Война с самим собой. Сотни Снов

В конце концов, она всегда была, есть и будет лучиком света во тьме моей души.

Пролог
Я склонился над клавиатурой. В данный момент ничего не существует, кроме меня. Кроме моих мыслей, сплетающихся в паутину судеб и вариаций будущего, скользящих мимо воспоминаний, обещаний, гадких слов и боли. Километров дорог боли, по которым вновь придётся пройти. Ничего не существует, кроме моих пальцев, напряженно зависших над кнопками, судорожно трясущихся не из-за стресса, а из-за импульсов, что посылает мой мозг, приказывает мышцам сокращаться. Кроме стакана с парой глотков виски на дне, такого манящего погрузиться в бездну скорби и самоистязания. Кроме холодного диодного света клавиш, бьющего прямо в глаза, режущего зрения настолько, что, даже закрывая их, на веках изнутри отпечатываются буквы. Кроме рассеянного света монитора и мигающего курсора на белом листе.
Я закрываю глаза, я шумно и медленно выдыхаю пропитанный весенней пыльцой, пылью и табаком воздух, я очищаю свои лёгкие от этого смога. Где-то вдали, внизу звучат голоса. Я не могу разобрать слов, но ничего ободряющего они не говорят. Шепчут гадости, как в давно забытом детстве. Кислорода начинает не хватать, в мозгу зреет подсознательная паника. Хоть моё сознание и контролируют слипшиеся пустотой лёгкие, рано или поздно животные инстинкты выживания возьмут своё. Я делаю глоток. Жидкость обжигает гортань, но мне приятна эта горечь, и через пару секунд она заменяется пьянящим теплом, разливающимся по телу. Я открываю глаза и вижу свои руки, истерзанные временем, с рисунками и шрамами, пульсирующими зеленовато-синими венами.
Я надавливаю на клавишу, она опускается вниз с легким щелчком и отскакивает обратно. Мигающий на мониторе курсор сменяется буквой. Затем на другую — вот уже две буквы. Третья, четвертая, пятая, и на огромном, занявшем всё моё внимание, белом экране уже отпечатано слово. За ним второе, третье. Заголовок. Начало долгого пути положено. Сколько их ещё, этих слов, ждёт меня? Или, может, я их жду?..

Эта вавилонская башня моей души, призванная дотянуться до самих небес, таит в себе много загадок даже для меня. Строители покинули это место не так давно и, может, даже не навсегда. Она застыла в тишине, своей верхушкой почти упираясь в облака. Сколько лет прошло с тех дней, когда этот эталон архитектуры и человеческого упорства был всего лишь маленькой лачугой под хмурыми небесами. Дождь, зной и холодные порывы ветра больше не страшны моему монументу.
Я опускаюсь в подземелье, на самые первые уровни, неумело возведенные мной в детстве. Уродливые и гротескные переплетения коридоров и пустынных комнат. Я давно не посещал этих мест, думал, что забросил их навсегда. Я тянулся только вверх, вперед, на свидание со звездами, к своим мечтам, парящим где-то там, в небесном океане. Но ничего не вечно.
Вековая пыль вздымается под моими шагами. Её слой настолько толст, что ни о каком гулком эхе, традиционно сопровождающим такие места, не может идти и речи. В склепе пахнет плесенью и гнилым мясом. С потолка свисает паутина, держатели для факелов в каменных стенах, заросших мхом, или пусты, или исполняют своё предназначение — держат факелы, но факелы те уже лишь обуглившиеся деревяшки или ржавые прутья, которые разлетятся в пыль при малейшем прикосновении. Мои старые следы слишком быстро скрываются грязью и пылью. Она, будто вода, почти сразу же скрывает отпечатки моих ботинок, будто надеясь, что я не найду выход и останусь здесь навсегда.
Я хорошо знаю это место. Я его построил, сначала, чтобы прятаться в нём самому от злобного мира, чтобы никто не смог меня здесь отыскать и заплутал бы в причудливом узоре тоннелей и катакомб. Затем я перестроил это место, чтобы оставить здесь то, что тащило меня на дно, не давало искренне улыбаться и идти вперед. Раз они тащили меня на дно, то пусть сами там и сидят, поскуливая и тщетно пытаясь найти выход.
Их невозможно убить, от них невозможно избавиться, с ними невозможно договориться. Они родились вместе со мной, вместе со мной они и уйдут. Слишком часто я сюда возвращался, проверяя, надежно ли заперты мои узники. Иногда они вырывались наружу, и мне приходилось искать их по всей башне. След, который они накладывали на комнаты, галереи и залы, был отчетливо виден и различим, поэтому обычно это не занимало много времени — поймать их. Гораздо сложнее было исправить причиненный ими ущерб. Искаженные до неузнаваемости картины, рассыпающиеся в прах предметы, грязь и плесень, пожирающая ткани, обои и гобелены. Приходилось возвращаться на много шагов назад и творить свою жизнь заново, с той точки, до которой они меня отбрасывали. В этот раз всё будет по-другому.
Вот эта темница. В самом дальнем краю лабиринта подземных коридоров. Блестящие, новые стальные прутья клеток резко контрастируют с остальной обстановкой. Озлобленные, изголодавшиеся звери сверкают глазами и рычат. Слюна из их оскаленных пастей капает на пол, некоторые из них внезапно бросаются на решетки, тщетно пытаясь проломить их своими тушами, вырваться на свободу и утолить голод. Другие застыли в холодном молчании высокими мрачными фигурами с развевающимися даже в спокойном воздухе лохмотьями одежд. Меня они не тронут, лишь то, что я создал. Ведь я — их носитель. Если бы не я, их не существовало бы вообще.
Я срываю с шеи цепочку с ключом. Я смотрю на него остекленевшими глазами. Неужели я правда собираюсь сделать это? Может, есть какой-то другой способ? Боюсь, что нет. В бессилии я сжимаю кулаки, и теплый металл ключа врезается в кожу на моих ладонях, оставляет отметины, которые, впрочем, пройдут через несколько минут. Мышцы дрожат от напряжения. На ватных ногах, бесцельно уставясь в пол где-то перед собой, я бреду к двери. Я медленно, растягивая последние мгновения надежды, вставляю ключ в замочную скважину. С легкими щелчками он проталкивается внутрь, поднимая штифтики на правильную высоту, чтобы я мог отпереть эту дверь. Сам. Дать им вырваться на свободу. Сожрать всё, до чего дотянутся их голодные рты. Отдать им всё, чтобы сохранить самое главное для меня. Ведь это то самое место, которое никогда и никто, кроме меня, не найдет. Никто не доберется сюда, чтобы отнять у меня последние частички смысла жизни.
Я поворачиваю ключ. Звери притихли в предвкушении и непонимании. Один оборот, другой. Засовы со скрежетом вошли в замок. Теперь их ничто не держит. Я делаю пару шагов назад, чтобы предоставить им возможность вырваться самим, будто оправдываю себя. Слабое утешение. Сложно смириться с тем, что так нужно. Они вышибают дверь и с дьявольским рыком устремляются к выходу, вдоль коридора, и скрываются где-то за углом. Я закрываю глаза, мысленно прощаясь со всем, чего я добился. Пир начался. Они уничтожат моё творение, разберут его на камни, но сюда они не доберутся. Сложно объяснить это логически, но я просто это знаю.
Я вхожу в клетку, оставляю на полу сложенный вчетверо листок бумаги с рисунком. Мои глаза вновь закрыты от боли, как будто это поможет совладать с ней. Иногда мне хочется, чтобы всё это оказалось просто плохим сном, ночным кошмаром, чтобы, когда я снова открою глаза, я лежал утром в солнечной спальне, на подоконнике стояли цветы, рядом нежилась в лучах солнца любимая девушка, а пёс лизал мою свисающую с кровати руку. На секунду я перенесся в это место. В дом. Но я открываю глаза, и вокруг меня снова мрак, тишина и холод каменных стен подземелья моей души. Лишь белоснежным пятнышком светится лист бумаги на полу. Я разворачиваюсь, запираю дверь и направляюсь к лестнице наверх. Вслед за своими демонами.

Я ставлю точку. Ночь в своей кульминации. Где-то на востоке светлеет небо, предвещая восход солнца. Я встаю с кресла и направляюсь к распахнутому окну. Я достаю сигарету из пачки и закуриваю. Затягиваясь дымом, я смотрю на заснувший город, на то, как кое-где ещё горят его огни — как маяки указывают путь к сломанным и одиноким душам, которым, как и мне, не спится в эту прохладную апрельскую ночь. Где-то там беснуются мои демоны, и бесполезно утешать себя тем, что это было необходимо…

Казнь
Странное утро, страшные, странные сны ещё застилают глаза пеленой. Начинается новая неделя, и впереди ждут новые подвиги, поэтому я наигранно бодро подрываюсь с постели, выхожу в коридор и вижу её. Что-то не так в её взгляде. Как будто что-то испарилось, что-то пропало. Серые глаза больше не источают тепло, они холодны, как матовая сталь, вместо отражений показывающая лишь расплывчатые пятна.
«Я устала…» Странные, недосказанные фразы, слишком длинные паузы между ними, как будто весь смысл слов находится не в них самих, а в паузах. Непонятный разговор, как будто мы теперь чужие, и каждый говорит о своём. Она будто кричит, пытается до меня докричаться, но делает это почти шепотом, и поэтому я не слышу. Роковая фраза, и в виски бьет кровь, в ушах стоит звон и эхо, картинка перед глазами с искрами трескается и рассыпается осколками, и я не в силах пошевелиться, почти ничего не вижу и не понимаю.
Вечернее солнце середины весны пробивалось сквозь облака и лучами обжигало кожу. Нет, не жаром, и даже не теплом, но холодом. Пылинки плавали в потоках этих лучей, кружились в причудливом танце, то появляясь, то исчезая, будто снежинки зимней ночью в желтом свете высоких уличных фонарей. Едва шелестели листья оживающих к лету растений, стоящих на пыльном подоконнике с разводами от земли после полива. Комната была наполнена тишиной, оглушительной тишиной, давящей на барабанные перепонки, всверливающейся прямо в мозг.
Брызги алой крови на стене стекали к полу, бежали по узорам обоев, чтобы растечься багровой лужей вокруг бездыханного, навсегда застывшего в одной позе тела. Остекленевший взгляд застывших глаз с расширенными в ужасе зрачками, направленный куда-то перед собой. В ногах мечется собака, пытаясь разбудить своего хозяина, не понимая и не принимая, что он уснул навсегда и уже никогда не сможет проснуться, даже если очень захочет. Пёс скулит от бессилия. Багровая лужа крови увеличивается, уже почти подступая к его лапам. Незнакомый, новый запах на секунду отвлекает его внимание на себя. Опустив голову, собака принюхивается, даже слегка, шершавым языком, пробует на вкус мои внутренности. Вновь поднимает полные грусти глаза к моему лицу и пытается лизнуть мою похолодевшую щёку, тычется в неё мокрым носом.
Где-то вдали на детской площадке играют и смеются дети. Умиротворённо воркуют их мамочки, изредка покачивая коляски с новыми отпрысками. Старики на лавочках около подъезда обсуждают какие-то мелочи — отчет участкового, вульгарно одетую прошедшую мимо девушку, тарифы на электричество, воду и капитальный ремонт. Подростки на спортивной площадке шумно, с азартом, играют в баскетбол, туда-сюда ездят машины, спеша на заседания в соседнем суде или развозя еду на дом. Дворники красят ограды. Жизнь продолжается. Вселенной всё равно. Для неё я лишь песчинка на бескрайнем берегу, неаккуратно подхваченная волной и унесённая в море. Даже не жаль — на берегу ещё их несколько миллиардов. Моё место займут другие, и даже никто не вспомнит.

Джон
Сначала я не любил его. Сама идея завести собаку казалось мне абсурдно смотрящейся в стройном плане моей жизни. Это обязательства. Это ответственность. Это рабство — прямая противоположность свободе, к которой я всегда так стремился. Как я смогу путешествовать, смотреть мир, подрываться и уезжать куда-то, хотя бы на некоторое время, когда каждый день я должен минимум 2 раза в день гулять с ним, кормить его, играть с ним, уделять ему внимание? Я боялся брать на себя такую ответственность и эти обязательства.
Ночь, трасса. Она задумчиво, полуулыбаясь, смотрит в окно. Мелькают фонари, оживлённое движение — легковушки, мчащие своих владельцев с работы в уютный и теплый дом, таксисты, развозящие кутил из баров и клубов, ряды фур, везущие продукты в мегаполис. Постоянное напряжение, подавляющее мысли, — резкие взгляды в боковые зеркала и в навигатор, ведущий по незнакомым дорогам.
Припарковавшись, мы немного замешались. Как будто решение ещё окончательно не созрело. Не знаю, может, она боялась, что я внезапно передумаю. Мои руки немного дрожат, сердце учащенно бьется. Это тот момент, после которого моя жизнь круто изменится, и я уже никогда не стану прежним. Потому что однажды пообещав, я должен буду сдержать своё обещание, чего бы мне это ни стоило, хочу я того или нет. Может, глупо, но я таков.
В квартире нас встречает слегка лысеющий мужчина лет 50. Большая, хорошо обставленная квартира, с хорошим ремонтом, уютная, семейная. В такой нельзя прозябать одному. Определенно, в его жизни должна была произойти какая-то трагедия или просто событие, заставившее принять его это решение. Точно так же, как мы сейчас принимаем решение.
Милый и смешной комок шерсти, боязливо суетящийся вокруг нас, то подходя, то резко отбегая. Кажется, он даже пару раз гавкнул тонким голоском, ещё не умея рычать, или только собирался. Маленький и беззащитный, неумелый, не умудрённый жизнью и болью. Совсем как я, много-много лет назад, так много, что мне уже даже сложно вспомнить эти времена, хотя память меня никогда не подводила.
Формальный диалог — кто родители, какие проблемы, почему предыдущий хозяин хочет от него избавиться. В какой-то момент повисло молчание, и каждый думал о своём, глядя на щенка. Не знаю, о чём думал мужчина. Может, до сих пор колебался, хочет ли он отдать его, уверен ли он в этом. Не знаю, о чём думала она. Может, боялась, что я скажу «нет», или сама не была уверена, готова ли она к новому этапу в нашей жизни. Знаю лишь, о чём думал я. Я думал, что мне от многого придется оказаться. Хотя нет, не от многого, конечно, но это ещё одно существо, почти человек, за которого я буду нести ответственность. Но более беспомощное, которое не сможет без меня просуществовать даже дня. Готов ли я к этому шагу? Уверен ли я?
Она посмотрела мне в глаза, застыв в ожидании вердикта. Чуть ли ни смертельного приговора — так было напряжено её лицо, почти перекошено в гримасе страха. Наверно, она всё-таки боялась, что я скажу «нет». Ведь я так сильно показывал, что я этого не хочу. Не знаю даже, зачем. Едва заметно я кивнул. Потому что обещал. И, кажется, по её лицу пробежала тень улыбки. Миг, и мы мчим по той же трассе, но уже обратно, и на заднем сидении, в клубке из пеленок, собачьей подстилки и полотенец дрожит от страха и новых, неизведанных впечатлений Джон. Наш пёс.
Я не был идеальным хозяином. Я даже не был хорошим хозяином. Первое время я его не любил. Он меня раздражал, он меня бесил. Почти любым своим действием, какими-то мелочами — лужей в углу, сгрызенной коробкой, оторванными плинтусами, вылизанными до штукатурки обоями, руинами на кухне, где мы запирали его, если уезжали надолго. И вечные комья шерсти по всем углам, которые насмерть забивали пылесос, и его приходилось разбирать и вытаскивать оттуда скомканную шерсть чуть ли не раз в неделю.
Я хорошо помню, как он не спал по утрам, а носился по квартире, залезал, куда не следует, лаял, мешал мне высыпаться после бессонных ночей перед компьютером, но дрых, как убитый, днём, когда как у меня это не получалось. Я ходил злой, сонный и раздраженный. Я помню, как носился за ним по всей квартире с ссаными тряпками, потому что он делал свои дела мимо пеленок. Я ругал его, он начинал бояться, и от этого становилось только хуже. Почти все обязанности по заботе за ним, пока он был маленьким, возлегли на мои плечи, а я думал: «Почему, если это она хотела собаку?»
Может, он уже и любил меня, но боялся — это точно. Даже до сих пор иногда боится. Я смотрю на свои руки, и на них до сих пор остались шрамы от его укусов. Помню, как он скалился и огрызался, когда я пытался его воспитывать или чему-то научить. И я злился на него, когда у него не получалось или он не хотел делать. Модель поведения родитель-ребенок, взятая мной из далекого детства прочно укрепилась в сознании, и, может, это даже хорошо, что я впервые проявил, попробовал и сразу же отбросил на собаке, а не на настоящем ребенке.
Один раз он серьёзно заболел. Мы улетели на несколько дней и оставили его на передержку. После нашего возвращения, его рвало по несколько раз в день. Мы надеялись, что он просто съел что-то не то, и это пройдет, всего лишь пару дней покормить размоченным в воде кормом. Но неделю ничего не менялось, и мы поехали к врачу. Джона положили на операцию на желудке, очень даже не дешевую — четверть моей месячной зарплаты. Но в тот момент, бесцельно бродя по торговому центру, чтобы скоротать время ожидания звонка по поводу результатов первой операции, в единодушном молчании с ней, я вообще не думал об этом. Я думал о том, что будет, если он не перенесет операцию. Если этого вечно шебуршащегося где-то по квартире щенка вдруг не станет.
Вибрация телефона в кармане моих джинсов. Боязнь снять трубку, боязнь услышать плохие новости. Адреналин бьет в мозг. Он уже не был способен различать слова и строить ответы с той же скоростью, хотя и не был занят другими мыслями, он просто был заторможен, как никогда прежде. Ступор, короткий ответ, и мы едем домой одни. Это было невыносимо мучительно, возвращаться домой без него, зная, что ему сейчас нелегко, и это вообще могут быть последние минуты его жизни. Наверное, я драматизирую, но этот ворох мыслей кружился в моей голове. И в этот момент я понял одну простую вещь. Я и он — мы одинаковые.
Я такой же, как и он, а он такой же, как и я. Собаки не умеют делать больно, если только случайно. Они не умеют предавать. Собаки любят. Собаки преданные. И им для этого взамен ничего не нужно. Я знаю, что он любит меня таким, какой я есть, и будет любить, кем бы я ни стал. И я люблю его, поэтому вспоминаю с теплом и улыбкой те дни, когда подросший пёс, лежащий рядом со мной, пока я пишу эти строки, был ещё маленьким неумелым щенком.
Да, я больше не могу сорваться и уехать куда-то в ночи, потому что знаю, что я должен вернуться к утру. Что я нужен ему. Что без меня он не сможет. Что без меня ему больно, грустно и одиноко. Но зато я знаю, что каждый раз, когда я открываю входную дверь, он рад меня видеть и будет вертеться вокруг меня, радостно поскуливая, виляя хвостом и пытаясь на меня запрыгнуть, пока мне не надоест его тискать. И даже если мне нужно уехать, я всегда могу взять его с собой и буду даже этому рад, потому что он обожает редкие приключения. Не этого ли я хотел все эти одинокие годы? Зачем нужна свобода, если ею не с кем поделиться?

Похороны
Серое небо клубилось облаками, не пропуская последние тёплые лучи солнца. Середина осени. Деревья уже сбросили свои одежды и стоят голые, готовясь к многомесячной спячке, а ветер гонит листья по асфальту, уносит их куда-то вдаль.
Редкая встреча всех родственников, дальних и не очень. Холодные приветствия, черные одежды, боль в глазах, неуместные шутки и осколки надежды, которой больше нет, но которая была до самого последнего удара сердца. Дети не до конца осознают, что происходит, делают всё автоматически, подчиняясь командам родителей, опасаясь сделать что-то неправильно. Я знаю, что они чувствуют и думают, потому что сам когда-то был на их месте. Я ищу в толпе знакомое лицо, нахожу знакомые черты, почти слышу знакомый голос и застываю в ступоре, наблюдая странную смесь реальности и дорисованной моим мозгом, отрицающим действительность, картины. Лишь мгновение, но мне уже достаточно для того, чтобы замешкаться, поверить, что всё это сон, и я сейчас проснусь, и ближе к вечеру приедут её родители, и мы будем сидеть на кухне, пить чай и обсуждать какие-то ничего не значащие мелочи жизни, как события на работе. Но этого не случится. Уже больше никогда.
Утренний сонный звонок, не проснувшийся мозг едва воспринимает сказанные слова. Глаза настолько опухли от слёз, что уже не способны плакать ещё. И я ничем не могу помочь, не смогу утешить, потому что пустота внутри сожрет все мои слова и действия. Мне уже нечего говорить, потому что говорить тут вообще нечего. Потихоньку я начинаю винить в произошедшем себя, хоть и понимаю, что ничего я не мог сделать. Не настолько я силен, чтобы совладать со смертью. Никто настолько не силен. Остается лишь попытаться поделиться теплом своих ладоней с любимой женщиной. Жалкая попытка утешить её.
Смерть — это не подвиг. В ней нет ничего, чем стоило бы гордиться или о чём вспоминать с теплом. Она всегда наступает внезапно, когда никто её не ждет. Даже если она происходит не в мгновение, а расползается на недели, месяцы или даже годы. Казалось бы, у тебя достаточно времени, чтобы осознать неизбежность и сделать всё, что хотел сделать, и сказать всё, что хотел сказать. Но всё равно ты будешь сожалеть, потому что не успеешь. Никто никогда не успевает. Уже поздно, и слова, эхом отражаясь от стен крематория, останутся незамеченными, как и рыдания, потому что та, ради кого всё это, уже не услышит.
Уже не проснется, не раскроет глаза, уже не скажет какой-нибудь милый и глупый совет, в духе «зимой нужно надевать шапку, потому что можно простудиться». Конечно, меня немного раздражало это, но теперь мне их так не хватает. И больше некому их сказать. Почему мы начинаем ценить что-то только тогда, когда этого уже больше нет?
В крематории холодно. Живые и искусственные цветы облепили гроб, и их уже просто некуда складывать. Каждый подходит и отдает последнюю дань уважения, но это наигранно и не столько для ушедшей, сколько для себя самого, чтобы потом не винить себя или винить, но сразу же оправдывать. Готов ли я сделать то же самое? И дело даже не в религии, раз перекреститься для меня ничего не значит, но что это будет значить для других? Один, второй, третий, ещё многие по очереди подходят к гробу, и вот я остаюсь последним, не совершившим ритуал, а в голове ворох мыслей. Должен или нет? Помнить или отпустить? Ищу в толпе напротив знакомые серые глаза, покрасневшие, опухшие, смотрящие на меня. Едва заметный моток головой в стороны, и выбор сделан. Выбор, с которым мне жить. Помнить. Не отпускать. Винить себя, вновь и вновь, потому что «вина» — слишком сильное чувство, от которого сложно избавиться, и именно оно будет возвращать меня мыслями к той, с которой я был так холоден и несправедлив.
После короткой паузы ритуал продолжается. Последние почести отданы. Посеревшее, иссохшееся тело в гробу движется по салазкам куда-то вниз. Лёгкая ирония молнией бьет в моей голове: «Почему, если мы все должны оказаться на небесах, после смерти нас уносят под землю?» Мысль, полушутка, которую я никому никогда не расскажу.
«Какая же я была дура…» — оброненная в слезах фраза, за которую я зацепился. Глупо и эгоистично ей прикрываться, но иногда она остается моим последним аргументом. Как при глобальном конфликте наций, единственным сдерживающим средством остается ядерное оружие, которое способно сжечь города и целые страны дотла. Последний аргумент, который не сделает хорошо никому, но который можно применить, если других способов воздействия уже не осталось.
Молчаливая дорога с выключенным радио, и вот мы уже в ресторане, поделиться последней памятью об ушедшей. Конечно, мне физически может быть всё это противно и не нужно, потому что каждое мгновение с ней я могу вспомнить, просто закрыв глаза и покопавшись в своём разуме. Но я не скажу ни слова, потому что для кого-то из присутствующих это важно. Каждый переживает своё горе по-своему, кто-то закрывается от мира, кто-то рыдает навзрыд, кто-то смотрит в стену часами и днями, а кто-то делает всё это одновременно.
Кто из них — я? Как я переживу своё горе? Как я справлюсь с ним? И как я могу помочь тем, кто столкнулся с необратимым? Поздно лить слёзы — это будет выглядеть наигранно. Поздно произносить длинные речи, которые не услышит та, кому они посвящаются. Поздно пытаться объяснить то, что сидит у тебя внутри. Поздно, всё поздно. Замкнуться, закрыться, остаться мрачным и неразговорчивым, таким, каким меня всегда видели, но помнить внутри. Помнить и ценить чужую материнскую любовь, ведь родной материнской любви я никогда не испытывал. Недоступная для меня роскошь.
Она резко поднялась среди ночи, пока я читал, лёжа рядом с ней и обнимая её. Полусонные, мы обронили пару фраз. «Написать своей школьной подруге — что за бред», — думаю я. Но понимаю, что в нашем мире стало слишком много вещей, с которыми наша психика не в силах совладать, и порой мы совершаем поступки, которым просто нет объяснения. Для объяснения которых у нас просто нет слов. Немного ревнуя и желая заглянуть в телефон и прочитать её мысли и слова, с которыми она закрылась от меня, я продолжаю лежать и смотреть куда-то во тьму. Я много раз нарушал границы личной свободы, но даже у меня есть свои моральные принципы, переступив через которые, я просто перестану быть самим собой и не смогу сам с собой жить. А ведь мы все рождаемся сами с собой, живём сами с собой и умираем сами с собой.

