Золотая пыль. 1

ПРОЛОГ

Нет, Паскудой он стал не сразу. По известному раскладу мы с ним до поры не были нужны ни друг другу, ни даже матушке-Родине. Но вот однажды понадобились ей — призвала на три года в Краснознаменный Тихоокеанский и как бы свела нас. В силу известных игр судьбы.

Шесть шарей

Во Владивостоке на пересылке мы попали с ним в один барак. Помню, как во время вечерней поверки впервые выкрикнули фамилию Фаскудинов. Я тотчас прикинул, какое погоняло ему в самый раз. В этом смысле я редкостный фантазер. И кликухи мои приклеиваются насмерть!
Познакомились. Нам по восемнадцати, и мы изобретательные оптимисты. В первый раз в самоволочку сбежали по его плану. Позже, не менее блестяще, придумывал и я.
Стремительно летело время. Наши «годки» уже разъехались по учебкам, а мы всё изобретали. Однако прятаться стало сложнее. Иногда нас поколачивали старшины: видать, надоело получать за нас, блудливых котов; жизнь мы им нешуточно приперчили.
В какой-то момент я смалодушничал. Меркантильный бес попутал. Я спросил Серегу: мол, не пора ли нам сдаться. А то на складе ни ботинок не останется, ни тельников. Мне сразу понравились военно-морские ботинки, в быту — прогары. По виду обычная кирзуха, если б не эта замечательная наклепочка сбоку. Да и тельняху захотелось. Новую. Я, глупый, не понимал, что тельняхи-то дают не здесь. На пересылке нас кучкуют, группируют по стадам, будто баранов. А вот далее отправляют туда, где выдают и тельняхи, и прогары. Много чего выдают. Но Серегу на меркантильном не сломать. Позже он меня станет справедливо трепать, что-де в иные судьбоносные минуты мишуру, дешевые стекляшки или там заклепки на ботинках принимаю за настоящее. «Ты, Лариоша, как папуас, постыдно легко покупаешься за перочинный ножичек», — саркастически рассуждает Фаскудинов.
Однажды, крепко осерчав, дружбан ушел в самоход один. Забрал мое барахло — почти ненадеванную на гражданке куртку из кожзама, вельветовые клешеные брюки — и отвалил. А придя утром к завтраку совершенно растерзанным, по обыкновению стал рассказывать: чудом, мол, зацепился за одну компанию малолеток, где меж приличных подружек затесался один вроде как голубой. И что этот не туда ориентированный полночи склонял его к соитию, нежности всякие, тьфу ты, говорил. Общество требовало подробностей.
— Я не дался, — божился Серега, неуверенно осеняя себя крестом.
А кто его знает?..
Для нас, амурских ротанов, Владик — почитай, столица. А ведь всё передовое, известно, аккумулируется в столицах. Оттуда и расползается наподобие чумы. Про пидорочков мы слышали в непродвинутом провинциальном Благовещенске только лишь в связи со столицами. Это вроде Исаакия. Знаем, есть Питер, есть Исаакиевский собор. Но всё — по открыткам да по фильмам.
Уж не знаю, каким чудом Фаскудинов в ночи зацепился за местную золотую молодежь, но вскоре его «чудо» опухло. А за знанием про триппер никуда ехать не надо. Это во всех державных пределах беда известная.
И пошел Серега сдаваться в санчасть. Старшие товарищи опять же слегка и дружески поколотили — до красной юшки из носа. Досталось и мне, как подельнику. Шибко обидно. Ведь на винт я водорослей… словом, ничего такого неуставного не наматывал. Однако стерпел и эту несправедливость, и мы вместе с болезным другом сколько-то побыли в карантине.
— Чересчур охочи вы до красивой жизни, — объяснили нам старшины.
— Какая уж там красота, если парень ходит нараскарячку, — выступил я Серегиным адвокатом.
А затем нас, отловленных, опрокуроренных, под командой летёхи отправили на остров Русский. «Будете исправно служить — всё у вас будет шесть шарей», — наивно пытался обратить нас в свою веру сопровождавший лейтенант, когда на рейдовом катере отправились на остров, находящийся в виду города. Летёха, покуда шли морем, всё время курил и нервничал. Зря это он: мы ведь не раздолбаи какие и желаем послужить державе честно. Да и куда бежать — по волнам, что ли?
— Вышел в море, вижу буй! Боцман мечется, как зуй, — глядя на зеленую воду, ностальгируя, задумчиво и немного иронично проговорил Сергей. И добавил:
— Даже если всё сложится и не на шесть шарей, а, вернее всего, так оно и будет, у суки-жизни мы с тобой, Генний, умыкнули-таки месячишко, пусть и суррогатной, а всё свободы.
Сергей и позднее, в гражданской жизни старшины второй статьи запаса, к месту и не к месту вспоминает эту фразу. При знакомстве, случается, тоже употребляет. Если, протягивая руку для приветствия, произносит кодовое слово «вижубуй», это означает: либо человек ему неинтересен, либо он его сразу на дух не принял. Не скрою: умею отслеживать такие зашифрованные сентенции, поскольку именно я в ту приснопамятную минуту стоял с ним локоть к локтю, держась за леера рейдового катера.
Да какие к черту слова, когда сердечко в тревожном предчувствии заныло, затрепетало. И не напрасно вещало. Ох, не напрасно…
— ...Гонореечное пополнение прибыло, — расползлась весть по острову. На нас приходили поглазеть старослужащие, а потом стали водить экскурсии. Это уже была слава. Впрочем, ее мы не вожделели. Ведя шефские байки-разговоры с депутациями гражданских, командиры, случалось, снисходительно кивали на нас как на достопримечательность гарнизона: «Что ж, на Красном флоте и такое бывает. Но в остальном, — распрямляли они спины, — с обстоятельствами стараемся бороться и флотскую дисциплину крепим изо всех сил...»
Я вроде не при делах, и мне бы откреститься: так и так — нет за мной греха. Но кому здесь хоть что-то можно доказать? А посему не злился я ни на Серегу, ни на старшин. Я их старался понять. Ведь на острове ни девок, ни танцев; кино — и то лишь пару-тройку раз в месяц. Никакой культурной жизни.
