Талант 3. Отрывок из рассказа

Объем 11,6 тыс. зн.


Отрывок из рассказа «Философия спички»



          – А я б подумал. И ты помозгуй. – Саня побарабанил по столу. Полез в карман джинсов, вытянул двумя пальцами коробок. – Смотри!
          Чиркнул спичкой, слегка отставил руку, чтобы я мог лучше видеть. Мы сидели у меня дома, на кухне, пили пиво – я из бокала, Санёк из банки – и обсуждали вчерашнее предложение Бобра.
          Спичка горела неровно: впереди бежал яркий огонёк, следом, значительно отставая, огонёк поменьше. Между ними ширилась чёрная, чуть выгнутая дорожка – сгоревшее дерево.
          Санёк потряс пальцами, сбрасывая огонь.
          – Видал?
          – Ну.
          – Вот те и ну. Это есть сущность жизни.
          – Чьей?
          – Твоей, моей. Всьей.
          Он замолчал и уставился на меня, точно это я глупость только что сказал, а не он мне.
          – Ну? – повторил я на всякий случай.
          – Чо ну, ты правда дурак или думать влом?
          Он знатно глотнул из банки, смял её и бросил в мусорку под столом. Покрутил коробок в руках, помедлил, вытащил ещё одну спичку. Зажёг её. И поднёс чуть не к моему лицу.
          – Думай!
          Спичка горела почти так же: ярко впереди, поглуше сзади, обугленная дорожка посредине. В этот раз прямая.
          У меня что-то где-то щёлкнуло.
          – А ну дай.
          Саня хмыкнул и бросил коробок на стол. Я забрал, небрежно вынул спичку, чиркнул, и долго внимательно смотрел. В этот раз задний огонёк погас первым, да и вообще почти не горел. Так, тлел немного, за начальным не поспевал. Высыпав горсть спичек на стол, я стал зажигать их одну за одной – то от стола, то от стены, то от своих штанов. Ну и от коробка, конечно. Горело вроде бы разно, но – одинаково. Иногда головка отлетала, и спичка оставалась целой – так, яркая искра мелькнула, и нет её. Бывало, что задний огонёк догонял начальный, они сливались и горели в два раза ярче. Доходя до пальцев, оба гасли разом, оставив после себя почти невесомый пепел. Такой дунь – а он зола…
          Неизменно всегда было одно: первая, начальная искра. Яркая, заметная, озорная. От неё хотелось жить.
          – Жить… Да?!
          – Точно! – Саня так обрадовался, что я понял, что забыл и потрепал меня по голове. Делать этого не следовало, но в угаре от открытия, которое случилось благодаря ему, я предпочёл не заметить фамильярности.
          – То есть так вот, да? Начало – родился. Конец – умер. Две яркие вспышки.
          – Иногда только одна,– вставил Саня.
          – Ну да,– согласился я. – Итог тоже один. А вот это чёрное – жизнь?.. Наша жизнь. Моя, твоя, Олькина. Отца моего… Матери. Ч-чёрт.
          Мне стало как-то не очень хорошо от этого нового понимания жизни.
          – Не, ну а чо? – Санёк был невозмутим. – Так и есть ведь. Родился – радость, событие яркое. Умер – горе, событие печальное, но тоже яркое, заметное. А жизнь – так себе. Кривая, чёрная, никому не интересная. Дунь – и рассыпалось всё.
          – Ну почему чёрная? Ты плохо живёшь? Я про себя так не считаю. Совсем не чёрная!
          – Да ну тя. Философию под эту спичку можно любую развить. Не чёрная, а прогорает, не тлеет, а горит, и так далее. И даже тот светлый кончик, что остаётся в пальцах, можно считать загробной жизнью, светлой и новой. Но факт один: ты никому не интересен. Здесь и сейчас ты никто. И звать тебя никак. Вот об этом сказал Бобёр.
          Стало совсем не по себе. Захотелось побыть одному. Подумать, а чего это жизнь моя вдруг так себе, кривая, чёрная, и вообще пепел. Не, я так не договаривался.
          – Нет, – сказал твёрдо. – Я хочу быть ярким всегда. А не только два раза – в начале и в конце. Я буду… я смогу гореть.
          – Ну-ну. Гори. Если есть чем.
          Санёк засмеялся, бросил пустой коробок мне в руки и пошёл одеваться. Я поискал ещё спичек, не нашёл, плюнул и вышел следом –  проводить. Когда мы пожимали друг другу руки, оба уже понимали: предложение Бобра заслуживает внимания, но каждому надо решить, стоит ли игра свеч.
         
