Первый день старый вариант

— А где "Дикий Барберан"?

Это сказал, через заднюю дверь вошедший в заставленный паллетами ангар, одетый в черное невысокий человек. Недоверчиво-напряженный взгляд из-под низко надвинутой шапки.

— Гоша что ли? Он наверху, переодевается, — ответил мой собеседник, по имени Андрей. Он оглядел вошедшего с заросшего щетиной лица, которое венчала засаленная бейсболка. Вошедший, угрюмо матерясь себе под нос, сделал несколько шагов по направлению к лестнице и вернулся назад к двери:
— Пойду покурю пока.

Дверь приоткрылась. Он задержался в проеме, хлопая себя по карманам.
— Слышь у тебя чё, фикса вылетела?, — улыбаясь, Андрей указывал на свою челюсть.
— Да, прикинь просто вылетела, — мрачно ответил он, прислонившись к двери и не глядя шаря рукой в мятой пачке сигарет:
— Там новый зуб полез.
— У тебя младенческий, что ли, младенческий полез?
— Да х... знает, говорят надо выдирать.
Обрубив разговор, дверь хлопнула о притвор.

Засунув руки в карманы, Андрей повернулся на пятках:
— Это был Саня, бригадир. Ладно, я пошел переодеваться.

Прихрамывая на правую ногу, чуть не волоча ее, он пошел к лестнице. Как он по ней забирается, я не видел, вышагивая теперь вглубь ангара, заставленного станками и выпущенной ими продукцией, готовой к отгрузке.
Я ждал начала ночной смены, а впервые оказался здесь три дня назад. Недолгие поиски работы привели меня на самые задворки, известные в городе под названием "Яма".
                ________

Автобус, петляя по разбитому мосту, выехал с окраины спального района и по параболе спустился в "Яму", доверху заставленную ангарами, огороженную заборами, стянутую железнодорожными путями, ветвящимися из ниоткуда в никуда. Это место отталкивает с первого взгляда, несмотря на робкие попытки развешанных по глухим заборам ярких рекламных щитов заманить вас в один из проулков, где вы можете поменять резину или дорого продать разбитые поддоны.

Кашляющий, едва не отхаркивающий детали престарелый автобус выпустил меня на остановке у такого проулка.
Проезд вел к оптовой базе, широко раскинувшейся на территории бывших советских производств, где поколения рабочих гнули спины во имя не человечески благородной, и потому несбыточной идеи.

Неудачно расспросив стоявших на остановке женщин, я обратился к закованному в глухую черную форму, но добродушной наружности старику-охраннику.
С видом наконец-то приставшего к берегу матроса, он дымил дешевым табаком стоя на въезде оптовой базы.

— Мещ...ская 4 гэ? Это на второй территории. Идешь значит сейчас прямо, до бывшего "Спара", оставляешь его по левую руку. Не поворачиваешь от него налево, а по левую руку, и иди до конца вдоль заборов. Там еще увидишь, кузовная мастерская "Буржуй" будет.

Cтарик размахивал руками, видимо радуясь возможности поговорить о чем-нибудь, кроме накладных и пропусков на въезд.
Казалось, он был готов проводить меня туда, дорогой рассказывая всю свою жизнь. Как он жил в тайге и весело служил, и как громко женился. А три года спустя развелся. Может даже вспомнит сколько птиц он настрелял на давней охоте и государственных тайн по пьянке выболтал. Сигарету? Держи две.

Я пошел в указанном направлении разбитой дорогой, шумной от грохотавших на железнодорожных переездах большегрузов, пригибая голову перед выступающими знаками и семафорами, много лет назад вбитыми в землю великаном-рабочим, длинными шагами пятилеток рвавшимся догнать горизонт.

Его гигантские следы обнесли бетонными заборами за которыми я видел, справа, выступавшие трубы и криво слаженные здания, и слышал лай собак. Слева — различимый шелест прошлогодних побегов сухостоя, упрямо качавшихся над снегом, пытающихся предупредить меня о чем-то.

Впереди различалась вывеска, прибитая к распахнутым железным воротам. Подойдя ближе увидел на вывеске люксовый автомобиль. Поверх него, шрифтом большевистских плакатов времен революции, белой краской выведено "Буржуй".
Нарочно такого не придумаешь.

Сворачиваю на "вторую территорию", всю изъезженную смерзшимися в скользкий лед следами большегрузов, припаркованных справа, у бетонной стены.
Вдалеке виднелись брошенные на стоянках трейлеры. Под ними снуют собаки, лая на убегавшую влево, не вспаханную следами снежную равнину. Среди белого поля высились давно забытые всеми ржавые цистерны, совсем крохотные на фоне леса из нагих берез и вечно стыдливых елей, замыкавших вид.

Врытый на обочине старый вагон, с прорезанными дверью и окнами — за бликующими стеклами мелькнуло чье-то лицо. Нет, это отразился в нем огромный пес невнятной породы, замерший от меня в нескольких шагах и склонивший набок крепкую львиную башку с любопытными и добрыми глазами.

Обойдя пса по повороту дороги, я увидел четыре полукруглых ангара, как ракушки прибоем брошенных справа от здания, занятого "Буржуем". Один из этих ангаров, самый дальний, и есть "Мещ...ская 4г".

Как по катку иду ко входу в ангар. Рядом с воротами припаркованы легковушки. Есть иномарки. Белая лада-восьмерка, на запыленном стекле кто-то пальцем вывел нацистские руны.
Ворота ангара широко раскрыты. Из полумрака взревел автопогрузчик, с лязгом перекатывающийся по разбитому бетону вглубь помещения.

Внутри гулкие стены, покрытые пылью и стружкой, плавно смыкаются в потолок и сотрясаются от грохота соревнующихся друг с другом нескольких станков.
Все наполняет собой густой запах свежераспиленной древесины и тягучего столярного клея — воздух раскален от жаркой работы. Быстрые движения стоящих у машин рабочих, подающих, распиливающих, принимающих и упаковывающих ароматные бруски.
Бригадиры и мастера, уворачиваясь от чадившего на весь цех погрузчика, попеременно координируют работу станков.

Шагая вперед к высившейся над цехом мансарде, где как мне кажется, размещается руководство, я озираюсь вокруг и обращаю на себя взгляды рабочих, не выпускающих дела из рук. На мансарду ведет грубо сваренная лестница, на широкие ступени которой положены старые доски.

Взбежав по ступеням и постучав по косяку распахнутой двери, захожу в тесную комнатку с маленьким окошком, выходящим на грохочущий цех.
На тумбе рядом с окном размещалось еще одно, изображение на котором медными нервами передавалось от не смыкающего веки глаза руководства, подвешенного над цехом. Само руководство размещается перед заваленными бумагой столами, у противоположной монитору стены. Обычные мужики.

— Добрый день, я звонил пару часов назад по вакансии разнорабочего.

Сидевший у стеллажа со скоросшивателями сухой, поджарый мужик ровным голосом ответил:
— Ты со мной разговаривал. Почему именно разнорабочим?

Голос был тот же, что по телефону представился Владимиром. Охотничий камуфляж на плечах, коротко острижен, благородно стареющее лицо с ранними морщинами — шрамами, оставляемыми вредными привычками. На первый взгляд ему можно было дать лет тридцать пять. Он имел вид человека, никому не доверяющему и ко всему относящемуся с нескрываемым подозрением. Между пальцами замерла выводившая отчеты ручка.

