Оштрафованный природой уголок

В сентябре нет-нет, да и возьмет меня тоска по тундре. По ее малорослым сквозистым ольшаникам, по озерам, в которых небо глубже воды, по полянам белого ягеля, по плосковерхим горным грядам, словно нарочно выпирающим всюду из земли, чтоб прикрыть чахлую растительность от всевластных арктических ветров. Названия гор дикие древние, как гортанный вибрирующий звук баргана: Бырранга, Имангда, Чая–Аян, Дынкенгда…
Оно конечно, все эти ёлочки, болотца – страсть одна. Как говаривал Бродский, видавший такое своими глазами: «Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя». Мерзлые и печальные это края, и яростные вспышки красоты здесь подобны чахоточному румянцу.

Тундра – это в сущности насквозь промороженное болото. Снизу оно замерзшее, а сверху оттаявшее. Почва тут – сплошь торфяные кочки да бугры – земля лежит, как сбитое одеяло, по которому будто черти скакали. Я сразу колченогого Нарбута вспоминаю, как он с одним поэтом в поезде ехал и в окно глядел. А за окном вот что-то такое. «Всхолмления», – красиво говорит поэт. «Ото ж, – соглашается Нарбут, – ото ж, скудоумная местность».

Настоящая тундра – лысая, безлесая тянется на запад от Норильска за Урал. А на восток –  до Тихого океана тайга стоит. Такое здесь место – грандиозная граница двух ландшафтов, географический рубеж. Норильчане хотя и видят его, не сознают. Ну да, в сторону Талнаха до хмурых горных цепей Хараелаха и Путорана – почти что лес, а в противоположную – «тундрюк», великая моховая равнина до самого Ледовитого океана, болота да камни, унылые глыбы базальта, стиснувшие клочок земли. Отчего это? Да просто рубикон через Норильскую долинку проходит.

Тундра, которая тундра – сумрачный скорбный мир, придавленный грозным небом, вечными тучами, молчаливо кипящими над горами, изъязвленный топями, покрытый озерками, как ранами. Бывает, идешь по ней как по пружинному матрасу враскачку, и матрас этот всхлипывает под каблуком, выдыхая серые тучи мошки в дрожащий сырой воздух.
Но день-другой в сентябре тундра бывает мучительно прекрасна. Небывалые краски проступают на поверхности земли стараниями сумасшедшего Художника. Кажется, полные сокровищ  недра взяли, да и вывернулись наизнанку. Пылают как подожженные багровые мхи и травы, неистово розовеет тронутый холодом  нежный голубичник, круглые листочки карликовой березы горят начищенными монетами. Но пуще всех алеет арктоус – неприметная травка, покуда не клюнет ее заморозком, и тогда уж ярче нет в тундре растения. Этот «приступ красоты» длится считанные часы, много дни – до первого залпа непогоды.

Тундра, которая почти лес – худой, редкий, торчащий вкривь и вкось, как забор у крепко пьющего селянина. Ну уж какой есть. А ранней осенью ничего этого уже не видишь, не помнишь, только смотришь без памяти влюбленный на томное золото лиственничных лесков, на ягодный ковер у ног, на слоновьи спины гор, на весь этот внезапный бразильский карнавал. И горло перехватывает спазмом: в «оштрафованном природой уголке планеты»* – праздник…

––––––––––––––––––––––––––
* Метафора писателя Сергея Снегова, сидевшего в здешних лагерях в 40-х годах прошлого века.