Перейти Березину

Перейти Березину

Это называют инверсией магнитного поля Земли: там, где был север, теперь юг. Тяжелые мокрые ноябрьские снежные хлопья падают в кашу из воды, снега и ржавых листьев. Небывало теплая осень. Иначе чем обычно ноет сердце у майора в отставке. Впрочем, самокопанием он теперь занят в любую погоду. А что еще делать человеку в отставке? Особенно, когда дело не клеится. Вот и сейчас: вроде спокойно начал, отвешивая порох, строго приказав себе не психовать, даже мурлыкал охотничью песенку «Летят утки...», аккуратно выстраивая стаканчики гильз в колонну по три. Однако на третьем десятке, замешкав, смахнул рукавом всю навеску. Гильзы раскатились, порох и картечь рассыпались по ковру.
— Вот макака! — в сердцах воскликнул майор, имея в виду жену. А кого ж еще? Дети в далеком городе на учебе. Теперь не скоро подъедут. Деньги с пенсии только что отправили. — Постелила на пол ковер, — объясняет вслух причину нервной вспышки военный в отставке, — от азиатского рисунка в глазах мультики, будто хватил литруху «кузнецовки» — фирменного голубичного вина!
Словом, настроение рухнуло, будто лось в приготовленную по всем правилам и умело замаскированную яму. Сегодня он уже не будет снаряжать патроны. А от нового нервного срыва спасение одно — переключиться. И тогда он принимается готовить любимый инструмент. Раскладывает ключи, пассатижи, бородки… — ровненько в ряд: на застиранной тряпице у каждого инструмента свое место. Улыбнулся мыслям, ткнул в розетку вилку паяльника. Склонился над прибором, и сизый дымок от сгоревшей канифоли тонкой струйкой побежал к старомодному, плотной бумаги абажуру с вывязанным крючком орнаментом и желтыми кистями внизу. Майор задержал взгляд на абажуре: «Ольча на двадцатилетие подарила, сама и хреновину с кистями, будто на эполетах, вывязала. А ведь были едва знакомы. Собственно, абажуром и взяла в полон чувств. Эх, были времена…»
Возможно, именно благодаря приливу эмоций от ностальгии, в мозгах постепенно наступило умиротворение. Сегодня, не в пример дню вчерашнему, очень ладненько впаялся змеевичок. Удачно на припой пристыли к баку штуцер и краник. «Нет, что ни говори, паяльники и детей у нас делать не разучились. Да и кислота — что надо, и припой хорош. Доблестно, честно копытят старатели на касситерите отставному майору оловцо на припой. Спасибочки вам и доброй вам жилы да ударной зарплатки, мужички».
Майору готов спеть заздравную в честь старателей, добывающих олово по речкам на берегу Северного Ледовитого океана. Однако не может решить — какую. Ему остро захотелось, чтобы олово добыли именно там, поскольку в ранней юности, завороженный словом «касситерит», сам мечтал постараться на берегу студеного океана, и он запел экспромт — вроде северную аборигенную песню без слов да с замудреным национальным мотивчиком — в честь старателей и в память о неосуществленной мечте. И сейчас бы ломанул на Север, оставив на хозяйстве жену. Но куда он — такой?
Между тем встревоженный пес Кучум выбрался из будки, потянулся, привстал, оперся передними лапами в отлив и не может понять — что за странные звуки издает хозяин, находясь в избе. Однако в залитое светом оконце всего происходящего внутри не разглядеть, и пес, подняв морду, рваную в боях за собачью правду, завыл. Так, на всякий случай: либо поддержать хозяина, либо передать считанную песьими мозгами информацию всей деревне. Строг хозяин, и ушки все время приходится держать на макушке. Лучше уж повыть. Чай, не убудет.
…Над верхом изделия пришлось помудрить. Дюралевую крышку аккуратненько подрихтовал деревянным молоточком, а канавку поправил молоточком медным, со славненько насаженной накануне ухватистой ручкой. И все получилось. Майор завершил сборку и поставил изделие на табуретку. «Вроде неплохо прилегает, плотно. И то правда, гвардии майор, допуск ты сам себе установил не более десяти микрон, иначе качество продукта будет страдать, и ничего не попишешь. Нанотехнология, мать иху, Чубайс, Евросоюз, Брюссель… — зачем-то приплел НАТО и фамилию в целом приличного человека бывший военный, только что завершивший работу над тайным оружием. Секретный код изделия умелец выбил на дюралевой боковине: САК-29 — самогонный аппарат Кузнецова… «Да-а, Петрович, плотность хоть в любви, хоть при изготовлении необходимого людям в быту изделия — условие наипервейшее». Определив керн, коим он закончил писать по металлу, в картонную коробочку, майор поцокал языком: мол, нашим изделием — нате вам по вашей пресловутой агрессивной и коварной НАТе. Видать, не сложились отношения у майора с Северо-Атлантическим альянсом. Не сложились. Засела глубоко в душе обида.
Жаль, похвастать совершенным изделием не перед кем. Жена во дворе метлой гоняет воду, кашица под ее сапогами противно хлюпает — в избе слышно. И от того под спудом — дискомфорт, хоть самому выйди да отними у благоверной ту метлу. «И чего ей далась та вода?! Шарахается по двору в фуфаечке камуфляжной, будто по подиуму. Представления хочешь? Приедет Памятник — будет те представление».
Вообще говоря, с тех пор как его жизнь развалилась надвое, майор частенько нервничает, заводится по мелочам. И воли для обуздания эмоций он расходует все меньше. Знает про то, всё понимает, но ничего с собой поделать не может. В первой половине взрослой жизни он действительно рвал гужи, надрывался, жил ярче и как будто легче. Так теперь кажется. Только когда это было?
Последние десять лет — до сорока — он, собственно, и не живет — мучается. И вот эти самогонные аппараты, другая бытовая мелочь, которую мастерит досрочный пенсионер, — сегодня вся его слава. О такой ли славе он мечтал?
…Его ближайшему товарищу по роте курсантов военного училища — слово «друг» майор Кузнецов не употребляет в принципе, возможно, предъявляя к нему завышенные требования и условия — дали прозвище Памятник — за дурацкую привычку взбираться на постаменты гипсовых героев вчерашних дней и орать во все луженое горло: «Я памятник себе воздвиг! Нерукотворный…» У него и фамилия соответствовала претензии к жизни — Безрукий. Вот у кого слава! Не только на все военное училище, на годы, но и на весь контингент вторжения в соседнюю страну. Заклятые единоверцы — шииты и сунниты — объединялись, чтобы от души похохотать над Безруким, когда, случалось, чудил он в крепком подпитии. Для него вся кампания — две командировки по два года каждая — получилась насквозь пьяной.
Самого Кузнецова прозвали обидным — но только на первый взгляд — словом «Недопесок». Для кого другого бы сомнительного свойства приварок к фамилии сродни приговору, с таким довеском и комплекс легко нажить. Но не для Кузи. Он сразу рассудил разумно: да, мол, по форме — вроде соболек, то есть невзрослый соболь, либо собачонка дворняжеской породы. Но с другой стороны, «погоняло» в некотором смысле освобождает его от обязательств и маний. Прозвище нисколько не мешало будущему майору преуспевать по службе. Первым в роте получив сержанта, Недопесок быстро приучил однокашников пребывать в страхе. В ближней округе — в пределах территории, обнесенной кирпичной стеной, — так орать больше никто не умел.
