Три дня поклонения смерти

Часть первая
День первый

   Полутора часа назад я, придя с работы, хотел пообедать и заняться дальше своими делами. Но я совсем забыл об одной вещи, которая должна принести мне поневоле много неудобств по длительности в несколько дней. Моя еда разогрелась, и я уже было принялся разливать её в тарелку, но тут постучались в дверь. Да уж, закон подлости был в своём репертуаре. Вернулась моя мать и двое родственников вместе с ней. Про обед, конечно, можно было забыть. Явление родственников заставило меня вспомнить о той самой вещи: умер мой дед.
   И вот я сижу и слышу её вопли. Иногда как волк, иногда как заяц, она вопит в своей комнате. Родственники после длинного, но не умного разговора, наконец, ушли. Их присутствие в таком настроении мне не желательно. Я всегда готов улыбаться при виде их и неважно фальшиво или нет, я не стану грузить их своим настроением, если оно будет плохое, хотя они в любом случае не разберутся с этим, как должно. Однако сейчас им не принять и мою ''благодать''. Моё сознание - всё, что было сегодня, никак не тронуло, но всё же немного потяжелело на ''сердце''. Я никогда не тосковал по ушедшим, потому что не видел никогда в этом никакого смысла. Я вспоминал, думал о них, об их возможном будущем, которого уже не будет, но я ясно понимал, что этого человека просто нужно вычеркнуть из списка живых и идти дальше до того времени, пока и нас самих не вычеркнут. Однако я сижу и слушаю её ''терзания'', которые делаются, особо не раздумывая. Наверно страх смерти заставляет таких, как она, так мучиться. Наверно им страшно, что скоро и они отправятся в мир иной, или пустой. Ясно одно, они тешатся всякой ''судьбой'', нежели просто примут факт отсутствия этого человека. Особо лицемерно, когда плачут не за этого человека, а за то, что остались без него. Эти вопли кажутся мне смешными. Эти фразы, эти слёзы. Особенно по взрослым, которые прожили очень даже больше, чем сами плачущие. Всем же просто-напросто известно, что человек смертен, однако живые ведут себя так, будто мы все бессмертны и у них силой забрали своих любимых. И забрал не человек, а чья-то злая сила или воля, не знаю. Я знаю только, что то, что я сейчас выслушиваю, наиграно собственным разумом. Я даже еле удерживаю смех, нутром чуя и осознавая все те показухи, через которые мне придётся скоро пройти.
   Меньше часа назад я гладил её голову. Но не потому, что мне этого хотелось, а потому, что ей так было бы удобнее продолжить показ своей боли, а мне не хотелось казаться бессердечным сыном в глазах родственников. Я гладил её и думал ''А что будет, если и из этой головы, а также прикованного к ней тела, вытечет вся жизнь? Что я буду чувствовать? Возможно ли, что что-нибудь другое? Разве и мне придётся вести себя так?
   Если даже представить, что каким-то мистическим способом ваш покойник взглянет на вас из обители своей ''души'', то он сам себя проклянет за ваши столькие  ''страдания''. Да и кстати. Где, вообще, ваша вера? Мне стыдно даже за то, что вы такие ужасные верующие. Я ни разу не услышал имени Бога. Да, если оно и будет, то не сейчас. Наверно, они вспомнят про свою веру только тогда, когда кто-то напомнит их о ней, или скажет, что она ошибочна или не настоящая. Да, и не забудем прибавить ко всему этому и много других ненужных вещей и традиций. Самое малое: гроб - он должен быть особенным, дорогим, шикарным и меланхоличным. Дальше грустная музыка, чтобы все расплакались, ведь нужно, чтобы родные ещё больше пострадали и поплакали. А ведь должна стоять мёртвая тишина. Мёртвая!
