Как мой дед замедлил революцию

   Цитата: «Мне во всю жизнь мою досадно было, что предки мои были так нерадивы, что не оставили после себя ни малейших письменных о себе известий и через то лишили нас, потомков своих, того приятного удовольствия, чтобы иметь об них и о том, как они жили, и что с ними в жизни их случалось и происходило, хотя бы некоторое небольшое сведение и понятие». Эти слова принадлежат Андрею Тимофеевичу Болотову, малоизвестному русскому писателю, написавшему обширные мемуары. Я полностью согласен с Болотовым, мне тоже жаль, что мои предки никаких воспоминаний не оставили. Поэтому, а также по настоянию моей дочки Маши, я и взялся за перо (точнее, за клавиатуру). И вообще, когда я стал пенсионером, то оказалось, что «на старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною». И я понял, что «недаром многих лет свидетелем господь меня поставил и книжному искусству вразумил» (вразумил ли?). И мне захотелось рассказать об этом славном минувшем, так сказать - воспеть его. Итак, поехали!

                ПОТАШКИН ИОВ

   Первый мой предок по отцовской линии, откуда пошла фамилия Поташкины и о котором мне доподлинно известно – это Поташкин Иов, но это я знаю лишь потому, что у деда отчество Иович – у меня не хватало ума расспрашивать своих предков об их предках. Я являюсь правнуком Иова.

   Иов родился где-то в середине XIX века. Это было очень давно, при крепостном праве, так что он мог быть и крепостным, то есть его можно было продать вместе с семьей, а можно и без семьи, выпороть на конюшне, но он мог быть и свободным ремесленником, и тогда это с ним было сделать сложнее. Наверняка он жил в избе, крытой соломой, с земляным полом, освещаемой лучиной. Зимой в избе жили телята, ягнята, а по полу ползали сопливые ребятишки в одних рубашонках.
 
   Семья Иова жила в селе Горки Могилевской губернии Белоруссии (она тогда входила в состав Российской империи и была одной из самых отсталых и бедных областей). Иов был сельским ткачом – на самодельном деревянном ткацком станке он ткал льняную и шерстяную материю у себя дома (поэтому она называлась домотканой) - тогда на деревню был один ткач, один кузнец, один шорник и т.д. – натуральное хозяйство.

   У Иова было 18 (восемнадцать) детей – семьи в то время были многодетными, потому что детская смертность была велика.

   Мой дед Игнат Иович был последышем - последним ребенком в семье. Из остальных детей Иова я знал только двоюродную бабушку – дедову сестру (я с этой бабушкой – на фотографии), которая так и жила в Горках и к которой дед меня, пятилетнего, возил в 1941 году, в аккурат перед войной. Бабушка была очень добрая. У нее была курица Криводюбка,  клюв у курицы был с дефектом, как у птицы клёст.
 
                ПОТАШКИН ИГНАТ ИОВИЧ
   
Судьба фокусничала с моим любимым дедом так, что и придумать невоз-можно: он умудрился побывать приговоренным к смертной казни государственным преступником, какое-то время (правда, короткое) его считали Российским госуда-рем-императором, он был барином, членом революционного комитета, во время войны выжил лишь потому, что у него было много детских погремушек… Помимо того, он испытал на себе и все остальные беды и напасти, которые свалились на людей его поколения в первой половине страшного XX века.

   Сын Иова, Игнат (по паспорту - Игнатий, но в жизни его звали Игнат), мой родной дед, родился 18 декабря 1883 года от Рождества Христова, в царствование предпоследнего русского царя Александра III (прямо страх берет, какой дед древний, а ведь я с ним прожил 19 лет, значит и я древний). Жизнь его, как и жизнь людей его поколения, была тяжела: он испытал на себе все беды и напасти, которые свалились на страну в первой половине страшного XX века.