Между тем некоторое время старшины — стрёмные колтыри деревенские — шарахались от нас, как от прокаженных. Отдельный стол выделили, отдельную посуду, которую заставляли носить с собой в специально сшитом брезентовом мешке. Ну хоть ложку не засверлили, и на том спасибо. Так что услышать нас с друганом можно было издали. «Трипперная рота идет!» — сопровождали возгласами отправку и возвращение из столовой мающиеся от безделья дембеля. Мне даже жаль стало выбрасывать куль с посудой, когда командир роты приказом запретил «этот бардак и издевательство над личным составом». Акты поражения в правах тотчас отменили. И слава ушла: мы с Серегой перестали быть достопримечательностью и сделались рядовыми курсантами, растворившись в массе себе подобных, одетых в грязно-белую робу, вечно голодных, слегка зашуганных и страстно жаждущих реабилитации, то бишь малого дембеля с легендарного острова.
Но пока был остров, остров. И я сотни раз благодарил Серегу, когда нас — двести курсантов первой роты школы связи — старшины принимались за полночь тренировать на подъем-отбой. А потом вдруг поступала команда свернуть матрасы и бежать на стадион. Марш-бросок в полной выкладке, называется. Наша полная выкладка то и дело выпадала из матрасов, мы путались в простынях и подушках, а задние роняли нас на грунтовую беговую дорожку. Мы хватали с земли оброненное добро, устремлялись вперед и роняли передних... Впрочем, к рассвету неизменно возвращались. Но сколь же долог бывал наш ночной путь к возмужанию. Только благодаря Сереге мы куда как меньше других вкусили этой дури.
Нельзя сказать, будто старшины были не изобретательны. Иногда мы штурмовали сопки с дюралевыми котлами для варки харчей, мели ломами плац, бегали за водой «в соседнюю деревню» — для бани, тогда как насосная прекрасно работала. Словом, обхохочешься. Но «хохотать» вдвоем было легче, и мы сдюжили, нигде ни на минуту не уронив достоинства. Во всяком случае, хоть и вечно голодные, не жрали мы, укрывшись от товарищей на толчке, батон со сгущенкой, не ссались в строю, не пытались закосить в надежде попасть под комиссию. Сдюжили.
Пришел срок, и нас расписали на Камчатку. Мы на сто раз извернулись и попали служить на одну подлодку. Впрочем, Камчатка у служивого народа слывет тем еще курортом. А потому путевки туда отписывают без излишней мороки.
— …Пусть хоть на самый хреновый карабель, но чтоб вместе, — просил я уставшего вершить наши судьбы кавторанга. — …А если на лодку, то пусть она даже и не погружалась бы, — не по делу встрял со своим дурацким уточнением Сергей.
— Может, вас на такую, что уже и не всплывает? — ерничал старший офицер. И определил нас к каплею Мухину. Под началом «купца» Мухина неделю мы добирались до Камчатки. «Карабель» наш был виду угрожающего, с устрашающим проклятых империалистов названием «Советский Союз». Понятно, мы с Серегой пытались затеряться среди пестрого люда.
— ...Смотрите, чтоб все у вас было шесть шарей, — решительно предостерег нас Мухин.
— А можно хоть тут без шарей, а? — нервически сделал попытку отбрить каплея Фаскудинов, памятуя, сколь непросто «катали» мы шары на Русском.
— Без шарей нельзя, — отрезал каплей, — тут Краснознаменный Тихоокеанский.
Знал бы кадровый военмор, какой подарок он огреб в нашем лице... Впрочем, мы удовлетворились уже тем обстоятельством, что субмарина находилась в ремонте и выйти из дока должна была не скоро.
Камчатка нас впечатлила. Огромная Авачинская бухта, в которой «Советский Союз» выглядел скромной сироткой, родной не стала. Отсюда нам предстоял еще один бросок на север, где в одной из неприметных бухт, коих на изрезанном гористом побережье полуострова во множестве, пряталась база подводных лодок. Она и стала нам на многие месяцы малой флотской родиной.
Познакомившись с экипажем, мы приободрились. Не обнаружив средь краснофлотцев сатанинских быков — тех, что тотчас принимаются бодать вновь прибывшего уже за то, что на пару лет позже родился, — будто получили прививку оптимизма. В развитие праздника прибытия к месту службы и наконец-то нажравшись от пуза в столовке, на эмоциональном подъеме засобирались сбегать в самоволочку, познакомиться с местными достопримечательностями. Однако нарвались на Мухина.
— !!! — воскликнул каплей. Что в переводе на общечеловеческий означало: куда это вы, неправедно сексуально ориентированные, матери вашей привет, подорвать решили?
— Мы мигом, ребятам печенья к чаю принесем, — бодро доложил Серега каплею и попытался чухнуть у того под рукой. Он уже усвоил, что инициатива лишь тогда ненаказуема, когда она действительно инициатива: быстра, реактивна и нахальна. Однако наверняка Мухин про всё это уже знал. И Серегина шинелка затрещала в клешне каплея.
— Да я же... Я... — будто ужик, крутился на кулаке габаритного замполита и всё же делал потуги объясниться мой товарищ. — Я...
— …Головка от буя! — вперив взгляд своих немигающих стеклянных глаз в Фаскудинова, изрек офицер, и продолжил валять юного военмора в пыли. — От торпеды головка, — поправил каплей судьбоносную фразу, дав понять: смотрите, сопляки, всё про вас наперед знаю. Станете шалить, жизнь пойдет скверная. Жестко? Но лишь чуть-чуть. Это чтобы позже уже не терять времени на ваше воспитание.
Я не убежал и, настороженно выжидая, гадал: в какой момент замполит оставит Фаскудинова и займется мной? Но меня он бить не стал. Странно. Ну и порядочки у них. А как же тогда крепить дисциплину?
— Тебе про шесть шарей ясно? — обернувшись, спросил меня каплей. Скажи, что нет... Спорить я не посмел: и про шесть, и про восемь, и сколь будет угодно много шарей. К лешему! Мне даже чуточку взгрустнулось: так здорово всё началось, и такой в результате облом!
— Ну что, побежал вешаться? Не спеши, в жизни будет еще столько интересного… — заключил дьявольски осклабившийся замполит Мухин. Позднее эту фразу я услышу еще и еще. И не только от него.
Ночку мы скоротали в трюмах субмарины, выбирая масло под паёлами. Масло было не сливочное, отработка в основном да черные жирные сгустки. Однако железяка истекала не только маслом. Главная мысль первой ночи на подлодке: нырнуть в пучину она, пожалуй, сможет, а вот всплыть... Между тем уже в получасе хода из ворот бухты глубина до пяти километров! Впрочем, и со ста аварийных метров с грунта живыми не поднимали.