— Я поставлю вас в позу ответственности, — орал Кузя на самовольщика. — Вы не смотрите, что на две головы выше! Я найду способ вас окоротить! — Однокашники недоумевали: поразительная трансформация! Неужели это тот самый наш Кузя, с которым на абитуре шарахались по городу в поиске приключений, легко перемахнув кирпичный трехметровый забор училища.
Перед последним вступительным экзаменом зацепили бригаду девчонок из абитуры инфака, всю ночь пили пиво, облевались, опоздали на экзамен, наслушались от преподавателей, натерпелись страхов, чудом остались в аудитории. В итоге у всех за сочинение трояки в натяжечку — кому сразу ехать домой, а кому с трепетом ждать приговора приемной комиссии. У Кузи — пять! Недопесок в порядке и нос в табаке!
И вот первый курс прошел, прошли второй и третий. Морда у Кузи сделалась красная, орет — аж легкие видно, дерет горло до испарины на лбу и грозит, поглядите, как чудно. Вроде неплохой товарищ, никого не сдал. Но под спудом каждый держал в голове тревогу, прикидывая — знать бы, в какую такую позу поставит и каким особенным образом употребит. В общем, умел озадачить. А еще — легендарный взгляд налившихся красным лютых, ненавидящих глаз. Ни дать, ни взять — Наполеон. Бонапарт у своих юных маршалов снискал ту же славу и аналогичное «необидное» прозвище — Недопесок. Позднее, пройдя сквозь горнило горячей десятилетней войны, Кузины однокашники про наполеоновские замашки Недопеска все поняли и простили с благодарностью. А пока было училище и до проверки войной годы. И вроде бы не так уж страшно пройдохам-курсантам, однако они видели: командир роты всецело отдал Недопеску всю сотню во власть, а сам пишет диссертацию про межличностные отношения, хитро поглядывая, что выйдет, как законченный моральный садист будет править — с кровушкой людской или хитростью, а тот и рад стараться. Правил без крови, но хитро, даже умно. Это раздолбаев и настораживало. Оттого каждый думал: шут его знает, а вдруг Кузя знает такое, чего в училище больше никто не знает? Он, вишь, и учится на округлые пятерки одной левой ногой, хотя никто и никогда не видел его в читалке, он и аппаратуру в училище любую чинит-паяет, будто занимался этим сорок лет кряду.
К Кузе даже «молчи-молчи» на каком-то этапе приставал: мол, не засланец ли вы с Плутона, Кузнецов, и вообще — докажите, что вам двадцать, а не сорок и что вы не агент Мусавата. А то вон и присказка у вас подозрительно странная — «Перейти Березину». Кузя и рассказал приставучему особисту про бегство Наполеона от армии Кутузова. Про тактические игры Бонапарта на берегу Березины. Про то, как узурпатор вчистую «сделал» русского военачальника. «Вы, Кузнецов, подозреваю, аплодировали, когда прочитали о том, как не проигравший ни одного сражения Наполеон, коварно перехитрив адмирала Чичагова, форсировал Березину, сохранив своих маршалов, генералитет и гвардию, да и сам избежал сидения в приготовленной для него клетке, а?» — напирал «молчи-молчи».
Кузя доказал. Сделал доклад на научной конференции, в котором отразился их с капитаном из особого отдела спор — кто из военачальников в предлагаемых обстоятельствах оказался талантливее. Так что особиста стали в глаза осмеивать, прозвали адвокатом Чичагова и в итоге перевели в действующую армейскую часть, а затем и вообще втихую списали в обоз, отправив до сроку на пенсию. Что там говорить, если Кузю даже первый раздолбай выпуска — двухметровый Безрукий — остерегался. Правда, по-своему…
Между тем в этом, казалось бы, совершенно лютом существе странным образом уживалось и человеческое начало. Бонапарт — Недопесок стремительно рос по службе и упорно тянул за собой единственного друга — Нерукотворного. Шел по службе шибко и обгонял товарища, но лишь чуть-чуть — на ползвездочки. Наполеон уже орал на роту, тогда как его друг материл взвод. Узурпатор в законе уже ехал впереди батальона на «уазике», в то время как его друг-амбал болтался сзади в БМП. Нерукотворный, наверно, мог обижаться на вечную непреходящую зависимость, и, пожалуй, чуток обижался. Да что было делать? Кузя не человек. Он… Наполеон. Да, угнетало, давило, вызывало устойчивую неприязнь, и даже ненависть. Однако Бонапарт умел убедить: мол, ничего, Безрукий, «зазор между нами» всего полшага, это ж не полчеловека. Другие отстали больше. Главное, Леха, не прощелкать, главное — шустро перейти Березину. И хрен с ними, манящими необъятными пространствами и одноглазым фельдмаршалом…
Вот только что он хотел сказать этой странной сентенцией? И Безрукий на всякий случай успокаивался, будто после исповеди у священника. Он ведь еще по училищу помнил: Кузя всегда знает что-нибудь этакое, чего не знают и не могут знать не только курсанты-одногодки, но и многие старшие офицеры. Непонятно только, с чего он вдруг Березину приплел. Нерукотворный даже приставал с вопросами к тогда еще совсем молоденькой своей жене. Но та с иняза, откуда ей, «безнадежной дрёме», знать, если даже песни битлов толком перевести не может. Какой бы ни был Кузя узурпатор, но не сдал ведь, да и пива за компанию сколь выдули…
Впрочем, и тут сыграли роль его исключительные качества. Компанией, узким «спитым» кружком, пиво потребляли ведрами. С девками с иняза сдружились настолько, что менялись подругами. В итоге Кузя взял себе первую супермодель факультета — изящную, недоступную, некурящую, непьющую, строгую в привычках и в общении, на полголовы выше Кузи. В аккурат под габариты Нерукотворного. И когда Кузя ее выпестовал, как уберег от маньяков — непонятно. Товарищи с угрюмыми мордами повели своих, опостылевших за четыре года, под венец как раз за две недели до выпуска. Не снимая тех же морд, отгуляли свадьбы — лишь бы не хуже других. А через неделю, перед тем как разъехаться, Кузя огорошил Безрукого: Леха, мол, у меня свадьба. Когда? Сейчас. Судьба, брат. Взял Судьбу за руку, привел всех в краеведческий музей. Свидетель и свидетельница бредут следом за брачующимися в недоумении. А уже вечер, сторож заартачился, свидетели, в свою очередь, пожимают плечами, в недоумении смотрят друг на друга. Но в итоге Кузя сумел убедить сторожа: спору нет де, про гонорар договаривались, уважаемый, и по рукам, согласен, ударили, но проездные деньги в финчасти задержали и в залог протянул старику форменную фуражку, — мол, завтра пятьдесят рублей принесу, поскольку сейчас с собой ни копейки. Порывшись в сумочке, Ольга достала бледно-зеленый полтинник и честь любимого у «ночного директора» краеведческого музея выкупила. Старик без промедления выполнил главное условие: включил свет на всем этаже. Молодые под руку прошествовали по залам, неспешно придя к Албазинской иконе Божьей Матери «Слово плоть бысть (Слово стало плотью)». «Икона ничего себе, — отметил про себя Безрукий. — Хоть ей и триста годочков. Висит себе за стеклом в приличном, не шикарном, правда, недорогом окладе, а выглядит неплохо. Собственно, больше трех веков ей и не дашь». Взявшись за руки, жених и невеста робко, неслышно подошли к иконе. Помолчали. Затем Кузя кивком подозвал свидетелей ближе. Те, пребывая в нешуточном смущении, скромно подвинулись. Повернувшись к иконе, недопесок — в сравнении с высокой и изящной Ольгой — взял минутную паузу, сосредоточился настолько, что свидетели тотчас прочувствовали всю серьезность момента, кожей ощутив, насколько важный для старшего сержанта наступил момент, не исключено — самый важный, и тут в полной тишине Наполеон спрашивает Судьбу: «Согласна ли ты, Ольга, вместе и до конца?» — «Согласна», — едва сдерживая эмоции, почти неслышно ответила та. Обменялись простыми серебряными кольцами, при этом Ольга, волнуясь, порывалась надеть скромное украшение почти уже мужу на средний палец. Почти уже мужу достало воли не нервничать.
