Роман Братный. Колумбы, год рождения двадцатый. 3

                ЖИЗНЬ

                1
               
 Самым удивительным было ощущение безопасности. Оно не исчезло и тогда, когда поезд с военнопленными остановился, и в зарешеченные оконца, от которых прежде веяло холодом пустых осенних полей, ворвался собачий лай. Вдоль платформы выстроились охранники с пулеметами. Но ощущение безопасности  не исчезло, - и когда пленных построили в колонну, и когда под отрывистые команды повели по широкой проселочной дороге, - оно не исчезло, хотя в тишине маленькой пригородной станции были отлично слышны голоса унтер-офицеров, отдававших приказы пулеметчикам на платформе. Ежи чувствовал рядом плечо Олека и был спокоен, как никогда. Колонна медленно ползла вперед, тесно спаянная, настороженная, похожая на опасного зверя, готового к прыжку. Издалека лагерь напоминал чертеж на карте, обведенный, будто четкими прямыми линиями, двумя рядами колючей проволоки. Как ни странно, проволока лишь усилила ощущение безопасности. Они миновали землянки, утопавшие в грязи, вокруг которых бродили изможденные, оборванные люди, с тупым равнодушием взиравшие на новичков.  “Это русские,” – услышал Ежи, но в душе его по-прежнему царил безмятежный покой. Теперь не нужно было принимать никаких решений, он просто жил.
 Колонну выстроили на широком плацу. Голод, жажда, не по-осеннему жаркое солнце не вызывают ощущения дискомфорта, -  беспечная умиротворенность человека, заслужившего, наконец, отдых, перевешивает все.  До наступления темноты пленных не успели зарегистрировать. Ежи дремлет, привалившись спиной к Олеку. Набросив одеяла на головы, они пережидают дождь. Скоро рассвет. Скоро их разведут по баракам.
 Как упоительно ощущать, что у тебя есть свое место в этом мире, свой клочок сенника на нижних нарах! Никто на свете не выгонит тебя отсюда! Что еще нужно для полного счастья?! Потом начались простые радости привыкания к новому быту. Ежи яростно спорил с капитаном Добросельским, отвоевывая  рядом с собой место для Олека,  с беспомощным видом сидевшего в самом темном и сыром углу барака. Добросельский требовал отступного: банку искусственного меда, примеченную накануне в вещмешке Ежи. А того больше всего потрясло заявление Олека, который в завершение переговоров  обнюхал банку, взвесил на руке и объявил, что за половину содержимого останется в своем углу. Ежи поначалу обиделся, но, увидев, как его друг открывает банку, щедро намазывает мед на хлеб и угощает им Добросельского, только рассмеялся. Он вертел в руках бирку с лагерным номером. Какое блаженство осознавать, что ты существуешь здесь на законных основаниях! Это вам не липовая кеннкарта, выписанная на вымышленную фамилию!
 Ни с чем не сравнимый покой первой ночи на сеннике, утрамбованном до толщины носового платка, но зато своем собственном, на нарах, закрепленных за твоим лагерным номером!
 Когда на следующий день в лагерь прибыли женщины, Ежи узнал об этом последним. Он наслаждался покоем, любуясь сучками и трещинками в дощатом настиле над головой, когда прибежал запыхавшийся поручик из соседнего барака.
 - Письмо для капитана Добросельского! – на его ладони лежал маленький плоский камушек, обернутый клочком бумаги и замотанный ниткой.
 - Понятно! Лагерная почта, - прокомментировал Олек. Они уже слышали о способе пересылки писем из одного сектора в другой. Утяжеленное камушком, письмо могло улететь на довольно приличное расстояние. Нашлись даже ловкачи, сделавшие из лагерной переписки доходный промысел: они разыскивали подходящие камни и спекулировали ими, словно заядлые коллекционеры. Расстояние между секторами, разгороженными колючей проволокой, было изрядным, и нужно было точно рассчитать размер и вес груза, чтобы письмо добралось до адресата.
 Добросельский взглянул на клочок бумаги,  воскликнул: “От жены!” – и выбежал из барака. Ежи покосился на Олека, а потом неторопливо, с недовольным  видом, словно его оторвали от важного дела, направился к выходу.
 Блаженное отупение, в котором он находился последние несколько дней, постепенно проходило. Сердце было похоже на рассохшуюся бочку, кое-как стянутую обручами. Но вот кто-то пришел и сбил обручи. Мысли посыпались, как негодные заклепки.
 Как он пережил смерть матери и Алины? “У страдания тоже есть предел,”- оправдывался он перед собой. Об их гибели ему сообщили на Мокотове, когда восстание медленно агонизировало, и жизнь казалась явлением куда менее реальным, чем смерть. “Нет, нет…” – бормотал он, шагая вдоль проволочной ограды.
 Спустя полчаса Олек заметил капли дождя на стеклах барачных окон и вышел на улицу. Он сразу увидел Ежи: тот стоял у самой проволоки, отделявшей мужской сектор от женского. На той стороне, заштрихованная сеткой дождя, маячила маленькая фигурка в длинном, не по росту плаще. Женщина пыталась знаками что-то объяснить Добросельскому, стоявшему в двух шагах от Ежи. Муж и жена смотрели друг на друга, а Ежи смотрел на них.  Олек почувствовал себя неловко и отвернулся. Перед ним тянулось бескрайнее, печальное поле, укрытое серой мглой.
 - Наверное, Кшиська приедет следующим эшелоном, - утешил он себя и позавидовал Ежи: ведь у того была жена, пусть даже мертвая, а тут …
 На следующий день женщин отправили в другой лагерь, и Ежи попытался вновь спрятаться в свою раковину, но быстро понял, что ему уже не удастся вернуться в счастливое полусонное состояние, когда мысли и чувства были словно замороженными. Правда, он боялся увязнуть в повседневных лагерных заботах, в мечтах о лишнем куске хлеба, лишней картофелине и сигарете. Ежевечерние “беседы на животрепещущие темы” вызывали у него физиологическое отвращение. Когда начинались разговоры о политике, он ложился на нары, натягивал на уши повстанческую пилотку и укрывался одеялом с головой.
 В бараке темнеет. Кто-то ломает об колено добытую днем доску. Минуту спустя в печурке посреди комнаты уже пылает огонь. На длинной трубе покачиваются солдатские котелки. От них валит пар. Те, кто пытается обмануть голодный желудок, заваривают себе на сон грядущий траву и листья. Стоит одному бросить слово о восстании, о подполье, как пошло-поехало … Вид отполированных временем сучков на досках верхних нар  престает радовать глаз. Ежи ныряет под одеяло и пытается заснуть.
 - Пан поручик, забирайте мою подушку, а то у стены голова очень мерзнет! – Добросельский с удобствами расселся на своем ложе.
 “Ну, разумеется, какая же дискуссия без пана капитана! Ведь он еще в конце тридцатых состоял в Национальной военной организации!” – раздраженно думает Ежи, но от предложенной подушки не отказывается.
 В бараке довольно тепло. С верхних нар свешивается розовая пятка. Пока дискуссия не переросла в громкую перебранку, отлично слышен легкий треск состригаемых ногтей.
 - Да, верно, русские поддерживали нас огнем с той стороны Вислы, но подозрительно часто их артиллерия била по нашим позициям. …
 Ежи затыкает ухо подушкой. Конечно, майор Свистек в своем репертуаре! Нары вздрагивают: кто-то спрыгнул сверху и торопится вступить в спор.
 - Мы в этой войне не дали себя затоптать, напротив, поднялись на высшую ступень героизма и жертвенности… - это Добросельский со своей высокопарной патетикой.
 - Бог даст, и родится мститель …
 Стало совсем темно. Добросельский подходит к печке, ворошит уголь, и красные отсветы пробегают по стенам барака.
  - Интересно, что вы здесь рассчитываете найти?  - желчно интересуется майор Опака у Олека, заглянувшего в котелок, висящий на печной трубе.
 - Кипяток.
 - Вы же прекрасно видите, что это не кипяток, а каша, - ворчит Опака,  но  на всякий случай снимает котелок и ставит поближе к себе, - Так вот, что касается движущих сил восстания…
 Как-то вечером Ежи не выдержал и под аккомпанемент общих дебатов затеял спор с Олеком:
 - Но согласись, Зигмунт был прав. Русские, исходя из теории “двух врагов”, бросили
нас на растерзание немцам.
 Они не на шутку поссорились. Ежи два дня не брился и не чистил ботинки. Олек тоже обменял свою баночку гуталина на кусок брюквы.
 - Если задуматься о последствиях восстания … - продолжает разглагольствовать Добросельский, помешивая в котелке какое-то варево.
 Ежи сбрасывает с себя несколько шинелей, которые натаскал с соседних нар, и выходит на улицу. После теплого, спертого воздуха барака порыв холодного ветра действует, как удар топором. Низкие, темно-синие тучи ползут на восток, небо обросло сосульками звезд.

 На следующий день на сэкономленные остатки меда и сигарету “Спорт” Ежи выменял блокнот и уединился в своем углу. На первой страничке Олек подглядел название “Расстрел Гамлета”, но не стал ни о чем расспрашивать: он с головой окунулся в лагерную повседневность.
 В бараке разгорелись нешуточные споры о том, как справедливо разделить картошку, выдаваемую на обед. В первое время дежурный просто вручал каждому три сваренные в мундире картофелины, наугад вытаскивая их из большой кастрюли. Ссоры начались буквально в тот же день.
 - У него одна картофелина весит больше, чем мои три!  - кричал кто-то, готовый наброситься на дежурного с кулаками.
 Нашли простейший выход из положения: сменили не систему распределения, а дежурного, причем выбирали его путем тайного голосования всем бараком. Предвыборная борьба велась серьезная, но на другой же день выяснилось, что победитель успел обрасти свитой из фаворитов, которым доставались самые большие картофелины.
Стараясь не вслушиваться в общий гомон, Ежи строчил листок за листком:
 “В непроглядной тьме, на пороге национальной катастрофы, лишенные каких-либо перспектив, ибо наш мир сузился до нескольких десятков метров, отгороженных колючей проволокой, мы все же стараемся постичь смысл предыдущих пяти лет, прожитых под знаком постоянного риска и неразумного расточительства, приведшего к гибели самых лучших из нас.
 Если отказаться  от теории случайностей, неприменимой в исторической науке, или от расхожей фразы: “Польша – Христос народов”, с помощью которой нам пытаются объяснить все, что с нами происходит и представляют наш народ безвинным страдальцем, - если отказаться от двух безответственных концепций, то возникает необходимость выработать собственное суждение о наших национальных мифах и реалиях.
 Сегодня, когда на теле нации чернеет клеймо сожженной столицы, когда польские солдаты сражаются на чужбине, словно английские колониальные войска, когда страну охватила массовая истерия сведения счетов с побежденным врагом, - сегодня выразителями польской политической мысли являются эмигранты, всю войну просидевшие за границей и не способные определить, каким путем нам идти дальше. Пять лет войны, пять лет бесплодных усилий и напрасных жертв, приведших к плачевному результату – все это говорит либо о фундаментальной ошибке, либо о преступлении. А всякое преступление требует расследования и суда …”
 Это были первые наброски к задуманной книге.
 Еще не был написан последний абзац вступления, когда борьба за систему распределения обеденных картофелин принесла свои плоды. Систему изменили. Теперь дежурный должен был раскладывать картофелины на столе, так, чтобы порции были примерно равными. Но голод был сильнее чувства справедливости: как только дежурный давал команду: “Разбирай!”, каждый старался завладеть порцией, которая казалась наиболее аппетитной, и над одной кучкой картофеля сталкивались лбами по три-четыре человека. Олек частенько оказывался в эпицентре скандала, когда, прикрыв грудью сразу две пайки, призывал нерасторопного друга: “Ежи! Ежи!”
 А тот, скрючившись в своем углу, зажимал ухо одной рукой, а другой нервно записывал фразу за фразой. Слова не поспевали за мыслями, складываясь в чрезмерно длинные, заумные периоды.
 “Как же трудно вспоминать о недавних событиях, продолжением которых стала наша сегодняшняя жизнь.
 Я пишу эти строки, а моя рука еще помнит прикосновение руки друга, погибшего за чужие ошибки. Тяжело, но приходится возвращаться в пустыню этих пяти лет, пустыню, заполненную трупами …
 Подполье было подвалами прежних политических построек. Все старые партии и группировки принимали участие в конспиративной работе. Некоторые из них скрывали свою суть под новыми вывесками или объявляли о кардинальных изменениях программы. Воскресли традиции вечной польской групповщины, а вместе с ними – безответственность, поскольку все вершилось анонимно или под псевдонимами, что объяснялось законами подпольной жизни. Выстрелы в спину политических врагов, - причем к исполнению приговоров чаще всего привлекали молодежь, ничего не смыслящую в политике, - всего лишь небольшой штрих, дополняющий картину омерзительной подковерной борьбы …”
 - Ежи! Ежи! – Олек взывал о помощи несколько дней, пока не исчерпала себя очередная несовершенная система распределения. Он вошел в инициативную группу, разработавшую новый предобеденный ритуал.
 Картошку раскладывали по кучкам, и дежурный, вызывая обитателей барака по списку, вручал каждому его долю. Но вскоре нашелся местный Макиавелли, который, будучи дежурным, сопоставил свой порядковый номер в списке с самой привлекательной порцией. Злоупотребление было настолько очевидным,  что систему сменили в тот же день.
 Из трех проволочек и двух крышек от котелков соорудили примитивные весы и определили размер идеальной порции. Но и тут нашлись недовольные: кое-кому достались пайки, состоящие из одной мелочи, смешанной с грязной жижей со дна кастрюли, при том, что вес порции соответствовал стандарту. Опять сменили систему. Порции скрупулезно взвешивались, картофелины подбирал строго по размеру помилованный незадачливый Макиавелли, и раздавал их по списку. Но, поскольку в мире нет ничего совершенного, то и в этой системе обнаружились недостатки, приведшие к злоупотреблениям.
 После детального разбирательства Макиавелли вызвал на дуэль капитана Добросельского. Дело о защите чести и достоинства разбирали целый месяц.
 Молчаливое бесстрастие Ежи создало ему настолько высокую репутацию, что его пригласили в секунданты. Пришлось на какое-то время отвлечься от главы, посвященной повстанческому быту:
 “Вместо того, чтобы под угрозой расстрела на месте вести в городе  учет всех продовольственных запасов и строго следить за их распределением, вместо того, чтобы организовать питание горожан, задействовав все кафе и рестораны, полевые кухни и кухни в обычных квартирах, и, таким образом, обеспечить едой неимущих, а богатых заставить поделиться своими запасами, - вместо всего этого власти ограничились ханжескими призывами к “гражданской солидарности” и “духу национального единства”. Те, кто заблаговременно запасся продуктами, плевали на эти призывы и жрали в три горла.
 В результате – полный хаос и бесхозяйственность, недовольство масс, покушения на “священное право собственности”, а, проще говоря, грабежи там, где могло быть нормирование продовольствия и справедливое распределение, воспитание гражданского духа и преобладание общественных интересов над личными”.
 Ежи вернулся к своей работе, когда “дело чести” утратило прелесть новизны, а систему распределения картошки снова изменили. Теперь, когда наглядно было доказано, что человек слаб и несовершенен, решено было обратиться к высшим силам. Каждую порцию снабдили номером, и все обитатели барака перед обедом тянули жребий. Однако вскоре было замечено, что лучшие порции все равно достаются одним и тем же людям – кто-то явно водил рукой судьбы. Пока шло очередное разбирательство, Ежи написал еще несколько страниц:
 “Каким же путем пойдет наша новая демократия? Легко поддаться иллюзиям, оглядываясь на прошедшие пять лет войны и оккупации, когда острота общественных конфликтов отошла на второй план перед лицом общей беды – немецкого террора, направленного против всего народа. В те дни легко верилось в стирание социальных граней, во всеобщую солидарность, в единство нации. В списках  заложников, расклеенных на всех столбах, фамилия богатого фабриканта  соседствовала с фамилией простого работяги – и это создавало иллюзию равенства, приглушало классовый антагонизм, отодвигало социальные конфликты на второй план.
 Вместе с тем за годы войны пропасть, разделявшая имущих и неимущих, лишь углубилась. Участие пролетариата в конспиративных группах, подчинявшихся лондонскому правительству, было минимальным. Если представители беднейших слоев населения и участвовали в подпольной работе, то они шли за руководителями, верными доктрине классовой борьбы и действовавшими не по инструкциям из-за океана.”

 Новый “картофельный скандал” не успел разразиться из-за резкого изменения международной обстановки  Советские войска форсировали Вислу и широким фронтом двинулись на Запад, и однажды над лагерем грянул гром: перед воротами остановилась нескончаемая колонна пленных.
 - Наших из Гроссборна ведут!
 - Но до Гроссборна восемьсот километров! – озадаченно бормотал какой-то майор.
 - От Советов спасаются … - капитан Добросельский вглядывался в череду унылых фигур, маячивших за двумя рядами колючей проволоки.
 - Как же так? У вас на несколько сот человек всего один взвод охраны! Почему вы не бежали?! – недоумевал Ежи.
 - Бежали, парень, да еще как! – его собеседник, немолодой офицер из тех, что попали в плен еще в сентябре тридцать девятого, внимательно изучал собственный ботинок.. Из-под грязной обмотки торчали обмороженные пальцы, подошвы не было вовсе, - Бежали, только в ту же сторону, что и охрана …
 “Значит, люди прошли восемьсот километров в метель и в холод, умирали в пути от истощения, оставляли больных в полевых немецких госпиталях, лишь бы не оказаться на территории, занятой русскими!”
 - Как-то не хотелось менять немецкий лагерь на советский! – подмигнул Олеку молодой парень в драном повстанческом комбинезоне, чувствовавший себя, как рыба в воде, на огромной ярмарке, в которую превратился лагерный плац.
 “Целый месяц пешком, зимой, без теплой одежды и почти без еды – настоящий подвиг для людей, большинство из которых пять лет безвылазно просидели за колючей проволокой!”
- Вас-то сюда после восстания привезли с комфортом! – вздыхал один из новоприбывших, демонстрируя собеседнику рваные носки, вылезающие из дыр в подошве. Он явно бил на жалость, пытаясь снизить цену,  - лагерный старожил требовал четыре пайки хлеба или восемь сигарет за пару почти новых бальных туфель.
 Да-да, именно так и было: плечом к плечу с охраной они, что было сил, бежали на Запад.
 Пока Олек носился по плацу в поисках старых знакомых, Ежи переходил от одной группы новичков к другой, обстоятельно выспрашивая:
 - А что, были такие, кто не захотел уходить? Значит, оставляли только больных? Всего тридцать человек? Из всего лагеря?!
 - Ну, из тех, кто остался, больные составляли больше половины.  То есть, добровольно отказались от эвакуации всего десять человек. Меньше одного процента. В основном, те, кто просто стосковался по дому и надеялся, что русские вернут их в Польшу.
 Разгоряченный и возбужденный лагерь гудел до поздней ночи. Какой-то седой майор, нашедший в бараке бывших сослуживцев, рассказывал свою драматическую одиссею. Ежи сидел на нарах, до пояса закутавшись в спальный мешок, словно извозчик на козлах. Теперь, после прибытия новичков, обитателям барака пришлось потесниться, и Олек делил ложе со старым другом. Ежи был занят важным делом: пришивал на кальсоны потайной карман, куда должен был поместиться блокнот с “Расстрелом Гамлета”. Ввиду резкого увеличения численности заключенных, их могли растасовать по другим баракам, а в таких случаях обыск – дело обычное. Ежи не боялся расстаться со старыми соседями. В этой скученности он чувствовал себя одиноким, как никогда прежде. Он уже почти пришил карман, когда его окликнули. Не успел он поднять головы, как его уже сгреб в объятия невысокий человек, чья колючая борода неприятно уколола Ежи в щеку.
 - Привет, братишка! – пришелец хлопнул его по спине.
 - Колумб?! – удивился Ежи.
 Они расхохотались.
 - Ну вот, обнимается и даже не знает, с кем! – редкая бороденка Колумба смешно подпрыгивала в такт словам.
 - Колумб, Колумб, - повторял Ежи, словно возвращая друга в мир живых. Колумб тяжело переводил дух.
 “Здорово я его прижал,” – подумал Ежи, но заметил, что стоящий рядом Олек тоже никак не может отдышаться.
 “Выходит, это Олек его нашел. Вон как запыхались, пока бежали ко мне …” – и Ежи вспомнил тяжелое дыхание в телефонной трубке в тот давний день, ушедший в небытие.
 - Черт, как я рад, что ты живой! – сказал он вслух, - Садись! – он подвинулся, давая Колумбу место на нарах,  задел рукой обложку блокнота, спрятанного под подушкой, и  незаметно засунул его подальше в угол нар.
 - Устраивайся здесь! – Ежи выпутался из спального мешка, в который был замотан, - Тебе укрыться нечем? Ерунда, братишка, сейчас что-нибудь придумаем! – он рванул спальный мешок по шву, превращая его в подобие одеяла, - Помоги-ка мне Олек, надо парню выспаться с дороги! – весело приговаривал Ежи, натягивая кальсоны и, воспользовавшись тем, что Колумб с Олеком  болтали между собой, быстро перепрятал блокнот в потайной карман.
 Колумб пришел вместе с теми, кто удирал от русских. Конечно, Ежи не собирается скрывать от друзей собственные убеждения, но сейчас еще не настало время для откровенных разговоров.

 В ту ночь Ежи так и не смог заснуть. Втроем на нарах было не повернуться.  Редкая бороденка Колумба щекотала щеку. От храпа шестидесяти глоток трещала голова. Перед глазами мелькали сцены из одиссеи Колумба. Вот он на четвереньках ползет среди развалин и смотрит на другой берег Вислы, где дымят полевые кухни. Вот он оказывается в каком-то крохотном лазарете, чудом избегнувшем уничтожения благодаря вмешательству немецкого кинооператора из отдела пропаганды, которому нужно было заснять немецких солдат, спасающих раненых поляков.
 - Театр устроили, - криво усмехался Колумб, - Меня двое эсесовцев минут пятнадцать водили под руки перед кинокамерой. А как только оператор уехал, отметелили так, что синяки и шишки дольше заживали, чем раны от осколков … Потом в какой-то пересыльный лагерь отправили, потом в Гроссборн, ну, и для окончательного излечения – марш-бросок на восемьсот километров …
 “А я так и не спросил у него, почему он не остался, ” – Ежи ругает себя за то, что не решился задать главный вопрос. Очень хочется повернуться на другой бок, но вряд ли это удастся: они с Колумбом туго спеленаты единственным одеялом.
 В конце концов, Ежи решился встать и, осторожно спустив ноги на пол, нащупал сапоги.  Правый наделся сразу, а левый выскользнул из рук и загрохотал по доскам. Кто-то заворочался, кто-то выругался сквозь сон. Ежи вскочил на ноги, почувствовав босой пяткой ледяной пол. Он злился на собственную деликатность: ну, что ему стоило допрыгать до двери на одной, обутой ноге! “Люди все равно спят, как убитые, пока мочевой пузырь не напомнит им о естественных потребностях … Колумба вообще пушкой не разбудишь!” Он подобрал второй сапог и, присев на краешек чужих нар, тихонько обулся. “Ладно, пусть себе дрыхнет, черт бородатый!”
 Небо на востоке начинает светлеть. Лучи прожекторов беспокойно скользят по крышам бараков. Тяжелая тишина накрыла лагерь. Неярко светят звезды. Ежи пошел через плац к отхожему месту. За ночь легкий ветерок подсушил грязь. Над окрестными болотами поднимался туман, и оттуда слышалось робкое попискивание какой-то птицы. Из сектора русских военнопленных  уже доносились свистки и гортанные команды, - там рабочий день начинался на два часа раньше. Русские выходили в поле ни свет, ни заря, а, когда остальные заключенные еще только становились на утреннюю поверку, дежурные выволакивали из “советских” землянок желтые трупы тех, кто в это утро не смог подняться на ноги. Пять-шесть саней с мертвецами ежедневно отправлялись за территорию лагеря – к общей могиле.
 Ежи стоял за углом барака-уборной. Здесь его не могли достать лучи прожекторов. Туман стал еще гуще. Ослепшие прожектора раздраженно скребли лучами небо. Где-то совсем рядом послышался лай собак. В тумане невозможно было разглядеть дорогу. Лай все приближался. Дорога загудела. Луч прожектора скользнул по стене отхожего места. Ежи отпрянул. Прожектор шарил по дорожной колее, а гул приближающейся толпы становился все громче. Уже можно было различить отдельные фигуры с автоматами на груди. Вдоль проволоки ползла длинная колонна людей. Кто-то, приоткрыв дверь уборной, негромко сказал: “Опять  лагерь какой-то ведут …”  Ежи подошел поближе к проволоке: мимо неспешно двигалась фигура в длинном плаще с капюшоном, похожем на монашеское облачение. За спиной снова раздалось тихое: “Бабы идут … “ Колонна двигалась молча, только впереди и сзади время от времени раздавались отрывистые команды. Луч прожектора полоснул по проволоке, и Ежи оказался лицом к лицу с человеком в длинном плаще. Хмурая, скуластая физиономия женщины в солдатской пилотке отбивала всякую охоту к общению. Ежи поспешно отступил назад. Еще одна охранница безмолвно прошествовала мимо. Команды слышались отчетливее. Прошли несколько эсесовок с собаками. Детский плач и выстрел, разорвавший тишину, заставил лучи прожекторов скользнуть почти к самой земле и замереть над колышащейся человеческой массой. Шли дети. Головы их болтались на тонких шеях, а тела были скрыты туманом. Вот показался хвост колонны. В русском лагере снова раздались свистки. Парень в дверях уборной о чем-то перешептывался с охранником.
 Ежи медленно побрел к своему бараку.
 - И этих на запад гонят … - донеслось вслед.
 “Женщин, детей – на Запад? Как и наших из Гроссбрна?”
 Ежи вспомнил охранников с автоматами, лай собак, выстрел.
- Нет, этих гнали силой. Значит, есть предел человеческому терпению, за которым страх перед угрозой, надвигающейся с Востока, уже не так терзает душу? Мы тоже перешли этот предел. Я-то уж точно, - Ежи не замечает, что говорит сам с собой, и какой-то парень, выскочивший из барака по нужде, шарахается от него, как от сумасшедшего, - Я должен, нет, я просто обязан объяснить всем, кто сейчас спит в бараке, и Колумбу в первую очередь: мы перешли …
 
От кухни в бараке, где жили итальянцы, плыла дивная, нежная мелодия: “O, Vene-e-e-zia …”
 Добросельский стоял у открытого окна и, глубоко вдыхая свежий весенний воздух, прошептал:
 - Как чудесно!
 Его худое, угрюмое лицо казалось Ежи почти красивым, светящимся восторгом и умиротворением. Где-то далеко, за линией горизонта, возник и затих гул самолета. От полей, зеленеющих за проволокой, тянуло резким, отрезвляющим запахом земли. Ежи чувствовал радость и восторг от пробуждения торжествующей жизни.
 - Ваш кофе, господа! – крикнул с порога дежурный. Мимо Ежи вприпрыжку пронесся Колумб, брякая пустым котелком. Олек перетряхивал вещи, сваленные в кучу на нарах и ругался последними словами.
 - Что ищешь?
 - Кружку, будь она неладна!
 - Посмотри под нарами! – посоветовал Ежи, торопясь к дымящемуся котлу. Кружка и впрямь нашлась под нарами, грязная и слегка помятая. Колумб с довольным видом уже возвращался назад.
 - Господа, прошу очередь больше не занимать, кофе кончился, - сообщил дежурный. Олек плюнул. Опять он зазевался и остался без ужина. Даже сухаря нет, чтобы желудок обмануть. Есть хотелось ужасно, а курить – еще больше. Вчера Колумб оставил ему три затяжки, но сегодня попросить не у кого.
 - Давай свою кружку, я отолью тебе кофе.
 Ежи стоял рядом и улыбался. Коротко остриженная голова, глубоко запавшие глаза … У Олека защемило сердце.
 - Ежи, посмотри, как красиво! Весна пришла …- неожиданно вырвалось у него.
 - Красиво, - согласился Ежи, - Эх, если бы сейчас оказаться дома …
 - Да, наверное, - кивнул Олек и отвел глаза, уставившись на пустой котелок в руке у Ежи. Постоянные споры не оттолкнули их друг от друга. Они вели нескончаемые дискуссии, шагая по периметру вдоль проволочного заграждения, поглощая скудный паек, укладываясь спать. Они орали друг на друга и отчаянно жестикулировали, как итальянцы или, наоборот, принимали надменный вид и перебрасывались репликами сквозь зубы, как чопорные англичане. Они так и не пришли к единому мнению до конца апреля, до тех фантастических дней, когда вдруг прекратились ежевечерние построения и поверки, испарилась куда-то охрана, а немногие конвоиры стали вежливыми, словно гости на чужих именинах.
 Лагерь, расположенный недалеко от автобана, всю последнюю неделю словно принимал парад по случаю краха Третьего Рейха. Бесконечной лентой тянулись отступающие войска, гудели машины. Лагерь оставался единственным островком стабильности и покоя, лишь постоянное чувство голода несколько нарушало идиллию. Те, кто половчей, вступал в торговые сделки с охраной: штатская одежда резко вздорожала, и за потрепанный пиджак можно было выручить целый мешок картошки, - немецкие солдаты по-своему готовились к демобилизации. Дня через два после того, как исчезли часовые с вышек, пропали, словно сквозь землю провалившись, полосатые будки с контрольно-пропускного пункта. Дежурные, которые в тот день топили печи в бараках, ругались, что повсюду невыносимо разит горелой масляной краской. Но вся брань утихла, когда по лагерю разнеслась весть, что прибыли посылки. Продуктовые посылки из Швеции! Как можно ссориться в такой день!
 Олек отставил в сторону пустой котелок. Единственный в бараке, он получил вызов на почту. Обычно посылки приходили пленным, прибывшим из Гроссборна, но, как видно, шведский король Густав питал к Олеку особое расположение.
 Они втроем пошли к воротам лагеря. Апрельское солнце жарило вовсю. Заключенные загорали, разлегшись на подоконниках бараков. Где-то высоко, назойливый, точно муха, жужжал самолет. Вокруг уборной, подволакивая деревянную ногу, прохаживался пожилой охранник из фольксштурма.
 - Немедленно прекратите! Буду стрелять! – время от времени покрикивал он, но винтовку с плеча не снимал. Из уборной слышался веселый смех и треск ломаемых досок. Народ, не обращая внимания на охрану, “приговаривал” на дрова перегородки между кабинками. Немец прекрасно понимал, что все только и ждут, чтобы он вбежал в уборную: тогда обломки досок выбросят из оконца, и добыча мгновенно испарится, - не без помощи нескольких ребят, которые сгрудились неподалеку и с интересом наблюдают, как один из последних солдат Третьего  рейха борется за сохранность государственного имущества.
 - Наши в своем репертуаре … - ухмыльнулся Олек.
 - Точно, - подхватил высокий, полноватый майор, - А еще офицеры! Не думают, как люди зимовать будут, - он слегка смутился, поняв, что патетичность его фразы не слишком уместна в связи с общим комизмом ситуации, - Вдруг мы здесь еще на полгода застрянем? – он ткнул пальцем в сторону разбитого, разобранного чуть не до фундамента, соседнего барака, как доказательства разрушительной деятельности молодых аковцев. Антагонизм между “добровольцами”, попавшими в плен в тридцать девятом и “бандой”, как  окрестили бывших повстанцев, с течением времени лишь обострялся.
 - На полгода? Надеюсь, вы шутите? – Ежи, как всегда, пытался быть объективным. Свобода из мечты превращалась в реальность. Даже для тех, кто в сентябре тридцать девятого, надеялся встретить дома Рождество, а потом, принимая во внимание медлительность западных союзников, отодвинул дату освобождения на пасху 1940 года, даже для тех, кто переносил сроки окончания войны каждые два-три месяца. Сама жизнь превратила лагерного ветерана в неизлечимого скептика, но Ежи почудились в его словах явные антисоветские нотки. Недаром, мечтая о скором освобождении, многие из кадровых офицеров выказывали явное желание пересидеть в лагере еще несколько месяцев “пока англичане и американцы не помогут нам сформировать боеспособную армию”.
 Неподалеку от ворот уже выстроилась очередь счастливых избранников короля Густава. Самыми первыми стояли вальяжные, упитанные британские офицеры – они получали посылки почти ежедневно.
 - Узнай там, что новенького на фронтах! – крикнул Ежи вслед Олеку.
 Площадка у пропускного пункта и отхожее место рядом с ней были неиссякаемым источником свежих сплетен. Дальше, у самой проволоки, зеленели грядки с ранними овощами и набухали почки на деревьях. Заключенные из итальянского барака маршировали в баню. Именно во время санобработки Ежи впервые увидел, как отвратительны бывают человеческие тела, с которых голод сорвал все мышцы, оставив скелеты, обтянутые желтой кожей. Говорят, хуже поляков выглядели только русские, но тех в баню не водили.
 Ежи загляделся на англичан, гоняющих мяч: ловкость, здоровая агрессивность, крепкие,  мускулистые тела и подчеркнутое равнодушие к жалким фигурам оборванных “болельщиков” из соседнего сектора … Смех и аплодисменты возвестили о том, что забит очередной гол. Через плац ползла колонна русских, волочащих телеги, груженые трупами. 
 - Свежие, - заметил кто-то из пленных, на миг оторвавшись от футбольного матча. Уже весь лагерь знал, что в “советском” секторе сегодня провели показательную казнь: расстреляли нескольких человек, пытавшихся получить пайки за умерших товарищей.
 Англичане начали игру с центра поля. Лагерь был подлинным Вавилоном: из-за нехватки места пленных сбивали в одну кучу без различия национальностей и званий. Так, офицеров повстанческой армии селили вместе с простыми солдатами – правда, пайки  увеличили и на работу не выгоняли, приблизив, таким образом, условия содержания к нормативам офицерского лагеря. Англичан тоже эвакуировали сюда с Востока.
 - Гляди-ка, сколько добра привалило! – усмехнулся Ежи, наблюдая за товарищами по несчастью, которые уже вывалились из дверей почты, нагруженные подарками от короля Густава.
 “Подумаешь, объедки с королевского стола!” – продолжал он иронизировать, глотая слюнки при виде богатств, разложенных на нарах Добросельского, проявившего дальновидность, взяв к себе в подселенцы парня из Гроссборна. И вот, пожалуйста – такой подарок судьбы!
 - Какао! Шоколад! Тушенка! – слышались со всех сторон завистливые стоны. Счастливой парочке пришлось побороть искушение и хорошенько припрятать королевские дары: есть на глазах оголодавшего барака было бы верхом бестактности.
 - Представляешь, там две банки сгущенки!
 - Причем, это не молоко, а сливки! Сгущенные сливки с сахаром! Такие только в Швеции делают!   
 Постепенно восторги и комментарии сошли на нет. Теперь все внимание обитателей барака сосредоточилось на Колумбе и Ежи: ведь их товарищ тоже получил вызов на почту.
 - На весь лагерь всего сто посылок, - скрупулезно подсчитал кто-то.
 - А вот и картошечку несут! – жалкая, но реальная новость взбодрила остальных.
 Способы потребления обеденной пайки были весьма разнообразны. Кто-то поспешно заглатывал все три картофелины, заедал их куском хлеба и, таким образом, сразу уничтожал весь дневной рацион. Другие отщипывали понемножку каждые десять-пятнадцать минут, растягивая удовольствие на два-три часа. Третьи педантично делили порцию пополам, оставляя часть на ужин, и героически выдерживали заданное расписание.
 - И чего зря нервы треплют! – усмехался Ежи, за пять минут расправляясь  и с обедом и с ужином. Колумб тоже придерживался упрощенной технологии. Но сегодняшний день сулил им сказочные перспективы. Добросельский и его удачливый сосед уже успели скрыться из барака, прихватив посылку, так что, когда на пороге появился Олек, на него устремились горящие завистью взгляды.
 Он был бледен, как будто из него выкачали всю кровь. Посылку он держал на вытянутых руках, словно молодой папаша новорожденного младенца. Смятая бумага и какие-то тряпки, намотанные на ящик, усиливали сходство с пеленками. Олек вышел на середину барака и кто-то едва слышно, нерешительно засмеялся. Олек покосился на весельчака, и тот испуганно притих. Олек подошел к своим нарам. Из небольшого ящика, романтично колыхаясь, свисали кальсоны.
 Тут уже развеселился весь барак. Смешки, вначале робкие, переросли в общий хохот:
 - Никак зимнюю одежку из дома прислали!
 - Это от мамы, - тихо сказал Олек, - Тут немного, но все лучше, чем ничего, - бормотал он, запихивая под подушку злосчастные кальсоны. Сердце его сжималось от горького предчувствия, - По крохам собирала, но все-таки хлеба прислала почти целую буханку.
 Хлеб зачерствел и покрылся зеленой плесенью. Олек представил себе, как мать долго раздумывала, прежде чем отрезать для себя горбушку.
 - Конечно, это лучше, чем ничего! – поддержал Колумб, - Можно соскрести плесень, нарезать хлеб на ломтики и обжарить на костре.
 - Там еще колбаса есть, но она, вроде бы, совсем того … протухла …
 Только теперь все почувствовали исходящий от ящика специфический запах.
 - Подпортилась маленько, но еще не вся протухла, - возразил кто-то с верхних нар. Трое друзей сосредоточенно склонились над ящиком, со страхом и надеждой изучая подарок с родины.
 - Может, фельдшеру покажем … - засомневался Олек.
 Раздирая на щепки обломок доски, Ежи внимательно слушал рассуждения двух врачей, приглашенных провести экспертизу присланных продуктов. Поскольку специалисты не сошлись во мнении относительно степени токсичности изучаемого материала, трое бывших диверсантов решились на рискованную акцию.
 - Прокипятим, а потом обжарим  – и дело с концом. Раз свиного окорока нам родина не прислала, будем жрать, что дают.
 Помешивая щепкой подозрительно пахнущее варево, Ежи размышлял об относительной ценности материального и духовного. Бедная мама Олека и не подозревала, что ее скромные дары станут в воображении друзей символом страдающей родины, куда более значимым, чем посылки с деликатесами, присланными от лица шведского короля. А Олек, грея руки над слабым огоньком, повторял про себя: “Ежи прав – нечего нам искать на Западе. Наше место дома.” Он достал из кармана пуговку от рубашки, уцелевшую в восстании и, несомненно, приносившую счастье. Но юношеский максимализм не позволял ему признать, что он стремится домой “всего лишь” ради одинокой, больной матери.
 В приоткрытые двери барака было слышно, как мелко, во все ускоряющемся нервном ритме, дрожат оконные стекла. Фронт приближался. Еще день, самое большее, два-три … Ночную тишину лагеря все явственнее накрывали звуки артиллерийской канонады. Колумб объявил:
 - Господа, колбаса по-польски готова! Впрочем, скоро нас ожидает настоящий праздничный банкет!
 Оторвавшись от консервной банки, заменявшей кастрюлю, он указал во тьму ночи, дрожащую от ожидания.