Субмарина шибко напоминала видавший виды кухонный дуршлаг. Так что бегать с матрасами по стадиону на Русском было куда как безопасней и здоровей. А тут, впримешку к этой новой тревоге, нас еще и Мухин поколачивал. Не часто. Но больно, черт! Встретит после побега на волю на «самоходной тропе» у забора, отгораживающего бригаду подлодок от нормальной жизни, или в гальюне перехватит — и, эдак, с характерным сопением, без слов, ка-ак прорубит по грудаку! Аж ребра в комок, и сердце норовит выпрыгнуть через рот. И всё без свидетелей. Да и на что жаловаться?
Мы с Фаскудиновым валились на палубу сразу, не споря с учителем и кормчим. Лишь ручонки складывали на животе: сознаем, мол, некрасиво как-то получилось и в этот раз тоже.
Однако же девчонки вдоль самоходных троп были на редкость хороши, отчаянны и уступчивы; мы бегали к этим оторвам, когда выпадал подходящий случай. И когда не было удобного случая, тоже неизменно бегали. Но и получали, и болели «грудной жабой». Бил, гад.

Любимый баран

Всё бы ничего. Хаживали морями, как-то были заняты делом. Удивительно, но после каждого погружения наша лодка неизменно всплывала, и всё было ровно и сносно. Пока треклятого Мухина не угораздило привести в экипаж на встречу Нового года свою супружницу. Легенды, будто бы его женушка — редкая красавишна, волновали воображение и прежде. А тут я всё увидел сам. Нет, не записная красавица. Однако лицо ее магически притягивает каждого. Этому нет объяснения. Это либо есть, либо нет. Ей отломилось. А когда в ходе праздничного концерта Мухина прекрасно поставленным голосом (куда там первой исполнительнице!) спела: «Не отрекаются, любя, ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно...» — врать не буду, влюбился в нее сразу.
Я всего лишь начинающий циник. Однако отличить настоящее от шняги способен. Поэтому, внимательно обозрев публику, собравшуюся в клубе бригады, я тотчас догадался, что ведь это именно мне она открылась со столь сакраментальным признанием! Ну а кому еще тут можно было ТАК петь?! И это, знаете ли, ее мецца-воче, негромкое, красивое и из самой глубины поднимающееся, будто лодка на всплытии... Я еще раз оглядел зал. Однозначно — мне. Даже слеза навернулась. Три пары ботинок в самоходах сносил! Вошь с лобка гонял, еще от какой-то напасти, высыпавшей на коже розовыми соцветиями, лечился... От патрулей на пределе возможностей организма набегал, как от Москвы до Бреста! Соплей из меня Мухин выбил с ведро! А тут вот она! И на все согласна!
Но я дежурил по расположению, то есть должен был обеспечить кадетам и сундукам, а заодно и их супругам и подругам, праздник. Мне это не нравилось, поскольку накануне мы с моей питерской подружайкой договорились встретить дембельский год вместе. И я заранее прикидывал, каким бы образом половчее свалить в самоход. Но всё испортил Мухин, расписывающий дежурства в праздники. Вроде как упредил нарушение воинской дисциплины. А служба — святое. Как Пасха, как мать и отец.
Праздник состоялся. Столы еще не были накрыты. Наши гостьи — жены и подруги офицеров и мичманов — без энтузиазма перемещались в пространстве между казармой и столовой в поисках какого-либо занятия. Командир приказал, и я сводил их в музей бригады. Одной молодухе, сундучьей женке, захотелось с пользой скоротать остаток времени до застолья, и она попросила замполита показать подлодку. «Объект серьезный, объект секретный…» — делал попытки отмазаться каплей. Но быстро уступил. И я увел дам на экскурсию.
Было ветрено, заряжала метель, ветер отчаянно хлестал по нашим лицам. Море волновалось в бухте балла на два, и трап, ведущий от пирса к рубке субмарины, скрежетал металлом, а порою и вздыбливался, будто встающий с колен верблюд. Вся ведомая мной экскурсия из симпатичных женщин и офицерских детей остановилась перед трапом в сомнении — а стоит ли? Не знаю, что за слом случился в сознании, может, то было на почве праздничной эйфории, но в какой-то момент я подхватил певунью на руки и понес по трапу к рубке. Донеся приятную, округлую везде, где надо, ношу до середины прыгающего на каждом шаге трапа, совершенно безотчетно, как бы на автопилоте, произнес:
— А не слабо ли оседлать такого жеребца, Маруся Каллас, а? Не бойся — со мной не пропадешь. Предлагаю рвануть из этого гарнизона вместе. Довольно прятать красоту среди лысых сопок. Всю жизнь вот так буду носить на руках. Ресурс? Ресурс имеется! — привычно врал я, но и чуточку трепетал в ожидании ответа на свою дурку.
— Вижу. Вижу, краснофлотец, что ресурс-то имеется, — пока еще ерничала и чуточку издевалась богиня на моих руках. — И сколь долго мне прятать свою красоту? — совершенно трезво, раздельно и четко выговаривая слова, спросила Мухина после небольшой паузы. «Ох уж эти массовики-затейники, ох уж эти водители хороводов, вай-вай, божественные студентки института культуры, в просторечье «кулька»! Умеют ввинтить так, что в горле предательски першит — не прокашляться, будто горлодера полную затяжку набрал в грудь!» И еще одно. Согрешу против истины, если скажу, будто шалунья меня не впечатлила, когда простосердечно обронила ставшее программным:
— Всё это замечательно, мил человек. Бери меня. Бери, — легкомысленно болтая ножкой, заговорила о важном. — Но должна честно и сурово предупредить: не будет вам, буржуинам, покоя ни светлым днем, ни темной ночью. Как хочешь, так и понимай.
Однако кто и когда о чем-то сакраментальном — кроме мысли о сумасшедшем выигрыше — думает, когда волчок вращается и шарик мечется по кругу, будто взбесившись? Рулетка, пацаны!
— Так сколько еще?.. — прозвучал повтор вопроса прямо в ухо, так близко, что меня будто пронзила молния сверху вниз.
— …Полгода осталось… — Еще не веря в возможность столь стремительного развития событий, я остановился и уронил красоту на трап.