Осенний парк
Солнце клонится к закату. Я курю одну за другой, пытаясь то ли растянуть мгновения на бесконечности, то ли наоборот, заставить время бежать быстрее, чтобы поскорее оказаться в другом месте и в другом времени, может даже в другой жизни, где будем мы, и где нам будет хорошо, как это уже много раз бывало. Но время неумолимо, с ним невозможно договориться. По балкону разбросаны пустые пачки, а в пепельницу уже не умещаются окурки. Наверно, сигареты — единственное, что заставляет меня продолжать дышать. Ведь раздраженные легкие после каждой затяжки хотят поскорее выплюнуть из себя эту гадость. Выдох. Вдох.
Изредка в комнату заходит пёс. Я не вижу этого, потому что стою спиной к проходу, облокотившись на барную стойку со стоящими на ней цветами, но слышу цоканье его когтей по ламинату. Вот он вышел из спальни, потянулся после сна, кряхтя, дошел до арки, замер. Вероятно, посмотрел на меня. Замешкался, не решаясь подойти, потому что никогда не любил табачный дым. Тяжело вздохнул и пошел обратно в спальню, на своё место. Прости, малыш, хозяину плохо, и даже твоя ласка не поможет.
Точно так же вздыхаю — сам не знаю, зачем, ведь никто не услышит. Хватит жалеть себя, пока тебе ещё есть о ком заботиться, пока ты ещё кому-то нужен, пока кто-то тебя ещё любит. Одеться, радостно (как здорово мы научились имитировать радость) подозвать пса и уйти с ним гулять.
Идти на ватных ногах вдоль дорог, автоматически останавливаясь на светофорах, пропускать машины. Немного странно чувствовать себя по эту сторону от стёкол. Искать в редких прохожих знакомое лицо и не находить. Несколько минут, а, может, и несколько десятков минут — я не знаю, ведь время перестало быть чем-то незыблемым и постоянным — и мы проходим через узкий проход в высоком, выкрашенным в черный, заборе.
Как будто из весны ты мигом попадаешь в позднюю осень. Колкая прохлада, лесная тишина, ровным слоем между деревьев стелятся сброшенные ими листья. Уже не такие яркие и разноцветные, как это обычно бывает в сентябре, а скорее что-то ноябрьское — коричневая однородная масса, размытая дождем. И деревья стоят почти голые, потому что ещё не проснулись от зимней спячки. Какая-то часть меня теряется в этих знакомых картинах тоски.
Вдоль аллеи слишком много людей. Некоторые с детьми, колясками, кто-то всё ещё ходит парочками, в обнимку, иногда останавливаясь и даря друг другу долгие поцелуи и объятия. Многие умиляются псу, хотят его погладить. Мы с ним сворачиваем на боковую тропинку, подальше от всех этих лиц, глаз, голосов, заглушающих мои мысли и отвлекающих от них. Но даже здесь они — те самые парочки, которые слишком стесняются показывать на людях свои чувства.
Сколько раз мы бывали здесь с ней вдвоём? Лишь один момент сразу же всплывает в памяти — та июньская прогулка, когда я был почти сломлен миром, с разбитой машиной, без работы и почти без жилья. Я искал поддержки, но искал как-то не так. Я не просил, я никогда ничего не просил, но я обвинял, что я что-то не получаю. Когда куда проще просто сказать, что тебе нужно, а не ждать, что кто-то догадается и преподнесет тебе это на блюдечке. Но нет, мне же нужно быть гордым, мне нужно быть сильным, мне почему-то нужно быть злым. Мы как-то справились, переступили через этот не самый успешный этап 2 года назад, но почему-то споткнулись сейчас.
Бывали и другие эпизоды, конечно же, как мы ходили вечером в кафе на годовщины или праздники, как мы гуляли вдоль заснеженных аллей и ярмарок на Новый год, как почти попали в дождь в нашу годовщину, перед барами и концертами. Мы бывали здесь, и много раз, и это были хорошие моменты, только почему-то они не так легко вспоминаются, как плохие. Странное свойство памяти — хорошо помнить лишь плохое, но забывать хорошее. А потом стирать из памяти плохое, но раздувать хорошее, когда уже совсем поздно. Будто море, сначала захватывает всё, тащит в себя, а затем выплёвывает на берег.
Погруженный в свои мысли и воспоминания я и не заметил, как ушел в самые дебри парка. Здесь тихо, и я могу погрузиться во внезапно нахлынувшую безмолвную пустоту в моей голове. Одна рука держит поводок, вторая судорожно сжимает телефон в кармане джинсов, ожидая, что он завибрирует, и я достану его, посмотрю на экран, увижу фотографию, сделанную давным-давно на солнечном Крите, в колыбели цивилизации, сниму трубку, приложу динамик к уху и услышу её голос. Но этого не происходит. И в голову лезут мысли о том, что это уже никогда не произойдет. И пёс будто чувствует моё настроение.
Обессилев, я опускаюсь на колени. Холодные, отстранённые стволы деревьев окружают меня. Наверно, я далеко не первый и не последний, застывший в бессилии на их долгом веку. Рано или поздно я уйду, а они останутся, впитывать горе следующих после меня. Может, именно поэтому они стареют? Не будь рядом с ними людей, их стволы не сохли бы, впитывая в себя всю горечь потерь. Я не смотрю наверх, в изодранное ветками небо, ища ответы, но смотрю вниз, на мокрый асфальт и свои руки, будто бесформенные плети. В них уже не чувствуется сила и уверенность, мне сложно их контролировать, как, впрочем, и всё остальное своё тело. Оно стало чужим, ненужным. Пёс тихонько поскуливает. Протяжный стон боли извергается из моей груди, а по щекам начинают катиться слёзы.

Дорога
Педаль в пол. Секунду поколебавшись, мотор переключил передачу и перешел на повышенные обороты, ускоряясь, вжимая меня в кресло. На заднем сидении умиротворённо спит пёс, полностью доверяя свою жизнь хозяину, в ожидании, когда наше путешествие закончится, и он окажется в новом месте, таком интересном и незнакомом, с множеством новых запахов. Он не проснулся, даже когда заревел двигатель, зная, что хозяин рядом, и бояться нечего.
На секунду оторвать правую руку от потяжелевшего от скорости руля, по привычке положить её на подлокотник раскрытой ладонью вверх, зная, что ещё через секунду она заметит, положит свою руку сверху, и мы сожмём пальцы в замок. И ничего больше не будет существовать, лишь я, она, мы, мирно спящий пёс, бесконечная дорога, мчащаяся машина и грустная музыка о любви. Но этого не происходит. Мои пальцы обдувает холодом из открытых окон. На секунду в грусти закрыть глаза и представить вновь это прикосновение, такое незначительное, но так много значащее.
Ревет музыка. Машина автоматически повышает громкость со скоростью. Гитарные риффы и надрывный вокал сменяется басами, от которых трясутся двери и зеркала. Вот заиграло красивое соло, для повторения которого у меня никогда не хватало сил и умения. Одна песня, другая, третья — всё сливается в одну длинную грустную мелодию. А может, и веселую — сложно определить, когда тебе наплевать. Когда ты делаешь музыку погромче только затем, чтобы заглушить собственные мысли и голоса в голове, попытаться избавиться от них.
На пустой трассе замелькали огни. Я набираю скорость. 100, 130, 150, 170. Двигатель уже вернулся в спокойный ритм. Некоторые фонари не горят, и на те мгновения, пока меня окружает островок тьмы, а прямо передо мной маячит свет, меня накрывает ощущение, будто я мчусь навстречу мечте, куда-то, где нас пока нет, но где хорошо. Будто я делаю это не просто так. Будто я знаю, что так лучше, и так должно быть.
Прямо перед капотом из мрака возникла фигура. Я автоматически среагировал, даже не осознавая, что я делаю. Неудачный маневр, резкий поворот, занос, писк стабилизационной системы, визг покрышек, автоматически сработавшие, буквально на секунду, аварийные сигналы. Полторы тонны вминается в бетонный отбойник. Скрежет металла, хлопок лопнувших колёс, бетонная крошка и пыль. Вылетев на встречную полосу, машина столкнулась с другой, унеся за собой ещё пару человеческих жизней, подлетела, несколько раз перевернулась в воздухе, разбрасывая в стороны куски своей металлической плоти, и застыла после приземления. Сработавшие за мгновение до рокового удара подушки безопасности не смогли ничего изменить. В последней агонии отключались ещё функционирующие системы, и, наконец, фары погасли, а двигатель заглох.
Груда металла застыла в молчании. Другие машины останавливаются, обеспокоенные люди, так редко проявляющие сочувствие, заваливают звонками номера скорой помощи, спешат помочь, но уже поздно. Пёс уже не проснется в новом месте, предвкушая новые приключения, потому что хозяин подвел его. Хозяин слишком быстро мчался навстречу своей мечте. Хозяин споткнулся, упал и уже не сможет подняться. Хозяин совершил ошибку, и цена оказалась слишком высока. Я не смог расплатиться за неё сам, собой. За меня пришлось платить и другим тоже. Тем, кого я любил, кем дорожил. Их больше нет. Никого больше нет. Последние крохи жизни покидают искалеченное тело, застывшее в неудобной поле в удобном сидении, с переломанными костями, раздробленными ногами и торчащей из груди арматурой разбитого отбойника. Струйка крови стекает из уголка рта по подбородку куда-то вниз, изломанная рука выброшена через разбитое окно, в глазах застыло выражение непонимания, неизбежности и конца. Мой путь закончен.

Опустевший дом
Возвращаться в дом, где тебя никто не ждет. Знакомые из детства и юности чувства, когда я вставляю ключ в замок, делаю пару оборотов, и на меня обрушивается холод и непонимание, пустота и одиночество, даже если за дверью кто-то есть. Навстречу притворно радостно бежит сестра и, может быть, даже несет какой-нибудь рисунок или поделку из садика, похвастаться. Холодное материнское «привет», которое к ночи закончится очередным скандалом, и взгляд, опущенный в пол. Она часто делала вид, что просто проходила мимо, на кухню или из неё, когда я приходил домой, лишь бы не показывать, что вышла меня встретить, а будто просто шла по делам, и тут я внезапно объявился.
Вроде бы я здесь живу, я здесь сплю, здесь моя одежда, немного моих воспоминаний, мои фотографии. Но я здесь чужой. Меня здесь никто не ждёт, я здесь никому не нужен. И мне здесь ждать некого. Моего здесь ничего нет — мне слишком часто об этом напоминали.
На многие года это чувство ушло. Я знал, что, возвращаясь домой, меня будут встречать с объятиями и улыбкой, спрашивать, как прошел день, с любовью предлагать поужинать. Или, наоборот, мне было кого встречать с теплом. Мне было кого ждать, с кем просыпаться утром и с кем засыпать, кого обнимать ночами, и когда за окном осень и идёт дождь, и злые мысли лезут в головы. С кем смеяться и плакать, с кем вспоминать и мечтать, кого любить.
Но сейчас оно снова вернулось. Что-то давно забытое, потерянное в закоулках памяти. Даже не потерянное, а намеренно спрятанное. Один из старых демонов, очередной монстр вырвался на свободу. Я открываю дверь в израненную пустотой квартиру. Повсюду зияют дыры в обстановке, шрамы. Я не вижу знакомой, привычной обуви на коврике. Я открываю шкаф, чтобы повесить куртку и побурчать, что опять все вешалки заняты, но он почти пуст. По отпечаткам легкой пыли на полках можно определить, что здесь лежало раньше, и вновь и вновь, закрывая глаза, я вижу те же полки, но на них не пустота, а стоят книги, фотографии, валяются какие-то безделушки. Незначительные вещи, но без них дом опустел.
Квартира наполнена памятью. Здесь лежала пеленка нашего щенка, тут всегда были разбросаны вещи, на сушилке в ванной висели платья и простыни, на раковине стояла какая-то косметика. Не важно, какая, просто раньше она была там, а теперь её нет. В спальне — на кресле лежали комья высохшей одежды, ещё не разобранной по шкафам, на прикроватной тумбочке — несколько книг и ноутбук…
Здесь я сделал ей предложение, больше 4 лет назад. По полу были разбросаны лепестки роз, кровать была застелена черно-красным шелковым бельём, повсюду стояли свечи, но включить романтическую музыку на ноутбуке я не успел. Это было на годовщину наших отношений. Когда она вошла, я думаю, она догадалась, что сейчас произойдёт. Хотя она ещё думала о собаке. Она всегда хотела собаку. Но вместо собаки я предложил ей всего себя, без остатка. Такого, какой я есть, и каким я могу стать, если она будет рядом со мной. Дрожа всем телом, я опустился на одно колено и вытащил из заднего кармана бордовую коробочку с кольцом, которое накануне я показывал другу, будто ждал от него одобрения.
В этом месте слишком много воспоминаний. Не плохих, нет, хороших и теплых. И от этого ещё тяжелее здесь находиться. Находиться, но уже не жить. Пусть мы и никогда не считали это своим домом, лишь перевалочным пунктом, в котором мы слишком надолго задержались, но я любил это место, хоть и впервые заснул в нём такой же, как сейчас, — разбитый и сломанный. И вновь я здесь, один, такой же. Круг замкнулся, и пора отсюда бежать. Ведь меня здесь уже никто не ждёт.

Бар
Одно из многих подобных заведений в центре Москвы, в тусовочном районе Чистых Прудов. Я едва нашел открытый в ночи магазинчик, продающий сигареты. Прохладный весенний ветерок ударил мне в лицо на выходе. Я остановился, закурил, сделал затяжку и посмотрел в небо. В эти секунды мне кажется, что я — главный герой какого-то фильма, и этот момент должен передать всю боль и отчаяние, которые я чувствую, но усердно скрываю. Я смотрю на небо, будто обращаюсь к нему с немым вопросом и, не получив ответа, затягиваюсь ещё раз, и иду дальше по своим делам.
Я спешу на встречу с компанией пока незнакомых мне людей по скверу, вдоль скамеек с обнимающимися и целующимися парочками, уличных музыкантов и, что удивительно, редких художников, которые за небольшую сумму изобразят мою гримасу спрятанной боли красками на холсте. Кажется, мы здесь гуляли с ней. Да-да, опять же, много лет назад. У меня почему-то всё сейчас происходило «много лет назад», будто я изобрел машину времени и переместился куда-то в не столь далёкое будущее, но всё-таки достаточно далеко, чтобы говорить «много лет назад». Она была в туфлях — это первое, что вгрызается в моё сознание из того летнего дня. Я люблю, когда она надевает туфли, но не хотел бы, чтобы она делала это часто. В этих редких моментах есть какая-то магия, и пусть мы тогда снова обсуждали что-то про наши отношения и наше будущее. Но тот этап закончился хорошо, в отличие от этого.
На входе меня встречают два качка-амбала. Никогда не получалось относиться к этим людям серьёзно, хоть и догадываюсь, чего стоит иметь бицепсы такого размера. Стандартно-тупые вопросы. Даже не вопросы, а слова, и произнесённые с утвердительной интонацией — «колющее, режущие, наркотики?» Но почему-то суть незаданного вопроса понятна даже посещающим бар впервые, не говоря уж о завсегдатаях. После лёгкого, чисто формального обыска и предъявления документов мне ставят печать на руку и впускают внутрь.
Меня встречает… девушка. Сложно объяснить, кем она мне приходится. Она — бывшая жена моего друга, одновременно и свидетельство, что даже после развода и литров пролитых слёз можно улыбаться, и свидетельство их неудачи. Я чувствую себя немного неудобно и понимаю, что при первой же встрече я должен буду ему сказать, что я с ней виделся, и, наверно, даже придется объясниться. Хотя сейчас у меня есть безапелляционное объяснение, которым можно прикрыть любую глупость.
Компания едва знакомых мне людей. Они представляются, но их имена едва ли останутся в моей память, как я ни старайся. Мы жмём друг другу руки. Они тоже недавно пришли, так что некоторое время мы выбираем себе напитки. Не могу изменить своим привычкам, каким бы соблазнительными не были другие варианты — такой уж я. Если что-то выбрал, то живи с этим до конца.
Наконец, напитки заказаны, и я оглядываю людей, с которыми мне предстоит провести вечер, и от них не зависит, будет он приятным или нет. Просто интересно вглядеться в лица, увидеть какие-то проявления чувств, разглядеть то, что они не могут скрыть. Сложно объяснить, на основе чего я делаю выводы. Просто смотрю в глаза, в уголки глаз, на морщины, на выражения лиц, на едва заметные напряжения лиц, на то, насколько долго они готовы выносить мой сверлящий взгляд, куда отводят глаза, на что обращают внимание. Двое — парень с девушкой — ещё почти дети. Новая пассия моей подруги, наоборот, выглядит уже потрепанным жизнью, и, как я позже узнаю, я не ошибся.
Бар пока что почти пуст. Завязывается лёгкий разговор о том, о сём. Тост за знакомство, звучат какие-то ничего не значащие истории, то просто смешные, то требующие объяснения для незнакомых с компанейским фольклёром. Ведь у любой компании друзей есть какие-то свои события и воспоминания, слова и фразы, пробуждающие их и понятные только им. Я здесь немного чужой. Я пытаюсь быть остроумным и веселым, и, наверно, у меня это получается. Прячу за маской самого себя. Пускаю их чуть-чуть под корку, чтобы скрыть за бетонной стеной истинную суть. Этот приём почти всегда срабатывает, если стены достаточно высоки. Но не в этот раз.
— Здесь много грустных людей, но ты какой-то по-особенному грустный, — прокричала она мне на ухо, соревнуясь с грохочущей музыкой. Мне не оставалось ничего, кроме как полуудивлённо покивать головой, мол, «с чего ты взяла?» Она не стала расспрашивать дальше, наверно, понимая, что едва ли я чем-то поделюсь с ней, хотя во мне адским пламенем горит желание излить душу. Но не время и не место. Я и не заметил, как бар наполнился людьми, а музыка стала громче. Мой бокал снова пуст, и я где-то в середине пути. Так бывает каждый раз, когда я живу с такой болью — я прихожу куда-то, пытаюсь держаться, потом ломаюсь, а потом, после ещё нескольких доз алкоголя, отпускаю себя, и мне становится весело. Не то чтобы это помогает, и не то чтобы это именно я, просто, наверно, это мой мистер Хайд.
Наблюдатель за наблюдателями — чувство, которое появляется во мне каждый раз, когда я нахожусь в таких местах. Вокруг люди, много людей. Кто-то празднует день рождения, кто-то ищет себе партнера на одну ночь, кто-то — на всю жизнь, ну, а кто-то просто веселится и не парится. А я лишь наблюдаю, обожаю это делать. Каждый раз свои уникальные персонажи. Например, вот этот парень, как и я, с каменным лицом, наблюдающий за всем происходящим. Его, видимо, вытащили сюда силком. Или вот эта девушка, в обтягивающих кожаных штанах и с двумя глупыми пучками на голове, изучающе разглядывает каждого проходящего мимо неё. Кто-то танцует, пока скованно или уже самозабвенно. Алкоголь освобождает нас, выбрасывает наружу самое потаённое.
Кому-то пора уезжать, потому что завтра какие-то дела. Благо, это не я, потому что у меня никаких дел уже не осталось. Все мои дела закончились с её уходом, и нет никаких сил следовать своему привычному распорядку дня — ходить в спортзал, работать, читать книги… Подруга вытаскивает меня на улицу покурить. Тут даже больше людей, чем внутри. Большинство — веселые, общаются, знакомятся, делятся планами, ну, а те, кто уже в кондиции, — говорят, конечно же, о политике.
Я вновь закуриваю и вдыхаю морозный ночной воздух. Держу спину ровно и, расправив плечи, пытаюсь показаться круче, чем я есть на самом деле — сгорбившийся, обиженный миром одиночка, вытащенный самим собой из своей берлоги. Она что-то говорит мне, какие-то обычные и не очень фразы и слова о том, как пережить это. Вот только я не хочу это переживать. Я не хочу, не буду, да и не смогу, но я буду бороться до самого конца, а конец наступит лишь после последнего удара моего сердца. Почему этого никто не понимает? Почему каждый считает своим долгом посочувствовать мне и посоветовать держаться, но не предлагает помощь? Никто не знает, но никто не верит. Может, они знают что-то, чего не знаю я? Что мне запретили говорить под страхом смертной казни? Никто не верит, ни во что не верит.
Я молчу и наигранно внимательно слушаю её, хотя иногда отвлекаюсь на окружающих. Она, будто понимая, умолкает. Мы начинаем шутить о чём-то, обсуждать какие-то мелочи, делиться другими, менее значащими новостями. Словом, переводим тему разговора в более позитивное и простое русло. Становится немного легче, но потеря занозой сидит в моём мозгу, и нет такой иголки, которая сможет её оттуда вытащить. Слишком глубоко. Нужно будет брать нож и резать плоть, чтобы сделать это, вырывать эту чертову занозу вместе с мясом.
Мы возвращаемся в помещение. Злые мысли начинают пожирать меня, где-то на периферии уже маячит ехидная улыбка мистера Хайда. Звучат знакомые и любимые песни, хочется петь. Я сдерживаюсь, вращая кольцо на безымянном пальце правой руки. Это успокаивает, это помогает мне помнить, почему я здесь. Не именно здесь, а в чём смысл и цель моего существования. Ведь, если нет цели, то зачем вообще существовать?
Вечер заканчивается после нескольких стопок текилы. Уже даже не вечер и не ночь, а раннее утро. Такси везет меня по пустынным улицам, окутанным предрассветным туманом. Всё вокруг серо-голубое. Таксист тоже пытается меня разговорить, травит байки и шутки, хочет казаться милым, видимо, чтобы я оставил хороший отзыв и повысил ему рейтинг. Все в этом мире хотят что-то от меня, но ничего не могут и даже не хотят дать мне взамен. По крайней мере, из того, что мне действительно нужно. Спустя полчаса я оказался в своей пустой квартире, но спать не хотелось, и я ещё часами просто стоял, облокотившись на подоконник, и смотрел в окно на просыпающуюся Москву.

Дача
Здесь почти всё так же, как в первый раз. Конечно, что-то меняется: у дома обновили фундамент, потому что он больше не может держать столетнюю пыль, новый забор взамен старого, сгнившего, отвалившиеся ступени на веранду, кое-как приставленные в устойчивом положении, горки не выкинутого в прошлом году мусора, вываливающегося из лопнувших тканных пакетов, десятки старых книг и газет, безжалостно выброшенные из дома, как я выброшен из привычной и наполненной смыслом жизни. Детали меняются, но суть остается неизменной. Здесь всё почти как в первый раз. Тот, о котором я предпочитаю не вспоминать.
Смотреть на огонь, как ветками догорают мечты. Закрывать глаза и позволять воспоминаниям, как дозам наркотиков, овладевать тобой, вспоминать, как мы были вместе. Как мы сидели много лет назад на этом бревне около костра и слушали грустные песни о любви, пережив очередной кризис в отношениях, вместе, держа друг друга за руки, воткнув в уши по одному наушнику. И, кроме нас и огня, вокруг не было ничего.
Поднять взгляд в небо, туда, где звезды, которые всегда так меня манили. Может, есть ещё смысл жить, помимо любви? Увидеть, как человечество покинет свою колыбель и устремится к звёздам, достигнет их, совершит прорыв на заре моей старости. Не ради этого ли стоит делать вдохи и выдохи ещё много и много лет, чтобы потом, лёжа парализованный, где-то в ночи, с седыми волосам и морщинами на лице, смотреть, как в небо устремляются ракеты, и пускать скупые слёзы. Что я не там, что я не среди первопроходцев, с огромным риском умереть от перегрузок или радиации, сойти с ума от одиночества в металлических каютах, где за тонкой обшивкой вечная тьма, пустота и холодное, насмешливое, беспощадное мерцание звезд.
Я боюсь, что я больше не буду нигде. Меня не будет на фотографиях, меня не будет в воспоминаниях, меня не будет рядом, меня не будет в памяти детей, мы не расскажем им, как мы впервые встретились, познакомились, начали встречаться, поженились. Я останусь один, одинокий и сломленный, навеки, как волк, потерявший в битве свою волчицу. Меня не будет нигде, лишь, быть может, мои друзья будут сидеть у костра, через много-много лет, всё так же вместе, и гадать, где же я и как у меня дела, чем я теперь дышу и ради кого живу.
Но им тоже всё равно. Я остался один. Отшельник, наедине со своей болью, и никому нет дела. У всех свои проблемы: работа, отношения, быт. Как и прежде, я в толпе, но я один. Я сижу у догоревшего костра и курю, в тонкой футболке в холодной майской ночи, но я не чувствую холода, хоть тело предательски дрожит и покрывается гусиной кожей. Где-то вдали их голоса, они обсуждают что-то, они слушают песни, они улыбаются и смеются, но я не с ними, даже если буду сидеть за тем же столом. Я здесь, у пепелища, будто в другом мире, и между нами стена непонимания. У меня есть лишь те, кто прошел со мной сквозь годы. Их не так много, но я ими дорожу. Они устали от вечных моих проблем. Наверно, я вспоминаю о друзьях слишком редко, только когда мне самому тяжело, и никак не пытаюсь помочь, когда сложно им. Наверно, я плохой друг.
Хочется встать, бросить окурок в пепел, зайти в дом, переодеться и, не сказав никому не слова, под непонимающие взгляды и попытки остановить меня уйти в ночь, куда-нибудь, даже всё равно, куда, потому что здесь мне не место. Всё это больше не помогает мне, не спасает меня, да и никогда не спасало. Не понимаю, что мне мешает, но на мои руки и ноги будто одели оковы, я не в силах пошевелиться, я будто оцепенел от своих мыслей бросить и предать всех, кому я ещё хоть сколько-нибудь нужен.
Ночь только началась, но все уходят спать, а кто-то даже едет домой. Как я и говорил, им нужно отсыпаться после рабочей недели, в отличие от меня, для которого сон больше не спасение от усталости, а лишь очередная битва, очередная пытка. Видеть сны, настолько реальные, что, даже проснувшись, я буду несколько минут смотреть в потолок, пытаясь понять, кто я и где я, на обои, которые мы несколько лет назад клеили.
Я уйду, и никто не напишет. Никто не спросит, как я и что со мной, никто не предложит помощи, никому нет никакого дела. Никто не верит, ни мне, ни в меня, ни в нас. Никто больше ни во что не верит. Никто не верит, что мы сможем это пройти и снова быть вместе. А когда это случится — все будут делать вид, что так и должно быть, что этого они и ждали. И я даже не буду их винить, потому что они мне ничего не должны, и все их слова и сожаления никак мне не помогут, а сделать они что-нибудь, как и я, не могут, а если и могут — я не имею права просить их об этом. Я не могу перекладывать вину за произошедшее на других, потому что в очередной катастрофе моей жизни виноват лишь я сам. Я лишь не понимаю, в какой момент мы потеряли то, что нас объединяло?
Костер затухает, песня заканчивается, сигарета в руке уже даже не тлеет. Я остался один.