 Первый вечер свободы осветился огнями полевых кухонь. Майский воздух наполнился дымным чадом. Это пленные, разгромив лагерные склады и превратив их во временную тюрьму для бывших охранников, устроили пир на весь мир.
 Вокруг маленьких костров суетились десятки людей.
 Ежи возвращался в лагерь из города. Он ушел еще утром, когда по автобану шла английская моторизованная бригада. Пленные радостно махали победителям, но те сидели на своих мотоциклах, словно механические куклы, а вдоль ворот выстроились вооруженные немецкие солдаты, ожидавшие, когда же их, наконец, возьмут в плен.
 
-А ты говорил, что Третьей мировой не будет! – Олек  указал Ежи на странное немецко-британское братство по оружию, и это замечание дало толчок к дальнейшим действиям. Ежи в пять минут собрал отряд из десятка добровольцев и  повел их к воротам. Не говоря лишних слов, он надвинул фуражку на нос первому попавшемуся немцу, отнял у него автомат и дал пинка. Вскоре бывшие заключенные, вооружившись до зубов, уже вели бывших охранников к складу, наскоро переоборудованному в камеру предварительного заключения.
 Колумб решил на этом не останавливаться и вышел на автостраду. Мимо текла колонна бронетехники, – танки шли с открытыми люками, и голые по пояс танкисты загорали под теплым весенним солнышком. Мотоциклисты сохраняли суровый вид, пряча лица за большими очками-“консервами”. Неподвижные фигуры на мотоциклах казались Колумбу какими-то чужими, неземными созданиями, куда более чужими, чем немцы, с которыми ему не раз приходилось сходиться лицом к лицу и автоматной очередью заглушать предсмертный вопль ужаса.
 - Победа! – повторял Колумб, пытаясь настроить себя на торжественный лад, -  Победа!
 - Ишь, торопятся, стараются побольше немецкой земли захапать, чтобы большевикам не досталась, - одобрительно заметил Добросельский, которому удалось перекинуться парой слов с мотоциклистом, исправлявшим какую-то мелкую неполадку.
 - А Ежи говорил, что не будет … - повторил подошедший к Колумбу Олек. Не было нужды добавлять “Третьей мировой”.
 Даже придорожные травинки в каплях вечерней росы вытянулись каждая сама по себе, словно по команде “смирно”.
 - Хоть третья, хоть четвертая – это уж вы без меня, - пожал плечами Колумб. Вытянул из-за пояса парабеллум, подбросил, поймал за ствол.
 - У лейтенанта взял? – поинтересовался Олек.
 - Неважно. Главное, теперь он мой. Я в город. Идешь со мной?
 Олек смешался:
 - Надо бы Ежи с собой прихватить …
 - Как хочешь. Ты, небось, вместе с ним возвращаться надумал? К этим?
 Олек отвел глаза. Вдалеке зеленели в лучах заходящего солнца шпили соборов древнего Любека.
 - А ты? – Олек как будто забыл о долгих многочасовых спорах, едва не доходивших до драки.
 - Черта с два! Не для того я топал почти босиком восемьсот километров! Интересно, сколько это будет в милях? Теперь на мили придется переходить … Вы ведь тоже зачем-то позволили привезти себя сюда, хотя могли и драпануть из эшелона, как Малыш! Ладно, хотите – возвращайтесь, ваше дело, - миролюбиво добавил Колумб.
 Он потуже затянул ремень,  заткнул за него парабеллум и, не оглядываясь, двинулся  прочь от лагеря. Он шел против течения, навстречу  железному потоку, рвущемуся на Восток, пока не растворился в серой, прозрачной пыли.

 Тех, кто спешил за наступающими войсками союзников, было сравнительно немного. Ежи и Олек обгоняли разноязыкие группы бывших заключенных и гастарбайтеров. Кое-кто из них вез тележки груженые разнообразным скарбом. Олек хохотал до слез над стариком, тащившим щетку для натирки полов. Оборванная женщина толкала перед собой тачку с цветочными горшками. По разговору и одежде Ежи быстро научился определять национальность прохожих. Олека особенно веселил вид бывших советских военнопленных. Хохоча, он тыкал пальцем в очередную нелепую фигуру:
 - А этот-то смокинг нацепил! И шляпу-котелок! Вот чудило!
Солнце быстро катилось по небу, словно съезжая с крутой горки. Ежи прерывисто дышал, как будто пытался вобрать в себя весь мир. Они остановились передохнуть на опушке соснового леса и, обессиленные, рухнули в траву. Облака проплывали над верхушками деревьев. От земли поднимался терпкий аромат хвои, грибов, папоротника. Олек глубоко вздохнул:
 - Знаешь, я бы остался тут. Побродяжил месяц-другой, а там – как пойдет… Если бы не мама … - быстро добавил он, заметив, что Ежи недовольно поморщился.
 - Если хочешь, можем здесь заночевать, - Ежи хмуро кивнул на крыши деревенских домиков, рассыпанных в низине. Вечерело. Стволы сосен розовели в лучах заходящего солнца.
 Комната была погружена во тьму. Кружок света от ночника выхватывал из мрака край стола. Со всех сторон слышался храп людей, измученных долгой дорогой и осоловевших от непривычной сытости. Рядом с блокнотом лежали куриные кости и горбушка хлеба – следы вечернего пиршества. В соседней комнате испуганно перешептывались немцы-хозяева дома. Роль распорядительницы банкета взяла на себя пожилая работница с Украины. Она с независимым видом расхаживала по дому, и, привечая тех, кто по пути на Восток стучался в дверь, брала реванш за три года рабства у бауэра.
 - А у нас картохи не таки – ось таки, – она показывала два кулака парням, жадно выгребавшим вареную картошку из котелка, - И куры, - это ж разве куры, смех один! – она презрительно морщилась, ощипывая хозяйскую курицу, - А у нас куры – ось таки! – она раздвигала руки как можно шире.
 “Какой дивный народ!” – мысленно восхищался Ежи. Только он вместе со старухой-  работницей, радостно встречал каждого нового пришельца. Вот ввалились еще двое. Сразу видно, русские. Расхристанные, уже слегка подвыпившие, они непринужденно присоединились к застолью.
 - Браток, как насчет курева? – спросил у Ежи курносый парнишка с ярко-голубыми глазами.
 - У меня сигарет нет, к сожалению, - смущенно ответил Ежи. Паренек  с его хрипловатым, ломким голосом и задорно блестящими глазами вызывал невольную симпатию. Он казался слишком молодым для военнопленного, - скорее, был из тех, кого насильно угнали работать в Германию, но Ежи привык видеть солдата в каждом русском. Между тем выяснилось, что паренек вовсе не собирался разжиться у Ежи сигаретой, - напротив, он сам горел желанием угостить нового знакомого.
 - Бери, не жалко! – он раскрыл кожаный немецкий кисет, набитый первосортным табаком,  не глядя, вырвал из блокнота Ежи исписанный листок и ловко скрутил “козью ножку”, - Угощайся!
 “Будь что будет, закурю!” – Ежи не решился обидеть мальчика отказом. “А что, если идти на Восток вместе с ними? – прикидывал он, - Сейчас назваться русским безопаснее всего.”
 Он уже слышал, что англичане и американцы с подозрением относятся к полякам, пробирающимся на родину.
 - Ну что, пойдем вместе в Красную Армию? – он дружелюбно похлопал паренька по плечу.
 - Да на *** она мне сдалась, твоя армия! – парнишка виртуозно сплюнул сквозь зубы.
“Козья ножка”, скрученная из листка с очередным революционным пассажем, вывалилась у Ежи изо рта. Он так и застыл с обалделым видом.
 - Вот поганец, мародер, наверное, - бормотал он, стараясь не замечать ехидной усмешки Олека.
- У нас куры не таки – ось таки, - разводила руками старуха-украинка.

 Солнце стояло в зените, но Ежи и не помышлял об отдыхе. Он шагал вперед, быстро переставляя ноги, как будто пытался растоптать собственные сомнения. Через один небольшой городишко, пришлось буквально продираться, лавируя между военными грузовиками, заполонившими все улицы. Ежи только отмахивался в ответ на расспросы бывших заключенных, бесцельно слонявшихся туда-сюда и заговаривающих с каждым встречным на ломанном немецком языке.
 Олек остановился, заметив парня с нашивкой “Poland” на рукаве куртки. Ежи нетерпеливо потянул приятеля за руку. Но уже через пять минут они оба застыли с разинутыми ртами при виде солдата, наливающего в ведро сгущенное молоко, - банку за банкой. Половины этого ведра хватило бы целому бараку.
 - Ничего удивительного: человек завтрак товарищам готовит! – вышел из оцепенения Ежи.
 Шум разноязыкой толпы остался  позади, но, сворачивая с улицы на шоссе, они снова наткнулись на группу земляков, окруживших офицера в черном берете, с красным вымпелом “Poland” на рукаве.
 - Мы вернемся, друзья, обязательно вернемся. Но дорога домой не будет легкой … - вещал офицер с отрепетированным пафосом, выразительно похлопывая рукой по кобуре пистолета.
 - Понятно, дивизия генерала Мачека, - сообщил Олек, задержавшийся на минуту в толпе. Он устало переводил дух и все чаще выразительно поглядывал на высокие деревья, отбрасывающие соблазнительную, густую тень. Но Ежи упрямо двигался вперед. Он решил уже сегодня добраться до линии соприкосновения двух армий. Наметив эту цель, он старался не думать о том, что будет дальше. В какой-то момент  решил, что нужно
припрятать получше блокнот с лагерными заметками. Но тогда получается, что он совсем чужой для этих людей? А Колумб? Колумб остался, и не он один… Собственно, остались почти все. Получается, что он, Ежи, дезертир, бросивший товарищей? Да, дезертир, но он понимает это слово совсем не так, как закоснелые “сентябрьские пленные”, не так, как самые фанатичные из молодых аковцев. Он бежит, сделав свой выбор и не попытавшись никого привлечь на свою сторону. Ежи уговаривал сам себя, понимая, что все эти внутренние монологи произносятся лишь для того, чтобы заглушить нестерпимое желание повернуть назад.
 Его вернул к действительности визг тормозов. Ежи с любопытством разглядывал пассажиров  джипа: ладно сидящая форма, перетянутая ремнями, белые каски. Большие буквы “MP” на рукавах мундиров ни о чем не говорили. Рослый солдат, сидевший рядом с водителем, поманил ребят к себе.
 - Куда мы идем? – Ежи заговорил было по-польски, но потом перешел на ломаный английский, - Очень кстати, что вы остановились. Надеюсь, вы не откажетесь нас подвезти. Мне нужно в женский лагерь для перемещенных лиц, у меня там жена … - он заранее придумал и вызубрил эту сказочку. Потом предъявил свой лагерный жетон.
  - Все ясно. Но учтите: этот лагерь в советском секторе, - предупредил солдат.
 “Ага, “MP” – это, должно быть, военная полиция – догадался Ежи, - Хреновый, брат, из тебя полицейский: такого лагеря в природе не существует, я сам его выдумал. А, может быть, он просто проверяет, не собираемся ли мы драпануть на ту сторону.”
 - В советском секторе? – Ежи напустил на себя озадаченный вид, еще более коверкая свой и без того кошмарный английский, чтобы выглядеть окончательным кретином.
 - K;nnen Sie Deutsch sprechen? – Вы можете говорить по-немецки? – снисходительно поинтересовался солдат, не в силах больше терпеть надругательства над родным языком.
 - Ach, ja! – радостно вмешался в разговор Олек, и этого оказалось достаточно. Их немедленно погрузили на заднее сиденье. Патрульная машина развернулась и помчалась на Запад со скоростью восемьдесят километров в час.
 Путь, который отнял у них два дня, теперь они преодолели за полтора часа. У лагерных ворот выяснилось, что полицейские вовсе не считают арестованных переодетыми немецкими офицерами. Просто им нужен был какой-то повод, чтобы задержать бывших военнопленных и вернуть их лагерной администрации. Никто не стал их допрашивать, никто не попытался выяснить, что Ежи и Олек не поделили с военной полицией. Но двухдневные труды пошли насмарку.
 В лагере царило оживление. Люди собирались группками и обсуждали какую-то сенсационную новость.
 - Как, что стряслось? – пленный, к которому Олек обратился с вопросом,  не скрывал своего возмущения, - Варшавское радио сообщило, что арестован генерал Окулицкий, делегат Лондонского правительства, командующий АК. Он обвиняется в руководстве диверсионной деятельностью в тылу Красной Армии.
 - Круто берут ребята, пора их остановить, - шепнул Ежи толстый подхорунжий в засаленной пилотке, не замечая, как побледнел его собеседник.

 Колумб вальяжно развалился в кресле. Часы деликатно пробили один раз, и в комнате воцарилась мертвая тишина, особенно после того, как Роберт уволок старуху в сад, чтобы она показала, где зарыто золото. “Gold, Gold! Verstehen Sie?” Кос, мертвецки пьяный, спал в соседней комнате, завалившись в грязных сапогах на роскошную кровать, застеленную кружевным покрывалом. Рядом, на кресле красного дерева, стояла почти пустая бутылка вина и ваза с яблоками. Кос знал толк в красивых вещах. Колумб был зол на всех и в первую очередь на себя. Какого черта он привязался к ребятам, не дал им разгромить эти богатые апартаменты? Правда, Роберт сразу  угадал его настроение:
 - Вы тут поаккуратней, Кос! Поручик прав: грабьте, да знайте меру!
 Колумб прикрыл глаза. Оглядывая комнату сквозь ресницы, он наслаждался приятным полумраком, как когда-то, по вечерам, в рабочем кабинете отца. Казалось, стоит повернуть голову – и увидишь корешки знакомых книг за стеклянными дверцами шкафа. Шум проезжающих автомобилей, стук копыт, разговоры прохожих … А в комнате так тихо! “Бедный, бедный старик!”
 Колумб встрепенулся. Хотелось на ком-то выместить плохое настроение. Хрустальная пепельница на столе напомнила, что он не курил с утра. Надо бы разбудить Коса, у него еще оставалось полпачки американских сигарет с этим их “кэмелом”… Но вспомнив, с каким трудом удалось утихомирить разгулявшуюся банду, Колумб решил не рисковать.
 Это был единственный дом, который они нашли в не разоренном виде, когда, сбившись в теплую компанию, отмечали первую ночь свободы на улицах Любека, а под утро забрели в пригород в поисках какой-нибудь машины.
 - У нас есть, с чем просить, - Колумб поиграл своим парабеллумом, - И мы знаем, что просить! – он кивнул на запертый гараж в саду. Впрочем, там оказалось пусто. Тогда они направились в дом, и в первую минуту оробели от роскоши огромного холла, устланного коврами.
 - Это реквизиция! – объявил Колумб дрожащей старухе, выползшей им навстречу, - Прошу соблюдать спокойствие! “Я здесь хозяин, я должен вести себя, как хозяин!” – напоминал он себе, с трудом удерживаясь от глупого, мальчишеского смеха. Остальные тоже быстро освоились. Правда, Роберт вежливо напомнил, что они все-таки не у себя дома, но, потом забыл о хороших манерах и начал бесцеремонно разглядывать картины и фотографии, рыться в ящиках буфета, извлекая на свет Божий фамильное серебро и фарфоровые сервизы. Кос сосредоточенно изучал содержимое комода. Колумб оставил их, прошел через спальню, обставленную стильной мебелью, и оказался в кабинете. Удивительно, что в Германии, потерпевшей поражение в войне, сохранились такие богатые дома. Он осторожно ступал грязными сапогами по персидскому ковру, но шум в гостиной заставил его вернуться. Кос сидел на столе и, зажав коленями бутылку, пытался открыть ее с помощью штопора.
 - Тысяча девятьсот тридцать третий год, - вслух прочел Колумб дату на этикетке.  Кос, не прекращая своего занятия, рассказывал:
 - …Ну, тут Роберт схватил старуху за шкирку и поволок в сад, чтобы показала, где золото зарыто …
 Колумб рассеянно кивнул, как будто кого-то интересовало его мнение, встал с кресла, прошелся по комнате. Все эти приключения окончательно потеряли для него смысл. Ребята рассовывают по карманам безделушки, как маленькие, вслушиваются в разноголосое тиканье часов, снятых с каминных полок. А ему просто хочется пожить в этом красивом доме. Неудержимо клонило ко сну. Благополучный покой и уют оказался заразителен. Сигарета, солнечный луч, заблудившийся в прозрачных занавесках  - от всего этого просто невозможно оторваться. Колечки дыма плавают в золотой пыли. Корешки книг за блестящим стеклом шкафа. Чистота и тишина. Нормальная человеческая жизнь, гладкая, как полированная поверхность письменного стола под рукой. Ковры приглушают шум шагов. Но для него все это давно кончилось.
 “Пожалуй, мне действительно нужно отдохнуть,” – Колумб взял с каминной полки толстый альбом в переплете тисненой кожи, машинально перевернул пару страниц.
 Несколько человек сидят на веранде, – судя по прическам и туалетам дам, снимки довольно старые. Белокурый, кудрявый малыш играет у ног красивой дамы. На следующей фотографии тот же блондинчик сосредоточенно копается в песочнице, а красавица-мать склонилась над ним. Еще пара страниц – тот же белокурый мальчик, но уже лет десяти сидит с книгой на веранде. Фотография прекрасно предает очарование теплого летного дня. Кажется, легкий ветерок вот-вот перевернет страницу книги. Рядом, на столике, ваза с виноградом. Колумб с любопытством следил за течением чужой жизни.
 Вот несколько парней бегут куда-то – снимок смазанный, кажется, они во что-то играют, возможно, в футбол. Блондинчик впереди всех. Похоже, дело близится к свадьбе: на снимках рядом с главным героем все чаще появляется симпатичная, улыбчивая девушка. Какая-то подвыпившая компания, все сидят в обнимку … “Что, я, собственно говоря, здесь делаю?”
 В соседней комнате послышались голоса. Колумб захлопнул альбом. Часть фотографий выпала и рассыпалась по ковру. Отчего-то смутившись, Колумб начал быстро собирать их. Рядом никого на было. Кос позвал откуда-то из коридора: “Пан поручик …”
 - Иду! – крикнул Колумб, не оборачиваясь и продолжая машинально собирать фотографии. С той, что оказалась сверху, на него смотрел повзрослевший блондинчик в эсесовском мундире. Колумб небрежно бросил фотографии на пол и выглянул в окно. У калитки Роберт в новеньком костюме накачивал шины только что обретенного велосипеда. К багажнику уже был приторочен туго набитый рюкзак. Кос наполнял свой вещмешок яблоками.
 Колумб распахнул окно и с минуту, облокотившись о подоконник и покуривая, наблюдал за сборами товарищей. Потом бросил командирским тоном:
 - Возвращайтесь в дом, ребята. Мы остаемся. Устроим здесь штаб-квартиру. Нужно составить план действий.
 Он стоял у окна, ожидая, пока его люди вернутся в дом. “Мои люди,” – так он называл своих подчиненных в дни восстания. Он стиснул зубы и тряхнул головой. На улицу вдруг высыпала группа советских военнопленных. Они шли неровным строем. Высокий тенор запевалы будоражил тихую улочку. Колумб отпрянул вглубь комнаты: “Еще за немца примут!” – подумал он, и тут же, устыдившись собственного страха, ощутил прилив жгучей ненависти.
 Да, он ненавидит их не меньше, чем немцев. “Ниточка,” – это имя болью отдалось в мозгу. С крыши дома на Черняковском плацдарме было видно, как от их полевых кухонь улетают в небо струйки дыма.
 Хлопнула дверь. “Его люди” неслышно ступали по  ковру в коридоре. Вот они входят в комнату. Сквозняк поволок по полу фотографию блондинчика в эсесовской форме. Колумб придавил снимок каблуком.
 Песни за окном уже почти не слышно. Где-то застрекотал мотоцикл. Наверное, курьер из городской комендатуры. Хватит раскисать. Впереди их ждут рискованные приключения.  Настоящая жизнь. И неважно, что рядом, вместо своих ребят, вместо Ежи и Олека, которых он знал, как себя самого, вот эти новые приятели, Роберт и Кос. Прощаясь с Ежи, Колумб вдрызг разругался с ним. Ежи думал, что Колумб просто завидует тем, кто вернется на родину, увидит Варшаву, разыщет старых друзей. И Колумб действительно завидовал, но завидовал не покою, в который не верил, не грядущим опасностям, – их Колумб найдет на свою голову в любой части света. Он завидовал тому, что Ежи намеревался рисковать, действовать ради чего-то очень большого и важного, а он, Колумб – только ради себя самого Ежи остался таким, какими были они все первого августа сорок четвертого года, только чуть умнее. А он, Колумб, стал совсем другим.
 - Итак, господа, - открыл он “военный совет”, - Отныне мы должны действовать разумно.

 Наступило раннее весеннее утро. Погода стояла такая, что весь мир улыбался, любуясь на себя в синее зеркало неба. Цветущие яблони стадом белых барашков окружили дом, реквизированный Колумбом.
 - Так хорошо кругом – аж тоска берет, - ворчал странно погрустневший Роберт, запирая дверь, на которую уже был налеплен поддельный ордер на английском языке, возвещавший, что дом является собственностью британской армии и скрепленный печатью, сделанной из настоящей польской монетки в пятьдесят грошей.
 - Да ладно тебе ныть! – отмахнулся неистребимый оптимист Кос.
 - Что, скажешь, на родине слаще пахнет? – съязвил Колумб.
 - Истинно, истинно говорю тебе: заткни глотку, а то запихаю в нее пилотку, - изрек Роберт. Худой, лохматый, отчаянный сквернослов, он иногда заменял ругательства пространными цитатами из Библии, которых он понабрался в лагере у какого-то полусумасшедшего русского старовера. Проверив, хорошо ли заперта дверь, Роберт вразвалочку направился в гараж, где со вчерашнего дня обосновался новенький мотоцикл.
 Выйдя за ворота, они решили разделиться. Кос пошел в центр, чтобы разведать, где англичане держат реквизированные немецкие автомобили. Колумб, устроившись на заднем сиденье мотоцикла, с наслаждением подставлял лицо свежему ветру. Роберт гнал во всю мочь. Предварительный сбор разведданных указывал на то, что следует немедленно произвести набег на маленькие курортные поселки, где попрятались наиболее состоятельные жители Любека.
 Мотоцикл сбавил скорость, взбираясь на высокий пригорок.  Роберт повернулся к Колумбу:
 - Внимание!
 Мотоцикл чихнул пару раз и резко замедлил ход, еле-еле добравшись до вершины холма, где стоял автомобиль с открытым капотом.
 - Ух ты, “австро-даймлер”! – завистливо вздохнул Роберт. Четверо мужчин, столпившихся вокруг машины, настороженно подняли головы. Не слезая с седла, только перебирая длинными ногами, Роберт подобрался к автомобилю вплотную.
 - Your papers! – Ваши документы! – негромко скомандовал он, и, едва взглянув на какую-то бумажку, которую протянул один из мужчин, на полную мощность включил мотор. Мотоцикл вихрем соскользнул с холма. Глянув назад и убедившись, что придорожные деревья надежно их прикрывают, Роберт заглушил мотор.
 - Видел?
 - Ну, да. Форменные брюки, - подтвердил его подозрения Колумб.
 - Немецкие летчики.
 - От плена драпают.
 - Но каков наглец! Сунул мне под нос явную липу со смазанным оттиском пфеннинга вместо печати. Наверное, не в первый раз английские патрули дурят!
 - Но мы-то не английский патруль! – Колумб помог откатить мотоцикл в придорожную канаву.
 - Пусть-ка они свой “даймлер” сами починят!
 - Точно! Хороши бы мы были, если бы конфисковали у них машину и начали копаться в моторе! У них, небось, и оружие имеется! А вот и они!
 Автомобиль быстро спускался с холма.
 - Точно! Подпустим поближе, чтобы развернуться не успели! Давай!
 Колумб уже стоял на середине шоссе и, припомнив систему знаков, которыми пользуется военная полиция, приказал подъезжающему автомобилю притормозить и съехать на обочину.
 Шофер, молодой светловолосый парень, любезно улыбнулся, и машина остановилась. Колумб сделал шаг вперед, и в этот миг автомобиль рванулся на него, точно зверь из засады. Шофер, вероятно, сразу включил предельную скорость. Колумб еле успел отскочить в сторону. Крыло машины шаркнуло по его комбинезону, голубое облачко вырвалось из выхлопной трубы, прошуршали шины – и все.
  - Роберт! – закричал Колумб, но это было бессмысленно. Мотоцикл со  включенным мотором нетерпеливо дергался на обочине, - Жми! – прыгнув в седло, Колумб с трудом вырвал из кармана руку, сжимающую пистолет и, перегнувшись через плечо Роберта, вцепился взглядом в бампер удаляющейся машины. Ветер хлестал в лицо. Мотоцикл летел на бешеной скорости.
 “Молодец! – мысленно похвалил Роберта Колумб, - Но и у немцев водила неплох. Не хуже нашего Антека,” – почему-то вспомнил он давно погибшего друга, и почувствовал восторженное упоение погоней, как когда-то во время первых акций.
 - Но! Но! – словно лошадь, погонял он Роберта, однако, тот начал притормаживать.
 - Остынь! – через плечо бросил он Колумбу, который только теперь заметил, что колотит Роберта по спине кулаком. Они неслись по шоссе, и, казалось, автомобиль тянет за собой мотоцикл на невидимом тросе.
 - У них не машина – зверь! – завистливо выдохнул Роберт. Колумб выстрелил.
 - По колесам бей! – но советы напарника в данном случае были совершенно излишними. Второй выстрел тоже не дал результата. Колумб, скорее рассчитывал напугать немцев: о прицельной стрельбе в таких условиях не могло быть и речи.
 - Гони! Гони! – орал он. “Черт, запасной обоймы нет. Если изведу все патроны, а они откроют ответный огонь, у нас могут быть неприятности …”
 Впереди показалась какая-то деревушка. “Там наверняка есть бензоколонка. Или пост военной полиции.”
 Воспользовавшись тем, что дорога делала поворот, и деревенские дома не попадали в сектор обстрела, Колумб еще дважды нажал на курок. “Полиция заметит, что автомобиль уходит от погони и попытается его задержать.”
 Они вихрем пролетели по мосту.  Промелькнули несколько домов – во дворах ни души. Ну, вот, наконец, и пост военной полиции! Солдат в белой каске повелительно машет жезлом. Причем, только их мотоциклу, когда машина с немцами уже ушла вперед на добрую сотню метров!
- Ага, англичане проснулись! Садятся  в джип, - сообщил Колумб Роберту, обернувшись. Помощь, хоть и запоздалая, могла пригодиться.
 Немцы развили сумасшедшую скорость. Колумб обернулся. Машина британцев отстала примерно на полкилометра. Колумб еще раз выстрелил вслед беглецам, взяв чуть повыше. “Если и продырявлю кого-нибудь – ничего страшного”.
 Немецкий автомобиль вылетел на участок дороги, разбитый снарядами, и заметно сбавил скорость. Судя по облаку пыли, поднявшейся за капотом, воронки были наскоро засыпаны землей. “Халтурщики!” – отметил про себя Колумб, мотаясь в седле. Роберт не сбавлял обороты, решив нагнать упущенное время. Наконец, они снова выскочили на ровный асфальт. Пыль осела, и Роберт резко затормозил: дорога впереди была пуста. Мотоцикл занесло, развернуло и бросило в придорожный кювет.
 Колумб мгновенно вскочил на ноги. Пологий песчаный склон смягчил удар.
 - Порядок! – Роберт уже вытаскивал мотоцикл на шоссе, - Дай-ка мне парабеллум, а сам тормозни англичан и покажи им дорогу. Немцы, похоже, на проселок свернули. Черт, ничего не видно из-за этой пылищи!
 - Только учти: там всего три патрона, - предупредил Колумб.
Проселочная дорога, на которую, вероятнее всего, свернули немцы, была метрах в ста. Роберт рванул по ней. Колумб побежал навстречу полицейскому автомобилю. Немцев ни за что нельзя упускать!
 Джип скрипнул тормозами. Колумб уже занес ногу на подножку, но в грудь ему уперся ствол автомата.
 - Left! – Колумб махнул в сторону проселка, но рослый сержант перехватил его руку, быстро обыскал и втащил в машину. С трудом подбирая английские слова, Колумб пытается объяснить, в чем дело, но его не слушают. Флегматичный сержант с лошадиной физиономией равнодушно кивает головой. Машина разворачивается и едет назад.
“Раз … два …, - Колумб считает одиночные выстрелы, и сердце его наполняется отчаянием, - Если это Роберт стреляет, то у него остался последний патрон …” Страшная, безмерная ненависть, как тогда, в подвале на Чернякове, охватывает все его существо, и он медленно снимает со своего плеча руку жандарма. Тот не возражает, правда, многозначительно поправляет автомат, лежащий на коленях.
 Джип неспешно движется по деревенской улице. В открытые окошки выглядывают ехидно улыбающиеся рожи немцев. Колумб чувствует, что руки его трясутся, и не может унять эту дрожь. Да уж, от этого мира справедливости не дождешься!
 “Плевать! Мы им еще докажем, что умеем кусаться!” – мысленно повторяет он, хотя и понятия не имеет, кого, собственно, имеет в виду, кроме себя самого.
 Джип сворачивает в обсаженную липами аллею. В небе смеется яркое, румяное солнце, что-то насмешливо нашептывает ветер, злорадно шуршит зеленая листва.
 Старинный ров, высокие стены. Автомобиль въезжает в монастырский двор, где стоит несколько джипов, и бродят люди без касок, в куртках, перепоясанных белыми ремнями.
 “Похоже, тюряга. Или лагерь,” – догадывается Колумб. Он слышит, как парень в лохмотьях, шагающий через двор в сопровождении двух охранников, костерит своих конвоиров по-французски. Черномазая девчонка, похожая на итальянку, под шумок пытается проскочить мимо часового. Сержант с лошадиной физиономией ведет Колумба по темному коридору и останавливается перед железной дверью.
 Колумб оказался в мрачной, сырой камере, и долго не мог перевести дух. От обиды комок подступил к горлу. Он рванул воротник. Кажется, никогда прежде он не испытывал такой ненависти.
 Лишь немного отдышавшись, он почувствовал, что кто-то стоит за спиной. Он вспомнил парня, сыпавшего французскими ругательствами.
 - Are you French? – спросил Колумб, не оборачиваясь. Сбоку проступили очертания нар.
 - No, - отозвался хриплый голос.
 - British? – продолжал допрос Колумб, пытаясь пробить взглядом темноту.
 - Polish, - ответили из сумрака.
 - Ах ты, мать твою! – радостно выругался  Колумб.
 - А ты, никак, русский? – неприязненно поинтересовался его собеседник.
 - Я такой же поляк, как и ты, братишка! – ответил Колумб, шагнул вперед, и тут сверху на него обрушилось чье-то тело. Колумб уже хотел врезать нападавшему что было сил, как  тот восторженно завопил:
 - Пан подхорунжий! Извиняюсь! Пан поручик Колумб!
 Братские объятия разжались, и нежданный знакомец, словно вдруг оробев, отступил в сторону. Колумб, постепенно привыкая к темноте, вглядывался в лицо, опухшее, щедро изукрашенное ссадинами и кровоподтеками.
 - Ягелло, ты, что ли? – нерешительно спросил он.
 - Так точно, пан поручик. Только морду мне здесь малость подправили. Я тут права качать пытался, так один сержант сгреб меня одной рукой за физию, другой за воротник, да как жахнет об стену, - Ягелло изобразил короткую пантомиму, для большей убедительности приблизив растопыренные пальцы к лицу Колумба, - Короче, пришел я в себя где-то через час, а от гардероба моего одно воспоминание осталось, - он развел руками, на которых висели обрывки манжет. Оторванный воротник от рубашки свободно болтался вокруг тощей шеи, - Здешние ребята шуток не понимают, - американские морпехи, каждый под два метра ростом. Администрация английская, охрана американская,  а сама тюрьма – бывший цистерцианский монастырь. Братство по оружию, так сказать. За что посадили? – Ягелло, истосковавшийся по собеседнику, не мог остановиться, - Как за что? За то, что справедливость восстановил! Встретил на днях охранника, который конвоировал нашу колонну и дружка моего прикончил. Просто так застрелил, – парень всего-то вышел из строя, чтобы пару гнилых картофелин на поле у бауэра подобрать.
 - Но тебя-то за что посадили? Встретил старого знакомого – большое дело …
 - Ну, да, только тот знакомый теперь святому Петру на меня жалобу строчит.
Колумб почувствовал, что силы снова возвращаются к нему.
 - Я, пан поручик тут уже переговорил кое с кем. Вчера на обед водили. Повар – свой человек. Если нас на дежурство назначат, можно пару в кухне напустить, а самим сигануть в окошко.
 - Пару напустить?
 - Ага! Они посуду паром дезинфицируют, так можно кран раскрутить хорошенько, повар возражать не будет. Кухня на втором этаже, прыгать невысоко …
 Колумб расхохотался. Он снова был среди своих.
 - Польских офицеров не доводилось здесь встречать?
 - Вчера приезжал какой-то, из лагеря для перемещенных лиц, да мы с ним малость схлестнулись. Привели меня к нему морпехи, те, что физию мне отрихтовали, - Ягелло провел ладонью по распухшей щеке, поправил сиротливо болтавшийся воротничок, - А этот капитанишка лощеный сразу принялся орать: “Как стоите?! Кто вас учил честь отдавать?!” Мне так обидно стало, ну и ответил: “Я  офицерской школы не заканчивал, может, честь отдавать и не обучен,  зато немцев убивать умею.” А сам гляжу – на столе лежит рапорт на меня. Этот пижон, видать, обиделся и велел меня увести, не допросил даже.
 “Разумеется, - подумал про себя Колумб, - Наши соотечественники  в Лондоне стали такими джентльменами, куда там бритишам! Аристократы и чистоплюи еще те, только с орлами на фуражках.”
 - Плевать! – вслух сказал он, - Зато нас теперь двое. Да еще на воле меня ждут несколько боевых парней, не пропадем!
 - А пан подхорунжий Ежи тоже с вами? – с надеждой спросил Ягелло. Он не сомневался, что услышит утвердительный ответ и смотрел на Колумба с детским восторгом, как малыш, следящий за руками отца, извлекающего из портфеля новую игрушку.
 - Нет, Ежи не со мной, - коротко ответил Колумб и только теперь крепко, по-мужски обнял Ягелло.
 
