Письмо - перезагрузка

В одном из стихотворений я написал : «дерево, дерево : дерево-дерево». Мне вообще ставят в упрек то, что я использую «пустые» слова : я мог бы отговориться ритмообразованием, или желанием сделать истонченное слово «увесистей», тяжелее ( для этого, по-моему, я удваивал буквы). Почему я маскировал, то что хотел сказать ? Мог ли я сказать об этом по-другому?
Мне кажется, я смогу это объяснить (описать), используя модный сегодня философский дискурс. Конечно — только попробовать, иначе не было бы смысла писать стихи.

Думаю, что суть любой маскировки — принцип и ритм, то есть чувство языка и его легитимация говорящим.

Смысл «приукрасить» это все равно что «выдать за» или украсть глубинный смысл объекта, выдав за этот смысл нечто внешнее и несущественное. Словно бы смысл дерева заключался в его коре. В этом смысле слово никогда не раскрывает ничего изначально но содержит в себе смысл-как-возможность, как возможность узнать или увидеть. Существо или то что существенно прячется от поверхностного взгляда. И это не только в языке. Поскольку мы называем дерево — деревом, каждый называет его сам исходя из внутреннего соответствия дерева — дереву. Дерева нет, если нет субъекта, но тогда нет и этого самого «нет». 

Субъект, называет объект и делает его существующим (это, кстати, взаимно) : таким образом вещи обретают смысл (в языке), но их глубинный смысл все таки скрыт. Тут дело не в том, о чем мы договорились в самом языке ( «это — древо»), но в том, что мы договорились считать существующим, т. е. «употреблять» это. Пользоваться словами легко, если мы меняем или продаем, но если мы пытаемся сказать о сакральном, слово «провисает», наполняясь субъективным, как пеной, до того момента, пока мы не замолчим. Слово как бы сопротивляется, требует другого ритмообразования. 

Тут надо определиться, чего я действительно хочу — докричаться или поиметь. 

Докричатся в обе стороны.

В этом смысле, докричаться пытался Айги, но ему хватало молчания, что бы наполнить промежутки между словами («тишина»). Поэт кричит тишиной, говоря о несказуемом.

Так непостижимую суть объекта может выдать язык , эта суть - не то, о чем мы договорились, это глубинная сущность о который мы догадываемся, то о чем пытается докричаться поэт.
Потому что кричит он от боли, когда его душа соприкасается с миром. 

Контакт с бесконечным.
Это не то, чтобы претензии, просто он не может по другому, если он поэт.

В этом мне видится одно из назначений поэзии — помогать языку, обличая смысл, через крик-молчание, и, видимо, это — сакральное значение поэзии. Размягчая , она дает возможность заглянуть за край любой дискурсивности, и, неважно , насколько сложны построения человеческого ума, они лишь раскрашивают тупик рациональности.

Это не значит, что поэт сам увидел этот истинный смысл, он скрывается что бы не стать предметом купли-продажи. О нем можно догадываться и кричать. Кричать и косноязычно оправдываться. Можно «бормотать», как это делал Золотов. Можно молчать, предоставляя слову свободно течь на белый лист. Можно уловить ритм, - как опытный человек говорю, - но писать все равно о своем, и если это будет честно, то крик услышат.







 2014-2016