— А кто клялся на руках носить? Да ты не выдержал самого первого испытания! —пошел разбор моего персонального дела от капризничающей королевишны. И еще, после короткой паузы на осмысление: — А ведь еще столько всего будет... — теперь уже лукаво и озорно глядя мне в глаза, прощебетала Сеата.
— Всё выдержу, всё преодолею, — немедля соврал я относительно глубины своих намерений. — Верь старшине почти уже запаса!
— И сколько у тебя этого запаса-то?
— Двадцать сантиметров, — бессовестно приврал я.
— Да разве ж я о том… — кажется, разочаровалась Мухина. Я и сам тотчас расстроился. Неудачно ввинтил. Правда, всерьез расстроился.
— Ну, матросик, пошел вешаться, что ли? А зря. Ведь в жизни еще столько интересного будет, — попыталась успокоить меня певичка явно заимствованной фразой. Вот тут уж она точно зря. Градус моего настроения упал еще ниже. Мухина прочувствовала момент и тотчас поспешила исправить ситуацию:
— А кто ты по гороскопу, старшина с нешуточным запасом?
— Овны мы. Бараны. В год Свиньи рожденные, — изо всех сил старался я понравиться. — Рылом землю пашем. Видела, как трактор клин тягает по снегу или, там, дороге? Это про нас.
— Ла-а-адненько. Будешь моим любимым бараном… — Сеате, очевидно, хотелось приподнять мое рухнувшее настроение.
— Любимым бараном в твоем стаде? — Я дурашливо вытаращился.
— Хорошо, хорошо… — Понимая, что общение развивается по спирали, но не туда, куда бы ей хотелось, Мухина решила: пора закругляться. Тем более что стали напирать чем-то или кем-то вдохновленные экскурсистки. — Ладно. Считай, верю, служивый. Остается скрепить соглашение. Как скреплять будем?
— Дык... — не смог я немедля определиться и шмыгнул носом... Меня колбасило и от холода, но больше от предчувствия Большого, открывавшегося мне с этой минуты. Даже озноб пробил, да что там — истерика случилась. Соображая, как прийти в себя, унять дрожь в членах, я перевел разговор на житейское.
— Отколь такая озорная взялась? — это уже на пути в рубку, откуда мы спустились по вертикальному трапу на борт в центральный отсек.
— С кочки… с Сахалина, мил человек.
— Красивый остров. В автономке из дальнего похода шли мимо и завалили в тамошнюю базу пополнить запасы воды и провизии.
— Знаю, Алексей рассказывал… — произнесла Мухина имя своего мужа и осеклась. Мне это понравилось, поскольку то был знак, что и она волнуется, значит, я ей небезразличен, черт возьми!
Я и боялся своей удачи, и уже любил ее, как любит удачу спортсмен, и одновременно как бы проверял и проверял себя, моя ли удача на самом деле, мне ли отломилось. И потому слегка подглядывал за ненаглядной певуньей, стремясь угадать возможные перемены в настроении. Мало ли что сказала женщина. Может, в следующую секунду вернет к суровой реальности: пошутила-де. И такое случалось. Но редко.
— Ты подглядываешь за мной, как подглядывает в окно женского отделения бани безусый мальчишка, едва усвоивший технику манипуляций писуном, — тотчас уловил мое настроение гармонично развитый и умный «кулек». А я с удовольствием отметил для внутреннего пользования: ничего себе, мы еще и психологи, оказывается! Нет, надо брать эту умную девчонку.
— Хорошо, — делаю попытку подвести черту, — восприятие жизни у тебя вполне художественное. Годишься. Беру. С этой минуты считаю тебя своей невестой. Только… А не показалось ли тебе… э-э-э… — я напустил на себя не свойственной мне деловой серьезности, — что вот сейчас встретились два глубоко… озорных человека, а?
— Ты хотел сказать — «порочных»?
— Гм… — Я еще раз с удовольствием отметил для себя: девочка-то не рядовая.
— Ты считаешь себя порочным? — всплеснула Сеата руками. — Когда ты успел?! Ты, симпатичный матросик… — Одним движением девчурка поправила мне пилотку на голове. — …здесь, на срочной, будто на сохранении. Замечательный, податливый, чистый материал — как порой выражается про вас один замполит. А и порочный, так что? Поживем — увидим, — поставила точку «невеста». В других обстоятельствах сказал бы «глубокомысленно заключила». Странно, что она даже не спросила, как меня зовут. Или вправду пошутила? Или растрогалась? Или волновалась, как и я? А ведь такого наговорили. Такого! По существу — целая программа на жизнь. Так запросто. А что, собственно, произошло? Интерференция, братцы. Наложение волн. Чего уж, наклали до краев.
Однако мы душевно прогулялись по лодке. Я просто летал! Если это слово может быть применимо к кораблю, известному прежде всего своей чудовищной теснотой. Вон трюмные первого года по-походному расписаны спать на койке, прикрепленной над грохочущим дизелем. Но тогда я летал! Я наврал бабенкам с три короба. Хотели б, наплел бы и больше. И про непреходящие достоинства нашей субмарины (в быту мы называли ее не иначе, как ныряющим гробом), и про романтику дальних походов. Они много удивлялись, будто ничего такого не слышали от мужей. Но кто на подаче-то был!
Мы экскурсировали, покуда одна сундучья женка в узком переходе между отсеками не набила себе гематому. Ее мордаха в пять минут неприятно отекла.
— …Сеаточку не тронь, — не столь дружески или участливо, сколь злобно предупредила легкораненая. — Мухин тебя в порошок сотрет! Лучше послушай, как у меня за вас обоих сердце колыхается, — проговорила сундучка одновременно с возложением моей ладони себе на грудь. Свободной рукой я вымазывал остатки аптечного йода ей под глазом. Праздник для мичманской женки обещал стать феерическим.
Сердце действительно колыхалось и было не меньше четвертого размера. Много ли надо, чтобы взбудоражить матросу воображение? Однако теперь-то мне хотелось совсем другого. Это всё равно, что с угрюмой физиономией в сотый раз прыгать в высоту метр тридцать, когда готов взять два! Поэтому постарался советчицу разубедить:
— Знаешь, я до девяти лет ссался… — сделал я морду лица простоватой, подальше припрятав лукавину. — …Гиперактивный днем, ночью резко тормозил, а посему не мог проснуться, чтобы сходить на горшок. С другой стороны, если б не ссался, то есть не спал крепко, то моя головешка, возможно, элементарно взорвалась бы. Эх, да с нынешними бы достижениями науки в педиатрии из меня еще и человек мог получиться, а так… — глубоко и чувственно вздохнул я и потупил взор. — А и что спросишь с сельской фельдшерицы... — поставил я жирную финальную точку.