 На другой день после обеда, когда обитатели камеры живо обсуждали устав не то траппистов, не то цистерцианцев, которые прежде предавались благочестивым размышлениям  в кельях, забитых ныне разноязыкой шантрапой, дверь открылась, и у Колумба земля ушла из-под ног. На пороге, сопровождаемый знакомым сержантом с лошадиной физиономией, стоял Роберт. Похоже, дело запахло керосином. Но Роберт, мельком взглянув на Колумба, равнодушно кивнул и отвернулся. Дверь со скрипом закрылась.
 - Что за дела? – недоумевал Ягелло, - Никак, новое начальство из лагеря? – в голосе его звучала робкая надежда.
 Только теперь до Колумба дошло, что на Роберте была офицерская форма.
 - Слушай внимательно: если меня сейчас вызовут, и я не вернусь, сиди тихо, - зашептал он, наклонившись к уху Ягелло, - Я уж найду способ вытащить тебя отсюда. А если переведут куда-то в другое место, оставь знак. Хотя бы на стене пару строк черкни.
 Колумб умолк и стал напряженно прислушиваться к звукам, доносившимся со двора. Но через узкое окошко кельи слышался обычный шум: урчали моторы, хлопали дверцы автомобилей, кто-то громко бранился по-итальянски.
 Минут через десять в коридоре снова зазвенели ключами.
 - Пан поручик! – жалобно напомнил о себе Ягелло, когда вошедший сержант знаком приказал Колумбу выйти из камеры.
 Колумб не слишком уверено двинулся к выходу. Вот он уже в длинном, темном коридоре. Сержант приказывает идти не в сторону канцелярии, а к распахнутым воротам. На самом солнцепеке, у открытой дверцы военного автомобиля, стоит Роберт. Колумб еще не понял, что задумал его товарищ, но на всякий случай вытягивается перед ним в струнку.
 - В машину! – слышит он суровую команду, и сердце его трепещет от радости.
  Британский сержант отдает честь. Роберт неторопливо выезжает за ворота. Сержант рысью бежит за машиной, что-то лопоча по-английски. Роберт сует ему под нос какую-то бумагу.
 - Истинно, истинно говорю вам: шел бы ты парень, куда подальше, - отвечает он сержанту по-польски, сопровождая свою тираду вежливой улыбкой, и жмет на газ, - Держи, это тебе! – протягивает он Колумбу  листок.
 Колумб даже не спрашивает, как Роберту удалось все это провернуть, лишь с недоумением разглядывает справку об освобождении на английском официальном бланке. В графе “фамилия” какой-то совершенно не читаемый набор букв.
 - Ба-бысто-мы-маха …Теодор, - едва разбирает он по складам.
 - А это ты, брат! – смеется Роберт, - Бабыстомымаха, значит!  Я даже сам не понял, что написал, так обрадовался, когда это бланк добыл. Он просроченный, правда, - недельной давности, но “липу” штамповать я еще в подполье научился … Так что на фамилию не обижайся, братишка: надо было поверх старой так написать, чтобы буковка на буковку легла.  У того типа, что нам свою справку отдал, фамилия начиналась на С – ну, ее на Б переделать проще простого, а дальше как-то само пошло. Я же твоей настоящей фамилии не знаю! Да брось ты пялиться на эту Бабыстомымаху: англичане в наших фамилиях ничего не смыслят, для них, чем чуднее, тем больше на польскую похожа! А как тебе наша новая машина? Красавица! – меняет Роберт тему разговора, словно пытается загладить допущенную бестактность.

                2

 Они вздохнули с облегчением, когда добрались до парижского пригорода и до этого перенаселенного квартала, где по грязным улочкам слонялись десятки молодых людей в штатском или в мундирах различных армий с нашивкой “Poland” на рукаве. Но и без  нашивок немая тоска в глазах выдавала  в этих парнях чужаков. Ежи знал: хотя на них с Олеком была новенькая офицерская форма, они смотрели по сторонам тем же безнадежным, потерянным взглядом.
 - Caserne Bessieres? Польская казарма на соседней улице, панове, - ответил на их вопрос первый встречный. В голосе его не было и намека на радость при встрече с земляками. Здесь, в основном, собрались земляки. Огромное, неприветливое казарменное здание ежедневно принимало десятки поляков из всех стран Европы, чтобы переправить их в Италию, где был расквартирован Второй польский корпус под командованием генерала Андерса, организовавший в Париже пункт переброски земляков через франко-итальянскую границу.
 - Давай, хотя бы вещи здесь оставим, - оправдывал Ежи их первую, долгую прогулку по Парижу. Часовой в польском мундире беспрепятственно пропустил их в здание. В канцелярии подыхающий от скуки старший сержант едва взглянул на их повстанческие удостоверения.
- Пройдите в комнату номер пять на первом этаже.
 Ряды матрасов на полу. Крепкий запашок немытых тел и сапожной ваксы.
- Откуда прибыли, ребята? – зевая, спрашивает лохматый детина в грязной, пропотевшей майке. Никакой ответ не может его удивить. Здесь есть даже несколько человек из “красной” Польши. За вечерним чаем названиями городов и стран жонглируют с такой же легкостью, с какой завсегдатаи парижских кафе перечисляют самые привлекательные заведения на Елисейских полях. Кажется, сама Польша бродит по Европе, волоча за собой свои жалкие пожитки, а “родина” – всего лишь миф, существующий в воображении этих неприкаянных странников и давно исчезнувший с географической карты. 
- Куда их черт несет? – Ежи бросает свой рюкзак на свалявшийся сенник.
- Ну и вонища здесь! – морщится Олек. Ежи достает из рюкзака пару новеньких, ненадеванных солдатских ботинок – единственное достояние, которое можно обратить в деньги.
 В воротах добродушный часовой просит показать пропуск.
- Мы за вещами, скоро вернемся, - на ходу врет Олек. Выйдя за ворота, ребята молча переглядываются: и здесь пропуска!

 Мысль проехаться в Париж возникла наутро после того, как военный патруль вернул их в лагерь. Весь вечер Ежи приглядывался к людям, сгрудившимся у радиоприемника. Лондонская станция вещала о процессе генерала Окулицкого, а когда Ежи попытался поймать Варшаву, его бесцеремонно оттеснили в сторону.
 “Ну, как после этого с ними разговаривать?! Теперь каждый, кто остался на родине, для них будто немой: ни словечка оттуда не услышишь,” – Ежи всматривался в лица окружавших его людей – счастливых, упоенных первыми днями свободы, еще не ощутивших всей глубины своего несчастья, навсегда теряющих родину. “Все могло бы быть иначе, если бы те, из Люблина, не занимались примитивной агитацией, а заговорили с ними простым, понятным языком.” Почему бы не издавать для бывших пленных газету или журнал, например, “Дорогу” – эта мысль показалась ему не такой уж безумной. Он слышал, что Гора попал в какой-то лагерь под Гамбургом, недалеко отсюда.
 На следующий день офицер, представитель лондонского правительства, прочел краткую ознакомительную лекцию и предупредил о возможных пропагандистских акциях со стороны большевиков. По его словам, в Париже, “при попустительстве беспечных западных властей” уже действует коммунистическая ячейка, замаскированная под польское землячество. Ежи мысленно вскричал: “Эврика!” 
 И вот они в Париже. И снова казармы. Неужели вся жизнь теперь – часовые, нары, раздача вечернего кофе?
 - Надо как можно скорее загнать ботинки, - пробормотал Ежи. и с робкой надеждой глянул на Олека, который в лагере всегда брал на себя материальную часть их жизни, - Только где бы покупателя найти? – и тут Олек заметил, как лицо приятеля озарилось проблеском надежды. Ежи перебежал  на другую сторону улицы, где полицейский в тяжелом плаще с капюшоном напрасно пытался укрыться от полуденного зноя в тени хилого деревца. Олек, не совсем уверенный, что поиски покупателя идут в нужном направлении, покорно последовал за Ежи. Из диалога, который тот пытался вести на школьном французском, Олек уловил только слово “Люблин” и догадался, что Ежи пытается узнать адрес польского посольства.
 - Давай сделаем так: я пойду в посольство, а ты займешься ботинками, - решил Ежи, когда они добрались до указанной улицы.
 - Разве может верный Санчо Панса ослушаться своего господина? – иронией Олек пытался заглушить обиду, хотя в глубине души обрадовался такому повороту событий.
 - Думаешь, дон Кихотом быть легче? – усмехнулся Ежи и вновь погрузился в свои мысли. По дороге в Париж они не раз убеждались, что подобное распределение ролей дает прекрасные результаты. Завидев подъезжающий автомобиль, Ежи в новеньком офицерском мундире выходил на обочину шоссе и повелительно вздымал руку вверх. Олек ждал в кювете, развалившись на двух вещмешках. Водители редко подсаживали большие компании, но, завидев одинокого путника, как правило, останавливались. Скрип тормозов и повелительный окрик Ежи: “Адъютант, ко мне!” служили сигналом для Олека, который выскакивал из засады и, сгибаясь под тяжестью двух мешков, мчался к машине.
 Теперь речь шла о делах куда более серьезных. Ежи шел к представителям Люблинского правительства с предложением учредить здесь, в Париже, газету для бывших солдат Армии Крайовой,  чтобы вести агитационную работу среди земляков, обрекаемых Лондоном на неизвестность. Но какие бы высокие цели не преследовал Ежи, перспективу приличного ужина вместо жалкой казарменной пайки тоже не следовало сбрасывать со счетов. И Олек покорно кивнул: конечно, он загонит эти чертовы ботинки.
 - Где встречаемся?
 Ежи не ответил. Он внимательно разглядывал польский герб, висевший над входом в здание. Олек понимал, что приятелю, несмотря на все его ехидные усмешечки, нелегко принять окончательное решение.
 - А короны-то нет! Боюсь, принцу Кентскому это не понравится, - пошутил Олек, указывая на орла.
- При чем здесь принц Кентский? – удивился Ежи.
- А ты разве не слышал, что в сорок первом какие-то деятели уговаривали его принять польскую корону? Чтобы, значит, укрепить союз с Великобританией, - Олек рассмеялся и хлопнул Ежи по плечу, словно пытаясь подбодрить его.
 “Вот так и переходят на другую сторону баррикады”, - размышлял Ежи, неторопливо пресекая узкую улочку.

 Когда через два часа он снова вышел на улицу, Олек, вскочив со скамейки, кинулся ему навстречу.
 “Радуется, будто я из тюрьмы вышел,” – не то раздраженно, не то растроганно подумал Ежи.
 - Ну, как там? – не скрывал нетерпения Олек.
 - А где ботинки?
 - Пристроил, - Олек все еще ждал немедленного отчета о визите.
 - Пойдем, перекусим где-нибудь, - Ежи смахнул пот со лба, - “Черт, еще подумает, что меня там до седьмого пота загоняли!” – но еще больше его смущала мысль, что снова придется ломать комедию перед приятелем.
 Они шли по Парижу, ошеломленные его простором и свободой. Все улицы здесь, казалось, вели прямо в небо.
 - Видишь ли, мы не должны ставить судьбу своей страны в зависимость от того, как будет рассмотрен  вопрос о  Вильно и Львове, - неторопливо рассуждал Ежи, не решаясь признаться в главном: первым впечатлением от собеседования было ощущение недоверия. Ему не верили.
 “Что же в этом странного? Я – человек с улицы, с какой стати они будут со мной откровенничать? Сначала нужно доказать, что я – один из них.”
 Ему уже не хотелось любоваться на красоты Парижа. Около часа побродив по улицам, они заплутали в старой части города. К счастью, поблизости оказался небольшой ресторанчик.
 Ежи придирчиво изучал меню. Он не настолько хорошо знал французский, чтобы перевести названия блюд. К тому же, он не был уверен, что реализация ботинок прошла успешно.
 - Что из этого мы можем себе позволить? – он сунул меню Олеку под нос.
 - А какие у нас планы на завтра? – вопросом на вопрос ответил приятель.
 - Завтра у меня встреча с послом.
 - Тогда давай возьмем вот это, - Олек ткнул пальцем в строчку, в конце которой стояла самая скромная сумма.
 - Хорошо, - кивнул Ежи, - Надо бы какую-нибудь гостиницу найти, - он не хотел признаться Олеку, что на вопрос, где они остановились, заданный “там”, предпочел не упоминать о казарме. Впрочем, его собеседники и так обо всем догадались.
 Официант поставил на стол тарелки с чем-то, подозрительно напоминавшим кактус, и удалился. От “кактуса” шел пар. Горячий. Но неужели это можно есть?
 Олек, слегка шокированный своим экскурсом во французскую кулинарию, беспомощно оглядывался по сторонам. Зал был почти пуст, только в углу целовалась какая-то парочка.
 - Кажется, это называется артишок, - Олек прочитал название блюда, на всякий случай спрятав руки под стол, будто перед ним на тарелке лежал еж. Друг его, как и следовало начинающему политику, действовал более решительно: встал, с независимым видом прошелся между столиками, заглянул в соседний зал, небрежно откинув портьеру перед дверью, и вернулся на свое место.
 - Начнем, пожалуй, - он двумя пальцами оторвал от “кактуса”  листок, толстый, похожий на маленький блинчик, и приступил к трапезе.
 Высосав мякоть из жестких листьев, они почувствовали себя еще голоднее, чем прежде. Ежи уставился в меню, намереваясь заказать еще что-нибудь, но Олек уже расплатился с официантом.
 - Нервы тебе лечить надо, - ворчал Ежи, выйдя на улицу, - Вовсе ты не об экономии думал, а о том, как бы удрать поскорей. Заведение для него, видите ли, слишком шикарное! Куда теперь пойдем? - голос у него дрогнул от обиды.
 - Попробуем найти гостиницу.
 - Шмотки из казармы заберем?
 - Пусть до завтра полежат.
 - А как регистрироваться в гостинице будем? У нас ведь только справки об освобождении из лагеря.
 - А удостоверение офицера Армии Крайовой чем тебе не нравится? – Олек похлопал себя по нагрудному карману, где лежало старое повстанческое удостоверение. Сердце тоскливо защемило: ведь этот потрепанный кусочек картона он получил на второй день восстания вместе с Кшиськой.

 Они шли мимо уличных кафе, беззаботно занявших половину тротуара.  За столиками сидели женщины в легких платьях. Парням, истекавшим потом в грубошерстных мундирах, эти эфирные создания представлялись чем-то удивительным и недоступным, хотя их разделяли всего лишь занавески из соломки.
 - Какая, к лешему, гостиница! На наши ботинки здесь и собачьей конуры не снимешь! – сокрушался практичный Олек.
 - Да-да … - рассеянно кивал Ежи, то ли заглядевшись на вечернее небо, то ли обдумывая очередной тезис к завтрашней “встрече в верхах”.
 Уже стемнело, когда они набрели на маленький отель недалеко от площади Жореса. Убогий рабочий квартал напомнил им варшавское предместье. Они почувствовали себя почти как дома и без стеснения выложили на стойку весь свой жалкий капитал, хотя и не без опаски ожидали предложения хозяина предъявить документы. Но француз в засаленном берете молча положил перед ними какие-то листочки и, вытерев потные руки о собственный берет, с достоинством удалился.
 - Он сказал, что анкеты для постояльцев мы можем оставить под телефонной книгой. Если я правильно понял, - сообщил Олек.
 У Ежи дрогнуло сердце. Он стеснялся признаться себе, что, заполняя эту дурацкую бумажку, волновался больше, чем в день освобождения из лагеря. Положив на стойку измазанную чернилами ручку, он впервые почувствовал себя свободным. Да-да, именно так и выглядит свобода: ты существуешь, но никому нет до тебя дела!
 - А не пропустить ли нам по стаканчику? – вдруг предложил он.

 В открытое окно, воспользовавшись тем, что ветер приподнимал шторы, заглядывало солнце, и лучи его щекотали веки. Ежи отвернулся, пытаясь удержать сон. С улицы донесся сердитый крик:
 - Марыська, дуй за молоком, кому сказано!
 Еще не проснувшись толком, Ежи с удивлением разглядывал бедно обставленную комнатенку. Какой же прекрасной она казалась по сравнению с лагерными нарами!
 “Я дома, в Варшаве! – твердило ликующее сердце, - Ах, нет, это всего лишь Париж”, - напомнил рассудок, и сон растаял. Через пару часов Ежи узнал, что они, сами того не ведая, забрели в квартал польской бедноты, где жили представители давней, еще довоенной эмиграции. Сейчас он сидел на кровати, спустив ноги на потертый коврик. Олек что-то пробормотал во сне и повернулся на другой бок. Ежи подошел к окну, раздвинул шторы и оторопел: улица за ночь расцвела флагами. Доминировали красные, но кое-где мелькали и трехцветные французские.
 “Четырнадцатое июля” – вспомнил Ежи.
 - Подъем! – крикнул он Олеку, не в силах больше сдерживать рвущуюся наружу радость.
 
 “До чего же все это заразительно!” – думал он, гуляя по Монмартру. Французы щедро делились со всеми своим национальным праздником.
 - Comment ;a va? – приветствовали друг друга незнакомые люди, - Мир! – кричали они , и это было единственное слово, которое повторял Ежи. Этим словом он извинялся пред теми, кого толкал в веселой толпе, любовавшейся парадом, а потом с помощью этого же слова ухитрился пригласить на танец симпатичную девушку, которую вскоре потерял во время смены партнеров. Она исчезла, подхваченная огромным негром в американской форме. Ежи радостно хлопнул по спине какого-то парня с нашивкой “Poland” на рукаве и отпрянул при виде возмущенной физиономии старшего офицера.  Олека давно унесла куда-то веселящаяся толпа.
 - Привет!  - Ежи все-таки рискнул поздороваться с незнакомцем. Через минуту они уже входили, обнявшись, в какое-то бистро.
 - Надеюсь, здесь нам дадут выпить, - улыбнулся офицер.
- А ты, брат, неплохо танцуешь, - сделал Ежи комплимент невесть откуда вынырнувший Олек.  Официантка сновала между столиками, покачивая бедрами в ритме джаза и ускользая от пытавшегося ее облапить американского солдата. Тот лениво двигал челюстями, жуя чуингам, и ногами отбивая сумасшедшую чечетку.
 - За возвращение домой! – поднял свой стакан офицер.
 Ежи был не настолько наивен, чтобы не понять истинный смысл тоста, и не настолько счастлив, чтобы пропустить его мимо ушей.
 - За скорое возвращение домой! – уточнил он.
 Даже когда один из иностранцев в военной форме выхватил револьвер, общее веселье в ритме джаза не прекратилось. Сегодня стреляли в воздух все, кому не лень. Даже если бы кто-то из присутствующих понимал этот смешной польский язык, то все равно не расслышал бы в общем гаме, что сказал офицер: “Вот, что ускорит наше возвращение!”
 - Война не окончена! – добавил он. Ежи побледнел, но, указывая на танцующие пары, бросил:
 - Полагаю, вы ошибаетесь.
 Офицер взглянул на красные флаги, развевавшиеся за окном, и поставил стакан на стол:
 - С коммунистами не пью.
 - Я не коммунист, - спокойно ответил Ежи, - Но вам я не друг, - добавил он с очаровательной улыбкой. Саксофон уже хрипел в агонии. А утомленная официантка упала в объятия американского солдата. Парочка, тесно прижавшись друг к другу, дергалась в такт завываниям саксофона.
 Офицер кивнул хозяину.
 - Заплати за нас, -  шепнул Ежи Олеку. Но практичный “финансовый директор” повел себя, как истинный Макиавелли:
 - Ничего, пусть раскошелится ради новой Польши.
 Выйдя на улицу, Ежи свернул к метро.  Олек застыл в изумлении. Правда, сегодня все люди в военной форме ездили бесплатно, однако метро означало какое-то определенное направление.
 - Мне обещали оставить свежие газеты. Чтобы, так сказать, ознакомиться с ситуацией на родине.
 - Но сегодня такой день … - робко пытался возражать Олек.
Разумеется, они вышли не на той станции.
 - Что-то я запутался: un droit – это направо, а tout droit – прямо, или наоборот, - нервничал Ежи, после неоднократных попыток узнать у прохожих дорогу. Огромная церковь Сакре-Кер сияла на горизонте, вся залитая светом прожекторов. Монументальная, сверкающая, она, как никогда, напоминала тошнотворную, гигантскую гору сала. Все вокруг так спешили веселиться, что неохотно вслушивались в вопросы растерянных “этранжеров”, то есть, иностранцев.
 Через час они все-таки добрались до места.
 - Я недолго, только газеты заберу, - бросил на ходу Ежи.
Олек присел на скамью в сквере напротив. Здесь было тихо и малолюдно. Откуда-то издалека доносились звуки музыки. Проехала на велосипеде симпатичная женщина в легком, развевающемся платье. Олек с любопытством посмотрел ей вслед.
 - Are you Polish? – Вы поляк? – услышал он и обернулся. Рядом с ним сидела мулатка в форме французских вспомогательных войск.
  - Oui, - ответил он и вскочил, будто на уроке в школе. Она, очевидно, сразу поняла, что его французский оставляет желать лучшего, и белозубо улыбнувшись, спросила:
 - K;nnen sie vielleicht Deutsch sprechen? – Может быть, вы говорите по-немецки?
 - Ach, ja … - обрадовался Олек.
 Девушка рассмеялась грудным, воркующим смехом и спросила, не говорит ли он случайно и по-английски.
 - Нет, только по-немецки. Я никогда не был в Англии. А во время немецкой оккупации жил на родине, в Польше.
 Услышав слово “оккупация” девушка сочувственно взглянула на него большими ореховыми глазами:
 - Вы мне расскажете, как это было, хорошо?
 Олек не мог оторвать взгляда от ее смуглой, нежной щеки, потом смущенно потупился, уставившись на петлицы ее новенького мундира.
 - Я военный врач, - объяснила она и почему-то очень обрадовалась, - Может быть, прогуляемся немного.
  “О, Боже, - у Олека от восторга закружилась голова, - А Ежи? – напомнил рассудок, - Да куда он денется!” – оправдывался он пред самим собой, следуя за своей очаровательной спутницей туда, где играла веселая музыка.

 - Они так таращатся на нас, будто думают, что мы говорим по-негритянски! – смеялась мулатка. Ненавистный немецкий язык звучал в ее устах нежно и мелодично.
 Летнее кафе при гостинице для офицеров союзных армий было переполнено. За столиками перемешались английские, американские, французские мундиры. Несколько красных нашивок с надписью “Poland” мелькали перед глазами у Олека, исчезая и возвращаясь, словно маленькие бумеранги.
 - А разве есть негритянский язык? – спросил он, не поняв ее шутки.
 Ему хочется закрыть глаза, чтобы не видеть этих тревожащих душу символов рядом с симпатичной смуглолицей девушкой, ему хочется быть обычным парижским повесой, беспечным прожигателем жизни, а он снова и снова рассказывает о Варшаве.
 Это началось еще в парке, недалеко от здания Парламента. Девушка заметила несколько щербинок, оставленных пулями на стене дома, возле окон первого этажа.
 - Парижское восстание … - лицо ее стало серьезным. Да уж, забавное, почти бескровное восстание, такое же забавное, как надпись “No pasaran!” на стене Французской Академии.
К тому моменту Олек уже слегка захмелел, - по дороге они выпили несколько стаканчиков вина. Именно поэтому он начал рассказывать о Варшаве. Здесь, в Париже погибло несколько десятков человек, пока армия союзников уничтожала агонизирующего врага под защитой дальнобойных орудий … Впрочем, они тоже воевали …
 - Ты вовсе не негритянка! – пьяно возражал он.
 - Нет, негритянка!
 - Мулатка! – торговался Олек, защищая ее экзотическую, но, тем не менее, вполне европейскую красоту.
 - Да хоть креолка! – весело согласилась она, - Но они все равно думают, что мы говорим по-негритянски! – она сжала его пальцы своей смуглой рукой, - Подожди пять минут, я сбегаю переодеться.
 “Они вовсе не думают, на каком языке мы говорим, а просто любуются ею, потому что она самая красивая в этом кафе!” – огорчился Олек, заметив, как все сидящие за столиками офицеры сделали “равнение направо”, когда девушка пошла к выходу. Он был уязвлен и в то же время почувствовал такой прилив гордости, что у него похолодели пальцы. Дрожащей рукой он налил себе еще вина – интересно, который же это стаканчик? Может быть, просто встать и подняться к ней в номер? А то он будет сидеть тут, как дурак, а она возьмет и не вернется!
 - Разрешите? – услышал он за спиной. Странно: в этой иноязычной толпе, вопрос, заданный на родном языке, почти испугал его. “Как будто со мной заговорили по-немецки …” А ведь несколько минут назад он болтал со своей случайной знакомой именно по-немецки.
 - Садитесь, пожалуйста, - спохватился  Олек, как будто земляк мог прочитать его мысли. Это был молодой офицер в летной форме. Он озирался по сторонам, ища официантку.
 - Ох, и жарко же у вас тут! – летчик вытер пот со лба.
 - Вы из какой эскадрильи? – попробовал завязать беседу Олек.
 - Полковника Гапцевича, - летчик обернулся к подошедшей официантке. “Lithuania” с удивлением прочел Олек на красной нашивке, где обычно значилось “Poland”. Он слишком много выпил, чтобы сдерживать эмоции, и его недоумение не укрылось от соседа по столу.
 - Что же тут странного? – усмехнулся он. Только сейчас Олек уловил легкий акцент, и отметил, что летчик, пожалуй, похож на еврея, - В туманном Альбионе имеют весьма расплывчатые представления о политической ситуации в Восточной Европе. Я приехал учиться в Лондон из Вильно незадолго до войны. Пошел в армию добровольцем. Начальство долго думало, куда меня определить и в конечном итоге, приписало к польской эскадрилье.
 - Кажется, это первый случай со времен битвы при Грюнвальде, - засмеялся Олек. В голове шумело. Он мог бы поклясться, что фонтаны бенгальских огней и вспышки ракет в небе – всего лишь плод его пьяного воображения. Наверное, и этот литовец по дороге сюда уже опрокинул не один стаканчик – слишком уж открыта и дружелюбна его улыбка. Пожалуй, даже хорошо, что он литовец: утренняя встреча с польским офицером оставила в душе неприятный осадок.
 В этот момент за окном раздался взрыв. Он заглушил англо-французскую речь и редкие фразы на польском. Десятки ракет спускались на парашютах, вырывая из тьмы крыши окрестных домов.
 - То ли воздушный налет, то ли карнавал, - улыбнулся литовец. Свет погас, и Париж вновь задремал, покачиваясь на волнах джаза.
 В песнях мешались английские, французские, польские слова. Олек пел вместе со всеми, но знакомый голос заставил его вскочить со своего места:
 - Ich bin sch;n da! – А вот и я!
 Мулатка стояла за его спиной – тоненькая, в ярком летнем платье. Задорно зачесанная челка приоткрывала высокий лоб. Девушка смотрела на Олека, откровенно потешаясь над его изумленной физиономией и не обращая никакого внимания на летчика, как будто тот был ее давним знакомым. Она улыбалась каким-то своим мыслям и лишь минуту спустя небрежно кивнула литовцу.
 Как чудесна была ночь в этом кафе, в этом городе, в этом потоке веселья и музыки! Олеку казалось, что его сердце не бьется, а танцует в ритме джаза.
 И, подчиняясь этому ритму, Олек выпил очередной стаканчик вина, извинился перед новым знакомым и, подхватив девушку за руку, направился к выходу.
 - Удачи! – крикнул им вслед летчик, широко, всепрощающе улыбаясь. Олек сжимал тонкие, нежные пальцы своей подруги, отмечая про себя, как все офицеры, сидящие за столиками, снова делают “равнение направо”, и чувствовал себя хозяином положения. Бедный, бедный литовец, затесавшийся в польскую эскадрилью. Сейчас Олек готов отдать ему Вильно! Он оборачивается и машет рукой. И тут из глубин подсознания всплывают слова, которые выкрикивали литовские мальчишки в деревне под Ошмянами, куда Олек пару раз приезжал на каникулы: 
 - Bibis tibi szukije! – кричит он новому знакомому.
Он не видит, как щеки литовца багровеют от гнева, а пальцы судорожно вцепляются в край столика. Олек не знает, что вместо приветствия выкрикнул грязное ругательство и беззаботно закрывает за собой дверь кафе.
 Неоновый свет, прожектора, бенгальские огни. Как чудесно бежать по сверкающей мостовой. Добравшись, наконец, до темного переулка, Олек решительно поворачивает девушку к себе лицом, видит ее смеющиеся глаза и жадно целует.
 На следующее утро он оказался у гостиницы только в десять часов. “Свою” улицу он узнал по обилию красных флагов, среди которых затерялись трехцветные государственные стяги. В полупустом кафе попискивала гармошка – здесь догуливали самые стойкие горожане, которых праздник еще не свалил с ног. В полуоткрытую дверь Олек разглядел танцующую парочку: необхватная бабища в кепке набекрень прижимала к себе маленького, плюгавого мужичка. Тот дремал, примостив лысеющую, набриолиненную голову между полушариями ее грудей. “Немного противно, но забавно,” – подумал Олек. Впереди уже маячил знакомый подъезд.  Олек брел, пошатываясь, перебирая в памяти приятные моменты вчерашнего праздника. В холле, взглянув на доску, где висели ключи от номеров, он понял, что Ежи вернулся – их ключа на месте не было. Перепрыгивая через две ступеньки, Олек поспешил наверх, остановился у дверей, чтобы перевести дух, снова вспомнил подробности прошедшей ночи, и в голове зашумело от счастья.
 Ежи сидел за столом, заваленным газетами, уронив голову на грудь, и крепко спал. Олек на цыпочках подошел поближе, пробежал глазами заголовки газет. “Надо же: “Речь Посполитая”, “Сражающаяся Польша” – прямо, как во время восстания!” – обрадовался он.
 Локоть Ежи прикрывал какую-то фотографию. Олек осторожно потянул лист к себе. Большие буквы заголовка кричали: “Чудовищное преступление националистов в Вежховицах.” Из-под рукава куртки смотрела пустыми глазницами изуродованная человеческая голова.
 Олек тихонько отошел от стола, сел  в каком-то отупении на кровать. Он ни о чем не думал, лишь какая-то непонятная печаль придавила его к земле. “Что это со мной? – приступ беспричинной тоски напугал его, - Ах да, Польша!” Хорошее настроение куда-то испарилось, и он стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.