   Также, у нас и так очень мало места на этой земле, но мы ещё и закапываем в огромном пространстве наши ненужные тела, вместо того чтобы сжечь их или хотя бы хоронить поскромнее. Не говорю про то, что все люди до единого могли бы позволить забрать у себя их органы сразу после смерти, ведь они этим могут спасти чью-то жизнь. Люди, наверно, не думают дальше себя, или просто боятся подумать о своей и так неотвратимой смерти. Зачем? Зачем закапывать и портить нужную, даже необходимую вещь (человеческий орган), именно из-за которой умер мой дед. Ещё все бросают свои дела и бегут в дом погибшего, ходят несколько дней подряд (я вот остался голодным из-за этого). Однако это шоу только-только начинается, и я накапливаюсь большим объёмом терпения…

День второй

   Я, конечно, не отменил свои дела, которые у меня были запланированы на этот день и в результате провёл меньше времени с тупо курящими самцами, которые якобы умничают, сидя у дверей дома и говоря о чём-то далёком и даже не точном.
   Когда я сегодня ехал в дом деда, моё внимание привлекла, кроме всех прочих, ещё и одна дама лет сорока, которую нельзя было уже назвать молодой, но которая ещё была привлекательной в моих глазах. У неё была короткая стрижка и красивая грудь, которая смотрела на меня из своей обители. Но на этой груди болталась одна безделушка: огромный крест. Она даже немного просаживалась меж грудями. Хорошо ей наверно…
   Дед был неузнаваем. Правда, я не видел его с шести лет, но я точно помнил линии его лица. Видимо в морге хорошо поработали, и он даже выглядел моложе, чем тогда. Прошло же почти что двадцать лет. А ведь это вполне может и оказаться другим человеком.
Пустой! Пустой человек, без жизни и без будущего, но его целуют и даже с ним разговаривают.  Но он вас не слышит. Он ничего больше не слышит. Его нет, его не существует больше. Всё что осталось – это тело, и вскоре и его не будет…. И боже, сколько цветов, которые попусту портятся. Неужели все думают, что их соболезнования можно выразить одними цветами? Чем дороже венок, тем обширнее и глубже соболезнование?
   Кстати, о боге. Пора уже было начать церемонию, и только тогда священник еле припёрся. Так сказать успел. Я не ждал этого, если честно. Я совсем позабыл об их участии в церемонии. Но члены этой организации всегда заставляли мою кровь бурлить в жилах. А если точнее их лицемерие, которое они умело скрывают под добрым личиком и под чёрную рясу1, которая помимо этого ещё и укрывает их огромные животы. Наверно тяжело приходится им, что они такие толстые…
   Священник начал свою речь, но говорил её просто наизусть. ''Христос, Бог, Христос, Бог''. Без конца одни и те же бессмысленные фразы. После его прихода все уже начали поминать имя Бога и говорить о загробной жизни. Какое-то второе пришествие Христа и ещё всякий абсурд. А где интересно остался рай? Они не говорят о рае. Как-то я в детстве успокаивал друга, у которого умерла бабушка, говоря, что якобы его бабушка, умерев, попадёт в рай, и он должен радоваться за это, нежели горевать. Тогда я был ещё слишком юн, однако сам уже не верил в то, что произнёс для помощи своего товарища. Но ведь если есть рай, то чего же мы застряли тут?
   Нет человека без греха, это верно, но где ещё, если не на его кончине провозгласить все его грехи и добродетели, а не отдавать всё это попусту в руки кого-то ''высшего''? Конечно всё это в том случае, если эти люди и в правду хотят правосудия. Может быть тогда все начали бы по-настоящему побаиваться прожить грешную жизнь, ведь божественная кара после смерти никого уже не пугает. И что за шум, почему так шумно? Разве скорбящие не должны были стоять молчаливо и почтить умершего? Чего они столько болтают?
   По словам священника человек должен умереть подобно зёрнышку, чтобы дать плод или потомство, но тогда у меня возникает один вопрос. Всего лишь один вопрос!
Почему не умер ваш бог? Или умер?