— Разнорабочим, потому что не работал на станках. Могу справиться с подсобными работами, как в объявлении указанно.
— Лет сколько?
— Двадцать два.
— Семья есть?
— Не женат.
— Где работал?
— Землемером, потом сидел в офисе.
— Что делал в офисе?
— Работал за компьютером.
— Сколько получал?
— Двадцать три.
— Двадцать три, — повторил Владимир, уставившись в стол, и продолжил:

— У нас здесь восемнадцать тысяч и по сдельной, график смен — два\два, пятнадцать в ночь, пятнадцать в день, два выходных.
— Нормально.
— Как работа в ночь?
— Пойдет.
— Чё-то я не очень понимаю, зачем менять офис за двадцать на физкультуру за восемнадцать?...
— Есть причины.

Изложив расклад, Владимир повернулся к сидевшему ко мне лицом толстоватому мужику, одетому в полицейский камуфляж и пока что молчавшему. Он тоже выглядел не старше сорока и также имел недоверчивый вид, но совершенно иного характера. Ироничная улыбка пряталась в густой черной бороде, которая, в отличие от волос, не была еще тронута сединой. Не смотря на него, я ощущал во время разговора его насмешливый взгляд.

— Ну что, Миша, берем его?
— Можно.
— Нужен он нам?
— Посмотрим, как он справится.
— Куда поставим его?
— Да я думаю, на барберан его.
Владимир повернулся ко мне:
— Пойдешь на барберан?
— Что это?
— А вон посмотри в цехе, вон тот самый справа станок который; — оба загалдели, указывая на монитор.

На черно-белой картинке я увидел длинный станок, который еще внизу показался мне самым странным из всех. Вокруг него суетилось несколько человек, но не зная назначения станка, их действия показались мне бессмысленными. Тем не менее, я ответил:

— Да, подойдет.
— Выйдешь сегодня в ночь?
Вызов брошен.
— Сегодня нет, сегодня я с утра на ногах.
Ручка завертелась в пальцах.
— Эх...значит так... тогда завтра, нет, завтра суббота. Короче, в понедельник, смена с восьми вечера до восьми утра, приходи со сменной одеждой, обед с собой бери, то есть, ужин...
— Одежду какую специальную надо?
— Да ты посмотри, в чем рабочие одеты.
— Я видел, просто взять старую?
— Ну да.
— Только ты приходи не к восьми прямо, а где-то часов в пять-шесть, — встрял Миша, разваливаясь на стуле:
— Чтобы вникнуть, что будешь делать.
— Да, — подхватил Владимир, — Подойдешь к бригадиру, он тебе все расскажет.
— Я лучше сюда наверх подойду.
— Всё, значит, до понедельника.
— До свидания...
— Погоди! Как со спиртным? А то у нас тут...
— Я...перестал пить.
— Давно не пьешь-то?
— Третий месяц.
— Ого-го, вот это серьезно, — загоготали они.

Смех заглушает видимое смущение, взгляды старательно прячутся друг от друга. На стеллаже, за банкой кофе блистали бока пустой коньячной бутылки.
Распрощавшись с ними и выйдя из офиса, простучав по лестнице и спустившись в цех, я пошел к воротам, через которые грохотал груженный тяжелыми плитами погрузчик. Рабочие смотрели мне вслед, продолжая вертеться вокруг своих станков, словно живые его детали.
                ________

Два дня спустя, в пасмурный вечер понедельника я снова прошел через осиротевшую, покинутую людьми территорию производства, утешаемую ласками последних лучей солнца, подмигнувшим из сплошных серых туч. Время уже шесть вечера. Готовая выплеснуться и залить все вокруг темнота сгущалась в засыпанных снегом углах, и в тенях, отбрасываемых строительной техникой.

Лихорадочный жар работы в ангаре спадал, и рабочие уже ходили по цеху, громко переговариваясь меж собой. Поднявшись по лестнице и войдя в офис, я увидел все тех же людей.
Все мне уже знакомы кроме стоявшего у стены, заложив руки за спину, крупного человека в крохотной шапке, свернутой на самой макушке, с широким и открытым русским лицом. Его серые глаза лукаво сощурены и направлены на сидящих начальников. Они спрашивают его за выполнение нормы выработки и тут замечают мое появление:
— Ага, пришел, — кивнули на рюкзак за спиной:
— Одежду взял?
— А я уже в ней, мне бы куртку где-нибудь повесить.
— Щас. Гош, покажи ему..., — Владимир перебил себя:
— Это Гоша, бригадир, — жму протянутую лапу бригадира:
— Здорово.
— Привет.
— Гош, покажи где шкаф, и это... покажи ему что и как, он в ночь на барберан выходит первый раз.
— Пошли, — махнул Гоша.

Выйдя на лестницу и свернув налево, оказались в заставленной грубо сработанными шкафами подсобке. У окна во двор стоит общая скамья и длинный самодельный стол с микроволновками и чайником. Пожав руки полдничающим за столом рабочим, Гоша начал распахивать двери зашатавшихся шкафов:
— Где же тут свободный был...

Нутро всех раскрытых шкафов набито одеждой.

— Вот, есть, — пустой шкаф нашелся только в ряду под самым скатом крыши и мне приходиться низко согнуть спину, чтобы пройти. Повесив куртку и бросив рюкзак с едой на полку, я спустился вслед за бригадиром.

Работа на барберане, бригадиром которого был Гоша, была окончена. Двое узбеков стягивали лентами заставленную брусками паллету. Она была высоко наполнена в последние часы подходившей к концу смены.
Проверив натяжение ленты, и заметив приближающегося бригадира, один из узбеков запрыгнул на груз сверху. Второй лениво облокотился сбоку, и оба лукаво посмотрели на него черными глазами, когда бригадир положил на паллету бланк и начал его заполнять.

— Слющ Гощ ты у себя там впищи, щто я с вами все д'елал, — развалившийся узбек плутовато улыбается, сам себе не веря.
— Ну щас, — ухмыльнулся Гоша, поправив на макушке шапку:
— Ты же только последний поддон нам заполнил.
— Какой последний! Когда последний! Я весь день — Бабир подойди, Бабир помоги, Бабир уложи!, — он перестал умышленно искажать слова.
— Эээ нет, — протянул Гоша.

Закончив заполнять бумагу, бригадир, по пути распихивая ногами обрывки упаковки, шагнул от паллеты к станку. Размахивающий руками узбек увязался за ним. Продолжение перебранки утонуло в звуке взревевшей на весь цех циркулярной пилы. Второй узбек, весь разговор молчавший, отошел к высокой стене поставленных друг на друга паллет в углу. Сев на перевернутое ведро, он уставился на суетившийся перед ним цех, как на родную степь.
                ________

Барберан представлял собой длинный стол на нескольких опорах, вдоль которого установлены большие резиновые катки, закрепленные на роторах.
Напротив каждого ротора торчат вверх металлические штыри с нехитрыми креплениями, от которых отходят штанги с катками поменьше.

С рабочего конца станка, на станине — панель управления. За ней вертелся стальной валик, скользкий от клея. Клей подается из установленной на возвышении емкости, для охлаждения усеянной отверстиями.

Над валиком, под углом, лежит плита, на которую протягивается пленка. Рулон с пленкой размещался на самом верху. Станок был предназначен для ламинирования прессованных из опилок панелей так, чтобы на выходе получилась дешевая имитация дорогих сортов дерева.

— В общем смотри я, — руками в перчатках Гоша указал на себя, — оператор станка, забрасываю заготовки и смотрю, чтобы пленка ложилась ровно. Здесь...