                3

 - Это уже Польша … - Ежи прилип носом к стеклу. Ветер разогнал сплошные облака, внизу открылась Висла, крохотные квадратики засеянных полей, зеленевших первыми всходами.
 - Что ты говоришь? – Олек пытался перекричать рев французского транспортного самолета. Измученный шумом и тряской, утративший навык угадывать слова по губам, Олек злился на Ежи, который, как назло, отвернулся и бормочет что-то в иллюминатор, крохотный, как глазок в тюремной камере. А тут и без того мурашки бегут по спине при воспоминании о мрачных пророчествах поляков, встреченных в Париже. Узнав, что ребята собираются возвращаться на родину, случайные знакомые вначале недоверчиво качали головами, потом принимались отговаривать от необдуманного решения и, в конце концов, крутили пальцем у виска. Не далее, как вчера в их номер постучал седой капитан, участник восстания и передал письмо для жены, умоляя выучить адрес наизусть:
 - Вы же сами бывшие подпольщики, знаете, как поступить, если что … -  бормотал он, отводя глаза, как бы добавляя: “Надеюсь, вы своих не сдаете.”
 Проблевавшись в воздушных ямах над Германией, Олек уже не чувствовал радости от грядущего свидания с родиной. “Поскорее бы все это кончилось!” – повторял он про себя. Дурное самочувствие разбудило прежние опасения, которые, казалось, остались позади, когда самолет оторвался от земли на взлетной полосе аэродрома Ля Бурже.
 А Ежи, всматриваясь в игрушечный пейзаж под крылом, твердил себе, что он прав, тысячу раз прав, несмотря ни на что. Видел бы Олек, с каким недоверием, почти презрением смотрели на пришельца “с той стороны” польские дипломаты. И это унизительное, тяжелое молчание в ответ на предложение предоставить слово в политической дискуссии бывшим солдатам Армии Крайовой! И нескрываемая насмешка, прозвучавшая в вопросе, что мешает ему самому выступить представителем противоборствующей стороны. Впрочем, Ежи ответил, как ему показалось, вполне достойно:
 - Видите ли, я  слишком давно не был дома и не могу давать советы другим, не зная толком, что происходит на родине. Я хочу все увидеть своими глазами. Если я пойму, что моих товарищей по оружию там не ждут, то я все равно не смогу вас обмануть, - вы же меня насквозь видите! – не удержался он от горькой иронии, - В этом случае я оставляю за вами право распоряжаться моей судьбой. Я знаю, что там не рай, что идет настоящая гражданская война … - добавил он, хотя на самом деле не знал ничего.
 Сотрудник посольства, для которого предложение издавать в Париже газету для молодых аковцев означало только лишнюю головную боль, принял соломоново решение: “Хорошо, мы рассмотрим ваш вопрос, а вы пока съездите домой. Хотите лично ознакомиться с ситуацией в стране? Пожалуйста! Что касается газеты, то мы должны как следует подумать …”
 Сердце Ежи вдруг забилось сильнее, в груди защемило. Под крылом накренившегося самолета открылся городской пейзаж. Словно дорогое, хранимое у сердца, замызганное и полустершееся письмо извлекли на свет Божий: навстречу летел родной город, изувеченный, сожженный, но живой …
 - Олек, Варшава! – крикнул Ежи так громко, что на мгновение заглушил гул мотора. Нет, это мотор сбавил обороты – самолет шел на посадку. Друг, услышав свое имя, вцепился в руку Ежи и молча сжал ее, как будто клялся в чем-то.
 “Как Колумб, когда мы выходили на улицу в самом начале восстания …” Молчаливый человек в штатском, летевший с ними, поднялся со своего места. На летном поле выстроились армейские машины. Над деревянным бараком, призванным изображать здание аэровокзала, полоскался бело-красный флаг. Но широкое крыло самолета с трехцветной французской эмблемой тут же заслонило и барак, и машины, и группу советских офицеров в жестких фуражках.
  Шатаясь, словно пьяные, Ежи с Олеком спрыгнули на землю.
 - Varsovie, - невесть зачем сообщил пассажирам летчик-француз, вышедший из кабины поразмяться.
 От автомобиля, стоявшего неподалеку, к ним бежали двое.
“Ну, вот и все” - успел подумать Ежи. Но двое кинулись к их молчаливому спутнику и начали с ним обниматься, а потом все вместе поспешили к машине.
 У Ежи немного отлегло от сердца, и он огляделся по сторонам. Вообще-то, их должны были встречать. Но рядом крутился только какой-то солдат. Мятая гимнастерка и засаленная конфедератка, сквозь которую, похоже, процеживали воду из лужи, выдавали земляка. Солдатик то подходил поближе, то опасливо отодвигался и шевелил губами, пытаясь прочитать слово “Poland” на  нашивках, словно никогда прежде не видел людей в такой форме. Наконец, он решился спросить:
 - Хлопцы, вы поляки, что ли?
 - Да, из Армии Крайовой, - невозмутимо уточнил Ежи. С солдатиком произошло что-то странное. Сначала он застыл с открытым ртом, ошеломленно хлопая глазами. Так продолжалось примерно с минуту, и Ежи с Олеком почувствовали себя неловко. Словно в ответ на их смущенные взгляды, солдат обрел дар речи и торопливо зашептал что-то. Слова застревали в беззвучно шевелящихся губах.
 - Что же вы наделали, - расслышал, наконец Ежи, - Что же вы наделали, хлопцы? – причитал солдат совершенно по-бабьи, озираясь по сторонам, - Бегите, бегите отсюда! – он потянул за рукав стоящего рядом Ежи, - Нет, так вы не проскочите… Подождите, я сейчас! – он затрусил к бараку и исчез за углом.
 Олек с грустным торжеством посмотрел на Ежи. Мимо, громко смеясь, прошла группа советских офицеров. Слова на чужом языке гулко отдавались в тишине жаркого летнего дня. Один из русских покосился на парней в странной форме, но не остановился, прошел мимо.
 Солдатик уже махал им из-за угла. Ежи замер в нерешительности.
 - Ну, подойдем, что ли, - сквозь зубы процедил он.
 - Стойте здесь, никуда не уходите. Сейчас подъедет один парень на мотоцикле, он заберет вас, - с этими словами солдатик исчез. Из дверей барака выглянула румяная физиономия в фуражке со звездочкой.
  У Ежи сердце ушло в пятки. “Все пропало!” – эта мысль привела его в отчаяние. “Ничего, ничего, все еще только начинается!” – предчувствие опасности приятно щекотало нервы. Что ж, будем играть по новым правилам!
 И тут послышался визг тормозов: поднимая тучу пыли,  у дверей барака остановился черный, шикарный автомобиль.
 - Кажется, это за нами, - спокойно констатировал Ежи.
“Если сейчас забежать в барак, успеешь скрыться,” – подсказывал ему опыт подпольщика, - “Нельзя: раз уж ввязался в эту историю – иди до конца,” - успокаивал рассудок.
 - Ежи! – подал голос Олек, ожидавший решения. Автомобиль тоже ждал, не трогаясь с места. Открылась дверца, вышел щеголеватый офицер в конфедератке. Где-то за бараком застрекотал мотоцикл.
 - Идем. Ты только посмотри на этого франта! – беззлобно усмехнулся Ежи и шагнул к машине.
 - А ведь тот солдат не подвел! – Олек придержал друга за рукав.
 - Пан поручик, разрешите обратиться! – Ежи рванулся к офицеру, как будто звал на помощь и приложил руку к своему черному берету.
 Олек смотрел, насупившись, зло и недоверчиво.
 Когда-то Антек, их шофер, погибший в первой серьезной операции на железной дороге, рассказывал, как наблюдал из окна за двумя парнями, – кажется, они были из группы, исполнявшей смертные приговоры. Гестаповцы окружили дом, где укрылись те ребята  и предложили им сдаться. Была в рассказа Антека одна жуткая деталь: после неоднократных призывов сложить оружие, один из парней вышел с поднятыми руками, но тут же упал прошитый автоматной очередью. Его застрелил напарник, не пожелавший отдать себя в лапы гестаповцам.
 Ежи, приложивший руку к черному берету, был похож на того парнишку: он решил сдаться. Олек вспомнил, как давно погибший друг брезгливо поморщился, рассказывая  об этом случае  и тоже почувствовал к Ежи нечто вроде отвращения, но, тем не менее, пошел за ним следом навстречу человеку в польском мундире.

 Автомобиль мчался быстро и почти бесшумно, хотя состояние дороги оставляло желать лучшего. Адъютант генерала Дробного с нескрываемым любопытством разглядывал двоих ребят в чужой форме. Ежи почти равнодушно встретил известие о том, что их везут на беседу в Главное политическое управление Войска Польского.
 -Спасибо, меня предупредили, где состоится встреча, - ответил он, удобно устраиваясь на мягком кожаном сиденье поближе к окну. И он и Олек пожирали проносящуюся мимо жизнь с жадностью заключенных, которые видят обычных людей только из окна арестантского фургона по дороге на допрос. Вот женщина толкает перед собой детскую коляску, доверху нагруженную разным барахлом: тут и кастрюли, и большой медный таз, и клетка с канарейкой.
 - Народ по домам возвращается, - с улыбкой объясняет приезжим молодой офицер. Какая-то семья расположилась на отдых прямо на тротуаре. Маленький мальчик прицелился в машину из рогатки.
 Ежи рассмеялся, но тут же помрачнел: отец малыша, увидев, чем занимается его сын, дал тому  затрещину, сломал рогатку о колено и начал яростно рвать в клочья резинку.
 “Вот, значит как …” – отметил про себя Ежи. Адъютант, похоже, прочитал его мысли и тоже посерьезнел:
 - Те, кто постарше, стреляют  не из рогаток, - бросил он и отвернулся, словно сам испугался собственной откровенности. Остаток пути все молчали. Они добрались до пригородного поселка, где находилась резиденция генерала Дробного. Олеку ни с того ни с сего вспомнилась недавняя экскурсия в Версаль. Здешние пыльные, разбитые тротуары и  чахлая травка на обочине вовсе не напоминали версальские пейзажи. Мимо шла тощая девчонка в башмаках на деревянной подошве. И красавица-мулатка показалась Олеку всего лишь плодом хмельного воображения. 

  Кабинет генерал Дробного располагался на втором этаже роскошной загородной виллы. “Симпатичный мужик. И еще совсем молодой,” – отметил про себя Ежи. Глаза у генерала были светлые, умные, хотя и бесконечно усталые. В кабинете не умолкал полевой телефон, а пепельница была полна окурков.
 Это было их первое поле боя на родине. Когда они подобрались к главной теме, разговор сразу пошел на повышенных тонах.
 - Ваша история мне достаточно хорошо известна, - прервал генерал пространные объяснения Ежи,  - Но с чего вы решили, что сумеете договориться с бывшими военнопленными лучше, чем мы?
 - Я в этом не сомневаюсь. Вы бы  попытались найти общий язык с простым народом, - отрезал Ежи, и генерал окинул его долгим, внимательным взглядом, - Впрочем, я надеюсь, что наша газета найдет читателей во всех слоях общества, - Ежи подробно рассказал об издании, которое делалось бы объединенными усилиями бывших аковцев и людей, воевавших на Западе, - У нас есть на примете представитель старой журналистской гвардии, Ксаверий Прушинский. Он сейчас служит во Франции, но обещал присоединиться к нам сразу после демобилизации …
 По пути домой Ежи не терял времени даром, завязывая полезные контакты во всех городах, где им пришлось побывать. Он надеялся, что имя известного журналиста произведет впечатление на генерала.
 Спустя час Дробный поднялся из-за стола, давая понять, что беседа окончена:
 - Я предлагаю снова встретиться через три дня. Вы осмотритесь в Варшаве, а я подумаю,  что могу для вас сделать. Мне нужно в город, могу подвезти, если хотите …   
 Отпустив адъютанта, генерал сам сел за руль машины, на которой гостей привезли с аэродрома. Ежи уселся на переднее сиденье. Он все еще не очень хорошо представлял себе, что кроется за предложением генерала, а тот тем временем “летел” к городу на всех парах. Это любимое словечко варшавских шоферов как нельзя лучше подходило к ситуации: Ежи и сам будто летел навстречу любимому городу – пустому, разрушенному, где каждый камень, каждая щербинка тротуара казались знакомыми с детства. Он уже не думал о том, чем может закончиться вся эта авантюра, куда привезет их генерал Дробный, перед которым они старательно изображали важных персон. Варшава была все ближе. Вот уже замелькали ее бедные окраины. Лачуги, сложенные из камня, чахлые палисадники, крыши кое-как покрытые толем и напоминающие шапки, сдвинутые набекрень, -  застарелая нужда, от вида которой сжимается сердце. Впрочем, теперь всем обещано скорое и неминуемое счастье. Эти убогие домики, помнящие катастрофу тридцать девятого, казались Ежи милее и ближе самых шикарных дворцов на свете. А вот и первые признаки городских кварталов: остатки баррикады, плиты, вывернутые из тротуаров и сложенные по обеим сторонам бывшей улицы, разрушенные подворотни с белеющими кое-где обрывками газет. Ежи уставился прямо пред собой. Не следует генералу Дробному видеть, что человек, вернувшийся домой с твердым намерением служить новой власти, с трудом сдерживает рыдания, как истеричная гимназистка. Город смотрел на приезжих глазницами выжженных окон.
 - Немецкие факельщики поработали, - кивнул Дробный на обугленные стены.
 “Будто нас оправдывает. Дескать, повстанцы тут не при чем,” – подумал Ежи.
 “Мин нет,”- но от русских букв, накарябанных мелом на остатках стены, веет не спокойствием, а страхом, как тогда, на аэродроме, при виде советских солдат.
- Мин нет, - нарочито громко прочел Ежи, даже не успев толком разглядеть очередную надпись на воротах. Но на этот раз кривые буквы выстроились цепочку польских слов: “Мин нету.”  “Нету,” – с улыбкой повторяет про себя Ежи, и сердце его сжимается, как при виде жалких крестьянских халуп на окраине. “Простой, полуграмотный мужик оставил эту надпись, помогая солдатам-освободителям, - он с невольной симпатией смотрит на генерала Дробного, - И теперь люди могут без страха вернуться в свой дом.”
Но тут его взгляд уперся в белые, холеные руки генерала, и он вспомнил грязные заскорузлые лапищи солдата на аэродроме. С каким ужасом тот воздел руки над головой, испугавшись за незнакомых парней, как рвался спасти их от неминуемой гибели! Ежи снова насупился, тревога проснулась в его сердце. Как раз в этот момент они проезжали перекресток, и водитель притормозил по знаку молоденькой регулировщицы в фасонистых хромовых сапожках, с красным флажком в руке. Ежи поймал себя на мысли, что сейчас самое время выскочить из машины и скрыться  в развалинах. “Пока генерал свой пистолет достанет, меня и след простыл!” – подсказывал ему инстинкт. Он проклинал себя за то, что за месяцы вынужденного безделья  растерял навыки подпольщика. Машина тем временем медленно проезжает мимо хорошенькой регулировщицы. Бьется на ветру красный флажок. “И все-таки мое знамя – красное!” – твердит себе Ежи, любуясь вздернутым носиком, мелкими веснушками на загорелой коже, даже струйкой пота, сбегающей из-под пилотки: целыми днями стоять на солнцепеке – нелегкая работа. И вот они уже в центре города, которого нет.  Какие-то хибары, сколоченные из снятых с петель дверей, обломков досок, вылезшие прямо на тротуар, словно зеваки, глазеющие на  генеральскую машину.
 - Где вас высадить, товарищи? – вежливо интересуется генерал. Это его “товарищи” производит на Ежи столь же потрясающее впечатление, как уважительное “пан поручик”, с которым кто-то из новичков, кажется, Ягелло, обратился к нему самому в первые дни восстания.
 - Пожалуй, остановите здесь,  - решил Ежи, не глядя по сторонам. Главное, оказаться на свободе, а как там дальше – посмотрим!
 Дробный останавливает машину, усмехаясь уголками губ: разумеется. он прекрасно понимает, что для них значит это “здесь”!
 Наконец-то они одни!  На остановке “общественного транспорта” какая-то девица в мехах яростно торгуется с возчиком, отказываясь платить за багаж, как за отдельного пассажира. Теплое закатное солнце делает фигуру в потертом котиковом манто еще более нелепой. Остальные пассажиры ждут, пока “общественный транспорт” – крестьянская телега кое-как переделанная в пролетку, - не будет забит под завязку. Когда возчик трогается с места, Ежи и Олек видят неподалеку слепленную на скорую руку хибарку. Из трубы, гордо торчащей на крыше, идет дым. Оборванный парень, присев прямо на пороге, жадно хлебает суп.
 - Смотри-ка, ресторан! – тоскливо вздыхает Олек, но Ежи не до этого: он читает газеты и объявления, расклеенные на остатках стен.
 “К гражданам города Варшавы…” “Товарищи рабочие …” “К народу …”
 Лишь одно объявление начинается не столь пафосно. Оно сообщает, что учитель танцев, выпускник Парижской балетной школы, возобновил свои  занятия в “известном танц-классе на Хмельной”. Приписка от руки: “По многочисленным просьбам введен дополнительный курс польского народного танца”, свидетельствует о том, что педагог чутко улавливает современные тенденции.
 - Куда пойдем?
 - Смотри-ка! – Олек ткнул пальцем в текст воззвания, вылинявшего под дождем, - Осубка-Моравский …
 - Ну и что?
 - А здесь Особка-Моравский … - Олек указал на соседний листок, - Особко, Осубко, опять Особка … Похоже, в этой стране никто не знает, как пишется фамилия премьер-министра …
 - Да ладно тебе придираться!
 - Так куда пойдем?
 - Гляди-ка, газетчик! Эй, пацан! – Ежи безуспешно шарил по карманам в поисках мелочи, но под руку попалась только расческа и несколько франков. Газетчик ждал, с любопытством разглядывая парней в незнакомой форме.
 - Никак у вас фунты-стерлинги водятся, пан поручик? – он заговорщически подмигнул.
 - Мелочи нет, извини. И наших денег нет, - Ежи развел руками.
 - Обойдемся и без наших, - парнишка широким жестом протянул газету, - Читайте на здоровье!
 “Какое счастье читать газету на родном языке!” – расчувствовался Олек.
 - Куда пойдем-то? – ему хотелось чего-то определенного, конкретного. Болью отозвалось воспоминание о Кшиське, - У меня дядя живет, то есть, жил где-то на Жолибоже…
 Ежи молча кивнул. Он был согласен идти куда угодно, только не к старым друзьям, где будут сочувствовать, расспрашивать о матери, об Алине.
 Когда они поднялись на виадук, уже совсем стемнело. Внизу засветились первые, робкие огоньки. Теперь они не прятались за плотными шторами затемнения.
 - Смотри-ка, свет в окнах, - сказал Ежи таким тоном, как будто за одним из этих окон его ждал кто-то близкий.

                4

 Малыш перевернулся на другой бок. Теперь для этого сложного маневра не нужно было будить всех остальных: позавчера большую часть обитателей камеры  отправили эшелоном в неизвестном направлении.  “Хоть воздух чище стал,” – утешал себя Малыш, безуспешно пытаясь заснуть. Боль в ухе была адская. “Ничего, землячок, мы еще встретимся!” – мстительно думал он о жандарме, который во время следствия вставил ему в ухо карандаш и медленно, отчетливо повторяя каждый вопрос, нажимал все сильнее, пока не проткнул, наконец, барабанную перепонку. Теперь Малыш слышал только левым ухом, но не желал признаться самому себе, что мучается бессонницей не столько из-за боли, сколько из-за безумной, абсурдной надежды. Длинный Мариан, уехавший со вчерашней партией, твердил, что тюрьму отобьют прежде, чем охранники разберутся с теми, кто еще здесь остался,  “Небось, наши тюремщики сами струхнули, потому и напихали в эшелон побольше народу. Правда, охрану тоже усилили, так что Старик, если задумает брать тюрьму штурмом, обломает себе зубы. И людей у него, считай, не осталось. Эх, был бы здесь наш “Кедыв!” -  Малыш горестно вздохнул. Конечно, он сам виноват, что так  по-глупому влип. А куда было деваться? В этих местах жили  родственники матери, которые успели раззвонить всему свету, что их  племянник сражается в восставшей Варшаве. Этого оказалось достаточно, чтобы жандармы взяли дом под наблюдение. Вот и сидит Малыш  уже почти полгода, с тех пор, как сбежал из эшелона. Он опять вспомнил квадратную морду своего мучителя и скрипнул зубами.  При любом движении голову пронзала нестерпимая боль, и Малыш лежал, боясь пошевелиться и приоткрыв рот, как деревенский дурачок. “Назови фамилии и адреса остальных бандитов! - Вот хрена с два!” – мысленно продолжал он свой диалог с заплечных дел мастером. “Интересно, где сейчас ребята? Фамилии? Да если бы и хотел, не назвал бы – не знаю я их фамилий,” – он улыбнулся этому неожиданному открытию, и ухо тут же напомнило о себе. “Далеко ли их увезли? Ежи правильно сделал, что он не сбежал вместе со мной.”
  Он поднял голову и прислушался здоровым ухом. Во дворе прогремел взрыв. Кто-то истошно закричал. Малыш спустил ноги с нар. В камере уже все проснулись. Простоватый и болтливый Павел, утверждавший, что его арестовали за попытку спасти от конфискации самогонный аппарат, резво подскочил к окну, подтянулся, уцепившись за решетку, и выглянул во двор:
 - А вот и наши пожаловали!
Со стороны города доносилась беспорядочная стрельба, а тюрьма гудела от криков. В коридоре громыхали сапоги убегающих охранников. В соседней камере, похоже, выламывали дверь.
 - Скамейку сюда! – бывший недотепа Павел уже взял командование на себя, - Стоп! Тихо! – остановил он сокамерников, уже готовых пробивать путь на свободу. По коридору разносился восторженный рев. Кто-то стучал в двери камер, вопрошая:
 - Полковник Линь здесь? Вы меня слышите, полковник Линь?
 Павел завопил во всю мощь легких:
 - Он наверху, в отделении смертников! Поспешите, может, еще успеете! А теперь, братцы, за дело! – обратился он к заключенным, стоявшим со скамейкой наперевес.
 Они ударили раз и другой. Малыш работал вместе со всеми, хотя каждый удар отзывался болью в покалеченном ухе. Снова кто-то пронесся по коридору с воплем:
 - Поручик Олень! Где поручик Олень?
 - Да здесь я! – Павел смахнул пот со лба. Очередной удар скамейкой выбил дверной глазок, - Здесь! – крикнул Павел еще раз.
 - Пан поручик, мы пришли! – частил кто-то за дверью, - Сейчас динамит принесут, а то охранники ключи куда-то заныкали!
 И немного спустя:
 - Заряд заложили, пан поручик, вот шнур!
 - Так поджигай!
 - Нет уж, это вы сами, пан поручик, чтоб наверняка, - в отверстие от глазка пропихнули шнур и коробок спичек.
 - Спасибо, Скочиляс, все правильно сделал, - бормотал Павел.
 - Вы уж там поосторожней, пан поручик! – посоветовал пожилой мужчина, арестованный, как замаскировавшийся фольксдойч  - Динамит – не игрушка, это я вам, как сапер, говорю! – и прикрываясь скинутым с нар сенником, забился в угол камеры.
 Там, под сенниками, уже сгрудились все остальные. Взрыв вдавил людей в стену, дверь соскочила с петель и повисла на одной петле.
- Добрый день, пан поручик! – парень со “шмайсером”пожал руку Павлу.
- Ну, как там дело движется? Поручик Серый с вами? – выспрашивал тот.
- Поручик Серый руководит операцией. Ключей мы так и не нашли, а самое поганое, что взрывчатки мало взяли, на все камеры не хватит, поэтому начали с первого этажа …
 Внизу грохотали взрывы.
- С первого этажа?! – Павел схватился за голову, - Там же одни фольксдойчи сидят! Эх, сколько тротила зря потратили! – и, перепрыгивая через три ступеньки, ринулся вниз.

 Утром в костеле шла воскресная месса.
                Пред алтарем Твоим взываем к Тебе, Господи …
 Ежи весело подхватил мелодию, выпевая ее в ритме марша. В раскрытые двери костела было видно, что там яблоку негде упасть. Узенькой тропинкой, протоптанной среди развалин, целыми семьями шли люди. Все постарались приодеться по-праздничному, хотя на многих одежда была явно с чужого плеча. Ежи и Олек выбрались на главную улицу. Здесь уже разобрали часть развалин, но там и сям еще высились груды строительного мусора. Ежи присмотрелся к человеку, который неторопливо шествовал по тропинке, надвинув шляпу на лоб. Было что-то знакомое в его походке.
 - О, Жабоклицкий, привет! – воскликнул Ежи радостно, будто встретил старого друга.
 Прохожий обернулся. В первую минуту лицо его оставалось отрешенно-равнодушным, затем осветилось улыбкой, но тут же снова приобрело отчужденное выражение.
 “Ага, сначала просто не узнал (форма, берет), потом обрадовался (старый знакомый все-таки) и, наконец, испугался (понял, что мундир не наш),”- анализировал Ежи ход мыслей бывшего приятеля.
 Назло обстоятельствам он тряхнул руку Жабоклицкого, заорав на всю улицу: “How are you!” Прохожие недоуменно озирались: и без того вид двоих парней в чужой форме возбуждал нездоровое любопытство, а тут еще английская речь! Жабоклицкий испуганно вырвал руку.
 - Ну, здравствуй, здравствуй, рад тебя видеть, - выдавливал он с кривой усмешкой. Затем с места в карьер начал хвастаться своими успехами на журналистском поприще, но Ежи не дослушал его:
 - Я тут с генералом Дробным встречался, хотим начать кампанию по возвращению на родину бывших повстанцев …
 Жабоклицкий немедленно воспрянул духом и вспомнил “старого друга по подпольной борьбе”, упомянув и о первой встрече с Ежи в книжном магазине. В порыве чувств он пытался затащить старых знакомых в редакцию “обозреть мое хозяйство”, как он выразился. Ежи задумался на секунду, но потом все же отказался, сославшись на чрезмерную занятость. На самом деле он жадно возобновлял старые и завязывал новые связи. Жабоклицкий разливался соловьем, то и дело упоминая громкие фамилии деятелей левого движения и щеголяя новым словечком “попутчики” с таким покровительственным видом, что Ежи усомнился в его политических симпатиях и, наконец, спросил о них в лоб.
 - Как, разве ты не знал? Я еще во времена подполья сблизился с коммунистами! -  гордо заявил Жабоклицкий.
 - Ну, ты так презрительно говоришь о “попутчиках”, что я, право, запутался, - ехидно заметил Ежи.
 - Не иронизируй, пожалуйста! Я, конечно, придерживаюсь демократических взглядов, но нам тут случайные люди не нужны!
 - Понятно, понятно, - буркнул Ежи и вдруг изменил свои планы, согласившись пойти с Жабоклицким в редакцию. 

 Уже в редакционном коридоре к Жабоклицкому прилип какой-то назойливый тип, - не то секретарь, не то заведующий отделом, - со свежеотпечатанной газетной полосой в руках.
 “Объявлен набор на офицерские курсы”, прочитал Ежи заголовок. Ему бросилась в глаза последняя строчка, подчеркнутая жирной чертой: “Необходимое условие для кандидатов: грамотность в объеме начальной школы.” “Но ведь это же прекрасно: любой парнишка из глухого села может стать офицером!” – доказывал Ежи сам себе, в то время, как бойкий карандаш Жабоклицкого бегал по строчкам, что-то вычеркивая. Пока главный редактор орудовал карандашом так энергично, что рвал газетную бумагу, Ежи успел прочесть и броский лозунг над объявлением о приеме: “Не аттестат, а чистая душа – наш основной критерий!”
 Карандаш Жабоклицкого тем временем вычеркнул подпись под заметкой: Линкевич. “Откуда я знаю эту фамилию?”- задумался Ежи.
 - Это всего лишь объявление. Впрочем, если бы его составил сам Мицкевич, подпись была бы уместной, - снисходительно улыбаясь, поучал Жабоклицкий.
 Заметив иронический взгляд Ежи, он слегка смешался:
 - Да-да, я пригласил Линкевича сотрудничать с нами. Нужно прощать старые обиды ради общего дела, - наставительно заметил он и широким жестом распахнул дверь кабинета, - Обстановка скромная,  как видишь …
 - Ну, это дело наживное … - как-то двусмысленно бросил Ежи.
 “Куда же я должен звать тех, кто не спешит возвращаться  на родину? – размышлял он по пути к генералу Дробному, - В тюрьмы и лагеря? Ни в коем случае, - он вспомнил о Жабоклицком и его газете,  - Но тогда с кем мы будем строить новую, справедливую Польшу?”
 
                5
 
  Комендант опорного пункта милиции слушал сквозь сон разговор в дежурке.
 - Пан поручик спит, - невозмутимо повторял Чурлюк.
 - Пока он спит, там людей грабят! Не пришлете наряд – я и до вашего начальства дойду! – бубнил чей-то хриплый баритон.
 - Имейте совесть! Пан поручик трое суток не спал, - капрала Чурлюка мог вывести из равновесия только литр самогона. После поллитровки он оставался спокойным и невозмутимым, как каменный идол. Степень его нервного напряжения не случайно измерялась в бутылках. После ухода немцев он первым грудью встал на защиту от мародеров крохотного винокуренного заводика в пригороде. В результате и сам Чурлюк, и все его коллеги были навсегда избавлены от мучительной жажды. Когда стали разливать содержимое реквизированных бочек, Чурлюк произнес историческую речь: “Литр – это, братцы, генерал, пол литра – начальник штаба, а четвертинка  - рядовой. Так что запасайтесь-ка, братцы четвертинками – ведь всем известно, что на  войне без простого солдата -  никуда!”
 Имея достаточный запас “жидкой валюты”, Чукрлюк без труда разрешал любые проблемы. Он мгновенно доставал подводы для выезда на операцию, в любой самой нищей деревне его ждал накрытый стол с деликатесами, явно полученными не по карточкам, и, что самое главное, -  информация, недоступная ни для кого, кроме бравого капрала.
  - Значит, вы отказываетесь будить поручика? - в баритоне прозвучали угрожающие нотки.
 - Послушайте, гражданин, ну что вы надрываетесь? – миролюбиво поинтересовался Чурлюк, - Во-первых, это никакой не грабеж, а реквизиция незаконно нажитых ценностей, - он с удовольствием выговорил “ученую” фразу. Капрал любил щеголять познаниями, полученными вместе с новенькими лычками на погонах.
 - Оно, конечно, да только ценностей там никаких не осталось. Растащили все подчистую, ни расписки, ни квитанции взамен не дали …
 - Чурлюк, что там еще?! – с трудом превозмог сон поручик.
 - Ну, погоди у меня! – вполголоса бросил капрал назойливому жалобщику и вытянулся перед начальством, - Так что разрешите доложить: никаких происшествий!
 - А кто там у тебя ноет? – от поручика не так-то легко было отделаться.
 - Да один тип с рынка.
 - С какого еще рынка?
- С местного. Ребята пошли туда  и видят – у него ремни с лесопилки, что на днях пропали.
- И что?
- Ну, ребята ремни конфисковали. А он твердит, что это его собственность, и если лесопилку национализируют, то все равно добро разворуют, и ремни пропадут.
 - Самборский! – гаркнул Лешек Мех, он же комендант.
С соседней койки из-под одеяла раздалось невнятное ворчание.
 - Оденься, да сбегай, посмотри, что там происходит.
 Одеяло зашевелилось, и из-под него показалась всклокоченная голова, а затем и массивная туша в кальсонах и расстегнутой на груди рубашке.
 - А в чем я пойду? – меланхолично поинтересовался обладатель кальсон, - Я штаны Гарчине одолжил, он на реквизицию пошел, хотел одеться поприличнее.
 - Поприличнее?! А вот тут гражданин пришел, жалуется, что его грабят, забирают имущество без протокола, без расписки. И куда они запропастились, уже три часа болтаются! - поручик Мех явно нервничал. Он возглавил отделение всего месяц назад и сразу почувствовал, что Самборский принял нового начальника без восторга, так как сам рассчитывал на высокую должность. Лешек поначалу думал, что дело тут всего лишь в уязвленном самолюбии, но теперь ситуация казалась ему не столь элементарной.
 - Надевай штаны Гарчины – и вперед, - приказал он тоном, не терпящим возражений, а про себя подумал: “Когда же, наконец, пришлют полный комплект обмундирования, чтобы на всех хватило?” – Чурлюк, скажи этому …потерпевшему, пусть подождет! Хлеб уже принесли?
 Чурлюк печально помотал головой.
 - Вот это принесли! – черная в полоску брючина, поддетая ногой старшего сержанта Самборского, взлетела вверх, к новому плакату на стене, а потом, безвольно обвиснув, опустилась на пол возле грязной пятки заместителя начальника, - “Долой аристократию – прислужников АК!” – процитировал Самборский, натягивая брюки.
 - О, новую формулировочку придумали! В прошлый раз писали о “наемных убийцах из АК”! – с деланным безразличием обронил Лешек, исподтишка следя за Самборским. Но того трудно было поймать на такую дешевую провокацию.
 Он подтянул ремень, смахнул рукой мух, пригревшихся на грязноватой, набитой сеном подушке, и, воздержавшись от дальнейших комментариев, ушел.
 Чурлюк, довольный тем, что избавился от настырного жалобщика, вышел в дежурку.
 - А вот и хлеб! – сообщил он через пять минут, грохнув об стол твердокаменной горбушкой.
 - Наконец-то! – обрадовался Лешек, - А почему такой черствый? Где ты его добыл? – поинтересовался он с уже набитым ртом.
 - От нотариуса хлебушек, - с загадочным видом сообщил Чурлюк.
 - Что такое? – встревожился Лешек, торопливо дожевывая свою порцию, словно боялся, что ответ капрала отобьет аппетит.
 - Так он  два дня назад голодовку объявил. Не пропадать же добру! Тоже мне политзаключенный! – и это новое слово Чурлюк выговорил с явным удовольствием.
 - Почему мне не доложили?
 Чурлюк говорил о нотариусе, задержанном неделю назад по подозрению в связях с АК.
 - Так он сегодняшнюю пайку умял за милую душу! А вчерашнюю и позавчерашнюю я забрал. Не ему же оставлять! – возмутился капрал, заметив, что начальник в нерешительности смотрит на огрызок горбушки.
 Тут на столе заверещал телефон. Он был такой древний, что, казалось, вот-вот развалится.
 - Милиция слушает! – поднял трубку Лешек.
 - Самборский, ты? – спросили на том конце провода.
 - Ну?
- Это я, Владек! Сегодня ночью “Католическая акция” будет в Рудле.
- Ну? – повторил Лешек.
- Не нукай, не запряг! Да не молчи ты! – голос в трубке тревожно дрогнул.
Мех быстро положил трубку на рычаг, словно опасаясь случайно проговориться. Чурлюк с интересом наблюдал за ним. Мех торопливо накручивал ручку аппарата.
 - Дайте комитет! – деловито бросил он в трубку, - Секретарь на месте? Это Мех на проводе. Что там с распределением помещичьих земель в Рудле? Еще не закончили?
 Чурлюк с разочарованным видом наблюдал, как начальник машинально дожевывает сэкономленную горбушку.
 - А прикрытие им обеспечили? – продолжал расспросы Мех. “Это он о тамошних партийцах беспокоится,” – догадался капрал. Банда Секиры разгуливала по повяту, как ветер по ветхой избенке с выбитыми окнами и сорванной с петель дверью. Крестьяне вступали в партию тайком, боясь бандитов больше, чем гестапо во времена оккупации.
 Поручик еще что-то вполголоса говорил в трубку.
 “Кабы только один Секира, - размышлял Чурлюк,  - Дядя – тот вообще зверь!” Он вспомнил сожженный сельсовет в Берконтах, убитых мужиков и корешки партбилетов, торчащие из страшных, рубленых ран в черепах. “Уже мертвым головы уродовал, гад!” Именно в ту ночь Чурлюк сменил топор дровосека на милицейский пистолет.
 - Руки у тебя уж больно корявые для нашего дела, - сокрушался Самборский, зачисляя в отряд новичка,  - И пальцы слишком толстые – как на спусковой крючок нажимать будешь?
 Со спусковым крючком Чурлюк справился, а тот факт, что во время войны он был командиром партизанского отряда, подчинявшегося Армии Людовой, сыграл в пользу будущего капрала, который, хотя и не получил мундира – с формой, как всегда, было туго, - но милицейскую фуражку носил с гордостью.
Начальник закончил разговор, но телефон в покое не оставил:
 - Дайте Управление безопасности, - сказал он и обернулся к капралу, - Слетай-ка, брат, на рынок за сигаретами, Похоже, опять нам здесь ночевать.
 Чурлюк только пожал плечами в ответ на столь тонкий дипломатический ход: “Сказал бы прямо: выйди, у меня секретный разговор, а то разводит тут всякие фигли-мигли …”

 Когда он вернулся с рынка, все уже были в сборе: Гарчина в форменных брюках Самборского и Самборский в полосатых штанах Гарчины. Ремни, украденные с лесопилки, лежали на столе – их охранял Гарчина, а Гарчину охранял Самборский. Надоедливый жалобщик уныло переминался в углу, а в дверь заглядывали рабочие в надежде, что их скромное предприятие после нескольких месяцев простоя заработает, наконец, на полную мощность.
 Начальник отделения милиции вынес свой вердикт:
 - Гарчина, отведите гражданина в камеру.  И сами там оставайтесь!
 - Снимай штаны! – скомандовал Самборский вместо стандартного: “Снимай ремень!”
 Прислушавшись к разговорам рабочих, Чурлюк уловил, что Гарчина, вдобавок ко всем противозаконным действиям, отрезал от одного из ремней изрядный кусок кожи на собственные нужды.
 - Подметки, видите ли, подбить решил, - наябедничал один из рабочих, но в голосе его звучала сочувственная нотка.
 Поручик велел рабочим закрыть дверь с той стороны. Все равно они не могли внятно объяснить, как пресловутый жалобщик сумел отыскать ремни, спрятанные еще прежним хозяином-немцем. Договорившись с председателем фабкома о встрече во второй половине дня, Мех шепнул капралу:
 - Давай сюда Гарчину!
 Из двенадцати человек списочного состава в отделении присутствовали всего четверо. Двое поехали сопровождать грузовик с хлебом, а шестерых отозвали в распоряжение Управления безопасности, которое готовило облаву на банду Секиры километрах в двадцати от городка.
 Лешек суровым взглядом смерил вошедшего Гарчину. Тот имел несколько заспанный вид, а к полосатым брюкам прилипли соломинки – знак того, что милиционер “сидел”.
 Нимало не смущенный, Гарчина уселся на табурет, демонстративно выставив на всеобщее обозрение дырку в сапоге, сквозь которую просвечивала грязная пятка. Сапог и впрямь остро нуждался в новой подметке.
 - И это слуга народа, защитник законности … - начал было Лешек, но  махнул рукой и неожиданно рассмеялся, - Ладно, сутки строгача – и хватит с тебя.
 - Сутки строгача? На хлебе и воде? Здорово! – обрадовался Гарчина, - Выходит, хлеб привезли?
 Начальник грустно улыбнулся:
 - И хлеб не привезли, и тебе, брат, в камере отдыхать не придется. Нам с Чурлюком надо срочно уехать, а вы с Самборским дежурить останетесь …

  Уже глубокой ночью “виллис”, одолженный в Управлении  безопасности (вместе с шофером и каким-то солдатиком в качестве “дополнительных боевых единиц”), хрипя и чихая, полз по отвратительной дороге. Мех облегченно вздохнул, когда отдаленный собачий лай засвидетельствовал, что деревня недалеко.
 Звонок Самборскому намекал на то, что в Рудле следует ожидать больших неприятностей. Уже больше месяца Лешек наблюдал за своим заместителем и  почти не сомневался в его связях с аковским подпольем, но не торопился открывать дело, пока не накопит достаточно улик. Теперь улики у него были.