   Наконец церемония закончилась, и мы двинулись к кладбищу. Стояла Июньская жара: солнце не щадило нас и лилось своими горячими лучами со всей силой. Давненько я не был в таком заведении… Доехав, я увидел огромное количество могил, и каждый из них отличался от остальных. Формы были даны, как вздумалось семьям, – даже без особого смысла, лишь для красоты. У кого-то стоит ангел вместо камня, у кого-то колокол, где-то красивая ограда, а где-то пусто и камень еле-еле держится. Надо же ведь как-то выебнутся даже в случае смерти близкого? Как всё это противно…
   Картина деда досталась мне, а я не нашёл никого помоложе, чтобы передать её ему. Да и
 пусть. В конечном итоге это избавило меня от участия во многих других церемониях.
1Ряса – одежда священнослужителей
   Они поставили гроб недалеко от ямы и сказали последние слова, лицемерные слова. Никто не отпустил его, никто не попрощался. Лишь вопили о том, что он оставил их и что-то в этом роде. Я же в это время стоял у самой ямы и сдвинуться с места у меня не было в мыслях. Все подошли ко мне, точнее к яме и опустили покойного, а точнее его гроб. Я думал, что это будет самый грустный момент, но нет. Его же безвозвратно хоронят. Сейчас этот самый момент. Он уходит от нас… Но всем было уже безразлично. Родственники залили яму землёй, но грустно то, что вырыли её не они. Мы пришли сюда на машинах. А ведь для близкого человека можно было и пошагать, и попотеть. Тогда это было бы достойно считаться горечью за близкого. Физическое неудобство, а не якобы духовное…
   Священник встал рядом со мной. Там якобы было его место. Я уже начал возмущаться, но тут понял, что нам быть рядом в самый раз. Нам самое место стоять рядом друг с другом, ведь тут только мы двое осознаём, что у нас нету веры. Все остальные никогда не признают, что также не имеют бога или высшей веры, никогда не осмелятся сделать такой прорыв ума или честности к самим себе, сделать такое возвышение к своему бытию. Не признают, потому что так им кажется, что жить комфортнее.
   Опять столько цветов, столько затрат и шика. Если похороны не проводились бы с такой расточительностью, пышностью и роскошью, то люди перестали бы угрожать своей смертью или видеть в суициде средство для привлечения к себе внимания. В отсутствии стольких публичных слёз и коллективных вздохов они бы поняли незначимость и бессмысленность своей смерти и, что в случае их кончины, их существование здесь закончится с потрохами.
   Я с жадностью вслушивался в слова священника, но там было мало мудрости. Да и откуда ей там быть, когда всё его проповедование основано на выдумке?
   Священник осветил могилу и, когда ещё одна показуха завершилась, мы двинулись дальше, в столовую. Все начали выбирать себе места и присаживаться. Я двинулся к краю главного стола, чтобы присесть рядом со священником, который считал себя в зале самым главным человеком - тем, кто должен руководить трапезой. Присев, я со страстной, еле удерживаемой злобой, мило улыбнулся ему, а он так же мило улыбнулся мне в ответ. Я не был уверен, что именно мне нужно от него в такой час. Ведь при стольких людях я не хотел бы ввязываться в спор. Сейчас я просто хочу выпутать из него всю его ''мудрость'', но сказав несколько тостов и одну молитву, он удалился. Как жаль. Да и хватит наверно приставать к нему и к его словам. Заняться мне, что ли нечем? Впрочем, именно так, нечем…
   Поедание еды и алкоголя продолжалось. Я не выпил ни капли и держал гордое и почтительное молчание ради тех малых, кто пришёл сюда не за бесплатной едой. Пролился стакан священника, который в тот момент уже остался без владельца. Я не суеверен, но к чему это интересно?...
День третий

   После лёгкого поедания сладкого с чашкой кофе, мы с утра двинулись к кладбищам, снова. Но до этого я узнал кто та женщина, которую я встретил вчера. Да, она была тут. Я узнал её по виду груди с сопровождением большого креста. Поинтересовался о ней, и она оказалось дальней родственницей нам. Мне она не была особо интересна, да и изначальный интерес к ней завершился одним лишь раздумыванием на тему ''Бывает ли сексуальная жизнь в таком возрасте, среди таких, ещё не усохших дам?''.