— …Да-а, наука шагнула далеко… — согласилась озадаченная супруга мичмана Савосько и, сочувствуя, по-матерински погладив меня по вихрам, вроде отвалила. А ну ее. Все мы остерегались мичмана Савосько по кличке Золотарь. Боялись не меньше Мухина. О мичмане молва ходила недобрая. Считалось, будто он редкостный специалист по трюмному оборудованию. Ему и значок какой-то мудреный на лацкан кителя навесили. Не просто же так. Выходило, король среди королей. Ведь трюмных на флоте всуе называют не иначе, как королями воды, дерьма и пара. Но смущало другое. Он постоянно ходил с большим газовым ключом и ничтоже сумняшеся предлагал нам, дуралеям, странное: а ну-де, корявый, вставь-ка свой детородный орган между щечками, прищемлю, чтобы ублюдков на этот свет не являл. Тоже своего рода программное предложение. Глядишь, кто и поведется, вставит. Словом, шуткуй редкостный. А еще ностальгически напоминал он мне знаменитого придурошного быка-осеменителя из родных Душков, которого отец раз в год вывозил на Выставку достижений народного хозяйства. Вроде спокойно пасется бугай неподалеку, травку щиплет, на телок да коров поглядывает, не посягнул ли кто из чужаков. Но что там у него под рыжим пятном во лбу между рог — сия тайна велика есть. Достанет ли серого понять, что не претендую? Однажды на ВДНХ лобастый раздухарился: публику крепко повалял. Батя за него выговор по партийной линии схлопотал и еще радовался — по-легкому-де отскочил. А ну его. Не быка, от того дуралея хозяйству известный прибыток, а мичмана, конечно. Надо ли говорить, что на флоте знаковые жучары попадаются не столь уж редко. Профессия накладывает специфический отпечаток и на поведение. Ведь сегодня ты шарахаешься по городу, таращась на девчонок в мини и топе так, что пилотка на голове буксует, не поспевая за шеей. А завтра на железяке вверзнулся в пучину и не можешь вернуть субмарину в надводное положение. И паникуешь, и наступило состояние животного страха: то и это перепробовал, вентили крутил-вертел, Богу молился, ан нет, бездна не отпускает. Пессимист бесшуточный — в бездне и останется. А у юмориста всегда есть шанец с судьбой договориться. В любом случае важен угол зрения.
«Сеаточку, видите ли, не тронь». Надо ж такое придумать. Повторяю: важен угол зрения.
В одну из длинных и вьюжных январских ночей, когда Мухин дежурил по дивизиону, я поправил угол зрения куда надо, ушел-таки в самоволочку и Сеаточку тронул. Очень уж хотелось узнать, кто осчастливил ее столь диковинным именем. Ну и вообще…
А перед тем мы поспорили с Серегой, что я смогу это сделать. Хотя попробуй-ка докажи этому хлысту! Что такое должен был я принести с рандеву в доказательство, чтоб он мне поверил?!
Однако плевать на него, плевать на всех! Важнее, что я сам про себя знал: теперь во всем гарнизоне я — к о р о л ь! Не считая Савосько, конечно. Но тот по другому профилю. Приятней было б ощущать, что и другие в это верят, что признают мои претензии на корону. Нет, ну я смог. Смог!
Иногда обсуждение моих достижений заходило совсем уж далеко, до драки, до сшибки и рубки, когда мы месили друг друга бляхами ремней из дешевой сыромятины, стулья рассыпались в наших руках, на наших спинах... Всех «развел» Мухин.
В один из дней, когда я дежурил по экипажу, замполит вызвал к себе звонком, я неспешно и несуетно вошел в ленинскую комнату... и он с ходу прорубил мне по грудине. Судорожно схлебнув жидкое (наверное, с кровью), я, однако же, не позволил себе завалиться на палубу. Ведь нигде особо не провинился, с чего б мне ползать перед ним по палубе, вроде гадюки! Всегда — да, однако нынче вахту нес исправно, доблестно нес, и дня три уже не был в самоволке.
— Ты чо, волчара, я на службе! — пробулькал, выгоняя наружу запертый в груди воздух. Но каплей сделал досыл, и я лег на палубу — ровнехонько под портрет Ильича. Однако за счет внутренней исконной дури и какого-никакого характера я сумел-таки форменным ботинком лягнуть замполита по колену, а следом, сделав подсечку, удачно засандалил прогаром между ног. Каплей ойкнул и завалился рядом. Тут же вскочив и отбив судорожную попытку клешней ухватить меня за ногу, я бросился за дверь.
Будь что будет. Ну не сгноят же меня в дисбатовских каменоломнях только за то, что жестковато, не по-свойски, отмахнулся от государственного человека. Я и сам государственный — так я рассуждал. За что в дисциплинарную роту? Впрочем, уверенности в собственной правоте не было. Была тревога и еще некие миги внутренних борений, когда уж совсем начинал думать, что-де не прав...
Однако никто из командиров меня не вызывал. Следователь в бригаде не появлялся. И я помалу успокоился. Больше стал думать о том, сколь усложнилось Сеатино прожитье. О любимой стал думать. И совсем, знаете, по-новому, как о близком человеке, не как о соучастнице грехопадения.
А жича ее испортилась. Муха теперь все чаще ходил пьяненький. На Красном флоте это несложно: пять литров «шила» ежемесячно отписывают на протирку контактов дорогущей и сложной аппаратуры. Только этот спирт отчего-то хранится у замполита — как у наиболее морально устойчивого, что ли? Говорили, и женку поколачивал. Для порядка, наверно. Мол, выводы сделаны, работа проводится, товарищ комбриг. Словом, чтоб видела общественность. Новости до меня доходили одна другой убийственней. Насмешников из офицеров да сундуков Мухин окорачивал, но скандал разрастался. Я уж стал подумывать, лучше бы-де мял сиськи четвертого размера той раненной в подлодке сундучки. Наверняка б все живее были. И черт бы с ним, с Савосько, ну вставил бы разик штуку в газовый ключ, коли потребовал бы сатисфакции. Позор и боль, Лариоша, пережить можно. Но что теперь предпринять? Нет, я не мог так жить. Это было противно моему нутру. Сговорившись с Фаскудиновым, решили замполита поучить.