 “Виллис” проскочил густую рощу, отделявшую деревню от помещичьей усадьбы, и за придорожными вербами взметнулось пламя пожара.
 - Все понятно,  - пробурчал шофер, как бы подтверждая, что не зря они мотались в такую даль.  Деревенская улица была тиха и пустынна. Никто не звал на помощь, никто не бежал тушить пожар, никто не стоял у калитки. В окнах изредка мелькали огоньки, которые тут же гасли,  как будто их задувал звук проезжающего автомобиля. Деревня старательно притворялась спящей.
 Чурлюк на заднем сидении взял автомат наизготовку.
 Ровные линии деревенских домиков по обеим сторонам дороги внезапно оборвались, и впереди открылось скошенное поле. Колючая стерня золотилась в отблесках пламени.
 Машина затормозила у самой границы тени. Пассажиры выскочили и, пригнувшись, двинулись вперед. Крайняя избенка, стоявшая несколько на отшибе, сгорела дотла. Над пепелищем время от времени еще вспыхивали редкие искорки. Вокруг не было ни души.
 Чурлюк первым обнаружил тело. Убитый лежал навзничь, раскинув руки. Капрал не стал поднимать крик: он сначала осмотрел все вокруг и только потом негромко свистнул, созывая остальных.
 Лицо убитого было черным, бесформенным. Приглядевшись, Чурлюк  понял, что рот мертвеца забит землей; жидкая грязь облепляла глаза и стекала по подбородку.
 “Подавись чужой землей! АК не дремлет!” – кричали крупные, старательно выписанные буквы с листка бумаги, прикрепленного к груди убитого.
 Мех опустился на колени перед телом, тщетно пытаясь очистить от грязи черное лицо.
 - Помогите-ка! – приказал он спутникам. Общими усилиями они осторожно перевернули мертвеца. Затылок был тоже измазан черной, набухшей от крови землей.
 - Сзади рубанули бедолагу, - констатировал Чурлюк.
 - В этой деревне всего трое таких, что землю взять согласились, - вспомнил шофер и вгляделся в черную, безмолвную ночь.
 Когда общими усилиями лицо покойного очистили от земли, Чурлюк присмотрелся к нему повнимательней:
 - А ведь он приходил к нам пару  дней назад! Еще партбилет в сапоге прятал,  - капрал покосился на ноги убитого, как будто надеялся увидеть там пресловутый партбилет. Но увидел лишь растопыренные пальцы, словно удивленные тем, что в кои-то веки видят большой мир, - Точно, тот самый мужик, - подтвердил Чурлюк.
 Лешек снял листок бумаги с груди мертвеца:
 - “Католическая миссия” – так это, кажется, называется?
 Недалеко от избы, возле которой они оставили свой “виллис”, от плетня отделилась чья-то тень. Шофер истошно закричал: “Стой, стрелять буду!”. Чурлюк, грохоча сапогами, бросился в погоню.
 Затрещала ненадежная изгородь. Капрал уже возвращался назад, волоча за собой небольшого человечка. При ближайшем рассмотрении беглец оказался мальчуганом лет двенадцати. Он заслонял от света фонарика грязное, зареванное лицо и бормотал нечто нечленораздельное.
 - Говорит, эти, лесные, к Бронеку Пехоте пошли, к здешнему старосте, - “перевел” Чурлюк.
 - Покажешь дорогу, парень. Чурлюк, ты с ним пойдешь. Ты возле машины останешься, - приказал Мех шоферу, - А  я  в избу зайду. Тебя как зовут, пацан?
 - Вонтроба Ян, - прорыдала темнота, и поручик сразу вспомнил фамилию человека,  приходившего в милицию с партбилетом в сапоге.

 - Понятное дело, их уже след простыл. А староста целехонек, только молчит, как в рот воды набрал. Поручик не велел его арестовывать. Уж не знаю, как он там анализирует … - Чурлюк с удовольствием выговорил “ученое” слово.
  Гарчина покачал головой:
 - Истребительный батальон надо вызывать, сами не справимся.
 - Да уж, без операции по умиротворению не обойтись, - блеснул еще одним “ученым”  словом Чурлюк.
 - Слушай, ты поговори с той старухой, что козу держит – может, согласится мне продавать по бутылке молока в день. А то мне ребятенка кормить нечем.
 - Она-то, может, и согласится, да ты чем расплачиваться будешь? Ты у меня “жидкую валюту” на месяц вперед выбрал, - Чурлюк беззастенчиво напомнил коллеге о его долгах “самогонному фонду”.
 - Ну, может, начальник разрешит взять еще хоть пару литров? У жены молоко пропало, прямо беда …
 - Может, и разрешит. Спроси у него сам, вот он идет, - капрал смотрел в окно. Осенние мухи отчаянно бились о грязное стекло, - И какой-то армейский с ним.
  Гарчина неохотно спустил ноги с сенника на пол:
 - Надо бы Самборского разбудить.
 - Да пусть себе спит. Всю ночь дежурил, имеет право …
 Странно-неподвижный взгляд армейского майора встревожил милиционеров. Войдя в комнату, чужак небрежно кивнул всем присутствующим. Глубокий шрам пересекал его лоб от брови до виска.
 - Чурлюк, давай бутылку из твоего стратегического фонда! – скомандовал поручик Мех, -А ты, Гарчина, бегом на рынок –  в лавку Петровского колбасу должны были завезти. И поторапливайся: там уже бабы целую демонстрацию устроили.
 Поручик выглядел усталым и огорченным.
 - Слышал, Чурлюк, а мальца-то нашего убили, - шепнул он капралу.
 - Какого еще мальца? – удивился тот.
 - Ну, младшего Вонтробу. Повесили на воротах сразу после нашего отъезда. Да поворачивайтесь вы, чего встали! – прикрикнул поручик на Гарчину и остолбеневшего Чурлюка.
 Майор скользнул равнодушным взглядом по стенам отделения, задержался на секунду на плакате: “АК – жалкие приспешники реакции”, расстегнул ремень и. не ожидая приглашения, уселся на единственный в кабинете стул.
 - Гарчина, зайдите-ка по пути в комитет партии, там  у секретаря лежат кое-какие документы для меня, - небрежно бросил майор.
 Выпроводив подчиненных, Мех уселся на койку.
 - Вот так и живем. Ходим кто в чем, чуть ли не босые, а зайти в ресторан пропустить рюмочку нельзя – сразу разговоры пойдут, мол, гуляет народная власть на народные деньги.
 Майор усмехнулся. Но взгляд его оставался по-прежнему мертвым и неподвижным, и это смущало поручика.
 - Я сам еще только вхожу в курс дела, месяц, как из армии … - попытался он завязать разговор.
 - Из России?
 - Нет, я местный. Из Армии Людовой, участвовал в восстании.
 - Я тоже, - кривая усмешка снова промелькнула на застывшем лице майора, - Только я вот из этих, - он указал на плакат, висящий над головой, повернулся к нему вместе со стулом, да так и остался сидеть, словно любуясь открывшейся перед ним картиной.
 - Понятно, - кивнул поручик, - Да что вы так на него уставились? Не я его нарисовал, не я повесил … В конце концов, вы старший по званию, вы поведете нас против этих … бандитов из УПА, - он сам испугался секундной паузы перед окончанием фразы.
 Мех знал, что украинские националисты часто называют себя аковцами, чтобы сбить с толку преследователей.
 - Во время восстания я подружился с одним парнем из АК, из диверсионной группы “Борода”, - вспомнил он название подразделения.
 Майор, казалось, хотел что-то сказать, но передумал и только бросил раздраженно:
 - Так мы будем пить, или нет?
Тут, как нельзя кстати, появился Чурлюк:
 - Бутылка! – он стукнул донышком поллитровки об стол, будто щелкнул каблуками, - А вот и хлебушек! – он достал из-за пазухи горбушку, завернутую в тряпицу, - Колбаса сейчас прибудет.
 - Ну, за победу над приспешниками реакции! – майор разлил содержимое бутылки по стаканам   и выпил, не закусывая, - Хороший самогон. Сам когда-то гнал.
 Мех проглотил свою порцию, поперхнулся и только тогда понял всю горькую двусмысленность тоста. Слезы выступили у него на глазах:
 - Зачем вы так, майор?! 
 - Да ладно, поручик, не обижайтесь, - майор плеснул из бутылки в свой стакан.
 - О том парне, из АК, я правду сказал. Ежи его звали. Он выцарапал мой “вис” у жандармов …
 - Вот как?! – усмехнулся майор, - Вы пейте, пейте, поручик!
 - Какой там поручик! Рядовой Кактус, отряд “Чвартаки”!
 - Ну, за Кактуса из “Чвартаков”!
 - И за Ежи из “Бороды”! Тогда все по-честному было, а теперь … - Мех вовремя сообразил, что майору не следует знать о “Католической акции”  и старшем сержанте Самборском, - Они мальчонку двенадцатилетнего повесили только за то, что дорогу нам показал! А еще аковцами себя называют, сволочи!
 - Ладно, Кактус, не расстраивайся. За совместную операцию! Будут они помнить мой эскадрон! А за первый тост извини, это я так, сдуру. Просто все как-то чудно выходит … Я ведь сам из “Бороды”, а Ежи … Эх, вот ведь сука-судьба … - пробормотал майор, и из его глаза скатилась единственная слеза, упала на грязный стол и погасла.

 Майор Зигмунт Барбаньский ехал шагом впереди своего отряда. Часть эскадрона он оставил в Рудле под командованием замполита и теперь чувствовал себя совершенно свободным.
 Банда Секиры моталась по всему повяту, точно маятник. Зигмунт не сомневался, что весть о прибытии карательной экспедиции уже пронеслась впереди эскадрона от села к селу, и надеялся, что бандиты приближаются к дальнему лесу, на опушке которого их ожидают в засаде пулеметные расчеты.
 “Лесной кордон Плытня” – повторил Зигмунт про себя название места, где Секира должен был напороться на пулеметы.
 Конь мотал головой, безуспешно пытаясь избавиться от мух. Жара в тот год стояла необычная для конца сентября, и только из болотистых низин слегка тянуло холодом. Пахло вереском. Прогретая за лето земля прощалась с солнцем. Зигмунт наслаждался одиночеством, в кои то веки не чувствуя, как сверлят спину красные, пропитые глазки замполита.
 “Почему они не доверяют мне?” Ведь это он уничтожил банду Федюшки, загнал в болота и перестрелял всех бандитов до единого. Когда через деревни прошел обоз с бандитскими трупами, мужики за пять дней разделили помещичью землю, к которой раньше и прикоснуться боялись. Зигмунт вспомнил вчерашние похороны повешенного мальчонки и зло пришпорил коня. Никто не шел за гробом. Страх еще не покинул эти места. Зажиточные мужики провожают эскадрон из-за заборов злобными взглядами, а беднота, вроде родственников этого несчастного Вонтробы, прячется в хатах. Боятся. “Почему они не доверяют мне?” Он воюет против банд УПА. С начала операции “Висла” ни один эскадрон не добился таких успехов и, тем не менее … Зигмунт махнул рукой, давая своим команду перейти на рысь.
 К счастью, им ни разу не пришлось столкнуться с аковцами. Прогнать с этой измученной земли остатки украинских банд, выдавить их, словно угри, из дальних лесных схронов, – вот задача его отряда. В чем же он неправ? Зигмунт сердито рванул поводья, не давая коню обгрызать тонкие ветки берез, склоненные над тропинкой.
 “В конце концов, кто добил Гитлера? Я дошел с ними до Берлина. За год трижды повышен в звании … И теперь – вот эта земля…” Он видел, как мужики ее делили. Как-то его патруль задержал крестьянина, который всю ночь ходил по своему участку. Ничего не делал, просто ходил по своей земле. “Да. Я не мог бы поступить иначе, даже если бы нарвался на  бывших аковцев. Но мне все равно не доверяют.” Полковник Косолапкин любит его и только  поэтому терпеливо ждет, когда Зигмунт, нарочито медленно, переводит на польский произнесенные по-русски приказы.
 И эти красные, кроличьи глазки замполита. Его идиотские смешки при виде “тех самых” плакатов или “тех самых” газетных статей об Армии Крайовой.  “Но я же не отмалчиваюсь. Защищаю своих, где только могу.” Он оглянулся, как будто мог разглядеть у себя за спиной пятерых бывших аковцев, отбитых им у охраны. Их разоружили и уже вели в тюрьму, когда вмешался Зигмунт. Полковник замял скандал. “Хорошо, когда есть такой вот Косолапкин. Но кто нам поможет создать армию? Только наши собственные офицеры … Наши …” Сердце Зигмунта забилось сильнее. Всякий раз, начиная допрос пленных, он не мог избавиться от страшного предчувствия. Только бы ответили по-украински. Он даже выучил несколько стандартных фраз на чужом языке, чтобы не услышать польскую речь.
 “А если те, кто повесил мальчишку, окажутся поляками, ты задумаешься хоть на секунду?”- Зигмунт по-кавалерийски приподнялся на стременах, - “Да чего уж там … Поздно раздумывать.”
 “Почему они мне не доверяют?” Вспомнилось восстание, последняя встреча с Хромым и эти странные похороны. В них участвовали только двое. Маленький гробик, как будто хоронят ребенка – обычная картинка из повстанческого быта. Но они хоронили радиостанцию. Хромой уверял, что это единственный надежный способ. Попробуй они сделать это тайком, всегда найдутся лишние глаза и уши, заподозрят в сокрытии золота или драгоценностей, раскопают могилу … А так все прошло чисто, через пару дней на том месте уже были немцы. Это называлось “временным прекращением радиоигры,” которая должна была возобновиться, когда бывшие подпольщики вернутся в Варшаву. В Варшаву, освобожденную русскими. “Почему они мне не доверяют? – в который уже раз спрашивал себя Зигмунт, - Да, я вернулся, но даже не попытался связаться с подпольем. Вопреки полученным инструкциям, вопреки собственным намерениям. Русские дали мне возможность поквитаться с немцами, и я ушел с Красной Армией. Потом я не раз убеждался, что поступил правильно. А они мне не доверяют … Впрочем .. Я воюю на стороне коммунистов, но до сих пор не открыл  им тайну той могилы …”
 Он обернулся. Сухой треск, похожий на пулеметную очередь, послышался сзади. “Всего лишь мотоцикл,” – успокоил себя Зигмунт и натянул поводья, заставив коня перейти на шаг. Стрекот мотоцикла приближался, и это вселяло тревогу. Между берез мелькнуло темное пятно.
 - Стой! – скомандовал Зигмунт. Отряд остановился. Мотоцикл был уже близко. В коляске развалился замполит, злобно посверкивающий красными глазками.
 - Вот видишь, майор, какая петрушка получается: только расстались, как я подумал: вы в бой пойдете, а я рюмочку выпью – и на боковую, неудобно как-то получается … - бормотал он заплетающимся языком.
 - А своих людей на кого оставили?
 - Вахмистр за ними присмотрит.
 - Вы знаете, что бывает за неисполнение приказа и самовольное оставление поста? – Зигмунт снял фуражку, как уличный мальчишка перед дракой. По спине пробежал холодок. “Вот оно, их доверие! Наверняка в Рудле появился кто-нибудь из штаба полка и, узнав, что я выехал на операцию без замполита, приказал этому алкашу отправиться вслед за мной на мотоцикле. Ладно, с Косолапкиным после поговорим.”
 - Всем спешиться! – скомандовал он, - Капрал Збышек, возьмите двоих – и ко мне! А ты снимай ремень! Сдать оружие! – прикрикнул он на замполита, хватаясь за кобуру.
 Бойцы, негромко переговаривавшиеся возле своих коней, разом замолчали.
 - Ты самовольно оставил отряд, которым должен был командовать. А если они получат приказ выступать – кто их поведет? – добродушно выговаривал Зигмунт, разоружая замполита, - Тебе что, поручили следить за мной, ни на шаг не отпускать? Кто поручил? Говори, не стесняйся!
 Тот только молча замотал головой.
- Посадить на тачанку, приставить конвоира, - бросил Зигмунт и направился к бойцам.
 Тихое: “Пан майор, разрешите обратиться!” заставило его замереть на месте. На заднем сидении мотоцикла расположился сержант в милицейской форме.
 - Что еще? Вы, очевидно, местный и присланы показывать дорогу?
 Сержант подошел так близко, что было слышно его дыхание:
 - Так точно, - и добавил совсем тихо, - Пан майор, вам привет от Бороды.
 Зигмунт нахмурился и придвинулся к сержанту вплотную.
 - Пан майор, у меня для вас приказ от командующего Армией Крайовой.
 Зигмунт надел фуражку.
 - Ступайте за мной, - буркнул он и, не оборачиваясь, двинулся в глубину леса. Проходя мимо коня, потрепал его по холке, будто прощаясь. Сердце билось неровно, как при встрече с почти забытой, недоброй, глупой и все же любимой женщиной.
 - Пан майор, вы прямо сейчас в лес? – голос сержанта срывался от волнения и нескрываемого восторга.
 - Разумеется. Бандитов из УПА громить, - сухо ответил Зигмунт.
 - Пан майор, связь восстановлена. Командир округа будет выходить на вас через меня.
 - Откуда вам про меня известно? – спросил Зигмунт, лихорадочно силясь потянуть время.
 Сержант лишь загадочно улыбнулся.
“Я как старый кавалерийский конь, услышавший звук трубы, - мысленно иронизировал Зигмунт, - Готово. Уже рою землю копытом, грызу удила …А ведь все это бессмысленно, я не хочу быть с ними, не верю в успех их дела … Это преступление!”
 Он пытался собрать в кулак свою слабеющую волю, но искушение было слишком сильным: не надо будет ни перед кем тянуться в струнку, выслушивать нотации полковника Косолапкина …
 - Как мне на вас выйти? – спросил он, глядя себе под ноги
 - Дашиньского четыре. Спросить отца  “Католической акции”.

 Эскадрон во главе с Зигмунтом вернулся в город только через шесть дней. На тачанке везли раненого, связанного по рукам и ногам Секиру и обезоруженного замполита.
 Лешек Мех, укрывшись за занавеской в гостиной дома на Дашиньского четыре, наблюдал за возвращением эскадрона. У коменданта опорного пункта милиции была своя задача: заманить как можно больше людей на проваленную явку только что восстановленной сети аковского подполья. Информатор, сообщивший в милицию о подозрительном доме,  сам не знал, какую службу сослужил он новой власти.
 - Смотрите-ка, прямо сцена из “Огнем и мечем” – засмеялся Мех, указывая на двух пленных в тачанке, замыкавшей колонну. Руководитель операции, мрачный, плохо выбритый офицер госбезопасности, лишь досадливо поморщился.
 - Я этого майора знаю, боевой мужик, - продолжал Лешек, как ни в чем не бывало, - Вы злитесь потому, что Секира с вами три месяца коломыйку танцевал, а майор его за неделю скрутил.
 - Интересно, кто второй пленный? Косолапкин в своем рапорте сообщил, что живым взяли одного Секиру.
 - А этот, второй, в нашей форме! – подлил масла в огонь Лешек.
 - Смирно! Отставить разговоры! – огрызнулся офицер госбезопасности на своих людей, которые переминались с ноги на ногу возле задержанных.  Всем хотелось поглазеть на легендарного бандита, державшего в страхе весь повят. Арестованные же вели себя на удивление спокойно.
 Когда первым пришел на явку сержант Самборский, Лешек только многозначительно присвистнул. В последующие четыре часа взяли еще двоих. Похоже, готовилось заседание штаба подпольной организации, известной, как “Католическая акция”.   
 Офицер госбезопасности уселся на стул в глубине комнаты. Лешек любовался городским пейзажем. Толпа зевак по обеим сторонам улицы постепенно редела.
 - Секиру взяли и этих троих – неплохо для начала, - радовался Кактус. Что бы там ни говорили, а успех операции- его заслуга.
 Когда он выложил свой план захвата руководителей аковского подполья, шеф только глаза вытаращил. Проклятые двадцать лет! Возраст, приличный для футболиста, но никак не для политика! Будь он хотя бы лет на пять постарше, он, Лешек Мех, возглавлял бы комитет партии, а не заштатное отделение милиции!
 - А что, вы верите таким, как этот майор? - офицер госбезопасности дернул плохо выбритым подбородком  за окно, в ту сторону, где скрылся победитель Секиры.
 - На все сто процентов! – ответил Лешек с какой-то оскорбительной краткостью.

Уже совсем стемнело, и Зигмунт, не таясь, вышел из дому. Когда его интендант занимался размещением эскадрона, то по просьбе командира выбрал для него комнату “такую, знаете ли, поскромнее, но со всеми удобствами” – тут Зигмунт многозначительно понизил голос, как бы намекая на возможные визиты лиц противоположного пола. Теперь, задним числом, он убеждал себя, что ничего другого не имел в виду. Господи, как ему сейчас нужно было выговориться! Он посмеялся бы над тем, кто напомнил ему, что за все годы оккупации он ни разу не позволил себе откровенного разговора с друзьями. Сейчас он тоже вышел из дома вовсе не ради дружеской беседы, но зная одно: с этими людьми он имел право быть собой. Он заслужил это право работой в подполье и в дни восстания.
 Не спеша, шагая по темной улице, он разбрасывал ногами опавшие листья.
 “Клен, похоже … – он постарался припомнить, как выглядела эта улица днем, как будто сейчас это было самым важным, - Прогулялся немного, можно и к дому,”- приказал он себе, подойдя к перекрестку, но все-таки взглянул на табличку с названием улицы.
 “Проспект Красной Армии,”- он остановился, озадаченный. Еще днем, спросив у хозяев квартиры, как найти улицу Дашиньского (“Надо бы дружка одного навестить”), он услышал: “Дойдете до улицы Перацкого, а там первый поворот налево.” А тут какой-то Проспект Красной Армии. “Переименовали, наверное, а хозяева еще не успели привыкнуть. Или не захотели,”- объяснил он сам себе и быстро, пока не успел передумать, свернул в первую улицу налево. Подняв голову, увидел белеющую в темноте табличку и приподнялся на носках, чтобы прочитать. “Улица Генрика Голланда. Черт, вот тебе и  Дашиньского!” – но почему-то на душе стало легче. И все-таки он продолжал идти вперед. “Откуда я знаю эту фамилию?” Мгновенно в голове высветилась картинка: это же смешной газетчик, что в октябре сорок четвертого брал интервью у офицеров штаба Берлинга. “Высоко же он прыгнул, целую улицу получил. А я – только майора” – подумал он и внезапно улыбнулся: маленький журналист, подвижный, остроумный, с лохматыми черными кудряшками чем-то напомнил ему Маккавея. Крепко они напились тогда …
 Зигмунт остановился возле дома, на воротах которого виднелась табличка с номером шесть и названием улицы. Зигмунт включил фонарик: “Улица Дашиньского … А табличку-то не поменяли!” Он оглянулся по сторонам и пошел было к соседним воротам.
 “Дашиньского четыре Спросить отца “Католической акции,” – прозвучал в ушах быстрый шепот.
  -Дашиньского, а не Голланда, - проворчал он и прошел мимо, - Ну и ночка, в самом себе не разберешься, - продолжал он ворчать, уже вернувшись на квартиру и стаскивая сапоги, - Темно, темно в душе … - и, поймав себя на чрезмерной сентиментальности, добавил с усмешкой, - Как у негра в жопе.
      
                6

 - Где это? – переспросил парень, странно, по-птичьи склонив голову набок.
 Косиорек беспокойно огляделся по сторонам. Пивная была такой крохотной, что от негромкой беседы нескольких посетителей можно было оглохнуть, а этому балбесу, видите ли, нужно каждую фразу орать в самое ухо! Едва помещаясь на низенькой табуретке, Косиорек чувствовал спиной спину сидящего сзади. Левую руку положить было некуда: всю поверхность стола занимали две тарелки и две рюмки. “Шикарное заведение” размещалось прямо посреди развалин,  крышей ему служили несколько кусков толя, а над крышей высились закопченные стены сгоревшего дома. Тем не менее, хозяйке заведения удалось создать почти роскошный интерьер: целые, чистые стекла в окнах, табуретки с плетеными сиденьями, наверняка позаимствованные из настоящего кафе, стойка, украшенная бутылками с пестрыми наклейками, коврик у входа - от всего этого веяло почти довоенным уютом. А какая посуда! Косиорек, воспользовавшись паузой в разговоре, внимательно рассмотрел герб на вилке. Деловых людей в Варшаве всегда уважали. Даже эти, новые оккупанты в застиранных гимнастерках и кирзовых сапогах, не  брезгуют услугами “акул черного рынка”. Гараж на заднем дворе уцелевшей виллы, принадлежащей семейству Косиореков, был забит мешками с овсом, неведомо как попавшими сюда с проезжавшего мимо армейского грузовика. Конечно, в городе сейчас с товарами негусто, но то, что удается добыть, долго не залеживается. Например, колеса. Они нужны везде – и для детских колясок, и для тачек, и для повозки рикши. Дерзкий ум Косиорека уже провидел воскрешение гужевого транспорта, поэтому запасы овса могли оказаться весьма кстати. Но не в правилах делового человека складывать все яйца в одну корзину. Вот он и затеял разговор с этим глухим балбесом. Речь шла о цементе. Уже третий товарняк со стройматериалами приходил на Прагу – и никакого навара. А ведь ресурсы цементного завода, уцелевшего после ухода немцев, не безграничны!
 - Где это? – еще раз переспросил парень.
- В Ольшинке Гроховой, - Косиорек уже начинал нервничать. То ли его раздражал этот глухой верзила, подставивший ухо к самому лицу собеседника, то ли вызывало неприятные ассоциации название, знакомое еще со школьных уроков истории. Ну да, именно в тех местах поляки здорово потрепали русских во время очередного восстания.
 Правда, Косиорека несколько успокаивало, что после недели совместной работы его новый помощник выглядел вполне прилично.
 Когда они встретились впервые, рослый оборванец слонялся  у “остановки “общественного транспорта”, завистливо поглядывая на пассажиров, набившихся в пролетку, совершающую рейсы на Прагу.
 - У меня глаз-алмаз! – похвалился Косиорек, перекинувшись с бродягой парой слов, - Я и видел-то вас всего один раз у пана Ежи, а вот запомнил! Ну, и что вышло из всей этой вашей беготни? Дерьмо, извините за выражение! – Косиорек широким жестом обвел бескрайнее поле развалин, - Какие у вас планы на будущее, уважаемый пан …
 - Тирольский, - невозмутимо представился верзила, поддернув и без того короткие до неприличия штаны и зябко переступая драными башмаками, из которых выглядывали черные от грязи пальцы, - Вот на Прагу хочу съездить, да не на что …
 - А как насчет завтрака? – сочувственно поинтересовался Косиорек.
 Короче говоря, парень был сытно накормлен, прилично одет и обут и теперь, подставив левое ухо, внимательно слушал собеседника, кивая головой.
 - Ну, все! – неожиданно заявил он.
 - Что-нибудь не так? – встревожился Косиорек.
 - Хорош трепаться, пан Косиорек! – решительно заявил верзила, - Он будет меня учить, как делать налет!  Да мы с ребятами еще в сорок третьем брали завод “Шписс”! Впятером, хочу заметить! Административный корпус вымели подчистую. Кассу, телефоны, папки с документами, - все забрали. Только портрет Гитлера оставили, да и тот уже ни на что не годился, потому как один наш приятель сильно разнервничался, ну, и случилась у него медвежья болезнь. Так он снял со стены портрет и обгадил фюреру всю физиономию …
 Косиорек хихикнул было, но смущенно замолчал под строгим, сосредоточенным взглядом Тирольского.
 - Да, забавно … - кивнул тот, - Правда, Гитлер нам тоже порядком нагадил. Тот парень потом погиб на Старовке, а меня, пан Косиорек, не надо учить, мы не в школе. Только одно уточнение: вы хотите, чтобы я для вас отцепил вагон в той самой Ольштинке, где генерал Скшинецкий хорошо врезал русским? Только один вагон? Надеюсь, вы не обидитесь, если второй я отцеплю лично для себя? Зачем он мне нужен, и как я им распоряжусь, вас не должно касаться. Во-первых, хочу немного подзаработать, а во-вторых, считайте это такой милой шуткой – ну, вроде той, с портретом … - он недобро усмехнулся.
 - Два  вагона?! Но это же огромный риск! – и растерялся, и перепугался Косиорек.
А еще он подумал, что, пожалуй, напрасно предложил пану Тирольскому место репетитора в своем доме. В память о первом учителе детей, Косиорек решил помочь боевому товарищу пана Ежи. Тирольский принял предложение без особого восторга, зато тринадцатилетний Эмилек с первого урока буквально влюбился в нового педагога.
 Озадаченный отец семейства потянулся к графинчику с вином. “Черт его знает, чему этот балбес учит моего сопляка вместо латыни и английского!”
 Английский язык был в интеллектуальном багаже пана Тирольского одним из немногих навыков, пригодных для мирной жизни. Как, впрочем, и для многих других ребят его возраста, что в годы оккупации расхаживали по Варшаве в высоких сапогах, читали “Бюллетень” и с юной беспечностью заливали своей и чужой кровью страницы истории.
 “Кабы он только рассказами ограничился …” – сердце любящего отца сжималось в предчувствии крупных неприятностей.
 Всего три дня назад, когда супруга Косиорека, запаздывая с обедом, подбросила в печь побольше угля, в кухне громыхнул взрыв. Эмилеку, который тут же примчался спасать свой “арсенал” был учинен допрос с пристрастим. Но даже первая за многие годы порка не заставила мальца признаться, что за взрывчатые материалы хранились в угольном ящике, и для чего они были предназначены.
 “Да уж, без этого дылды тут не обошлось!” – неприязненно подумал Косиорек.
 - Ну, еще по одной! – провозгласил он, чтобы заглушить тревожные мысли.
 Пан Тирольский взял в руки изящный графинчик, наполненный темно-красной жидкостью, и налил рюмки до краев.