   С детства Игнат вместе с деревенскими ребятами играл в такую игру, и ее поощряли взрослые: село было окружено невысокими пологими холмами – горками (откуда и название села), поросшими редким лесом, и дети наперегонки взбегали на вершину горок и при этом орали во все горло – кто быстрее добежит, и кто кого переорет. От этого их голоса постепенно становились мощными, красивыми и носкими (то есть богатыми обертонами, благодаря которым звук голоса слышен далеко, в дальнем конце церкви, даже если говорить или петь негромко). Дело в том, что испокон веков жители Горок, занимаясь в основном сельским хозяйством или ремесленничеством, зимой подрабатывали (это называлось «отхожий промысел»), нанимаясь певчими в церковные хоры. То есть ко второй своей профессии они готовились с детства. У деда были к тому же прекрасные природные слух и голос (сочный бархатистый баритон), а потому он преуспел именно на этом поприще: уже в молодые годы он стал регентом церковного хора (надо сказать, что его музыкальность передалась по наследству – у моего отца были прекрасные голос и слух, у меня – хороший слух, а по крайней мере у трех из пяти моих внуков – Евы, Кирюши и Ромы – очень хорошие музыкальные данные и они занимаются музыкой). Кроме того, у деда были золотые руки, и к моменту регентства он владел очень ценимой специальностью столяра.

   В 1904 году деда призвали на военную службу. Он попал в Кронштадтскую минную роту - стал матросом. В 1905 году в Кронштадте произошло восстание военных моряков, и дед по молодости активно в нем участвовал. Восстание подавили, а некоторых участников приговорили к смертной казни, и деда в том числе. Но царь их помиловал, смертная казнь была заменена пожизненной ссылкой, и деда сослали в город Бийск Алтайского края.

   Насколько я помню по рассказам деда, в Бийске вплоть до революции он в основном учительствовал, был даже директором школы, но когда и как он приобрел образование учителя математики – убей, не знаю.

   В 1910 году дед женился на моей бабушке Евгении Михайловне Бундшельд (а может, и не Бундшельд – точно не помню, но какая-то похожая немецкая фамилия; их свадебная фотография открывает это повествование), а в 1911 году у них родился сын Юрий (по паспорту – Георгий). Мне, конечно, интересно, как бабушка попала в Бийск, но я, разумеется, об этом моих стариков не спросил.

   Бабушка была из культурной семьи – ее отец был, как теперь говорят, гостарбайтером, мигрантом - он был немец, приехал в Россию подзаработать. В конце концов он стал начальником станции Радзивилишки. Естественно, и уклад в семье был соответствующий, а дед постепенно стал интеллигентом и вскоре даже заговорил без белорусского акцента, хотя и имел простонародное хобби - постолярничать.

   Вплоть до революции в семье деда была служанка, которая деда называла барином, а бабушку барыней – вот так жили учителя при проклятом царизме. Вообще, судя по рассказам родных и знакомых, это была дружная, гостеприимная и доброжелательная семья. Там много музицировали – дед и Юрий прекрасно пели, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре (потом дед выучил играть на ней и меня), бабушка играла на фортепьяно.
 
   К революции дед отнесся скорее негативно – он ею уже переболел в 1905 году, кроме того, он же был «барином», «классово чуждым элементом». Можно даже сказать, что дед замедлил революцию. Дело в том, что он был очень похож на последнего царя Николая II (это хорошо видно по свадебной фотографии), его даже раз арестовали, приняв за царя. Наличие двух царей, по всей вероятности, вводило большевиков в заблуждение – они не знали, которого из них свергать – деда или Николая II. Впрочем, деда вскоре отпустили, так как понимали, что цари так хорошо не владеют флотским матом.

   Разумеется, в послереволюционное лихолетье семье пришлось испытать и голод, и холод.

   В 1921 году деда назначают губернским инструктором Алтайского губернского революционного комитета (жизнь полна абсурда: бывший «барин» - в революционном комитете), в его обязанности входит надзор за профессионально-техническим образованием в губернии.  С 1930 года дед – инспектор-специалист в аппарате уполномоченного зернотреста по Сибири. В конце 1932 года семья Поташкиных переезжает из Бийска в Ленинград, а через два года - в город Пушкин Ленинградской области (бывшее Царское, потом Детское Село), дед получает квартиру по улице Новая, дом 2, в нижнем этаже двухэтажного симпатичного особнячка. Я помню, что в квартире были наборный паркет, изразцовая печь, мраморные подоконники – видимо, до революции дом принадлежал какой-нибудь «персоне» - но после революции она стала коммунальной, а нам принадлежали две комнаты. Уже будучи взрослым я бывал в Пушкине, ходил на улицу Новая и смотрел на дом №2 - он выглядел вполне респектабельно.