Кладбище
Я боюсь этой встречи. Я ещё не был здесь один, я всегда был здесь с кем-то, кому важней. Это не значит, что мне не важно, но значит, что со стороны я лишь присутствовал, вытащенный в хмурый выходной из тёплой постели. Нерешительно я тяну время, облокотившись об остывающий автомобиль и потягивая сигарету. Я знаю — когда она догорит, я должен буду начать путь. И поэтому я почти не курю, чтобы она тлела подольше. Будто эти жалкие десятки секунд что-то изменят. Время беспощадно, и стало очень странно бежать. Оно то застывает на годы, то в мгновения переворачивает твою жизнь вверх дном.
Запах цветов ударил в прочищенные лекарствами ноздри. Я не могу сделать выбор, ведь выбор для меня всегда очевиден — только самое лучшее, только розы. Что может пахнуть лучше и быть красивее роз? Точнее, это единственные цветы, чей запах я вообще способен услышать. Но это, наверно, не тот случай, когда они будут уместны. Продавщица подходит ко мне с наигранной улыбкой, спрашивает, может ли она мне чем-нибудь помочь или что-то посоветовать. Кажется, она даже спросила, по какому поводу я выбираю цветы. По этому поводу я выбирал цветы только один раз, и в тот раз это были бордовые розы, опять же. Кажется, это был вообще первый раз, когда я дарил кому-либо цветы. И последний для той девочки.
Я прошу четное число, и всё становится понятно без других слов. Наверное, им уже не впервой, ведь это ближайший к кладбищу цветочный магазин. Они заворачивают охапку цветов в газету, и, расплатившись, я выхожу обратно в гипермаркет и наблюдаю за людьми. Весь город собирается здесь, как тысячи лет назад люди собирались на базарах — покупают одежду, еду, какие-то бытовые мелочи. Тележки, пакеты с продуктами, суетящиеся взрослые, озорные дети. На обратном пути, на подходе к кладбищу, бабушки уже не предлагают мне купить букетик. Я стал им безразличен.
Извилистая тропа ведет вдоль оград и заброшенных надгробий, с изъеденными временем именами и датами. Кое-где суетятся старухи, очищая могилы от сорняков и стряхивая мох с плит. Кто-то ещё не забыт, но, к сожалению, не все. Но даже они скоро станут лишь ничего не значащими для живущих именем и парой дат с черточкой между ними, в которую уместилась целая жизнь. Время и ветер сотрет надгробные плиты в пыль, земля окончательно примет их в себя, растворит их остатки, и на их место вскоре лягут новые поколения. Время беспощадно. Наконец, тропинка приводит меня куда нужно.
Я не знаю, как себя вести и что делать, хотя я один, и, что бы я ни сделал, это останется только со мной. Но это самое страшное. Будет невыносимо тяжело потом вспоминать о своей ошибке в этом печальном и священном месте. Я знаю, что эти мысли будут пожирать меня изнутри, изредка вырываясь наружу уродливыми тенями и щупальцами, тянущимися ко мне со всех сторон в темноте, пока я буду лежать на кровати в ночи, пытаясь заснуть.
Нерешительно я разрываю газету и кладу цветы на могилу. Я не знаю, сколько они здесь пролежат. Может, сразу после моего ухода подбегут те самые женщины с лотков и заберут их, продадут кому-то другому. У многих нет ничего святого, с другой стороны — может, за счет мертвых, они смогут помочь живым чуть ближе подойти к смирению и принятию своей боли, и их сложно за это винить. Немного поправляю венок из искусственных цветов, такой же яркий, как в день погребения. Как будто это имеет значение.
Хочется курить, но нельзя. Мысли и воспоминания вихрем вьются в голове, я погружаюсь в них. Не затем, чтобы жалеть самого себя, а чтобы разогнать и очистить разум, чтобы он был свеж и способен сказать слова, которые я не успел сказать. Но я верю что она и где-то там, и где-то здесь, и она их услышит, даже если я буду просто шевелить губами. Мой собственный голос звучит внутри меня. Странное ощущение, потому что обычно внутри меня я слышу и вижу кого угодно, но только не себя.
Здесь тихо и спокойно. Лишь изредка каркают вороны, обычные обитатели подобных мест, да воробьи перелетают с ветки на ветку. Даже листья не шелестят, и деревья не скрипят на ветру. Спокойствие и умиротворение. Кажется, я сказал всё, что хотел сказать, и повисла нелёгкая пауза после моего монолога. Не то чтобы я жду ответа. Не то чтобы она возникнет передо мной, как это делают многие другие, но не настолько важные. Я не услышу её голос, и я это знаю, вот только не знаю почему. Может, она не хочет говорить со мной, а может, ей просто нечего сказать. Ведь я подвел её, не оправдал её ожиданий. Хотя, откуда мне знать, были ли вообще эти ожидания? Или был только страх, что я снова, в сотый и тысячный раз, сделаю её дочери больно?
Я немного отвлекаюсь и смотрю чуть вбок, на другие надгробия. Даты, имена, последние строки — погребенных или оставшихся прозябать на этой грешной земле. Десятки, сотни, тысячи недосказанных слов и пролитых слёз. Сколько их здесь, уснувших навсегда? Она не должна быть одной из многих, она должна быть особенной. Как и любой другой, для других. У каждого своя трагедия, но люди как-то с этим живут. И я злюсь на них за это. Хотя, может, они такие же, как и я, ощущают внутри тьму, но не подают вида. Может, эта тьма и холод — это то, что делает нас людьми?
Проходят секунды, минуты, может, даже часы. Время перестало играть роль на самом деле очень давно, но здесь — особенно. Сотни навсегда застывших судеб, о каком течении времени здесь вообще может идти речь? Увы, наступает момент уходить. Возвращаться в мир живых, не менее трагичный. С тяжелым вздохом и оставшимся камнем в груди я иду уже другой дорогой, боясь оглянуться. Время вновь начало свой бег, вокруг, пусть и заторможенно, закипела жизнь: по трассе мчатся машины, редкие из них заворачивают на парковку, а другие, напротив, выезжают с неё после посещения могил друзей и родственников, наверняка приуроченных к каким-нибудь датам. Рождения или смерти, годовщин. Хотя для тех, кто теперь лежит в земле, все важные даты находятся в той самой тонкой черточке между двумя наборами цифр.
И вновь я тяну время, пока тлеет сигарета, желая остаться здесь навсегда, среди них. Но нехотя я сажусь в машину и уезжаю. Но я вернусь, и не единожды.

Новая берлога
Складывать воспоминания в мешки и коробки, избавляться от хлама, много лет преследующего меня, не дававшего спокойно и вольно вздохнуть. Откапывать в ящиках древние пласты воспоминаний, находить важные, но забытые рисунки, стихи и открытки. Вся моя жизнь может уместиться в пару мусорных пакетов, как и я сам. Хотя за годы их стало больше, намного больше. Часть из них отправится на свалку — там им самое место. Но я не могу избавиться от каких-то мелочей, потому что они слишком много для меня значат — эта самодельная открытка, или этот брелок. Фотография в рамке с надписью на обороте, старый листок со стихом… Всё это связано с какими-то событиями, датами, воспоминаниями, ожиданиями, предвкушением… Целые образы и гаммы эмоций охватывают меня, когда я беру в руки очередную частичку памяти, облаченную в физическую форму.
Слушать ночами грустные песни, выкуривая одну за другой. Песни, возвращающие в давно запечатанные закоулки памяти осеней, с мокрыми листьями и грязными лужами, отражениями реальностей и фонарей в них. Идти, шаркая ногами, очень медленно, в дом, где тебя никто не ждет, где тебе никто не рад. Но здесь хотя бы есть вера в то, что когда-нибудь это изменится — сегодня, завтра, через неделю, месяц или год.
Кто я такой? Может, я ещё одно светящееся в ночи окно для других, перед рассветом, когда все уже должны спать. Одно окно погасло, другое загорелось. Я никто, я ничто, я сливаюсь с этим холодом, пронизывающим тело, и лишь пытаюсь найти ответы в своей голове, но их там нет. А даже если и есть, то сам я их не смогу найти. Никто не может найти их сам. Сидеть, смотреть на мерцающий огнями город и силуэты небоскребов вдали и писать эти строки — всё, что мне остается.
Вновь пустая квартира, но теперь её предстоит наполнить. Пока — своими вещами, чтобы было комфортно существовать. Расставлять по полкам статуэтки в память о путешествиях, о приятных и тёплых моментах в чужих странах и других городах. Воспроизводить расположение магнитов на холодильнике, расставлять фотографии по своим местами. Чтобы помнить, зачем я сражаюсь, чтобы не забывать ту, которая больше не хочет меня обнять, не хочет, чтобы я дарил ей тепло, и дарить его мне в ответ. А потом должны быть новые воспоминания и события, за которые я смогу зацепиться, которые не дадут мне погрузиться в пучину скорби вновь. Они должны быть связаны с ней. Иначе зачем всё это? Здесь всё наше, мы сделали эту квартиру вместе. Эти черно-белые обои, черные выключатели, за которыми пришлось тащиться на другой конец города, двери и наличники, чуть отличающиеся по тону. Теплая прихожая в дубовых тонах, нежно-бежевая ванная, холодноватая и строгая серая кухня. Здесь всё не так, как было на старом месте, но всё так же пусто.
Потому что эта пустота — она не вокруг. Она внутри меня, и куда бы я ни бежал, чтобы я ни делал, я всё равно к ночи остаюсь наедине с самим собой, и от этого не скрыться. Мысли, сотни мыслей лезут в голову, а мозг предательски пускает их и переваривает, и показывает мне картины — того, что было, что будет, а что может быть, а чего не будет больше никогда. По крайней мере, сейчас так кажется.
Просматривать тысячи старых фотографий. Гигабайты снов про любовь. Погружаться в эти мгновения, отчетливо помнить, кто тебя фотографировал, что было до этого и что было потом. Кажется, если отключить реальность, я смогу перенестись в те моменты, воспроизвести всю свою жизнь и прожить целые годы заново. Хотел бы я в них что-то поменять? Едва ли. Какими бы ни были моменты — грустными или веселыми, они сделали меня таким, какой я есть, и пусть снаружи я могу быть не так хорош, но я знаю, что у меня внутри, и без этого я перестану быть собой. Поэтому я не смогу никогда отказаться от чувств к ней, потому что это слишком большая часть меня, это почти весь я.
Фотографии всё ближе и ближе к той дате. За Одессой, где мы с ней впервые были на море, вместе, пусть и было холодно, пролетают последние лицейские дни, за ними мелькают дельфинарии и зоопарки, дни рождения, посиделки дома и недельные выезды на дачи, первые совместные путешествия в Крым, короткая разлука, и вот этот день…
Стоять на недоделанном балконе, опираться о голый кирпич, смотреть, как солнце заходит за горизонт над лесом, окрашивает небо и облака в бордовые тона. И курить в глухой истерике, когда слёзы льются сами по себе, и мысли вертятся вокруг той, кого я потерял, снова. Потому что больно, и заглушить эту боль могут только алкоголь и сигареты. Алкоголь поможет притупить боль, перенести её куда-то на периферию сознания, облегчить душевные терзания. Сигареты концентрируют мою боль, они фрагментируют её, разбивают на вдохи и выдохи, и боль будто бы выходит с каждым выдохом.
Да и нельзя пить, потому что есть вера, что в любой момент раздастся телефонный звонок или придет сообщение, и всего двух слов будет достаточно, чтобы я сорвался, как ненормальный, натягивал на себя одежду, как тогда, думая, что родители вернулись с дачи раньше времени, и мчался, плюя на все ямы на дороге, лежачие полицейские, подрезая другие машины и не пропуская пешеходов. Я стою и курю на балконе, и жду, но телефон безмолвен.

Дождливый лес
Очнуться утром от слишком реальных снов и ещё час лежать и смотреть в белый потолок, пытаясь осознать, кто я, где я, с кем я. Оторвать руку от себя и положить слева, на пустую постель, как и много раз до этого, но теперь мысли другие. Она не просто ушла на работу или в магазин, или гулять с собакой, или просто на кухню приготовить обед. Она ушла и не хочет возвращаться.
За окном идёт дождь. Серое небо, серые крыши серых панельных домов с зияющими чернотой уродливо-прямоугольными дырами окон. Утро начинается с сигареты. Я снова будто пытаюсь завести лёгкие, как старый автомобиль. Слишком много они страдали и продолжают страдать. Кислорода не хватает даже без табачного дыма, и я вновь в приступе ищу по квартире ингалятор, хотя я знаю, что их несколько, и их расположение занозой сидит в моей голове. Сиплый, со свистом, который так обожали слушать пульмонологи, предвкушая очередную статью о страдальце, выдох, и я вдыхаю лекарство, которое может вернуть мне жизнь. А может и не вернуть. С этой болезнью не совладать, её не излечить, и я не знаю, поможет мне очередная доза или нет, и это последние мои секунды.
За окном идёт дождь, уже который день. Сколько раз за последнее время я прокручивал в своей голове мечту. Одну из многих. Странно называть этот эпизод воображения мечтой, но всё же… Лето, зелень, тёплый внезапный ливень. Я стою, будто первый, последний или единственный человек на планете, разведя руки в стороны, подняв лицо к небу, впитывая каждую каплю, пытаюсь слиться со стихией, отдать всего себя ей и остаться никем, но она подходит ко мне, такая же промокшая насквозь, и обнимает, и этот дождь, он теперь скрывает наши слёзы, слёзы счастья и любви, слёзы понимания, что теперь всё будет хорошо. Как очередная страница моей жизни, этот тоскливый этап, с прокуренным балконом и огнями вдали, остается позади, и я вновь могу свободно дышать, без лекарств, зная, что я трачу кислород этой планеты не просто так.
Веки поднимаются, и картинка ещё несколько секунд дымкой стоит перед моими глазами. Слева, на кирпичах, стынет горячая кружка утреннего чая. В какой-то момент, лет в 16, я перестал любить этот напиток. Слишком сильна была моментальная боль, когда я очнулся в ночи от подсыпанного вещества. Даже не знаю, что это было, и, наверно, никогда уже не узнаю, но и никогда не забуду.
Лес почти такой же, как 8 лет назад. В нём ничего не изменилось. Может, слишком старые деревья уже упали, а новые заняли их место, не знаю. Таких подробностей я уже не помню, помню только, что мы гуляли здесь вместе. Теперь мы гуляем втроём: я, она и пёс. Но всё не так. Вместо тепла в своей ладони, я в бессилии сжимаю кулаки, пытаюсь побороть грусть и желание схватить её руку, улыбаюсь внешне, а внутри осознаю, что, что бы я не сказал в прощании, она всё равно уйдет. Но, может быть, что-то в моих словах её зацепит, и, может, она ещё раз перечитает моё письмо, или перечитает многие мои письма до этого. И что-то ёкнет, и запертый один в ночи, в четырех стенах, я услышу стук в дверь, или даже звук вставляющегося в замок ключа.
Пёс надрывно скулит и рвется за хозяйкой, которая, не оборачиваясь, уходит. Волк внутри меня воет ничуть не меньше, а, может, даже больше. Раньше я часто любил сравнивать себя с волком, всеми преданным, всеми оставленным, одиноким и брошенным, только и способным на яростный блеск глаз и злобный оскал, никого не подпускающим к себе, бредущим меж голых стволов в зимнем снежном лесу в поисках добычи, чтобы прожить ещё один день. Сейчас я понимаю, что волком я всегда был и остался, но не злобным и агрессивным, а лишь воющим на луну от потери своей волчицы, преданным, но уже преданным не всеми вокруг, а преданным ей, и только ей.
Идти обратно, волоча ноги. Пустой, понурый взгляд устремлен в блестящий от влаги асфальт. Пёс всё ещё подвывает, изредка замирая на месте и оглядываясь назад, будто надеясь на что-то. Мне приходится его окликать и заставлять идти дальше, хотя это очень тяжело. В голове — оглушительная пустота и робкое желание хоть с кем-то поговорить об этом, чтобы хоть кто-то увидел меня, посмотрел в моё перекошенное гримасой боли и отчаяния лицо, остановил, и спросил «что случилось?» Но этого не происходит, и вот мы закончили прогулку, придя в квартиру, которая вроде бы должна считаться домом.
В приступе гнева я разбиваю костяшки в кровь о бетонную стену, оставляя на них и на ней отметины, кровавые следы бессилия. Потому что больше мне ничего не остается. Верить и ждать, как бы больно не было внутри. Я знаю, что когда-нибудь мне это аукнется, и мой ресурс исчерпается, и его придется чем-то восстанавливать. Но это будет потом, а сейчас я чувствую лишь холодный неодобрительный взгляд в метре от меня, с которым мне приходится существовать.

От рая до ада
Последний вечер в Москве перед долгожданным путешествием. Мы редко ездим куда-то только вдвоём — боимся, что будет ругаться ещё больше, чем обычно, как будто друзья нас сдерживают и помогают на время отвлечься. Будто наши отношения настолько ужасны, что мы не можем прожить наедине друг с другом и с десяток дней.
Мы сидим в парке в вечерних сумерках. Легкий ветерок приносит запахи оживающих от зимней спячки деревьев и распускающихся цветов, звонкий смех детей и гул толпы выбравшихся на прогулку после работы людей. Мы едим вокки, а я решил взять печенье с предсказанием, и, раскрыв его, я прочитал на малюсенькой записке послание от небесных сил: «Неизбежного не избежать». Злой рок, судьба, провидение или простая случайность? Едва ли в этих печеньях может быть что-то менее абстрактное, имеющее только одно толкование, а не десяток-другой.
Я знаю, что пора признаться. Пора выложить карты на стол, расставить всё по своим местам. Но почему я так уверен, что я должен сделать это? Я смотрю на неё и краем уха слушаю, как она рассказывает о ещё одном дне, проведенном на работе. Иронично, как когда-то я заставлял её искать работу, вообще любую, лишь бы не сидеть дома и не быть похожей на мою мать, а теперь работа стала важнее меня. Каждый погибает от того, к чему стремится. Тем не менее, это не мешает мне гордиться ею, что она смогла так быстро найти своё призвание и так сильно любить то, чем она занимается — я-то, хоть и кажусь с виду на своём месте, но продолжаю искать, вечно недовольный своим занятием. Она дарит десяткам людей надежду на нормальную жизнь, всегда открыта и готова всем помочь, и первая вещь, которую я расскажу любому новому знакомому, — это про то, как моя жена помогает людям.
Почему я должен признаться? Почему я устал корить себя за жизнь во лжи? Ведь она тоже обманывает меня и явно не стремиться как-то поднять эту проблему и попытаться решить её. Может, она не считает это проблемой? Да, скорее всего. Или не считает меня тем, кто выслушает, поддержит, поможет. Я вроде бы должен быть самым близким человеком, но я бесконечно от неё далек. Зачем мне это? Я в очередной раз хочу стать лучше за счет других? Точнее, за счет неё. Почему мне не удается быть лучшим сам по себе, без её унижения? Хотя, ведь я тоже обманываю её. Она думает, что я ничего не знаю, и делает вид, что всё хорошо, но ведь я знаю и тоже делаю вид, что всё хорошо. А ничего не хорошо, и чем дальше откладывать этот разговор, тем мрачнее и тяжелее он будет. Я устал строить маски счастливой ереси.
Ночной перелет длиной в несколько часов. Она дремлет рядом, я иногда проваливаюсь в сон, но, даже бодрствуя, я всё равно нахожусь во снах. Я слушаю старые записи с низким битрейтом и ужасным качеством. Не понимаю, как я мог раньше их слушать, а ведь другого просто нет. Эти песни возвращают меня в далекое детство, почти на десяток лет назад. Каждая песня связана с каким-то событием, и эти картины, будто старые и потрепанные кадры кинохроники, проплывают перед моими глазами, как проплывают под брюхом самолёта далекие, едва различимые огни спящих городов.
Снежный вечер начала ноября. Я выхожу из электрички в свежий морозный воздух, в тьму вечернего, укутанного зимой, пока незнакомого города. Она встречает меня на платформе, и мы уходим извилистыми улочками в безлюдный район, просто гуляем и болтаем обо всём вокруг. На улицах пусто, а на крутом берегу ещё незамерзшей реки и подавно. В какой-то момент мы беремся за руки и сразу теряемся. Она не представляет, где мы, и чувствует себя от этого неловко, а я и подавно не знаю, в какую сторону идти. В какой-то момент мы оказываемся в спрятанном голыми деревьями дворе старого двухэтажного дома, выкрашенного в бежевый. Я стою, облокотившись об ограду под желтым светом уличного фонаря, и она прижимается ко мне всем телом, обвив руки вокруг моей шеи, а я своими крепко, но нежно держу её за талию. Наши лица в опасной близости, и я вижу, как снежинки, упав на ресницы её изумрудно-зеленых глаз, медленно тают.
Очередная развилка, короткий миг, который должен был бы изменить всё, как это обычно и происходит. Первый шаг на развилке дорог определяет твой путь на годы вперед. Я не сделал этот шаг. Я был слишком слаб, слишком бессилен, мне было слишком страшно пошевелиться, податься на несколько сантиметров вперед и коснуться своими губами её губ. Наша прогулка закончилась, как и закончились любые шансы на дальнейшее развитие этих отношений. За моим бездействием последовали долгие месяцы одиночества и боли от того, что моё сердце оттаяло, и чувства проснулись позже, буквально на следующий же день, но она уже была недоступна, и эта дорога закрылась для меня навсегда.
Будь я чуть смелее, многие жизни круто изменились бы. И, возможно, мир стал бы лучше, чище, светлее, как и я сам. Возможно, я бы никогда не причинил столько боли той, что сейчас безмятежно спит в соседнем кресле, пока я нахожусь в тяжелых раздумьях. И эти мысли никуда меня не приведут, потому что прошлое уже не изменить, не исправить. Оно такое, какое есть, и мне с ним жить, и остается лишь смириться с ним и попытаться сделать настоящее и будущее лучше.
Тропический остров встречает нас влажным воздухом, наполненным сотней незнакомых ароматов: дикими растениями, цветами, уличными забегаловками. Почему-то только здесь я способен различать все запахи. Я и чувствую их, и они не смешиваются в какое-то однородное нечто. Море зелени, море света, просто море. Я раньше не любил эту страну, потому что сколько ни смотрел фотографии отсюда, всегда видел какую-то унылую серость. Но, оказавшись здесь, я влюбился и понял, что фотоаппараты просто не способны адекватно воспринять то количество солнца, которым здесь наполнено всё вокруг.
Я отчетливо понимаю, что это может стать последней нашей поездкой, поэтому растягиваю, стараясь запомнить, каждую секунду. Мне предстоит тяжелое признание, по сравнению с которым робкое признание подростка в первой любви — действительно детский лепет. Это признание может всё разрушить и уничтожить всё, чем я жил и ради чего я жил. И я долго к этому готовился, и, если это случится, я встречу неизбежность стойко, гордо подняв голову и расправив плечи. Я готов отпустить её и идти дальше, если она не захочет оставаться со мной после моего предательства, не осознавая, что и она предала меня.
Дни протекают спокойно и размеренно. Мы не ругаемся, но разговариваем о мечтах и идеях, о желаниях и намерениях. Она хочет второе высшее, но не может найти руководителя для аспирантуры, а я всячески её подбадриваю, хоть и понимаю, что время, необходимое ей для учебы, она отнимет у меня, а не у остальных своих занятий. Но я — её вторая половинка, я обещал всегда быть рядом, и что бы она ни хотела сделать, куда бы ни решила направиться, я хочу и должен быть рядом, держать её за руку и сам тащить вперед.
Это было замечательное время, и от этого было ещё тяжелее. Забравшись так высоко, будет невыносимо больно падать. Готов ли я столкнуть нас с этой высоты? Готов ли я разрушить не только свою жизнь, но ещё и её? Хотя, почему сразу «разрушить»? Я же не знаю, как она отреагирует. Может, она, выслушав моё откровение, уткнется в моё плечо, будет плакать и извиняться, молить о прощении, навзрыд клясться в вечной любви. Раньше я бы в это не поверил — слишком гордой и независимой она старалась быть, иногда даже жестокой. Но не сейчас. В какой-то момент, наверное, она поняла, что до добра это её не доведет, и отказалась от этих своих качеств. Хотя, как можно отказаться от части себя? Это невозможно, только если кто-то тебе в этом не поможет. Я точно знаю, что я не помогал, а значит, скорее всего, она просто запрятала это глубоко в себя, как и я прятал многие вещи в темницу своих мыслей, в клетку со стальными прутьями, откуда не выбраться.
Я ложусь намного позже неё и часами наблюдаю за тем, как она спит. Её глаза бегают под закрытыми веками, а значит, она видит сны. Что ей снится? Вспомнит ли она, когда проснется утром, сладко потянется и пойдет умываться, а я спросонья буду любоваться изгибами её тела? Почему этот рай не может продолжаться вечность? Почему нужно постоянно бороться, воевать, спорить, отравлять солнечные дни горьким ядом гадких слов? Почему мне нужно заставлять её плакать, почему каждый раз, когда всё хорошо, нужно найти хоть какой-то изъян и раздувать из него проблему? Когда эта война закончится, и чем она закончится? Хотя, я знаю, чем. Чем может закончиться война с самим собой? Только поражением. На какую сторону я бы ни встал, я рано или поздно проиграю.
Почему нельзя просто жить, улыбаться, смеяться, болтать, мечтать, спать в обнимку под вой вьюги или в духоте лета? Гулять по незнакомым местам, держать за руки, кататься на велосипедах по красивым городам и бескрайним полям, садиться в машину, ехать без пункта назначения и любоваться пейзажами? Почему всё не может быть просто? Почему всё всегда должно быть сложно и больно? Как от этого избавиться? Как мне добиться простоты и чистоты между нами? Где взять такую губку, которой можно оттереть всю грязь от наших душ под потоками мягкой теплой воды?
Наконец, устав терзать себя этими мыслями, я ложусь ближе к ней и кладу руку чуть ниже её груди, обнимаю и прижимаюсь к ней всем телом. Я чувствую, как спокойно и равномерно бьется её сердце. Тук-тук. Тук-тук. Ради кого оно бьется?

Идеал
Я лежал на чем-то мягком и влажном. Очень странный материал, чем-то отдалённо напоминающий каучук или кожу: маркий, мягкий, но упругий на ощупь. Вокруг клубился черный туман. Я оказался где-то в пустоте, в тонкой мембране между мирами, на периферии своего сознания, куда начали проникать тени, откуда они расползутся по всему разуму, будто раковая опухоль пускает метастазы в органы, прежде чем пожрать всё тело.
Я поднялся, сначала на колени, попробовал оглядеться, всмотреться в мрак, ища силуэты хоть чего-нибудь: фигур, предметов, зданий. Потом встал, попробовал рукой дотянуться до дыма, но он, будто живой, отпрянул от меня. Не выбирая направления среди всех возможных, поскольку это бессмысленно, я пошел куда-то вперед. Туман расступался передо мной и смыкался за моей спиной. Я сделал резкий рывок и побежал, пытаясь догнать его и ухватиться. Меня остановил чей-то злобный смех. Он звучал одновременно и ниоткуда, и отовсюду вокруг.
— Кто здесь? — крикнул я в пустоту, ожидая звонкого эха. Так хоть получится определить размеры помещения (хотя, кто сказал, что это помещение?), в котором я очутился. Но эха не было, мой голос поглотил этот чертов туман. Снова раздался этот смех. Я оглядывался, широко раскрытыми глазами вгрызался во тьму, но без толку. В конце концов, это моё сознание, и, вероятно, смеется ещё один демон из выпущенных мной. Рано или поздно они должны были меня настигнуть, добраться до меня, когтистыми лапами схватить, обездвижить и сожрать мою плоть, жадно чавкая и роняя на пол ошметки мяса и капельки бордовой крови.
— Покажись. Не заставляй меня заставлять тебя, — звучало глупо, но на большее мой отравленный веществами разум не был способен. Я знал, что, пусть я уже слабо контролирую себя, но ресурсов разодрать мрак на части ярчайшим светом мне хватит. Из тумана вышел он. Я сразу узнал его. Сложно не узнать того, чей образ являлся тебе столько раз на протяжении долгих лет. Конечно я узнал его, ведь я, отчасти, его и создал. Чуть ниже меня ростом, худощавый, с придурковато-милой улыбкой и короткими светлыми волосами. Таким я его запомнил, таким он сидит во мне. Стороннему наблюдателю он не покажется опасным или злым, но я-то знаю.
— Привет, — с наигранной доброжелательностью, мерзко растягивая звуки, произнес он. Я лишь шмыгнул носом и ухмыльнулся, оглядывая его с ног до головы. В конце концов, мы сейчас находимся у меня дома, на моей территории, поэтому чего мне бояться? Я сунул руки в карманы брюк, которых не существовало в них буквально мгновение назад. Незначительный жест, но он подтверждает мою правоту: эта реальность формируется под воздействием моей воли. Я приблизился к нему и начал обходить, с глупым интересом разглядывая каждую деталь, восторгаясь силой моего воображения. Он следил за мной лишь глазами, не шевелясь, пока я не скрылся за его спиной. Он показывает, что не боится меня?
— И что тебе нужно от меня? — наконец, я прервал эту густую тишину.
— Не «что», а «кто». Она, впрочем, как и всегда.
— Ты её не получишь.
— Да неужели? — я не видел его лица, но уверен, что его улыбка исказилась в зловещую ухмылку, а глаза по-звериному заблестели. — Не ко мне ли она сбегает от тебя каждый раз? Не меня ли она постоянно представляет на твоём месте? Когда вы гуляете по чужим городам, когда смотрите друг на друга, когда занимаетесь сексом, когда она думает о будущем?
Его слова, будто плети, истязали моё тело. Тысячи ледяных игл пронзали лёгкие, крали моё дыхание, но ему было мало, и он продолжал:
— Я завладел ей задолго до тебя. Она моя, и ты это знаешь, и это никогда не изменится.
— Это неправда. Она борется, она сопротивляется.
— Не льсти себе. Что ты можешь ей дать? Твою никчемную любовь, разбивающуюся о первую же просьбу?
— Ты никогда не будешь на моём месте.
— А вот это похоже на правду, — он огляделся вокруг, будто этот туман для него имел какие-то формы и образы, говорил ему о чём-то. — По крайней мере, ты так думаешь. Вот только ты тоже никогда не окажешься на моём месте, а ведь моё место — в её голове, в её мыслях, чувствах и мечтах. Там всегда буду я, но не ты. Ты, может, и будешь вокруг, и рядом, но никогда — внутри. И до самого последнего удара её сердца она будет жалеть о своём выборе и верить, что поступи она тогда по-другому, и её жизнь была лучше. Со мной.
Острый охотничий нож материализовался в моём сжатом кулаке. Мгновенный рывок и я в гневе полоснул его через всю спину, разрезал его на две части. Но на меня не брызнула его кровь, вместо этого он лишь разделился на две части, и через секунду испарился грязной темно-серой дымкой. Снова раздался зловещий смех, и голос со всех сторон продолжал:
— Вот уже много лет ты сопротивляешься, ты не веришь, ты пытаешься. Но я — это не какая-то идеализированная версия тебя. Я — это образ другого человека, которым ты никогда не станешь, как ни старайся. Ты не победишь, ты не избавишься от меня, я навсегда буду между вами и внутри вас. Смотри сам.
И на меня со всех сторон посыпались вырванные из дневников страницы, маленькие огрызки с репликами из переписок, фотографии, листы календарей. Сотни и тысячи, они устлали пол вокруг меня, но продолжали вылетать из тьмы. Сложно, почти невозможно бороться в одиночку с тем, кто сидит в твоей голове. Кто знает каждый твой шаг, каждую твою реплику и мысль наперед. Туман сгущался, обступал меня со всех сторон, я бессильно размахивал кинжалом, ожидая удара с любой стороны. Но раны на клубах дыма быстро стягивались, и, казалось, он только начинал наступать быстрее.
Я упал на колени. Куда ни глянь — фотографии. Прошлое, настоящее и будущее. Тысячи нитей, тысячи возможных вариаций реальности — это всё оттуда, но не отсюда. Не из этой. Не всё. Часть — да, но небольшая. Я настолько сильно сжимал челюсти, копя в себе ярость, что зубы начали скрипеть и крошиться, а мышцы одеревенели от напряжения, костяшки пальцев побелели, а ногти больно врезались в ладони.
Я вогнал клинок глубоко себе в грудь. Острая, всепоглощающая боль разодрала меня на части. Но это было только начало пытки, на которую я обрекаю себя сам. Я смогу. Я должен. Я провел его вниз, до живота. Острая сталь резала мясо и кожу, будто тонкую травинку. Из глубокой раны ручьем текла алая кровь. Руки едва слушались, и я выронил кинжал на пол, но разрез был достаточно большим. Выдохнув в последний раз и ещё сильнее стиснув остатки зубов, я запустил правую руку в недра себя. Я нащупал бьющееся в агонии, пытающееся и дальше перегонять остатки крови сердце и крепко ухватился за него. С треском рвались сосуды, связывающие его с остальным телом. Оно продолжало биться в моей руке. Блестящее и склизкое, оно так и норовило выскочить из моей руки. Его оттенок начал изменяться, от бордового до ослепительно-белого. Сердце засияло яркой звездой, отгоняя от меня тени, но и не думало останавливаться на этом. Я последним усилием поднял его над головой, и ослепительный свет выжег мне глаза, как выжег и всю тьму вокруг.