И все. Поблагодарили старика, и вышли из музея. На этаже погас свет. Довольный, что церемония не заняла полночи и не сопровождалась выпивкой с битьем окон пустыми «шампанскими» бутылками, порчей и осквернением экспозиции, старик принялся объяснять: икона де прибыла в Восточную Сибирь со старцем Гермогеном еще в одна тысяча шестьсот шестьдесят пятом году.
— Во всей империи… — поднял старик узловатый палец вверх — почитается как помощница матерей. Верующие молятся перед иконой за матерей во время чревоношения и родов.
 Молодые не слушали: все еще не вернулись из космоса. Однако не оставалось сомнений, что оба информированы не хуже старика.
…Свидетели шли по тротуару следом, будто пристукнутые. У перекрестка, не размыкая рук и без слов, пары разошлись. Таинство состоялось. Минимум свидетелей. Только самые необходимые. И больше никаких шумных торжеств при стечении народа.
Вот где мог бы получить сатисфакцию «молчи-молчи»! Ведь Кузя стал партийным уже на втором курсе. После женитьбы Недопеска на Нимфе Нерукотворному разбега для реванша не осталось: «Лучше мне уже не найти, а взять хуже, — значит, вскоре возненавидеть, самому отравиться и ее отравить. Взял хуже. И не отравил. Взял — и будто в стену уперся. А товарищу ситуацию докладывал следующим образом: «Сплошная рыголетта, Кузя. Опера у Верди есть такая. Но тебе не понять». Наполеон ни разу не посочувствовал: «Главное, Леха, в час «Ха» с умом перейти Березину. Все остальное — печальная суета». — «Почему, Кузя, печальная? Просто суета».
Да, в Афгане Нерукотворный нешуточно запил. Со стороны это выглядело так: прикрывая друга, Бонапарт отправлял Безрукого на сумасшедшие задания, свято веря, что их обоих не убьют. В редкие трезвые дни — и в первую командировку, и во вторую — Нерукотворный много думал об этом и пришел к выводу, что Бонапарт насчет удачи хорошо информирован. Определенно что-то знает. Безрукий усвоил ключевую вещь: важнее всего успеть перейти Березину в том месте, где укажет Кузя. Лучше всего вброд: поток воды затрудняет перемещение, зато идешь по твердому.
Впрочем, про Кузю не все понятно. А и где понятно — не шибко очевидно. Да, порой отправлял Нерукотворного в пекло — взять кишлак в обход или по наводке перехватить караван. Однако сам тот кишлак с остатками батальона брал в лоб. Представлял Нерукотворного к наградам, не скупясь. Да только сам Бонапарт все больше смурнел, хотя дело катилось к финалу второй командировки в составе контингента. «Что-то стал понимать, — прикидывал Безрукий, неспособный концентрировать внимание на малых величинах. — Может, в суете забыл, где брод через Березину?» Словом, ордена Бонапарта не радовали, как в начале. Он даже второй звезды на просветы погон перестал ждать так же остро, как раньше. И только повторял Нерукотворному: «Лех, пей поменьше и не суетись, я дам знак, когда переходить…»
Пошел последний месяц командировки, совпавший с датой выхода контингента. Моджахеды знали об этом и стреляли точнее, не уставая напоминать «шурави», что им уходить. Чтобы не передумали. Повезли перегруженными бортами «двухсотые». И тут Безрукий замандражировал. «О чем это, Кузя? Какая, на хрен, Березина, когда тут такое?! Если б про переправу вброд вякнул комполка или комдив — это одно. Те все обычные люди, без ультраспособностей, смело можно пропустить мимо ушей. Но сказал — сам Кузя! А у него, у Лехи Нерукотворного, нормальные, средние человеческие способности. Как тут не сомневаться, не мандражировать и не броситься в крайности?! В какой-то момент ему показалось вовсе крамольное: может, Кузя держал его при себе все эти жаркие годы, чтобы в решающий момент подставить, а самому выскочить? Недопесок прагматичный, он может просчитать комбинации куда сложней банальной двухходовки».
Однако получить подполковника и звание героя до тридцати, как планировал, Кузя не успел. Полный пакет получил Безрукий. Случилось такое, что кроме, как сценарием на самосожжение, не назовешь.
…В последние годы в ноябре они неизменно встречаются и едут охотиться на копытных. Все в их отношениях выровнялось, и вроде нет прежних позывов к реваншу. Вроде бы нет. Делить-то нечего. На самом деле — нечего?

…Стая несколько дней кряду рыщет в округе, порой проделывая в поисках пищи путь от луны до луны, не задерживаясь на дневке. В это время года волки еще никогда не бывали столь голодны. Лишь иногда удается порвать замешкавшего зайчишку, зазевавшегося рябчика. Но это случайно, и дела не меняет. Загнать косулю или крупное копытное не выходит. Прибылые отощали и ослабли.
Одноухий зол и едва сдерживается, чтобы не порвать прибылого, волочащего ногу. Впрочем, если бы рана у того кровоточила, решили бы дело и без Одноухого. Ну, это успеется, это завтра, если не будет удачи, если наступит предел. А и сам прибылой виноват. Как вышло? Одноухий организовал загонку на глупых косуль. В прежние годы маленькие олени обычно спасались от преследования загонщиков бегством через поросшую дубняком релку, там Одноухий и поставил незадачливого прибылого. А тот возьми да угоди в капкан. Молодой волк не мог знать, как прошлой зимой порвали такого же трехногого, попавшего в капкан? Одноухий проводил злыми глазами убегающих косуль и, подойдя к прибылому, осклабился, давая понять, что дни того сочтены. Тот переминался с ноги на ногу, цепь капкана подавала непривычные уху волка звуки, соприкасаясь с зажавшим лапу механизмом и волочить за собой чурку дальше сил у прибылого не осталось. Стая ушла и остановилась у дороги в ожидании угодившего в капкан, рядом с которым оставалась волчица-мать. Та все решила быстро. Вопли и стоны молодого волка были слышны на нешуточном удалении. Волчица решила дело по ситуации и осталась с молодым зализывать вместе его раны. С кровью в стаю нельзя.