   Я ещё могу понять, зачем можно прийти на седьмой день после смерти, но прийти на следующий же день сразу после погребения - это уже бессмыслица в моих глазах. Однако тут, они начали ещё одну бессмыслицу. Опять показушные слёзы и вопли, которые сегодня были даже какими-то особенными и более громкими. Некоторые из них привлекали на себя слишком много внимания. Они кричали, как бы говоря ''Смотрите! Я мучаюсь, мне очень больно, я скорблю, я умираю''. Но делали они всё это, потому что так было нужно. Это их ритуал с давних времён. Они это решили так давно, что уже и не могут отринуться от этого. Так что они должны плакать, хоть даже и не имея больше слёз…
   Свою бабушку я считаю самой умной среди всех этих людей, хотя она и не смогла отречься от Бога и от религии. Вполне может, что это из-за того человека, который сейчас лежит под грубой массой цветов и земли. Однако для меня бабушка всё же остаётся мудрейшей из всех присутствующих. Хоть и не в точном направлении, но она много думает и многое понимает…
   Да, я понимаю, что умер человек, и да, мой дед во многом превосходил других, но немалым и отставал. Для меня он был и остаётся обычным человеком.
   Я на несколько минут отвернул взгляд. Если мне не хватило хладнокровия, чтобы смотреть на те ужасные гримасы, которые так старательно мучились в тот момент, то в вопросах родственных связей с равнодушием у меня недостатка нет. Всё ведь ясно и без слов. Я не ставлю особую важность в них из-за родства со мной. Хотя местами в моих глазах они уже утратили свою репутацию.
   Если я буду взвешивать двух разных людей, то не поставлю в них разницы из-за одной близости с кем-то из них. Родственники держатся друг за друга, иногда и помогают друг другу, но они ещё и не хотят превзойти или стать другим. Они придерживаются друг друга, боясь быть лучше. Они не хотят острой критики в свой адрес и поэтому придерживаются всех стандартов, которые многим из них могут даже быть не по нраву. И ещё, человек должен понимать суть традиции и только тогда совершать её обряды. Только так он может быть уверен в подлинности смысла этого ритуала и обычая. Однако эти люди не хотят думать, и я прекрасно понимаю, что узами с ними, мне или кому-либо из нас далеко не уйти. Они должны быть нам опорой, а не цепями, кем они и являются в большинстве случаев.
   Начался ритуал с ладаном, за которым мы собственно и пришли. Это такой камень, который выпускает много дыма, когда его нагреваешь, и у которого сильный и местами неприятный запах. Я не знаю, зачем это нужно проделывать, но я не знаю, потому что мне нет нужды знать это. Зачем мне знать о бессмысленных ритуалах, если я в них не верю? Гарантирую, таких ритуалов много на свете. И по логике, наверно, этот был своего рода отпускание духа умершего вместе с дымом. Дух. Через дым от камня…
   Бабушка была первой, кто кинула в горячую тарелку несколько частиц ладана и после сказала одну странную фразу. ’’Конец притворству’’. Она в тот день повторила это два-три раза, но что это означало, я не знал. Вполне может, что она думает, так же, как и я, но я особо не надеюсь на это, ведь она слишком много времени принимала участие во всей этой бессмыслице, чтобы сейчас выступить против. Вполне возможно, что сказала она кому-то из тех родственников, которые скорбят не по-настоящему, и которые не в лучших отношениях с нашей семьёй.