Пустыня
Свет бесконечным потоком ударил мне в глаза. Ослепительное солнце лучами заливает всё небо, и оно уже не голубое, а почти белое. Земля под моими ногами потрескалась от засухи, жаркий ветер метет раскаленные частички песка, вбивает их в трещины, пытается заполнить пустоту и сделать и без того монотонный пейзаж ещё более плоским. Песок плавится от жары и застывает мутным стеклом. Вокруг нет ни единого признака жизни, даже следов змей или скорпионов — не самых приятных созданий, но всё-таки живых.
Я будто очнулся ото сна, вышел из комы. Я не помню, как я оказался здесь, кто я и куда иду. Я просто почему-то знаю, что если я остановлюсь, то всё будет кончено. И поэтому я не останавливаюсь, а продолжаю идти, вперед, куда-то, даже не зная, что там, лишь надеясь. Изредка я облизываю сухие губы и сплёвываю хрустящий на зубах песок. Я не чувствую жажды, но мечтаю об оазисе, с лужицей грязной воды и парой пальм вокруг, чтобы, хотя бы на несколько минут, окунуться в манящую прохладу и спрятаться от безжалостного солнца. Но мне нет пощады.
Я иду уже много часов, а может даже дней, и пустыня вокруг нисколько не меняется. Моя одежда в грязи, которая никогда не отстирается, обувь стоптана почти до ног, которые ломит от усталости. Солнце клонится к горизонту, и его ослепительный багровый диск уже наполовину скрылся за ровной линией разделителя неба и земли. Вокруг начинают появляться тени и старые призраки. Они говорят со мной, и я им отвечаю, хоть и знаю, что они не вокруг, а внутри меня. Наверно, это единственное, что спасает меня от безумия.
Вот передо мной стоит моя мать, которой я испортил жизнь самим фактом своего существования, заставил выйти замуж за мимолётную слабость, прожить с ним с десяток лет и, в конце концов, развестись. Она, как и всегда, с горьким ядом говорит мне, что лучше бы она меня не рожала, что я никогда ничего не добьюсь, и она знала, что рано или поздно я окажусь здесь, один, всеми брошенный и преданный, потому что мой выбор никогда не был правильным. Потому что нельзя прощать предателей. Я стараюсь не слушать её и упрямо иду вперед.
Появляется отчим с флягой воды, такой желанной, и, я уже знаю, недоступной. Он язвительно и холодно улыбается, наигранно весело начиная идти рядом со мной, когда я с ним поравнялся. Он попивает из фляги прохладную воду и спрашивает, как у меня дела. Но я даже не буду просить у него сделать хотя бы глоток, потому что знаю, что он ответит отказом. Потому что я для него существовал лишь как печальный факт, как напоминание о том, что ему пришлось ждать свою любовь столько лет и, даже спустя столько лет, почти каждый день видеть результат упущенного времени, когда его любовь была не с ним. От него не дождёшься сочувствия или понимания, и я оставляю его позади.
Отец, скрестив руки на груди, наблюдает за мной с неодобрением. Не то чтобы он разочарован, может, он даже рад моей целеустремлённости, тому, что я не сдаюсь и продолжаю идти, но не может же он сказать об этом вслух. Потому что тогда он признает свою слабость, признает, что ему не всё равно. А это всегда была игра — показать, что тебе не всё равно, ничего не говоря, так, чтобы я сам догадался. И не знаю, сколько времени он тренировался, но обыграть его у меня не получается.
Бабушка сидит на стуле, держа в руках платок. Она навсегда зависла в том времени, когда я был маленьким и беззащитным, и её неисполненные мечты о сыне наконец-то стали реальностью. Не знаю, в какой момент всё стало не так, как она себе представляла, в какой момент я заставил её плакать. Но она молчит, погрузившись в свои собственные воспоминания, и я не вправе вытаскивать её оттуда. Потому что рано или поздно кто-то из нас уйдет, а кто-то — останется, и пусть, пока она может, живёт не здесь, а где-то в прошлом.
Почему-то они появляются все вместе, как старые подружки. Такие разные, но объединённые одним общим фактом — я их любил. Когда-то. Думал, что любил. Всех по-разному. Эта мило улыбающаяся блондинка уже без очков, а в линзах, хотя очки ей очень шли. Короткие русые волосы другой, слегка вьющиеся, немного напоминающая котёнка, к которой я возвращался в ночи, пытаясь быть хотя бы другом, чьи фотографии я когда-то разглядывал ночами. Теперь другая. Даже спустя столько лет я вспоминаю, как снежинки падали на её длинные ресницы широко раскрытых огромных изумрудных глаз, и как она говорила и что-то доказывала мне, пытаясь вытащить меня из канавы, в которой я валялся, и ей это удалось, только было слишком поздно. И, наконец, эта, с пепельно-черными волосами и пирсингом в языке, которая за короткое время подарила мне столько новых ощущений, пусть и поступившая со мной слишком жестко. Её я не любил, но почему-то она здесь.
Они все идут рядом, улыбаясь. Они что-то говорят мне, но в ушах стоит звон. Зачем они здесь? Что они хотят от меня? Я слышу лишь обрывки их фраз, каждая из них говорит о своём, но, тем не менее, эти фразы складываются в какую-то общую картину: «…Ты мог бы быть со мной…», «…Или со мной…», «…Но ты выбрал не меня…», «…Потому что я не могла сделать тебя счастливым…», «…И ты выбрал её…», «…А я осталась здесь…», «…И я теперь счастлива…», «…Без тебя…», «…А ты?..»
Она не появляется. Хотя я почти представил, как это будет. Нет, она не будет идти рядом, молча улыбаясь или словами избивая меня. Словами, что со мной она только затем, чтобы стать лучше для другого. Она будет стоять вдали, белоснежной точкой на горизонте, разрастающейся и, в конце концов, приобретающей очертания. Белое шелковое платье развевается на ветру куда-то в сторону, она стоит, смотрит на меня и ждёт, когда я сделаю последний шаг навстречу к ней и упаду замертво.
Солнце окончательно ушло, и стали видны звезды. Незнакомые узоры созвездий рассыпаны по небу рукой создателя. Сияет полная луна и освещает мой путь. Кажется, вдали тонкой полосой я начинаю видеть огни города, или это всего лишь мираж, или игра моего воспалённого воображения. Впрочем, я узнаю, когда дойду до конца пути, если у этой бескрайней пустыни вообще есть край. Ноги уже отказываются делать очередной шаг, но усилием воли я продолжаю волочить по сухой земле кровавые обрубки. Я буду ползти, если придется. Я дойду, я обязательно дойду до самого конца, потому что я должен дойти.

Кристальная синева
Под ногами чистая вода, непостижимая толща воды, уходящая на многие километры вглубь. Я не проваливаюсь в недра спокойного океана, а будто бы стою прямо на нём — от моих ступней по воде расходятся угасающие круги. Меня окутал туман, но не черный и густой, а мягкие клубы разноцветного дыма, будто облака, то появляющиеся, то исчезающие. Они не избегают моих касаний, а, наоборот, мягко обволакивают руки и успокаивают влагой и теплом. Кажется, я различаю какие-то силуэты в них, старые заброшенные идеи и несбывшиеся мечты.
Передо мной стояла она, бесконечно прекрасная и сияющая, будто ненастоящая. Идеальная. Ни единой морщинки или прыщика на её лице, лишь гладкая бархатистая кожа, спокойная лёгкая улыбка одними губами, да теплый взгляд серых глаз. Она была в белом шелковом платье, свободном и бесформенном. Его подол касался воды, но не намокал. Она просто стояла в паре метров от меня, молчала и улыбалась.
— Что это за место? — спросил я её, не решаясь оторвать взгляд, будто боясь, что она может исчезнуть или исказиться в уродливое нечто.
— Не знаю, тебе виднее. Мы ведь в твоей голове.
— Похоже на какой-то эфир из мыслей и желаний, — я хотел представить что-нибудь невообразимое, чтобы оно обрело очертания и форму из сгустков этого тумана, но, как назло, ни единой идеи.
— Возможно. Только вот что я делаю здесь? Я же не идея и не желание.
— Это неправда.
— Ты хоть понимаешь, что ты споришь сам с собой? С моей проекцией в твоей голове?
— Хочешь снова сказать, что этот разговор бессмысленен?
— Вроде того.
— Почему?
— А какой смысл вновь и вновь возвращаться к прошлому, которое не изменить.
— Неправда, ты не прошлое.
— Я прошлое, Тём.
— Почему?
— Потому что я сдалась. Ты мне больше не нужен. Оказалось, что ты мне вообще не особо-то и был нужен, я продолжаю жить без тебя, и, как ты знаешь, делаю это неплохо.
— А как же «мы»?
— Нас больше нет. Мы перестали существовать, если вообще когда-то существовали.
— Нет, я в это не верю, — я начинал злиться, и мысленно пришлось себе, как и всегда, напоминать, ради кого я живу и дышу, ради кого я упрямо иду дальше, куда бы меня это ни завело.
— Да, ты в это не веришь. Но это не важно — во что ты веришь, а во что нет. Вселенной всё равно.
— Почему ты сдалась? Я много раз пытался сам себе ответить на этот вопрос и постоянно задаю его всем окружающим, но никто не может мне ответить — то ли не знает, то ли не хочет говорить.
— Потому что настало время сдаться. Ты сам сказал, что рано или поздно сдашься и уедешь. Тебе будет очень больно, но однажды ты это пережил и переживешь ещё раз. А я просто не могу тебя поменять, как бы я ни пыталась…
— Это неправда, я никогда не брошу тебя.
— Это то, что ты мне сказал.
— Прости меня, но я никогда не брошу тебя, и ты изменила меня в тот момент, когда впервые сказала «я люблю тебя», и без тебя я перестану быть собой. Я тот, кто я есть только благодаря тебе.
— Я на тебя не злюсь. Или злюсь, но ты-то этого не знаешь. Ты можешь лишь предполагать. И сейчас ты склоняешься к тому, что я на тебя не злюсь и ни в чем тебя не обвиняю.
— Если я ни в чем не виноват, то почему ты не можешь вернуться?
— Ты не знаешь.
— Я не знаю…
Повисла тяжелая пауза. Мысли заполнили разум, и было странно понимать, что я вроде бы сейчас как раз в нём-то и нахожусь, только на каком-то другом уровне сознания.
— Ты неправильно всё понимаешь…
— Возможно, но что изменится от того, что ты начнёшь мне что-то объяснять и доказывать? Я закроюсь от тебя и не дам это сделать. Ты прекрасно понимаешь, что я или вернусь сама, или не вернусь, но тоже сама.
— Ты не вернёшься сама…
— Нет, не вернусь. Я могу вернуться, только если кто-то заставит меня открыть глаза и трезво — на твой взгляд — посмотреть на вещи. Но этого тоже не случится.
— Почему?
— Потому что это отношения двух людей, и это только между нами.
— Это неправда.
— Теперь настал мой черед задавать бесконечный вопрос «Почему?»
— Потому что, во-первых, это никогда не были отношения двух людей. Ты прекрасно знаешь, что у нас обоих в головах сидит кое-кто третий, от которого вот уже много лет мы не можем избавиться. Он, как паразит, присосался к нашим мыслям и чувствам и не дает нам покоя. А во-вторых, мы живем не в лесу, и мы не последние люди на Земле. Ты каждый день видишь с сотню разных людей: на улице, в магазине, в электричке… Любой из них, вольно или нет, может как-то повлиять на тебя. — Снова я опустился до сарказма. Мне стоило бы объяснить всё это помягче, поподробнее, несколько раз выводя разговор на то, как сильно я её люблю, какая она хорошая и как нужна мне. Но нет, у меня почему-то не получается так с ней разговаривать. Каждый раз, когда я что-то говорю, это звучит резко и жестко, как безапелляционное решение, как факт, любые доводы против которого, вне зависимости от степени их разумности, будут отвергнуты. Почему, почему всегда получается так?
— Может, ты и прав, а может, и нет. Но мне-то уже всё равно, ведь я давно приняла решение.
— Ты приняла решение за нас обоих, даже не спросив меня, что я об этом думаю.
— Нет, я приняла решение за себя.
— И что мне с ним делать, с твоим решением?
— Живи с ним дальше.
— Я не могу.
— Ты знаешь, что можешь. Ты просто не хочешь.
— Да, я могу, но не хочу и не буду.
— Ты свободен, ты волен делать всё, что ты хочешь, быть, где ты хочешь и кем ты хочешь. Тебя больше ничто не держит.
— Да, я могу быть кем угодно и где угодно. Я могу дальше программировать, может даже, рано или поздно у меня будет свой большой проект, компания и много денег. Только зачем мне эти деньги? Я могу начать писать, и, может, я даже напишу несколько бестселлеров, если очень постараюсь, только о чём они будут, если не о тебе? Я могу, наконец, научиться играть на гитаре, и, может, даже играть в группе, только о чём будет играть эта группа? Я могу рисовать, я могу уехать в Индонезию и кататься на серфе и каждый вечер смотреть на закат, я могу делать всё, что угодно, ведь меня ничто не держит. Только мне всё это не нужно без тебя. Потому что ты держишь меня, и я безумно этому рад, и хочу, чтобы это продолжалось.
— Я не нужна тебе.
— Ты нужна мне, потому что я не смогу без тебя. Меня без тебя не существует. Ты заглядывала мне в душу, когда я открывался, и ты ужасалась той тьме, что ты видела внутри. И ты — это единственное, что сдерживало эту тьму, но бороться с ней ты не помогала, а уничтожить её в одиночку я не могу. И без тебя она вырвется наружу, и меня больше не будет. Я не хочу умирать.
— Ты не умрёшь, ты просто изменишься.
— А это не одно и то же?
Снова повисла пауза. Она вроде бы задумалась, только не понимаю, почему, ведь она знает всё наперед. Я прогонял этот диалог в себе уже десяток раз, стоя пьяный на балконе и пуская сигаретный дым, или мчась по шоссе с бешеной скоростью, наплевав на все камеры контроля, или сидя на крыльце деревянного домика где-то в лесу, слушая музыку и глядя на звезды. Всё это уже было, и ничего нового не произойдет, потому что это внутри меня. А должно быть снаружи.
Внезапно раздался детский смех. Это клубы дыма проецируют мои мысли. Мои мечты, мои цели. Детский смех, домик вдали, речка с холодной чистой водой, бегающий по полю озорной пёс, улыбающаяся девушка с цветком в развевающихся от ветра длинных волосах.
— Что мне делать со всем этим? Что? Ты понимаешь, что ты сделала бессмысленным прошлое, пустым настоящее и разрушила будущее? Что всё едва держится на краю пропасти, рискуя сорваться в бездну? — я упал перед ней на колени с влажными от подступивших слёз отчаяния глазами. — Пожалуйста, не уходи.
— Я не могу.
— Я не смогу идти дальше без тебя.
— Встань и вытри слёзы. Ты сможешь, потому что ты сильный. Ты всегда был сильным. И тебя, и меня впереди ждёт удивительная жизнь, такая, какую мы захотим. Но уже не вместе.
— Останься… Я люблю тебя…
— Этого недостаточно.
Она исчезла, а я остался стоять на коленях, наблюдая, как туман растворяется, оставляя лишь светлую пустоту вокруг. Мои штаны начали намокать, а сам я — медленно погружаться в эту кристальную бездонную синеву.

Линии в разных мирах
Солнце выбралось из-за тонущих в тропической зелени гор, и ранее утро упало на пол. Я проснулся на мягкой постели с белоснежными шелковыми простынями и некоторое время лежа любовался видом из панорамных окон спальни. Лёгкий ветерок трепет листья деревьев и кустарников, сбрасывает с них капельки влаги, оставшиеся после ночного ливня. Они переливаются в лучах солнца, и каждый раз, наблюдая этот живой пейзаж, я обещаю себе, что сегодня найду названия этих растений. И каждый раз я этого не делаю. Не забываю, нет-нет. Я намеренно оставляю вокруг себя загадки, чтобы жизнь не превратилась в рассортированный и пронумерованный архив.
Я сладко потянулся и энергично поднялся с постели. Старый пёс, лежащий где-то в ногах, пару раз махнул хвостом, приветствуя меня. Раньше, когда он был ещё щенком, он мог радоваться моему пробуждению до самой утренней прогулки, лизать мне руки, бегать по всей квартире, разнося весть о пробуждении хозяина, возвращаться ко мне, вилять хвостом и пытаться запрыгнуть на меня. Но годы берут своё, и с каждым днём его сил становится всё меньше. Большую часть времени он просто лежит и дремлет. Раньше он подбегал ко мне и просил погладить его, теперь же я подхожу к нему потрепать за ухом, пока он благодарно прищуривается.
Бодрящий утренний душ. Струи мягкой, чуть прохладной воды массируют кожу и немного затекшие после долгого глубокого сна мышцы. Я готов остаться навечно под ними, но впереди — новый день, новый свет, и новые, ещё не покоренные горизонты. С кухни открывается вид на море. Оно слишком спокойно, а, значит, покататься сегодня на серфе мне не удастся. Жаль, но, значит, я смогу посвятить сегодняшний день другим занятиям. Может, даже съезжу на рынок за свежими морепродуктами и приготовлю ужин. Ну а пока — завтрак: яичница-глазунья, пара ломтиков бекона и стакан свежевыжатого апельсинового сока. За столько лет я до сих пор не привык к изумительному сладковатому вкусу местных фруктов, доступных здесь круглый год, а не только в какой-то определенный сезон, в отличие от холодной, оставшейся где-то далеко родины.
Волны лижут широкую линию пологого пляжа. Крабы рисуют на песке узоры, кое-где видны кладки морских черепах. Из сотен яиц вылупятся маленькие беззащитные черепашки, которым сразу же предстоит первое испытание, которое из всей кладки пройдет всего пара существ — пробить скорлупу и добраться до воды. Пёс гуляет без поводка и уже не проявляет интереса к загадочным и странным обитателям этих мест. Как и раньше, мне приходится подстраиваться под его шаг, но если раньше, возбужденный новыми запахами и вещами, он что есть мочи тащил меня за собой, оставляя на песке глубокие борозды, то теперь он медленно плетется, понурив взор. Каждый шаг дается ему с трудом, и, похоже, недалек тот день, когда я буду приносить его сюда на руках, ложиться рядом с ним и просто смотреть в море.
Прогулка закончена, и я уговариваю его поесть хоть немного размоченного в воде корма. Он не воротит нос, он всегда любил его, просто отказывается от еды. Мне приходится чуть ли ни пихать разбухшие кусочки прямо в пасть. Кое-как он съедает небольшую часть своего завтрака, запивает парой глотков воды и устало смотрит на меня. Врачи уже ничего не могут сделать, только удивляться тому, какой долгий путь он прошел рядом со мной. Увы, его путь подходит к концу, и я не могу это изменить, лишь скрасить его последние дни своим вниманием и присутствием, пытаясь оправдать самого себя за давно забытую боль, которую когда-то я ему причинил. Угрызения совести до сих пор мучают меня за то, как я вёл себя, пока он был маленьким, глупым и беззащитным щенком.
Мне не остается ничего другого, кроме как бросить это бессмысленное занятие, отвести его к своей лежанке и приступить к работе. Я пишу. О бесконечной пустоте космоса и о бескрайнем океане огней, о нетронутых чужих мирах, о восходах и закатах далеких звезд, о бесстрашных путешественниках и тайнах мироздания, загадочных древних обелисках, о покоренных планетах, опутанных паутинами городов, о медленно плывущих в астероидных поясах добывающих станциях дальних рубежей, о рождении и гибели цивилизаций. О чём-то бесконечно недостижимом, но бесконечно прекрасном. Слова складываются в строки, строки в страницы, страницы в судьбы. Десятки переплетенных нитей разных людей и рас выходят из-под моего пера. Они сражаются, они любят, они живут, они стремятся куда-то, и даже я, их создатель, пока не знаю, куда.
Часы бегут, пока я, погруженный в свои фантазии, быстрым стуком по клавишам изливаю их на бумагу, и наступает время вечерней прогулки. Я пропустил обед, и живот раздраженно урчит, но какое значение имеет голод, если я должен выполнять свои обязанности?
Джон уже не может встать, как я и боялся, только легонько виляет хвостом и грустно и безмолвно смотрит на меня. Я осторожно и аккуратно беру слабое тельце, когда-то способное бегать и беситься весь день, а теперь едва дышащее, на руки и приношу его полюбоваться на закат. Он любит закаты на море, наблюдать, как огненное солнце опускается в воду и медленно затухает. В этом мы с ним похожи. Он неподвижно лежит на боку, а я глажу его всё такую же мягкую шерсть.
Солнце закатилось за горизонт, затем, чтобы завтра снова взойти с противоположной стороны, воссиять над горой, знаменуя наступление нового дня. Начинает холодать, и пора идти домой. Я тереблю пса, чтобы он хотя бы встал — так будет проще поднять его, но он не реагирует. Может, снова задремал? Нет, он не реагирует на все мои попытки растолкать его. Он уже не отреагирует ни на что: ни на белок-летяг, резво прыгающих с дерева на дерево, ни на больших крабов, в ужасе убегающих от него в свои норы, которые он остервенело будет раскапывать, чтобы достать их, ни на странное пение затаившихся в зарослях птиц. Он уже не дышит. Наверно, это неплохо, уйти в такой красивый вечер, спокойно и покорно встречая смерть, прожив долгую, по собачьим меркам, жизнь с любящим тебя человеком. Достойно встретить смерть, не сожалея ни о чём.
Последний узелок наших с тобой нитей развязался. Единственный, кто связывал меня с моей прошлой жизнью, с тобой, кто имел для меня значение, ушел. Мы теперь параллельные линии в разных мирах. Мы никогда не увидимся, не встретимся, я не услышу твой голос, не почувствую мягкое касание тонких линий твоих рук и сам не прикоснусь к твоей нежной коже. Я уже даже смутно помню твоё лицо и совсем не помню голос. Лишь прекрасные серые глаза, теплые и ласковые, висят в моей памяти. Сколько лет прошло? Не знаю, я перестал считать года, но до сих пор считаю отчетливо слышимые удары сердца. Ты осталась где-то там, далеко за горизонтом в любую сторону света, в закате или восходе, за тысячи и десятки тысяч километров от меня. Я о тебе никогда не забуду, как ни старайся. А ты, ты помнишь обо мне?
Я сидел с бездыханным телом моего преданного друга и наблюдал, как на водную гладь опускается тьма. Взошла полная луна, и на небе яркие мерцающие точки рисовали созвездия. Джон внезапно проснулся, но не тем старым седым псом, которым он стал, а взрослым сильным кобелем, но полупрозрачным и тускло светящимся серебряным светом. Он поднялся, оставив дряхлое тело лежать, отряхнулся от песка, пару раз облизнулся, посмотрел на указывающую путь за горизонт лунную дорожку, а затем на меня. Я понял его. Я поднялся и отряхнул свои прозрачные ладони. Моё бездыханное тело так же осталось позади, лежать рядом с псом и пустыми глазами смотреть на ночное небо.
— Веди, — сказал я ему, и он, радостно виляя хвостом, посеменил вперед по лунной дорожке, в море, к сотням других планет, и я последовал за ним.

Крыши
А помнишь, той весной мы гуляли с тобой по крышам? Была хмурая и ветреная погода, но это было даже здорово, потому что твой серый плащ, до сих пор лежащий в шкафу, напоминал мне об Одессе, и ветер трепал твои волосы, а ты стояла, ещё подросток, и озорно улыбалась. Мы стояли почти на самом краю, держась за руки, и смотрели вниз. Куда-то спешили прохожие, ездили машины, кипела жизнь, серые громады панельных домов отсюда казались не такими массивными, будто мы властелины мира. Там всё понарошку, там всё не настоящее, там всё игрушечное. Настоящие лишь мы с тобой.
А тут, наверху — свежий воздух, до самого горизонта, и можно дышать свободно, полной грудью, до головокружения. Я целовал тебя, закрывая глаза и наслаждаясь твоими сладкими губами. Твои пальцы держали меня за шею, так мягко и нежно касались моей грубой кожи. Секунды растягивались в эпохи, и, казалось, прошли целые годы, прежде чем начало темнеть, и мы засобирались по домам.
Я знаю, что ты помнишь это ощущение. Это я помню цифры, события, сухие факты, определенные запахи и чувства. А ты помнишь ощущения. Стоять на краю, держась за руки, не боясь ничего, зная, что тебя поддержат, тебе не дадут сорваться камнем вниз. Мы с тобой всегда ходили по краю, рискуя оступиться и упасть в пустоту. Именно так мы представляли недавно наши отношения, только в тот раз мир был вывернут наизнанку. Это мы были настоящими, но ставили фигурки человечков в почти одинаковые позы, на краю стола. Может, стоило тогда вновь поменяться местами, почувствовать силу ветра и дыхание свободы?
Я стою, сопротивляюсь порывам ветра и смотрю в багровый закат. Город вырос, разросся, изменился. Как и мы выросли, и нам уже не 16 лет. Что-то мы потеряли в том времени, только вот что именно, и как это вновь отыскать? Купол церкви пронзает лес, на небе уже загораются первые звезды, вдали мелькают огни взлетающих самолётов, они уносят вдаль людей, и кто-то летит туда, навстречу новым горизонтам, с улыбкой, а кто-то — разбит и сломлен. Никогда не знаешь, кто будет сидеть рядом с тобой и смотреть в иллюминатор — герой или подлец.
Я подвел тебя. Я дал тебе сорваться в пустоту, и теперь пожинаю плоды своей ошибки. Вот только не знаю, что с этим делать. Ты где-то там, в предночной мгле, я тебя не вижу. Может быть, слишком темно, а может быть — я просто слеп. И я бы прыгнул за тобой, только боюсь ошибиться с направлением. Остается лишь копаться в памяти, выуживая эпизоды, составляющие мою жизнь. И каждый из них наполнен тобой до краёв. Воспоминания такие живые, четкие и подробные. И просыпаются ощущения, частички моего Я, и кричат мне «Эй, теперь ты снова знаешь, откуда я появилась!», и я понимаю, что таких частичек сотни и тысячи, и что бы я ни вспоминал — там есть Ты, и там есть часть Меня. И одно без другого существовать не может. И это не изменить.
Где ты? Как ты? О чём ты думаешь, что ты чувствуешь? Чем ты дышишь? Я не знаю, и мне остается лишь гадать, лишь строить в голове иллюзии и жить в них, будто в клетке. А ведь мы с тобой — птицы и давно выросли из любых клеток. Мы должны оттолкнуться от парапета и лететь. Парить над этим игрушечным миром, расправив огромные крылья, твои — ослепительно-белые, а мои — пепельно-черные. Крылья. Где они теперь? Мои подрезаны, сломаны, уже не способные летать. А что я сделал с твоими? Не знаю, и от этого страшно. Страшно, что мы, вдруг, можем никогда уже не полететь.
Но я прошу тебя, не сдавайся и борись. Я верю, что ты сможешь вырваться из этой пустоты и вновь набрать высоту. Ты знаешь, что я всегда приду к тебе на помощь, где бы ты ни была, что я всегда укрою тебя своим крылом, потому что крылья мне только затем и нужны, и полететь один, без тебя, я никогда не смогу.
Игрушечный мир победил. Победил в битве, но не в войне.

Выстрелы
Мои пальцы сжимают холодный металл. Я напрягаю мышцы, будто пытаясь смять его, проверить, не подделку ли мне продали. Но он не поддается, выглядит как настоящий. Матовая сталь, пластинка, где должен быть серийный номер, но он стерт и выжжен кислотой. Шершавый пластик рукояти, тяжесть в руке, вселяющая уверенность и власть. Решения теперь принимаю я. Будто не веря, я вновь вытаскиваю магазин и проверяю патроны. Выглядят как настоящие, хотя откуда мне знать? С легким щелчком я снимаю пистолет с предохранителя и приставляю ствол к виску. Это нужно сделать под определенным углом, иначе пуля может пройти навылет через другой висок, не задев мозг, и я останусь жив, ослепну, потому что глаза вырвет из глазниц бешеным давлением. Каждой клеткой кожи я ощущаю уперевшийся в череп кружок дула. Палец медленно нажимает на спусковой крючок, и я не знаю, в какой момент ударник коснется пули, и хлопнувший выстрел покончит с этим мучением.
Выстрел…
Перед глазами проплывают картины. Я в школе, стою напротив кабинета литературы, и мы дурачимся с двумя друзьями на перемене. Взгляд вправо, и я вижу, как по коридору стремительно пробегает девушка, такая юная, я бы даже сказал, ещё совсем ребенок. Мгновение, и она уже за моей спиной, резкий рывок головы влево, и я вижу её со спины лишь на миг, прежде чем она скрылась за углом в арке. Коричневая шелковая рубашечка и черные обтягивающие брюки. Кажется, я даже откуда-то знаю её имя и в каком она классе, вот только откуда?
Я сижу в кабинете информатики и, не глядя на клавиатуру, набираю доклад по биологии. Входит завуч и объявляет, что на День Лицеиста требуется ведущий. Почему-то меня это интересует, хотя куда мне… Вторым ведущим будет она, и я должен.
Выстрел…
Я сижу в пустой вечерней электричке и гляжу куда-то вдаль, на последствия раннего зимнего заката. Поле ровной белой плоскостью снега стелется до самого горизонта. Я слушаю музыку и, как и всегда, вслушиваюсь в слова и в интонации, облекаю их в какую-то форму и идею, проецирую их на себя. «Дай себе немного свободы, дай себе два крыла для полёта вдаль, сделай вдох и скажи мне, что ты слишком устал любить меня и оставаться здесь. Скажи, что я не та, и скажи, что тебе есть куда идти»…
Выстрел…
Пятница. Мы идём с ней под руку поздним вечером по пока незнакомому мне городу, да и я слишком пьян, чтобы запомнить какие-то детали. Помню лишь, что на ней мои перчатки, потому что её руки замерзли, и кто я такой, чтобы не пытаться хоть как-то согреть её. Будто стесняясь, мы идём под руку, постоянно что-то говорим и смеемся. Навстречу проплывают десятки прохожих, и, может, даже смотрят на нас с осуждением, учуяв запах алкоголя. Падает лёгкий ещё январский снежок, желтый в свете фонарей.
Мы подошли к подъезду её дома. Она стоит на ступеньку выше, говорит, что пора прощаться. И, кажется, что-то ещё, но я уже не различаю слов, и они остаются без ответов. Я опьянен ею. Я молчу и поэтому, наверно, выгляжу по-идиотски. Она, не торопясь, словно нехотя, стягивает с рук перчатки и отдает их мне. Глубокие, тяжелые и длинные паузы между её репликами. Она чего-то ждет. Нас разделяют какие-то жалкие сантиметры, но они как сотни километров, и я пытаюсь найти в себе силы преодолеть их.
— До завтра…
— До завтра…
Наконец, наши губы сомкнулись в поцелуе.
Выстрел…
Суббота. Мы стоим на холодном балконе в её квартире, и где-то она смогла найти открывашку для вина. Мы разлили его по бокалам. Мои ноги мерзнут, и она предлагает найти для меня тапки, но я же должен быть сильным и отказываюсь. Я всё ещё боюсь её обнять, а она немного сторонится меня, колеблясь, стоит ли игра свеч. Пара глотков, и она вроде бы не двигается, но становится ближе. Я смотрю то на неё, в той же шелковой коричневой рубашке, в которой я впервые увидел её, ещё когда ей было четырнадцать, то куда-то вдаль, благо она живет высоко, и здесь есть куда смотреть. Наконец, она в опасной близости от меня, настолько опасной, что я не могу не положить руку на её талию. Через пару часов мы оказываемся в её комнате, медленно раздевая друг друга…
Выстрел…
Снежные дворики и мокрые парки, заплеванные балконы и прокуренные подъезды, бутылки вина, невинные разговоры ни о чём и обо всём, мои торчащие во все стороны волосы, которые она обожала трогать, и запах которых она тоже обожала, прогулки и горячие ванны, пока её родители куда-то уезжали, невинность и наслаждение. Корявые стихи, но исходящие от самого сердца, самодельные открытки, глупые сувениры…
Выстрел…
Квартиры, дачи, подъезды, парки и прогулки. Где-то мы спим вдвоём, где-то порознь. В каких-то местах прямо на входе мы начинаем целоваться, в каких-то держимся до самой ночи. Где-то убегаем от чьих-то родителей, где-то просто их стесняемся. Ночи, редкие ночи, проведенные вдвоём, и всё равно, что творится за окном — весенние салюты и шествия, голодные ливни или пурга. Главное, что мы здесь, в темноте и тишине, прижимаемся друг к другу и пытаемся уснуть, или, наоборот, пытаемся остаться в сознании, боясь или ожидая утра, которое разлучит нас на неизвестный промежуток времени, а может и не разлучит.
Выстрел…
Города, где мы бродим часами, держась за руки, крепко сжимая ладони, боясь отпустить. Они сливаются в один. Меняются времена года, а, следовательно, и погода — то жар, то холод. Меняются прохожие, меняются достопримечательности, меняются языки, страны и континенты, мы взрослеем, жизнь бьет нас, но мы крепко держимся за руки, даже когда ругаемся, даже когда льём слёзы и расстаемся навсегда… Моря. Тёплые и холодные, буйные и спокойные. Где-то пенные волны лижут серую гальку, где-то стихия нежно касается золотого песка. Где-то мы стоим, расправив крылья, на краю пирсов, где-то мы лежим, нежась в лучах заходящего или восходящего солнца, где-то купаемся в горячей пресной воде, а где-то боимся прикоснуться к ледяной и солёной.
Выстрел…
Тысячи других моментов, которые преследуют меня. Это был последний патрон. Голова кружится и раскалывается от боли, пронзенная сотнями острых, как бритва, ножей. Я кладу пистолет на стол и пытаюсь встать. Ноги отказываются поднимать меня, а к горлу подступает тошнота. Я борюсь с желанием метнуться в туалет и проблеваться. Зачем — не знаю. Всё должно было закончиться. Я пытаюсь вспомнить даты и сюжеты, чтобы проверить, смог ли я их уничтожить. И я помню всё так, будто это было вчера.

Лабиринт
Я очнулся, сидя на кровати, ранним утром. На улице было уже светло, но ещё безлюдно. Часы на телефоне показывали 5 утра. Ни входящих вызовов, ни сообщений. В комнате перемигивалась светодиодами техника, пёс, не смыкая глаз, сидел у меня в ногах и внимательно смотрел на меня, иногда поскуливая. Последнее, что я помню — это я уходил гулять с ним, 7 часов назад. Я надел на него поводок, закрыл входную дверь, вставил ключ в замок и… пустота. Он не был голоден, он не хотел в туалет, он был чистый. Очевидно, я погулял с ним, и сделал всё, что должен был сделать. Но я этого не помню, как и не помню, что я делал оставшееся время. Я не был пьян, у меня не болела голова. Я просто не знал, где я был.
И впервые мне стало действительно страшно. Я вдруг понял, что я больше ничего не контролирую, ни то, что происходит внутри меня, ни то, что происходит вокруг. Мои мысли, они живут своей жизнью, лезут ко мне, заставляют обращать на них внимание, и у меня не получается их побороть или хотя бы отогнать. Моя память — она не такая, как была. Её почти нет, она путается, я не помню лиц, дат и окружений. Всё сливается в одно, и я не понимаю — еду я по этому городу или какому-то другому — они вдруг стали все одинаковые. Я забываю, кто я и как здесь оказался. Я даже не помню, зачем я открыл холодильник или что делать с зубной щеткой.
Я должен был удержать себя, зажать в тиски, поставить поток на паузу, заморозить чувства и просто переждать. Но у меня не получилось. Мои руки предательски дрожат, и я даже не могу удержать в них воду, чтобы умыться. Я нигде не нахожу себе места, да и нет нигде этого места. Книги стали слишком длинными и скучными, фильмы — усыпляющими, что-то, что требует моего внимания больше 5 минут, — просто невыносимым. Не мир вокруг изменился, я знаю, что он остался таким же, но я уже не ощущаю его так же кристально ясно, как раньше.
Готов ли я сдаться? Потому что эту битву мне самому уже не выиграть, и перспективы совсем не радужные: либо я продолжу сражаться, и, в конце концов, это безумие поглотит меня, либо я отступлю, попрошу помощи и вернусь с новыми силами. Так ли это? Я уже не знаю. Никогда не сдаваться, ни шагу назад, идти до конца — таковы были мои рухнувшие жизненные принципы. Они больше не работают. Нужно что-то другое, что-то новое.
Кажется, я упал настолько глубоко. Или нет. Врач со мной не согласился, и отчасти он прав — если нужна помощь, стоит попросить её, помочь самому себе. Только вот кто я такой? Я больше не знаю. И кем я стану? Прошлое, настоящее и будущее перемешались, они будто в тумане, я смотрю на них сквозь грязное стекло откуда-то из недр своего сознания.
Мне страшно, мне просто страшно. Это слишком тяжелый выбор, и я не знаю, как будет лучше. Хватит ли у меня сил продержаться настолько долго, чтобы меня спасли и вытащили? Или не хватит? Или меня не спасут и не вытащат? И что будет тогда? А останусь ли я самим собой, если отступлю? Не уверен… Но я уже и не помню, кто я, поэтому этот путь не выглядит таким пугающим.
Мысли овладели мной. У меня осталось не так много сил и времени. Я должен решить прямо сейчас, потому что каждая секунда может стать последней перед очередным провалом, и я могу очнуться где угодно и когда угодно. Хорошо, если пройдет всего 7 часов, а если пройдет 7 дней? Или месяцев? Лет? Хотя роковые, истязающие события обычно происходят в одну секунду. Совсем как это.
Ноги едва слушаются, мне приходится опираться о стены, пока я пытаюсь добрести из комнаты на кухню, разорвать пачку, достать таблетку, положить её в рот и проглотить. Обычно я бы не так концентрировался на последовательности действий, но я больше не могу быть уверен, что я действительно всё сделал, потому что мысли играют со мной в жестокую игру — отличи реальность ото сна. Выбор сделан. Хотя, конечно, я всё ещё могу вызвать у себя рвоту, у меня есть на это буквально несколько минут, если верить инструкции. Но вместо этого я ухожу на балкон, курить и ждать эффекта.
Вокруг меня снова мои демоны. Я чувствую их морозное дыхание, их когти касаются меня, а перья щекочут кожу. Они пришли, скованные страхом, что таблетки помогут мне совладать с ними, но это так. Их шепот станет лишь менее разборчивым, но никуда не денется, сколько бы пачек я ни сожрал, может, даже, запив их алкоголем — чтобы стало менее мерзко от себя самого и от мыслей, что они вдалбливают мне в голову. С этими мыслями почти невозможно бороться, и никто и ничто не поможет уничтожить их, лишь заглушить на время.
Таблетка начинает действовать. Или я себе это внушил. Впрочем, какая разница? Сладкая усталость разливается по телу, и голоса становятся тише и медленнее, и я перестаю различать слова. Призрачные тени уже не кружатся вокруг меня, изредка подлетая к телу и хватая разные его части холодными лапами. Голова немного кружится и будто налилась тяжелым свинцом. Я лёг и закрыл глаза. Моё дыхание замедляется, и я почти ощущаю, как я проваливаюсь в сон. Проснусь ли я тем же, с теми же мечтами и желаниями? Это как-то перестало волновать, отошло куда-то на второй план, стало совсем не важным. Всё стало совсем не важным. Я заснул и оказался в лабиринте, в котором мне предстоит отыскать себя.

Юбилей
Жизнь чертовски однообразна. Она движется по какой-то причудливой спирали. Даже не по одной, а по многим — длинным и коротким. Раскручивается, как маховик, и ты замираешь в ожидании удара, точно так же накапливая мощь для защиты от сил, что могут сломить тебя. Но удар наступает в момент, когда ты ждёшь его меньше всего. И выхода нет. Разве что, быть наготове всегда, но разве это жизнь? Вечно бояться, постоянно оглядываться через плечо, быть всегда одному, озлобленным, никого не подпускать к себе, чтобы однажды они не смогли предать тебя и бросить гнить в канаве. Я уже был таким, и у этого человека нет будущего. Как бы он ни пытался, всё равно оказывался в канаве, без единой иллюзии надежды.
Я снова здесь, спустя 5 лет, и вижу те же лица. Изменился ли я? Едва ли. Конечно, были периоды, когда я был другим и поступал по-другому, и пытался вырваться из этой замкнутой линии, и мне иногда это даже удавалось. Но всё вернулось на круги своя, и я снова здесь и вижу те же лица, только немного постаревшие, и я остался таким же внутри — тем же жаждущим понимания загнанным в угол подростком. Вот только тело уже прошло пик своего расцвета и начало понемногу увядать. Лучше, чем я был в эти 5 лет, мне уже не стать.
Когда я последний раз разговаривал с дедом? Да никогда. Не было у нас моментов близости, он не сажал меня на колени и не читал мне детские сказки, я не задавал ему глупых вопросов, и бабушка не стояла в этот момент в дверях и не улыбалась, сдерживая слёзы. Лишь один эпизод всплывает в памяти — далёкое безмятежное детство, мы гуляем с ним по майскому солнечному парку, играет старая советская музыка, а я крепко держу его за руку. И на этом всё. Детство осталось слишком далеко, будто в какой-то прошлой жизни. Я не знаю, как себя с ним вести. Короткая поездка из одного дома в другой наполнена для него воспоминаниями. В эту школу ходили его дети, здесь он жил до Войны. Сложно представить, что это было больше 75 лет назад. Три четверти века. В три раза дольше, чем я волочу свой крест по этой земле. Сколько же километров протащил он?
Для меня эта поездка тоже наполнена воспоминаниями, хоть и более свежими. Возвращаться в знакомые места, но смотреть на них уже по-другому, откуда-то издалека. Как на чуждых, пробуждающих лишь боль и страдания, бередящих старые шрамы и свежие порезы. Вернуться на пару минут в опустевшую квартиру, которую я раньше звал своим домом, — только лишь забрать пару забытых в спешке переезда вещей. Она перестала быть домом. Не потому что что-то в ней изменилось. Конечно, за эти годы она тоже немного поседела — отвалились плинтуса, истрепались обои, протерся ламинат, многие розетки, которые я не смог починить, держатся на добром слове и моментном клее. Как мог, я залатывал в ней дыры, но она старела и теперь осталась брошенная, как ненужная игрушка.
Семья. Какие ассоциации во мне вызывает это слово? Любящая жена, верный пёс, мечты о детях. Но не люди вокруг. Никого из этих людей я никогда не подпускал достаточно близко, чтобы считать их родными. А теперь сам стал «этим человеком» для той, кто мне дорог. Конечно, я готов помочь, если что-то нужно, может, даже перекинусь парой пустых слов, но не более. Да и я для них — чужой, а для некоторых даже незнакомый. Нас, конечно, представили, но я даже не пытался запоминать имена. Смысл? Вряд ли мы встретимся в следующий раз в обозримом будущем. Разве что только на очередной такой посиделке по случаю юбилея. Ну, или поминок. Разве можно считать родными людей, которых ты видишь раз в несколько лет только по исключительным случаям?
Я сижу в самом дальнем углу стола, поклевывая нарезку или салат. Нет аппетита, уже много дней. Я не могу есть что-то, приготовленное не ею. Благо, меня никто не трогает, я никому не интересен. Я воспринимаюсь как часть обстановки, как мебель, наряду с ковром на стене, или старым сервантом с никому не нужным хрусталем и парой фотографий в рамках. Но, в отличие от мебели, я не останусь здесь, изредка привлекая к себе внимание, пылью ли во время уборки или случайными посетителями, избегающими смотреть на хозяев. Час-другой, и я сбегу из их жизней на следующие несколько лет, а может, и навсегда. Нужно лишь чуть-чуть подождать. Ожидание стало основной моей деятельностью. Ирония в том, что именно ожидание я всегда ненавидел, но сейчас оно осталось единственным, что я могу делать.
Наконец, к моему сожалению, тётя решила обратить на меня внимание и задает какие-то банальные вопросы, вроде того, как моё здоровье (чего ещё ждать от врача?), или закончил ли я университет. Я отвечаю кратко и ёмко, чтобы не развивать никакие темы, чтобы не пускать их всех даже туда, куда я готов пустить друзей или случайных, барных знакомых. Она пытается сыграть роль матери, но это лишнее. Грустно быть сиротой при живых родителях и куче родственников, но ничего с этим уже не поделаешь. Наконец, она теряет ко мне интерес, и глупо её в этом винить.
Глупо вообще в чем-то винить любого из них. Кто знает, как бы я поступал на их местах, сколько жизней я сломал бы? Я давно перестал делить мир на белое и черное, вообще, даже уже не в таких пропорциях, что все вокруг — черные, а один я — белый, несчастный и непонятый. И я, и паренек, что сидит рядом, уставившись в телефон, и все остальные — серые, с целыми мириадами оттенков, едва различимых человеческому глазу. А некоторые нити вообще остаются незамеченными, пока ты сам не заплетешь абсолютно такую же. Только потом приходит понимание и переосмысление событий глубокой давности, мотивов, поступков, целей и желаний.
Отец, как всегда, опаздывает. Моя двоюродная сестра сидит с новоиспеченным мужем и уже беременная, месяце на седьмом-восьмом. Хотя у меня не так много опыта, чтобы определять на глаз. А спрашивать… Опять же, какой в этом смысл? Меня даже не было на их свадьбе, и не думаю, что мне будут рады на крещении. Разве что отец напишет сообщение или, скорее, позвонит сообщить радостную весть. Он предпочитает звонить в последнее время, будто ожидая, что я не отвечу, и тогда можно будет начать действительно волноваться за меня. Забавно ещё, что бабушку всегда интересовало, когда моя сестра станет женой и матерью. Вот только почему-то меня быть отцом она не торопила. Может, зря? Наверно, зря. Хотя чем я бы ей ответил на простые прямые вопросы? Очередной порцией злобы и язвительных, завуалированных ответов. Глупо. Всё глупо.
Наконец, время истекло, и пора стирать себя из их судеб. Наконец, приехал отец со своей женой и своим ребенком, желанным и опекаемым. Я прождал «для галочки» полчасика и начал собираться уезжать. Хотя «собираться» — это сильное слово, ведь я просто тихонько позвал его в коридор, подальше от любопытных ушей, отдать ему ключи от его квартиры, нашего перевалочного пункта на странном пути, который приведет неизвестно куда. Хотя, я уже начинаю подозревать о пункте назначения, но ни с кем своими подозрениями не делюсь. Прежде, чем взять их из моей руки, он в последний раз задал вопрос, мучающий его уже полтора месяца: «Вы точно туда не вернетесь?» Я ответил, затем быстро обулся, попрощался со всеми для приличия, спустился на заплеванном лифте, выбежал в мокрую улицу, сел в машину и уехал. Обратно, в своё одиночество.

Шторм
На горизонте бушевала стихия. Было видно лишь иссиня-черные тучи, да здесь и там яркой вспышкой и кусками паутины разряжались молнии. Грома не было слышно, потому что шторм пока был далеко, но он стремительно приближался. Я сидел один на продрогшей веранде, обдуваемой холодным ветром, укутавшись в плед, попивая глинтвейн и любуясь беспокойным морем. Вокруг ни души, и даже у лестницы не дежурил официант, поэтому попросить обновить мне напиток было некого. Что ж, значит, пора собираться и направляться к своему временному пристанищу.
Я брел вдоль набережной и слушал песни. Даже сквозь рев надорванных голосов и мощных гитарных рифов было слышно, как волны бьются о каменную кладку. Фонари пытались осветить мне путь, но их свет уже не мог пробиться сквозь окутавший город мрак. Митридат темной массой навис по другую сторону от моря, дорога наверх из тысячи ступеней, ясными ночами блестевшая десятком фонарей, была уже едва различимым желтым пятном. Грохотал гром, а ливень был готов обрушиться на мою голову в любой момент, и я даже ждал этого момента.
Я сел на парапет. Волны пенно разбивались о стены, и брызги почти долетали до моих ног. Порывы ветра угрожали бросить меня в море, ударить головой о камни и оставить мою душу с ним навсегда. Дождь шел всего пару минут, но я уже промок до нитки. Мне было всё равно, и я не чувствовал холода, хоть кожа и покрылась мурашками. Который день я слушал по кругу одну и ту же песню — новый сингл одного из моих любимых исполнителей. Он, как нельзя кстати, подходил к моему состоянию, а так же к окружающей меня действительности. Может, это просто я подгонял свои ощущения, а может, действительно так совпало. А может даже, это совпало не случайно. Может, всё в этом мире не случайно.
Хотелось петь, хотелось кричать вместе с вокалистом, разрывая голосовые связки, прямо в природу, прямо в шторм, прямо Богу в уши. Может, тогда он меня услышит. Я просто пытался найти новую цель в жизни, потому что прошлая, как тогда казалось, была потеряна навсегда. Я уже не верил, но всё ещё надеялся и всё ещё хотел верить, и хотел через тысячи километров докричаться до неё, спящей где-то в своей теплой постели, безмятежно и тихо. Хотелось, чтобы она услышала меня, вздрогнула и проснулась, и чтобы искра в её сердце разгорелась в огромное пламя, и она смогла отыскать меня среди своих снов и в этой жизни, на этой планете.
Я оборвал все контакты, сменил номер телефона, не появлялся в социальных сетях и чатах. Меня было не отыскать, лишь тонкий прутик связывал меня с прошлой жизнью в виде старого сайта, на котором я иногда публиковал свои мысли и чувства. Я знаю, что изредка она их почитывала. Когда на твоём сайте всего один посетитель — его легко отследить и понять, кто же он. Мы как-то так общались, вроде бы изливая душу в пустоту, но зная, что его слова не останутся незамеченными для того, кому они предназначены.
Телефон завибрировал. Мой старый друг как-то смог меня отыскать. Завязался непринужденный диалог. Оказалось, он был даже не в курсе произошедшего, а написал лишь затем, чтобы вернуть долг. Деньги. Плохо, когда у тебя их нет, но и когда они у тебя есть — тоже плохо, ведь не они тебе нужны, и ни за какие деньги не купишь счастье и не избавишься от боли в груди. Я проверял, я многое перепробовал за эти месяцы, только вот ничего не помогает. Да, секунды, когда адреналин бьет в голову, и ты мчишься по шоссе или летишь с высоты со скоростью свободного падения, или уходишь далеко в море на яхте, и вокруг ни души, только лишь оно — эти секунды бесценны и наполняют жизнь каким-то подобием смысла, но не более. Они не способны залатать зияющую дыру в груди, то место, где когда-то была любовь, а теперь осталась лишь пустота.
Мне как-то удавалось курить. Я прятал в ладонях тлеющую сигарету, как прятал где-то в душе надежду на лучшее. Но дождь беспощаден, и он не дал мне докурить. Что же, я всегда могу достать из пачки ещё одну и зажечь её. Вот только с надеждой так не поступишь. Нет такой пачки, откуда можно достать новую. Она всего одна, и если она потухнет — это навсегда, и я останусь один во мраке, наедине со своей пустой болью. Когда это случится — я не знаю, поэтому остается лишь верить, что тусклого пламени моей свечи хватит, чтобы осветить ей путь, чтобы она смогла найти ко мне дорогу. Ну а пока я буду бережно хранить этот огонёк, столько, насколько мне хватит сил.

Финал
Я проснулся рано утром, в то время, в которое я привык засыпать. Но сегодня нужно было проснуться, хоть я долго не мог уснуть, потому что мысли кружились в моей голове накануне, и от них было не скрыться. Наверно, я такой не первый, кто в последние мгновения сомневается, кто почти хочет убежать. Точнее — эта идея где-то на периферии сознания сверлится к центру мозга, к тому месту, которое контролирует мои действия. Как же мы похожи на наших предков, обезьян, боящихся любых перемен. Совладаю ли я с собой? Человек ли я или тупой примат?
Будильник призывно звонил. На всякий случай, я поставил их десяток через каждые 5 минут, с огромным запасом, хоть и знал, что самый первый отгонит от меня любой сон. Вот он, тот день, последний, который мне приходится страдать в ночной тишине, мечтая наутро проснуться не одному. Я спал на правой части двуспальной кровати, как и много дней до этого.
Редкий утренний душ, я пытаюсь собраться с мыслями, пустым взглядом уставившись в прикрытую полиэтиленовым пакетом дыру от радио, которое раньше было в душевой кабине. Я даже помню то время, когда я его слушал, 6 лет назад. Многое стало другим за это время, и я больше не тот страдающий от одиночества ребенок. Я теперь страдающий от одиночества взрослый, но сегодня это закончится.
С десяток пропущенных, пока я был в душе, вызовов высвечиваются на экране. Легкая улыбка пробегает по моему лицу. Я перезваниваю, и в ответ слышу встревоженный, но полный облегчения голос. Наверно, она тоже ждала этого момента столько же, сколько я, а может и дольше. Ведь говорят, что девушки с первой секунды знакомства знают, чего они хотят от парня — детей и встретить старость, или поскорее сбежать. Конечно, она волнуется, и не может быть иначе, и она боится, как и я, что в последний момент я передумаю. Или она. Не угадаешь.
Черная Toyota Camry ждет меня у подъезда. Водитель в ожидании протирает стекла. Тогда мне такая машина казалась несбыточной мечтой, сейчас я могу позволить себе намного лучше. Минутное знакомство, пачка денег авансом, и мы уже мчим по недостроенному шоссе мимо сонных рабочих и дремлющих машин, к городу-музею моей сознательной жизни.
Я выхожу к подъезду, судорожно сжимая предательски потеющей ладонью букет невесты. У этого подъезда закончилось вступление к нашим отношениям, и начались они сами. Прямо здесь, я стоял на ступеньку ниже её, она стаскивала с замерзших февральским вечером пальцев мою теплую перчатку и нарочно медленно говорила «до завтра», а наши губы были в опасной близости друг к другу. Я знал, что даже если мне не хватит смелости сделать это сегодня, мне определенно хватит смелости сделать это завтра. Молча, ничего не говоря в ответ, я подался вперед и поцеловал её. Кажется, это был самый долгий поцелуй в моей жизни, даже спустя столько лет, даже до сих пор. В оцепенении я смог прошептать лишь одну фразу, и эта фраза определила всю мою жизнь, наконец-то наполнила её смыслом.
После коротких гудков домофона раздается голос её отца. Спокойный, как и всегда. Уверенный, как будто всё происходящее давно ему известно. Лифт, заплёванный, старый лифт, как в 90-х, на котором родители запрещали мне ездить, и приходилось подниматься по не менее заплеванным лестницам пешком. Предпоследний этаж, и я почти у цели. «Последний шанс сбежать», — шепчет мне злобный голос. Но я не сбегу.
Она прекрасна, как никогда прежде. В подвенечном, длинном белом платье, достаточно скромном, но, в то же время, немного откровенном. Этот момент, когда я увидел её такой, он навсегда останется в моей памяти, и я буду возвращаться к нему вновь и вновь, в те мгновения, когда буду забывать, ради чего я живу и дышу. Ожидая моей оценки, она руками нервно сжимает подол, безмолвно глядя мне в глаза, а я не могу оторвать восхищенный взгляд от неё. Открытые плечи, цветок в каштановых волосах, жемчужное ожерелье, корсет, туфли, скрытые длинной юбкой…
Всё тот же заплёванный лифт, но теперь мы вчетвером — я, она, её отец и подруга-фотограф. Она определенно не очень понимает, что происходит, слишком сильно волнуется. В последний момент встревоженная фраза: «А кольца где?». Отец улыбается и почти смеется, мне тоже немного смешно, хоть я и почти в том же состоянии. Водитель ждет у подъезда, мы садимся, и он везет нас каких-то жалких 500 метров до ЗАГСа.
Я пытаюсь скрыть нервную дрожь, спрятав руки в карманы джинсов. Даже сейчас, в такой торжественный момент, я не смог заставить себя надеть классические брюки. Только джинсы. Фотограф щелкает мою возлюбленную, с которой, в порядке очереди, я готов заключить союз и остаться вместе навсегда. То, о чём я мечтал с самого начала, впервые взглянув на неё в коридоре нашей школы, а затем терпя несколько месяцев унижения и предпринимая жалкие попытки быть с ней. Наконец, я останусь с ней навсегда.
Женщина говорит какие-то слова. Я даже не знаю её должности, поэтому не могу должным образом представить. В тот момент ничего не имело значения, кроме как собственных мыслей о том, что вот оно, вот он, тот момент. Мы расписываемся в журнале регистрации браков, получаем паспорта с печатями и надеваем друг другу кольца на пальцы. Я ловко научился снимать это кольцо одной рукой, незаметно. Даже не знаю зачем, ведь ни разу мне этот навык не пригодился. А сейчас — это единственное, что я чувствую.
Серьги в ушах, татуировки по коже. Я к ним привык, я их уже не чувствую. Я знаю, что они там, хоть иногда и удивляюсь им в зеркалах, будто забыв, что я их сделал. Подергать холодную сталь, проверить, что это не фантазия играет со мной. Провести пальцами по почти заросшим шрамам на брови. Потрогать набитые под кожей рисунки. Я уже не помню жесткого касания игл, что вбивали чернила под мою кожу, но я помню моменты, в которые я сидел в креслах или лежал на кушетках, доверяя свою плоть чужим людям. Но с кольцом всё не так. Я должен был, вроде, за столько лет привыкнуть к нему, но, закрывая глаза, я чувствую его на своём правом безымянном пальце. Оно всегда со мной, и никогда мне от него не избавиться. Да я и не хочу и не собираюсь. Сам я никогда не сниму это кольцо.
Сонное утро. Люди даже не начинают спешить по своим делам, потому что сегодня суббота — выходной. Все отсыпаются в своих теплых летних постелях или уже уехали на дачи, копают грядки и сажают овощи. Мы стоим на Канале, я пытаюсь открыть шампанское, а моя новоиспеченная жена скептически смотрит на меня, уже, наверно, думая: «И зачем я за него вышла?» Фотограф то и дело бегает вокруг, запечатлевая моменты, по ей одной известным правилам выставляет вспышки и отражатели. Ну и пусть, ей виднее, это её работа. После этого мы на заросших зеленью железнодорожных путях. Символично, будто мы идём куда-то, держась за руки, уверенно смотря вдаль, вместе.
Мы мчим по трассе, находясь где-то на грани между сном и явью шоссе. Это был первый раз, когда мы заснули и проснулись вместе в браке. Я его помню. Я показывал дорогу водителю, ещё не зная, что ждёт меня впереди, но веря, что вместе мы всё преодолеем. У входа нас уже ждали её родственники. Моих не было, потому что едва ли я хотел кого-либо из них видеть. Разве что бабушку, но она не смогла бы выдержать подобное путешествие — возраст уже не тот. Не сказать, что я им всем рад, но у меня нет выбора, кроме как наигранно улыбаться и целоваться под крики «Горько». Я так пытался избежать традиционных празднеств на свадьбу, а сам оказался в самой гуще.
В какой-то момент её отец сказал, что я могу называть его «папой». Это было на заднем дворе, пока он жарил шашлыки, а я сбежал от остальной приставучей родни. Не знаю, чего он хотел добиться этой фразой, как будто не знал моей истории. Внезапно, спустя 22 года моей жизни, у меня вдруг появился «отец»? Смешно. Я не перестал обращаться к нему на «Вы», просто из уважения и чтобы сохранять дистанцию, чтобы дать понять, что он мне всё-таки чужой. Может, это было ошибкой, но кто ж теперь знает.
В какой-то момент нам вместе удалось сбежать и побыть наедине. Я нервно закурил, как будто не делал это целую вечность. Вокруг была только природа, и ни одного человека. Мы стояли на берегу водохранилища и просто держались за руки. Нам не нужно было ничего говорить друг другу — всё было понятно и без слов. Погода была не столь ясная и теплая, как нам того хотелось, но какая разница. Ведь мы были вместе, отныне и навсегда…
Родственники веселились уже без нас. По крайней мере, без меня. Время шло к ночи, и, честно сказать, я немного устал. Я мертвецки устал, если быть совсем уж откровенным, и нам предстояла первая брачная ночь, а родня всё не унималась. В конце концов, ей удалось их спровадить, и мы остались с ней одни…

Уличные фонари погасли, звезды исчезли, иногда по небу пролетали самолёты. Город спал, и лишь подъездные огни бодрствовали, да тлела моя сигарета. Спустя 4 года я один, закрывая глаза, вспоминаю каждую секунду и пытаюсь её вернуть, пытаюсь повернуть время вспять и вновь пережить самые счастливые годы моей жизни. Но, открывая глаза, я вижу лишь утренний лес, торчащий из него купол белоснежной церквушки и безмолвную тишину…

Ловец снов
За окном идёт дождь, снова. Мрачное небо, с лёгким фиолетовым отливом, низвергает вниз потоки воды. Капли тоскливо стучат по металлическим крышам и подоконникам пустых холодных окон. В лужах на асфальте, в разводах бензина и машинного масла мутно отражаются огни фонарей. Всё вокруг блестит их светом — машины, деревья, тротуар. Город будто вымер, на улицах ни единой живой души.
Даже с псом не выйти нормально погулять. Приходится надевать ему ненавистный комбинезон, чтобы защититься от грязи и воды. Мои ноги промокли насквозь, а руки трясутся от холода, и спрятать их в карманы совсем не помогает. Сейчас вернуться бы обратно в свою берлогу, укутаться в плед, налить кружку горячего чая и смотреть фильмы о любви и тепле. Только вот это не поможет, потому что этот холод — он не где-то вокруг, на улице, в стихии, нет-нет. Он во мне. Он внутри меня.
В комнате темно и тихо, лишь жужжит вентиляторами компьютер под столом. Вязкая тишина облепила меня, от неё почти закладывает уши, и слышен назойливый писк, который к бессонному утру перерастёт в головную боль. Большую часть времени пёс дремлет, только изредка просыпается, сладко потягивается ото сна и подходит к моему креслу. Хочет, чтобы его погладили, хочет любви и ласки. Получив свою дозу внимания и удовольствия, он лениво бредет обратно на подстилку, ложится и засыпает вновь.
Вдруг, на обратном пути, пёс останавливается в ступоре и задумчиво смотрит в сторону. Он срывается на рык. Ни разу не видел его таким. Погавкать и поворчать на соседей — это да. Но сейчас он уставился куда-то в пустоту. Он выгнулся дугой, готовый броситься и вцепиться в глотку, яростный блеск глаз и злобный оскал делают из милого и пушистого домашнего питомца зверя. Кого он учуял? Кого-то увидел? Но там никого нет — абсолютно пусто. Лишь стоит гитара, прислонённая к прикроватной тумбочке, да ящичек с какой-то мелочью. Но пёс не унимается, и я побаиваюсь подходить к нему.
Точнее — я просто не могу. Я будто прирос к креслу, неспособный пошевелить даже мизинцем. Я уставился, как и он, не моргая, в ту же самую мрачную пустоту, на которую взъелся пёс, и увидел в ней едва различимую высокую фигуру. Будто воздух в том месте тяжелее и темнее. До меня донеслись хриплые вдохи, и они шли не откуда-то изнутри, из моих облепленных мокротой лёгких. Сердце замерло в груди, а по всему телу выступил холодный липкий пот. Оно смотрело на меня, прямо в глаза.
Кажется, я задремал на секунду. Холодный мокрый нос касается моей руки. Пар поднимается от горячей кружки чая. В комнате тихо и темно, лишь жужжит вентиляторами компьютер под столом, и, тихонько поскрипывая, побрякивая и шурша черными совиными перьями, раскачивается ловец снов у изголовья кровати.

Паутина
Интернет должен был сделать нас свободными. Он должен был дать нам знания и умения для рывка, навстречу неизвестности, навстречу звездам. Он должен был сделать нас более человечными, более сострадательными. Сделать нас лучше, сделать нас Людьми с большой буквы, дать нам познать другие культуры и мысли других людей, дать понять, насколько на самом деле мала колыбель человечества — Земля, насколько нам здесь тесно, и что нам уготована другая судьба — заселить сотни миров и искать в них своё счастье.
Социальные сети, чаты, аська, телеграм, вотсапп, скайп, сетевые игры, форумы, блоги, сайты знакомств, инстаграм, твиттер, ютуб, коуб… Список можно продолжать бесконечно. На нас вроде бы льются потоки информации, истории из чужих жизней и судеб, и мы даже иногда делимся своими, пытаемся выглядеть лучше, чем мы есть на самом деле. Но это иллюзия. Мы вроде бы в толпе, но мы всё равно одиноки.
Вместо этого он дал нам сладкую пилюлю лекарства от одиночества. И мы жадно сожрали это плацебо, требуя ещё и ещё. Это обман. Он выпустил на волю все наши животные инстинкты и пробудил в нас бездушных зверей. Мир вседозволенности, где никто и никогда не узнает, кто ты есть на самом деле. Ты просто надеваешь разные маски перед разными людьми, и ещё никогда в истории это не было так просто сделать. Ты смеешься над неумело танцующим парнем, или тебя веселит упитая в хлам на выпускном школьница. Ты издеваешься над собеседниками в чатах, ты сидишь и дрочишь на порно с названием «месть бывшей», даже не думая о том, что сейчас чувствует девушка на снятом давно и давно же забытом видео. Или, может, она вообще не знала, что её снимают, а теперь пожинает плоды своего неправильного выбора. Ты-то забудешь её лицо сразу же после закрытия страницы, если вообще обратил на него внимание, а вот она запомнит этот позор навсегда, и всегда же над ней будут подшучивать, пускай и мысленно, знакомые, однажды получившие сообщение со ссылкой.
Анонимность. Ты не знаешь, кто сидит по ту сторону экрана, да и тебе может быть всё равно. Ничего не стоит нажать кнопку «отмена», и твой собеседник навсегда погрузится в пучину молчания, и ты больше никогда не встретишь его в сети, не узнаешь, кто он такой, почему он здесь. Тебе будет всё равно. Всё, вся вселенная вертится только вокруг тебя. Он — лишь минутное удовольствие. Потешить себя, поиздеваться, выдумать себе какую-то чужую историю. Или, может, наоборот, посочувствовать чужому горю, на секунду затмив своё, но по сути тебе всё равно. Если завтра его не станет — ты даже не дрогнешь. Ты продолжишь свой путь и найдёшь себе следующую жертву среди семи миллиардов жителей этой планеты.
Может, он покончит жизнь самоубийством из-за неразделенных чувств. Может, он попадет под машину, может, очутится в эпицентре военного конфликта, или его разорвет взрывом очередного террориста-смертника. Может, кто-то устроит стрельбу, кровавое месиво, в его школе, университете, на работе или где угодно ещё. Или его самолёт взорвется при посадке, или больной, но такой же одинокий пилот направит его в крутое пике прямо вниз, к земле. Может, он просто окажется не в том месте не в то время, и его нить оборвётся навсегда и утянет за собой десятки других. Ты не можешь этого знать.
Один человек уйдет, и ты сразу же найдёшь другого на замену. Может быть, похожего, может быть, совершенно другого. Хотя разница будет лишь в форме и оттенке масок, которые мы на себя надеваем, в количестве и качестве ярлыков. Но то, что было под масками — его мир — он умер, его фантазии никогда больше не воплотятся в жизнь, никто больше не узнает его истории, его прошлого, настоящего и будущего, он перестал быть чьим-то ребенком и уже не станет чьим-то родителем, его просто больше не существует. Но кого это волнует, если можно нажать на кнопку «удалить из друзей», а затем на «поиск»?

Я брожу по длинным коридорам с тысячами дверей и надписью на каждой. Гиперссылки, ведущие в комнаты со стеллажами, на которых — книги, кассеты с звукозаписями, рисунки, альбомы с фотографиями, распечатки разговоров. Вся информация о человеке, которую он когда-либо выплеснул в паутину. Она пожирает людей и сохраняет их навсегда, беспристрастно сортируя и пронумеровывая мысли, идеи и желания. Каждому из нас будет присвоен порядковый номер, по которому нас невообразимо просто отыскать. Простой набор цифр, зная который можно узнать о человеке всё.
Иногда я вхожу в комнаты, заинтересовавшие меня. Или захожу в другие коридоры, изменяя свой поисковый запрос, изредка попадаю на целые склады, кладези судеб. Многие из них мертвы. Было понятно даже на заре появления социальных сетей, что рано или поздно они наполнятся призраками, затерянными комнатами мертвых людей. Странно видеть, как их жизнь внезапно оборвалась, а ведь они жили, мечтали, любили. Но это вмиг закончилось, и лишь редкие посетители — друзья, коллеги, семья, — которые не могут смириться с потерей, оставляют послания на дни рождения или дни смерти. Слова о том, что они помнят, любят, скорбят и никогда не забудут.
Но это неправда. Рано или поздно просто не останется тех, кто будет помнить. Они присоединятся к этой призрачной толпе, которую усердно избегает мир живых. Сотни, тысячи, а скоро будут и миллионы ушедших навсегда, но оставивших свой отпечаток на этой земле. И каждый из нас останется на этом кладбище. Никто не в силах побороть время и смерть, мы лишь можем попробовать уйти на своих условиях — только и всего.

Мелодии
Я полусижу, оперевшись о хрупкую оградку газона, скрипящую под моим весом, с желтого московского неба падают редкие снежинки. Я наблюдаю, как из клуба начинается вываливаться разгоряченная толпа и наступать на меня. Сотни людей, улыбающихся, смеющихся, обнимающихся, обретших единство на какие-то несколько часов. По какой-то глупой причине она среди них, а я лишь сижу здесь и жду, пока она закончит впитывать эмоции и придет ко мне, мрачному и угрюмому, чтобы я довез её до дома и оставил в ночи дышать этими чувствами, а сам побреду в очередное пристанище на этом тернистом пути длиною в жизнь.
Почему-то мне всегда нужно было самоутверждаться за счет унижения других, самых близких и дорогих мне. Так делала моя мать, и едва ли это та привычка, которую стоит перенимать, но это как инстинкт самосохранения — он залез глубоко в сознание и побороть его невозможно. Точнее, возможно, но только один раз. Многим это удается, но отчего-то их считают слабыми. Их считают слабыми те, кому самим не хватает смелости признать неизбежность и уйти на своих условиях.

Мы, начинающие созревать робкие подростки, кружим в танце на школьной дискотеке, если это можно назвать танцем. Мы просто обнимаемся и прижимаемся друг к другу: я её за талию, а она меня за плечи. Вокруг так же танцуют другие парочки, некоторые целуются, гуляют руками по телам своей первой школьной любви. Хватит ли у меня смелости сделать то же самое? Ведь она этого ждет, или, по крайней мере, не будет против — я точно знаю. Но в голове предательски возникают картины подшучивающих дружков (а тогда, почему-то, это было важно) и злобной, оскаленной в крике матери. Песня заканчивается, вновь начинается что-то динамичное, под которое нужно бешено дергать конечностями, и мне не остается ничего, кроме как отпустить её, напрасно надеясь, что на следующем медляке я, наконец, созрею.

Мы подходим к подвальному бару, в зале которого убрали все столики и стулья, освободив место для толпы. Вроде, мы уже слегка пьяные, и я смог побороть себя и пойти с тобой на концерт группы, которую я пытался слушать, но не мог воспринимать всерьез слащавый вокал, примитивную музыку и глупые, детские тексты. Опять, опять я даю оценки чему-то, что для тебя дорого, но хоть держу их при себе, потому что понимаю, что должен измениться. Мы стоим в извивающейся и подпевающей толпе, я — сзади, прижимаясь к тебе и положив руки к тебе на бедра, а подбородок — на плечо. Ты подпеваешь, едва шевеля губами и полузакрыв глаза, купаясь в звуках и мелодиях, а я наслаждаюсь тобой такой, и этого мне вполне достаточно. Впереди нас ждёт долгий путь, и начнётся он с редкой ночи, проведенной с тобой.

Музыка, не спрашивая разрешения, врывается прямо в душу, раздувает пепелище в яростный огонь. И снова хочется жадно глотать обожженными губами раскаленный воздух, хочется любить, верить, надеяться, ждать. Хочется перестать отмечать симпатичных девушек вокруг, таких же, как и я, впитывающих эмоции, разливающиеся из колонок, вибрациями басов проникающие в грудную клетку и напрочь вышибающие злые мысли из головы. Я кричу до боли знакомые песни, срывая голос до хрипоты и выворачивая легкие наизнанку, но не мне жаль — потому что с этим обезумевшим криком выходит боль, и этот крик для тебя. Всё для тебя.

Мы танцуем, и эта песня станет нашей на много лет, навсегда. Войдет на компакт-диск нашего саундтрека, который я буду переслушивать в самые долгие и одинокие ночи. Твоё сердце гулко бьется в груди, а моё буквально выскакивает. Спустя несколько пустых месяцев, наполненных поисками и отчаянием, я снова с тобой, юной и прекрасной, ты вернулась ко мне, и тексты обрели новый смысл, финал перестал быть столь предсказуем, узкая тропинка в тенистом лесу скрылась в клубах фиолетового теплого тумана. Мы прислонились друг к другу лбами и закрыли глаза, но даже в грохоте аккордов я слышу, как ты шепчешь «я люблю тебя».

У меня есть столько песен, о которых я хочу тебе рассказать, поделиться ими с тобой, слушать их вместе по кругу, мечтать и грустить. Я вновь один, стою на балконе и курю. Это другой балкон, не такой старый, но всё равно обшарпанный. Сейчас многое не как в тот далёкий раз, когда вдруг мой телефон завибрировал, и я получил от тебя короткое сообщение, перекинулся с тобой парой фраз и судорожно побежал прятать хлам и приводить квартиру в порядок перед твоим приходом. И ты пришла, и мы уснули на постоянно сдувающемся матрасе и проснулись вместе в лучах падающего на пол утра.
Солнце скрылось за макушками деревьев, город окутала ночь, и вдалеке мерцают сотни его огней. Каждую секунду, каждую минуту, с каждой прослушанной песней я всё жду, что он вдруг завибрирует, и на экране высветится твоё имя. Трясущимися от гигантской дозы адреналина руками я проведу по экрану, снимая трубку, и услышу твой голос. Он попросит забрать тебя и я, обгоняя другие машины, звук, да даже свет, помчу по трассе навстречу к тебе, заберу тебя, вырву из цепких лап предательства, привезу к себе, и мы вновь проснемся вместе вдвоём.
Батарея телефона садится, а небо уже светлеет. Если ты не позвонила до сих пор, то вряд ли ты уже позвонишь. Но это не значит, что я перестану ждать.

Шрамы
Уже в 15 лет я знал, что у меня будут татуировки, но тогда я думал о других рисунках. Я любил представлять, как мы с моими друзьями на какой-нибудь речке или озере, я снимаю футболку и моё тело покрыто узорами, а я с легкой ухмылкой ловлю их изумленные и восхищенные взгляды. Два круга на плечах, один — абстрактный черно-белый узор, покрытый рябью радиопомех, символ Идущего Сквозь Время, второй — зеленое кольцо Империи с металлическими звездами. Где-то ещё на теле должна быть львица, в честь оставшейся далеко позади робкой и закончившейся поражением первой любви.

Я привык, что города состоят из улиц. Логика их пересечений и расположения домов может быть не понятна, потому что, как любят говорить местные, «так исторически сложилось». Но жить в городе, состоящем из плоских номеров микрорайонов, я бы никогда не стал. Именно таким встретил меня Зеленоград, четко спланированным, одинаковым, в котором легко заплутать и потеряться. Вопреки названию, зелени в нём не так уж и много — лишь одинаковые, спроектированные ещё в советское время по советскому же мировоззрению кварталы панельных девятиэтажек.
Долгая дорога ранним утром в электричках с пересадкой прошла в раздумьях. Я объявил о своём решении близким, но они меня не поняли. Я сам долго готовился к этому моменту, взвешивал «за» и «против», подбирал узор, который, как мне казалось, правильно охарактеризует для меня самого то, что я прошел. Шрамы. Три больших пореза от безумного зверя, с которым я долго боролся и, в конце концов, почти победил. Всю дорогу я смотрел на свою руку, ещё с чистой, не тронутой иглами и красками кожей. Около запястья она была забинтована от уже настоящих шрамов, что я нанес себе накануне, продолжая схватку с моими демонами и прошлым. Я пытался оборвать свою нить, и наутро мне стало немного стыдно от своей слабости. Я ещё не думал, что эти шрамы не затянутся, и в последствие придется постоянно прятать их браслетами. Но самые дорогие мне люди всё равно будут знать, что скрывается под ними.
Понимал ли я, что узоры останутся навсегда? Что от них не отказаться, что они останутся со мной до самого конца, до последнего удара сердца и даже после? Прекрасно понимал. Не понимал только, почему всех так это волнует? Разве это единственное, что остается с нами навсегда? Всё остается с нами навсегда: что мы сделали и что не сделали, о чём жалеем, а чем гордимся. Да, узоры будут лишь напоминанием о событиях, но сами по себе, без моего восприятия, они ничего не значат. Они и так уже часть меня, просто у меня хватило смелости не стыдиться их, пряча внутри, а оставить память о них на своём теле — только и всего.
Каждая из татуировок сделана не просто так. Не потому что «хочется», не потому что «красиво», но потому что «нужно». Нужно, чтобы очередной этап в жизни оставил на мне шрамы, глубокие раны, не только в истерзанной душе, но и на коже. Чтобы каждый раз, смотря в зеркало сам или видя удивлённый, испуганный или восхищенный взгляд других, понимал и помнил, какой отпечаток на мне оставили годы войны.
Татуировки — они как секс. Первый раз может быть больно, неприятно, мерзко от себя самого, и спустя несколько часов будешь смотреться в зеркало и думать: «Зачем я это сделал?», может, даже залезешь в горячий душ, возьмешь жесткую губку и будешь пытаться отмыться от этой грязи. Только вот от неё уже не отмыться, и нужно как-то дальше с этим жить. Ведь то, что тебе не понравится первый раз, не значит, что ты больше никогда не будешь это повторять? Это входит в привычку, в желание, в ритуал. Сделав первую татуировку, ты сразу же, немного отойдя от боли и жжения в коже, начинаешь думать, где и какой будет следующая. Как секс, вопрос только «с кем?»
Мастер склонился над моим плечом. Прошел всего месяц, но я снова в кресле татуировщика терплю жадные уколы игл, которые впиваются под мою кожу со скоростью более 100 ударов в секунду. До первого их касания всегда есть дорога назад. Даже когда на коже уже шариковой ручкой нарисованы контуры узора, можно вскочить, прокричать «нет, я передумал», и поскорее убраться восвояси. Но как только ты почувствовал боль — всё, татуировка уже живет на тебе, хоть и будет закончена только через несколько часов.
Птица поселилась на моём плече в то жаркое лето, пока горели торфяники, и города были скрыты под пеленой смога. Сердце с крыльями — холодным ноябрьским выходным того же года, незадолго до дня рождения. Странно праздновать день, когда ты становишься старее ещё на год. Время уходит, и почему-то нужно приглашать гостей, получать подарки и слушать поздравления и пожелания, чтобы дальше было лучше. Но дальше лучше не бывает, и даже если тебя ненадолго возносит на вершину мира, оттуда будет очень больно падать.
Одиноким летом я обзавелся новыми шрамами. Птица стала больше, намного больше. Её стало тяжело прятать под футболками от ничего не подозревающих отца и бабушки. Остальные были в курсе, но не эти два человека. Поначалу не было никакого желания сообщать, ведь «меня больше никогда не возьмут на работу», «кошмар какой», и так далее. Зачем лишний раз бередить какие-то старые, глубокие раны в их умах и зачем выслушивать весь этот бред? А спустя столько лет признание будет выглядеть как-то глупо: «Я 5 лет назад сделал татуировку, вот она». Поэтому я продолжаю врать. Точнее, просто не говорить правду. Хотелось бы верить, что это разные вещи, но итог у них всё равно один: рано или поздно всё тайное, скрытое или недосказанное становится явным.
Шесть строчек стихов на рёбрах стали моим триумфом и вечным напоминанием, зачем я здесь. Зачем я упрямо продолжаю идти по горящим мостам, по краю бездны, по выжженным солнцем пустыням, чей свет я ищу на горизонте и в чьих руках мечтаю оказаться и остаться навсегда. Раньше это было глубоко внутри меня, в самом сердце, в самой основе моей жизни, но так стало намного проще напоминать себе держаться и бороться. Ведь каждое утро и каждый вечер, одеваясь после сна и раздеваясь перед сном, я вижу принесшие мне столько боли строчки о той, которая тоже принесла мне много, бесконечно много боли, но и бесконечно много любви и нежности:

Диким ветром рвусь к тебе опять
Замерзла ночь ждать
Губы жадно выпьют холод дней
Всё сразу не сказать
Через сотни снов листов календаря
К тебе… К тебе… Я…

Она всегда воспринимала мои татуировки спокойно и разочарованно, хотя одно время она сама хотела сделать ей одной понятный рисунок на теле. Наверное, это было потому, что каждый раз она узнавала о них чуть ли ни последней и понимала, что чернила уже не вытащить из-под кожи, и остается только смириться и привыкнуть.
Я привык, частенько я о них вообще забываю. Иногда, смотрясь в мутное зеркало после горячего душа, в голове проскакивает мысль «что это у меня здесь?», а потом я присматриваюсь и понимаю, что это лишь ещё один рисунок. И вспоминаю, когда и зачем я его сделал. Они стареют, как и я. Буквы стихов уже не настолько четкие, но ещё различимые. Птица покрылась пятнами выпавшей кожи, будто сбрасывает старые перья. Шрамы затерлись, потускнели, перекрыты другими, настоящими шрамами. Лишь сердце на другом плече осталось таким же, как и в первый день. Может, это знак, а может — простое совпадение.
Наконец, последний штрих: мастер смотрит издалека на мою грудь, оценивая свою работу. Кожу дико жжет после 5 часов бесконечных уколов игл, она кровоточит, покраснела и опухла от напряжения. Хорошо хоть нет аллергии на пигменты. Она склоняет голову на бок, смотрит с разных углов, подходит и делает ещё один короткий штрих машинкой, будто мазок кисточкой. Такую работу я наблюдаю впервые. Она действительно будто художник, а моё тело — будто холст, и на эти длинные часы мы слились воедино. Наконец, татуировка закончена: голодный раненый зверь, пронзенный страшной болью, бродит в ночном еловом лесу по снегу меж стволов, выходит на скалу и воет на луну от боли, одиночества и потери. Наверно, это то, к чему я шел всё это время. Возможно, это последняя моя татуировка, но не последний шрам на теле и в душе.

Куда приводят мечты
Далеко на западе расползаются мрачные синие тучи и сверкают молнии. Близится гроза. Это мои демоны беснуются от голода, продолжают выискивать крохи тепла в продрогшем от одиночества мире. Издалека доносятся птичьи крики, лай собак и шепот десятков голосов. Они голодны, они манят, они зовут меня, и я должен отправиться к ним и скормить им очередную порцию спрятанных секретов и желаний, иначе они придут ко мне сами.
У неё не всё в порядке, но она не просит помочь, не знаю почему. Она — старая подруга, но я давным-давно считаю её сестрой и всегда готов прийти на помощь. Стоит только попросить — я примчусь на всех ветрах. Это всегда было так и всегда так будет, потому что не умею и не хочу иначе. Если я могу хоть кому-то помочь, то я не имею никакого права отказываться. Отвлекаясь на боль других, я ненадолго перестаю чувствовать, как мои внутренности пожирают голодные рты, острыми когтями и клыками рвут плоть и жадно слизывают шершавыми языками струйки крови. Я не могу встречаться с тьмой в одиночку, и это немного эгоистично.
Дорога пологой полосой стелется по долинам и проходит меж зеленых холмов, разделяет леса на две половины. Мимо пролетают перекрестки, небольшие деревушки, поля, засеянные пшеницей, пастбища. Счет одометра перешел уже на сотни километров, и мы понемногу приближаемся к цели. Мы давно не виделись и делимся новостями, болтаем о мелочах, травим байки, слушаем музыку, подпеваем в открытые окна, откладывая тяжелый разговор на ночь, потому что для кого-то из нас он будет невыносим. Кому-то из нас будет больно, всегда кому-то должно быть больно, кто-то должен страдать. Можно лишь перекинуть эту боль на других людей, избавиться от неё самому, но сама боль никуда не денется — тебя будет преследовать её призрак, осознание, что ты выбрал своё спокойствие, а не спокойствие дорогих тебе людей.

Ветер гуляет в волосах, а солнце клонится к закату. Я крепко держусь за вибрирующий из-за плохой дороги руль, справа от меня сидит она, а в её ногах спит, подергивая ухом, пёс. Тысячи раз я прогонял в своих мыслях эту картину, ждал этого лета, первого свободного лета, в которое нас ничто не держало бы. Мы запросто могли вот так садиться в машину и ехать куда угодно, не переживая ни о чём и предвкушая приключение. Вот только в моих мечтах рядом со мной была другая. Не сестра, а ты. Но тебя здесь нет, и я уже не уверен, будешь ли ты здесь когда-нибудь.

Непривычно тугая педаль акселератора сопротивляется моему нажиму. Я добавляю сил, и она слегка поддается, коробка сбрасывает передачу, стрелка тахометра уходит в красную зону, сзади начинает неистово реветь мотор, и машина стремительно ускоряется. Я виляю меж ползущих по трассе автобусов и байков. Я будто слился с ней. Пусть мы вместе всего ничего и скоро предстоит расстаться, но мы будто созданы друг для друга. Роскошный черный кабриолет немецкой сборки, трасса вдоль побережья иногда виляет по горному серпантину, но при спуске открывается умопомрачительный вид на девственные бухты и заливы, на высокие волны лазурно-голубого неба, бьющиеся о скалы и камни на мелководье.

Мои мечты сбываются как-то не так. На месте сестры рядом со мной в нашей машине должна сидеть ты. На месте девушки в кабриолете, придерживающей шляпу от буйного ветра, — должна сидеть ты. В прогулках с псом по лесу я должен слушать не грустную музыку, а твой звонкий голос, рассказывающий мне о твоих детях на работе. Везде должна быть ты, но вместо тебя везде лишь твой образ, который я пытаюсь отыскать в окружающих меня людях, попытаться найти похожую на тебя и попытаться поверить, что, может быть, с ней всё получится. Но нигде его не нахожу, потому что ты такая — одна, и ты где-то не со мной, но вдалеке, за десятками горизонтов, встречаешь рассветы, когда я провожаю закаты.
Может, мечтам виднее, как они должны сбываться и куда они должны меня привести? Есть ли тогда вообще смысл мечтать, если всё будет происходить так, как должно? Есть ли смысл видеть сны и таить в себе желания, если судьба непоколебима, и от неё не скрыться? Может, я плохо мечтаю, а может, просто не о том?

Кассиопея выглядывает из-за козырька, я вновь один. Пес остался спать с сестрой в доме, а я сижу на крыльце, курю, пью и слушаю музыку. Мои верные спутники, с самого начала и до самого конца. Сейчас не я один сторожу её сон, но рядом с ней мой пёс, и, наверно, он, как обычно, пока никто не видит, заберется на кровать и уляжется тихонько где-то в ногах, поближе к теплу любящих его людей. Он останется на страже, а значит, я могу немного побродить в ночи, понаблюдать, как мотыльки вьются около уличных фонарей и, обжигаясь светом ламп накаливания, беспомощно падают замертво на холодную и мокрую траву.

— Я надеюсь, ты не из-за меня не спал? — конечно, не из-за тебя. Я не спал для тебя, я сторожил твой сон, как делал это всегда и с любой, и буду продолжать. Ночной страж, живой ловец снов, никого не подпускающий и не смыкающий глаз. Нет ничего более священного, чем глубокий женский сон, потому что именно в этот момент они наиболее беззащитны, и если я оказываюсь рядом — значит, мне достаточно доверяют, и я должен оправдать это доверие, должен быть тем, кто встанет на защиту и заслонит своей грудью спокойное тихое дыхание и закрытые веки от беспощадных ночных кошмаров и демонов, рыскающих в ночи.

Я сделал всё, что мог, и, надеюсь, мои слова хоть как-то приблизили игры к завершению, тому или иному. И, накормив демонов, я возвращаюсь в берлогу, прозябать в ней один и ждать, пока хоть кто-нибудь сделает со мной то же самое.

Море
Я всегда знал, что рано или поздно я споткнусь, упаду и больше не встану. Мой бег прервется, а свеча потухнет, ведь можно или светить ярко, или светить долго. Я лишь надеялся, что у кого-то хватит смелости ворваться в мою темницу, найти этот огонек и спрятать его в своих руках. Тебе удалось и удавалось очень долго. Но в те моменты, когда ты уставала, обжигалась яростным пламенем, ты уходила, и свеча вновь таяла прямо на глазах. Я искал тебя, как мог, я звал, я кричал, я умолял, я валялся в ногах и молил не оставлять меня догорать. И ты возвращалась, и вновь мой огонь был под надёжной защитой и грел тебя единственную.
Как ребенок, делающий первые шаги и постоянно падающий, мы вставали с колен и шли дальше, зная (по крайней мере, я), что рано или поздно мы побежим и больше никогда не упадем. Что падать нужно, чтобы потом подниматься. Ведь, если бы ребенок не вставал после каждого падения, а оставался лежать — он бы никогда не научился ходить. Он бы боялся очередных падений, думал бы, что ему просто не дано ходить. Всё, чего мы достигаем в жизни, мы достигаем через неудачи и боль. Много неудач и много боли.
Весна. Я стою на перроне, жду электричку, в которую на протяжении всего пути до Москвы будут подсаживаться всё новые и новые люди, с которыми мы делим наше первое путешествие в загадочную и веселую Одессу. Рано или поздно зайдёшь ты, и, наконец-то, нам не нужно будет прятаться в темных углах коридорах школы на беспощадно коротких переменах или жаться друг к другу в холодных дворах. Мы наконец-то сможем быть вместе почти неделю, и никто не сможет нас разлучить.
Мы впервые спали вместе на узкой койке плацкартного вагона. Я часто просыпался, потому что, всё-таки, было немного неудобно, но ты лежала на моём плече, и это были новые, ранее неизвестные чувства. Хоть это и было в душном поезде, на виду у проходящих мимо и скрытно улыбающихся учителей, это было очень уютно и тепло.
У меня гноились недавние проколы в ушах. Струйки зеленоватой жижи стекали по щеке в раковину, и у меня даже не было антисептика промыть раны. Мы ехали в последнем вагоне, и я пытался скрыться от жужжащей боли в тамбуре, заглушить её музыкой и видом остающихся позади шпал, проносящимися мимо деревушками. Многие бегали покурить в долгом, 36-часовом пути, и ты была среди них, и это добавляло злости к моему и без того поганому настроению из-за боли. Боль, она повсюду, она постоянно преследует меня, стоит за спиной и дышит в затылок. Ты пыталась обнять меня, согреть, подарить нежности, но я отталкивал тебя и твой запах табака. Ты не понимала или не хотела понимать, что не так, а я в очередной раз почему-то должен был оставаться сильным, независимым и злым, поэтому даже не пытался тебе что-то объяснить.
Мы заселились в гостиницу поздним вечером, но это не помешало нам выбраться на море. Благо, оно было недалеко, всего в 10—15 минутах ходьбы. Конечно, нам ещё нужно было купить алкоголя на ночь, но море всегда было важней.
Волны били о пирс и гальку на пляже, холодные и пенные. Ты говорила, что впервые была на море, и мне хотелось думать, что это я подарил тебе эти первые секунды его созерцания. Не знаю, как у тебя, а у меня, когда я впервые увидел море, это изменило всё. Это перевернуло жизнь, изменило её навсегда. И в минуты, когда мне больно и тяжело, я вспоминаю спокойный шум бескрайней водной стихии, в которой много миллиардов лет назад зародилась жизнь, и спустя все эти миллиарды лет эволюции, войн и развития, мы стоим на его берегу и дышим соленым свежим воздухом.
Я вдруг услышал в шуме прибоя и увидел в брызгах воды будущее. Я не расскажу тебе его, но я-то знаю. Я узнал, что рано или поздно тени окружат меня, и мои дни подойду к концу, как и эта война. Она закончится, и мне не выйти из неё победителем. Мне остается лишь смириться и жадно глотать каждую секунду, проведенную с тобой, потому что я не могу изменить свой путь. Он выбран не мной, я всегда был лишь наблюдателем, и за меня постоянно принимали решения, которые я отказывался понимать, осознавать и жить с ними. Пусть всё идет, так как идет, потому что ничего я с этим не сделаю.
Ты забудешь меня, ты забудешь наши мечты, ты забудешь наше прошлое и всё, что мы прошли и преодолели: слёзы счастья и горя, рождения и смерти, свадьбы и похороны. Ты будешь идти дальше. И я, наверно, предпочел бы ползти по этому пути, максимально медленно, медленнее черепахи, но ты заставляешь меня лететь быстро и стремительно. Время всё унесет. Оно не вылечит, но уйдет. Наше время уйдет, и мы останемся порознь. Ты останешься одна, без меня, а я… А меня просто больше не будет, ведь зачем я твой, но не с тобой?
Мне было мучительно больно. Я держал твою руку, чувствовал твоё тепло, но я не видел тебя, а видел лишь безжалостные удары волн о камни. Они жаждут разбить их на песчинки, но я не камень и даже не песок, я пепел. Эти волны разобьют нас, ты отпустишь мою руку, и они унесут меня в шторм. Я их за это ненавижу, но ничего не могу с этим сделать, я никогда не смогу вернуть мгновения с тобой. Это не моя игра и не мой выбор.
Теперь я знаю, что дождь когда-нибудь закончится и солнце выглянет из-за туч, высушит лужи, и из земли пробьются ростки свежей, молодой травы. Это случится какой-то весной, всё всегда случается весной, но этой весной меня уже не будет. Ты сама захотела и решила, чтоб было так. И так будет со мной. Внутри меня — бесконечность, но и она рано или поздно закончится. Всё рано или поздно закончится, и когда-нибудь нас не станет, потому что мы оба — уйдем навсегда.
Может, это лишь сон? Лишь больная фантазия невыспавшегося разума? Может, я лишь слёзы на твоих щеках? Может, ты лишь моя безумная идея, мечта о будущем, крики бьющихся внутри птиц? Если я отпущу твою руку, уйдешь ли ты? Обернешься ли ты в последний раз посмотреть на меня, вернешься ли ты ко мне опять, понимая, что я с тобой навсегда? До самого конца, как я обещал самому себе, и в этом уравнении лишь одна переменная. Я обещал, я должен, и я буду идти, бежать до самого конца. Пока не споткнусь и не останусь лежать на земле, разбитый и уничтоженный, в толпе зевак и рыдающих близких. Но даже мою кровь смоет дождем, и больше ничего не останется. Я это видел, и так будет, разве что если у кого-то хватит сил и желания это изменить.

Листы календаря
Сотня проплывших мимо меня дней сделала меня старее. Сотня дней попыток как-то повлиять на ситуацию, изменить её, сотня дней попыток забыть тебя или, наоборот, помнить каждую секунду. Эти, теперь пустые без тебя, секунды уходят, не дыша. Сотня дней попыток избавиться от жаркой боли в груди и от призраков прошлого, так и норовящих затащить меня на свою глубину. Сотня дней преследующих меня по пятам голодных демонов, жаждущих куска свежей плоти, угрожающих сожрать меня, если я не дам им желаемого.
Сотня одиноких ночей, в каждую из которых я ложился спать один, в холоде и забытье, но каждый вечер я клал руку на место, где должна лежать ты, и бессильно хватал пальцами пыльный, прокуренный воздух. Я всё равно желал тебе спокойной ночи, и, закрыв глаза, представлял, что нежно обнимаю тебя, прижимаюсь сзади к твоей спине и накрываю твою расслабленную ладонь своей, а ты недовольно посапываешь, пока я устраиваюсь поудобней.
Тысячи слов лжи сделали меня холоднее, и я уже не смогу смотреть на вещи по-старому. Десятки никому не нужных причин и поводов захлестнули разум, разбили его на осколки кривых зеркал, и я до сих пор пытаюсь собрать его воедино, осознать происходящее, найти путь и идти по нему вперед, пусть и не до конца понимая, что это за путь, и куда он ведет. Мне говорят, что я не могу трезво смотреть на вещи, но хочется верить, что всё станет лучше, начни я куда-то двигаться.
Десятки, сотни, тысячи километров продолжают бежать, и я мчусь всё дальше и дальше от тебя, и каждый следующий поворот дается тяжелее предыдущего, но он не сможет забрать мои чувства. Я бегу, я ищу ответы, но я знал их всё это время. Кто я без тебя? Я потерял себя, и мы упали в черную бездну одиночества. Не оставляй меня снова здесь одного, потому что я не смогу встретиться с тьмой без тебя. У меня ничего не осталось, и больше нечего терять, и войну эту мне никогда не выиграть в одиночку.
Где-то внутри меня есть другой мир, который ты видела лишь мельком, и там ещё много секретов, которые слишком тяжело прятать. Давным-давно где-то в этой тьме возник тусклый огонек твоей любви, но сейчас я никак не могу найти его. Может быть, он погас или просто слишком далеко. А может быть, я, в конце концов, ослеп? Каким бы мрачным и чудовищным не был этот мир, весь я и всё во мне хочет быть лишь тем, кем ты хочешь, чтобы я был для тебя. Исправляй меня, если я не прав. Держи меня крепче, когда я напуган или зол, потому что я отдам всё ради твоего блага.
Я лишь земной странник, один из миллиардов, заплутавший во мраке вечной ночи. Без тебя одиноки материки, и зачем вообще путешествовать, снимать свои корабли с якорей и поднимать паруса, если нельзя обнять тебя в этом плавании, нельзя видеть твою легкую мечтательную улыбку, нельзя бродить по извилистым улочкам других городов и читать надписи на незнакомых языках, и нельзя потом слушать твои истории, будто мы были в совершенно разных странах. Мне нет здесь места без тебя, нигде нет. Я молю, стоя на коленях: отыщи меня, найди меня в своих снах, согрей и забери меня с собой, в свои мечты, дай мне сил воплотить их в жизнь.
Календарь продолжает отмерять числа, время неумолимо бежит вперед, и, сколько ни пытайся, его бег невозможно замедлить. Очередной день ушел, и тихая ночь упала у ног. Мысли медленно тают под действием таблеток, и моё время заканчивается. Я теряю себя в этих листах, надеюсь, перелистывая очередную страницу, увидеть твоё лицо, но вместо этого вижу лишь очередную дату, которая ещё на один день ближе к дате моей смерти.
Я лежу, скованный страхом. Я боюсь пошевелиться, ведь я вижу сон, и в этом сне ты со мной, безмятежно спишь рядом, укрытая простыней, напротив распахнутого в летнюю ночь окна. Этой ночью ты со мной, и я не буду будить тебя, а буду лишь наблюдать часами, как ты крепко спишь и видишь сны. Может, я тоже лишь твой сон? Но какой? Кошмарный, о котором, проснувшись, захочется поскорее забыть? Или настолько кошмарный, что будет преследовать тебя всю жизнь? Может, это правда будет несбыточная мечта, и, очнувшись утром в залитой солнечным светом спальне, ты прокрутишь воспоминания о нём и снова улыбнёшься?
Этой ночью ты со мной, и я во все глаза смотрю в твое лицо, ведь кровать окружена высокими мрачными фигурами моих демонов, и при первой же возможности они заберут тебя от меня, вырежут тебя из меня, а потом и нас самих из этого мира, и последние поводы жить и верить будут утеряны навсегда. Я не дам им это сделать, я не сдамся. Если нужно будет, я пролежу всю ночь, не смыкая глаз, надеясь, что наутро они, наконец, уйдут, растворятся с первыми лучами солнца, и мы останемся только вдвоём.
Мы будем нежиться в кровати, рассказывая друг другу грезы, потом приготовим вместе завтрак, ты наденешь мою футболку, и она впитает твой запах, и я, как дурак, буду бояться носить её или стирать. Мы будем читать друг другу книги вслух и дурачиться, а потом, как жара немного спадет, — пойдем гулять по полям, и, может, я даже нарву тебе ромашек и сплету из них венок, нацеплю на твою голову, и ты будешь задорно смеяться. Может, когда-нибудь всё это случится, но сколько ещё сотен снов я должен буду увидеть и сколько ещё сотен дней должно будет пройти?

Твоё имя
Я помню лица, но не могу вспомнить имена этих людей. Я помню имена, но не помню лица. Я помню людей, но не могу вспомнить, кто они. Я помню события, но не могу вспомнить людей, которые принимали в них участие. Я помню тебя, но не помню твоё имя. И я помню твоё имя, но не помню тебя. Как тебя зовут? Кто ты такая?
Воспоминания стали путаться, мир стал распадаться, он пустеет, становится простым и плоским. Вместо обоев в квартире — пустые обшарпанные стены. Вместо травы на газоне — однородные зеленые плоскости. Их пересекают другие плоскости-тропинки, асфальтированные серые или вытоптанные коричневые. Но на них уже нет ямок и трещин, сквозь которые пробиваются ростки цветов, или застывших отпечатков ботинок в высохших лужах. Они просты и пусты, как всё вокруг. Все лица стали одинаковыми, исчезли отличительные черты, все люди стали бесполыми манекенами с одним синтетическим голосом без интонаций. Всё теряет смысл, всё ускользает от меня. Я беру поводок, но у меня нет собаки. Или у меня есть собака, но нет поводка, чтобы выйти с ним погулять. Вселенная схлопнулась всего до двух простых вариантов: 1 — живи, 0 — умирай.

— Ты любишь меня? — мне задали очень простой вопрос. Кажется, это было в спящем поселке, где мы отмечали день рождения подруги сразу после экзаменов в школе. Мы ушли куда-то в поле, подальше от посторонних глаз. Они всё равно различали наши силуэты, но, хотя бы, не слышали, о чём мы говорим. Я не знаю ответа. Я не помню ответа. Я не думал над ответом. Я не понимаю, кто задал мне вопрос, кому я должен ответить. Была ли это ты или не ты?

Идет сильный дождь, я промок до нитки и уже не боялся шлепать кедами по лужам, разбрасывая брызги во все стороны. Я куда-то иду, и город мне даже знаком, но как же он называется? Куда я иду? Я только что вышел из магазина, где мы покупали вермут и апельсиновый сок. Кто ты? Я вижу тебя, но я не понимаю. Может, ты мне просто снишься?

Меня попросили помочь. Я сделал всё так, как считал нужным, но оказалось, что я только всё испортил. «Извини, я ошибся», — я попытался извиниться, раскаяться, искренне. Я не могу оставить за собой хаос, поэтому должен исправить свои ошибки. Но как, если я даже не понимаю, что я сделал или не сделал? И кто меня просит о помощи, а теперь в злобе стискивает зубы? Кажется, это ты. Но другая. Или такая же? Кто ты? Как тебя зовут?

В камине озорно трескается пламя. Я сижу в кресле-качалке у окна, наблюдаю, как по космическому лифту ввысь проносится очередная капсула, и размышляю, что она несет наверх? Провиант для жителей Станции или, может, новых переселенцев? Кожа на моих руках сморщилась и обвисла, татуировки расплылись в уродливые кляксы, а сами руки предательски трясутся, пока я пытаюсь поднести к губам кружку горячего чая. На полке над камином стоят фотографии одного и того же человека из разных времен и мест: детство, юность, зрелость, старость. Кто она? Это ты?

Я брожу по высокой траве ромашкового поля, пестрящегося белыми цветами. То и дело я проваливаюсь ногами в кротовые норы или просто ямки, которые не могу разглядеть под океаном зелени. Ты, в длинном свободном летнем платье, идёшь вслед за мной, легко, будто плывешь. На твоей голове венок из цветов, а в глазах играют лучики света. Какого цвета твои глаза? Как тебя зовут, и почему ты со мной?

Мы сидим на берегу ручья, наблюдая, как течет вода. Я вроде бы тебя люблю, но не знаю: уже признался в этом или ещё нет. Мы сидим близко, почти касаясь друг друга локтями. Я чувствую, как волосы на моей руке касаются твоей кожи. И прикосновение произошло. Но кого я обнял? Кто ты? Покажи мне своё лицо, и, может, тогда я вспомню и пойму?

Я слышу чье-то эхо издалека. Кто-то зовет меня, голос кажется знакомым, я его вроде бы помню, но кому он принадлежит? И кому я понадобился в столь позднее время? Вокруг слишком темно, чтобы понять, где я. Я вроде бы лежу, то ли на кровати, и кто-то зовет меня из этой же комнаты, то ли я снова в каком-то поле, окруженный высокой травой, и ты просто потеряла меня из виду. Зачем ты ищешь меня?

Я лежу в постели и ощущаю, как проваливаюсь в сон. Длинный день закончен, и я оказался где-то, куда так стремился. Вроде бы дома. Я вспомнил глупую шутку, над которой мы смеялись днём. Ты звонко и заливисто смеялась, и я в мыслях хвалил себя, что так удачно пошутил. Я улыбаюсь, что смог рассмешить тебя. Но кого я развеселил?

Кто-то спит рядом со мной в моей футболке, но я не выбирал и не покупал её сам. Мне её кто-то подарил. Кто? Почему это важно? Кажется, ещё ни одна девушка ни разу не носила мои футболки или рубашки, а ведь это так много значит. Кто спит рядом? Кто подарил эту футболку и по какому поводу? Одна и та же это девушка, или разные, и, если разные, то почему?

Я зачерпываю ложкой суп и, закрыв глаза, впитываю его прекрасный вкус. Кто его приготовил? Точно не я, я не способен на такие кулинарные изыски. Может, я сижу в кафе на набережной в далёкой азиатской стране? Или это ты приготовила его, больше часа колдуя над плитой в коротком облегающем платье, пока я сидел рядом, любовался тобой, и мы болтали о каких-то мелочах?

Посмотри на меня. Это ты встречала меня в дверях в зеленом платье на голое тело? Это тебя я провожал на вокзалах, прощаясь навсегда? Это тебя я встречал на них же, иногда с цветами, но каждый раз — долго обнимал, боясь, что ты запрыгнешь обратно в поезд, и он снова разлучит нас? За тобой ли я мчался по трассам часами? К тебе ли я бежал всю свою жизнь? Была ли ты когда-нибудь по-настоящему во мне, или я тебя придумал? Собрал в единый, идеальный образ всех, с кем я был эти годы? Тысячи дней пытался отыскать тебя, найти в толпе, в чужих городах и странах, в холодных взглядах, красивых глазах и обнаженных телах? Может, это так — просто сны? Может, ты приснилась мне? Или вдруг это я приснился тебе?
Говорят, что если повторять что-то 21 день, то это входит в привычку. Сколько дней я, засыпая, пытаюсь обнять тебя, спящую рядом, и шепчу тебе нежные слова? Десятки, сотни, тысячи? Лежала ли ты когда-нибудь рядом со мной, была ли ты во мне, был ли я в тебе, жили ли мы вместе, мечтали ли, занимались ли любовью? Я не знаю, я не помню. Какие-то образы витают в голове, но они ускользают, как только я пытаюсь за них ухватиться и повернуть к себе, чтобы увидеть их лица.
Фотографии не могут врать. Слова не могут врать, тысячи слов, сотни тысяч слов, которые мы посылали друг другу. Врать могут мои глаза, врать может мой разум самому себе. Действительно ли я вижу в фотоснимках то, что было, или это лишь почудилось мне, в каком-то страшном бреду или облачных мечтах? Всё ли, что я вижу, реально, и действительно ли я здесь нахожусь?
Я не хочу снова очутиться в холодной пустыне под проливным дождем, моей или твоей — не знаю и не помню. Я не могу встретиться с тьмой без тебя. Я верю, ты была рядом со мной, но сейчас тебя почему-то здесь нет. Почему? Может, стоит принять ещё одну таблетку? Может, тогда моя память вернется? Или, может, это таблетки подавляют мои воспоминания?
Нет таких таблеток, которые вернули бы мне память. Нет таких таблеток, которые бы всё исправили. Но и нет таких таблеток, которые всё уничтожили бы. Я знаю, ты есть. Во мне или вне меня — не важно, главное, что во всех этих лицах — ты и только ты. И я не смогу встретиться с тьмой без тебя. Мне нужно лишь помнить твоё имя, постоянно шептать его самому себе, закрывая свои глаза, видеть твои, трогать кольцо на пальце. И помнить твоё имя.

Колыбель
Остров встречает меня всё той же посадочной полосой, начинающейся и заканчивающейся где-то в море. Знакомый зал аэропорта, бесконечные лотки туроператоров после выхода, автобус с затонированными стеклами, не передающими все краски и оттенки неба, моря и гор, извилистая дорога вдоль побережья. Сложно представить, что люди жили здесь тысячи лет назад. Не укладывается в голове, что умерло сотни поколений, и сменился десяток эпох, прежде чем я оказался здесь. Они, как и я, жили, любили, мечтали, но их нити оборвались и, каждый в свой день, они все ушли в море.
Я сижу в знакомом ресторанчике, пью свежевыжатый апельсиновый сок и наслаждаюсь нежным вкусом морепродуктов. Солнце сквозь туман уходит за горы, бросает последние ласковые лучи на бухту, с моря дует теплый бриз, а по набережной туда-сюда снуют толпы туристов, ищут местечко для ужина или бурной ночи. Отражения желтых фонарей с пирса плещутся мелкой рябью в спокойной воде искусственной бухты с покачивающимися на волнах корабликами. Эти расплывчатые столбы света будто отсчитывают что-то. Вдруг начинает играть знакомая мелодия, и я мигом проваливаюсь в тьму, перемещаюсь назад на 5 лет, и вот я кружусь в медленном танце с подругой, почти сестрой. Я ощущаю боль в её прикосновениях, которую она пытается скрыть и выглядеть счастливой. Она благодарит меня, я благодарю её, но больше сделать для неё не могу ничего, и мы просто продолжаем танцевать молча.
В реальность меня вернул улыбчивый официант, на ломаном русском интересующийся, не хочу ли я десерт. Я огляделся. По набережной бродят те же толпы, изредка зазывалы вытаскивают из них пару человек, держа за руки, уводят во мрак баров с грохочущей музыкой и дешевым местным алкоголем. Я всё-таки здесь. Мысли, воспоминания. Они цепляются за любую мелочь в тот момент, когда я почти забываю о них, и силком тащат меня на дно. Всё в прошлом, всё осталось в прошлом, и я никак не могу избавиться от этого, я не могу оставить это позади и идти дальше, потому что оно настигает меня.
Я лежу на пирсе, раскинув руки в сторону: одну ласкает теплый ветерок, а другая окунулась в холодную пустоту. Надо мной нависают россыпи мерцающих звезд, разбросанных в причудливые созвездия рукой неизвестного и древнего художника. Изредка яркими быстрыми полосами мелькают кометы, и я едва успеваю загадывать одно и то же желание снова и снова и гадать: сейчас, где-то высоко в атмосфере, сгорел осколок вечности, прилетевший откуда-то из глубин космоса, или лишь обломок рукотворного спутника, отслужившего свои несколько лет?
Справа — беспокойное черное море бьется волнами об испещренные ранами камни, призванные сдержать силу стихии и сберечь корабли и яхты в бухте. Слева разлегся огнями город, будто сошедший со страниц романа «Хищные вещи века» братьев Стругацких. Южный город, с извилистыми улочками в глубине, но с ровной широкой набережной, по бокам которой расположились бары и ресторанчики. Где-то можно лечь на лежак на пляже и потягивать коктейль под спокойный шум угасающих к берегу волн, где-то наблюдать, как они истязают скалы своей мощью, в других местах — просто пить шоты приветствия, налитые помнящими меня даже спустя 3 года барменами, обниматься с ними и искренне улыбаться, радуясь увидеть их.
Я заметил её, сидя в самом дальнем углу знакомого до дрожи бара, наблюдая, как он наполняется, а люди за барными стойками пьянеют и начинают танцевать. Она была в коротком открытом платье с узорами из цветов, заканчивающимся шортами — дань моде, которую я никогда не понимал. Рыжие волосы — моя слабость — так и норовили попасть ей на лицо, и она рукой откидывала их назад. Этот жест — другая моя слабость. Она танцевала, как богиня, под плоскую клубную музыку, но я не мог оторвать от нее взгляд.
Я мог бы подойти к ней, познакомиться, разговорить, попробовать очаровать собой. Может, из этого даже что-нибудь вышло бы, ведь откуда бы она ни была — мир стал тесен, и любая его точка достижима за жалкие часы или, на худой конец, сутки. Но готов ли я брать на себя ответственность за ещё одну сломанную жизнь? А может, даже не одну, ведь кто знает: может, где-то есть такой же человек, который любит её больше жизни, и узнай он, что я с ней, будет биться в истерике нервного срыва. Я хочу, я могу, но я не должен, потому что у меня на безымянном пальце правой руки кольцо, и я его не сниму, что бы ни случилось. Я хочу быть тем самым, избранным, верным и ответственным, не таким, как наши родители. Я должен. Я буду идти до конца, куда бы это меня ни привело, но все мы знаем, куда приводят мечты. И мои фантазии остаются лишь фантазиями.
В своём беге, редко оглядываясь назад, я вдруг наткнулся на высокую кирпичную стену. Она выросла на моём пути совершенно внезапно и неотвратимо, раскинулась узкой полосой в стороны до самого горизонта. Я замешкался на несколько месяцев, застыв на полушаге, не понимая, как быть дальше. Но море, мой вечный наставник, шумом волн, бьющихся о пирс, нашептало мне выходы. Четыре простых пути: по каким-то я могу пройти сам, а по каким-то меня должны взять за руку и протащить, даже если я буду сопротивляться.
Перелезть через нее, жадно цепляясь за трещины в кирпичной кладке, расковыривать их, чтобы было за что зацепиться, ломая ногти и обдирая руки в кровь, а потом спрыгнуть с неё и поковылять дальше на сломанных ногах, надеясь, что время затянет мои раны.
Обойти. Просто обойти, пойти вдоль неё, без надежды когда-либо преодолеть её. Просто принять как данность, что я больше не увижу оставшихся позади и идти дальше куда-то, попытаться разглядеть на горизонте новую цель и новый смысл жизни.
Сжать побелевшие от напряжения пальцы в кулаки и нещадно избивать эту стену, разбивать костяшки пальцев в кровь, в мясо, до самых костей. Рано или поздно я проделаю дыру, пролезу сквозь неё и продолжу свой путь, израненный, но не сломленный, и буду надеяться, что за мной последуют другие.
Остаться здесь. Закончить свой путь, но не сдаться, не измениться, не сломаться под напором обстоятельств. Просто лечь на черную от пепла сгоревшего дотла мира землю, в последний раз глянуть на звезды и сделать последний вдох. Пожалуй, это единственный способ остаться в тонких линиях твоих ладоней навсегда таким, каким ты меня сделала.
В любом случае, мне придется чем-то пожертвовать. Прежним я уже не стану, и прежнего вокруг останется мало. Может, всё закончится, а может, всё только начинается. Вдруг то место, в котором мы оказались, лишь этап огромного пути, перевалочный пункт, колыбель на пути к звездам и небу. И весь тот спектр чувств и эмоций, которые мы испытываем, происходит лишь в коконе, а рано или поздно кокон дозреет, и из него выползет бабочка, расправит крылья и устремится ввысь, в пустоту, к другим мирам, и горечь покажется сладкой и, наоборот, — всё это будет лишь призрачным воспоминанием, одним из сотен оттенков чувств в бескрайней вселенской пустоте. Может, люди и вылупляются из кокона только тогда, когда четко осознают, что смерть — это не конец, и готовы принять её? Может, именно тогда она и приходит?
Бар переполнен, а рыжеволосая девушка плавно перемещалась между песнями всё ближе и ближе ко мне. На самом деле, её просто выталкивала толпа футбольных фанатов, празднующая победу своей сборной на очередном матче чемпионата, и я здесь совершенно не при чем. Бармен пытается меня развеселить, наливая коктейли уже бесплатно и расспрашивая меня о моих татуировках на ломаном английском, вставляя русские слова и слова на незнакомом языке. Я отвлекаюсь на зал и вижу её, обнимающуюся с каким-то европейским мальчиком, тощим и с идиотской прической, в футболке с номером и фамилией какого-то футболиста. Они смеются, улыбаются, танцуют. Этого и стоило ожидать, было понятно, что так случится: она познакомится с кем-то, может, проведет с ним ночь, а может, даже — всю жизнь. И это буду не я, это никогда не буду я. Я в бешенстве сжимаю зубы до боли, борясь с желанием… с желанием чего? Я даже сам не знаю, почему мне не наплевать. Я ревную её, будто бы она уже моя, но ведь я даже не знаю её имени.
Пожалуй, на сегодня с меня хватит. Я оставил достаточно руин в жизнях тех, кто был рядом со мной, и не готов брать на себя новые жертвы, потери и слёзы. Скоро всё закончится, из кокона вылупится бабочка, и нет никакого смысла усложнять и без того безвыходную ситуацию. Я прощаюсь с барменами, обещая обязательно зайти завтра в лучшем расположении духа, оставляю им щедрые чаевые и ухожу в душную ночь.

Наследие
Я держу в руках раскалённый мир. Мягкая глянцевая обложка с выщербленными буквами, которые я напечатал ещё в самом начале этого последнего пути. Мрачные образы на обложке понятны мне больше, чем всем остальным, да и большей частью эта книга для меня самого. Под пальцами шелестят страницы, чернила ещё не высохли и пахнут свежей печатью. Несколько десятков книг, которые мне предстоит подписать и успеть раздать значимым для меня людям, а ещё несколько экземпляров остались пылиться в крупнейших библиотеках, как молчаливое напоминание обо мне. Путь пройден, подошел к концу, и осталось сделать последний шаг.
Может, всё, вообще всё было именно ради этого? Оставить свой шрам на планете и в душах окружавших меня людей? Раздать свои мысли, годы и мечты, словно хлам, избавиться от них и прыгнуть в полёт, расправить крылья, улететь и не вернуться, ведь птицы, как я, никогда не возвращаются. Моя книга будет стоять на полках в десятках домов, переезжать, бродить по свету вместо меня. Может, кто-то её выкинет, изорвет в гневе или отчаянии. Или через десятки, как я когда-то, будет выдирать страницы, читать их и бросать в пламя ночного костра.
Слишком часто в последнее время мне повторяют, что мне стоит начать писать. Слишком долго я жил с этой мыслью, вынашивал идеи и сюжеты, преобразовывал их под впечатлением от прожитых лет. Они росли со мной, преображались и мрачнели. Ведь, если погасить свет, останется лишь тьма. Но если выпустить тьму — это не значит, что вокруг неё будет неистовый свет.
Почему-то писать у меня получается, только когда на душе скребут кошки, мир вокруг рушится в пыль, а демоны пожирают неиспепеленные остатки. Как сказал мне один знакомый: «Писатель должен страдать». Но писатель не хочет страдать, писатель хочет дарить миру своё тепло, доброту и мечты. Писатель хочет зажигать сердца и освещать дороги, раздвигать горизонты и вести за собой. Писателю приходится страдать, писателя заставляют страдать, и именно в эти моменты он наливает себе виски в стакан, не убирает далеко бутылку, потому что знает, что одной порцией эта очередная бессонная ночь не закончится, открывает текстовый редактор и начинает изливать душу, расписываться болью и кровью в этих строках. Почему бы и нет, если больше ничего не остается?
Я родился слишком поздно, чтобы писать о звездах, галактических войнах и загадках древних цивилизаций и самой вселенной. Но я родился слишком рано, чтобы самому достичь звезд и ступить на неизведанные причудливые миры. Я родился неправильным в какое-то неправильное время, которому я не принадлежу. Вселенная беспощадна, и каждый из нас существует лишь затем, чтобы выполнить кусочек какого-то мирового замысла. У каждого своя роль, и, наверно, моя роль была именно в этом. Раз я выполнил своё предназначение, пора уходить и не оборачиваться, ведь, кто знает, может, в следующей жизни я проснусь уже где-то в марсианских колониях или даже дальше, за десятки световых лет от колыбели человечества, и найду в старых отцовских или материнских вещах исцарапанную временем книгу с пожелтевшими страницами, прочитаю её, будто окунусь в свою же жизнь, попытаюсь больше разузнать об авторе, буду искать крохи информации в огромном океане интернета, бродить по мертвым профилям в социальных сетях, пока не набреду на себя самого.
Мозг захлестнула паранойя. Не нужно вставать с кровати, потому что будет хуже. Каждый шаг может сделать хуже. Каждое движение, каждое напряжение мышц может сделать хуже. В идеале — нужно даже перестать дышать. Глоток алкоголя напрочь отключает таблетки, и я снова с напряженными скулами пытаюсь бороться с мелькающими картинками кошмарного будущего в голове. Следующий глоток убьет картины, заменит действие отказавших антидепрессантов, и внутри проспиртованным теплом возникнет вера в хороший финал, но я продолжаю осознавать, что это лишь иллюзия надежды. Будущего нет, и щелчки пальцами никак этого не исправят.
Хочется плюнуть на всё, собрать вещи, закинуть пса к знакомым, попрощаться с ним, бросить всё и улететь обратно в колыбель, к ласковому морю, зайти снова в знакомый паб и остаться в нём навсегда, любуясь той, кто не выходит из моей головы, или, может, даже побороть себя и заговорить с ней, пригласить на свидание, провести вместе несколько дней, недель, или, чем черт не шутит, лет. Только вот я сломанный, я окончательно сломленный, я неправильный и не способный жить со своими демонами, и едва ли кто-то сможет сдерживать их долго или бороться с ними, если даже ты не смогла. Я не смогу снова обрекать кого-то и себя в том числе на мучительные расставания и отчаянные слезы. Я должен остановиться, я должен прекратить обманывать себя, я должен лишь в последний раз раздать свою боль, и я должен сделать это ради других, но никак не себя.
Моё наследие оставлено, оно, если и затеряется в потоках времени, то хотя бы будет существовать в какой-то его ничтожной части. Войну пора заканчивать, у меня остался последний и единственный вариант, когда я смогу одновременно победить и проиграть, остаться и уйти, выжить и умереть. Ведь мы живы, пока о нас кто-то помнит, а не пока мы дышим, потому что, даже если мы дышим — это не значит, что о нас кто-то помнит.

Рядом с птицей
Кипа исписанной бумаги остается лежать на столе. Правая рука ноет от многочасового напряжения, шея затекла от неудобной позы. Я потерял счет времени — садился писать ещё засветло, но, похоже, ночь уже прошла. На улице светло, но солнца на западе сквозь заляпанные стекла балкона не видно. В горле пересохло. По привычке я открываю холодильник, но он пуст и тщательно вымыт, как и вся квартира. Она в идеальном порядке: полы вымыты, пыль протёрта, цветы политы, всё разложено по своим местам, кровать застелена новым бельём, тихонько жужжит в углу воздухоочиститель. Холодильник пуст, и приходится наливать себе стакан воды из-под крана. Хочется выйти на балкон и закурить последнюю сигарету, но нельзя — пепельница убрана, линолеум протерт от многомесячного слоя пепла. Кажется, я сделал всё, что хотел. Пора уходить.
Джон возбужденно виляет хвостом, думая, что мы идём гулять. Когда я говорю, что он остается здесь, потому что я не могу взять его в эту прогулку, он обиженно и грустно сидит на своём месте и смотрит, как я собираюсь. Впрочем, собираюсь я недолго — ключи, телефон, пачка сигарет. Наступает момент прощания. Он всё ещё не понимает, что я не вернусь, и нет смысла дремать, прислушиваясь к каждому шороху, надеясь, что это вернулся хозяин и вставляет ключ в замочную скважину. Я крепко прижимаю его к себе, хватаюсь за мягкую теплую шерсть, отказываясь понимать, что едва ли я увижу его снова.
За мной с лёгким щелчком замка закрылась входная дверь, и нет смысла закрывать её на ключ — так будет проще попасть в неё тем, кто придет за мной. Общий коридор встретил меня неисправной мерцающей лампой, которую уже несколько недель никак не заменят. Я прислонился лбом к холодному металлу дверной коробки, будто всё ещё колеблясь, всё ещё надеясь, что выбор ещё не сделан. Но он сделан и, к сожалению, не мной. Моё время подошло к концу, и сколько ни оборачивайся, борясь с желанием рвануть обратно, там меня уже никто не ждет. А зачем приходить туда, где ты никому не нужен?
Лампа трещала в вязкой, гулкой тишине. Я почувствовал холодок, пробегающий по спине, и усмехнулся этому страху. В последний раз я широко открыл незакрытые глаза и в мгновения, когда свет гас, я видел пепельно-черные силуэты, окружившие меня со всех сторон и не дававшие прохода. Конечно, они должны быть здесь. Бросив стирать в песок руины моего старого мира, они примчались со всех концов света именно сюда, именно в этот город, в этот район, в этот дом, на этот этаж и к этой двери. Где бы я ни был, куда бы я ни попытался убежать, они все равно настигнут меня. Нет такого места, где я мог бы скрыться от них. Тени. Призраки. Демоны. Мои старые запертые в темницах души демоны. Они со мной.
Они пришли сюда с одной простой целью — помешать мне уйти. Ведь, если уйду я, то уйдут и они, а им так нравится существовать — уничтожать всё, что я когда-либо построил. Самое любимое их занятие. Только вот ирония в том, что помешать мне они не смогут, как бы сильно ни хотели. Им не удастся схватить меня цепкими лапами, не удастся оглушить душераздирающими криками, не удастся испугать. Один из них попробовал: паря в воздухе, он приблизился ко мне и попытался ударить меня уродливом подобием руки, которое прошло сквозь мою голову и рассыпалось в пыль. Демон истошно заорал, второй лапой сжимая обрубок, но этот крик слышу я один, и он меня не пугает. Не знаю, кто это — они без лиц, но и не в масках или капюшонах. Они просто безликие дымчатые подобия людей и животных — в основном, огромных хищных кошек, вроде тигров или львов.
Стоило только подумать простую команду, и демоны мгновенно расступились, пропуская меня. Место, которое должно было стать домом, осталось позади. Всё происходит будто во сне, будто я написал своему телу программу действий и нажал на кнопку «исполнить», и теперь лишь наблюдаю за процессом, никак его не контролируя. Ноги сами несут меня к лифтам, рука сама поднимается и нажимает на кнопку, глаза смотрят, какой лифт приедет раньше, чтобы исполнить поставленное условие. Сделать простой выбор — моему телу идти направо или налево. Серая кабина, вроде бы новая, но обшарпанная. Наверно, их принудительно «старят» прямо на заводе, чтобы все они выглядели одинаковыми — и те, которым пара лет, и те, которым пара десятков лет.
Непривычно длинный коридор до общего балкона. Я поднялся на последний, 25 этаж. На востоке из-за многоэтажек выглядывает похолодевшее солнце уходящего лета. Осталось каких-то жалких несколько недель, и осень полностью вступит в свои права. Листья на деревьях уже желтеют и краснеют. Скоро они облетят, и ветер будет кружить хороводы, пока их не прибьёт к земле серый октябрьский дождь. Из года в год одно и то же. Года замыкаются, как круги, а потом растворяются в спокойном океане вечности.
На перилах балкона сидел огромный ворон. Невероятно умная и по-своему красивая птица, которую люди почему-то окрестили вестником смерти. Символично. Пустыми глазницами он уставился на меня, сверлил отсутствующим взглядом. Он не мой демон, но он и не из этого мира. Может, из какого-то другого? В который я скоро вступлю? Он приветствует меня или предостерегает? Вопросы кружились в моей голове, но ответы меня совсем не интересовали. Я просто не умею не задавать вопросы. Я протянул руку раскрытой ладонью и попытался прикоснуться к нему, но он ловко отпрыгнул от меня чуть дальше и пронзительно каркнул.
— Почему ты здесь? — вопрос сам вырвался из моего рта. Ворон несколько секунд поколебался, потом ещё раз закричал, развернулся лицом к воздуху, расправил огромные крылья и устремился вдаль, громко хлопая ими в полёте. Я наблюдал за ним, пока он не стал угольно-черной точкой, а затем и вовсе исчез.
Я закуриваю сигарету, затягиваюсь и выдыхаю сизый дым. Смотрю вниз — та высота, на которой начинает кружиться голова. Лужи отражают пламенное небо, а в окнах соседнего дома разгорается пожар, сверху вниз. Тень уходит, и потихоньку огонь захватывает этаж за этажом, пока, наконец, не поглотит их все, до самого первого, а затем потухнет. Солнце взойдет до конца и потеряет свой кровавый оттенок. Жаль, что уже утро, — я хотел бы посмотреть на звезды в последний раз. Прямо у меня над головой должна быть Большая Медведица, но там лишь лазурная синева и редкие облака, полосами уходящие куда-то на юг. Может, они тоже улетают на зимовку в теплые края, как птицы.
Рядом со мной появляется фигура, но я даже не оборачиваюсь посмотреть, кто это. Это не очередной демон в отчаянной попытке остановить меня. Это она. Я знаю это и нисколько этому не удивлён. Она не могла не появиться, именно в этот момент, когда уже всё кончено, и осталось лишь исполнить принятое решение. Она облокачивается на перила и тоже смотрит вниз.
— И ты действительно это сделаешь? — спокойным, почти равнодушным тоном спрашивает она.
— Да, сделаю, — так же спокойно, но с небольшой усмешкой отвечаю я. Это будет спокойный с виду диалог, как и все наши с ней диалоги, вот только душу он рвет посильнее криков и пустых обвинений. Может, кричи мы друг на друга и бей посуду, всё было бы легче, проще и по-другому. Но уже поздно.
— И чего ты этим добьешься?
— Я добьюсь этим того, что избавлю себя от этой боли.
— Себя — да. А как насчет других? Ты подумал об остальных? Что будет с ними? О последствиях своего поступка. — она была нехарактерно спокойна и рассудительна.
— Я всегда думаю о последствиях, на десяток шагов вперед — так уж я устроен. Я избавлю себя от этой боли. Она разлетится по многим людям, короткими телефонными звонками, рыданиями в трубку, непониманием, отрицанием, криками, быстрыми сборами, ревом двигателей, нетерпеливыми гудками автомобилей, спешкой, будто от этого что-то изменится. Она, эта боль, будет больше не со мной, но со многими, кто был вокруг меня, и останется с ними навсегда. Моей боли на многих хватит.
— Тебе не обязательно это делать. Есть другие способы справиться с этой болью, — я хмыкнул и печально вздохнул.
— Я уже даже не злюсь, когда мне говорят «справиться», «пережить» и так далее. Мне талдычат об этом много месяцев, что я должен справиться, что я должен пережить, что я кому-то что-то должен. Я просто устал это слушать, это слишком скучно и однообразно. Никто не понимает одной простой вещи — я не хочу это переживать. Я не хочу. Я хочу, чтобы это просто закончилось, и всё. Я не хочу жить дальше один. И не буду.
— Это напоминает шантаж. «Вернись ко мне, или я сделаю глупость».
— Глупость. Да, это я тоже много раз слышал от своего психиатра. Он каждый сеанс спрашивал, «нет ли у меня глупых мыслей». Да, может напоминать шантаж. Только вот ты всё равно не вернешься, не веря, что у меня хватит смелости, или — будь по-твоему — глупости совершить этот поступок.
— Да, я не вернусь.
— Почему? — я знаю ответ на этот вопрос, но в стотысячный раз задаю его самому себе, ей, всем вокруг, самой вселенной.
— Потому что я больше не люблю тебя. Потому что ты мне больше не снишься. Потому что ты мне больше не нужен.
— Посмотри мне в глаза и скажи это, глядя в них, как ты бесконечно много раз говорила обратное, — я повернул голову, чтобы она увидела пустоту в моих зрачках, но пусто было рядом со мной. Да, это очередной призрак. Очередная шутка моего съехавшего с катушек разума, очередная галлюцинация. Её здесь нет, не было и не будет, она где-то далеко, сладко и безмятежно спит в своей постели, даже не думая о том, что её решение в данный момент исполняется. Её разбудит телефонный звонок. А последний шаг я должен сделать сам, в одиночестве. Мы рождаемся в одиночестве, в одиночестве мы и умираем, и это неизбежно. Всё остальное — лишь попытки заполнить пустоту между этими двумя событиями, между первым и последним вдохом.
Я выбросил бычок и наблюдал несколько секунд, как он падает на козырек подъезда. Я забрался на ограждение. Мгновенно в лицо ударил сухой ветер. В ушах зазвучали голоса. Падшие души, окружившие меня, что-то неразборчиво шептали. С деревьев разом взлетели все птицы, пронзительно крича. Силуэты встревоженно парили вокруг, но лиц их не разобрать — они все были будто разбитые фарфоровые куклы, испещренные черными трещинами. Я держался левой рукой за стену, чтобы не сорваться раньше времени. Браслеты на моей руке много лет скрывали шрамы от предыдущей попытки. Я рад, что я её не совершил, и одновременно стыдился этого, самой попытки. На этот раз всё получится. Я закрыл глаза и зашептал припев старой, давно забытой песни:

Какой чудесный вид, внизу жизнь суетится
Оттолкнуться и лететь рядом с птицей
Мне хватит высоты, чтобы не приземлиться
Тебе не вырвать нервы, чтобы смириться

Я раскинул руки в стороны, поднял лицо к небу. Сквозь тонкие веки закрытых глаз пробивалась его бездонная синева. Я слегка оттолкнулся ногами, и кирпичная кладка осталась где-то позади. Ветер свистел в ушах, и было уже не страшно, потому что наконец-то всё закончилось.

Эпилог
Кровавое солнце тянется к горизонту, последними багровыми лучами лижет волны беспокойного моря, пробивающимися сквозь иссиня-черные тучи. Полуметровые волны обрушиваются на берег, вздымая песок, шлифуя скалы и камни. Последние запоздалые туристы спешно собирают вещи и бегут подальше от стихии. Некоторые, как и я, любуются пейзажем, который был здесь за тысячи и десятки тысяч лет до нас и останется даже тогда, когда никого из нас уже не будет в живых.
Бармен принёс напиток. Струйки пузырьков, огибая кубики льда, поднимаются наверх. Я делаю глоток. Смесь экзотических фруктов, алкоголя и ледяной воды приятно распространяется по рту. Каждым сосочком языка я впитываю эту смесь из ощущений, как когда-то впитывал им каждый поцелуй, подаренный мне, похоже, авансом за ту боль, что мне придется испытать. Мои усталые глаза вновь обратились к горизонту, который уже заглотил солнце.
Я закрыл глаза, чтобы вновь погрузиться в бездну своего разума, но она взяла мою руку и сжала ладонь. Я почувствовал тепло, но не от алкоголя, а от её присутствия рядом. Я не один. И я больше никогда не буду один. Где-то там, вдалеке, беснуются мои демоны, и неизбежно грядет буря. Но мы её переживем. И нам предстоит сразиться с ними и убить их. На этот раз уничтожить, а не запереть в глубине истерзанных душ. Я поднимаю веки, и на меня смотрят её холодные серые глаза, но смотрят с любовью, теплом и уверенностью. И я им верю. Грядет буря, но мы её переживём. Вместе.
Почему-то только я могу к ней прикоснуться. Вот уже который день она не ест и не пьет, и даже не говорит. Она лишь следует за мной по пятам, где я — там она. И я не уверен, что кто-то, кроме меня, видит её. И если она лишь иллюзия и находится в моей голове, то, может, всё остальное тоже происходит в моей голове? Или в чьей-то ещё?