Между тем в сторону остановившейся и ожидающей стаи по дороге подвинулся грузовик с сеном. Двуногие стали махать лапами, выкрикивать угрозы, один соскочил с подножки, схватил жердь и не очень смело пошел на волков. Но стая не сдвинулась с места, поскольку Одноухий не подал сигнал. Смельчак передумал и вернулся к машине. Между тем чувства вожака говорили: у тех двуногих нет с собой палок, на расстоянии смертельно бьющих по ляжкам и бочине. Грузовик остановился, двуногие с любопытством глядели на серых, серые так же молча и без страха глядели на двуногих. Помолчали. Подумали. И разошлись, не став добрее друг к другу ни на йоту.
…Майор убрал готовое изделие в угол комнаты, созвонился с заказчиком, договорившись о встрече. Не вставая с кресла, подкатил на колесиках к сейфу, открыл его ключом, нашел и вынул капсулу, с хрустом раздавил ее в плотный пластиковый пакет, куда перед тем бросил добрый кусок сырой лосиной печенки и пожамкал, помял угощение, чтобы лучше просолилось. Отложил. Подумал. Взял из холодильника кусок сала, рассек ножом, заложил кругляш карбида — «Так будет на верочку: соседский придурошный Трезорка за час спекся. Не по-соседски, конечно, но это ему за Ольгу». Крикнул жену. Ту не проняло. Тогда он крикнул так, как орал, поднимая батальон в атаку на позиции моджахедов. Жена с метлой в руках аж присела. Бонапарт наблюдал это в окно, специально выбрав позицию, чтобы видеть. Прибежала. Молча помогла собраться и сесть в машину.
Уже через два часа майор оказался у знакомой излучины мелкой речушки. На своей охотничьей вотчине. С неделю как обнаружил следы появившегося здесь выводка волков, среди которых один на трех лапах. Вон и местные возмущены: волки де перестали бояться людей. Не перестали, уверен Кузнецов, просто их ведет очень опытный и умный. «Ну, опытный не опытный, а от свеженькой печенки с горчичным соусом да от копченого сала дикого кабана не откажется».
Домой вернулся, когда уже совсем стемнело. Безрукий уже здесь, сидит за столом и дует на кипяток в литровой армейской кружке.
— Пораньше приехал, друзей растолкать. А то тишина в вашей глуши какая-то окаянная. Остановился перед селом, ступил на дорогу, потянулся, думал кости размять, а холод шмыг мне под бушлат, и как-то сразу тревожно стало. Всмотрелся в кустарник — ба, глаза волчьи. Может, думаю, померещилось. Светанул фонарем, всмотрелся, вроде нет никого. А ну его, думаю, надо рвать, а то харкнет кто из кущей свинцом по голове. Или, думаю, серые, только-только закончившие обучение прибылых, спровоцируют молодежь: глядишь, кинется какой-нибудь малахольный, на пятерку окончивший курс обучения, да схватит за хозяйство. Я разное про них читал. Мистика! — поднял палец к потолку Памятник. — Прикидываю: Кузя ждет на охоту живого меня, а не людских баек про то, какой геройский был человек Безрукий при жизни. Словом, шумнуть приехал. Городишко наш заштатный, но против твоей укромины — столица. Я, слышь, Ольга, — обернулся гость к хозяйке, — каждый приезд отмечаю, как происходит постепенное замирание жизни в вашей глуши, будто в анабиоз впадаете.
Нерукотворный трезв. А в таком состоянии ему обычно до слез хочется сказать какую-нибудь, на его взгляд красивую, пошлость. Он и сказал:
— Я тут, майор, посмотрел, как прибиралась во дворе твоя жена-красавица. Она и в камуфляжной куртешке — что манекенщица, хоть на подиум выводи — не изменилась за двадцать лет ни на раз. Крепко же тебе свезло, а? — Безрукий скривился. — И чего мы не нанайцы, ты бы мне ее на ночь подложил, а я тебе — пороху и дроби. А то, гляжу, порох по коврам да паласам рассыпаешь, того и гляди взлетим, когда закурим.
— Слышь, полковник, я ведь тебе не разрешал курить в моем доме. На послабление не рассчитывай, — с легкостью майор приструнил полковника, и стало очевидно: Наполеон остался Наполеоном и свою Березину перешел давно. — И второе, — продолжал цедить сквозь зубы майор. — Про подиум — заимствуешь. Я это уже двадцать лет говорю. Пора жить своим умом. И потом: после твоего прошлогоднего фестиваля и рыголетты на ковер, мне только к маю удалось отмыть избу да воздух в ней освежить. Кому ты нужен, такой… Памятник?!
Статус-кво установлен. Игра пошла по давно известным правилам, и майор дружески потрепал за ворот рубахи сидящего за кружкой чая гостя. — А так — что ж, бери, коли сможешь. Только помни, Безрукий да Нерукотворный, чтобы завоевать такую девушку, нужна была просто отчаянная смелость. А чтобы жить с ней — смелость на порядок большая.
— А я своим без пяти минут генеральским умом понимаю так: взялся за гуж — полезай в кузов. Да будь она моя, Кузя, разве участвовал бы я хоть и в этих операх да рыголеттах, — видать, осмос в крови гостя от горячего чая подскочил и его, как слегка пьяного, потянуло на откровенность. — А в целом согласен: не получается у меня так же ловко со словом обращаться.
— Да уж, Леха, рожденный ползать за словом, порхать с ним не может, тут и погоны не выручат, — отрубил майор. Так поговорили. Будто освежили в памяти давно установленные правила игры. И все вернулось на круги своя. Как обычно, майор завис над «генералом», словно взлетел над трамплином. Взяла верх неистребимая уверенность, что за последние десять лет в их жизни ничего не изменилось, а все потуги изменить порядок вещей — путь к профанации прошлого.
…О волчьей семье не скажешь, будто в ней царствуют мир и согласие. Особенно в несытые периоды. Ночью повыли на луну, а к утру стае удалось загнать мать-косулю и двух сеголеток, в то время как другие взрослые косули легко ушли. Пока волчица и старшие в стае жадно хватали теплые куски, обливаясь кровяным выхлопом из пазух разрываемого существа, Одноухий, явив редкую выдержку, в трапезе участия не принял, хотя по статусу и положено взять законную долю. Вожак сторожил добычу от переярков и прибылых, даже трехногого не подпустил, имея на его счет свой план. Возможно, ему не хотелось в этот раз соперничать с волчицей, в результате недавних разборок с переярками вновь отдавшей предпочтение ему — Одноухому. Все еще мстя соискателям, сейчас вожак просто так — взял и надорвал ухо ближайшему волку-переярку: чтобы излишне не суетился насчет своей доли. Насытившись, старшие оставили кости молодым, тотчас поднявшим страшную грызню из-за объедков. Молодежь ощетинилась на загривках, осклабилась даже не конкретно, а на ситуацию. Прибылые смешно морщили носы, имитируя броски друг на друга, все происходило в контакте, но не до крови.
…Боевые товарищи бражничали до утра. Нерукотворный ворчал на Недопеска: мол, из-за барской привычки пить исключительно сухое белое или голубичную «кузнецовку» ему, без году генералу, всю ночь приходится бегать до ветру.
