Спор водки с коньяком

                СПОР ВОДКИ С КОНЬЯКОМ
                ИЛИ
                ДРАМА СО СТИХОТВОРЕНИЕМ НИКОЛАЯ ГЛАЗКОВА

   Николай Глазков вошёл в мою жизнь неожиданно, как неожиданно падает морская волна, обрушиваясь на прибрежный песок, которому уж никуда не деться от этой силы, приходится только подчиняться ей, следуя за волной то в одну, то в другую сторону. Это уж потом, когда драматические события отшумели, отговорили и откатились в прошлое подобно той же волне, ушедшей назад в морскую стихию, мы гуляли с Николаем Ивановичем по набережной Ялты, вдыхая озон Чёрного моря, читая друг другу стихи, переписывались изредка, когда он уехал в Москву, встречались и в столице, и всё меньше и меньше говорили о той драме с одним стихотворением, которая фактически изменила всю мою жизнь. Правда, справедливости ради следует заметить, что к этому изменению меня уже подготовили многие предыдущие события, случившиеся в моей неспокойной судьбе шестидесятых годов прошлого века, прежде чем линии наших с Глазковым жизней драматически скрестились на площади тихого приморского городка.
 
   К тому времени, о котором пойдёт рассказ, я уже был довольно известным молодым человеком в Ялте, чему способствовало несколько причин. После демобилизации из армии, в которой прослужил рядовым без малого три года, меня взяли на работу инструктором в горком комсомола, и вскоре в горкоме партии стали поговаривать обо мне как о будущем лидере ялтинских комсомольцев. Мы не жили тогда тихой жизнью, но я предлагал в своих записках ещё больше активизировать борьбу с преступностью, тунеядством и прочими негативами, почему, видимо, и назначен был начальником городского штаба комсомольского прожектора. Но я высказывал открыто недовольство и тем, что областное руководство комсомола интересовалось преимущественно сбором взносов и бюрократическими отчётами и справками, а не конкретными делами комсомольцев.
 
   Это не осталось незамеченным, и меня перевели из горкома секретарём комсомольской организации, оставив работать в городском активе, пока я не выступил на пленуме горкома с критикой работы секретаря горкома комсомола. 
Тут-то меня освободили от всех занимаемых мною комсомольских должностей. Но в мою защиту выступила «Комсомольская правда», утверждая в статье справедливость критики и необходимость доносить правду не только для узкого круга людей. В это время я уже работал в книготорге, занимаясь пропагандой книги, организовывая популярные в те дни книжные базары, народные книжные магазины и киоски. В горкоме партии, где меня хорошо знали, и где рассматривалось моё заявление о приёме в партию, вынуждены были, скрепя сердце, допустить меня в партийные ряды, дабы не раздуть ещё большую дискуссию в печати.

   И всё бы было дальше хорошо, если бы не это весьма неожиданное скрещение судеб.
 
   Летом 1970 года мы, как обычно, решили провести большой книжный базар на площади имени Ленина, куда для привлечения покупателей я пригласил ялтинских поэтов и московских писателей, отдыхавших в доме творчества Литфонда. Многолетний опыт такой работы не предвещал никаких проблем. 
Ах, если бы я знал, чем обернётся для меня этот базар! Но, как говорится в народе, если бы да кабы, во рту выросли б грибы, и был бы не рот, а целый огород.
 
   Среди писателей, которые изъявили желание, точнее, дали согласие на бесплатное выступление на книжном базаре, был и Николай Глазков, человек очень интересный во многих отношениях. Прежде всего, поражала его внешность – он напоминал собой джинна из бутылки, Хоттабыча, только бородка у него была поменьше да усы слегка свисали по краям губ. И, как потом я узнал от него, ему довелось сняться в одном эпизоде фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», где он исполнил роль жителя пятнадцатого века и при этом его не гримировали, он снимался в естественном, так сказать, виде.
 
   Я смотрел этот фильм до знакомства с Николаем Ивановичем, но образ бегущего человека с маленькой бородкой, взбирающегося по лестнице на колокольню, чтобы лететь с неё на крыльях, мне хорошо запомнился. Он так же странно выглядел в нашей жизни, как человек из древней Руси.
 
   И поведения он был несколько экстравагантного. Как-то на съезде Союза писателей Глазкову предоставили слово для выступления. Он вышел к трибуне, помолчал, затем, не произнеся ни слова, повернулся и ушёл под бурные аплодисменты зала, понявшего: поэт решил тем самым сказать, что тут нечего говорить, то есть бессмысленны всякие слова.
 
   Всего этого я тогда ещё не знал, когда приглашал писателей принять участие в книжном базаре. Глазков, как и другие его собратья по перу, уклончиво согласился, сказав, что если будет погода и он, гуляя, будет проходить мимо, то выступит.
 
   Погода в этот день в Ялте была по-летнему замечательная, море не бушевало, но скрадывала жару. Мы с комсомольским активом, нашими общественными распространителями книги, расставили раскладные столики с книгами по краям площади у памятника Ленину, оставив центр свободным, установили по бокам динамики, а между ними стойку с микрофоном.
 
   Подошли наши местные ялтинские поэты Николай Новиков, уехавший через не-сколько лет в Москву, в журнал «Юность», Леонард Кондрашенко, живший в Гурзуфе и писавший стихи об Артеке, Анатолий Никаноркин, чья внучка в скором  времени станет маленькой звездой поэтического мира Никой Турбиной, с трагично завершившейся судьбой, Игнат Беляев - заведующий редакцией литературы местной «Курортной газеты». Бы-ли здесь и члены Ялтинского литературного объединения, тогда ещё мало кому известные Григорий Остёр, ставший потом знаменитым детским писателем, Александр Марков, работавший криминалистом и познакомившийся  позже с известным поэтом Андреем Вознесенским, который способствовал изданию сборника стихов молодого поэта. Не обманули и московские литераторы, явившись дружной группой к назначенному времени.
 
   Видя собирающихся у микрофона поэтов, нас сразу же окружила толпа заинтересованных слушателей, и я открыл встречу с писателями, пригласив для начала выступить ялтинскую молодёжь, сам прочитал несколько своих стихотворений, затем дал слово  профессиональным поэтам.
 
   Сначала декламировал свои произведения друг Глазкова народный поэт Калмыцкой АССР, Лауреат Государственной премии СССР, широколицый, с пышной копной седых волос на голове Давид Кугультинов. Затем начал читать стихи самый высокий ростом из присутствовавших Николай Глазков. Название стихотворения, которое он произнёс, слегка согнувшись к микрофону, немного насторожило меня своей неожиданностью тематики: «Спор водки с коньяком». Правда, до знаменитой антиалкогольной кампании 1985 года Горбачёва, ударивший не столько по пьянству, сколько по виноградной отрасли страны, было ещё очень далеко, но всеми ещё помнилось постановление Совета министров СССР о борьбе с пьянством 1958 года, запрещавшее торговлю водкой в непосредственной близости от промышленных предприятий, учебных заведений, детских учреждений, больниц, санаториев, в местах массовых гуляний и отдыха. И для Ялты, которая была центром отдыха и массовых гуляний, отношение к спиртному было вопросом отнюдь не праздным. Многие приезжали сюда пить замечательные крымские вина. А для того, чтобы читателю всё было ясно и он сам бы мог разобраться в сути происшедшего, я приведу всё стихотворение, как его прочитал Николай Иванович.
 
   СПОР ВОДКИ С КОНЬЯКОМ

Сказала водка: — Ты, злодей,
Пьянишь лишь избранных людей,
А я пьяню простой народ,
Меня любой рабочий пьет.
 
Я всем доступна, дешева…
Сказал коньяк: — Твои слова
Демагогичны и пусты,
Ты дорога для бедноты.
 
У бедняков, коль посмотреть,
Хватаешь ты с получки треть.
А иногда, тебя глуша,
Домой приходят без гроша.
 
Я видел, как в одной пивной
Чернорабочий и портной
Вдвоем истратили сот пять,
Вкруг них вилась подонков рать.
 
Но водка закричала: — Нет!
Ведь это люди наших лет!
Ты их подонками зовешь,
А тот, кто пьет тебя, хорош?

Быть может, твой аристократ
Подонков хуже во сто крат!
Ведь он, чинуша, бюрократ,
Порой доходит до растрат!..

Сказал коньяк: — Меня бранят,
А я совсем не виноват!..
Ведь бюрократ, чинуша тот,
Тебя во всех шалманах пьет.
 
И говорит: — Я за народ!
И говорит: — Я патриот!
Я водку русскую люблю.
Ее, родную, пригублю!..

Но водка молвила в ответ:
— Тут ничего плохого нет,
Что славу Родины любя,
Он пьет меня, а не тебя!

Я рада, что сыны страны
Со мной, а не с тобой дружны.
Меня ведь породила Русь, 
Ты ж армянин или француз!

Коньяк воскликнул: - Ты балда!
Картошка - русская еда,
Хоть из Америки она
В Московию привезена!

В Отечественную войну
Спасла картошка всю страну,
А, скажем, репа или лук
Не обрели таких заслуг!

Но водка крикнула: - Ха-ха!
Картошка, значит, неплоха,
Меня же гонят из картош,
И из опилок гонят то ж,

Я обхожусь при этом в грош.
А прибыль, прибыль подытожь!
Сказал коньяк: - Всё это так,
Твои доходы - не пустяк.

Но видит всякий, кто не слеп,
Такой же от тебя ущерб!
Приносят людям много зла
Твои сивушные масла, 

Калечит спившихся ребят
Родной твой брат - денатурат.
А мой родитель - виноград.
Он создан людям для отрад.

И будет наш народ богат, 
Забудет про сивушный яд, 
Я буду признан всей страной, 
Победа в будущем за мной!

Года идут, но до сих пор
Не утихает этот спор!

   Когда Николай Иванович закончил читать, естественно, раздались аплодисменты. А мне нужно было продолжать мероприятие, и я, чтобы сгладить уловленный мною политический подтекст стихов, объявил в микрофон:
 
   - А сейчас, после несколько юмористических стихов Николая Глазкова я предоставляю слово ялтинскому поэту-сатирику Игнату Беляеву.

   Игнат Степанович начал читать свои юморески об отдыхающих в санаториях. В том числе прочитал миниатюру о том, как в ответ на рекомендацию врача избрать оздоровительный маршрут для прогулок по горам и парковым дорожкам, отдыхающий санатория «избрал себе маршрут - в пивную и обратно».

   Словом, мне думалось, что удалось замять ершистое выступление Глазкова, но я оказался не прав и очень скоро понял это. Как только я объявил в микрофон, что встреча с писателями завершена, и я приглашаю всех на книжный базар, где, между прочим, не было ни одной книги выступавших авторов (к книгам в те времена была огромная любовь, и художественную литературу разбирали мгновенно, так что на нашем книжном базаре были, главным образом, краеведческие издания да недавно вышедшие, не успевшие раскупиться книги), слушатели стали расходиться вслед за уходящими писателями, только мы с Николаем Ивановичем ещё продолжали стоять возле микрофонной стойки, когда вдруг заметили, что в центре площади находится группа из нескольких человек представительного вида в костюмах при галстуках, и один из них, видимо, главный вопросительно посмотрел в нашу сторону. 
Мы с Николаем Ивановичем подошли к ним и слышим вопрос, адресованный, скорее всего, именно ко мне:

   - Кто это всё организовал тут?

   Без тени смущения я ответил, что это мероприятие проводится книготоргом и спрашиваю, в чём дело.
 
   - Я секретарь ЦК Компартии Украины Титаренко.
 
   В разговор встревает Глазков:
 
   - Вам, наверное, не понравились мои стихи?
 
   - Да, знаете, как-то не очень, - последовал ответ.
 
   - А вы читали мои книги?
 
   - Нет, не приходилось.
 
   - А у меня шесть сборников  вышло в Союзе писателей.
 
   Видно было, что Глазкова задело то, что такое большое по положению лицо не знакомо с творчеством великого поэта. А о том, что Глазков считал себя великим поэтом, говорят его стихи, в которых он иногда сам себя восхваляет. В сущности, все поэты в той или иной степени считают себя великими творцами, а иначе, зачем творить?

   Однако официальное лицо этого не понимало и поэтому спокойно произнесло:
 
   - Ну, ничего. Я уже распорядился. - И в сопровождении свиты направился мимо здания почты по набережной.

   Только я успел попрощаться с Николаем Ивановичем, на площади появился, будто взмыленный, секретарь горкома партии по идеологии Бондарь Иван Андреевич.
 
   Я с ним был знаком с тех пор, когда сам работал в горкоме комсомола. Комсомол находился в том же здании, что и горком партии, только они занимали второй этаж, а мы левую половину первого. У меня был отдельный кабинет, но не в этом дело. Мы иногда встречались с Иваном Андреевичем в горкомовской столовой во время обеда. А после того, как меня отстранили от всех комсомольских дел в городе, я начал работать в книготорге заместителем директора по общественному распространению книг. Зная всех комсоргов промышленных предприятий и вообще городской актив комсомольцев, я быстро организовал широкую сеть народных книжных магазинов не только в строительных управлениях, на нескольких заводах и фабриках, но и в санаториях. Так что наш книготорг скоро вышел на первое место в области по продаже книжной продукции и меня очень хвалили.
 
   Так вот в это время мой шеф, директор книготорга, Катрич Алексей Фомич, как-то предложил мне посидеть с ним и с Бондарем в ресторане. Не помню, по какому поводу он предложил это сделать, но однажды мы пошли в ресторанчик гостиницы «Таврида», что находилась совсем недалеко от нашего центрального книжного магазина, располагавшегося в то время в центре набережной, и сидели втроём, мило беседуя за бокалами вина.

   Может быть, Катрич хотел представить меня Бондарю, который в какой-то мере курировал книжную торговлю, в качестве молодого будущего его преемника. Правда, этого не случилось, так как вскоре мы взяли на работу товароведом молодую женщину, очень миловидную, но по характеру змею. Она, всегда мне весело улыбаясь, стала за спиной нашёптывать Катричу всякие небылицы обо мне и до того разозлила директора, что он попросил у руководства области сократить мою должность, что они и сделали не без удивления.
 
   Об этом впоследствии мне рассказал сам Алексей Фомич, которого тоже потом уволили с подачи той же вертихвостки. Мне пришлось год проработать в узле связи агентом снабжения, и уже после того, как все деяния и чудеса Елены стали всем очевидны, книготорг от неё освободился, а меня снова взяли теперь на должность директора строившегося Дома книги. А пока он строился, я опять стал заниматься организацией книжных базаров, на последнем из которых и встретился снова с Бондарем, хорошо знавшим всю мою историю, и потому, подойдя быстрым шагом ко мне, спросил недовольным голосом:
 
   - Что у вас произошло, Женя?

   - Да вот, - говорю, - проводим книжный базар.
 
   - А почему у памятника Ленину?

   - Так это же самое людное место. И я согласовал это у вас в горкоме.
 
   - А программу выступлений согласовывал?
 
   Здесь я откровенно признался, что программу не утверждал, поскольку писатели из Москвы не давали твёрдого обещания выступать, а, если бы я попросил тексты выступлений, то они вообще бы не пришли.
 
   На это мне Иван Андреевич возмущённо сказал:
 
   - Ну, как же так можно? Ты ещё стихи Есенина начнёшь тут читать.
 
   Эти слова привели меня в полное изумление, и я выпалил:
 
   - А почему же Есенина нельзя читать? У нас как раз в театре Чехова сейчас выступает артист из Москвы со стихами Сергея Есенина.
 
   - Да как ты не понимаешь? - тоном старшего товарища, который, кстати, до приезда в Ялту работал редактором крупной газеты где-то в Сибири, сказал: - То в театре, в закрытом помещении, для специально пришедших зрителей, а ты тут у памятника Ленину устроил читки.
 
Короче говоря, мы друг друга не убедили.
 
   - Будем разбираться в горкоме, - произнёс Бондарь напоследок. - Придётся тебе отвечать.
 
   На следующий день в понедельник мне позвонили из горкома партии и сказали, чтобы я принёс им стихи Глазкова, прочитанные им на площади. Я пошёл в Дом творчества писателей, зашёл к Николаю Ивановичу. Он оказался в своём номере на втором этаже первого корпуса. У него были ещё несколько писателей. Когда я передал просьбу горкома партии, поэт саркастически улыбнулся и заявил:
 
   - Я могу прийти и прочитать свои стихи, если мне заплатят, как положено, за выступление.
 
   Друзья его стали уговаривать дать стихи, а Глазков долго упирался, тряся бородкой, говоря, что он никому ничего не обязан, он член Союза писателей имеет право выступать и получать за это деньги. Но его, наконец, убедили в том, что Женя, это, значит я, не причём, но от него требуют стихи. Тогда он покопался в своих бумагах и нашёл текст, который читал по памяти. И я отнёс его Бондарю. 
Через несколько дней меня и директора городского книготорга вызвали на заседание бюро горкома партии. Мне было любопытно присутствовать в качестве обвиняемого перед людьми, с которыми я был в основном знаком по комсомольской работе. Были, например, начальник морского порта, директор рыбокомбината, директор фабрики головных уборов.
 
   С последним у меня была интересная история. Как-то раз в Ялту приехали два инструктора ЦК комсомола. Меня попросили показать им фабрику головных уборов. Я созвонился с секретарём комсомольской организации, с директором фабрики и повёз гостей показывать предприятие. Всё было нормально, прошлись по цехам, поговорили с комсомольцами, но каково же было изумление гостей, когда на выходе с фабрики им вручили в подарок соломенные шляпы. Оба инструктора сказали, что вполне могут купить продукцию фабрики в магазинах Ялты и наотрез отказались от  подарка. Директор фабрики был очень недоволен таким поворотом дела, но ничего не мог поделать.
 
   Зато с портовыми служащими произошёл диаметрально противоположный случай. Приехал в Ялту на отдых секретарь ЦК комсомола Сергей Павлов. В горком он к нам не заходил. Но вот однажды он поехал на рыбалку. Подробности мне не известны, так как это был не мой уровень отношений, но то ли он попросил ему помочь с рыбой, то ли секретарь городского комитета сам проявил инициативу, но наша горкомовская машина по согласованию с начальством проехала в порт и загрузила ящик свежей ставриды, чтобы отвезти именитому рыболову, дабы он не оплошал, возвращаясь с рыбалки. Да на несчастье об этой операции пронюхали журналисты местной газеты, и одна из них написала злую статью. Материал не прошёл в печать, а журналистку уволили с работы за излишнее рвение. Получился скандал. Журналистка стала работать в редакции местного радио.
 
   И ещё был у меня подобный инцидент работы в горкоме. Однажды второй секретарь горкома Наташа Баранчикова попросила меня съездить на пивобезалкогольный завод к секретарю комсомольской организации, которым был главный инженер завода, и привезти от него то, что он передаст. Я поехал, встретился с секретарём, поговорил о работе комсомольцев, а когда собирался уходить, Володя смущённо протянул мне бутылку спирта. Вот, оказывается, зачем меня послали. А нужно сказать, что именно здесь на фабрике у нас работал «Комсомольский прожектор», который следил за тем, чтобы с фабрики ничего не выносили. Об этом я и напомнил Володе, отказавшись брать бутылку. Когда я вернулся в кабинет Наташи и рассказал о том, что нельзя мне с одной стороны требовать честности от комсомольцев, а с другой стороны самому быть не честным, она спокойно меня выслушала и сказала:
 
   - Ну, ничего, Женя, мы достанем это другим путём.
 
   Вот такие у меня были отношения с руководителями, присутствовавшими на бюро горкома партии, когда решалось моё персональное дело.
 
   Да, и вспоминается один момент, когда я воспользовался своим служебным положением. У меня была свадьба. В то время я уже работал в книготорге, поддерживая связь с комсомольскими секретарями в плане распространения книг. В таксопарке не было народного книжного киоска, но с секретарём комсомольской организации, работавшим главным инженером таксопарка, у меня сохранились дружеские отношения, и я попросил его прислать мне на регистрацию две машины, но без шашечек, которыми были в то время украшены все машины такси. Это единственное, что мне хотелось, и он сказал, что никаких проблем с организацией не будет. В назначенное время к моему дому подъехали две красивые «Волги», я со счастливой невестой Юлей и с друзьями сели в машины, поехали на регистрацию, потом к водопаду Учан-су фотографироваться, а затем на празднование. И за всё я заплатил, сколько сказали. Никаких привилегий себе не позволял.
 
   Теперь в горкоме решалась моя судьба. Мне вынесли строгий выговор по партийной линии и предложили областному книготоргу освободить меня от занимаемой должности. Так я вторично оказался без работы. Впору было пить водку, хотя я предпочитал в то время вино. А вершители моей судьбы довольствовались в это время коньяком, и потому прав был Глазков.
 
   В Доме творчества писателей, куда я пришёл сообщить о результатах заседания, начался большой переполох. Ко мне подходили незнакомые писатели, выражали сочувствие и говорили, что надо что-то предпринять. Подвели меня к сидевшей на скамейке в парке знаменитой поэтессе, окружённой коллегами по перу и, казалось, она не просто сидела, а восседала под темнеющим вечерним небом. Ей кратко изложили суть проблемы, заключавшейся, по словам писателей, в том, что известный московский поэт Николай Глазков прочитал на книжном базаре стихи, которые не понравились партийному босу Украины, а организатора мероприятия Женю сняли за это с работы.
 
   Знаменитость внимательно всё выслушала, согласилась, что это несправедливо и произнесла, глядя мне в лицо:
 
   - Я, конечно, могу пойти в горком партии. Это будет прецедент. Подумайте, нужно ли это делать. Может быть, можно найти другой способ воздействия.
 
   И, разумеется, мне пришлось согласиться, что ей лучше не ходить в горком, а я могу поехать в обком партии и попросить там помощи. Что я и сделал.
 
   Поехал в Симферополь, зашёл в обком партии, предъявив в качестве пропуска свой партийный билет, поднялся к заведующему отделом пропаганды Качану и рассказал всё, как есть. Качан без лишних разговоров нажал кнопку на телефонном пульте и попросил соединить с Ялтинским горкомом партии. Через минуту он уже говорил с Бондарем:
 
   - У меня сидит ваш коммунист Бузни Евгений. Как я понимаю, он не виноват во всей истории.
 
   Услышав ответ, коротко бросил:
 
   - Так вы устройте его на работу. - И, обращаясь ко мне, тепло сказал: - Возвращайтесь в Ялту. Вам помогут.
 
   И действительно, когда я вошёл в кабинет Бондаря, Иван Андреевич поднялся из-за стола, говоря приятным голосом, что нужно было не ехать в обком, а сразу прийти к нему, и спросил, где я хочу работать.
 
   Был август месяц. Я учился заочно на факультете иностранных языков Симферопольского педагогического института, впоследствии ставшим университетом как раз перед моим окончанием учёбы. Мне оставалось заниматься два года, а тут я узнал, что в винодельческом научно-исследовательском институте «Магарач» требуется переводчик английского языка. Об этой должности я и попросил Бондаря, зная, что устроиться в «Магарач» не просто.
 
   Иван Андреевич тут же при мне позвонил в институт, и вопрос в принципе был согласован. Я с волнением вошёл в старинное здание в окружении таких же древних деревьев, взошёл на третий этаж в кабинет заместителя директора по науке профессора Валуйко. Сухощавый, строго выглядящий человек, сидя за длинным столом, услышав мою фамилию, пригласил сесть, задал несколько вопросов, взял рядом лежавший журнал на английском языке, раскрыл на заложенной странице и спросил, смогу ли я для пробы перевести одну небольшую статью. Я, конечно, согласился, и он направил меня в отдел кадров оформляться в отдел патентно-лицензионных исследований.
 
   Вечером я обложился словарями и перевёл первую в моей жизни научную статью. Наутро появился опять в кабинете Валуйко. Он удивлённо поднял на меня глаза. Мой приход отвлёк его от работы. Но, когда я сказал, что принёс перевод, удивился ещё больше, сказав:

   - Как, уже перевели? Я ожидал, что вы дня через три придёте. Зачем же так спешить?
 
   Быстро просмотрев, отпечатанный на машинке текст перевода, он пробормотал:
 
   - Ну, что ж, не дурно для первого раза. Вы ещё не вполне владеете нашей терминологией, но перевод понятен.
 
   Я не стал говорить ему, что у них в институте в отделе химии вина уже работает моя жена, химик по профессии, а тема статьи была связана с бентонитами, применяемыми в виноделии для осветления вина, и жена помогла мне с терминологией.
 
   - Что ж, я доволен. Идите в отдел, работайте. Я попозже дам вам ещё статью на перевод.
 
   С этого дня моя жизнь книготоргового работника стала круто набирать другую траекторию - переводчика и редактора, я принял участие в работе международного конкурса вин, стал способствовать переводам и изданию сборников научных трудов, выезжал в длительные зарубежные командировки, всякий раз возвращаясь в ставший мне родным институт «Магарач».

   И все эти годы мы дружили с Николаем Ивановичем. Однажды я повёл его в горы на Боткинскую тропу. Тогда она ещё не была обихожена учащимися школы номер семь под руководством преподавателя географии Петра Сергеевича Санькова, не поставлены были перила в трудно проходимых местах, не сделаны ступеньки на крутых подъёмах.
 
   Помню, мы подошли к концу тропы, там, где она переходила в Штангеевскую тропу, спускающуюся к водопаду Учан-су. В этом месте тропа скользит узкой полосой вдоль скалы, огибая ущелье. А со мною и Глазковым увязался пойти в поход московский писатель Григорий Свирский, тот которого в 1968 году исключат из Союза писателей, и он уедет в Израиль. Тогда, естественно, мы этого не предполагали, а он, видимо, ожидал, поэтому при виде тропы, бегущей вниз вдоль небольшой, но пропасти, он остановился и сказал, что дальше он ни за что не пойдёт. Мы с Николаем Ивановичем начали его уговаривать. Я убеждал, что тропа на самом деле достаточно широкая, и никто с неё никогда не падал. Обещали держать его под руки так, чтобы он был возле скалы, а не на краю ущелья. Но Свирский наотрез отказывался идти дальше. Тогда я сам пошёл по тропе, чтобы показать, что ничего страшного там нет. Всё оказалось напрасным. Пришлось нам возвращаться назад - не бросать же товарища одного в лесу, когда он ничего в нём не знает.
 
   Придя в Дом творчества, Глазков стал хвалиться перед писателями:
 
   - Вы знаете, где мы с Женей сейчас были? В горах. Кто из вас рискнёт пойти в горы? Никто. А Глазков пошёл.
 
   Николай Иванович дарил мне свои сборники стихов, писал открытки из Москвы. Иногда я бывал в командировках в столице, и тогда мы обязательно встречались с Глазковым, он приводил меня в Дом литераторов, показывал стену с факсимильными подписями известных писателей, водил меня в маленький музей в старой церквушечке на Новом Арбате, где его хорошо знали, приглашал к себе домой. Там только я узнал о его пристрастии к вину, когда за одной вечерней беседой он мог сгрызть, как он выражался, несколько бутылок вина кряду.
 
   Когда я приехал из первой своей зарубежной командировки в Судан, Николай Иванович настоятельно рекомендовал мне вступить в географическое общество, считая меня путешественником. Если бы он знал, как много мне с тех пор пришлось поездить по разным странам от Экватора до Северного полюса. Но он скончался от цирроза печени во время одной из моих зарубежных поездок.
 
   А спор водки с коньяком, о котором рассказал Глазков, не только продолжается, но разрастается с большей силой и неизвестно, закончится ли когда-нибудь.