Подошли с другой стороны:
— ...Второй человек стоит на приемке, кладет выходящие из работы доски на стол и смотрит, чтобы не было брака, — он взял ламинированную деревяшку, указывая на края пленки, обнимающие дерево с двух сторон:
— Если заметишь косяк вот здесь, кричи мне.

Узбек Бабир стоит у стола, параллельно которому поставлен металлический бублик. Через него, нажимая педаль на полу, он протягивал последнюю пачку брусков.
— Вот здесь упаковщик. Складываешь вместе определенное число досок — вон там бумажка висит, чего и сколько. Потом заворачиваешь в упаковку. Вот смотри, как он делает.

Далее к стоявшему вслед за упаковочной машиной длинному столу:
— Ну, а на укладке ты уносишь отсюда упакованные бруски и складываешь на поддон. Ещё, когда у упаковщика кончится рулон, то пока он его меняет ты не стой просто так, а берёшь, — бригадир указал на засыпанное таблетками гранулированного клея ведро:
— И досыпаешь клей в емкость. Не обожгись, температура, — палец вверх — двести градусов. Раз первый день сегодня, то будешь стоять на укладке. Короче, ничего сложного.

Взяв отвертку, Гоша обошел станок. Возле пульта его ждал, опустив мощные руки в карманы комбинезона, крепкий мужик лет сорока пяти, с крупной лысеющей головой и внимательным взглядом серых глаз. Все вокруг обращались к нему по фамилии:
— Э, Смирнов!

Они перебросились парой фраз и Гоша начал настраивать станок, ловко ослабляя винты на креплениях штанг. Перекидываясь шутками со Смирновым, бригадир переставлял резиновые катки, чтобы по прохождении через станок оклеенной доски, они со всех сторон плотно ее прокатали. Закончив настройку и поправив шапку, Гоша выбросил руку вверх, отсылая Смирнова на приемку и сигнализируя встать с ведра одолеваемому степным сном узбеку.

До выполнения выработки им не хватало нескольких изделий. Картинно поплевав на руки и улыбнувшись мне:
— Смотри, — Гоша включил станок.
Раздалось уханье электрических цепей, ожививших катки. Они вращаются все быстрее, неся вперед ламинированные доски. Бригадир отойдя от пульта, запихивал заготовки в прожорливую пасть станка. Смирнов подхватывал вылетающие из станка бруски и укладывал их на стол Бабиру, для сортировки и упаковки. Гоша силиться перекричать грохочущий станок:
— Ну что, хватит? Сколько еще?...
В серых глазах Смирнова мелькнуло особое выражение мысли, в котором находятся все удачные шутки. Широко отставив правую ногу, он похлопал себя по ляжке:
— Пока не зазвенит бля!

Я улыбался. Все они были просты и не боялись быть искренними, не умея и не желая играть общими фразами. Игры с масками начинались на втором этаже, где вся бухгалтерия и сидит начальство. Здесь, среди равных, такое поведение наверное сочли бы оскорбительным, но скорее — попросту недостойным внимания. Должно быть от того, что они не желали играть, они и оказались здесь, внизу. Я наблюдал за их работой, слушал их шутливые разговоры и улыбался им. Любить людей просто — достаточно увидеть в них детей, которыми они когда-то были.

Полтора часа до начала ночной смены. Бригадир и его люди добили норму выработки и разошлись.
От безделья я затосковал, заостряя внимание на неустроенность быта и рабочей обстановки. Кругом всё в древесной муке, поднятой станком в едко отравленный клеем воздух. По полу стелился мусор из обрывков упаковки и бракованных изделий, и меж поставленных друг на друга паллет в углу ангара показалась крупная крыса. Всё в грубом и тусклом свете неоновых ламп, высоко подвешенных на тросах, представляется в мрачных тонах. Разговоры и смех уходящих рабочих кажутся чересчур громкими.
Шнырявшие узбеки, одетые в какие-то немыслимые тряпки, запорошенные древесной мукой, рисовались выскочившими из пыльной степи кочевниками, чьи глаза были дики и черны от игравшего в их глубине, на наконечнике стрелы, солнца и крови до смерти загнанной кобылы.

Это тебе не офис за двадцать. Но где же "физкультура за восемнадцать"?

Я распахнул дверь и закурил сигарету. Тесный пятачок, покрытый смерзшейся грязью и усыпанный окурками упирался в бетонный забор, за которым возвышалась грубая громада автобазы, терявшаяся на фоне темнеющего на глазах неба.

Было самое грустное время пасмурной, ранней весны, когда ночь сгущает свои краски поверх проступавших, еще светлых оттенков уходящего дня. Ветер гнал тучи со стороны леса и было очень холодно.
Мой блуждающий взгляд набрел на далекий свет сотен желтых, как пчелиные соты, маленьких окон. Они зажигались и гасли в видимых мне отсюда домах спального района, днем казавшимся серым и тусклым.

Иногда, заглядывая в такие окна, возникает иллюзия, что живущие там люди счастливы и не тратят время на ссоры и пустые разговоры. А на деле кто может знать, какие драмы происходят сейчас за обманчиво приветливыми огоньками. Такими холодными вечерами становится особенно обидно за то, что быть нам всем раздавленными и стертыми в пыль суетливым бытом каждодневной жизни, скрытой за ярким желтым окном.

Даже не заметив твоего исчезновения, не зная дороги, она устремиться дальше; и ничего большего ты не получишь.

Я страстно хотел жить и мне хотелось бежать от этого ужаса со всех ног. Мне захотелось сбежать и отсюда, от холодного ветра, от смерзшихся в колею грязи и льда. Туда, где тепло. Хоть и в обманчивое спокойствие блуждающих огоньков... Абсурдное малодушие: мне захотелось подняться по лестнице, взять куртку, сказать, что мне не хватило пороху — и тогда бы я успел на последний уходящий из "Ямы" автобус. Но представив эту позорную сцену, я послал все к черту и вернулся в цех.

Взяться бы уже за работу! И утопить в ней размышление. Ждать смены еще долго и мне некуда приложить себя. Бесцельно слоняясь по ангару, пытаюсь вникнуть в особенности работы других станков.
Жалобный визг пилы. Крытый пластиком станок с воем выдает последние тоненькие рейки. Это заканчивают работу хромоногий, одетый в зеленую спецовку мужик и его напарник. Напарник молча наполнял поддон. Его невыразительные черты лица были словно тонкий лепесток масла, скупо намазанный на слишком большой ломоть хлеба.
Хромоногий вертелся у станка и постоянно поправлял на голове бейсболку. Было скучно и я поднялся наверх, отломил кусок от ароматного батона, припасенного на ужин и спустившись, начал его есть, усевшись на одну из невысоко нагруженных паллет.

— А че в сухомятку? С чайком бы лучше, — сказал мужик в зеленой спецовке и бейсболке на голове, хромавший мимо меня к лестнице.

Его загрубевшее лицо имело то растерянное выражение, какое приобретают люди в том странном возрасте, когда молодость уже прошла, а старость еще не начала осторожной поступью оставлять явные следы на их лицах.
Я объяснил, что лежащую наверху бутылку молока мне следует приберечь на ночь.

— Понятно. Значит, первый день, на барберан выходишь?
— Ага.
— Андрей.
— Толя...Как тут работается? Часто перекуры?