По ходу праздника, временами теряя контроль над эмоциями, Безрукий ронял тело с крыльца, несколько раз шумнул ведром на веранде, пару раз потерял ориентиры в пространстве: хозяйке пришлось поднимать гостя с полу в дровянике и вести в избу. А вес у полковника… генеральский. «Без нормальной поддержки в вашем медвежьем углу жить невозможно», — с чего-то стал объяснять ситуацию полковник. И жена майора, пожав плечами, с гостем вроде согласилась.
Необходимая полковнику поддержка прибыла утром — полувзвод солдат-загонщиков во главе с прапорщиком, и полковник со свитой мог выезжать. От тяжелой для печени преамбулы к охоте в этот раз служака нешуточно устал.
Не отъехав и десятка километров от дома, остановились и принялись высматривать в оптику неожиданно появившуюся цель на взгорке.
— Слышь, я Кузе говорю… — поясняет Безрукий прапорщику, — перед охотой надо поправлять зрение исключительно водочкой. Хорошей водочкой, а не «кузнецовкой», от которой я икаю и ссусь, — уточнил Нерукотворный. Странно вытаращившись, прапор принялся отдавать старшему офицеру в нешуточных погонах честь и глупо кланяться, как ученик сэнсэю. — Только что двести влил в нутро — и гляди, как улучшилось зрение! — продекларировал в развитие темы Безрукий, вроде сосредоточившись на выцеливании лося. — Смотри, прапор, какое у меня зрение — глаз как стеклышко! — продолжал хвастать Безрукий, обращаясь к скромному собеседнику. Прапорщик и на эту сентенцию шибко старшего по званию отдал честь и стукнул каблуками, на что Нерукотворный сделал нервное замечание:
— Мы с тобой не гусары, брат, и не Шипку брать собрались, поэтому оставь эти дурацкие замашки. В бане и на охоте все равны! Главное, не переходить Березину, понял? — На что молодой прапорщик машинально стукнул каблуками и тотчас схватился за голову: мол, что я наделал, опять со своим гусарством, тут вон какие дела, вон какие люди, а я… Словом, до срока и бездумно шарахнулся служивый через Березину.
— …Как стеклышко! — провозгласил полковник Безрукий, вспомнив, что следует дослать патрон в ствол. Дослал и посмотрел в прицел. До лося примерно с километр, но Безрукий уверен в своей трехлинейке.
— Главное, служивый, что?! — обратился стрелок к без вины виноватому собеседнику, полностью сосредоточенный на выцеливании. Прапорщик в растерянности пожал плечами и чудовищным усилием воли удержался от того, чтобы не отдать честь каблуками. — Главное, не забыть про упреждение. Вот я и беру на четверть корпуса выше, как учил меня… — Безрукий обернулся на дорогу, по которой приехали: не прибыл ли еще Кузнецов? — …как учил меня один майор… Кузя, он же Недопесок, он же Бонапарт, — принялся загибать пальцы полковник, — …как учит Кузя. На километре следует обвысить на треть корпуса зверя, вот… — вновь сосредоточился на выцеливании полковник. Тем временем прапорщику остро захотелось положить руку на ствол винтовки и успокоить пляску выстывшего металла, поскольку трехлинейка явно не желала стрелять метко, дуло болталось, не слушалось, будто на сопротивлении, и всецело совладать с собой Безрукому не удавалось. Он сопел, слегка суетился, пошел нехудожественный матерок, тогда как солдаты в грузовике дружно обернулись в сторону цели и что-то негромко обсуждали меж собой. Выстрел. Полковник в волнении дернул затвор, дослал патрон, быстро выцелил. Ему подумалось, если выцеливать живее, то качество стрельбы не будет страдать. Выстрел. Еще выстрел.
Подъехал на самодельной, высоко посаженой и высокопроходимой инвалидке, собранной в одно транспортное средство из отечественных и импортных частей и узлов, майор, и солдаты бросились помогать инвалиду выбраться из кабины. Но Бонапарт отмахнулся от поданной руки, выбросил руками одну ногу, затем другую, перехватил костыль и вполне проворно ступил на снег.
— В кого шмаляешь, генерал-аншеф и герой эсэсэсэра? — всматриваясь в цель, спокойно спросил Кузнецов.
— Лося свалил, пока вы, весь из себя орденоносный майор, бока Ольге обминали. Если верить местным коноводам, цацки не снимаешь даже когда на службе у женщины, — свысока посмотрел на друга расположившийся с винтовкой на капоте «уазика» добытчик Безрукий.
— Не могло там быть лося, Леша, — мимо ушей пропустил колкость товарища Бонапарт и поднес бинокль к глазам. — Самые ближние к нам лоси километрах в шестидесяти отсюда. До них по неудобьям еще пару-тройку часов добираться. Боюсь, отоварил ты копенку, стожок либо лося железного. А если трассирующим окучил по стожку, так еще и полыхнет. Хотя… не полыхнет, — майор подрегулировал резкость окуляров и опустил бинокль в футляр. Между тем генерал, уверенный в успехе, приказал прапорщику ехать вперед и забирать сохатого, «а то кругом следы волков». «Сохатым» оказался бортовой «уазик». Из ближней округи к нему стали опасливо собираться мужики, разбежавшиеся, как только первая пуля прошила автомобиль насквозь.
Подъехавший следом майор застал претерпевших за рассматриванием отверстия в дверце и живым обсуждением непреходящих качеств лучшей отечественной винтовки…
— …Классическая винтовка Мосина. Семь шестьдесят две — трехлинейка образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года, магазинная, принятая на вооружение российской императорской армии в том же году. Скользящий затвор с поворотом при запирании… — Кузнецов собрался было рассказать знакомым мужикам о коллективе авторов изделия, однако увидев, как сурово сдвинув брови, они подступили к почти уже генералу и готовы пустить в ход кулаки, сколь мог живо подгреб, опираясь на костыль, к компании и встал между сторонами — возмущенной и неудовлетворенной. Возмущенная сторона желает немедленной сатисфакции. А неудовлетворенная сторона в лице полковника в погонах, во-первых, уверена хоть в частичной, но правоте и оттуда подпитана неполным удовлетворением. С позиции силы. Поскольку вовремя подъехал грузовик с солдатами и прапорщиком во главе. А во-вторых, все-таки удовлетворена не совсем:
— Скажите спасибо, что я контрольный выстрел не сделал! — огрызается Памятник на упреки возмущенных охотников, тогда как прапорщик и солдаты под руки стали уводить колоритного Безрукого к автомобилю. Сев на место пассажира, Нерукотворный пояснил:
— Старею, что ли? В прежние годы из четырех три верных попал бы. А тут один — и то, похоже, случайный. Отвлекался. Но ты видел, видел, служивый, как шустро они дюзнули из машины по кущам. А этот… лысый водила еще возмущается — пуля де у него под рукой шмыгнула. Послушали б они, как те пули шмыгали мимо наших головенок, когда мы с майором… — Обернувшись к мужикам, двухметровый полковник сделал замечание: — Слышь, лысый, я понимаю охота — опасное для здоровья занятие. Но при этом шустрее надо быть! Любые проблемы нужно решать, пока пуля летит, — и заржал с подхрюком, доставая из внутреннего кармана плоскую бутылочку с винтовой пробкой. Требовалось успокоить заколыхавшееся от утробного ржания рыхлое тело. От предложения «принять» майор отказался под невнятным предлогом. Но согласился с Безруким: охота де и на самом деле — занятие для настоящих мужчин, однако в целом дело опасное. Так что лучше «по соточке» — на туше крупного добытого зверя.