   Бабушка медленно и устало отошла. Она встала недалеко и глядела на всех присутствующих, когда в это время все встали в очередь, чтобы по одному проделать тот же ритуал. Они встали друг за другом, а я, так и нехотя встал в конце с надеждой улизнуть. Я очень отставал от остальных и надеялся, что бабушке это не покажется странным или равнодушным поведением с моей стороны. После кидания маленьких камушек в уже сильно дымящую тарелку люди направлялись обратно к машинам, и ради того, чтобы и самому свалить, я уже готов был сделать этот чёртов глупый ритуал. Когда подошла моя очередь, все уже достаточно отошли, чтобы дать мне возможность просто пройти мимо дымящего ладана, однако двоюродный дядя всё ещё стоял рядом с могилой, хоть и был он в очереди почти что не первым после бабушки. За всё время после смерти деда, и тем более во время похорон, он вёл себя очень озадаченно всем происходящим и брал на себя всякую заботу, какую только мог. Возможно, он и вправду хотел помочь, а не просто показать себя заботливым. Он стоял передо мной, и я не мог теперь просто уйти. Однако он не следил, кидаю ли я куски ладана в дымящую тарелку, или нет, и, конечно же, я этого не сделал. После он начал собирать вещи, которые мы принесли с собой, в том числе и ладан, и я тоже охотно начал помогать ему.
   Я снова взял в руки картину деда, хоть и сегодня с нами ещё и был мой маленький двоюродный брат, который стоял рядом со мной. Ещё один внук погибшего, которому ещё и не стукнуло 12. Я не стал передавать картину ему. Не захотел, если быть точнее. Да зачем ему? Ему, вообще, не стоило быть здесь.
   Люди вернулись, ведь большинство из них не знало, что нужно ещё и выпить с покойным напоследок, так что через минуту они опять были у могилы. Бесят уже понемногу. Делают всё, не понимая даже для чего это, и что это символизирует.
   Все взяли стаканы и начали говорить тосты. Мой младший брат стоял неподвижно. Он чего-то боялся или не осмеливался, и, несмотря на мои указания что-нибудь взять (воду или закуску), он так и не сдвинулся с места, даже не пошевелился. Он просто стоял с бледноватым выражением лица и смотрел на остальных. Когда всё закончилось, он повернулся ко мне и несмело спросил ''Не страшно ведь, что я ничего не взял?''. Я сразу ответил, что всё хорошо. Ведь не хватало ещё, чтобы он вдруг подумал про себя плохо из-за чего-то всего здесь происходящего. Однако я погрузился в нерешительность из-за враждующих двух мыслей в моей голове. Первое – объяснить ему смысл этих обычай, или же второе - натолкнуть его на правду, что всё это не имеет ни малейшего смысла или надобности. Но зачем? Зачем мне ему говорить такое? Возможно ведь, что он и не сможет понять это, и мне следовало бы помолчать. Но если он сможет осознать, то поймёт это и сам. Если в сердце своём он найдёт достаточно храбрости и стремления к правде…
   Держась с братом за руки, мы вернулись к машине. Мать о чём-то говорила на протяжении всей дороги, но я целенаправленно её не слушал, и в то же время делал вид, что слушаю, дабы не вызвать подозрений. Что же имела введу бабушка....?
Вернувшись в дом деда, я закрылся в его спальне, чтобы немного посидеть в тишине и отдохнуть. Теперь он так и не вступит снова в эту комнату. Да и вещи, что остались здесь, уже одни лишь бабушкины.
   Во время большого обеда меня посадили между матерью и бабушкой, но я пересел, не желая быть замкнутым с обеих сторон, особенно в той атмосфере, которая присутствовала в комнате. Сейчас уже не надо было вести себя подобно скорбящему, и поэтому, все были более свободными и не стыдливыми. Они начали говорить и обсуждать жизнь и смерть деда, причину, по которой ему пришлось покинуть страну во времена крушения СССР, но говорили они слишком громко, слишком бесстрашно и слишком храбро. Они винили кого-то из чиновников в этом, осуждали его, упрекали и даже произносили оскорбления в его сторону: ''виновника''. Мне абсолютно не нравилось всё это. Ведь они, что так храбры теперь, молчали целых двадцать лет и бездействовали, так помолчали бы и сейчас….