И вот ночь, стою в подъезде пятиэтажки, с минуты на минуту ожидаем появления объекта. Серега в засаде — напротив, в скверике. Он вооружен обрезком трубы. Иногда я выглядываю из двери и отмечаю, как мой подельник все больше замерзает, но и вижу, сколь нешуточно сосредоточен. Так серьезны и уперты, наверно, бывают только футболисты в финальной игре, где на кону любовь (или ненависть) миллионов! Мы-то за что боремся? «За справедливость», — кивает мне из кустов друган, когда бросаю в его сторону взгляд, вовсе не исполненный веры в правое дело. Прочь сомнения: мы твердо намерены Муху кончать. Меня в тесном, провонявшем испражнениями домашней живности подъезде холодок по спине пробирает, когда рисую себе всякое. А уж каково на свежем воздухе Сереге?.. Ну и характер! Прямо сталь клапана вспомогательного дизеля, из коей мы готовим себе «дембельские ножи» с кровостоком. И, спрашивается, для какой такой надобности готовим? Однако ждем столь долго, что я стал придремывать. В какой-то миг поплыл, по телу разлилось тепло, притулился к косяку, привиделось, будто зарылся носом в сиськи сундучки Савосько и пустил от счастья слюни. Поймал себя на том, что блаженно улыбаюсь, аж испугался, рывком вернувшись в сознании в провонявший подъезд. Надо же. Нет уж, ни за что не стать Кате Савосько ни моей женой, ни даже любовницей, не стать женой декабриста. Меня для нее убили задолго до дворянско-мещанских понтов на Сенатской площади двадцать пятого года.
Замполит, появившийся за полночь, был явно «под мухой». «Ну как с такой испитой мордой можно работать с личным составом?!» — хотелось мне его спросить. Но к тому времени мы достаточно подогрели бродивший в венах раствор злобности. Всё пустое в сторону — однако дело-то серьезное. Стоило каплею прошаркать по асфальту у подъезда, как я подобрался, спружинил на ногах и изготовился встречать. И встретил, только он открыл дверь.
Понятно, валить его надо было сразу, пока поганые зенки не привыкли к свету в подъезде.
Удар пришелся в лоб, однако вышел слабее, чем мечталось. Хотя я подложил в кулак специально приготовленную свинцовую отливку. Мухин что-то вякнул и шарахнулся в сторону, устояв на ногах. Но тут сработала засада, сзади навалился Серега. Что есть силы, но, в общем, неуклюже, он сунул трубой каплею в спину. Затем, запаниковав (расчет действий оказался некудышный), пнул любимого командира востроносым форменным ботинком пониже спины. Зато я на противоходе аккуратненько, с протяжечкой, достал его слева «крюком». И только тогда Мухина пробрало, он всхлипнул и мешком стал валиться на бетонный порожек в междверном пространстве.
Черт! Как мы не рассчитали, что в тесном подъезде «труба не заиграет»! Не было места Сереге размахнуться. И Мухин выжил. Да еще как! Он взвизгнул, будто свин под швайкой, и стал подниматься. Нам бы его домесить-дотоптать, но куда-то запропал Серега... Мне ничего не оставалось, как броситься наутек вверх по лестничным маршам. Пять этажей я пролетел на одном дыхании, стремительно, словно черная птица баклан. Сзади медведем ревел и быстро поднимался мой оппонент по разговору в ночном подъезде. Все же каплею явно нездоровилось. Понятно: он куда как тяжелее, да и настроение, понимаете, то еще. Очевидно, мужику плоховато. Хотя и недостаточно плохо.
Мне тоже не здорово, только теперь не это главное. Важнее, чтоб был открыт люк на чердак. А потому, пока бежал вверх, я не переставал молить всех известных мне богов, чтобы выручили. И они выручили.
Покуда крупный, грузный каплей протискивался в чердачный люк, я успел нырнуть в слуховое окно, пробежать по кровле и начать спускаться по пожарной лестнице вниз. Я еще раз попросил богов, чтоб лететь с лестницы было невысоко. Выручить они больше не захотели, и я шарахнулся спиной, а потом и головой о замерзшую помойку, спроворенную здесь наиболее ленивыми из кадетских и сундучьих женок. Выматерить боевых подруг мне было недосуг.
Хромая, чертыхаясь, а порой и постанывая от боли, я прибежал в экипаж. Серега уже устроился на своем ложе. Скоренько, как был в форме, едва сбросив бушлат и сунув пилотку под матрас, я забрался под одеяло на своей койке и, сколь достало таланта, попытался притвориться спящим. Не давалось успокоить дыхание, однако же и пришлось. А тут в кубрик вломился Мухин и стал искать...
Призвав дневального, он тотчас направился к моей шконке. Я как мог старался казать морду умиротворенной. Я ведь спал.
— Ларионов… — смрадно дохнул мне в физиономию каплей, — …это ты самоволил у меня в подъезде?!
Поначалу мне хотелось сказать ему... этому дремучему каплею: мол, что за дурацкая постановка вопроса?! На редкость неграмотная, даже глупая постановка! Это не русский язык, а какая-то помесь половецкого с татарским. Филолух хренов! Но я сумел окоротить себя в первом желании, пожевал спросонья губы, поморщил нос и «сонно» проговорил:
— Загребли вы уже, тащ капленант. То давеча по роже ни с того ни с сего забабахали, а то вот, время за полночь, опять прокурорите да над подчиненными глумитесь. Думаете — Гаагского трибуналу на вас нету? — И осторожно, дабы не выдать себя, повернулся на другой бок. Еще сколько-то каплей пытал дневального, выспрашивая, кто же на самом деле был в самоволке.
— Смеяться будете, не поверите, — божилась вахта, ела офицера глазами и искрилась правдой, — но сегодня хоть бы один!
А затем, заметно сочувствуя и сопереживая, уже дневальный принялся выспрашивать Мухина: мол, с чего это вдруг прилетело по роже ответственному за работу с личным составом?
— Вона как синячишшо по шшеке пошел. Ну и вредная же у вас работенка, тащ капленант. Ноне, однако, разбаловались сундуки, ой разбаловались… — посетовал за весь Военно-морской флот дневальный.