А полковник «принял». И потом, пока ехал на месте пассажира рядом с майором, всё философствовал на тему мужских игр в охоту. Пару раз виновато просил остановиться — остро требовалось прервать философствования рыголеттой. Наконец прибыли к месту, где майор назначил длинную загонку на зверя.
Объехав широкую лесополосу с березовым ветровалом, майор отправил солдат на грузовике в загонку. Сам, вернувшись, присоединился к полковнику, расположившемуся «на номере» и занятому расчисткой пятачка рядом с комлем старой березы. Только через час в удалении стали слышны нечастые выкрики загонщиков и редкие удары по стволам колотушками. То звуки загонки. Кузнецов и Безрукий стали на просеке поодаль друг от друга — в виду, но в удалении. Отличная позиция: в этом месте лес выклинивается, — словом, для двоих умелых стрелков лучше позиции не придумать.
«Как он выстаивает полтора часа на деревянных ногах? — спрашивает себя полковник, изредка поглядывая на друга и схлебывая остатки из плоской бутылочки. — Не человек — кремень. Ничто не делает его мягче. Не жизнь, а мука. Ведь, получается, всю жизнь, с семнадцати лет, вот в таком напряженном состоянии, вроде струн контрабаса. Почему я по-прежнему, как еще в училище, боюсь его. Это чье такое произведение? Вон и Ольга, гляжу, побаивается. Сколько добивался, и в шутку и всерьез, сколько домогался ее, а тут вдруг согласилась пойти за меня. Натерпелась с этим… контрабасом. Тронешь его — так загудит в ответ угрожающе, что и сам не рад. А ведь Ольга вменяемый человек, умный. Училка. И какая! Заслуженного получила. А сейчас в школе такие лоботрясы, что звание надо приравнивать к герою Советского Союза, — Безрукий машинально потянулся к левой части груди, словно бы хотел поправить свою «звезду». — А ведь смиренно ездит на старой «шестерке» на работу за тридцать километров! Небось, зарплатки не хватает на бензин. Лишь бы ему было хорошо. Лишь бы в тайге мужу жить, как мечталось еще там — в Афгане. — Вспомнилось, как после того памятного боя санитары тащили майора в бэтээр, с минуты на минуту ожидая прилета вертушки, а он, Нерукотворный, потерянно держал под мышкой ногу, обутую в иссеченный металлом сапог, сочувствуя, даже скорбя, поскольку было ощущение — видятся в последний раз. И тут, ошалевший от адской боли и только-только успокоенный препаратами, комбат вдруг проговорил:
— Ничего, Леха, я еще поживу в таежной глуши, и мы с тобой поохотимся на лосей. Вот увидишь. Главное, слышь, перейти Березину живым. Я ведь просил тебя… — И майор отключился.
«…Леха совсем уж без оглядки шастает через Березину. Похоже, запивается, как тогда в Афгане. Может, комплексы мучают. Воспоминания. А любопытно, что с нами было бы, не попади мы на выходе из страны шестым с конца батальоном в тот переплет, когда, мобилизовавшись, моджахеды захотели проводить нас с музыкой и я потерял несколько лучших ребят в последние три-пять дней. Ведь и в первую нашу с ним компанию и во вторую без нажима требовал: Леха, не суетись, совладай, наконец, с нервами, оставь страх на границе, не пей, поскольку с опохмелу еще страшней. А он? «Не слишком ли много хочешь от человека без выдающихся качеств». Бывает. Да, вроде двухметровый амбал, кистью руки способен пивной граненый бокал сокрушить, а по существу — подросток, пацан. Может мне бы не биться за него в училище, когда на последних курсах трижды отчисляли. Глядишь, стал бы хорошим агрономом, орденоносцем, как батя его…»
Ждать на «номере» в этот раз оказалось делом мерзлым. Несмотря на оттепель. Безрукий смалодушничал: «Вот выйдет сейчас на меня изюбр, а я так закоцуб, что и карабин поднять не смогу. Пусть лучше выйдет на Кузю — тот не промажет. Кузя — старший любовник Удачи. У него с ней давние шуры-муры и взаимное чувство. Никогда нас без мяса не оставлял».
…Стая волков рыщет в поисках добычи уже не только днем, но и ночью. Все без результата. И вроде уже было время дневного отдыха, только на голодный желудок не очень-то вылежишь на снегу. Утренний поиск закончили, пробежав по пахоте и спрятавшись в большом лесном массиве. Прибылой наткнулся на добрый кусок, мирно притороченный к березе, издававший столь резкий запах, что почуявший мясо Одноухий заволновался, когда еще бежали цугом по стерне. В этот раз вожак отбил претензии и молодых, и переярков, и даже волчицу слегка ругнул. Затем без тени тревоги рвал нечаянную добычу, пока не насытился. Прилег отдохнуть и стал прикидывать – отчего ему так тревожно? Думал недолго, в желудке стало нестерпимо печь. Такое с ним бывало и прежде, когда в овраге вблизи деревни летом набредал на падшую корову. Но там другое. А сейчас что он только ни делал: подпрыгивал, бился о березу, рвал шкуру о сук, катался по мокрому снегу. Затем стал отрыгивать. Прибылые, с лета привыкшие хватать отрыжку, бросились к осклизлым пахучим кускам, вырывая друг у друга, готовые стоять за добычу насмерть.
Но тут рядом застучали колотушками, стало еще тревожней, и ледяной страх пробрался под кожу. Резали слух волков и другие непривычные звуки. И молодежь сорвалась бежать прочь от невнятной и незнакомой, но оттого еще более зловещей опасности. Вожак подобрался, заставил себя встать. Не могло быть речи о том, чтобы выскочить на чистое. Что-то скрежетало и там. Движимый мутнеющим рассудком Одноухий повел стаю. Однако боль снова вернулась и стала еще нестерпимей, завоевывая все больше места в его голове и теле. Боль побеждала, и наступил предел. Пробежав некоторое время, уже ничего вокруг себя не видя, Одноухий уткнулся мордой в основание двух берез, растущих от одного корня. Умер сытым, будто внезапно уснул, и выстрелов не слышал.
Бежавшая следом волчица, услышала выстрелы и, вероятно, думая, что грохот исходит от пестрой шкуры, лежавшей по ходу, оттуда слабо повеяло гарью, и стремглав бросилась в сторону. Но именно там загрохотало и тотчас больно ударило в бок. Другие волки совершенно растерялись: серыми овладела свойственная их поведению паника, при которой они, невзирая на явную опасность, лезут напролом. Напуганные хищники окончательно ошалели, безотчетно бросаясь то вправо, то влево, неистово крутили хвостами и, вздыбив шерсть на спине, прижав уши, беспрестанно испражнялись…
…Загонка получилась длинной, путь загонщиков — долгим. И вот первые солдатики показались в прогалах густого кустарника вперемешку с березняком и поваленными от нижней трети деревьями. Ждать зверя больше нет смысла. Все живое — кто на лапах, кто на копытах — покинуло пределы крупного колка. Майор дернул затвор, патрон совершил короткое сальто и готов был упасть под ноги, но стрелок оказался ловким малым. Поймав патрон в воздухе, Кузнецов, будучи в приподнятом настроении, бросил его в карман, взял костыль и потихоньку стал выбирать расстояние в направлении к Безрукому.