Андрей, скрестив руки, перешагивал с места на место:
— У них график ё...нутый. Кто выходит в ночь, Женёк? иль Саня? Если Женёк, вы только курить и будете, а если Саня...
— А Саня что?
— Нормально всё. Он больше работать любит, чем курить.
— По деньгам у тебя что? Мне сказали восемнадцать, но я ничего не подписывал.
— Да здесь вроде не наё...ывают, сколько сделаешь — столько и получишь.
— Ты по трудовой или по договору?
— Я? По трудовой. Больничный оплачивается, порядку больше.
— Понятно.
Хочу спросить его еще о чем-то, но сзади хлопает дверь.
Оглядываюсь на вошедшего — мрачного мужика в черной одежде:

— А где "Дикий Барберан"? ...
                ________

Это явился бригадир Саня, с которым сегодня мне предстояло работать на станке. Они поболтали и Андрей поковылял наверх, а Саня вышел курить. Предоставленный сам себе, в тишине я бродил вокруг барберана.

Грохот закрывшейся двери, затем топот вверх по лестнице. Спустя несколько минут Саня спустился обратно в цех. Угловатый корпус скрадывала грубая серая спецовка. Бритая рыжая голова, спокойный, уверенный взгляд. Переодевшись и твердой походкой гладиатора вступая в свои владения, бригадир преобразился, вместе с черной, повседневной одеждой сняв с себя всю настороженность и напряжение. Крепкое рукопожатие:
— Саня.
— Толя.
— Хватка-то, стальная.
— У вас тоже.
Бригадир скривил лицо, явно недовольный обращением на "вы".
Молча, с тенью улыбки на лице, Саня обошел барберан, по хозяйски крутанув валик, недоверчиво щурясь на панель управления.
— Давай приберемся.

Собираем с пола брак и обрывки упаковки, щедро разбросанные вокруг станка предыдущей сменой. Несколько раз нагрузившись так, что онемели руки, выходим на двор, распахивая дверь ногами.
Уже совсем темно. Доски летят в длинную черную печь, набитую тлеющей трухой.
В темноте, рассекаемой прожектором и лаем собак, скрип и лязг запоров чугунной дверцы вызывают неприятные ассоциации с холокостом. Холодно.

— Покурим.
Сели на топорно слаженную лавку под навесом,сколоченным из разбитых поддонов.
— Почему сюда устроился?
— К лету подкачаться.
Бригадирова ухмылка сдвинула сигарету в угол рта.

— Деньги нужны, но не хочу сидеть в офисе, а это было первым попавшимся объявлением.
— В армии служил?
— Не взяли.
— А чё у тебя, зрение плохое?
— Ага, — не люблю отсвечивать белым билетом и перевожу тему:
— Всё только уходят я смотрю, а время уже восемь...
— А кто сегодня в ночь выходит?
— Не знаю, я первый день.
— Первый день.
Саня щелкнул в темноту окурок.
— Раз первый, я буду на укладке?
— Посмотрим.

Далеко вдоль забора медленным шагом шла женщина. Прожекторы высвечивают ее движения равномерно, точно в театре. В цехе я рассмотрел ее. Она была уже немолода. Статная осанка. Как камни древних Хивы или Самарканда, ее лицо благородно выточено солнцем. Глаза смотрят гордо, как у угнанной в плен ханши. Она молча метет пол, не получив на это никаких указаний. Пыль поднимается вверх.

Безделье. Мусор прибран, барберан готов, клей выкипает, досадно испаряясь попусту и портя воздух вокруг. Досыпаю клей и сажусь на перевернутое ведро. На дне ведра маркером нарисована гротескная машина. Он и есть — "Гелендваген".
Саня бродит вокруг барберана, но станок настроен предыдущей сменой, и бригадир поднимается наверх. Никто не пришел, а работать втроем невозможно. Поднимаюсь наверх. Девять часов. Саня сидит в офисе. Захожу в пустую раздевалку. На шкафах таблички с фамилиями, много нерусских.
На стене, поверх нескольких шкафов наивно выведено: "САЙИД ЗАНЯТО". Достаю из рюкзака хлеб, пристраиваясь за маленький стол напротив своего шкафа, у самого ската крыши.

— Ты чего там сидишь? Там узбеки едят.
Это Саня вернулся из офиса и сел за стол у окна. Сажусь на стул напротив. Бригадир внимательно меня рассматривает:
— О чем думаешь? Небось, что за х...я, куда попал, шалман какой-то с узбеками...
 
Я смеюсь:
— Да не совсем...Поскорее бы за работу.
— Ничего, скоро начнем. Олег — мастер, подъедет...
Ждем. Бригадир вернулся в офис, оставив меня наедине с моими мыслями. Ждем. Наконец, после стука шагов по лестнице раздался возмущенный голос:
— Что за дела? Время полдесятого, а никто не работает!

В дверях появился сухощавый мужик лет сорока. Пепельные усы, птичье лицо в морщинах, особенно в тех местах, где кожа натягивается во время улыбки. Это Олег, и он весь — само воплощение иронии. Я встаю со стула.

— Ииии, дяденька — достань воробушка?... А где Саня?
Указываю ему на соседнюю дверь — из нее уже выглянул бригадир. Втроем гремим по лестнице. Началось.

— Надия!, — женщина уже у станка.
Саня запрыгивает в погрузчик и подвозит огромный поддон с заготовками.
Одеваем перчатки. Бригадир нажимает на кнопку и барберан, сбросив оцепенение, шумно затрясся.
Первые три-четыре доски сразу выходят в брак. Надия, стоя на приемке, бросает их на пол. Саня, не останавливая станок, поправляет валики — теперь пленка проклеивается как следует. Я стою на упаковке, складывая бросаемые на стол бруски в пачку и заматываю их в пленку, нажимая ногой на педаль.
Стремясь нагнать упущенное время, бригадир ускоряет вращение валиков, Надия шлепает о стол все больше досок. Я никак не могу приноровиться к такому быстрому темпу.

— Толь, вставай на укладку, — Олег сменяет меня у упаковочной машины. Работа начинает закипать.

Саня заталкивает в барберан очередную порцию заготовок. Надия скидывает доски на стол. Олег проносит через бублик завернутые пачки брусков прямо мне в руки и я укладываю их на поддон.
Даже несколько рисуясь перед ними, я резко подхватываю тяжелые пачки и быстро кладу их друг на друга — первые четыре ряда, по двенадцать штук, даются мне легко. Но поддон стоит на полу и всякий раз приходится низко сгибаться с грузом в руках. Поясница ноет, но я не могу уронить себя в глазах мужчин и женщины просьбой о передышке. Смена началась позже срока и мы должны работать в быстром темпе.

— Перекур, — Саня хлопнул по красной кнопке.

Катки замирают. 23:20. Полтора часа пролетели как миг. Поддон высотой в десять, а в ширину двенадцать рядов — явное свидетельство, что это время не прошло в пустую. Я обошел заставленный моими руками поддон весом в добрые полтонны.

— Давай смотаем его сначала, а потом курить.

Берем инструмент, похожий на дверную ручку автомобиля; рулон пластиковой ленты и россыпь металлических скоб. Протянув конец ленты под паллетой, растерянно беру в руки натяжитель. Мимо меня проходят двое рабочих, стоявших в ночную смену за другим станком — "четырехсторонником".

— Мужики, подскажите...

Оба охотно подходят к паллете. Один из них — рябой старик в бейсболке, бросающей тень на красное лицо и нос-картошкой. Второй — скромный на вид белобрысый парень, из тех, что с детства не отсвечивая и ни в чем не участвуя, проживают жизнь незаметно.

Нос-картошкой вертит в руках незнакомый ему натяжитель, беззлобно матерясь через слово:
— Я х..й знает как им б...ть скреплять, е...ть его в рот на...й. Дим, принеси этот б...ть... Е...и его мать... пломбиратор!