Часовой, стоявший на посту перед большим каменным домом на главной улице Праги, щелкнул каблуками при виде генерала Дробного и продолжал тянуться в струнку еще минут пятнадцать: поток важных гостей – и в форме, и в штатском, - не иссякал. Ежи в кургузом костюмчике, купленном на рынке с первого журналистского гонорара в “Голосе поколения”,  чувствовал себя крайне неловко. Он нерешительно вошел  в зал, где должна была состояться встреча, но немного успокоился, заметив нескольких знакомых литераторов в компании ксендза и епископа.
 “Забавно: настоящий епископ в таком обществе” – Ежи даже слегка огорчился, что не посмел надеть свою аковскую форму с нашивкой “Poland”, что добавило бы экзотичности всему этому сборищу.
 Больше знакомых лиц не было видно. Но тут Дробный, беседовавший с каким-то высоким, худощавым человеком, призывно помахал рукой:
 - Познакомьтесь, господа.
 - Мы, кажется, знакомы, - выдавил Ежи, протягивая руку Линкевичу.
 - Простите, не припоминаю, - надменно отозвался тот.
 - Впрочем, это неважно, - Ежи натянуто улыбается. Дробный уже перешел к другой компании.
 - Сам Борейша пожаловал, - язвительно шепнул Линкевич, кивая на толпу, создавшую затор у входной двери, - Наши “деятели культуры” уже тут как тут, спешат выразить свое почтение. Давай-ка выпьем, парень! И, конечно, Жабоклицкий в первых рядах, - опорожнив рюмку, он указал на клубящуюся толпу.
 Действительно, рядом с массивной фигурой Борейши мелькала кудрявая голова. На фоне пестро одетой публики черный костюм Жабоклицкого смотрелся почти элегантно. Далеко не все штатские успели обзавестись приличным гардеробом. Кое-кто пришел даже в свитере, а бывший ректор университета щеголял в клетчатых брюках-гольф. Лишь офицеры в надраенных до блеска сапогах выглядели безупречно. Ежи просто залюбовался ими, и только некий лихой кавалерист, пересекавший зал, бряцая шпорами, у многих вызывал насмешливую улыбку.
 “Ну, этот  пороха и не нюхал,” – подумал Ежи и с удовольствием перевел взгляд на Дробного. Вот кто действительно  достоин уважения! А Линкевич нашептывал на ухо с интонацией записного сплетника:
 - Вы только представьте, этот так называемый поэт всю войну прослужил лакеем в казино! А после поражения восстания, оказавшись в лагере, организовывал концерты для немцев-охранников! Каково?!
 - Вы о Жабоклицком? – поинтересовался Ежи, слушавший не очень внимательно.
 - О товарище редакторе Ж., как его называют в журналистских кругах, - ехидно улыбнулся Линкевич.
 Дробный пригласил собравшихся в банкетный зал. На длинном столе были расставлены весьма скромные закуски, но сервировка просто ошеломила Ежи. Он привык  питаться на бегу, торопливо глотая похлебку в фанерных будках, гордо именуемых ресторанами. Если в таких “ресторанах” скапливалось больше трех клиентов, то четвертому приходилось ждать, пока освободится тарелка. Видимо, в государственных учреждениях с посудой дела обстояли получше. С большим трудом отделавшись от Линкевича, Ежи вслушивался в разговоры окружающих.
 - Да я хоть сейчас готов написать статью в защиту конфедератки! Это наш национальный головной убор! – рычал Борейша на какого-то полковника. 
 - Наш народ хлебом не корми, дай только пободаться друг с другом! – меланхолически заметил Жабоклицкий.
 - А нам уже воду включили, - робко хвастался какой-то замухрышка в очках.
 - … только стол пришлось из двери сделать … - это уже кто-то другой.
 - Легальная оппозиция? Пусть сначала объявятся, а там посмотрим! – усмехнулся какой-то тип в погонах. Ежи навострил уши.
 - Радослава помните? Я встречал его еще до восстания …
 - “Радослав”, Старовка! Не стреляйте!” – закричала память. Ежи поискал говорящего глазами.
 - Видите ли, я еще до войны придерживался левых взглядов, - разглагольствовал невысокий толстяк в клетчатом пиджаке. Нет, не он говорил о Радославе.
 - Ликвидация банды Секиры – несомненно, большой успех, - кавалерийские шпоры позвякивали, даже когда их обладатель стоял на месте. Интересно, как это у него получается?
 Генерал Дробный постучал вилкой по бокалу и начал речь. Она была короткой: о возвращений к жизни, к мирному труду, о единении всех левых сил в борьбе за светлое будущее. Генерал говорил умно, без излишнего пафоса, но почему-то его речь вызывала у Ежи глухое, иррациональное отторжение.
 Ведь он верил в те же самые идеалы, мечтал о таком же будущем для своей страны. Он выступил против своих боевых товарищей. Он сам не понимал, что с ним происходит и удивился, услышав собственный голос, нарушивший секундную паузу, которую сделал генерал, прежде, чем провозгласить тост:
 - А я предлагаю выпить за всех патриотов, готовых трудиться на благо страны. Ведь одной левой много не наработаешь!
 Ежи высоко поднял бокал и выпрямился во весь рост, немного нелепый в своем куцем пиджачке с чужого плеча. Все любопытные, испуганные, неприязненные взгляды устремились на непрошенного оратора. Ежи казалось, что бокал в его руке весит не меньше десяти килограммов, - так напряглись от волнения мышцы.
 “Если никто меня не поддержит – брошу бокал об пол и уйду. Ну, попробуй, раз ты такой смелый!” – приказал он себе.
 В мертвой тишине слышалось только сопение соседа Ежи по столу.
 Генерал Дробный протянул свой бокал в сторону говорившего:
 - Хорошо сказал, парень! – просипел из своего угла Борейша и хрипло расхохотался.
Тишина взорвалась. Сначала по залу пробежал недоуменный шепот, потом одобрительные аплодисменты.
 Ежи стоял бледный, как полотно. К нему уже тянулись чьи-то бокалы, кто-то говорил ободряющие слова. Неподалеку позванивали кавалерийские шпоры. Ежи выпил, вытер салфеткой вспотевшие руки и, как школьник, поддернул сползающие штаны.
 “Наверное, они правы, что не доверяют мне. Я ведь и сам не знаю, что отмочу в следующую секунду …”
 - Да-да, мы, интеллигенты, просто обязаны сыграть решающую роль в новейшей истории польского народа, - перекрывал гомон толпы бодрый голос Жабоклицкого.

 “Итак, что мы скажем о восстании, которое, как увеличительное стекло, позволило в деталях разглядеть наши политические реалии? Мы не можем претендовать на всеобъемлющую, научную точку зрения, подтвержденную подлинными документами. Мы не можем сослаться на исторические архивы: если они и существуют, то вряд ли будут рассекречены в ближайшее время. Ведь все происходило в те дни, когда радиограммы заменяли дипломатическую переписку, когда “Несколько минут польской музыки”, предаваемые по лондонскому радио, содержали в себе важнейшую закодированную информацию. Так что неизвестно, дождемся ли мы серьезных исторических исследований на столь больную для всех нас тему. Но мы совершенно убеждены,  что уже сейчас следует провести разведку на опасной, заминированной территории, -  истории восстания. Мы должны призвать на помощь здравый смысл – время героических легенд прошло. Легендами были дни и ночи солдат-повстанцев, дни и ночи смерти и победы. Теперь настало время разобраться и понять, что здесь истинно, а что …”
 Ежи оторвался от первой полосы. “Голос поколения” открывался его статьей. Они с Олеком шли по понтонному мосту. Толчея была страшная. На узком пространстве сгрудились пешеходы, грузовики, легковые машины, мотоциклисты. Самое удивительное, что весь этот бурный поток вливался в пустыню развалин. И люди, и машины двигались медленно, словно участники похоронной процессии.
 - Посмотри, сколько здесь всего … - вздохнул Ежи, несколько смущенный тем, что Олек застукал его за чтением собственной статьи.
 - Чего?
 - Ну, народу, движения, жизни …
 - Ага, так и хочется все это прогладить утюгом, чтобы было ровненько, чинно, прямо как в Нью-Йорке … - охладил Олек полет поэтической мысли.
 По Висле, как огромные крокодилы, плывут сваи для подъемных кранов, с помощью которых будут восстанавливать пролеты разрушенного моста Понятовского. Понтоны не выдержат такой тяжести, поэтому сваи тянут буксирами по воде.
 - Гляди-ка, пошло дело! – радуется Ежи, но, не утерпев, снова утыкается носом в газету.
 “Сегодня мы знаем, как это случилось. Мы действовали по указке лондонского правительства, в котором видели истинного выразителя национальных интересов.
 Но наша сегодняшняя реальность – результат не только ошибок тех людей, которые  нашими руками боролись за право вершить судьбу Польши. Мы должны высказать свое мнение по поводу деятельности представителей противоположного лагеря, поскольку, придерживаясь в целом  верной политической линии, они не сумели добиться признания у  польской интеллигенции, в большинстве своем – бывших солдат Армии Крайовой.
 Рассмотрим лишь один момент, когда стало ясно, что политика лондонского правительства потерпела крах, - выход из восстания.
 Вот здесь мы можем предъявить представителям нынешней власти счет нанесенных нам обид. Сторона, провозгласившая себя гарантом социальной справедливости, подошла к оценке польской действительности, руководствуясь примитивными схемами …”
 - Из-за этой фразы я спорил битых два часа, - похвастался Ежи, вспомнив свое сражение с цензором.
 Порыв ветра рванул газету у него из рук.
 - Простите, где вы это купили? – спросил у Ежи молодой парень в заношенном пиджаке.
 - В центре.
 - На Праге уже все расхватали …
 - Ничего себе! – пробормотал Ежи и отвернулся – глаза предательски защипало.
 Люди, крохотные, как муравьи, ползали по скелету моста.
- Глядишь, к весне восстановят, - заметил Олек, но дрогнувший голос выдал его. Ежи улыбнулся: так ему и надо, нечего было смеяться над планами друга.
 - В центре тоже скоро все распродадут. Гора рассказывал, что сам видел, как две бабы у киоска едва не подрались за последний экземпляр, - Олек свернул газету в трубку и, взмахнув ею, воинственно зарычал. Несколько человек недоуменно оглянулись.
 - Не пугай народ, - одернул приятеля Ежи, - Чему ты радуешься? Сейчас самая драчка и начнется, - он говорил это, а сам едва не лопался от гордости. Сколько дней пришлось ему биться о стену недоверия. Простой аргумент, что любая информация, исходящая от  официальной прессы будет восприниматься бывшими солдатами Армии Крайовой, как заведомо ложная, встречали гробовым молчанием. Призывы привлечь на свою сторону молодых интеллигентов с ходу отвергались – в лучшем случае, Ежи предлагали сотрудничество в любой из уже существующих газет.
 И все-таки у них теперь есть свое собственное издание! И его раскупили за несколько часов. Значит, оно нужно людям.
 Ежи с Олеком с трудом выбрались из толпы, запрудившей вход на понтонный мост, и зашагали в сторону редакции.  Учреждение со столь гордым названием размещалось в крохотной съемной комнатушке, и единственным предметом мебели в ней был большой письменный стол, подаренный генералом Дробным и привезенный на армейском грузовике.
 - Если наши ребята узнают, кто нам этот стол подарил, нам хана! – пошутил Ежи.
 На подоконнике валялся замызганный конверт без марки. Надпись на нем гласили: “В редакцию “Голоса поколения”. Видно, кто-то не доверял почте и принес письмо лично.
 Ежи вскрыл конверт
  “Редактору “Голосу поколения”
  Как участница восстания и мать погибшего повстанца, капитана батальона “Метла”, от всего сердца желаю Вам успеха в вашем нелегком деле. Я искренне благодарна Вам за то, что Вы  нашли в себе мужество коснуться больной темы. Когда я читала статью “Попытка подвести итоги”, мне казалось, что это мой единственный, навсегда потерянный сын вместе с Вами бросает всем в лицо обвинение в ужасной несправедливости, причиненной нам, бывшим аковцам. Я позволю себе лишь одно замечание, уважаемый редактор: вы слишком дешево цените Вашу работу, газета должна стоить не семь злотых, а, как минимум, вдвое дороже.
    С уважением
    Председатель Комитета солдатских матерей
    Боец батальона “Метла”
    16.IX,1946 г.”
 Ежи опустился на кровать. Хорошее настроение мгновенно улетучилось.
 - Да уж … - пробормотал Олек, - Похоже, не все правильно понимают то, что мы делаем. А она еще беспокоится, что газета слишком дешевая … - он поежился.
 - Она сама пришла в редакцию с этим письмом. Хочет поддержать нас, верит, что мы действительно боремся за справедливость. А мне стыдно получать свою редакторскую зарплату, мне все время кажется, что я продаюсь, хотя, откажись я от денег, нам нечего будет жрать. Но дело ведь не в деньгах – в идее. Мы подчинились их идеологии и сделали это открыто, требуя взамен только одного – уважения. Женщина-солдат, мать солдата поддержала нас – почему я должен ее стыдиться? Я … - он не закончил фразы и только махнул рукой.

 На следующий день состоялось заседание редколлегии. Ежи, не выспавшийся и измотанный ночной дискуссией с Олеком, кое-как исполнял обязанности председателя. Каждый член редколлегии высказал свое мнение о первом номере газеты, которую смели с прилавков за несколько часов. Ежи пытался сосредоточиться, задавал вопросы, уточнял подробности. Ему хотелось, чтобы все осознали: дебют оказался успешным. Впрочем, народу собралось немного даже для такой крохотной комнаты. Ежи расхаживал между подоконником и столом, на котором сидел Гора и еще двое недобитков из “Дороги”. Лирик с ястребиным профилем - единственный уцелевший из  “Правды и народа”, гордо возлежал на койке главного редактора. Олек вытащил из стола ящик и скрючился на нем, упираясь подбородком в колени.
 Неожиданно в комнату ввалились сразу два новых персонажа. И если приход первого с набитой до отказа почтовой сумкой был встречен со сдержанным любопытством, то появление второго привел всех в некоторое ошеломление: с каких это пор почту разносят с охраной? У Ежи замерло сердце: он уже не первый день замечал за собой слежку. Но чтобы сотрудник службы безопасности вот так запросто вторгался в помещение редакции – это было уже чересчур! Но пожилой почтальон рассеял его сомнения:
 - Ну-ка, Антек, тащи остальные! – приказал он, вываливая на стол содержимое сумки. От обилия голубых, розовых, белых конвертов зарябило в глазах.
 У ребят захватило дух. Гордость и радость вытеснили первое страшное подозрение. Из сумки, принесенной вторым почтальоном, сыпались письма со всех концов страны: Седльцы, Воломин, Жирардов, Белосток, Краков, Гарволин … А газета всего три дня, как вышла!
 - Ишь, понаписали! – комментирует один из почтальонов, хозяйским глазом окинув результаты деятельности редакции.
  “Пожалуй, надо бы дать им на чай …” – Ежи первым приходит в себя посреди всеобщего потрясения.
 - Ребятки, а у вас хоть одного экземпляра для нас не найдется? – робко интересуется второй почтальон.
 Олек достает газету из ящика, на котором сидит.
 - Вот спасибо! А то на черном рынке за нее сто злотых просят, - радуется старик и только качает головой, осуждая столь непочтительное обращение с ценным изданием, - Ну, помогай вам Бог! – прощается он на патриархальный манер.
 - Вот он, старый варшавский почтарь … - бормочет Олек и присоединяется к остальным членам редколлегии, уже торопливо разбирающим письма. Ежи отводит повлажневшие глаза.
 “Я так боялась статей, которые появятся в первую годовщину восстания! Ну, что нового они могут мне сказать! Я не проронила ни слезинки, когда погиб мой сын. Весть о его смерти принесли солдаты. Они, мужчины, плакали, рассказывая о его последних минутах, но мои глаза были сухими – вероятно, все слезы я выплакала раньше. Только приближение годовщины восстания пугало меня: снова пресса разразится потоками гнусной клеветы … И вот сегодня я прочла вашу газету …”
 Белый листок бумаги перекочевывает на левый край стола.  Олек, сидящий нал стопкой распечатанных писем, улыбается уголками  губ.
 “Похоже на подсчет голосов после выборов. Этот голос – за нас, за то, что мы делаем,” - думает Ежи.
 Стопка писем на левом краю стола растет. Многие, вероятно, впервые открыто говорят о своих обидах, о своей скорби. В центре стола тоже скопилось немало писем. Это голоса скептиков – их еще можно перетянуть на свою сторону.
 Но и правый край стола не пустует. Злоба, предостережения, открытые угрозы …
 “В сущности, эти письма тоже за нас. Нас принимают всерьез, нас боятся.”
 Анонимки, обещающие скорую расправу. Один смертный приговор, скрепленный печатью 4-й Келецкой дивизии Армии Крайовой.
 - Небось, парень давно в леса ушел. И штабной архив с собой прихватил. Не слишком ли много на себя берет? – пытается шутить Ежи, хотя по спине пробегает холодок.
 - Боюсь, дело серьезней, чем ты думаешь: эти ребята обещают тебе пулю, - хмурится Гора.
- Эх, один бы пистолетик на всех! – мечтательно вздыхает Олек.
- Какой еще пистолетик, идиот?! И думать забудь! – злится Ежи.
“Главный редактор принимает по вторникам и пятницам с тринадцати до пятнадцати,”- цитирует Олек строчки из редакционного объявления, - Да тебя, дурака, палкой пристукнуть можно! Эх ты, “агент Советов, торгующий солдатской кровью!” – вспоминает он фразу из очередной анонимки.
 - В конце концов, я могу получить разрешение на ношение оружия, - пробормотал Ежи.
 - Лучше попроси, чтобы прислали охрану из службы безопасности, - потребовал бескомпромиссный Олек.
 - Какая охрана, какое оружие! – спохватился Ежи, - Банда сопляков! До сих пор одни пистолеты на уме!
 - Ладно, ладно! – успокоил его Олек, - Обойдемся без пистолетов. Другое время, другая музыка! – и расхохотался, увидев откровенное разочарование на лице друга.
- А, если серьезно, то я и сам не знаю, долго ли мы протянем. Вчера разговаривал со Стариком … - все насторожились, услышав этот псевдоним, - Спросил его, почему он не прошел регистрацию, как бывший офицер Армии Крайовой. А он мне сказал буквально следующее: “Ты хочешь, чтобы я перешел на легальное положение? Пусть сначала легализуются те, кто с помощью русских узурпировал власть в стране. Пусть устроят честные выборы. Понятно, что они все равно подтасуют результаты, но это уже дело их совести. Я не стану скрываться от законно избранного правительства. Я солдат, мое дело служить.”  Ладно, это все лирика, давайте работать, - Ежи кивнул на груду нераспечатанных писем.
 “На “Голос поколения” я наткнулся случайно. В куче газет, журналов, брошюр иногда очень трудно сориентироваться. Но я прочел заголовки, выдержки из пары статей и почему-то проникся доверием к вам. Мне показалось, что вы не из тех, кто лижет задницу новой власти …
 Не уверен, что ваша газета поспособствует демократизации нашей прессы, верно служащей тоталитарному режиму. И все-таки желаю вам продержаться как можно дольше.” 
 Олек перебросил письмо на левый край стола.
 Его больше всего смущало то, что их принимают за независимое, чуть ли не подпольное издание. Если бы люди знали, кто их финансировал!
 Гора развернул свежий номер молодежной газеты “Сегодня и завтра”
 - Зато вот эти господа  все расставили по своим местам. Послушайте:
 “Вышел в свет новый, прекрасно оформленный еженедельник “Фронт молодых.” Его печатает кооперативное издательство “Искра”, чей адрес: Варшава, Дворцовая три, наглядно свидетельствует о том, что данный еженедельник – детище левого молодежного Союза борьбы, издающего также ставшую ныне весьма популярной газету “Голос поколения.” Так что демократической  общественности уже доподлинно известно, что мы являемся штатными агентами коммунистов. Ситуация проясняется.
 - Прекрасно! – Ежи насупился и перечитал текст про себя, шевеля губами, словно заучивал его наизусть, - Значит, они почувствовали, что мы становимся опасными! -  он швырнул газету к стопке, где лежали анонимки и смертный приговор, - Что за жизнь! Кто только не пытается присвоить монополию на несчастную АК! Нас будто на аукцион выставили и ждут, кто больше даст. Националисты фашистского толка завлекают к себе, чтобы потом списать на нас собственные грехи. Управление безопасности вербует в свои агенты, а с ними соревнуется британская разведка! Перед нами открываются широчайшие перспективы …
 - В крайнем случае, можно с черного хода пробраться в стан левых и вместе с ними топать в светлое коммунистическое будущее, - ехидно добавил Олек.
 Ежи внимательно посмотрел на него.
 - Ты полагаешь, правы те, кто считает, что сопротивляться давлению Советов бесполезно, и принимают создавшуюся ситуацию, как должное. Это избавляет их от необходимости нравственного выбора. Они надеются проникнуть в светлое будущее через черный ход. Но я свой выбор сделал осознанно и не стыжусь его. Для меня этот ход – парадный …
 - Смотри-ка! – Олек не дал разгореться дискуссии, отвлекшись на очередное послание, - Этот парень пишет, что не надеется  увидеть свое письмо опубликованным в газете и обращается к нам лишь за тем, чтобы “разбудить нашу совесть”!
 - Дай-ка! – Ежи забрал у Олека несколько листков, вырванных из школьной тетради и прочел вслух первые бросившиеся в глаза строчки:
 “… а оружие, главная наша драгоценность, добытая с таким трудом, бережно хранимая в  годы оккупации, славно поработавшая во многих боевых операциях: ручной пулемет “браунинг”, припрятанный еще в сентябре тридцать девятого, “сука” – немецкий станковый пулемет, захваченный под Тобруком и сброшенный союзниками с самолета, и “стэны”, верные, безотказные “стэны” – все это было брошено в огонь руками советских солдат, называвших себя нашими друзьями. Почему оружие, в котором так нуждались варшавские повстанцы, было уничтожено всего в сотне километров от сражающейся столицы, почему тех, кто спешил на помощь варшавянам, арестовали и отправили в противоположном направлении – в сибирские лагеря, только за принадлежность к Армии Крайовой?
 Я не считаю себя борцом с новой властью, я не оппозиционер по призванию.
 Но докажите мне, что сегодняшний режим можно назвать демократическим. Что можно свободно перемещаться по стране, говорить, читать и писать, не опасаясь ареста, ссылки, или “всего лишь” увольнения с работы. Докажите это всем – и тысячи людей перестанут жить прошлым и начнут трудиться на благо страны, которая и без того усеяна могилами павших в борьбе за свободу и демократию.
 Но я далек от оптимизма. Я не верю, что когда-нибудь, даже в отдаленном будущем решусь подписать это письмо подлинным именем и фамилией.
 Капрал-подхорунжий бывшей АК Задума.”
 Ежи долго молчал, уставившись в стол, как будто думал, в какую из стопок положить письмо. Потом закрыл лицо руками, потряс головой и произнес бесцветным голосом:
 - Продолжаем работать.

                7

 Роскошная вилла в курортном пригороде Гамбурга стала их новой штаб-квартирой. На воротах висела табличка, вроде тех, что украшают вход в посольства и дипломатические представительства. Изящные литеры обрамляли государственный герб. Было ли то замыслом художника, или исполнение подкачало, но орел на гербе выглядел несколько странно: он казался помесью довоенного, сурового, хотя и несколько спесивого геральдического символа и толстенькой пястовской орлицы, напоминающей курицу-наседку.
 Буковки, обрамляющие герб, с солдатской прямотой сообщали, что за воротами находится резиденция Польской морской миссии. Нет необходимости добавлять, что надпись была сделана по-английски.
 В данный момент перед воротами миссии остановился бесшумно подкативший “мерседес”. Морской офицер, – довольно высокого ранга, судя по обилию золота на фуражке и погонах, - энергично хлопнул дверцей и насвистывая бодрую песенку, трижды нажал кнопку звонка. Еле слышно зажужжал автоматический замок,  калитка открылась, и офицер ступил на садовую дорожку.
 - О, Колумб! Хелло! – окликнул его человек,  загоравший  на газоне, скрытом от посторонних глаз кустами можжевельника.
 Маккавей, совершенно неузнаваемый в морской форме, обернулся:
 - Хелло, Роберт! Вставай, почки застудишь!
 - Что нового?
 - Два “опель-капитана”, одна “олимпия”, какой-то “ханомаг”, один большой “форд” последней модели … Пока все.
 - Неплохо.
 - По-моему, торопиться не стоит. Фриче обещал на днях подогнать два “мерседеса”, точь-в-точь как у меня.
 Колумб бросил фуражку на траву и присел рядом с загорающим приятелем.
 - Раны зализываешь?
 - Уже зализал. Так, ерунда осталась, - Роберт провел пальцем по следу от укуса под ключицей, - На память о Брюсселе,  - он покосился на плечо, стараясь разглядеть отметину, но потом махнул рукой и снова подставил солнцу подбородок с наивной ямочкой, - Если наше дело выгорит, я еще раз к ней смотаюсь. Оденусь как-нибудь позабавней – например, епископом. Она – девчонка с юмором, и у нее шикарная вилла под Брюсселем. Хочешь, вместе съездим?
 Колумб неопределенно пожал плечами.
 - Кофе у нас еще есть?
 - Килограммов сто, не больше.
 - Три “опеля”, “ханомаг”, “форд” – по десять, всего пятьдесят, за два “мерседеса” Фриче запросит не меньше тридцати, итого восемьдесят … Придется ехать, иначе хоть лавочку закрывай.
 Торговая операция была предельно проста. Одна машина в Бельгии стоила от шестидесяти до восьмидесяти тысяч франков, а килограмм кофе – шестьдесят  франков. Десять килограммов кофе в Гамбурге можно было обменять на автомобиль. То есть, за машину, которая в Германии стоила шестьсот франков, в Бельгии можно было выручить шестьдесят тысяч наличными.
 Навыки, приобретенные в годы оккупации, давали полякам большое преимущество перед местными жителями и английской военной полицией. Первые несколько автомобилей они перегнали через границу, “на Бабыстомымаху”, то есть, попросту говоря, “на халяву”.
 Машины они без труда добыли в немецком автохозяйстве, реквизированном оккупационными властями. За один парабеллум, приглянувшийся охраннику-британцу, им разрешили вывести из гаража два автомобиля, а если бы этот балбес Ягелло выучился, наконец, водить машину, то и за третьей бы дело не стало. Во время следующей операции они чуть было не влипли, но командный голос Роберта заставил бельгийца-полицейского вытянуться по стойке “смирно”, и он еще долго таращился вслед пышной кавалькаде, пытаясь осмыслить содержание странного, нечитаемого документа, который был единственным, - не считая административного восторга, - поводом пропустить машины через границу. Документ этот был ничем иным, как старым удостоверением Варшавского яхт-клуба, чудом сохранившимся у Колумба и украшенным печатью с парусом, якорем и орлом. Оно и стало краеугольным камнем, на котором держался план создания Польской морской миссии. Колумб хранил в своем кабинете, гордо именуемом “канцелярией”,  портфель, набитый бланками и печатями самых  разномастных организаций: от бельгийской уголовной полиции до Комиссии по репатриации поляков В Южную Африку. Но в отдельном кармашке, как главная историческая ценность, хранилась печать пресловутой миссии, составленная, буковка к буковке, из литер детского набора “Юный типограф”, купленного в магазине игрушек. Несмотря на то, что документов в “канцелярии” скопилось немало,  - и это изрядно облегчало работу, - приходилось постоянно пополнять фонд. Представители военной полиции, приобретя некоторый опыт общения с поляками, взяли за правило пристально изучать каждую предъявляемую бумажку, а тревожные сообщения из Бельгии и Франции о том, что по всей Европе активизировались торговцы наркотиками, заставляли полицейских удвоить бдительность. Представители “Польской морской миссия”  занимались исключительно автомобилями, но и их работа в  стала слишком опасной: последние три машины пришлось перегонять кружным путем, через Люксембург, вдоль “линии Зигфрида”, по землям, сожженным войной “аж до самых варшавских фундаментов”, как выразился Ягелло.
 - Интересно, тот парень, что выменял у нас парабеллум за два автомобиля, хоть одного немца живьем видел? – ворчал он, когда вся компания остановилась передохнуть после многочасовой гонки, - Они же все тут артиллерией да авиацией перепахивали на километр в глубину, прежде чем один шаг сделать.
 - Они, вроде бы, поначалу резво вперед двинулись, да генерал Рунштедт здорово их в Арденнах потрепал, - напомнил Роберт.
 - А они поднакопили сил, и вернулись, - рассуждал Ягелло.
 Все чувствовали злость и разочарование. Тряска по разбитым дорогам, по настоящим козьим тропам, в обход контрольно-пропускных пунктов, изматывала и держала в постоянном напряжении. Тогда-то Роберт и объявил, что их фирме следует сменить тактику.
 - Пусть в контрабандистов играют те, у кого совсем мозгов нет, - гордо заявил он.

 Дальнейшие действия показали, что с мозгами в компании все в порядке. Компаньоны завершали последние приготовления. К делу следовало подойти со всей серьезностью, учитывая то, что подобный номер можно было исполнить только один раз.
 - Надо бы еще раз проинструктировать ротмистра, - заметил Колумб.
 - Точно, - поддержали его остальные.
 Контакты представителей мифической Польской морской миссии с настоящим офицером связи лондонского правительства ротмистром Таньским были, пожалуй, самым удивительным событием из всего, что произошло с ребятами в Гамбурге. Кажется, не прошло и недели с момента появления пресловутой вывески на воротах виллы, как в миссию нанес визит толстенький человечек с грубым, рябоватым лицом. Он внимательно пригляделся к “адмиральскому” мундиру Колумба.
 - Вы, панове, из каких поляков будете? – вежливо поинтересовался человечек.
 - Из хороших, - лаконично ответил Колумб.
 - Из лондонских или из люблинских?
 - Из хороших – остальное вас не касается.
 - Пусть будет так. А то я в Гданьске, на верфи, прослышал, что в Гамбурге есть какая-то Польская морская миссия, вот и решил зайти. Кстати, “Швестер Хедвиг” вовсе не “Швестер Хедвиг”, а “Полковник Коц”.
 Колумб остолбенел. Они еще только начинали свою бурную деятельность, и появление любого постороннего человека могло привести к серьезным неприятностям. И этот тип с его туманными намеками слегка озадачил сотрудников миссии.
 - Пан капитан, разберитесь! – Колумб с раздраженным видом призвал на помощь Роберта. Не прошло и пяти минут, как загадка разрешилась.
 - “Полковник Коц” – это такая посудина, водоизмещением в восемьсот тонн, - принялся объяснять ротмистр.
 Выяснилось, что речь идет о военном корабле, захваченном и переименованном немцами в тридцать девятом.
 - Да, хочешь, не хочешь, а придется нам этим заняться, - рассуждали ребята на очередном “военном совете”, - Во-первых, это укрепит наши позиции, как морской миссии. А во-вторых, просто интересно посмотреть, что там у немцев в загашнике припрятано …
 С этого исторического заседания и началась плодотворная работа миссии. В результате визита к коменданту города, у которого и так голова шла кругом от множества претендентов на трофейное имущество, на судне был поднят польский флаг, сшитый из простыни и красной наволочки руками фрау Вильке, исполнявшей в миссии обязанности экономки. После чего Колумб, по выражению Роберта “впал в детство” и затеял кампанию по возвращению на родину всех польских кораблей, реквизированных немцами. Через некоторое время в гамбургском порту уже ожидали отправки на родину несколько барж, три катера и две рыбацкие шхуны, а фрау Вильке исчерпала все запасы постельного белья. Роберт предрекал предприятию скорый крах.
 Вскоре, однако, выяснилось, что именно действия Колумба обеспечили им почти легальное существование.
 После захвата “Полковника Коца” офицер-связист из Лондона некоторое время присматривался ко всей честной компании и, поняв, что имеет дело с самозванцами, подготовил ловушку. Интерес морской миссии к трофейному автопарку также не укрылся от  внимания ротмистра, поэтому в один прекрасный день он вновь нагрянул с визитом.
 Начал Таньский издалека, сокрушаясь по поводу запутанной государственно-правовой ситуации, а затем, петляя и маневрируя, добрался до автомобильно-корабельной деятельности миссии. Правда, он все еще верил, что имеет дело с людьми, которые находятся на государственной службе и, как огня, боятся компромата, и прозрачно намекнул, что “на определенных условиях”, несмотря на различие политических взглядов, он, Таньский, из чувства национальной солидарности готов закрыть глаза на дальнейшее развитие событий. 
 - И что ты за это хочешь? – просто и без обиняков спросил Колумб, - “Полковника Коца”? – увидев, как радостно блеснули глаза ротмистра, он понял, что попал в точку, - Забирай! Да и все остальные посудины тоже, нам как-то не с руки с ними возиться …
 Когда минут через пятнадцать выяснилось “who is who”, или, как перевел  мистер Ягелло, что все они одним миром мазаны, произошло всеобщее братание. Ротмистр Таньский стал частым гостем миссии, помогая землякам разобраться в клубке проблем внутри эмигрантского правительства.
 После десятой совместной попойки, перечитав кучу агитационных брошюр, журналов и даже военных песенников, Колумб решил, что отчасти разделяет взгляды поляков, волею судеб застрявших за границей.
 Таньский оказался чрезвычайно полезным человеком: он помог устранить проблемы, временами возникавшие с жандармерией генерала Мачека, и обеспечил миссии поддержку военной комендатуры. Комендант, со своей стороны, был весьма доволен, наладив дружеские контакты с поляками, обычно доставлявшими кучу проблем. Свою долю дохода Таньский получал регулярно, но не наглел и не требовал лишнего. Он скрупулезно копил деньги. В припадке пьяной откровенности он как-то продемонстрировал новым друзьям свой “походный банк”: длинный футляр, сшитый из толстой кожи и напоминающий трость диаметром в десятидолларовую монету. После каждой коммерческой операции “банк” пополнялся.
 - Скоро уже можно будет опираться, как на взаправдашнюю трость! – как мальчишка, радовался Таньский. Каждый из членов миссии распоряжался деньгами по-своему. Роберт свою долю, как правило, пропивал. Колумб, послушавшись советов Ягелло, начал что-то откладывать на черный день, но никогда особо на интересовался, сколько там у него накоплено.
 Подвыпив, Таньский любил рассказывать о своем боевом прошлом. Два “Креста за отвагу” и какие-то английские медали придавали его байкам достоверность. Правда, он предпочитал вспоминать не о героических подвигах, а о каких–то забавных или нелепых эпизодах. Особенно сильно набравшись, он  жаловался, что был отчислен из десантного училища, после того, как неудачно приземлился во время тренировочного прыжка и сломал ногу.
 В первый раз он упомянул об училище, когда в дымину пьяный Роберт безуспешно шарил по карманам в поисках ключа от виллы.
 - Ключ? А на черта тебе ключ? – поинтересовался Таньский. С трудом сохраняя равновесие, он отошел на несколько шагов и, разбежавшись, запрыгнул на подоконник первого этажа. К счастью, окно было открытым, - Да знаете ли вы, сопляки, что все шесть недель обучения мы не имели права войти в казарму иным способом?! – заявил он с порога, открывая остальным дверь изнутри. - В училище “тихо-темных”, в Шотландии, нас гоняли от зари до зари. Сплошные тренировки, да отработка  специальных навыков. За вход в дверь брали шесть пенсов штрафа! К вашему сведению, мелкота,  при выполнении индивидуальных заданий мы должны были рассчитывать только на себя? Например, тебе поручена кое-какая работенка в порту, но если ты попал в руки полиции или британских спецслужб – выкручивайся сам. Если проболтаешься, кто ты и откуда – вылетишь из училища с треском.
 Слушая рассказы Таньского, ребята обогащали свой собственный лексикон. Выражения “action station” и “go” теперь служили у них сигналом к началу любого дела. В училище “тихо-темных” эти команды употреблялись во время тренировочных прыжков: “приготовиться – пошел”.
 - Action station! - провозглашал Роберт, вышибая пробку из бутылки.
 - Go! – все дружно подставляли бокалы.
 - Action station! – с чудовищным акцентом завопил Ягелло, когда Колумб сцепился в американском баре с каким-то офицером.
 - Go! – пробурчал Колумб, и Ягелло мощным ударом кулака отправил американца в нокаут.
 Понятие мужского братства все еще оставалось основой их морали, несмотря на постоянное похмельное предчувствие, что мир летит ко всем чертям. Ротмистр, при всех его странностях, был “свой”. “Своим” был даже туповатый сержант из мачековской жандармерии, по-дурацки прицепившийся к ребятам из-за какой-то справки, хотя их портфель был набит фальшивыми документами на любой вкус. Тем не менее, жандарм был “своим”, потому что у него на груди краснела планка “Креста за отвагу”.