Со стаей покончено. Матерый вел себя странно, но вышел прямиком на номер и первым получил пулю в лоб. Там за березами и остался. За ним волчица и пара-тройка переярков да прибылых. Майор не успел расстрелять всю семью серых, да и не нужно. Это у птицы короткая оперативная память, у рыб еще короче или ее нет вовсе. У волков другая организация. Выжившие в такой разборке волки до судного дня — когда и их приберет длань судьбы, или даже если уйдут в свой черед естественным образом, что маловероятно, — хлебнув из чаши смертных страхов, до последнего вздоха будут помнить и широкий колок, и стук колотушек, и крики двуногих зверей сзади, и грохот навстречу, и мертвого вожака, и мертвую волчицу, и мертвых братьев и сестер. А когда вдруг случайно забредут в знакомые покати, непременно всё вспомнят, шерсть встанет дыбом, и будут бежать прочь, пока не выбьются из сил, чтобы уже никогда больше сюда не возвращаться.
Кузнецов пару раз навернулся на скользком, с помощью солдата тяжело встал и принялся поругивать товарища: мол, и шагу не сделал навстречу, небось, надулся коньяку, притулился спиной к березе и примял харьку. Спит. Тогда как мимо него и табун косуль перемахнул просеку, а следом молодых волков пара, и еще мелькнула черная тень, да не разобрать было — чья: может, росомаха, поскольку пришлось поворачиваться в своем секторе стрельбы.
Подошли отставшие загонщики, прапорщик пристроил автомат на плече, вместе ватага шагает в сторону полковника. Издали видно, что номерной Безрукий распластался на снегу и не подает признаков жизни. Обычно даже самых безнадежных прошибает совесть, когда облажался, и бригада в полном состав понуро бредет на разбор персонального дела незадачливого стрелка. В иных компаниях, где устанавливается особо суровый микроклимат, проспавшего удачу недотепу могут и поколотить. Но кто станет бить почти уже генерала?! Самим бы от него не огрести.
По мере того, как компания шумно приближалась к лежащему на снегу, майором все больше овладевала тревога. «Сердце? Он жаловался в последнее время».
— Твою мать! — вскинулся Кузнецов на прапорщика. — Ты ж его завалил! Застрелил Памятника! Завалил Героя Совейского Союза! Я кому говорил! Ствол автомата держать дулом вверх, стрелять в крайнем случае — разве, когда матерый бросится на солдатика… — На необыкновенно громкий даже для армии крик майора в отставке прапорщик безвольно присел, челюсть отвисла и завибрировала. Ему остро захотелось справить малую нужду. Справив, не снимая штанов, служивый принялся оправдываться: мол, стрелял только вверх, поскольку не в жилу было рвать горло, чтобы шугать зверье на номерных. «Только вверх. Со мной рядом пацаны шли, они не дадут соврать».
Дошкандыбав на пластмассовых ногах до полковника, Бонапарт отбросил в сторону костыль и уронил тело на колени перед трупом. Умер. Теперь это стало очевидным. С трудом перевернув на спину большое тело Безрукого, майор невольно отпрянул, когда открылось: часть черепа снесло пробившей голову навылет полуоболочечной пулей. На входе справа чуть ниже виска небольшое саднящее сукровицей отверстие. В других обстоятельствах можно было бы подумать, что человек неосторожно попользовался опасной бритвой. На выходе слева — страшно глядеть.
— Прости, прапорщик. Это… — запнулся на слове майор, — это даже не неосторожное обращение с оружием, это скорее самострел. А впрочем, пусть разбирается следак. Пусть мент заберется к нему в растекшиеся по плечу мозги и выяснит — о чем думал перед тем, как оставить детей-студентов без помощи и поддержки. — Майор видел много крови. Сам остался без ног на необъявленной войне, куда рвался и тащил с собой товарища еще по училищу. Всё спешил делать карьеру. С тех пор много воды утекло, и на некоторые вещи сформировался иной взгляд. Только невозможно объяснить себе, почему здоровый успешный военный на пике карьеры, разумный человек, причем прилично играющий в шахматы, вдруг сделал столь странный ход. Впрочем, некоторые предположения у майора имеются.
…Вечером, проводив заказчика, унесшего аппарат, долго и противно рассыпавшегося в благодарностях, словно бы Кузнецов сотворил чудо вроде библейского — изобрел устройство, из воздуха просто так выдающее в день по десятку буханок хлеба и по пять килограммов мяса, Кузнецовы сели пить чай. Отстегнув «ноги» и пристроив их рядом, майор извинился за утреннее, когда посмел крикнуть на благоверную. Что делать, в последние недели нарастало некое внутреннее волнение, стали зудиться культи. Вот и ночью снилось, будто бы он наверху бэтээра в люке и они мирно пересекают государственную границу, море цветов, букеты летят на броню, все ребята живы и они с Безруким собираются в отпуск семьями махнуть порыбалить на Байкал. Ведь столько об этом мечтали. И вот разрешилось. Майор прислушивается к организму и отдает себе отчет: психологически его отпустило. Несмотря на все привходящие обстоятельства. Товарищ застрелился. Это страшно. Но первый допрос следователь уже провел. Теперь жди новых. Придется объяснять, как солдатики оказались в тайге. Не скажешь же, что «солдатушки, бравы ребятушки» отработали изготовленный самолично пятикратным орденоносцем, героем Афгана самогонный чудо-аппарат с встроенным наноизобретением — угольно-орехово-скорлупным фильтром. «Ладно, отобьемся, — решает майор. — В районной милиции у замначальника такой же синхрофазотрон».