Скромный парень возвращается, в руках держа инструмент о трех рычагах.
Оттянув первый рычаг и закрепив два конца ленты, Дима часто дергает другой рычаг, как метрономом отсчитывая матерные советы старика. Натянув ленту и зажав концы скрепой, он опускает третий рычаг, оказавшийся клещами, которые он с усилием разводит в разные стороны. Готово.

Идем курить с бригадиром.

Темнота на улице уже ощерилась морозом, и скрипя замерзшей в лужах водой сворачиваем в дверь, слева от ворот. Две раковины в разводах грязи, зеркало, окно. Садимся на ящики, закуриваем. Каждый смотрит в свою сторону. Клубясь, дым обволакивает помещение.

— У тебя жена есть?
— Нет, а у тебя?
— Есть...
— Дети?
— Сын, десять месяцев.
— Пошел?
— Пытается. У него ступню сводит, мы его на массаж водим. Нам говорят,  нужна ортопедическая обувь, вот такого размера — разводит в стороны большой и указательный пальцы — две тысячи...

Смотрит на меня. Я кивнул головой, показывая, что все понимая, соглашаюсь с ним в вещах, о которых не говорят вслух. Закуриваем по второй.

— Жена взяла на примерку штаны и куртку. Одели его, я смотрю, что горло низкое, шею продует — неси обратно...1600 куртка...На взрослого можно куртку найти...
— Они ох...ли, материала то меньше уходит...
— А стоит больше...Вот такая — на рукав ткани-то...

Тяжело выдохнув дым, Саня уперся взглядом в стену, но на самом деле он смотрел далеко вперед, видя окружавший забор лес, подпиравший небо и то, что над ним...

Будем честны — в наших сердцах и в наших мыслях нет места для сострадания к банальным людским проблемам. Мы охотнее переживаем за судьбы выдуманных героев. Сопереживая вымыслу больше, чем настоящим людям, мы сами становимся не более чем фигурами, вырезанными из картона — игрушками в руках капризного и злого бога. Когда ему надоест играть, он бросит нас в костер, и это будет справедливо.

Выходим на холод. По пути к воротам Саня пробует ногой жалобно закачавшийся бампер белой лады-восьмерки:
— П...ц совсем. Это Олега машина. У него смотри, даже ручки нет, он дверь тросом открывает.
Ремень, диагональю пересекая решетку радиатора, скрепляет сорванный капот с кузовом:
— "Вольво"!
Обхожу машину. Нацистские руны на заднем стекле уже смыты. Вернулись в ангар. У станка, Надия заняла мое место на укладке и не говоря ни слова, встаю на прием.

— Давайте это до ужина добьем.

Саня запустил машину. Нескончаемый ряд досок перед глазами. С хрустом отламывая их, кладу Олегу на стол, торопливо проверяя на брак.
Станок ускоряется, и не успевая осмотреть их как следует, я сдаюсь усыпляющему движению ярких бликов на темной, гладко отражающей свет линии.

Но вдруг неровные, смятые тени вылавливают меня на поверхность.
Очнувшись, провожу рукой по доске — пленка проклеилась с явными складками. Говорю Олегу. Он мне:
— Крикни ему, пускай остановит!
Сам тут же размахивает руками, призывая бригадира. Все замерло.
— Что такое?
Олег принял воинственную позу, но остается спокоен:
— На посмотри...
Саня берет доску, сгибая ее в дугу, отчего она некрасиво морщится.
— Всё в брак.

Целая гора досок, все, что сработаны, сметается на пол.
Что-то удается спасти, торопливо выхватывая годные из распадающейся кучи. Все берутся за ножи. Соскабливаем пленку на углах брусков.
Пустим их по второму кругу. Обернувшись к шкафчику, вершину которого утверждали магнитофон и пустые бутылки, Саня протянул нам наждачку:
— Так быстрее будет, — и сам обратился к станку, затевая с ним игру о правильной комбинации катков. Ставка — его деньги за количество годных изделий, выпущенных за ночь. Пока барберан вел в счете, обращая в брак прокатываемые через станок Санины деньги. И мои тоже.

Я и Надия вдвоем теперь ошкуриваем доски — Олег ушел спать наверх в офис.
Монотонная работа растянула время мукой бесконечных минут, пока бригадир, обратив внимание на часы, не обрубил:
— Пойдемте на ужин.
— Сколько ужин?
— А сколько хочешь.

Бросив работу, поднимаюсь с ними наверх. Там уже оживленно, там едят скромный парень Дима и старый матерщинник, которого зовут Женя. Там уже весело, потому что среди них сидит заспанный, но насмешливый Олег:
— Сразу видно, кто тут женатый человек, — смеется он над Димой.

Дима сидел перед двумя большими пластиковыми контейнерами.
— Смотри, аж две лоханки ему приготовила.
 
Дима смущенно уткнулся в "лохань" с макаронами, робко посматривая в сторону другой, с салатом. Олег продолжает:
— Сколько ни ест, а все она его никак не откормит.
— Не в коня корм!, — вворачивает шагнув вперед Саня.
 
Смех. Он садится рядом, но не ест и рассказывает историю о работавшем с ним парне, в котором еда исчезала, как в черной дыре. Женя хлебает суп. На пальцах разворачивающего упаковку дешевых сосисок Олега мелькнуло кольцо.

— С женой в контрах. Спал ночью в машине. С печкой — хорошо. Выть только начали — там круглосуточный магазин, из под полы торгуют. Вокруг молодежь на машинах, толпой стоят пьют. Подхожу, думал: ё...нут, машину заберут. Говорю им, так и так вот, сделай потише. Они — всё-всё, выключили музыку, я удивился даже.

Щелчок — сосиски готовы. Олег замолкает, начиная есть. Я ем хлеб, запивая молоком и смеюсь над их историями и над той, что сочиняется на моих глазах прямо сейчас.

— Помните, кто-то из узбеков все время грыз анаком?
— А я видел, как они его жарили.
— Если его переварить в воде, он в кашу превращается.
— А мы его на рыбалке с водкой в ведре заваривали.
— Е...нулись что ли?

Какая-то неловкая пауза в разговоре, воспользовавшись которой, бригадир выходит из комнаты. Олег, выражая собой вселенскую скорбь о человеческой глупости, вздыхает. Женя и незаметный Дима, собрав пожитки, вернулись работать на свой четырехсторонник.

Тишина обозначенная звуком дыхания. Это Надия, поев отдельно за маленьким столом, спит в углу между скатом крыши и рядом шкафов. Олег зевает:
— Можешь тоже полчаса вздремнуть.

Потягиваясь, он уходит спать в офис. Я сижу на стуле, опустив взгляд в пол. В голове клубятся свинцовые тучи. Кладу голову на руки, успеваю увидеть несколько ярких, невероятных сюжетов.
Меня вышвыривает вон ворвавшийся снизу вихрь звуков. Кто-то включил радио. Потеряв надежду на сон спускаюсь посмотреть, не требуется ли бригадиру моя помощь. Яркие лампы подвешены прямо над барбераном, выхватывая его из сумерек цеха, словно единственную данную богом реальность. Свет резкий, как в операционной и не позволяет расслабиться ни на миг, держа в напряжении.
Два часа ночи. Бригадир, неудобно изгибаясь между штангами, настраивал барберан для прокатки коробочного бруса.

— Чем помочь?

Саня протягивает шестигранник:
— Ослабь там слегка.
Поворачиваю винт, крепление валика перемещается, повторяя формат бруса.
Еще один, еще четыре. На следующем пятно застывшего клея. Кручу запястьем, но мягкий металл крошится:
— Я резьбу сорвал.
— Х...во. Причем очень, — Бригадир спокоен.