          ***
         
          – Телефон видишь? – Бобёр сунул под нос Оле «лопатник». – Ща на него позвонят… и ты пойдёшь в зал. Вот с этим. – Он кивнул на «пояс шахидки», который незадолго до этого осторожно уложил на металлическую стеллажную полку. – Пять сек на последний вздох – и ты на небе. – Хохотнул: – Ты ж любишь летать?..
          Смартфон в его руке вдруг зазвонил. Оля вздрогнула, в её глазах мелькнуло что-то вроде изумления. Бобёр презрительно скривился, выдохнул в динамик: «Й-а». Через мгновенье отключил и положил обратно. Подошёл к взрывчатке, потрогал, проверил проводки.
          – Ничё так, для тебя в самый раз. Да ты не бойся, ты не одна такая. Сегодня по городу серия будет. И погаснут ваши спички навсегда.
          – Я не спичка. – Оля напряглась вся, пересохший рот её не слушался. – Я Солнце.
          – Чего-о? – Бобёр посмотрел на неё, как на случайно пойманную вошь.
          – Я Солнце!
          Её била дрожь.
          – Я не сгорю за минуту, потому что Солнце погаснет через миллиарды лет. Да! – сорвалась на крик. – Я буду жить долго. В детях, внуках и правнуках!
          Она почти рыдала, стыдилась своей слабости и продолжала кричать:
          – В картинах своих! В море! Я никогда его не видела, но я хочу его видеть! По-своему. И показать другим! А Славке в музыке. Ты слышал, как он играет? Ты знаешь, что музыка в твоём телефоне написана Славкой? Та самая, да, которая только что…
          Сева дернулся. Вынул из кармана смарт, покрутил и поспешно сунул обратно. Недоверчиво посмотрел на лежавшего без сознания Славика.
          – Ну дураак.
          – Это ты дурак! Потому что спичка. А он солнце. И я солнце – от меня тепло. Сестре Аньке, другу Славке, ещё куче народу, тем, кому я дорога и нужна зачем-то. И если я-солнце погасну, всем этим людям станет холодно. И темно. Без меня. Понимаешь ты это или нет? – Оля вытерла слёзы и посмотрела ему в лицо. Бобёр направил взгляд в никуда. – Они живут, потому что вокруг каждого человека вращается несколько солнц, не тысяча – это мечта, но несколько десятков точно. И каждый закат, тем более не вовремя, забирает часть тепла и света. Часть души, Сева! И человек умирает… пусть не физически.
          Оля вдруг поняла, что у неё нет голоса. Дошептала одними губами:
          – Мёртвый свет – это тьма. Ты сам это знаешь. Чтобы было тепло, надо ехать на юг. А ты загнал себя в тундру и сидишь там, голый.
          Она попыталась сглотнуть ком. Он не давал дышать… Никогда смертники не ведутся на душеспасительные беседы, никогда. Они уже всё для себя решили, они готовы уйти, но может быть позволят и невольным «спутникам» подготовиться?
          – Ты позволишь мне… помолиться? У меня не было времени задуматься о том, что  т а м. Я хочу понять. Чтобы не было страшно. Тебе ведь не страшно?..
          Бобёр продолжал смотреть на неё, на её что-то говорящие губы, на бисеринки пота у крыльев носа, на маленькую бархатную родинку над правой бровью. И только в глаза он смотреть не мог. Избегал. Глаза предвещали крах. Тёмно-серые, сейчас почти чёрные, они и так находились в поле его зрения, но поймать свой взгляд он ей не давал.
          Почему она любила не его? Почему Славика, этого никчёмного нытика? Который не смог даже дверь удержать, от одного тычка улетел на метр. И валяется, как ссаный матрас в углу. Что за ****ская душа у «жён»? «Жёны» – потенциальные жертвы, но они же и палачи. Он знал Ольку десять лет, с третьего класса, когда увидел её на дворцовом катке – в белых фигурных коньках, в белых с каким-то рисунком колготках и белой же короткой курточке. Без шапки, два пушистых хвоста под резинкой. Она каталась и падала, вставала, каталась и падала. А он сидел на амфитеатровой лестнице и смотрел. Его отец работал тренером, но Олька каталась просто так, сама по себе. Для себя, как она сказала ему, когда он смущённо подал ей бегом купленную шоколадку. Она тоже смущённо взяла, отломила половину и отдала ему. Они долго гуляли в тот вечер, но на другой день оба заболели и не виделись до конца третьей четверти. А потом, когда случайно пересеклись в школе, обоим было нечего сказать. Разошлись пути-дороги. И виноват в этом он. Она была без шапки, он не додумался, что лучше бы домой, и завтра вновь увидеться. Вот так…
          – Если бы ты пошла тогда домой, мы были бы уже женаты.
          Оля вздрогнула:
          – Ты помнишь тот вечер, когда мы познакомились?
          Он кивнул скорее машинально, чем осознанно. Посмотрел ей в глаза и повторил:
           – Если бы ты пошла тогда домой, мы были бы уже женаты. В тот вечер всё пошло не так. И жизнь сломалась. Я только что понял. Ты – моё Солнце! И ты погасла для меня десять лет назад. Поэтому что ты мне сейчас,– обозлился внезапно,– сказки рассказываешь? Мне плевать, для кого ты погаснешь сегодня. Каждому важен лишь он сам. Поняла?!
          Он ударил её по лицу – сильно, злобно, и ещё раз – по глазам. Вот так. Чтоб не смотрела. Тварь.