Часть вторая
Восхождение седьмого дня

   День седьмой. Было объявлено, что седьмые и сороковые дни пройдут вместе. Если не ошибаюсь, это предложил сам священник, чтобы на сороковой день на кладбище пошли только самые близкие люди погибшего, и те, кто этого и в правду хотел. Конечно, это был вполне разумный шаг, и для некоторых сегодня будет последнее выступление перед большой публикой. Сам, однако, священник больше не появлялся. Жаль. Мне больше нечем будет себя занять…
   Подъезжая к могилам в субботу, по встречной дороге ехала ещё одна машина, водитель которой, был знаком моему дяде. Они остановились и поздоровались, не выходя из машин. После вполне стандартного разговора обе машины сдвинулись с места. Однако внутри нашего автомобиля начался сострадательный диалог, на тему семьи этого нашего ''знакомого'', которого мы только что увидели. Кто-то поинтересовался об их покойнике и говорил так, словно иметь покойника на кладбище - это что-то чрезвычайное и необычное.
   Все эти помины ушедших наверно делаются для того, чтобы быть уверенными, что и их будут вспоминать, выпивая очередной бокал мерзкой жижи под названием ''алкоголь''. Что есть благородного в уходе от реальности? Я про пьянство… Вы поминаете всех ваших близких, однако стоит в жизни сделать такое, чтобы за тебя не был против поднять свой бокал каждый разумный человек на твоём ''острове''. А эти, родственники, всего лишь прожили свою жизнь, а потом умерли вполне естественной смертью. Люди умирают, и это нормально, даже если не от старости. Я не вижу во всём этом ничего героического, так что мой бокал пока что останется на столе.
   Столько могил, столько расходов. Можно ведь было потратить всё это на что-нибудь хорошее, на какую-нибудь идею, у которой целью будет сделать мир чем-то лучше, чище или удобнее, но эти люди не имеют таких идей и даже не в состоянии их иметь. Им всегда было страшно думать о чём-то новом, они только умеют смиренно и даже неплохо трудиться по законам, которые им навязали в обществе... 
   Рядом с могилой деда стояла ещё одна могила. Я сначала даже их перепутал. Их можно было различить одними только цветами, которые на могиле деда уже стали мёртво-бледными. Человек, который лежал под ещё не усохшими цветами тоже умер в тысячи километров от своей страны и даже особо не отличался возрастом от моего деда. Кажется, у них даже была одна и та же причина смерти.  Это всё мне сказал человек в костылях – кокой-то сосед, которого я никак не мог припомнить.
   На мёртвые цветы мы поставили такие же, новые, но уже с числом поменьше. С каждым разом их приносили всё меньше. Снова был ритуал с ладаном и снова те же плачи. Как же меня это достало….
   Я снова как-то прорвался и в очередной раз не стал участвовать в бессмысленном обряде. Однако стариканы меня выбрали для небольшой работы. Чёрт, почему меня? Не меня одного конечно, но жара была такая, что не грех оставить всё на других и сбежать. Ведь там не было ни одного затемнённого угла, под которым можно было бы спрятаться от солнца. Надо было просто убраться и выбросить старые (мёртвые) цветы с могилы, но их было очень много, и были ещё некоторые неудобства. “Ну ладно, с Богом” подумалось мне. Я не то чтобы уверовал, но оценивая шансы ''продержатся голыми руками раунд против солнца'', ничего не оставалось, кроме веры. Веры в своё тело...
   Люди уже начали рассаживаться по машинам. Мы ждали пока они уедут, чтобы начать убираться. Но вдруг нам начали подавать рукой. Я увидел, как кто-то постарше, разговаривал с одним из могильщиков и протянул ему бумажку - купюру. Могильщик охотно взял бумажку и начал кивать головой. Всё ясно…
   Мы сели в машину, и я почувствовал омерзение к этим людям. Ведь можно было ради могилы деда сделать всё самому. Мы не должны были избегать работы для нашего деда. Однако они уже начали показывать свою безразличность, и ясно, что им плевать на всё, что им может принести физические неудобства. Зачем? Ведь можно просто заплатить другому, и тот за тебя всё сделает. По-моему, своего родного ты должен хоронить сам….