Он идет в подсобку у лестницы, возвращаясь с катком в руке. Прилаживаем его и долго перемещаем другие, чтобы возместить потерю утратившей подвижность штанги. Спрашиваю что-то бригадира, случайно обратившись на "Вы":

— А чего все на вы спрашиваешь...
Объясняю, что на первой работе начальники дорожили дешевым, выраженным на словах уважением к старшинству в годах и в чине.
— А что, неужели я такой старый?, — бригадир подкручивает последние винты:
— Вот тебе сколько лет? А мне тридцать что я — старый?
Он улыбается.
— Это вон начальники — "Вы", а я — бригадир..., — бурчит Саня, потупив глаза в станок и выискивая какого-либо дела в уже законченной работе.
— Пошли покурим, Сань...
— У тебя сигарета есть?
— Найдется.
                ________

— Иванов говорит — избавляемся от узбеков, — это выдыхает дым увязавшийся за нами в курилку Олег:
— Мы с ним по виберу говорили. Миллион двести штраф — это ему на...й не надо. А работать-та кто будет? Он мне — говори громче, не слышу. А я ему уже в монитор кричу — ни...я не слышит. У него там шум, смех.
— А где он сейчас?, — закурил еще одну Саня.
— В Европе где-то...В Ирландии...У него женушка кататься любит, то в Индию, то в Амстердам...Я ему — без узбеков кто работать будет, и так уже край, в ночные нет никого. Сань, я уже третий раз в ночь выхожу...
— Что там Миша про графики-то говорит?

Миша — тот ироничный бородач из офиса.

— Да хуле он может сказать! Миша расп...дяй, — Олег морщясь, выпускает дым:
— Станок вчера встал, пил к нему нет. Когда подвезут? Вечером не привезли, только завтра — и опять вечером. Неделю света не было, все стояло — давно бы привезли пилы, и мешки для мусора кончились! Всё у нас...как всегда...

Раздраженно смятые бычки летят в ведро. Встаем. Блики тусклого света, отражаясь от наших фигур, заиграли на алюминиевом ободке. Снова в круговорот работы. Времени больше не существует. Ты выпадаешь из него увлекаемый работой, почти достигая бессмертия. Отмеряющие твою долю часы замерли.

— Клей!, — Надия звонко нарушает обет молчания.
Отхожу от паллета, досыпаю клей. Снова пошел брак. Саня, вталкивающий бруски, отошел к каткам выяснить причину. Барберан с грохотом забирает доски одну за одной из опускающейся стопки, выложенной бригадиром.

— Толя, вставай туда.

Олег вместо меня на укладке, Саня идет на приемку, по пути выкручивая громкость магнитофона. Русское танцевальное радио:
"Лети, моя душа, туда, где солнца свет!"
Тупой бит, томный голос со взбитых гладкими ногами простыней. Обхожу станок. Магнитофон надрывался рядом:
"Кружила в танце со мной до утра!"
— Что?
— Ты сразу по пять бери!, — перекрикивает музыку Олег.

Станок сожрал почти все доски. Торопливо собрав стопку из тяжелых брусков, заталкиваю ее под тугую штангу с прокатывающим колесом. Никак. Барберан съедает предпоследнюю. Шум станка, ужасный вой магнитофона. Со злостью втолкнул бруски под колесо.

Составляю еще одну стопку гремящих досок.
"Выложишь в инстаграме небо синее, звездное!"
Заткнись на...й! — с грохотом закидываю ее в работу.
Еще одна тяжелая стопка.
"Попробую узнать, что значит счастье без Феррари!"
Башку расшибу! Грохот брусков. Проталкиваю стопку. И еще одну. И еще три, и еще восемь... Абсурдные слова песен и тяжесть брусков вызывают злость и разжигают энтузиазм к работе.
Закидываю в пасть последние по распоряжению бригадира бруски. Готово.
 
Сколько там получилось? Пятьсот семьдесят шесть. Заполнив поддон, Олег ушел распечатывать бланк. Мышцы одеревенели, но мне приятно ощущать застывшую в них силу. Я готов перевернуть барберан или подраться, чтобы выпустить пар. Совершаю энергичную пробежку на месте. Это замечает бригадир:

— Боксом занимаешься?
— Нет.
Саня выходит на открытое место, лопатой поднимая ладонь в перчатке.
— Бей.
Провожу серию, напрягая руку лишь в конце, смазывая удар.
— Да бей сильнее чё ты!
На выдохе делаю пару более острых выпадов.
— Давай теперь я — сжимая кулаки, Саня отходит.
Выставляю ладонь. Бригадир бросается в резкую серию мощных атак. Рука звенит от тугих ударов.
— Ну чего, давай в контакт?
— А давай!
Подняв кулаки, успеваем совершить лишь пару прыжков в стороны, когда спустился Олег:
— Вы чего устроили?! Стоило на минуту отойти, а они уже бабу не поделили.
— Иди ты...

Саня встает у станка, Олег упаковывает скидываемые Надией доски, я заполняю новый поддон. Первый ряд, второй, третий ряд. Четвертый час ночи. Снова брак, снова чехарда. Я опять заталкиваю бруски, Саня принимает, а Олег заметно напрягаясь, укладывает упакованные узбечкой бруски.
Времени больше не существует.
                ________

— Мне же ничего тяжелее стакана поднимать нельзя, — безвольно опуская руку, Олег рассек воздух сигаретой от плеча до впалой груди.

Он работал днем и спал лишь три часа перед ночной сменой.
Рабочий день слишком затянулся и выпирающий костяк его ребер бунтовал против графика, скрутившего его в бараний рог. Он хорошо знает о том, что из него выжимают всё, что осталось. Больше никаких иллюзий — под грузом он сгибает спину ниже, но шагает вперед, окидывая все насмешливым взглядом. Он знает только то, что всё — большая шутка.

Все мы, согнув спины, сидим на ящиках в курилке. Осталось три с половиной часа до конца смены.

— Мне врачи запретили поднимать все тяжелее авторучки, — устало, добро улыбаясь, Олег держит на весу подрагивающую руку.
Пляска теней на стене. Он часто переводит взгляд и ищет в нас участия:
— Я не должен был выходить сегодня в ночь...
Угрюмый мат в адрес начальников.
— Я спать хочу...
Саня хлопнул его по плечу:
— Спи бля...Звучит древний анекдот об отце, сыне и сабле, висящей на ковре.

Дымим сигаретами. В ушах помимо голосов мерещится белый шум, а предметы перед глазами теряют свои значения — хочется спать. Втроем выходим за дверь. Пробегая по спине, холод бодрит — но лучше бы кофе.
Шагая через цех, Саня рассказывает анекдот о трех танкистах и маленькой фее, ловко искажая голос для всех четырех персонажей, что делает старую шутку смешной.

Не могу вспомнить, где я стоял дольше всего. Наверное, на укладке. Время и усталость не ощущаются, остается только работа. Смотрю на нескончаемо вращающийся валик, наматывающий на себя все мои мысли. Это был тот самый момент, когда доходишь до изнеможения и узнаешь цену себе.

— Толь ты чего, спишь?
Поспешно хватаю протянутую мне упаковку брусков.
— Ты что-то бледноват. Толян бледного словил!, — это Олег вручает мне еще одну пачку.
Все нормально. Время шесть или семь утра. Последний рывок. Осталось лишь стремление и последовательность действий. Взять, уложить, поправить.