 - Да, надо бы сходить к ротмистру, - повторил Колуиб.
 - Угу, - отозвался Роберт, разнежившийся на солнце.
 - Не “угу”, а надо. Вдруг что-то изменилось? Вдруг епископ уже уехал?
 - Тьфу ты, не сглазь! – Роберт с неохотой принял вертикальное положение, - Мне и так не по себе … Да еще прыщ какой-то на щеке вскочил …- проворчал он, посмотрев в зеркало. Но, несмотря на унылый вид, Роберт уже включился и работу.
 - Одевайся, вместе поедем. Надо провести генеральную репетицию в костюмах, - не отставал Колумб.
 - Угу, - прыщ занимал все внимание Роберта. Подпирая щеку языком, он вертел головой туда-сюда, - Слушай, поезжай один, привезешь ротмистра к нам, а я вас встречу при полном параде. А то еще переодеваться два раза …
 Колумб махнул рукой и надел фуражку.

 Через два дня у ворот миссии выстроилась кавалькада роскошных автомобилей. В каждом, помимо шофера, сидело по одному или по двое пассажиров. В основном, это были офицеры высокого ранга, но попадались и люди в штатском.
 - Итого: шесть водителей, десять пассажиров, ну и я, епископ Гавлина, - диктовал Роберт Колумбу, сидящему за пишущей машинкой. Оба не могли скрыть волнения: акция намечалась серьезная.
 - Так, не забудь печать поставить, - Роберт нервно поддернул слишком длинные рукава праздничной сутаны.
 - Уже поставил, - Колумб поднялся и еще раз перечитал результат своего творчества: приказ о пастырской поездке епископа Гавлины по местам дислокации польских войск в Бельгии.
 - Не дергайся. Эта бумажка вряд ли понадобится. Таньский не схалтурил:  обзвонил все пограничные посты и предупредил, что должен проехать епископ. Они там только рты разинут и никаких документов не спросят, - Роберт красивым, широким жестом осенил склоненную голову Колумба крестным знамением,  - Давай-ка, присядем на дорожку, - подвернув мешавшую сутану, Роберт смахнул несуществующую пылинку с рукава, - Главное, чтобы шпана, которую мы набрали, не подвела, - команду для почетного эскорта Колумб навербовал среди польских бродяг, мечтающих попасть в Бельгию.
 - Вроде бы не должны. Каждого по два раза проверил, - Колумб придирчиво осмотрел приятеля, - А ты неплохо смотришься. Даже похож на настоящего Гавлину. Главное не думать о том, что все эти шмотки – тьфу, епископское облачение и посох, взятые напрокат в театре.
 - Облачение-то ладно, а вот посох … Я вообще не знаю, в каких случаях его брать положено …
 - Положишь на сиденье рядом с собой – вдруг пригодится.
 - А в принципе  - как я выгляжу?
 - Лицо ничего так … одухотворенное. Как всегда после трехдневной пьянки.
 - А это я специально, чтобы выглядеть изможденным аскетом. Чего ты цепляешься – мне машину сегодня не вести!
 - И пластырь на щеке тебя не портит. В конце концов, епископ тоже человек, и у него прыщи вскакивают … - этим глубокомысленным замечанием, Колумб прекратил дискуссию, чтобы не забрести в непроходимые дебри теологии.
 - Истинно, истинно говорю тебе: кончай прикалываться. А то по шее получишь!
 - А ты прекрати цитировать Священное Писание, да еще по-русски!
 - Русский, польский – для бельгийских  пограничников все едино, истинно, истинно говорю вам, - бормотал все более нервничавший Роберт,  - Идем, а то у ворот уже какая-то левая публика собирается.
  Они быстро спустились по лестнице. У самой калитки епископ, до той минуты несколько суетливый, внезапно преобразился и величаво прошествовал к черному кабриолету c откинутым верхом, за рулем которого сидел невозмутимый Ягелло. Колумб уселся в “мерседес”, возглавлявший кортеж.
 - Action station? – процедил Ягелло сквозь зубы.
 - Go, - с достоинством ответствовал епископ. Кавалькада тронулась, растянувшись длиной цепочкой по улицам Гамбурга. Под вой сирены они миновали предместья, утопавшие в зелени и на скорости восемьдесят миль в час рванули к бельгийской границе.
 “Восемьдесят миль в час – это сколько же будет в километрах?” – безуспешно пытался подсчитать Ягелло, время от времени через зеркальце заднего вида поглядывая на величественную фигуру Роберта в фиолетовом епископском облачении.

 Едва они миновали поворот, за которым скрылись пограничный шлагбаум, будка постового и домик таможни, едва набожные пограничники сдернули фуражки и склонили головы в ответ на благословление епископа, производимое на ходу, но по всем литургическим канонам, как машину замотало из стороны в сторону. Обалдевший Ягелло, вцепившись в баранку, не мог отвести глаз от епископа, размахивающего посохом, словно томагавком. Дикий индейский вопль, перемежаемый всегдашним: “Истинно, истинно …” разносился по окрестным лесам и долинам.
 Автомобиль, следовавший сзади, тревожно сигналил. Ягелло усмирил, наконец, машину и укоризненно покачал головой:
 - Пан поручик!
 - Истин-о-о-о!
 - Роберт, да заткнись ты, наконец! – прикрикнул Ягелло, забыв о субординации. Это означало, что его терпение иссякло. Епископ послушно замолчал и опустился на сиденье, а водитель прибавил газу, следуя примеру Колумба, который, еще не слишком веря в успех, несся вперед, словно на гонках.

 В полночь Колумб притормозил у знаменитого казино в Коке. Высокое, ярко освещенное здание, казалось, плыло под зелеными парусами деревьев. Вдоль террасы выстроились автомобили, сверкающие в свете, льющемся из окон. Колумб поставил свою машину поближе к парадному входу. С заднего сиденья выбрался Роберт в безупречно сшитом смокинге. Ягелло запихивал доллары и фунты в небольшой кожаный портфель. Франки ребята оставили при себе на мелкие расходы. Набитые купюрами нагрудные карманы придавали тощим мальчишеским фигурам более внушительный вид. Ягелло захлопнул дверцу.
 - Подождите, запереть надо,  - напомнил Колумб, но его уже не слушали. Роберт вразвалочку направился к дверям, из-за которых слышался приглушенный женский смех,  -Только не зарывайся! – предостерег Колумб. История, когда Роберт “разобрался” с американским майором, посягнувшим на “его” девушку (“Хоть раз в две недели, да моя!”), едва не кончилась трагически. О мерах предосторожности забывать не следовало.
 - Пушку изъял? – спросил Колумб у Ягелло. Тот кивнул. Но Колумб все же приоткрыл заднюю дверцу, провел рукой по портфелю и, нащупав “вальтер”, спокойно запер машину.
 Роберта уже и след простыл. Швейцар почтительно поклонился элегантно одетым молодым людям, словно они все еще сопровождали епископа в парадном облачении. Правда, минуту назад Роберт получил от швейцара пренеприятное известие, что некая мадам Верей отбыла с друзьями на загородную прогулку и сегодня в казино уже не появится, но это дела не меняло: выгодный клиент вознамерился развлекаться до утра, что было подтверждено щедрыми чаевыми. Нравы польской троицы, посещавшей казино не часто, но гулявшей с размахом, были отлично известны всему обслуживающему персоналу.
 Роберт уже пристроился к одному из столиков.
 - А твоя рыжая здесь, - сообщил он Колумбу. Тот равнодушно пожал плечами. Оркестр тянул что-то медлительное и торжественное.
 - Опять американский гимн … - Колумб поморщился, - Прежде всего, надо поесть и выпить. У меня с утра маковой росинки во рту не было.
 - Еще бы. такое дело провернули. Столько машин загнать! – не без удовольствия вспомнил Роберт.
 - И добыть погонный метр кофе! – варшавской меркой оценил свои заслуги Ягелло.
 Колумб скромно умолчал о собственных финансовых операциях, но портфель, набитый долларами и фунтами, говорил сам за себя.
 По негласному уговору, франки, оставшиеся после обмена валюты, полагалось спускать в казино. Исключение составил случай, когда Роберт, по совету мадам Верей, посетил зал, где играли в рулетку  и “надоил” больше двухсот тысяч. Половину означенной суммы он подарил практичной мадам “за счастливую ручку”, а остальное по пути в Брюссель все-таки решено было обменять на доллары.
 Официант, склонившись к клиентам, с отеческим вниманием выслушивал пожелания Колумба, который учитывал кулинарные запросы Роберта, но полностью игнорировал мнение Ягелло, заранее зная, что, заслушав длинный список изысканных блюд, тот заявит: “А мне свиную отбивную и картошечки побольше!” Но на сей раз приятель изменил своим привычкам:
 - Тащи-ка мне, парень, устрицы, миноги и прочее дерьмо! Пора учиться жить по-людски! – гаркнул он на невозможной смеси французского и польского, - А языком со мной занимается одна подруга из Гамбурга, - скромно добавил он.
 Колумб рассмеялся, но тут же погрустнел, словно узнал, что в кармане боевого товарища уже лежит заграничный паспорт.
 - Привет, Колумб!
Здесь псевдоним, намертво прилипший к нему еще в годы оккупации, звучал “Коломб”. Маккавей обернулся. Рыжая Зи. Он приветственно помахал ей, приглашая к себе за столик, но она покачала красивой головкой. У нее была необыкновенная, смуглая кожа, нечасто встречающаяся у рыжих, и это делало ее облик особенно экзотическим.
 - Ты не хочешь в такой цвет покраситься? - крикнул он ей. кивнув на проходившую мимо даму с серебристо-голубыми кудрями – последним писком нынешней моды.
 - Ах, Коломб, Коломб! – укоризненно качала головой Зи минуту спустя, слегка обиженная его равнодушием: он не выказал ни малейшего огорчения, когда она сообщила, что занята и не сможет провести с ним сегодняшний вечер. Колумб перенес свидание на завтра и проводил девушку к ее компании. Возвращаясь назад, он все еще чувствовал запах ее духов.
 Друзья уже наполнили рюмки.
 - За успех операции “Епископ”! – провозгласил Роберт.
 - Тоже мне, операция! – поморщился Колумб.
 - Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними! – Роберт снова наполнил рюмки, - А ты, брат, лихо водить научился, - похвалил он Ягелло, - Так только шоферюги из “Кедыва” гоняли. Или  американские негры.
 “Черт, прямо поминальный вечер!” – мысленно выругался Колумб, припомнив Антека, шофера, погибшего в первой серьезной операции. И торопливо опустошил рюмку. Они приканчивали уже вторую бутылку, когда Колумб, оглянувшись по сторонам, вдруг застыл с приоткрытым ртом.
 - Надо же, какие люди … - пробормотал он. Роберт проследил за его взглядом.
 По лестнице, ведущей из казино, неторопливо спускался немолодой мужчина. Он заметно прихрамывал, держась за перила.
 - Что за тип? – поинтересовался Роберт.
 - Хромой.
 - Вижу, что хромой.
 - Да нет, псевдоним у него такой.
Пожилой  человек, направляясь к выходу, огибал их столик.
 - Рад вас видеть, шеф, - негромко сказал Колумб. Мужчина остановился и, сдвинув брови, молча разглядывал нетрезвую компанию.
 - Присаживайтесь! – хмель как будто испарился из головы Колумба. Хромой не двинулся с места, все так же пристально вглядываясь в лица парней, и Колумбу пришлось подняться со своего места, - Поручик Колумб докладывает о прибытии, хоть и явился сюда без вашего приказания, - он говорил негромко, но четко произнося каждое слово, - Честь имею пригласить вас на дружеское застолье  старых боевых товарищей.
 Хмурое лицо мужчины вдруг осветилось улыбкой.
 - Да, да, группа майора Юноши, выпуск сорок второго года, потом “Кедыв”, - напомнил Колумб.
 Хромой на секунду задумался, но потом все же подошел к нему. Колумб представил  остальных участников застолья. Мгновенно, как ангел-хранитель, появился элегантный официант.
 - Мы здесь – люди не чужие, - не без гордости заметил Колумб, - Сидим вот, вспоминаем Варшаву … - его несколько смущало то, что он не знает, как обратиться к гостю. Пожалуй, “майор” будет слишком скромно.
 Ангел-хранитель в белом фраке, не дожидаясь заказа, принес вновь прибывшему бутылку вермута и рюмку. Колумб хотел сделать замечание официанту, но,  увидев, что Хромой потянулся к бутылке, промолчал.
 - Варшаву, значит, вспоминаете? О Варшаве думаете? – низким, хрипловатым голосом заговорил пришелец, - Что ж, мы все о ней думаем, разве не так? – задав этот риторический вопрос, он поднял рюмку.
 “Прямо как саблей взял “на караул” над нашей общей могилой”, - подумалось Колумбу, но он тут же устыдился своих циничных мыслей.
 - А вы хоть знаете, что такое Варшава?! – в пьяной запальчивости спросил Роберт, - Впрочем, откуда вам знать! Или знает? – обернулся он к Колумбу, словно испугавшись, что своим насмешливым вопросом может обидеть гостя,  - Мы вот тут обмываем одно дельце … Так себе дельце, на троечку, детские игры с переодеванием … Вот, помню, в феврале сорок четвертого, когда наши “исполнили” Кучеру …
 - Я лично знал людей, которые готовили покушение на Кучеру … - скромно улыбнулся гость.
 - Вы, уважаемый, не путайте божий дар с яичницей! – высокомерно отозвался Роберт, - Непосредственными исполнителями были: Летчик, Крошка. Тихий, Большой, Юно и Сокол. Ну, а я … Впрочем, меня тогда звали по-другому. А дальше дело так было: когда Кучеру уже завалили, то двоих наших раненых, Летчика и Тихого, пришлось забросить в госпиталь Преображения Господня. А Юно с Соколом на том же самом “опеле”, на котором пробивались с Аллеи Шуха, и который был уже, как решето, рванули в центр. Что уж им там в башку втемяшилось, теперь никто не расскажет,  - может, рассчитывали, что немцы бросятся перекрывать выезды из города, и на машину, летящую через мост Кербедза, никто и внимания не обратит … Ну и выскочили прямо на жандармский кордон. Сокол попытался развернуться, да врезался в ограждение – тут машине и каюк! Дальше – как обычно... У них, вроде, одна граната оставалась, а потом – вниз головой, в Вислу. Говорят, еще минут десять по ним с моста стреляли … Еще рюмочку не желаете? Ну, тут на сцену выступает ваш скромный собеседник. По всей Варшаве объявлена тревога. Немцы перетряхивают больницы, приюты и прочие богоугодные заведения. Нужно срочно забрать ребят из госпиталя. Я почему про это вспомнил? Там ведь тоже был маскарад: нашу группу переодели в жандармскую форму. – Роберт снова наполнил рюмки, - Выкрутились мы, можно сказать чудом: только выехали из ворот больницы, как из-за угла выворачивает машина, набитая гестаповцами. Мы мимо них проскочили, будто так и надо. Только те двое все равно умерли на следующий день …
 Роберт замолчал и, как будто, отключился на несколько минут.
 - Эх, было времечко … - вздохнул Ягелло.
 - Да, вам есть что вспомнить, - уважительно заметил Хромой.
 - Какого хрена! – внезапно оживился Роберт, - В двадцать два года предаваться воспоминаниям?! Куда запропастилась моя мадам Верей? – за столом явно назревал пьяный бунт.
 - А ведь война продолжается, ребята, - тихо сказал гость, разглядывая наполненную рюмку. Свет роскошной люстры преломлялся в вине.  Оркестр уже в четвертый раз играл модный шлягер: “Любовь, любовь …”
 - Пан полковник, а вы помните поручика Зигмунта? Того, что попал в гестапо вместе с радистами и спасся? – неожиданно поинтересовался Колумб, как будто эта давняя история имела какое-то отношение к словам о продолжающейся войне.
 Хромой медленно опустил голову в знак согласия.
 - Вы, случайно, не знаете, как ему удалось вырваться из Павиака? Во время восстания один человек говорил …
 - Что это была заранее подстроенная провокация? – улыбнулся гость, - Он сам был провокатором – тот, кто это говорил, разумеется … Поэтому война продолжается, - твердо повторил он, обернувшись к Роберту, как человек, который удовлетворил глупое любопытство ребенка и теперь готов продолжать разговор на более серьезном уровне.
 Но герои операции “Епископ” уже не способны были ни вести беседу на животрепещущие темы, ни обмениваться опытом подпольной работы. Роберт немного протрезвел, но как будто погрузился в собственные мысли и сидел, мечтательно уставившись вдаль. Колумб демонстративно посылал воздушные поцелуи рыжей Зи, расположившейся неподалеку со своей компанией.  Ягелло, представленный гостю, как “пан Владислав”, загадочно пробормотал:
 - “Владислав” … Ну да, я Владек … Мы оба старались ради одного …
 Поняв, что он лишний в этой компании, Хромой ничем не выказал обиды и с достоинством удалился. Роберт собрался навестить зал для игры в рулетку, чтобы дождаться там мадам Верей. Колумб подозвал официанта.
 Тихий ангел-хранитель их столика возник из ниоткуда, еще более учтивый, чем обычно.
 - Счет? – он удивленно поднял брови и сообщил, что хозяин взял все расходы на себя.
 - Какой еще хозяин? – Колумб решил, что французский, освоенный им за последние месяцы довольно прилично, снова захромал, - Хозяин чего? Ресторана?
 - Ресторана, гостиницы, игорных залов, - последовал вежливый ответ.
 - Роберт! – завопил потрясенный Колумб, - Ты слышал?! Эта хромая бестия – хозяин всего заведения!
 - Ну его к лешему! Пошли спать, - махнул рукой Роберт.
 - А мы-то хотели угостить бедного земляка по случаю успешного завершения операции “Епископ”, - недобро усмехнулся Колумб.
 - Владек … Может, и Владек, я уже сам точно не помню … Мы вдвоем жилы рвали ради одного … - повторял медленно трезвеющий Ягелло.
 
Пока они шли к своему черному, сверкающему “мерседесу”, пока запускали мотор, рев которого на мгновение заглушил голоса американцев, горланивших песни, - ошеломленный швейцар провожал взглядом “этих сумасшедших поляков”, судорожно схватившись за нагрудный карман, словно не веря, что там действительно лежит толстая пачка тысячных купюр. Он не знал, что получил премию, предназначавшуюся обычно мадам Верей за ее особые, столь искусно оказываемые услуги.

                8

 Полковник Косолапкин задумчиво почесывал волосатую грудь. Его китель висел на спинке стула. Жара, столь необычная для конца лета, отупляла и усыпляла бдительность.
 - Ну, на сколько у тебя убыло? На восемь? – польский он знал неважно, но его забавные ошибки не раздражали, а, скорее, забавляли.
 Зигмунт кивнул. В свежеотглаженной, чистой гимнастерке он выглядел почти элегантным, как будто собрался на свидание с одной из своих “девчонок”, обязанности которых попеременно исполняли все, даже вполне достойные, дамы в городке.
 - Восемь? Ничего, переживем, - число дезертиров в эскадроне Зигмунта еще не достигло критической отметки. В тот удивительный год мобилизованные еще могли выбирать между армией и лесом, и мужики, самовольно вернувшиеся в родную деревню, объясняли, как нечто само собой разумеющееся: “Так я же только урожай собрать…”, а городские парни вообще считали службу в армии бессмысленной тратой времени. Западные земли манили к себе, становясь для переселенцев истинным Клондайком. Буквально на днях вахмистр Серадский, посланный ловить дезертиров в прикарпатскую деревню, возвратился в городок с добытым на Западе комодом. Как и подобает кавалеристу, он восседал в кузове грузовика верхом на массивном, безобразном чудовище красного дерева, а причины своего столь дальнего вояжа объяснил весьма своеобразно: “Рядовой Гвоздик рванул аж в Силезию, а у меня, пан майор, свадьба через неделю, вот, взял на обзаведение …”
 - Восемь … - полковник яростно поскреб грудь, как будто надеялся выскрести дезертиров из густой, седеющей поросли.
 Зигмунту не составило большого труда прочесть мысли начальства: “В первом эскадроне – двенадцать дезертиров, в третьем – десять, выходит, мой аковец не хуже других.”
 Их странная дружба началась в январе, в последнюю военную зиму. Зигмунт ценил лояльность, отвагу и воинские таланты своего командира, а тот, в свою очередь, полюбил нового офицера за удаль и кавалерийскую хватку и всегда прикрывал его в сложных ситуациях, вроде ареста собственного замполита.
 Зигмунт не раз валился под стол, пытаясь перепить Косолапкина, зато последний, казак по происхождению, трижды проигрывал своему майору сумасшедшие скачки с джигитовкой.
 Но на сей раз полковника донимали и другие заботы:
 - Слушай, майор, ты мне не поможешь чуток?
 - Смотря в чем.
Оказалось, что в часть пришел запрос из Главного политуправления. Требовалось составить характеристику на одного из младших офицеров, ротмистра Сороку.
 - Я бы и сам написал, да у тебя лучше получится.
- Да как я напишу, если я его в глаза не видел?
- Ничего, справишься, я подскажу, что надо, - перевел дух Косолапкин. Было бы гораздо хуже, если бы Зигмунт, взглянув на часы, заявил, что его ждут. По воскресеньям он занимался исключительно личными делами и ни одна, даже самая капризная и сварливая из полковых дам не могла обвинить его в непунктуальности. Привычке старого конспиратора рассчитывать время с точностью до секунды он не изменял никогда.
 Полковник достал из стола лист бумаги:
 - Вот что мне, писарчуку несчастному, подкинули …
 Зигмунт расхохотался, как всегда обезоруженный непосредственностью своего командира, который, впрочем, “исполнял обязанности поляка”  не без пользы для полка.
 - Ну, что писать-то? Скажи хоть, какой он, твой Сорока?
 Диктуя исходные данные, Косолапкин смущенно улыбался. Не мог же он сказать, что характеристику, вообще-то, должен был писать замполит Завдский. Вражда Зигмунта с собственным заместителем и без того была слишком явной. Кроме того, несколько дней назад полковник застал замполита за сочинением подобной бумаги.
 - Замойский, - вслух прочел  Косолапкин, глянув через плечо углубившегося в работу  Завадского. Далее крупным, аккуратным почерком было выведено: “Антисемит и скрытый антисоветчик.”
 - Это ты про сержанта Замойского? – удивился полковник.
 - Да. Кроме того, он – выходец из помещичьей семьи, - невозмутимо ответил замполит и уже приготовился записывать, чтобы не забыть только что сочиненную фразу.
 - Антисемит? Ну, ты хватил! Замойский сам – из местечковых евреев! – завопил полковник, возмущенный несправедливостью по отношению к лояльному и незаменимому в тыловом хозяйстве сержанту. Замполит что-то зачеркнул в своей бумаге, но, когда на другой день в полку без видимых причин арестовали сразу нескольких солдат, Косолапкин свел свое общение с Завадским до чисто служебных дел.
 Фамилия Сороки вряд ли могла насторожить бдительного замполита, но полковник решил перестраховаться, чтобы не подвергать опасности жизнь ни в чем не повинного офицера.
 - Вот станет когда-нибудь твой Сорока маршалом, да так и не узнает, кому он обязан столь блестящей карьерой, - усмехнулся Зигмунт, поставив последнюю точку, и взглянул на часы, - Ну, мне пора.
 Косолапкин завистливо вздохнул:
 - Тут стараешься, армию им помогаешь создавать, а ни одна паненка даже не взглянет. Никому не хочется писарской женкой быть!
 Зигмунт торопливо вышел и направился в город. За мостом он хотел свернуть на широкий выгон для овец, которые были основным источником дохода местных скорняков, но странная картина заставила его остановиться. В паре сотен метров от выгона какой-то взвод проводил учения. Солдаты двигались короткими перебежками, залегали, вскакивали, снова поднимались и бежали вперед. Командира Зигмунт признал по голосу: это был вахмистр Серадский – знаменитый добытчик комода на Западных землях. Взглянув на часы, - мысленно Зигмунт уже шел в обнимку со Стефкой, дочерью местного адвоката, под манящую сень березовой рощи, - он выругался сквозь зубы и поспешил к плацу, который в воскресный день должен был пустовать. Цепь, идущая в атаку, замерла при виде командира. Солдатик, лежащий с краю, жадно хватал воздух широко раскрытым ртом.
 - Вахмистр, ко мне!
Серадский, козырявший, как все младшие офицеры довоенного образца, выучкой и преувеличенным усердием, остановился, согласно уставу, в трех шагах от Зигмунта и выжидательно молчал.
 - Что здесь происходит?
 - Разрешите доложить: провожу занятия с добровольцами из второго эскадрона.
 - С какими еще добровольцами?
 - С теми, кто не пожелал к воскресной мессе идти, - вахмистр, забыв об уставе, сделал шаг вперед и добавил вполголоса, - Было велено никого на службу насильно не загонять, ну,  вот эти и остались … Православные, евреи, коммунисты, само собой …
 - Немедленно распустить людей! – Зигмунт с трудом сдерживал клокотавшую в нем ярость. “Спокойно, спокойно, - повторял он себе, - Больше всего бесит, что этот кретин, похоже, считает меня своим единомышленником. Конечно, я мог бы ему всыпать по первое число: ведь то, что он устроил – явная провокация. С другой стороны, решение о добровольном посещении мессы действительно поступило сверху, а Серадский на свой манер продемонстрировал, что не одобряет “отказников” и одновременно избавил себя от ответственности.” “Ну да, я могу влепить ему пару суток строгача, даже поставить вопрос о понижении в звании, а вот сладить с замполитом – руки коротки, - продолжал он свой внутренний монолог, когда Серадский, скомандовав “Разойдись!” отпустил вконец измученных “добровольцев”, - Этот идиот мне даже чем-то симпатичен: ведь его поступок требует немалой смелости …”
 - Вы свободны, вахмистр, - сказал он вслух.
“Вот так-то! – мысленно рассуждал он, широким шагом пересекая выгон, - Когда я переплывал Вислу, я понимал, что предаю своих, и все-таки ушел с красными. Потом вместе с ними гонялся за бандитами из УПА, а мои же сослуживцы шпионили за мной. Я защищал нищих, голодных мужиков, и знал, что поступаю правильно, но вот вчера я увидел лозунги “Трижды “так!”, которые Завадский по случаю грядущего референдума приказал намалевать везде, даже в конюшне, чтобы и лошадям было ясно, что следует голосовать за  раздел помещичьих земель, национализацию предприятий и присоединение западных территорий… Кто-то слегка подкорректировал замполита, зачеркнув одну букву, чтобы получилось:“Трижды АК!”  Когда я это увидел, мое глупое сердце екнуло от радости. И тот же Серадский знал, что делал, когда предложил сходить к интенданту за смолой, чтобы замазать “это безобразие”! Кто же я на самом деле? Серадский, когда слышит фамилию Миколайчика, вынимает руки из карманов и вытягивается в струнку. Я бы нашему вице-премьеру дал в морду за восстание, но когда Косолапкин – настоящий друг, почти как Колумб или Олек, - произносит слово “родина” по-русски, меня блевать тянет …”
 - Привет! – раздалось из-за ближайших кустов.
 Зигмунт вскинул голову и улыбнулся: ждала!

Перевод полковника Косолапкина в другую часть совпал с “мероприятиями по усилению бдительности в связи с приближением референдума и активизацией бандитских элементов”.Многих офицеров, в том числе и Зигмунта, отъезд командира застал врасплох. Не выразили удивления лишь сам срочно вызванный в Варшаву полковник и замполит Завадский.
 Полковник вспомнил недавнюю беседу в штабе:
 - Так когда будем судить этого твоего майора Барбаньского? – поинтересовался прибывший с инспекцией генерал в присутствии представителей прокуратуры.
 - За что? – невозмутимо спросил Косолапкин.
 - Хорош командир – не знаешь, за что будут судить твоего офицера?! – генерал не скрывал раздражения, - Да, впрочем, с тобой говорить без толку … - точка зрения Косолапкина на поступок Зигмунта, отправившего под арест замполита за самовольное оставление части, обсуждалась уже неоднократно, и полковник стоял за своего майора горой.
- Ну а ты, прокурор, надеюсь, не будешь спрашивать за что? Прикажут судить – будешь судить. Посмотри, что там еще за этим майором числится … - генерал дал понять, что отступать не намерен.
 После этого разговора Косолапкин понял: ни от него, ни от Зигмунта просто так не отстанут, и приготовился к любым неожиданностям.
 Провожали полковника на скорую руку, словно стыдясь чего-то. Обнимая Зигмунта, Косолапкин все еще не был уверен, стоит ли рассказывать о последнем разговоре с генералом: “Что толку? Он и так знает, что его взяли в разработку. А после моих слов еще, не дай Бог, какую-нибудь глупость выкинет …”
 - Эх, дела-делишки … - только вздохнул полковник и, подойдя к машине, еще раз обнял Зигмунта и по шляхетскому обычаю расцеловал в обе щеки.
 Уже устроившись на переднем сиденье, он, как будто вспомнив что-то, приоткрыл дверцу, бросил вполголоса: “Ты тут поаккуратней …” и, облегченно вздохнув, словно сбросив камень с сердца, приказал шоферу: “Трогай!”

 Заместитель командира полка по политико-воспитательной работе проводил совещание неторопливо и основательно. Кратко обрисовав обстановку, он еще раз напомнил, что теперь им предстоит встреча с противником дисциплинированным и хорошо обученным, в отличие от разрозненных банд УПА. Отряд, против которого выступал полк, представлял собой остатки 27-й Волынской дивизии АК.
 - Как всем известно, далеко не всех бандитов нам удалось своевременно захватить и воздать им по заслугам еще в сорок четвертом. Подстрекательства западных спецслужб и всяких там борцов за демократию, активизировали бандитских недобитков. Мы сможем им достойно ответить. Военную сторону вопроса я бы предпочел сейчас не затрагивать, но не лишним будет напомнить, что среди нас есть офицер, который весьма успешно действовал против банд УПА. Теперь ему, как говорится, и карты в руки, тем более, что нашего нынешнего противника он знает изнутри, поскольку сам вышел из армии, с остатками которой нам предстоит сражаться.
 Завадский не сводил с Зигмунта своих красных, опухших глаз, служивших доказательством того, что замполит полка не дремлет ни днем, ни ночью, неустанно заботясь о своих подчиненных.
 Майор невозмутимо кивнул. Он не выразил никакого недоумения по поводу того, что его эскадрон будет подчиняться другому офицеру, младше Зигмунта по званию.
  Он вышел на крыльцо и оглянулся. Тонкий, как лезвие бритвы, луч света сочился из-под двери. Мурашки побежали у Зигмунта по спине.  Из комнаты звучал высокий, срывающийся голос замполита и молчание в ответ. Зигмунт кубарем скатился по ступенькам, лишь бы не слышать того что будет дальше: глухой звук удара и упрямое безмолвие пленного. Тот ответил только на два вопроса:
 - По какому праву носишь форму? – орал Завадский.
 - Я солдат, - спокойно ответил парень.
“…Армии Крайовой,”- подсказала Зигмунту безжалостная память, и он, взмахнул в темноте руками, словно пьяный, пытающийся защититься от назойливого, мучительного кошмара. Но память была упряма. Он видел, как пленный вскинул руки, связанные колючей проволокой, пытаясь защититься от ударов Завадского.
 “В партизанах с весны сорок третьего. Я тогда еще самогоном приторговывал,”- говорил себе бывший аковец, который не мог смотреть на все это.
 “А потом два или три года воевал против нас,”- напоминал майор польской армии, чей долг – быть безжалостным к врагу.
 “Нас?” – переспросил кто-то третий.
 “Не против тебя лично, но против голодных, босых мужиков, чьи рты забивали землей, отнятой у помещиков…” 
 “Это делали бандиты из УПА, аковцы такого не творили. Но готовится новая игра, новая большая война. На чьей стороне ты будешь? Пойдешь против бывших друзей?”
 Крик, донесшийся из кабинета, хлестнул, словно удар по лицу. Зигмунт выбегает за калитку и, пошатываясь, бредет, сам не зная, куда. Потом решительно сворачивает в ту сторону, где расположился его эскадрон. Деревенская улица кажется невероятно длинной. Ноги бесшумно ступают по песчаной дороге. Идти легко и приятно, будто бредешь по земле, по которой только что прошлась борона.
 “Такой землей забивали рты голодным,” – Зигмунт все еще спорит сам с собой, но тишина вокруг постепенно успокаивает его, он идет, ступая осторожно, точно крадучись, прячась от кого-то. Окна в избах приоткрыты, но за ними ни звука, ни огонька. Деревня спит, или притворяется спящей. Солдаты уж точно спят. Зигмунт замедляет шаг, как будто ожидающая его изба не “тихая квартирка с удобной кроватью у самого зажиточного хозяина”, как нахваливал жилье интендант, определяя майора на постой, а тюремная камера. Несмотря на валящую с ног усталость (они только утром пришли в эту деревню после трехсуточного марш-броска) Зигмунт подумал не о том, чтобы поскорее улечься в пресловутую “удобную кровать”, а о торчащем из-под нее чемодане, доставленном интендантом из обоза. Сразу было заметно, что в комнате уже похозяйничали. Зигмунт открыл чемодан: так и есть, кто-то рылся в вещах, торопливо, словно боясь быть застигнутым на месте преступления. Чтобы еще раз убедиться в этом, Зигмунт вытряхнул на кровать брезентовую сумку с документами. Ну, конечно: письма от Ани перемешаны с записочками от Стефы, накарябанными крупным, детским почерком. Казалось, фотография Ирэны еще хранит отпечатки чужих, грязных пальцев.
 - Так и свихнуться недолго! - пробормотал Зигмунт, аккуратно сложил письма в сумку и задвинул чемодан поглубже под кровать.
  “Вряд ли Замойский решится на такое, - размышлял майор, тщетно пытаясь уснуть, - Это ведь об  интенданте замполит написал в характеристике: “Антисемит и скрытый антисоветчик”. – Зигмунт горько усмехнулся, вспомнив характерный профиль Замойского, - Он мужик, в общем-то хороший, порядочный … - но тревога не улеглась, - Хороший-то хороший, но если припрут к стенке, куда денешься. Служба – не дружба. Все жить хотят. Приказали следить за подозрительным офицером, да еще бывшим аковцем – как тут откажешь …” – “Я солдат,”- голос того пленного, снова прозвучал в ушах. Зигмунт торопливо оделся и вышел из избы, но не через калитку, а огородами, через задний двор. За овином, у коновязи, сооруженной из реек от разбитой телеги, стояли усталые лошади.
  “Серадский постарался,” – уважительно подумал Зигмунт о хозяйственном вахмистре и вдруг заметил его самого, нерешительно переминавшегося  в углу двора. Зигмунт подошел поближе.
 - Какие будут распоряжения, пан майор?
 - Никаких, просто зашел взглянуть, как лошади устроены. Здорово они устали. А завтра снова в дорогу …
- Завтра? – переспросил вахмистр.
- Говорят, да.
- Сдается мне, пан майор, что завтра мы никуда на двинемся.
 Зигмунт скрывал удивления. Но в полутьме он не мог разглядеть выражение глаз Серадского.
 - Разве что вы решили отменить оперативный приказ … - попытался пошутить майор.
 Вахмистр усмехнулся, сверкнув зубами. Потом приблизился к Зигмунту еще на шаг и быстро зашептал:
 - Не я отменю – другие отменят. А за вами мне приказано по пятам ходить, ни на шаг не отставать, да следить за всем, что в деревне происходит. Осмелюсь доложить, пан майор, - вахмистр, будто нарочно, употребил старую, еще довоенную, форму обращения, и щелкнул при этом каблуками, - Я приставлен к вам от особого отдела.
 - Ясно, - кивнул Зигмунт, - И на этом основании вы позволяете себе рыться в моих вещах и просматривать мою личную переписку? Что, понравились письма от девочек? - попытался он пошутить.
 - Пан майор! - в голосе вахмистра прозвучало такое искреннее возмущение, что Зигмунт едва не расхохотался, - Да разве бы я посмел?! Это кто-нибудь другой! Наверняка ведь и мою работу проверяют! Тут все друг за другом следят, - торопливо зашептал Серадский.
 - Послушайте! - прервал его Зигмунт, - Если я доложу, куда следует, что вы провалили задание и выдали мне служебную тайну, что вам за это будет?
 - Ну, что поделаешь, значит, снова поеду в Сибирь баланду хлебать, - спокойно ответил вахмистр.
 - А если я скажу вам, что намерен дезертировать сегодня же ночью, что тогда?
- Эскадрон в вашем распоряжении, - вахмистр снова щелкнул каблуками, и в голосе его прозвучали задорно-веселые нотки.

