоть поплачь. Всем видно плакать пора.

Теофилия прислонилась к его огромной груди, не доставая до его плеча, и тихо всхлипывала.

- Матушка. Другое дело у меня. Пацан у меня списанный. Ему бы документы его вернуть. Домой ему надо. К мамке. Найти ее очень хочет.

- Погибнет и только. Не доберется. Пусть у тебя живет. Еще не скоро облегчение наступит. Где, где мама его?

- На Кавказе, говорит, она - На Кавказе. Я бы сам его провел. Хороший пацан. Да и выживет ли он у меня – непривычен. Француз.
- Француз? С Кавказа? Врет, поди?
- То и оно, что правдив! Потому и сочувствую.
- Ты всем сочувствуешь! Так француз или с Кавказа? Что точнее? – Фамилию-то знаешь?
- Фамилия у него какая-то ненастоящая. Я думаю, надсмеялись над ним в НКВД. Дюма Жан – прозывается.

Большего грома не прогремело над головой Теофилии. Она увидела ясно ту грозу, в горах Кавказа и тот бой за свою жизнь, и -за жизнь Константина Дюма.

- Что, матушка! Что я сказал? Ты – жива ли? – сказал он, поддерживая падающую Теофилию.

- Воскрес! – прошептала Теофилия! Воскрес мой мальчик! Христос воскрес!
Ты - его спас?

- Каждый спас бы. А то, как же? Христа всегда спасать надобно! Хоть в душе, хоть – в миру. А то, как же без Христа? Без Христа и в Аду плохо. Пока нет небесных законов – всегда Его спасать будем. Забудем, обидим – и опять – спасать!.. Да ты присядь, присядь, что ж падать-то? Кто он тебе? Сынок, что ли?
Экая, благодать! Вот Бог придумал, так придумал!


Развязка.

Санкт-Петербургская Академия искусства. Вручение ежегодной премии Академии за лучшее произведение искусства.

- Награждается кандидат искусствоведения преподаватель Академии Дюма Иоанн Большой золотой медалью за полотно «Второе явление Христа».

В зале нет ни  Теофилии, ни Константина.
Иоанн принимает награду. Показывает ее залу. Аплодисменты.
- Вторая награда за это произведение присуждена Академией искусств Парижа.

Вручение награды и приветствие на французском языке.

Большая золотая медаль.

Показ картины. Христос распят на кресте. Кресты - на поляне в тайге. По обеим сторонам его священники в подрясниках. А спиной к зрителям – большая толпа плохо одетых людей с поднятыми ко Христу руками. Они как бы призывают его сойти к ним. Над их головами светлые нимбы. Лишь слева на пригорке темная группа в военных мундирах. Среди них выделяется некто в ярком мундире полководца со скрещенными на груди, наподобие Наполеона, руками. На лице его злоба и отчаяние. Потрясает лик Христа. Кажется, что он улыбается.
А внизу, как бы перед картиной, стоят слева и справа, мужчина и женщина, в три четверти оборота от зрителей. В них легко угадываются фигуры Теофилии и Константина.



 

© Copyright: Ольга Изборская, 2015
Свидетельство о публикации №215102001721