Паллета заставлена — выходим на улицу за новой. Хмурый рассвет, ветер разгоняет залежавшиеся тучи. Берем поддон, возвращаемся, начинаем его укладывать. Заполнив третий ряд, поднимаю голову на шум — в цехе появляются первые рабочие дневной смены. Почти всех я видел здесь вчера. Точнее, сегодня...Вот Смирнов, вон Гоша. Они хорошо одеты и балагурят. До конца нашей смены осталось полчаса.
Распугивая не успевших переодеться рабочих, по ангару вышагивают Владимир, бородач Миша и мастер дневной смены — зажатый мужик в олимпийке.
Подходят к нам. Владимир хлопнул меня по плечу:

— Ну что, живой?
— Да, все нормально.

Саня, держа руки в карманах, встал грудь колесом перед хитро сщурившим глаз Владимиром:
— Сколько сделал?
— Две триста, — Саня уверенно ставит его перед фактом, но Владимир не растерялся:
— Ну уж лучше, чем в прошлый раз.

Оба с вызовом оглядывают друг друга, но противники равны и расходятся ни с чем. Всем пожимая руки, Саня заводит разговор с рабочими. Взглядами они сверлят шагавшего по лестнице Владимира.

— Как твоя фамилия?, - бригадир вписывает меня в ведомость.

Росчерк напротив количества сработанных за ночь изделий. Всё.
Поднимаюсь наверх и без стука захожу в офис. Все тузы там.

— У вас нет чисто дневных смен?

Смотрят на меня. Миша, отложив бумаги, объясняет, что рабочих много, смены еще не сложились, графики плавают, и мне предлагают работать вахтой — 15 дней, всё в ночь. Прикидываю, что свободного времени, кроме сна и работы остается часа три — мотаю головой. Нет. Мне нужна такая работа, но я хочу работать только днем. А на станках у нас только такой график...

— Вон склад есть, пожалуйста, с восьми до пяти, — встревает Владимир:
— Грузчиком возьмем, сто рублей час. Надо тебе это?
— Подойдет.
— Смотри сам, а то на барберане можешь и до двадцати пяти поднять...
— Не важно, я хочу работать днем.
— Всё значит, завтра приходи на склад.
— До свидания.
— Приходите еще!, — гаркнул Владимир.

Сворачиваю в людную раздевалку. Рабочие завтракают за столом, переодеваются у шкафов — все шутят и шумят. Пожимаю руку сидящему в углу, смеющемуся над всем Гоше.
— Ну как первый день?, — он начинает шутить, но я случайно перебил его:
— Нормально.
Иду к шкафам. Куртку на плечи, рюкзак в левой руке. Правой рукой прощаясь, всем желая удачи спускаюсь в цех. Подхожу к бригадиру, стоявшему со Смирновым у станка:
— Ну что, выйдешь завтра?

Я опасался этого вопроса, ведь надо объяснить все так, чтобы они не подумали будто я испугался "физкультуры". Разойдясь, я не ощущал особенной усталости после смены, но две недели в ночь работать не хочу. Поэтому:

— Нет, перевелся на склад... Работа нормальная, только вот ночью...Неудобно.
Бригадир спокойно смотрит в сторону, уже прикидывая, с кем будет работать сегодня вечером:
— Ну ладно.
Ударили по рукам.
— Давай.
— Удачи.

Иду к воротам, сияющим в мерцающей на солнце пыли и стружке. На улице свежо, ярко и тепло. Солнце слепит как сквозь тусклое стекло. Вижу лишь ангар напротив, в десяти шагах, и просевший пятитонник с распахнутым бортом. Грузчики раскачивают застрявший паллет с погонажем.

— Да что же это за жизнь такая!, —  вырвалось у одного из них, дюжего мужика с профилем Жана Габена. Ступив на бампер, помогаю им втолкнуть в кузов груз. Все расходятся.

Машина уезжает, чихнув газом в угол между стеной ангара и пристройкой с воротами. Этот пятачок земли хорошо утрамбован и согрет струящимся сверху светом солнца. На припеке сидят и курят рабочие. Мне захотелось покурить перед уходом тоже и я ставлю ящик и сажусь в круг.

Стоило сесть, как на меня разом навалились все утомительные часы работы. Теперь я могу лишь сидеть и молча наблюдать картины вокруг, обволакиваемые дымом сигарет и такие же невесомые для меня, не спавшего ночь...

                ________

— Макс!

Это кличут радостно сидящего в кругу рабочих, с плутоватым украинским лицом водителя погрузчика. Он нехотя встал с ящика и зашагал к машине. Так и вижу его семенящего за нехорошими мальчиками со двора, а бабушка кричит ему из окна: "Максимка! Не ходи с ними!"

Но Максим все идет, вырастая по пути из коротких штанишек и обзаводясь лысиной. И вот он уже садится в погрузчик и поднимая стопку древесных плит, везет ее к груде остальных:
— Хуле расселись, бендеры?

На плитах сидят Смирнов и высокий, крепкий старик в яркой куртке:
— Пошел ты нах...й, хохол.
Отходят. Макс смеется, вылезая из погрузчика.
— Ты где бендеру углядел, сволочь? Это вот он, — старик в яркой куртке указывал на Смирнова, проводящего ладонью по лысине:
— Скинхед.

Подходят еще люди.
— А кто там раковины вымыл?
Похожий на медведя в спецовке мужик докуривает:
— Файя.
— Прикинь, взял кружку, а она молча выхватила у меня грязную кружку, и вернула чистой, ни говоря ни слова.
— Да... Все затянулись дымом.

Завернувшая за угол Файя садится в круг.
На перевернутых ящиках развалился одетый в советский камуфляж мужик в очках. Некрасивая женщина курит стоя слева. Напротив уселся парень лет тридцати, по виду не выраставший из тринадцати — камуфляжная кепка, подпираемая постоянно удивленными бровями. На корточках мрачно курил ссутулившийся брюнет с заросшим лицом и забитыми рукавами. Все молчат.

Подсел Смирнов:
— Цены выросли бля...
— Да, а зарплата не растет.
— Только огород и спасает, — щурясь на солнце, Смирнов закурил сигарету.
— А что у тебя там?
— Пять соток, картошка. Продавать будем.
— Чё продавать?!
— Картошку, чего!

Файя, сморщив паутину морщин, робко спрашивает:
— Когда посадили?
Смех. Камуфляжная кепка над удивленными бровями деланно ухает:
— Фай ты чё ёп, эт те не Чуркестан! На Кубани может и сажают уж. А тут другое дело — Россия. Россия-то больша-а-я.

Файя пытается улыбаться над собой вместе со всеми. За морщинами все еще скрывается блеск ее молодой улыбки, что вероятно радовала сердце всякого смотревшего в ее лицо, когда-то бывшее красивым. Печально, но теперь улыбка смущает и кажется безобразной.
Смирнов встает, прижимая телефон к уху и отходит, оборачиваясь на звук шагов справа от нас.

Это из-за угла резко выходит Владимир. На плечах его кожан, за спиной — улыбающийся бородатый Миша. Владимир вылавливает проходившего мимо рабочего, старика — "бендеровца", приятеля Смирнова:
— Скажи, как сильно мне надо захотеть, чтобы мне помыли машину. Нет, я не прошу тебя, ты мне скажи, как сильно мне надо захотеть...

Вишневый цвет его Ауди 100 едва заметен под слоем грязи.