   С момента переезда в Ленинград дед работает сначала учителем математики в школе, а затем директором ремесленного училища, одновременно преподавая столярное дело - в те времена профессионально-техническому образованию придавали большое значение и в ремесленных училищах учителям больше платили.
В 1935 году Юрий женится на моей матери Саре Моисеевне Святской. В 1936 году у них рождается сын Валентин, то есть я, а в 1939 – Евгений – мой любимый братец.
 
   В начале войны Юрий уходит добровольцем в армию, невестку Сару с ее младшей сестрой Марией и Женей эвакуируют на Урал (меня эвакуировали раньше с моим детским садом). Когда немцы стали подходить к Пушкину, ремесленное училище вместе с педагогическим коллективом переводят из Пушкина в Ленинград, переехали и дед с бабушкой. Там они пережили страшную блокадную зиму 1941- 42 годов. Старики не умерли от голода только потому, что у деда был запас столярного клея (он съедобен, так как вываривается из костей животных) – из него варили нечто вроде киселя, а еще им очень повезло – они купили много погремушек, доставали из них сухой горох, варили его и ели.

   2 марта 1942 года училище, а вместе с ним и педагогический коллектив с семьями, эвакуируют на большую землю – в Свердловск (сейчас - Екатеринбург) - стране нужны были рабочие, чтобы делать оружие. Эвакуация проходила по «дороге жизни» - о ней можно прочитать в интернете.
   
   Большую часть эвакуации старики вместе с нами прожили на Урале, в селе Плодоягодный Питомник в трех километрах от города Шадринск Курганской области, где уже были мама, ее младшая сестра тетя Маня, Женя и я. Там школы не было, работать деду было негде, и ему пришлось устроиться в совхозе завхозом. В завхозах он продержался 4 месяца, после чего его перевели в чернорабочие якобы за воровство. Я ни минуты не сомневаюсь, что его просто подставили, воровал кто-то другой - не таков был бывший «барин» - дед, чтобы воровать.

   Из времени нашего пребывания в Плодоягодном Питомнике у меня в памяти сохранилась такая яркая картинка: мы с дедом зимой куда-то едем на беговых санях, запряженных заиндевелой от мороза лошадкой. Она бежит рысцой. Мы только что выехали из леса и едем полем. Солнечный морозный день, свежий снег блестит, блестит накатанная полозьями дорога, комья снега с лошадиных копыт бьют в передок саней, а перед нами вспархивают стайки красногрудых снегирей. От морозца и скорости слегка перехватывает дыхание. Дед рассказывает что-то смешное и я хохочу во все горло.

   В феврале 1945 года отца тяжело ранило на фронте, ранение было такое тяжелое, что после лечения его уже не послали в действующую армию, а направили в Воронеж и назначили адъютантом командующего Орловским военным округом - штаб округа размещался в Воронеже. Поэтому весной мы все вместе приехали из эвакуации к нему. Сначала снимали комнату в пригороде Воронежа Отрожке, потом отцу дали комнату в городе - на Проспекте Революции в доме №17 (ныне – №5), в квартире №7. Город был на 90% разрушен бомбардировками и пожарами. Улицы представляли собой узкие проходы среди развалин. Жители разбирали развалины и иногда откапывали трупы. Наш дом был одним из немногих уцелевших на центральной улице города.
В комнате площадью метров 20, на первом этаже двухэтажного дома, который раньше был каким-то учреждением, нас жило шестеро. Дверь из комнаты открывалась в общий коридор, куда выходило еще 4 квартиры. Позже в комнате поставили фанерную перегородку, за которой спали дед с бабушкой.

   Жили трудно: воду носили ведрами из колонки за сараями во дворе, а рядом стояла дощатая будка с двумя дверями – «М» и «Ж», куда бегали «до ветру», а зимой, скорее, «до мороза». Иногда по утрам перед будкой стояла небольшая очередь, несмотря на то, что и в «М» и в «Ж» было по два очка.  Продукты получали по карточкам, и так как дед болел астмой и не работал, а бабушка была сердечница и тоже не работала, то они получали «иждивенческие» карточки, а мы с братом были детьми и получали детские карточки, поэтому еды было мало, мы едва только не голодали. Плохо было с одеждой, обувью, лекарствами, дровами (в доме было печное отопление, только через несколько лет появилось водяное, а в коридоре - теплая общая уборная). Тем не менее жильцы нашего этажа не унывали, дружно и весело все вместе справляли праздники, дни рождения – мужики все были фронтовики, женщины – не вредные.

   В сентябре 1945 года меня отдали в суворовское училище – там я во всяком случае буду одет, обут и накормлен. Дед, несмотря на болезнь, постепенно сделал стол, табуретки, шкаф для одежды, посудные полки - мебель тогда достать было невозможно.

   Последние годы дед болел все тяжелее - его мучила одышка, кашель. Умер он от приступа астмы в 1955 году.

   Деда все любили - и взрослые, и дети, и даже собаки, и он их любил. Он был легким в общении и веселым.

   В закоулках моего мозга сохранилась такая сценка. Сразу после войны мы жили в Отрожке. Как только дед выходил из дома, к нему слетались все детишки, играющие поблизости на улице, прибегали собаки. Дед раздает кому конфетку, кому морковку, собакам – корки, он со всеми поиграет, пошутит, кого подбросит в воздух, кого помирит. Как-то я вышел из дому вместе с дедом. Нас сразу же окружили ребятишки. А в соседнем дворе была девочка лет двух - трех, которая только начинала говорить, и потому очень любила этим заниматься. Она была в надетом на голое тело платьице, сшитое из мелкой зеленой сеточки. И вот она в толпе детишек вилась – вилась вокруг деда, что-то лепетала – лепетала, потом у нее темы для разговора кончились, ка она так хотела что-нибудь сказать деду приятное. Она задумалась, открывая и закрывая ротик, а потом спрашивает у деда:
- Дедюленька, ты уже посюкала?
 
   У деда был роскошный, хотя к старости и слабенький, баритон, у отца - красивый тенор, а у меня – альт и дома мы много пели на три голоса под аккомпанемент семиструнной гитары, да так, что люди приходили нас послушать. Дед иногда солировал, часто пел популярные арии из опер, характерные (ударение на втором «а») песни, так как был очень артистичен. Особенно мне запомнилась «Песня старого капрала», которую он исполнял не на музыку Даргомыжского, а на прекрасную народную музыку, «Во Францию два гренадера» Шумана на стихи Гёте. А его песенка

Отец благочинный                У церковной у избушки
Пропил тулуп овчинный                Старенькие старушки
И ножик перочинный                Поиссохли, поиссохли
Возмутительно (хор поет три раза).                От говения (три раза).          
      
А монашенки святые                Отец благочинный
Пьют наливочки густые,                Зашел в погреб винный
Пьют наливочки густые                И выпил на пятиалтынный
Соблазнительно (три раза).                Приблизительно
                (три раза).          
         
 - стала почти что гимном кафедры электроники, когда я там служил – во всяком случае мы ее исполняли хором чуть ли не на всех корпоративчиках.

   В те послевоенные времена нравы были попроще, проклятых телевизоров еще не было, а потому и в гости ходили часто, запросто. Когда собирались у нас, к нашему хору присоединялись другие, и получалось совсем здорово - еще была высока культура хорового домашнего пения.
                БАБУЛЯ
   С бабушкой у деда была трогательная любовь до самой смерти (они умерли в один год), хотя лидером была, конечно, бабушка. Когда дед собирался выходить из дома в город, бабушка ставила его перед зеркалом, осматривала со всех сторон, что-то поправляла и щеткой «сдувала пылинки». Они никогда не ссорились, хотя иногда бабушка и мягко журила деда, но не наоборот. До конца жизни дед называл бабушку Женюрой, иногда – Заботушкой, а она его – Игнашей.

   В заключение надо сказать, что жизнь деда была трудной и неровной. Происходя из бедной крестьянской семьи, он, благодаря своим способностям, «вырос» до регента хора. Затем вдруг смертный приговор, ссылка. Потом учитель, «барин» и – революция, голод, разруха. Опять учитель, но уже далеко не барин. Война, блокада, эвакуация, «заведование хозяйством» в глухом сибирском селе. И, наконец, полуголодная старость в послевоенном Воронеже. Но всегда – бодрость и оптимизм!
Поташкина Евгения Михайловна

   Отец бабушки Михаил (а может, Михаэль или Михель) Бун….. приехал в Россию тз Германии на заработки, и служил начальником станции Радзивилишки. Поем временам он, конечно, был барином.  Естественно, бабушка окончила гимназию, где учили манерам, игре на фортепиано, танцам, кулинарии и т.д. Где, когда и как она познакомилась с дедом, мне, к моему величайшему сожалению, не известно.
Бабушка была милым и глубоко любящим человеком, и ее все любили. В нас, внуках, она души не чаяла, разумеется, мы отвечали ей тем же. Мы с Женей называли ее бабулей.

   Одно из моих первых детских воспоминаний. Мне года четыре или пять. Зима, вечер. Мы с бабушкой дома одни – мама, отец и дед еще не вернулись с работы. В маленькой комнате, где я сижу в большом кожаном кресле, смеркается. Слышно, как в изразцовой печке потрескивают дрова. Мне грустно. Я говорю:
- Бабуля, понежь меня.
Бабушка садится в кресло рядом, обнимает меня и начинает рассказывать сказку. Сказка полностью захватывает меня, я весь – в волшебном мире. Так проходит, наверно, полчаса. И вдруг в большой комнате зажигается свет, слышатся шаги – это дед пришел с работы. И сразу сказочный мир рушится, а в нем было так хорошо. Я ужасно злюсь на деда.

   У бабушки был совершенно удивительный дар. По вечерам мужчины нашего дома (в Воронеже, на проспекте Революции) играли в шахматы во дворе за самодельным столом, а пару раз в год устраивали турниры на первенство двора. Когда определялся чемпион, кто-нибудь из болельщиков подходил к нашему окну и звал бабушку. Та выходила во двор и каждый раз легко обыгрывала чемпиона. После этого молча уходила, а игроки еще долго обсуждали бабушкин талант. Кроме этих случаев  бабушка в шахматы никогда не играла.

   Бабушка была тихим и очень скромным человеком, но это она определяла «погоду в доме»: все должны были быть доброжелательны, тактичны, не должно быть крикливых ссор, должен быть идеальный порядок. Пока мы с братом были детьми, бабуля нас здорово школила: учила держать вилку в левой руке, нож - в правой, пользоваться салфеткой (они всегда были накрахмалены), не горбиться, сдерживать эмоции, чистить зубы, быть опрятными – ведь она получила гимназиче-ское воспитание.
Бедная бабушка мужественно пережила все тяготы, которые выпали на долю семьи. Но она никогда не жаловалась, напротив, она поддерживала уверенность и спокойную бодрость, и делала это как-то тактично и незаметно.
Бабуля никогда не работала, она все время хлопотала, заботилась, готовила вкусную еду, раза два в неделю пекла пироги, а пирожки и крендельки с корицей вообще не переводились, по праздникам пекла вкуснейшие торты (рецепт тортов сохранился, но у нас с братом они ни разу не получились таким вкусными). От бабушки всегда вкусно пахло ванилью и корицей. Я бы сказал, что она была эдаким тихим ангелом-хранителем семьи. Нам очень повезло с нашей бабулей.

   Брат Евгений Георгиевич сообщает рецепт «Бабушкиного торта» - попро-буйте его испечь, он очень вкусный.
 Коржи: мука – 3,5-3 стакана, 2 яйца, 200г маргарина, сахар - 0,8 стакана, сода, соль. Крем: масло – 300 г, 5 желтков, 0,8 кг сахара, 3-4 взбитых белка; растереть желтки и сахар до превращения в белую однородную массу, добавить масло и взбитые белки, перемешать. Я, говорит он, делаю двойную порцию ингредиентов; коржи раскатываю на весь лист, перед выпечкой разделяю на 2 равные части, получая по 2 коржа с одной загрузки. Положить на чистый бумажный лист корж, намазать кремом; следующий, намазать кремом и т.д. Сверху торт обсыпаю измельчёнными грецкими орехами. Торт должен пропиты-ваться кремом 1,5-2 дня.