   И ещё мне предельно неприятно видеть, как несовершеннолетние дети ''умирают'' здесь. У них уже почернела кожа. Они трудятся здесь, на кладбище, под этим солнцем, за пару копеек. Потому что им нужны деньги и потому что родные не хотят сами ничего сделать для своего покойного…

   После всего этого мы вернулись в дом деда и снова уселись за стол, однако мы должны ехать туда каждую субботу и делать одно и то же, даже если уже не захотим этого. Это участь, которую они сами возвели на себя. Я сидел перед ними и еле сдерживал себя, чтобы не выразиться…. ''Неужели вы не хотите выйти из своих нор и самостоятельно найти новую жизнь? Вы так и хотите жить с цепями, в которых родились? Однако вы гордо держите голову и разглагольствуете превратно вашим словам глубоким тоном, не замечая всех ваших оков. Вы, которые никогда не осмелились выйти из своего ''дома'', так откуда вам знать, что ваш дом не всего лишь темница или пещера, в которой вы прожили всю жизнь с рождения и не привыкли к ней?''
   Опустилась густая ночь. Жара ещё не спала, однако я сидел в доме, нежели на крыльце, вместе с остальными. Мне не хотелось сидеть рядом с ними. Ко мне подошла бабушка и уселась рядом. От меня исходило гордостью, любовью и презрением, однако гордость не была предназначена ей. Я всё так же чтил её, как мудрое существо. А она в свою очередь считала меня человеком намного глубже, чем это показывало моё молчание или с виду каменное лицо. Она взяла мои руки, и после нескольких обычных и не важных фраз я, наконец-то, задал ей свой долгожданный вопрос….

Накануне воскресения
Конец и начало

   Последняя неделя. И мы снова там же. Но сегодня мы пришли часом позднее, чем приходили обычно, так что было в этот раз жарче и душнее. Младший ребёнок деда - его сын, держась за голову, отошёл от могилы, где шла та же сцена плачи. Наверно горе и презрение ко всему происходящему заставили его на время отдалиться. Он понимал, что всё это уже не то, и что они приходят сюда уже не по своей воли. Однако в его голове не могла появиться здравая мысль ''Прекратить все эти не нужные затраты денег, сил, слёз и здоровья''. Он был человеком из тех, кто не пожалеет сил, и не будет спать сутками, если понадобится, но и такой, который не в состоянии отречься от ложного закона. Ведь мнение общества, которое тоже живёт по этим законам, всегда было для него превыше всякой здравой мысли….
   Я торопил медлительных, чтобы мы остались под солнцем как можно меньше времени. Не нравилась мне эта жара. Сегодня она была подозрительно серой. Через пару минут, следователь ''лжезакония'' – сын деда - вернулся к могиле и по неизвестной причине, обняв сестру, - мою мать - увёл её недалеко. Не казалось, что они разговаривали, но если и так, то вряд ли о чём-то важном. Когда брат с сестрой отошли, я заметил, как бабушке, которая была окружена несколькими дамами, стало плохо. Её начало тошнить. Её отвели в сторону и усели под тенью. В тот момент, когда ей давали воду, к ней прибежал её сын, а я подошёл к матери, чтобы та не чувствовала себя одинокой. Я прижал её к своей груди, а после поторопил, чтобы она быстрее дала продолжение процессу ритуала. Также я заметил от происходящего опять бледноватого маленького брата, но мне было не до него. Я волновался о другом, о том, как бы бабушке не стало хуже, однако было уже поздно, ведь в соответствии моим опасениям она уже потеряла сознание…