 Все тихо в ночи, только слышно иногда, как звякнет стремя, как фыркнет лошадь, да как грызет уздечку горячий конь Зигмунта. Копыта почти неслышно постукивают по мягкой земле. Всадники молчат. Серадский поразительно легко, без единого лишнего слова поднял эскадрон по боевой тревоге. В полной тишине они покинули место ночлега вслед за головным дозором, сформированным весьма своеобразно: Серадский включил в его состав всех “жидов и коммуняк” (в том числе и сержанта Замойского), добавив к ним “ненадежных”, каковых, по словам вахмистра, набралось восемь человек. Для полноты картины, к ним присоединилась “парочка верных ребят”.
 Только теперь, “оторвавшись от неприятеля”, как с горькой иронией подумал Зигмунт, у него появилась возможность трезво оценить ситуацию и прикинуть, как избавиться от людей, которых Серадский увел с эскадроном против их воли. “Пока еще рано об этом говорить, но, когда будем проходить мимо какого-нибудь городка или деревни, надо отпустить всех лишних …” - решил он и, успокоенный, пришпорил коня.
 -Рысью! - послышался за спиной голос Серадского.
 - Вахмистр, ко мне! - негромко позвал Зигмунт, и мгновенно во тьме замаячила сивая кобыла Серадского, и стремя звякнуло о стремя. Дорога была узкой, - Послушайте, надо бы на привале … ну, поговорить с людьми, что ли, чтобы те, кто не хочет с нами идти .... Одним словом, им нужно объяснить …
- А чего им объяснять-то? Да и нет их здесь, все с дозором отправлены …
- Вот и следует вернуть их,  поговорить по-хорошему … И отослать ... 
- Так точно! А куда отослать-то? К Святому Петру? - заговорщическим шепотом осведомился вахмистр, словно пытался угадать желание командира.
- И думать забудьте! - поморщился майор. Он почувствовал, как волосы у него под фуражкой встают дыбом. По спине пробежал холодок - смесь отвращения и тайного восторга, - Заберем лошадей и оружие - и пусть катятся на все четыре стороны! Захотят - по домам разбредутся или назад, под крылышко к замполиту…
- А если они особистам доложат, как все было?
- Так за нами все равно погоню пустят, какая разница …
- Разница-то есть: расскажут, кто их увел, да кто разоружил…
- Все, кто ушел - дезертиры. А с ними разговор короткий - пуля в лоб! - Зигмунт говорил отрывисто, в ритме конского аллюра, и со стороны могло показаться, что они с вахмистром ссорятся. Оба знали, что речь идет о человеческих жизнях.
 - Могут так рассудить, а могут и по-другому, - донеслось из-за кобыльей головы, призрачно светившейся в сумраке, - Откуда им знать: может, вахмистра Серадского, своего парня, внештатного сотрудника особого отдела, дезертиры силой увели? Труп ведь в любой бурт картошки спрятать можно … А если узнают, что я добровольно с вами пошел, жену возьмут, да и ее родне не поздоровится…
 Зигмунт невольно  улыбнулся, вспомнив триумфальное возвращение Серадского верхом на  реквизированном комоде. Майора не покидало чувство, что все кончится хорошо, и на душе его было легко и спокойно.
-И все-таки, вахмистр, дозор нужно вернуть, - бросил он и, стиснув коленями конские бока, вырвался вперед. Оглянувшись, он увидел позади лишь сгусток колышущейся тьмы: Серадский и его кобыла слились с остальными всадниками.

 На рассвете они добрались до маленького хутора на опушке леса, сплошной стеной уходившего к самой границе повята. Когда остановились передохнуть, выяснилось, что вахмистр Серадский и с ним еще несколько человек ускакали вперед “менять дозор”.
 “Все ясно,”- подумал Зигмунт.
 Он подъехал к дому старосты. Собака зашлась от лая и вставала на задние лапы, пытаясь сорваться с цепи. Зигмунт соскочил с коня и забарабанил в окно. Из дома не раздалось ни звука.
 Зигмунт постучал громче. Потом еще и еще:
-Армия прибыла, открывайте!
-Что еще за армия?
-Польская!
-Иду …
 Дверь трясущимися руками открыла древняя старуха. Стоя на пороге, она подняла лицо на пришельца: бесцветные глаза были почти не видны в густой сетке морщин.
-Зови старосту!
-Чего?
-Староста где?
Старуха затрясла головой:
-Так нету его …
-А где он?
-Кто?
-Староста!
-В повят уехал …
 Зигмунт вспомнил верное средство, не раз испробованное во время охоты за бандой Секиры: нужно разузнать, где тут самая бедная хата и поговорить с ее обитателями. Бедняки были более  словоохотливы. В хатах побогаче соблюдали круговую поруку и встречали представителей власти угрюмым молчанием.
 Но старуха оказалась на редкость бестолковой.
-Нету … - твердила она, тряся головой, - Никого нету …
 Тут терпение изменило майору, и он начал орать на это Божье созданье, заглушая чувство стыда изощренными ругательствами. Старуха закрыла голову руками, но, когда Зигмунт, ничего не добившись, уже собрался уходить, ткнула крючковатым пальцем куда-то в сторону леса и, торопливо захлопнув дверь, задвинула засов, словно опасаясь, что толпа бедняков, под предводительством злобного пришельца ворвется в ее хату и учинит погром.
 Зигмунт вышел на дорогу.
-Ослабить подпруги! - распорядился он на ходу. Там. куда указала старуха, стояла всего одна убогая развалюха. Она словно спряталась в стороне от дороги, стесняясь собственной бедности. Зигмунт вошел во  двор, не огороженный, даже без собачьей конуры. Лишь кучка ссохшегося навоза у тропинки обозначала границы участка. Полуоткрытая дверь висела на одной петле. Тем не менее, это была на заброшенная сараюшка, это был дом, где еще совсем недавно жили люди … Жили, но, похоже, покинули это место.
 Майор повернул назад и, не дойдя до дороги, увидел мальчишку, скачущего на неоседланной лошади к хутору. Вторую лошадь мальчик вел в поводу, что замедляло темп отступления.
 “Коней пас, увидел солдат и на всякий случай решил дать деру,”- снисходительно подумал Зигмунт и окликнул пастушка. Тот остановился и, подчиняясь властному жесту незнакомца, нерешительно подъехал поближе. При этом выражение лица у мальчишки было столь жалобное, как будто хребет тощей клячи, на которой он восседал. вот-вот разрежет седока пополам.
-Куда делись люди, что здесь жили?
-Так убитые они … - выдавил пастушок.
-Кто их убил?
-А я разве знаю … - мальчишка отвел глаза.
-Ты что. не видишь с кем разговариваешь?!
-Вижу, пан офицер, - в голосе мальчишки прозвучало благоговение.
- Тогда почему правду не говоришь?
-Банда …
 Майор похолодел при мысли, что обманывает мальчишку, привыкшего доверять людям в форме больше, чем предписывает крестьянская рассудительность. Ведь он, Зигмунт, сам теперь был бандитом.
 Но лицо пастушка вдруг побледнело, а рот, растянувшийся было в доверчивой улыбке, оскалился. Лицо ребенка стало похоже на мордочку перепуганного щенка. Издали, из-за темной стены леса, выраставшей в утреннем тумане, донеслись выстрелы: два одиночных, потом автоматная очередь.
 Это вахмистр Серадский на свой страх и риск проводил “смену дозора”.
 Пастушок быстро зашептал белыми губами:
 -Пан офицер, родителей моих вот так же поубивали … Я теперь у их бывшего хозяина служу …
 Но офицер, ссутулив плечи, торопливо шагал к дороге. Он убегал.   
   
                9

 -Кто против?
Вопрос заглушили нестройные аплодисменты, демонстрирующие монолитное единодушие, и потому слова председателя собрания казались лишь проявлением наивного педантизма. Но аплодисменты тут же оборвались, ибо назревал эксцесс: над головами собравшихся взметнулась одинокая рука. Председатель растерялся: он таращился на вольнодумца, словно тот намеревался совершить какую-то непристойность. Торопливый шепот одного из сидевших в президиуме привел председателя в чувство, и тот обратился к проголосовавшему “против”, намеренно подчеркивая “гражданин”  и как бы выступая в защиту отчизны, оскорбленной столь дерзким демаршем:
 -Извольте объяснить свою позицию, гражданин!
Олек медленно поднялся и пожал плечами:
-Вы спросили -я ответил, - он еще раз пожал плечами и сел на место.
  Предложение пойти к избирательным урнам единым, сомкнутым строем  было принято почти единогласно.
Председатель оторопело огляделся по сторонам:
 -Всего один голос против … - пробормотал он, откашлялся и отбарабанил наизусть заключительную речь, заготовленную заранее, поскольку в ней то и дело встречались выражения: “все, как один”, “полное единодушие”, и выражалась надежда, что весь польский народ будет столь же единодушен и завтра дружно придет к избирательным урнам. 
 Виновник досадной заминки, сгорбившийся и бледный, сидел в окружении коллег из “Голоса поколения”. Он чувствовал себя беспомощным, как незаслуженно наказанный ребенок. Несколько слов и пожатие плечами были первым в его жизни публичным выступлением.
Когда в зале вновь раздались ленивые, недружные аплодисменты, Ежи процедил сквозь зубы:
 -Дурак!
“Это он мне или тому болвану из президиума?” - подумал вконец уничтоженный Олек.
 -И ты тоже! - развеял его сомнения друг. 

-... попробуй хотя бы мне объяснить, какова была цель твоего выступления! - продолжал он, уже выйдя на улицу.
-Цель? Неужели непонятно?! Я считаю, что превращать людей в стадо - это свинство!
-Чего же ты добиваешься? Победы Миколайчика? Ведь мы с тобой столько раз говорили о том, что без коммунистов Польша останется вечным Христом народов!
-Я о другом! Вернемся к вопросу о выборах! Я тоже против Миколайчика. Но я не хочу, чтобы с людьми поступали, как с быдлом,и, главное, чтобы мы, - слышишь, мы!- принимали в этом участие.
-То есть, ты хочешь изменить избирательную систему? Ведь выборы …
- Ну и не надо никаких выборов! Зачем они их устраивают, если не могут выиграть по-честному?
-Но международная ситуация …
-Послушай, Ежи! Помнишь, как в сорок третьем майор Юноша устроил ночные учения средь бела дня?
 Ежи вспомнил солнечное лето, лес и лица ребят, которых давно уже не было на свете и которые, старательно зажмурившись, кружили по цветущей поляне. Майор скрупулезно следовал довоенной учебной программе, но его фантазии хватило лишь на то, чтобы заменить ночную вылазку за город игрой в жмурки в ясный летний полдень.   
-Помню, ну и что?
-А то, что я тогда подглядывал, и ты, наверняка, тоже, но все мы бродили туда-сюда, изображая слепых. Нынешняя система выборов - попытка превратить день в ночь, но  у людей-то глаза открыты!
- Мы должны победить - это главное!
- Но какой моральной ценой!
- Не время сейчас рассуждать о морали! Мы не можем себе позволить подобную роскошь!
 Олек молча ускорил шаг, и Ежи, будто испугавшись, что друг бросит его посреди улицы,  пустился в объяснения:
-Кстати, что такое мораль?
-Отцепись!
-Нет уж, давай объяснимся! Ты завышаешь планку, а посмотри-ка по сторонам! Мы ввязались в эту историю, чтобы спасти свое поколение, всех этих Колумбов, Малышей, Ягелло, Зигмунтов. Ты согласился с тем, что в наших действиях больше смысла, чем в злобном шипении довоенных либералов, которым вырвали зубы! Тогда изволь отчитаться в своих поступках: разве за все. что мы делаем нас не называют “контрой”, не грозятся ежедневно закрыть газету, а нас отдать под следствие?!И вот сегодня ты поступил, как “контра” и подставил под удар всех нас. Мы считаем, что с интеллигенцией  нельзя разговаривать полунамеками, нельзя замалчивать причиненную ей несправедливость. Только соблюдая этот принцип мы и работаем. А теперь нас обвинят в попытке сорвать избирательную кампанию!
 Но Олек не собирался сдаваться:
 -Ты считаешь, что нельзя разговаривать полунамеками и замалчивать причиненную несправедливость? Так вот, поэтому я и проголосовал против. Я не меньше твоего желаю победы новой власти. Мы пришли к ним, ничего о себе не утаив, хотя могли бы и не упоминать о том, что были офицерами АК, что работали в подполье, но капитуляцию следует предлагать на почетных условиях! - он уже почти кричал, - Почему к нам относятся, как к побежденным врагам? Почему заставляют лгать?
 -Олек! - повысил голос Ежи, - Подхорунжий Черный! - рявкнул  он, словно бросив в лицо друга полузабытый псевдоним.
 Олек остановился посреди улицы, набычившись, будто перед дракой. Прохожие обходили его, опасливо оглядываясь и шарахаясь с тротуара на мостовую - машин в этот ранний час было немного.
 -Куда мы, собственно, идем? - спросил Ежи, озираясь по сторонам.
- Я - куда надо. У меня экзамен по международному праву, - проворчал Олек, - Из-за этих выборов все из головы  вылетело. Вот срежет меня старик - до конца семестра “хвост” тащить придется… Мне вон в тот дом. Профессор принимает экзамен у себя на квартире, - и нервно потер руки.

 Снег валил крупными хлопьями. Зигмунт, стоя на жолибожском виадуке, протер глаза и глянул вниз, туда. откуда пришел, словно надеялся увидеть мать - может быть, в том самом летнем платье, в котором видел ее в последний раз, в жаркий августовский день, когда она провожала его на сборный пункт. Но из-за снежной завесы выехал только военный грузовик Зигмунт разглядел лицо шофера в ушанке со звездочкой и почувствовал, как сердце зашлось от ненависти.
-Старушка … Взяли, значит, старушку… - бормотал он, и хлопья снега таяли на губах.
 Какой-то прохожий испуганно покосился на него.
 “Пора идти,”- уговаривал он себя, но не мог двинуться с места. Внизу проходил маневровый паровоз. Клубы пара смешивались с вьюгой.
 “Значит, вы так … Хорошо, попробуем так … - он вздохнул, собирая остатки воли, - Попробуем …” Он понимал, что удерживает его на месте: вокзал был в двух шагах. “Хочешь бежать? - он понимал, что главное - не поддаваться панике и заставлял себя идти медленно, - В который раз?” - спрашивал чей-то ехидный голос.
 По обеим сторонам улицы тянулись бесконечные развалины.
 “Не вернусь, ни за что не вернусь, - твердил он, хотя и сам понимал, что возвращаться, собственно, некуда, - Я теперь для всех дезертир. Ну, ничего. Начнем сначала. Они открыли новый счет, - он снова вспомнил об аресте матери, - Хотите войны? Вы ее получите. Получите,” - повторял он, размашисто шагая к центру города.
 Три недели назад он сбежал из партизанского отряда - или из банды. После всего, что Зигмунт там видел, он бы не решился назвать себя партизаном. Ночью, без документов, по пояс в рыхлом снегу, он добрался до ближайшей станции, прекрасно понимая, что попади он к “лесным”, конец был бы столь же неминуемым и мучительным, как и в руках особистов.Он теперь был врагом для обеих сторон, но ни секунды не жалел о своем решении. Хватило месяца. чтобы понять, во что он вляпался. Правда, в первые дни, когда отряд полковника Серого уходил от облавы, когда разведчики, возглавляемые Зигмунтом. буквально за руку вели за собой остальных бойцов, не знавших ни местности, ни дислокации противника, еще оставались какие-то иллюзии … Но позже все встало на свои места. Вахмистр Серадский, моментально произведенный в подпоручики, даже не скрывал, что метит на место Зигмунта и был при майоре чем-то вроде прежнего замполита. Среди бойцов Серого было несколько украинцев из разгромленной банды Секиры, которые прекрасно помнили события полугодовой давности. Потом была акция в Гжегорках и расправа с крестьянами, разделившими помещичью землю. Зигмунт впервые сцепился с полковником, заявив, что его люди не будут исполнять подобную работу. Но когда Серадский вежливо попросил уточнить фамилии людей, которых имеет в виду пан майор, Зигмунт, вспомнив историю со “сменой дозора”, прикусил язык. Потом полковник Серый ознакомил новичков с планом действий отряда в случае начала третьей мировой войны. Одним из первых пунктов плана была публичная казнь всех коммунистов и их сторонников в каждом из захваченных населенных пунктов. “Это удовольствие я оставлю специально для вас, пан майор,” - улыбнулся Серый, но Зигмунт спокойно встретил его насмешливый взгляд. Тем не менее, прозвище Белоручка закрепилось за новым офицером почти на законном основании. Зигмунт и шага не мог сделать по лагерю без нескольких верных ему солдат, ибо не был уверен ни в полковнике Сером (“он понимает, что мои ребята стоят всего отряда и подозревает меня в намерении захватить власть”), ни в Серадском (“ему самому не терпится покомандовать”). Несколько бывших аковцев, спасенных Зигмунтом от тюрьмы (“хорошо, Косолапкин выручил!”) вместе со своим командиром ушли из лагеря “лесных”. На неделю застряли в Кракове - к счастью, у одного из ребят нашлись знакомые в городской администрации, что облегчило получение новых документов, - потом раздобыли деньжат,  - и вот Зигмунт под чужим именем добрался до дверей родного дома, чтобы узнать об аресте матери.
- Ладно. попомните вы Белоручку!  - пробормотал он. В Варшаве воюют по правилам, здесь нет всей этой дикости, здесь никто не убивает мужиков, берущих землю, положенную им по закону, здесь Старик, здесь товарищи по восстанию.
 Зигмунт ускорил шаг, пытаясь разогнать тревогу, угнетавшую душу. “Точно по лесной тропе иду, - подумал он, стараясь ступать след в след за редкими прохожими, пробиравшимися через развалины, - Только бы выйти на кого-нибудь.”
 Он добрался до хорошо утоптанной дорожки.  На этой улице было больше народа, проезжали телеги, запряженные лошадьми …
 “Пожалуй, прежде всего нужно разыскать Крошку, - он с благоговением вспомнил единственного, оставшегося в живых. участника покушения на Кучеру, - Уж с ним-то мы договоримся!” Крошка был ходячим реквизитом, символом единения “одурманенных аковских низов” с новой властью. Естественно, он был отстранен от серьезной работы и служил на побегушках в каком-то Доме Войска Польского. Телефон Крошки Зигмунту дали в Кракове.
 “Разумеется, его пасут, но кто, если не он, знает обо всех, еще оставшихся в Варшаве …”
Конкретность успокаивала. Но только такая конкретность. Это был его ответ на арест матери. Впрочем, о ее судьбе Зигмунт сейчас думал меньше всего, но, пытаясь восстановить старые связи, вступая в навязанную ему игру, ни на секунду не забывал о том, что у него теперь открыт свой, личный счет причиненным обидам.
 Неужели ради этого мать, глотая слезы, стирала его окровавленную одежду после побега из тюрьмы, неужели этим расплатилась за бессонные ночи, проведенные в ожидании сына? Воспоминание о потрясении,  испытанном в первые минуты в родном доме, теперь просто раздражало, как беспомощные всхлипывания младшего брата, когда тот рассказывал об аресте матери. Она знал, на что шла, она жертвовала собой ради того, чтобы он, Зигмунт, не сбился с пути, который избрал еще мальчишкой. И разве этот путь борьбы с несправедливостью мог быть неверным?
 Зигмунт споткнулся о засыпанный снегом пенек и замедлил шаг.
Путь борьбы с несправедливостью? Сколько крестьянских могил оставил за собой Секира, прежде, чем напоролся на эскадрон майора Зигмунта? Он так и подумал о себе в третьем лице: “майора Зигмунта” … Значит, в тот теплый осенний день он ехал, чтобы сражаться за справедливость … А теперь собирается идти против тех, кто послал его на бой… Он свернул с прежнего пути, но все еще пытается убедить себя, что борется за правду ...
 Крошка ничуть не удивился его звонку:
 -Привет! Ты, говорят. в майоры вышел?
 -Вышел, да обратно вернулся, - в тон ему ответил Зигмунт, но Крошку и это не удивило:
-Ну да, ну да …
-Может встретимся, поболтаем?
-Давай. Я через час освобожусь.
 И вот час уже прошел.  Наверное, их пунктуальность со стороны кажется смешной: люди вокруг ждут, нервничают, а Крошка  - вот он, появился в кафе минута в минуту. Да,  смешно, если не знать, что этот навык: всегда приходить вовремя, приобретен ими в стране их детства, где опоздание одного могло означать смерть для другого.
 Но много ли дал этот разговор в прокуренном кафе? Имена. от которых осталось лишь молчание, да тайный страх родственников - вдруг кто-нибудь вспомнит. И что толку жаловаться на судьбу, когда взрослый, здоровенный мужик отводит глаза и горько улыбается: “Ну, чем я могу помочь …”
 Это он-то, который с двух метров всадил очередь в генеральское брюхо, а потом, под огнем всей Аллеи Шуха, хладнокровно обыскивал труп  …
 Зигмунт сжимает кулаки. Неужели это все, на что они способны?! Смириться со своей жалкой судьбой, заползти в какую-нибудь нору, чтобы пересидеть до лучших времен?!
 -Слушай. а как там Старик?
Лицо Крошки озаряется улыбкой:
-Только вчера с ним разговаривал! Когда Старик решил легализоваться, мы с Ежи организовали ему почетный эскорт. Ну, с вашим Ежи из “Голоса поколения ...”
 Зигмунт кивает. Они уже говорили об успехах боевого товарища на журналистском поприще. Зигмунт принял новость с холодным вниманием.
 -Понимаешь, решили сопровождать Старика, чтобы особисты какой-нибудь подлянки не устроили … Ежи с ним пошел, как представитель прессы, ну а я … как я… Но Старик и сам не промах, сказал там пару слов, так что эти товарищи с большими звездами на погонах чуть со стульев не попадали. Его спрашивают: “Почему вы. пан полковник, так поздно решили перейти на легальное положение?” А Старик им: “Поздно? Не думаю. Я опоздал всего на один день: вы легализовались вчера, а я - сегодня” Дело-то было наутро после выборов, смекаешь?
 Крошка явно гордится остроумным ответом своего командира. Гордится, как настоящим солдатским подвигом. У Зигмунта голова идет кругом. В памяти мелькают псевдонимы и лица. О ком еще спросить. Кто еще числится среди живых?
 Он жадно закуривает. В табачном дыму маячит чье-то лицо … Он вспоминает свой побег из тюрьмы и мороз пробегает по коже.
 -Крошка, а ты помнишь Хромого из Делегатуры? Где он?
 Крошка не знает и нервно поглядывает на часы:
 -Черт, в типографию опаздываю!
 Он собирает какие-то листки, разлетевшиеся по столу. Зигмунт подбирает один, лежащий возле чашки с остатками кофе, и машинально пробегает глазами:
                … Мы-бойцы
                Бойцы-молодцы …
 Крошка прощается, чинно и сердечно, словно на кладбище с уважаемыми родственниками покойного. Он спешит в типографию. опасаясь получить нахлобучку за опоздание от какого-нибудь своего замполита. Тот самый Крошка, единственный, оставшийся в живых из тех отчаянных ребят. Это он бежал по вспоротому пулями асфальту к горящему генеральскому лимузину. он выпустил в еще живого генерала весь магазин своего автомата, а потом обшаривал карманы мертвеца.
 Высоченный. смуглый, как итальянец, чужой этой зиме и этой земле, Крошка торопится доставить в типографию идиотские тексты солдатских песенок.
 Зигмунт оглядывается по сторонам в поисках официанта - пора уходить. Он не успел рассказать Крошке об аресте матери. Неожиданно его внимание привлекает заголовок газеты, лежащей на соседнем столике. Зигмунт вежливо просит у соседа позволения посмотреть свежий номер.
 Крупные буквы заголовка словно идут в атаку:
“Банда Майора снова на тропе войны”
 После того, как эскадрон Зигмунта присоединился к группе полковника Серого, народная молва окрестила их отряд именно так. Зигмунт помнит, как впервые услышал это название. Перепуганный мужичонка, у которого пытались разузнать, что известно местным жителям о составе банды и ее местонахождении,  крутил и изворачивался, как мог, но, в конце концов, попался, введенный в заблуждение военной формой:
-Пан офицер … - он не решился обратиться к Зигмунту по званию, боясь вызвать нежелательные ассоциации, - У них там всеми делами Майор заправляет. Страшный человек, целый повят в кулаке держит …
-А вы знаете людей, которые оказывают поддержку этому самому Майору? - как бы между прочим, интересуется Серадский. Мужичонка задумывается. и, сам того не ведая, выбирает между жизнью и смертью. Если он скажет правду. живым от Серадского ему не уйти.
 Зигмунт впивается глазами в мелкие буковки, наступающие на него стройными рядами: “...очередная серия зверских убийств … население в панике ...машина с депутатами, направлявшимися на выборы, расстреляна из пулемета ...на борьбу с бандой стянуты войска ...загнанные в ловушку, бандиты рубили безоружных крестьян топорами, топили в проруби … банда полностью уничтожена, а сам Майор, по непроверенным данным, убит”
 “Это хорошо. Вранье, конечно, но для меня кстати. Я убит. Дальнейшее - молчанье. Нет больше майора Зигмунта, бандита и дезертира. Скорее всего, Серый тоже погиб …”
Зигмунт снова углубляется в чтение и вдруг резко вздрагивает, будто кто-то окликнул его по имени: с портрета в самом конце заметки на него смотрят знакомые глаза: “Поручик Лешек Мех, руководивший уничтожением банды Майора и дважды раненый в ходе операции, награжден “Крестом за отвагу.”
 У Зигмунта темнеет в глазах. За его мнимую смерть награждают орденами …”Да у меня самого два таких!”- хочется ему крикнуть всей этой жрущей, выпивающей, смеющейся толпе. Стадо сытых, довольных обывателей надвигается на него, позванивая кофейными ложечками …
 Он чувствует, что внезапная, злая истерика уже почти овладела им.
 “Да ведь этот пацан не со мной воевал, меня там не было… - уговаривает он себя, вспоминая беседу в отделении милиции за бутылкой самогона, - Подумаешь, поручик Мех! Рядовой Кактус, отряд “Чвартаки”
 
Свет, падающий из окон, разогнал темноту вокруг двух домов, новеньких, только что оштукатуренных, так, что можно было поверить в существование живого, восставшего из руин города, хотя за чертой света царило полное опустошение и чернели развалины. Зал в отремонтированном доме тоже довольно успешно выдавал себя за карнавальный. Как-никак ежегодный бал журналистов проводился впервые после окончания войны. Наряды, правда, все еще поражали разностильностью: светлые летние пиджаки соседствовали с черными суконными куртками, но  в клетчатых брюках-гольф уже никого не наблюдалось.
 Ежи с удивлением и некоторым беспокойством оценил, как прогрессирует мода в кругах пишущей братии. Тревожило его состояние собственного гардероба: прежний владелец был явно из вырождающейся аристократии: при высоком росте и неимоверно длинных руках, грудь у него была узкая и впалая, так что застегнуть пиджак на все пуговицы не представлялось возможным. Это особенно смущало нынешнего обладателя костюма, когда он поглядывал на присутствующих дам: тонкие, почти прозрачные кофточки уже повсеместно вытеснили свитера, незаменимые прежде для лиц обоих полов на все случаи жизни.
 “Хорошо, что я ее не привел,”- подумал Ежи о подружке. брошенной им буквально на днях. “В конце концов, это единственная сторона моей жизни, которую я не намерен предавать огласке, и которая нужна мне исключительно для нормального обмена веществ,” - оправдывался он перед Олеком, обвинявшего его в легкомыслии за вечные интрижки с замужними дамами.
 Ежи поклонился Жабоклицкому, топтавшемуся неподалеку от парадного входа, естественно, на пару с Линкевичем. Эти двое, яростно ненавидевшие друг друга, были, тем не менее. неразлучны. “Интересно, кого они здесь поджидают?”- подумал Ежи, прикидывая расстояние до двери. Пару дней назад вся Польша любовалась фотографией премьер-министра в окружении деятелей польской культуры. На первом плане красовался Жабоклицкий, заслонивший своей раздобревшей физиономией профиль Зофьи Налковской. У бойкого литератора было врожденное чувство перспективы, и это касалось не только фотографии.
 Заиграл оркестр. У входа в соседний зал, где начались танцы, образовался затор. “Что там стряслось?” - удивился Ежи, приподнявшись на цыпочки. Но ему удалось разглядеть только головы кружащихся в вальсе людей.
 -Сенсация начинается ниже, мой дорогой! - шепнул человек, с трудом протолкавшийся к выходу из зала. Ежи втиснулся на его место. Люди не отрывали глаз от одной из танцующих пар: на партнерше было роскошное вечернее платье до пола.
 -Класс! -восторженно присвистнул Ежи, подталкивая локтем Олека, неведомо как оказавшегося рядом.
-Вот видишь, босяк, а ты на кого похож?! - не преминул подколоть друг. Ежи презрительно пожал плечами, и его пиджак почти сполз с плеч, - Ты же публичный человек, а одет черт знает, как!
- Подумаешь! Смелость, быстрота, натиск - и сегодня же ночью я сдеру с нее это платье! - сердце Ежи радостно забилось, словно перед рискованной акцией.
 -Господа, внимание! - раздался за спиной голос Жабоклицкого, - Только что приехал Тувим! - он благоговейно понизил голос, произнося фамилию поэта, на прошлой неделе вернувшегося на родину из Америки
 “Вот оно что!” - подумал Ежи, вспомнив неразлучную парочку, дежурившую у двери.
-Хочешь, я тебя с ним познакомлю? - покровительственно улыбнулся Жабоклицкий.
-Да, да … - рассеянно кивнул Ежи, не в силах отвести взгляд от девушки в вечернем платье, - Я подойду к нему попозже …
-Он хотел бы поговорить с молодыми журналистами, - в голосе Жабоклицкого прозвучали приказные нотки.
-Успеется, - поморщился Ежи. Во вчерашнем номере “Голоса поколения” было помещено стихотворение “На возвращение умерших поэтов”, автор которого весьма ехидно прошелся насчет живых классиков, всю войну просидевших за океаном, - Претензии, небось, заявит …
 Они были снобами наоборот, презирающими мир признанных авторитетов.
-Хорошо, хорошо, сейчас подойду, - он внезапно сменил он гнев на милость, решив, что следует поговорить с известным поэтом, чтобы тот помог с публикацией стихов Дубового. Издатели, которых смущала близость погибшего к право-аковским и католическим группировкам, никак не могли на это решиться.

Бал был в разгаре, и Ежи успел изрядно набраться.
-Вот увидишь, я всем докажу. что она моя и только моя … - убеждал он Олека, не сводя глаз с танцевального зала, по которому порхала девушка в вечернем платье. Какой-то прилизанный молокосос выдернул ее прямо из рук, такую теплую, такую живую …
-Ты ее уже пять раз приглашал, сколько можно?! - Олек пытался утихомирить друга.
-Да, приглашал, и не хочу ее ни с кем делить!
“Как смешно, должно быть, мы выглядим со стороны, - размышлял Олек, - Наверное, это и называется “болезненным честолюбием”.Десять лет назад, когда Ежи, следуя харцерским обычаям “закалял волю”, отказываясь от конфет, он выглядел умнее, чем сейчас...”
-Женщины - самые справедливые существа на свете. Они отдаются только достойным … - продолжал разглагольствовать Ежи.
-Это что, вроде премии за участие в восстании? - съехидничал Олек.
 Оркестр умолк. Партнер девушки в вечернем платье, словно спиной почувствовав тяжелый взгляд Ежи, проводил свою даму прямо к нему. Та вежливо поблагодарила за танец и, кажется, не собиралась уходить. Ежи придвинул ей стул и, победно покосившись на Олека, по-хозяйски положил руку на бедро девушки, обтянутое белым шелком. Она вздрогнула и попыталась подняться, но Ежи властным жестом придавил ее к стулу.
 Олек с презрительным видом отвернулся и хотел было уйти, но замер на месте: от входной двери прямо к нему шел Зигмунт. Ежи, сидевший спиной, не видел. как Олек с Зигмунтом обнялись,  крепче, чем парочки в танцевальном зале. и замерли, словно боясь выпустить друг друга из объятий. Олек очнулся первым. Зигмунта потрясенно молчал, но лицо его оставалось непроницаемым.
 Тут Ежи оглянулся и в пьяном восторге  рванулся к друзьям, опрокинув стул.
 -Зигмунт, неужели это вправду ты ..., - бормотал он, навалившись на приятеля.
-Весело тут у вас, как я погляжу … - произнес Зигмунт, но взгляд его по-прежнему был странно неподвижным.
 Девушка в белом  платье поспешно скрылась, отправившись на поиски молодого человека, с которым пришла на бал.

 Косиорек все не решался расстаться с Тирольским. Со смешанным чувством удивления и страха, признания собственной неполноценности и удовлетворения при мысли о том, что его методы работы менее рискованны и все же приносят гарантированный доход, он слушал отчет о том, как его деловой партнер месяц назад добыл вагон олова.
 -Как это отдали приказ? От чьего имени? - Косиорек содрогнулся при одной мысли о последствиях. Это вам не какой-то цемент, - кража военного имущества из специализированного эшелона попахивала высшей мерой.
 - От имени Центрального избирательного комитета. Приказал отцепить пару вагонов - только и всего.
 -По  какому праву?
 -Так состав был смешанный, товарно-пассажирский. В последних двух вагонах ехали на выборы представители Крестьянской партии. Ну, я и объявил дежурному по станции, что среди них окопались скрытые оппозиционеры, которых ни в коем случае нельзя пропускать в Варшаву, и приказал те вагоны отцепить.
-А товарный-то вагон тут причем?!
-Так он находился между этими двумя.
-Ну и что?
-Да ничего. Три вагона отцепили, как миленькие.
 Косиорек не стал допытываться о дальнейших подробностях. Технику переброски “левого” товара из вагона в грузовик он себе неплохо представлял. Но у него  участилось дыхание, как будто он отмахал бегом не один километр. Он тронул носком ботинка портфель, спрятанный за ножкой стола. Портфель, доверху набитый пачками новеньких купюр … