Моя мама Поташкина Софья Моисеевна

Моя мама, Софья (по паспорту - Сара) Моисеевна Святская (в замужестве, естественно, Поташкина) родилась 1 мая 1914 года в еврейском местечке Усвяты тогдашней Великолукской области (ныне - Псковской). В 30 году мама приезжает в Ленинград и поступает в пединститут. В 34 году она знакомится с Юрием Поташкиным и вскоре начинает жить в его семье, в 35 году оканчивает пединститут и начинает работать в школе, а в 36 и 39 году у них рождаются дети – мы с братом Женей.

 С началом войны маму с Женей и сестрой Марией эвакуируют на Урал (меня эвакуировали с детским садиком, потом мама меня разыскала), в поселок Рудничное Свердловской области. Когда она стала устраиваться на работу в школу, директор ей сказал примерно следующее: «У нас здесь вам лучше зваться не Сарой Моисеевной, а Софьей Моисеевной, иначе вам будет трудно работать», и с тех пор мама стала Софьей Моисеевной.
Через несколько месяцев мы перебираемся в Свердловск (Екатеринбург) и устраиваемся жить у родственников бабушки - Саминских. С приездом из блокадного Ленинграда деда и бабушки у Саминских стало чересчур тес-но, надо было куда-то перебираться, но все забито беженцами. Находится место учителя только в Шадринске Курганской области, и мама с детьми переезжаем туда. Старики остаются жить у Саминских. Я отлично помню комнату, в которой мы жили в Шадринске. Она была метров десяти - двенадцати, треть комнаты занимала русская печь, которая нас обогревала и на которой мама готовила. В комнате помещались столик, кровать и раскладушка (тогда не было современных алюминиевых раскладушек, наша состояла из двух деревянных крестовин, между которыми на брусках был растянут брезент). Я спал на раскладушке, а мама с Жекой (трехлетним Женей) – на кровати. Дверь выходила в холодный коридор, так что при сибирских морозах, если кто-нибудь входил в дом или выходил, все тепло тут же улетучивалось. Материнского пайка хватало только на то, чтобы нам втроем не умереть с голоду.

 Нужно было привозить к себе стариков – Саминские их выгоняли (бабушка после этого прервала всякие отношения с Саминскими), но в этой квартире впятером жить было невозможно, комната нашлась только в деревне Плодоягодный Питомник в трех километрах от Шадринска. Мы перебрались туда, приехали старики. Комната была попросторнее, мы все там разместились. Но мы практически голодали: сначала старики не работали и, как «иждивенцы», получали минимальные карточки, а работать они не могли, потому что еще не оправились от блокады. Наши детские пайки были мизерными. Работала одна мама. Рано утром она уходила в Шадринск, а вечером возвращалась, зимой - в мороз, по глубокому уральскому снегу. Так как утром часто она первая шла в город, то ей приходилось прокладывать тропу в снегу. Раз в неделю мама брала с собой санки и бидон – в школе выдавали какую-то похлебку, и вечером, часто в метель, тащила бидон на санках домой.
 
Через какое-то время устроился работать дед, но зарабатывал он плохо – все равно мы жили впроголодь.

В 45 году отца переводят в Воронеж, мы приезжаем к нему. Наконец-то вся семья в сборе. Но кругом разруха и голодуха. Мама устраивается на работу в женскую школу №32. Меня, как сына фронтовика, принимают в суворовское училище. Дед понемногу делает мебель, добывая доски из развалин, строит сарайчик, отец роет в нем погреб для хранения продуктов (холодильников тогда не было). Старики чувствуют себя прилично. Родители, офицер и учительница, очень много работают (мама работает на полторы ставки, ведет кружок, является классной руководительницей) и неплохо зарабатывают. Жизнь понемногу налаживается.

В 58 году меня переводят служить в Воронеж, и мы живем втроем, мама, отец и я. В 62 году умирает отец. В 64 году я женюсь и переезжаю жить в семью жены.
Мама остается одна. Теперь я понимаю, как ей было одиноко, несмотря на то, что у нее было много друзей, сын с семьей, любимая внучка – Наташа родилась в 65 году. Я не устаю корить себя за то, что был слишком занят своими делами и уделял ей мало внимания.

Всего лишь за несколько месяцев до смерти у матери обнаружили страшная болезнь – рак печени, но я подозреваю, что она зрела давно: за два – три года до смерти мама как-то резко сдала – постарела, стала менее энергичной, хотя болезненных ощущений не было.

Какова же она была?

Она, несомненно, была героическим человеком: вынести почти четыре года эвакуации с двумя детьми и беспомощными стариками на руках – это подвиг. Несмотря на пролетарское происхождение, она была интеллигентным человеком. Она была тактична и терпима. У нее была правильная речь, она много читала, любила искусство и разбиралась в нем. Мы всей семьей ходили в музеи, регулярно - в филармонию, в театр – она и детей воспитывала интеллигентными людьми.

Мама была светлым человеком, ее всегда окружали хорошие и интересные люди - друзья родителей – Рубановичи, Туровские, Сарра Израйлевна Шкляр, которые нам с братом были как родные. Очень часто приходили мамины ученицы, которые ее божали, тогда в доме царило молодое веселье.

 Очень близкие отношения были с семьей младшей сестры мамы - тети Мани, жившей в Москве. Ее муж, Абрам Львович Хейн, был замечательный человек. С ним тетя Маня познакомилась на Дальнем Востоке во время войны с Японией. Тетя Маня была медстатистиком в госпитале, а дядюшка – майором, артиллерийским разведчиком. Мне как-то пришлось присутствовать на встрече дядюшкиных сослуживцев, и они рассказывали, что он обладал удивительной способностью - по самым незначительным признакам очень точно определял местоположение замаскированных неприятельских батарей. У него было много фронтовых наград. Они сблизились в Порт-Артуре в школе, где тетя Маня вела начальные классы, а дядюшка – физику.

           Для меня дядюшка был образцом настоящего интеллигента: он буквально лучился энергией, волей, оптимизмом, эдаким молодым задором, и в то же время был тактичен и терпим. Будучи сыном сапожника, он стал доктором наук, одним из теоретиков подземного хранения газа, автором нескольких научных монографий и множества статей. Он знал немецкий, английский и французский, а также идиш. Помню, я ему очень угодил, когда подарил сонеты Шекспира на английском. Всю жизнь дядюшка по утрам делал зарядку, а по вечерам они с тетушкой обязательно прогуливались в парке. На восьмом десятке у него была фигура молодого атлета – рельефные мышцы и ни единой лишней жиринки – в этом я убедился, когда он приезжал на мой 60-летний юбилей и все купались. О его обаянии говорит такой случай.

Я несколько лет соблазнял дядюшку пойти с нами в байдарочный поход. Наконец он согласился, несмотря на свои 60 с гаком. Он приехал в Воронеж, мы собрались, взяли с собой еще двух девушек - наших друзей – Ларису и Свету, взяли вещи и пошли на вокзал, чтобы ехать на реку Хопер. Когда заносили вещи в вагон, дядюшка схватил тяжеленный ящик с консервами и стал его взваливать на плечо. И тут у него что-то хрустнуло в спине, он ойкнул и опустил ящик на землю. Я его пожурил за то, что не бережет свой радикулит, и отнял ящик. Дядюшка немного покряхтел, а через некоторое время у него вроде бы все прошло.

Приехали на Хопер, собрали байдарки и поплыли. Уже на следующий день Лариса со Светой буквально влюбились в дядюшку – настолько он был обаятелен. На третью ночевку мы остановились на живописном островке, примерно в полутора километрах от станицы Михайловская. А наутро дядюшка не смог вылезти из палатки – его таки достал радикулит. Делать было нечего, я перевез его через реку на байдарке, нашел мотоцикл с коляской и отвез в станичную больничку. Мы каждый день навещали дядюшку, а когда, дня через три, убедились, что дело идет на поправку, я купил ему билет до Москвы, а мы поплыли дальше. Дядюшка еще дня три провел в больнице и уехал домой.

Вернувшись из похода, я позвонил дядюшке, и он мне рассказал, что организовал в станице казачий хор. Я был в полном восторге – только дядюшка, сугубый еврей с еврейским лицом и характерным прононсом, да еще и с радикулитом, благодаря своему необыкновенному обаянию и энергии, смог организовать хор в казачьей станице, народ которой в общем-то склонен к антисемитизму. А еще через несколько месяцев казачий хор станицы Михайловская я увидел по телевизору.

Старший сын Хейнов Лева – физик, он так и не женился. Сейчас он работает в МГУ, но часто по работе бывает за границей. С младшим – Вовой, мы были дружны. Он был большой меломан, собирал пластинки с классической музыкой (потом, естественно, записи на новых носителях). Особенно он ценил пластинки, на которых было записано одно и то же произведение в исполнении разных оркестров и под управлением разных дирижеров, оказывается, как я скоро понял, оно звучит в разном исполнении совсем по-разному (простите за тавтологию). Когда Вова покупал не очень удачную в техническом отношении пластинку, то, слушая ее со страдальческим выражением лица, приговаривал:
- Ох, какие нелинейные искажения, какие интермодуляционные искажения!
С его легкой руки я тоже стал собирать пластинки с классикой и собрал небольшую коллекцию.

Когда Вовочка (когда-то он был самым маленьким в семье и его так привыкли называть) кончил институт, то ему пришлось год отслужить на мысе Шмидта – почти самой северной точке страны – б-р-р-р – мне холодно даже думать об это. Он бросил курить, как он говорил, «безволевым» методом – уменьшая на одну число выкуриваемых в день сигарет. Я попробовал, у меня не вышло – по-моему, этот метод требует больше воли, чем если бросать сразу (дядюшка рассказывал, как после войны он бросал курить – он заперся в уборной и выкурил подряд пачку «беломора», при этом его несколько раз вывернуло наизнанку).

У Вовы очень милая жена Лариса, сын Сережа работает за границей.
После войны тетя Маня занималась домашним хозяйством. А еще создала в доме очень добрую и приветливую атмосферу. Когда я приезжал в Москву в командировки, а это было довольно часто, то с большим удовольствием останавливался у Хейнов и участвовал в их семейных мероприятиях. Например, дядюшка с тетушкой посещали танцевальные вечера «для тех, кому за тридцать», ходили на выставки, в музеи, в театры. У них вообще было интересно и весело. 

Близкие отношения у нас были с Танюшкой Малкиной, дочерью старшей маминой сестры Иды. Танюшка еще девочкой несколько раз приезжала к нам из Куйбышева (сейчас - Самара), иной раз проводила у нас каникулы. В начале 2000 годов Таня какое-то время жила в Израиле, но там ей не понравилось, и она вернулась. Сейчас мы время от времени перезваниваемся.

Теперь расскажу про друзей моих родителей – у нас с братцем о них самые теплые воспоминания, они были нам как родные. Аркадий Аркадьевич Рубанович был известным невропатологом, отличным диагностом – он лучше других врачей определял местоположение опухолей мозга практически без приборов (МРТ тогда еще не было), только благодаря своему таланту и изощренной наблюдательности. К нему направляли для диагностики больных известные нейрохирурги из Москвы, приезжали лечиться люди из других городов, и ошибок у него по существу не было.

Аркадий Аркадьевич был доцентом мединститута, подготовил к защите докторскую диссертацию, но в 48 году в стране развернулась антисемитская кампания под лозунгом борьбы с безродным космополитизмом. Некая Лидия Тимашук сделала донос о том, что кремлевские врачи–евреи якобы отравляют членов правительства, и по всей стране начались гонения на евреев, особенно врачей, многих посадили. Погнали из института и Ар-кадия Аркадьевича, но он в свое время вылечил многих из Воронежской верхушки и дальше увольнения, слава богу, дело не пошло, хотя диссертацию он и не защитил.

Жена Аркадия Аркадьевича Лидия Стефановна Самойленко (все ее за глаза называли Лидусей) была сама доброжелательность и доброта, но в то же время -  энергия и воля, она кому-то все время помогала, хлопотала, мы ее любили больше всех. Рубановичи у нас и мы у Рубановичей чувствовали себя как дома. Лидия Стефановна работала в психдиспансере через дорогу и бывала у нас особенно часто – она иногда что-нибудь вкусненькое нам готовила во время обеденного перерыва, если мамы не было дома, обедала сама – в общем была совершенно своим человеком. Когда у отца была машина, мы с Рубановичами часто выезжали отдыхать на природу, а когда построили дачу в Рыбачьем, Рубановичи бывали там чуть ни каждый выходной, в общем, были очень близки. Их дочь Наташа (впоследствии доктор философских наук, профессор университета) была нашим с Женей товарищем.

Про Лидусю необходимо рассказать следующую историю.
Во время войны Аркадий Аркадьевич дослужился до майора. По окончании войны был издан и опубликован в газетах приказ о демобилизации из Советской армии офицеров за подписью маршала Рокоссовского, но Аркрдия Аркадьевича в том приказе не было – его не демобилизовали. Тогда Лидуся поехала в Москву, каким-то образом прорвалась на прием к Рокоссовскому и между ними произошел примерно такой разговор:
- Товарищ маршал, мой муж Аркадий Аркадьевич Рубанович - кандидат медицинских наук, способный ученый. Согласно вашего приказа его не демобилизовали, ему предстоит и дальше служить военным врачом и он не сможет заниматься наукой. Но занимаясь наукой, он принес бы больше пользы стране. Демобилизуйте его, пожалуйста.
- Приказ есть приказ. Пусть служит дальше.
- Константин Константинович, вы освободили Сталинград, Курск, Белоруссию и пол-Европы, освободите же одного врача!
Рокоссовский рассмеялся и написал на Лидусином прошении: «Демобилизовать».