— А при чем тут сундуки, твою мать? — вызверился на старшего матроса все еще пьяный Мухин. Я спиной ощущал, сколь зол был каплей, и лишь об одном молил, чтобы он не набросился на дневального, а то ведь придется встрять и тогда уж точно все откроется.
— А чо им делать-то? — стал объяснять матросик. — Жабры дармовым спиртом зальют и ищут на гузно приключения! Им же за просто так халявную пенсию ждать скучно. Развалили сундуки флот, как есть развалили! Это через их в войсках разврат и паденье!
— На дежурстве по кубрику сгниешь у меня, — злобно прошипел каплей. Видать, понял военмора по-своему. Но и удалился.
Думаю, Муха в целом был человек чести. Наверно, ему хотелось навести в экипаже должный порядок. Чтоб всё было по уставу. Но тут какая-то зараза въехала по роже. Явно не баба. Стало быть, мужик. И служивый решил до выяснения женку не трогать, здраво рассудив, что неча отвлекаться по мелочам, когда тут быкам надо рога отшибать.
В этой ситуации я стал осторожнее. Но как тут будешь совсем уж осторожен, как не наследишь, как не наоставляешь меток, подобно шелудивому Трезорке, коль такая мотивация?! Ах Сеата! И я бегал в самоход. Поскольку и тогда считал, и теперь: если отрезать от свободы кусочек, то и вся свобода перейдет в этот кусочек. Жаль, не я первым придумал, так сказать. Никакой заразе ни кусочка, ни засохшей колючей крошки! — вот мой энергичный, но не оригинальный лозунг. Теперь касательно прозвищ. Все-таки бросил меня тогда в тесном подъезде Фаскудинов. А потому извини, Серега, но Паскудой тебе оставаться, пока не отгорбатишь в мою пользу.
Мы с Сеатой стали видеться реже. Так, урывками — какие-то взгляды, знаки, когда мельком встречались в городке. Мухин, конечно, никуда не делся, продолжал нести нелегкую службу по охране собственной жены. Зачастую, находясь на дежурстве, прозванивал, законно желая убедиться, что честная, что верная. Да уж верная! Контролер подкидной!
Ища выхода энергии, я немного помаялся. И хотя на исходе срочной службы почтальонить не было принято, отнял у молодого матросика должность корабельного письмоносца, ежедневно стал ходить в поселок, и мы продолжили с этой певучей девчуркой видеться.
Во многом наша с Сеатой связь шла через подметные письма, так ею обзывались наскоро исписанные странички со значками, полунамеками — почти криптограммы. «Почему подметные? — не соглашался я на уценку. — Просто письма, ну, если угодно, — эпистолы». Иногда она приглашала комсомольский актив бригады на мероприятия в клуб, где заведовала, и мы с Фаскудиновым шли поучаствовать. Как же, тот еще актив... Серега не мог не видеть, какие у нас с Мухиной вызрели отношения, и все больше удивлялся, и все больше уважал. Да уж, это вам не триппер от местных голубоватых мажоров в самоволке зацепить, тут нужна нешуточная умственная работа. «Любовь, Серег, как стихи. Они должны поражать. Иначе зачем такие строфы. А ты читал, дуралей, ее стихи? Нет?! Много потерял: ее стихами можно дышать, как воздухом с заметно повышенным содержанием кислорода!»
Иногда я делал ему снисхождение: мол, немного терпенья, парняга, и тогда, может, через меня хоть каких-то умственных верхушек похватаешь, жисть-то длинная, авось сгодится.

«Советский Союз»

В мае, едва дождавшись бумаги об увольнении, я засуетился, желая скорее покинуть полуостров. Ну не проникся я гордостью за наш Военно-морской флот, не сумел полюбить его беззаветно. Поэтому чудо-бескозырку себе не шил, парадные ботинки до профиля танка не формовал, клеш, чтобы внизу было сорок сантиметров, не торпедил, бляху на ремне не стачивал, погон, чтоб гудел, не гнул, хотя вокруг велась ажиотажная дембельская подготовка.
Главное, мы с девчонкой удачно попали на отходящий пароход. Тот самый «Советский Союз». Все объяснения с мужем она оставила на потом, опять же — на эпистолы.
В моей жизни это — самые счастливые дни. Море было спокойно, корабль не качало, качало нас. Впервые и днем и ночью рядом со мной была роскошная женщина. И не на одну ночку либо на какие-то миги стремительного акта, а прочно. Так мне казалось. Но хотелось ли мне строить с нею отношения долговременные? Если честно, я не был в том уверен, не было четкого плана. Тогда зачем выхватил девчонку из-под Мухина? Просто выхватил — и всё. В точности как ребенок при сосредоточенном возведении домика из кубиков хватает строительный материал у своего взрослого помощника: про межличностные отношения киндер мало что понимает, ему просто хорошо, ему строительно, он главный, он триедин — архитектор, прораб и каменщик. Вот и мне было просто хорошо, я строил без оглядки на наблюдателей, раствора и иных материалов не жалея.
Посередь ночи без сна я таращился в переборку или подволок каюты, пытаясь думать, как стану обустраивать свое прожитье в демобилизованном будущем. А потом, вернувшись мыслями в каюту экономического класса, я с удовольствием видел — вот она, только протяни руку. Девчурка хорошая, мягкая и красивая. Бэушная, правда. Однако эту мысль до поры я старался от себя гнать. Есть деваха, и всё запросто: не надо идти в самоволочку, нет необходимости форсировать бухту на подручных плавсредствах, всё время думая, как станешь возвращаться назад в расположение, не надо скрываться от погони сундучьего патруля, не надо выпрыгивать из окна третьего этажа в сугроб, когда у подруги возникают какие-то непонятки и благоверный неожиданно возвращается домой... Не-ет, совсем другая жизнь. Весь бы ее остаток, вот так идти морем: неспешно, красиво, только командировочных побольше. Я с удовольствием подмечал, сколь завидует мне Фаскудинов. Глазами он ее взял уже тысячу раз и столь увлеченно кончал носом, что я не раз отмечал нездоровое внимание друга: с чего, мол, засопливел, Паскуда? Тогда он перестал ходить вместе с нами в бар. И поделом ему. Я зла, конечно, не держу. Просто память хорошая. Так что, сколь ни был я благодарен Сереге за тот свершившийся акт справедливого возмездия, когда мы немного поваляли Мухина, однако бросил он меня. Бросил.