— …Странный он был в этот раз, — вдруг заговорила жена, наливая чай, настоянный на боярышнике и шиповнике. — Я уже рассказывала тебе, как нынче согласилась выйти за него замуж. Лишь бы отстал. Достал ведь. Изо рта несет, как из застоявшейся пивной бочки. Но я совладала с нервами и говорю: хорошо, согласна, Леша. Только с Кузей согласую. Он де умный, поймет. Лишь бы ты не передумал. А то ведь каково сорокалетней бабе остаться без мужика. И деревня осудит. Он?.. Знаешь, не в шутку испугался, подбородок затрясся, слезы навернулись и, казалось, вот-вот зарыдает. Может, дома со Светкой чего. Она у него в студентках та еще шлындра была. Хотя возраст… — Ольга сделала первый осторожный глоток и задумалась. Затем продолжила: — Говорю, может, Леш, пару беляшей съешь да чаю попьешь, пока Кузнецов явится. Он прищурился, глянул на меня недобро, затем сунул руку куда-то за пазуху, пошарил и достал два крохотных пакетика с белым порошком. Поводил ими перед красной своей физиономией и вернул в тайник. Вот, говорит, Ольга, беляши так беляши. А ты де предлагаешь фарш из мяса изюбра в тесте, подумаешь…
— Я тебе никогда прежде не рассказывал, Оль. Чтобы твое отношение к Памятнику не переменилось в корне. Теперь можно. Ему все равно, а дальше избы не пойдет, — майор сосредоточился. — Употреблять «беляши» начал еще там. Видя, что по природе своей он трусоват, я по тогдашней своей глупости упорно поддушивал: не смей переходить, Леха, реку, не зная брода. Словом, заставь себя совладать с нервами, перестань пить, не бросайся в крайности, будь предусмотрителен, расчетлив, наконец, прагматичен и дальновиден. Ты военный. То есть человек особенных качеств и свойств. Хотя бы делай вид, что обладаешь названным набором. Перед тем, как перейти Березину — мосты сожжены, поджимает армия русского адмирала, готовая и способная растерзать беспорядочно драпающие, из рук вон плохо управляемые полки императора, — мудрый и, что еще важнее, ни разу не битый, — Наполеон неделю беспробудно пил. И его не забирало! Решения принял трезвые, выверенные, своевременные. Если б употреблял «беляши», точно в железной клетке доставили бы Александру. Там я и позывной взял «Березина», чтобы помогать Лешке, если что. Будто взвалил на себя ответственность за парня на полную катушку. Почему? Виноват я перед ним. Еще курсантами, дурачась, однажды отдал гадалке последнюю трешку, чтоб пораскинула картишки на нас с Лехой — ну, как карьера, как с девушками сложится, то да се. И она, взяв его длань, внимательно так всмотрелась и говорит: мол, а вы, гренадер, по карьерной лестнице пойдете неплохо, однако из жизни уйдете до сроку и неправедно. С червоточинкой вы. Так до конца жизни с собой и не разберетесь. А брак ваш, говорит, развалится в течение года. Потом будете вместе мучиться до конца жизни. Грех вашу семейную пару объединит, а больше ничего. Так и получилось, — майор хватил из кружки, обернулся к плите, добавил кипятку из чайника, неспешно продолжил: — Ну, и про меня та фурия сказала все как есть: блестящее начало, говорит, амбиции Наполеона, а в конце долгая спокойная жизнь в инвалидной коляске. Информированная, зараза, оказалась. Ну, про коляску — фиг ей, не на того нарвалась. Мы же с тобой, Ольча, всего за год с нее встали. Правда, твоей заслуги в том больше, чем моей, не позволила особо рассиживаться. А тогда… молоды были. Ну, посмеялись, пошутили с чернявой и страшненькой. И правда, когда перед тобой юный курсант, сказать, мол, жизнь твоя оборвется до сроку… — для этого не надо быть экстрасенсом. Легко. Ибо есть такая опасная профессия — Родину защищать. Леха про это понимал не хуже. Словом, отнял у гадалки мою треху, взял шесть бутылок пива «Колосок», и мы присели в парке, ожидая его Светку. Выпили. Я — через забор и в расположение роты, а он пошел сдаваться — в тот день подали заявление.
И вот эта чернявая гадалка. Будто мстила. Поначалу ничего, его не колбасило. Первые симптомы появились, когда через месяц нам ехать в командировку, а его Светка вдруг встала в позу: мне орден Красной Звезды на память о бывшем муже, навечно оставшемся молодым, ни к чему. И сдулась, свалив в первый раз. Ровно через месяц! Дальше — больше. Всё у него приметы, видения, неправильные линии на длани судьбы. Я уже и так, и этак старался его прикрывать. Чую за собой вину и не могу помочь от наваждения избавиться. Я позади батальона на бэтээре, ну, чтобы за мной ни одной живой или уж не живой души не осталось. Леха — впереди. Чую, запаниковал. Успокаиваю по рации: «Слышь, Памятник, сто километров осталось, полные баки, ты первый в колонне, первым выйдешь. Главное, говорю, Березину, не теряя разума переходи, сосредоточься, надо людей вывести. Анекдот ему про пьяного моджахеда… Не сработало. Перед поворотом, про который еще в Кандагаре был наслышан, всё и случилось. Всю карту измусолил на этом месте до дыр, чего только не передумал, какие только сценарии в мозгу не прокрутил: слева нависает скала, справа пропасть, не пропасть – щель — танку туда завалиться, а за ней отличная такая позиция для обстрела, довелось бы самому выбирать — лучше не найти. Леха вдруг тормозит, самочинно останавливает колонну и орет по рации: Кузя, слышь, можно к тебе?! Не могу де я первым — у меня было видение! Про «беляши» я сразу смекнул. Тут требовалась реактивное решение. Нельзя останавливаться ни в коем случае.
—Хрен с тобой! — ору. — Алкаш чертов! Это зеленые к тебе явились, оставь их в танке, я с ними разберусь, а сам в хвост колонны бегом марш!
 И, в нарушение инструкции и устава, бегу в голову колонны, а Безрукий — навстречу. Обматерил его — когда на секунду пересеклись — и рву к головному танку. Подбегаю к машине. Тут как ахнула болванка по броне — я только и успел опереться левой ногой на трак. Уже без ног лежу, хочу приказать развернуть колонну к горе, оттянуть по позиции духов из всей наличности. Смотрю на ошметки костей, но не получается вспомнить, какие слова требуется говорить по ситуации. Вроде про себя по самым разным возможным моментам, применительно к конкретной точке, проговаривал команды тысячу раз, а тут пропали слова! Зато Леху будто прорвало. Командует четко. «Духи» из-за валунов садят из «калашей», кажется, никому не выжить. А он… каску в сторону, ну, мля, герой, князь Болконский под Аустерлицем. Рацию у бойца с плеча снял и себе за спину. Да как ведет бой! Бойцов рассредоточил, спрятал за броню. Тангенту нажимает верно, а не как обычно невпопад, когда бой и волнение. И команды ротным правильные дает. Словом, лежу никакой, санитаром обколотый, но вижу: развернул стволы, куда надо. Враз заткнули психов. Шестеро пленных. Этак эффектно, рассказывали, с ними на броне и пересекли границу. Одно только в душе свербит. Когда думаю об одной вещи, дышать нормально не могу. Вчера перехватило так, что от судороги гильзы с полной навеской на ковер повалил. Головной танк, в котором трое ребят заживо сгорели, столкнули в ту злополучную щель и пошли дальше. Но этого я уже не видел, только по рассказам, через десятые руки. Иначе бы чертова героя за порог не пустил.
— Так и было. В пропасть ребята ушли. Там и остались. Не знаю уж — каким образом герои тех дней с большими звездами перед их матерями отчитались. Как-то да отчитались. Мне сам Лешка открылся, — глухо произнесла Ольга. — Давно. Рассказал без утайки. Признался: «Всю жизнь Кузю боялся». А тут, говорит, увидел твоего недомерка в разобранном состоянии — сколь легко ему жизнь перекусила ноги по коленные чашечки — и тотчас ожил. На гребне эйфории скомандовал. Опомнился, конечно. Когда бой затих и страсти улеглись. Приказал людей из пропасти поднять, но тут комдив по радио перебил: пленных не стрелять, а забрать и продолжить движение. И, знаешь, Петрович, я Леху поняла и простила. И ты прости. Не он всех вас туда отправил. И потом, лишь великим судьба благоволит перейти Березину. Но их так мало, что, понимаешь, теория вполне умещается в статистическую погрешность. Или — нет?