***

   В больнице стояла полная тишина. Слышался только звук аппарата жизнеобеспечения. Рядом со мной сидел мой брат, уложив голову на мои колени. Он спал. Часом ранее я грозным взглядом и с бушующей злостью выпроводил всех любопытствующих зевак из палаты и никого не пускал внутрь. Мы сидели у кровати бабушки, которая всё ещё была без сознания, а двое её детей были неподалёку. Наверняка, в соседней комнате, но мне было всё равно. Я вспоминал, как мы в спешке усели бабушку и мою мать в машину, чтобы бабушке побыстрее оказали помощь, а после, когда вернулся к могиле, то, что я увидел, меня взбесило. Я увидел, как все сразу же двинулись к своим машинам. Спеша, без чувства малейшего стыда. Без главных лиц – без семьи ушедшего - они больше не захотели остаться на кладбище. Может, они даже не закончили ритуал. Сейчас чувство пылающего гнева оставило меня, но я всё ещё немного злился в себе. Ведь, в конце концов, нам не стоило столько времени проводить в таком удушье и жаре. Мои руки побаливали, но боль к тому времени уже перешла в простую чесотку. Какой-то умник принёс несколько букетов разноцветных роз, и я изрядно покалечил руки в спешке расставляя их в конце перед тем, как и самому убраться оттуда…
   Слышалось одно лишь тиканье больничных аппаратов. Брат, судя по его спокойному дыханию, крепко заснул. Я тихо убрал его голову и прислонился лбом к краю бабушкиной кровати. Я закрыл глаза и начал вспоминать всё то, что случилось за эти 40 дней. Столько ведь было лиц, столько ненужных и неискренних людей, столько болтовни. Тут аппарат начал громко шуметь, и я услышал бабушкин вздох. Она открыла глаза и слабым взглядом поглядела на потолок. Я молча, но радостно глядел на неё. Около тридцати секунд она ровно, но тяжело дышала ртом и вдруг снова промолвила ту фразу, на счёт которой так и не дала мне объяснений. ''Конец притворству''. Аппарат стал звучать громче, и я хотел было встать, чтобы позвать кого-нибудь, но моё тело не двигалось. Мои ноги онемели, и я не мог ничего сделать, кроме как просто следить за бабушкой. Когда она снова заговорила, её голос стал громче. ''Прости меня Господи, прости за мои грехи''. За какие грехи? От волнения и мелких ран мои руки снова начали гореть. Задыхаясь, она тем же голосом продолжила ''За мои и за моего мужа''.  ''У вас не было грехов'' кричал я в своём сознании. ''Прости''. Аппарат громко зазвенел, и грудь бабушки перестала двигаться. Хрипя от ярости, я упал со стула наземь. Брат вскочил с места и в недоумении смотрел на происходящее. Еле поднявшись на колени, я дотянулся к руке бабушки и, сжимая её со злостью, начал обливаться слезами. Я плакал. О никакой хладнокровии больше не могло быть и речи. Но я плакал столь не за утрату, а за то, из-за чего погибла моя бабушка. Эти ублюдки принудили её провести обряд ладана, когда она уже еле стояла на ногах. В результате она ушла вслед за мертвецом. Без причины. Не за своего мужа, а за его смерть. Бесцельно. Из-за них. Из-за обычая, из-за этого автоматизма, она умерла…

   Прошло уже около пяти часов. Я сидел в комнате деда. Теперь уже в ничей комнате. Я не помню, как дошёл сюда. Моё сознание прояснилось лишь тогда, когда я заметил спящего младенца, который мирно лежал на бабушкиной кровати. Младенец был одного из родственников, наверно. Я смотрел на него, и мне думалось, что это новая жизнь. Что она имеет колоссальные возможности и варианты своего будущего. Что он или она может стать кем-то великим, или просто мудрым и праведным. Однако в таком обществе и с такими корнями ему вряд ли удастся вступить на правильную (разумную) дорогу. Без вмешательства свободного ума, этот автоматизм, скорее всего, поглотит и его, и он также, как и остальное большинство, станет следователем ложных законов, и это к чему-то хорошему вряд ли приведёт…