Небо востока

НЕБО ВОСТОКА

Неповторимо ночное небо востока. Словно в него бросили все его легендарные сокровища, дразнившие воображение владык великих нищенствующих империй. Оно горит торжествующим огнем, не убивая, как дневное светило своей жестокостью, оно безмолвно торжествует и смеется над нищей, чахлой, выжженной за день жестоким сатрапом землей пустыни. И любые сокровища хана кажутся жалкими рядом с ним. И одинаково им владеют и хан и последний бедняк. И одинаково оно открыто взорам их, одинаково им позволено мечтать. Может быть от зрелища этого неимоверного блеска и пошла у людей страсть к золоту, склонность восточного человека к блестящим предметам, да и сама легенда о небывалых сокровищах Востока? Не надо обольщаться, вопреки хорошо развитым сказочным представлениям восточного человека о несмектных сокровищах, восток всегда был нищ и гол. Вспомним, что писал о его пресловутой роскоши Пушкин в «Путешествии в Арзрум»,
«Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными рукоятками камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы.»
И самые великие ханы самых великих лоскутных империй, в самом деле, больше преуспевали в жестокости, чем в роскоши. - Жестокое небо.

Пятьдесят градусов выше нуля по Цельсию. Площадь Регистан в Самарканде. Стою напротив Медресе, один из четырех его минаретов покосился со времен древнего землетрясения. Только что меня выплеснула сюда толпа из влажной духоты троллейбуса и солнце сразу ударило по голове дубиной. Пить хочется постоянно – здесь это самое сильное из всех желаний. Пить и дышать: воздух будто разрежен жарой. Кажется, если попьешь, то и раздышишься. К выходящим из троллейбуса кидаются чероногие мальчишки.
-Ва-да! Ва-да! – наперебой кричат они, протягивая со всех сторон эмалированные кружки с качающееся влагой. Здесь же в полоске голубой тени от стены Медресе стоят, поблескивая, цинковые ведра с самой обыкновенной, чистой и  прохладной как утренний воздух водой. Кружка – десять копеек. И, хотя до ближайшего автомата, где можно за копейку выдуть стакан холодной газировки, надо перейти площадь, метров сто, не больше, для многих проще получить кружку из рук черноногого мальчишки здесь же и немедленно.

Узорчатая арка. Тихий мощеный камнем дворик. Под сводами Медресе бродят маленькие серые, словно розовой кирпично пылью посыпанные, голубки. Совсем не похожи они на наших красавцев и не воркуют умиротвряюще, а ухают: У-ху-ху!...У-ху-ху… - что-то тревожное в этом уханье, чуждое.
Взгляд мой устал блуждать по голубой глазури орнамента. От этой узорчатой вязи и жары в глазах рябит и голова идет кругом: в этом искусстве я не чувствую Духа – здесь лишь хитрость, изворот, кинжальный удар из-за угла и гнетущая растительная бесконечность.

Вспоминается картина, виденная в Третьяковке. Верещагин. Та же площадь и это же Медресе, но вместо примет нашего времени – высоченные колы, на которых торчат человеческие головы, а внизу шумит похотливый хвастливый базар… И спрашиваешь себя: разве можно было представить себе нечто подобное рядом с христианской церковью, духовной семинарией? Я спрашиваю себя, почему величие Востока всегда измерялось лишь количеством крови, пролитой тамерланами, беками, аятоллами? Почему степень горделивости одних измерялась лишь степенью унижения других? Не величие созидания и роста, но величие разрушения и нагромождения, порождающая вялость, апатию, нежелание думать и двигаться жара… Всепоглощающее желание потреблять – вот наихарактернейшая черта Востока. Не выделение из окружающего, рождение, но растворение в окружающем, смерть. Не величие живого, но величие мертвого!
И еще мухи, мухи, которых невозможно разглядеть на той картине, но который были и есть. Масса мух! Они вились темными жужжащими ордами вокруг насаженных на колья голов, деловито ползали по иссохшим волосам, лбам, щекам, глазницам и по рассеченному гниющему мясу вокруг древка, потом летели на восточные сладости базара…
На Востоке времени не существует. Здесь, в сущности, ничто не меняется. Вот галерея Шах-Зинда. Гробница Тимура, величайшего из земных палачей – гладкая каменная плита. В каменном полу вокруг нее жолобы протертые за стони лет подошвами паломников. Перед гробницей на коврике молится тощий седобородый старик в белой навязанной на голову чалме. Молится отрешенно, не обращая внимания на поток шагающих мимо туристов, на сотни любопытных глаз – так скала не замечает ветра или отары овец. Пять часов пополудни – время намаза. Коричневыми как мокрая глина сосудисто-костлявыми руками он совершает омовение лица и съеживается в мусульманском поклоне, будто в ождидании удара бича с осепленного жарою, словно затянутому бельмом неба – Покорность! Ислам!
Но в этой покорности растворения чудится сгущающаяся нечеловеческая сила гигантской сжатой пружины. И чем неистовей одно, тем неистовей другое. Только вот не привлекает ни эта покорность, ни эта сила, ибо ни в том, ни в другом не ощущаю я обета воскрешения и обновления! Не ощущаю аромата Весны!
И, наглядевшись на все это, испытав жару и жажду, решаю для себя раз и навсегда:»Больше я сюда никогда не приеду!»

Я не был там уже семь лет и ни разу не пожалел. Но ночное небо Востока… Через семь лет я вдруг почему-то вспомнил о нем. Подействовал его сверкающий гипноз!