Я больше думал о том, как примут меня родители с мужней бабенкой, как воспримет новость бабушка Анна. Это мне особенно важно. «…Отец бывалча с ярманки привезет мне ленту атласну и ботиночки коришневы, надену и в церкву пойду с сестрами да с братьями. Оне все старшей меня… Сватать приехали за меня, а отдали Ольгу. Так полагалося. Не век же Ольче вековать». Как пойдет жизнь дальше, как всё устроится... Одобрение стариков было б совсем нелишним. Сеата умница и на редкость утонченный, чувствующий человек. Как-то после обеда, когда мы вышли с нею на верхнюю палубу теплохода, наверно, прочитав на моей физиономии что-то эдакое, вдруг сказала:
— Ты что, вешаться собрался? Зря. В жизни еще столько интересного! — прозвучала совсем уж мухинская интонация. Мне не очень-то приятно было слышать этот известный «пердл» каплея (а как его еще назвать?). Но любимая почувствовала это и тотчас добавила от себя: — А ты не бери много в голову. Я еду в Хабаровск поступать в «кулек». Побудешь дома, осмотришься, посоветуешься. Захочешь — приедешь и заберешь меня. Последний экзамен десятого июля. У тебя есть два месяца.
— Если этот бык за тобой не приедет, — тотчас вставил свое гнилое слово на грех находившийся рядом Фаскудинов, — тогда за тобой приеду я.
Понимаете! Это он моей девчонке пообещал! Помнится, я еще глянул на него испытующе и понял: этот жучара может.
— Вот и хорошо, — внутренне засветилась Сеатка. — Я вижу, вы, амурцы, не дадите девчонке пропасть.
В этом весь Паскуда! Крякнет не в строчку — и думай, не спи...
Такую женщину я не мог ни уступить, ни переуступить. Какого хрена! Я жизнью рисковал! Мухину военмора размазать по палубе — что таракана решить. В очередь не записываю, сукины дети!

«Ч»

…Между тем следующие двадцать лет получились у нас с Фаскудиновым относительно ровными. Хотя временами чересчур уж пьяными. Но перед тем вот еще что важное скажу. Когда я во второй раз стоял перед мухинским домом и, волнуясь, высчитывал, где Сеаткины окна, подвалила совсем еще молоденькая бабенка и принялась смотреть в ту же сторону, на те же окна. Тут и без свидетелей нешуточно колбасит: срастется или нет, дело ведь наше блудное переживательное… А когда из темноты является нечто, чего еще пару секунд назад и в виду-то не было, это как минимум добавляет тревоги, и вот уже она — предательская мыслишка: мол, а может, Лариоша, сегодня и не стоило, может, завтра? Но быстро гонишь от себя это слизняковое. «Сегодня, Гена!» Столь же решительно я прогнал от себя и эту очевидно лишнюю здесь и сейчас свидетельницу: не отрывая глаз от окон, за счет периферии зрения я попытался рукой задвинуть эту новоявь куда-нибудь в тылы. Мне, правда, показалось странным, что рука-то не нашарила недоразумения, хотя девчурка стояла совсем рядом, в полушаге. Клянусь, рука искала, а контакта не было. Но ведь я видел ее! И скажу больше: тотчас оценил, что по внешним данным она вполне конкурентна даже Сеатке, и не будь я весь в своем новом проекте, можно было б с нечаянной еще и разобраться. Очевидно, что она молода и свежа. Тетки в возрасте что в разговоре, что в постели и дышат-то иначе, будто перед последним броском и без веры в удачу предприятия. Словом, тотчас хочется поставить диагноз. А тут сама Юность, безо всякой уценки!
— …Зря это ты. Зря, Гена. Сеата еще теплая и разомлевшая после Мухина, а ты, смотрю, ломишься к ней, будто безнадежный придурок. Мало тебе нормальных, рядовых баб, что ли? Накувыркаешься в жизни из-за этой массовицы-затейницы. Даже близко не представляешь себе, какие испытания тебя ждут через нее, — проговорило ирреальное, которое я периферией зрения едва удерживал в виду. Я вскипел.
— Слышь, колдунья, вали до хаты, учи уроки. Что вы сейчас по литературе проходите? Гоголя, небось? Вот и славненько. Уж Николай Васильевич про вас всё понимал. Сам ведь тот еще чертяка. Ступай по внеклассному «Вия» почитай. Там одна, вроде тебя, фифа в гробу летала и такого накаркала с трагичными последствиями, в общем, неплохому парню! Массовица-затейница, блин... Кто у вас русский преподает? Небось, не хватает кадров, так физкультурник взялся?!
Я еще раз попытался отстранить свидетельницу, чтобы не вякала под руку, поскольку в окне показалась Сеата и дернула занавесками туда-сюда, как условились. Но опять не ощутил прикосновения. Странно. Однако доминировало другое, и я пошел к подъезду. Впрочем, оглянулся. Хотелось запомнить эту начинающую колдунью, мало ли как сложится с Сеаткой, может, и с этой доведется пошаманить. Пары-тройки секунд еще не прошло. Но ее не было! Клянусь, не фантом, пусть мне пусто будет — не привиделось! Перекреститься? Да хоть сколько! Жаль, я всего лишь только на пути к Богу, скорее гедонист, из тех, кто стремится брать у жизни здесь и сейчас, не очень рассчитывая на блага в ином, как говорят, лучшем мире. Я тогда договорился с собой, как договаривается неуверенный в себе материалист: да вроде была, но если была — то, значит, это мой ангел-хранитель. Поскольку знал: Лариоше он полагается, как и всем другим конкретным пацанам. Почувствовать бы тогда, что всё это, мягко говоря, не так. Но я стремился к Сеатке и не готов был к сложной счетной работе. А лишь немного досадовал на себя: не удосужился оглянуться, увидеть, запомнить, познакомиться, может, Сереге подогнать при удачном развитии событий. А теперь ищи ее. Кто такая? Может, дочка комбрига, о той девахе ходят легенды: мол, нерядовая и даже роковая, да угораздило влюбиться в моряка-срочника, а тот оказался раритетным недотепой. Настолько редкостным, что комбриг Багола от греха сослал на Чукотку на метеопост, откуда дембеля два года до мамы с папой добираются. За такой подгон, за такую Юность Серега будет рвать меня до глубокой старости.