 Батя служил вместе с Михаилом Борисовичем Туровским, подружился с ним, а вскоре Туровские стали нашими близкими друзьями. Там твердо и мудро правила семьей Мария Ефимовна. Их дети, Леня и Лина, были нашими с Женей друзьями. Леня был старше меня и когда он иногда провожал меня из увольнения в суворовское училище, то очень живо и интересно рассказывал знаменитые книги «Три мушкетера», «Дети капитана Гранта» и другие, которые я еще не успел прочитать в силу малолетства.

Когда у Лины появился парень – Боря Житницкий, я с ним подружился. Он учился в ветеринарном институте, и как раз накануне свадьбы с Лииной с ним случился некий казус. На занятиях они препарировали собаку, а потом оказалось, что собака бешеная. А Боря как раз во время этой операции скальпелем порезал перчатку и оцарапал руку. Нужно было делать сорок уколов прививки от бешенства. Но у этих уколов был побочный эффект -  существовала некоторая вероятность оказаться несостоятельным в брачную ночь. Перед Борей встал вопрос – делать уколы или не делать, в последнем случае он мог заболеть смертельной болезнью. Он по секрету поделился со мной этой своей проблемой, хотя я ему, естественно, посоветовать ничего не мог. Но Борька был мужественный человек, уколы он делать не стал, а в положенное время у них родился чудесный сын Женя.

Когда Боря окончил институт, то отработал три положенных года ветеринаром в деревне, вернулся в Воронеж и сделал хорошую карьеру – стал инспектором Воронежской области по мясомолочным продуктам. Он рано умер от диабета, а Лину я и сейчас время от времени навещаю, мы перезваниваемся.

Сарра Израйлевна была одинока, может быть поэтому она так «прилепилась» к нашей семье. Они с мамой навещали меня в суворовском училище, Ляля (так у нас ее называли) участвовала во всех семейных мероприятиях. Однажды на отцовской машине мы поехали отдыхать на речку.  Когда пили чай с вареньем, Лялю оса ужалила в язык. Все ей выражали сочувствие, но про себя посмеивались – Ляля была милой болтушкой и щебетала, почти не переставая.

Мама была хорошей учительницей, и дети ее любили. Она читала много популярной литературы по физике и делала уроки интересными. В то же время она была твердым человеком, умела поддерживать на уроках порядок, но делала это мягко и интеллигентно. Ученики ее любили и девочки часто заходили к нам после школы, и тогда дом был полон хохота, щебета и писка. Я еще и сейчас поддерживаю отношения с некоторыми ее бывшими ученицами. Особенно я подружился с Надеждой Федоровной Дармодехиной – дружим уже 60 лет, но называем друг друга на вы. Надежда Федоровна – очень интересный человек. Она была преподавателем математики в университете, любила студентов, называла их «мои дети» и пыталась приучать к культуре – водила в театры, филармонию. Вот уже лет 30 или 40 лет она периодически устраивает у себя дома музыкальные вечера. Собираются старые знакомые, любители классической музыки и хорового пения, мы поем, соседка Лидия Михайловна, профессиональный пианист, аккомпанирует нам, играет что-нибудь всеми любимое.

Мама летом устраивала для своих учеников–старшеклассников поездки на юг – в Крым или на Кавказ, и не из желания заработать, тогда это никому и в голову не приходило, а совершенно бескорыстно - потому что детям это полезно. В одной такой поездке побывал и я. Мне было 19 лет, я был на каникулах, делать было нечего, и я поехал.

В нашей группе было 12 девочек 8 – 9 класса, один мальчик, мама и я. Доехали до Орджоникидзе (сейчас - Владикавказ), затем на автобусе по Военно-Грузинской дороге – в Тбилиси, потом – в Сочи, дальше на тепло-ходе «Адмирал Нахимов» в Ялту. В каждом городе жили по нескольку дней, ходили на экскурсии, лазили по горам, купались в море. Ночевали бесплатно в школах, экскурсии тоже были бесплатные. Было интересно и весело. Сколько бы сейчас стоило такое путешествие, я и представить себе боюсь.

Мама умерла рано – в 59 лет. Ее сгубила ужасная и коварная болезнь – рак печени.
Года за два - три до смерти я заметил, что мама стала не такая энергичная, какая-то грустная, чаще прикладывается отдохнуть. Но и только. Никаких болезненных ощущений не было. Я думал – возраст или накопившаяся усталость, хотя на душе стало тревожно. Как-то, ложась днем отдохнуть, мама со смущенным видом сказала: «Что-то у меня энергия сегодня быстро кончилась».

И вдруг – диагноз, больница. Это было так внезапно, что до меня просто не успел дойти весь ужас положения.

Меня призвали на сборы офицеров запаса. Вечером я сидел на лекции по медицинской подготовке, как вдруг сзади тихо приоткрылась дверь, и кто-то негромко сказал: «Поташкин, на выход». Я вышел, и он сообщил мне, что мама умерла.
И все. Простите, писать не могу.