— Такое предложение — кто вымоет мне машину?
Владимир как кот крадется вокруг рабочих:
— Ты вымоешь мне машину?
— А чё сам не вымоешь?
— Ну вот не хочу.
— Прямо здесь что ли?
— Почему, на мойку отвезти.
— А че сам не отвезешь?
— Ему стыдно ездить на такой машине, — вворачивает Миша.
— Да мне похуй, она даже не моя.

Владимир обнимая, отводит за собой некрасивую женщину:
— Катюх, у тебя есть права? Машину давно водила?
Они с Мишей обступили ее. Она никак не может решится.
— Там в багажнике лежит литр текилы. Ты пьешь текилу? Хорошо. Ну так да, нет? Да или нет?
— Не знаю.
— Настоящая женщина. Давай ты, а, — Владимир показал на камуфляжную кепку:
— Литр текилы ставлю. Помой машину.
Тот отпирается:
— А чё я, не нужна мне текила, я и не пью.
— Ну нам отдашь! — это загоготал развалившийся мужик в очках.
Все начинают шуметь, уговаривая камуфляжную кепку. Нет, нет, я не пью. Ну продашь ее тогда. Литр текилы!

— Ты знаешь сколько стоит текила?, — Владимир выдержал паузу:
— Она две триста стоит в магазине.
— Да не буду я...Отмою ее, а там царапина, ты придерешься еще.
— Ну должен останешься. Ты нам еще две банки кофе должен.
— За что?
— А ты принесешь, скажем за что.
— За что?
— Принеси, узнаешь. И еще коробку сливок.
— Заметь, не отказывается ведь, — балагурит Миша. Смех.
Камуфляжная кепка мямлит, тянет, сдает позиции и соглашается ехать:
— Давай ключи, деньги.
Владимир выкатил глаза, наигранно удивляясь:
— Тебе еще и деньги?
— Ну да, за мойку, — щурится кепка.
— Ему литр текилы, да еще и деньги за мойку!, — Владимир хлопнул улыбавшегося Мишу:
— ...А ещё ме-ня! Называют евреем?! Смех.

— Файя, помой мне машину. Литр текилы ставлю. Она тысячу восемьсот стоит.
— Ты говорил две триста! — ухает камуфляжная кепка.
— В разных магазинах по разному, — плутует Миша.
— Я не умею мыть машины, — Файя щурится на Владимира.
— Да тут несложно. Еще понравится, с утра будешь весь ряд проходить — и тысяча в кармане.
Смех, сбивчивые комментарии круга:
— Фай, да к тебе очередь будет выстраиваться. С самого утра. Вон оттуда. Аж с выезда.
— Ну чё, давай я съезжу тогда, — не к месту вступает кепка, — Литр текилы там, в багажнике?

Владимир вальяжно выпустил дым:
— А кто тебе сказал, что она в багажнике?
— Но ты...
— Она на заднем сидении лежит, — хитро щурится, — Там много чего интересного лежит. Что хочешь выбирай.
— У вас там печи стоят, — кепка начал издалека, — Они же не нужны на этом производстве.
— Какие печи?
— Ну вон там стоят две штуки. Давай ты мне дашь ключи, отвезу твою, подъеду на своей и заберу печь?

Владимир задумчиво затягивается:
— Зачем тебе печь ты мне скажи.
Камуфляжная кепка пускается в путанные объяснения о родственниках, о новом доме...
— Иванов приедет, у него спрашивай.
— А я у тебя спрашиваю.
— Сколько они стоят?
— Шесть тысяч, — отвечает кто-то из круга.
— Ну бери за 5500.
— Да она же старая!
— Ну хочешь позвоню сейчас знакомым в никтид, они тебе сварят за час. За шесть.
— За шесть!
— Ну вот, а я тебе за 5500 — уже меньше.
— Уже меньше, —  все повторяет за ним камуфляжная кепка.

— Не умеешь ты договариваться, — Владимир обходит круг:
— К начальству надо сначала приласкаться, сделать что-то для них, а потом уже просить...Я и не знал про эти печи. Спи...дил бы уже одну давно, а не спрашивал. А потом подошел бы, и спросил: "А сколько там у вас печей стоит", чтобы проверить, знаем мы, или нет.

Смирнов возвращается, по пути задевая ногой ошейник, оброненный на землю одной из собак:
— Это чье?
— Бабира! — крикнул Владимир. Смех. Бабир это узбек.
— Который час?
Окурки летят в ведро.
— Пойдем, поработаем немножко.
Начальники тоже скрылись за углом.

На их место приходят новые люди, поправляя брошенные вокруг ведра ящики, закуривая сигареты:
— Сколько там делать, 1800 или 2000?
— А х...й его знает.
— Прокатываем-то одну за полтора рубля.
— Я не буду прокатывать за полтора. Пускай подымает до двух, а лучше до двух с половиной.
Лицо и волосы запорошены пылью. На основании большого пальца наколка "За ВМФ". Золотой браслет. До этого говорил о гулявшей без спросу дочери-школьнице. Она ушла на отмененный классный час.
— За полтора пускай сам прокатывает. Я не буду прокатывать. Мне пох...й, я сейчас пойду к нему и скажу, чтоб поднимал до двух с половиной.
 
— Всей бригадой надо идти.
Двое из его бригады сидят рядом и смотрят на него. Остальные — в землю. Узбеки молча стоят в стороне. Один из бригады, везде "свой парень", соглашается, что надо, пойдем всей бригадой — и он ох...т. Он никуда не пойдет. Второй молчит, щурясь на яркое солнце. Лысеющая голова, неформальная молодость за плечами, прикрытыми вытертым фанатским кожаном, каждый день пиво. Все пох...й.
Наконец, кто-то лениво оборонил:

— Эти два клоуна ничё не решают. Это до Иванова идти...

И заговорили все:

— На...й надо.
— Да Иванов и сам нищий. Производство в кредит, машина в кредит, квартиру снимает.
— Наш-то? Смех.
— А сам в разъездах всегда. Приедет, въе...т, опять уедет.
— Приехал из Индии, не загорел ни...я, вернулся из Европы — весь сгорел на...й.
— Деньги надо куда-то девать, вот и ездит. Я на пластиковых окнах работал, делал москитные сетки, москитки. Одна сетка — 14 рублей. Маленькие 14, большие 14, для дверей — 14. А в магазине только маленькая по триста рублей. Оклад там был шесть-двести, ещё выработка. До тридцати добирал. У нас первым пятерым, в декабре их сократили, сто тысяч компенсации дали.
— Меня в феврале сокращали, там уже двадцать тысяч сверху было. Директор вызвала, сказала вот — чтобы не было обидно. У них там директоров — пятнадцать штук сидит. Работал два года.
— Да там дох...я сократили, и тех кто год проработал, и девять лет...
— А у меня жена работала в терволине, продавала обувь. Директор сказал, три месяца — потом договор подпишешь. Она полгода проработала, а он ее уволил — она уже беременная была. Ну чё у них там: юбка, блузка, ничего не скроешь. А декрет западло платить. У директора четыре магазина в городе. Как-то фальшивка попалась, пять тысяч. У него работает двадцать пять человек, и он разделил ее на всех, по двести рублей.

Он докуривает вторую сигарету и рассказывает, улыбаясь:
— Прихожу к жене в магазин, про лекарства для детей спросить. Отвел ее, говорили, ну — пять минут. Директор отследил все на видео, вкатил штраф — три сотки. Пять минут. Директор еще сам выбрал музыку для торговых залов. Женщинам она надоела и они включили свою. Штраф — восемьсот рублей.

Перекур окончен.

               
                март — апрель 2015, сентябрь 2016