          Славик вслушивался все последние десять минут. Он лежал, как упал, скрюченный и неудобный, со стороны он видел себя жалким. Слова Оли его поразили, но ответ Бобра потряс неимоверно. Бобёр! Любил! Ольку! Всю жизнь. И он убьёт её только за это. За то, что любил, а она не знала. За то, что ОН! ЛЮБИЛ! а она нет.
          Славик не чувствовал себя героем, все боевики, которые он смотрел, вылетели из головы при первом же ударе, и все их подвиги, экранных героев, показались смешны. Брюса Виллиса бы сюда, в эту комнату три на два, со стеллажом в полстены и окном на решётке. И боевик, замотанный в чёрное, самый успешный продавец электроники, бьёт сейчас его Ольку. А он – тупое бесполезное растение, как то, что выросло в горшке из таблетки, и нет ему применения, и не ясно, что оно и зачем,– валяется тут.
          Славик застонал, и снова, так, чтобы Бобёр услышал. И он услышал, толкнул Ольку на пол и в три шага оказался у другой стены.
          – Да ты-то мне не нужен, лежал бы молча, я б забыл. Пшол нах…
          Бобёр коротко выстрелил, но секундой ранее сзади на него обрушилось что-то почти невесомое, но такое сильное, что рука дёрнулась, пуля попала в стену и рикошетом – ему в грудь. Бобёр удивлённо повернулся, по инерции поднял руку с пистолетом, но увидел перед собой окровавленное лицо Ольки и сломался в коленях. Бухнулся ей под ноги и уткнулся лбом в бетон.
          То, что произойти не могло никогда и ни за что, ни в одном, даже самом крутом боевике, произошло здесь и сейчас. Слабая избитая Олька и почти растение Славик, ничего, в общем-то, не делая, спасли торговой центр от взрыва и себя от смерти.
          В кармане у Бобра зазвонил телефон. Славик оперся рукой о пол, кое-как сел. Оля оцепенело продолжала стоять и смотреть на согнутую спину всего секунду назад живого человека. Пусть даже он и не человек… был. Но жил.
          – Погасла.
          – Ч-чего?
          Славик толкнул Бобра. Тот повалился набок. Сотовый играл дробно, весело, с ударниками и бас-гитарой.
          – Его спичка.
          Она очнулась. Увидела, что хочет сделать друг, выставила перед ним ладонь: «Нет!»
          – Ч-чего? Почему.
          – Пошли отсюда! Быстрей!
          Оля помогла ему подняться и почти потащила к выходу. За дверью никого не было. Пустой коридор был залит светом, за поворотом лицом вниз лежал мёртвый охранник.
          Они вышли из подсобки в торговый зал. Первый же человек на их пути отпрянул в сторону и закричал. На электронном табло в центре зала моргало время. Прошло двадцать минут. Никто ничего не понял. Не было ни полиции, ни паники. Оставалось сообщить об угрозе терактов в других местах города. Ведь если звонит телефон, значит, уже началось…




© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2016
Свидетельство о публикации №216091402209


обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2016/09/14/2209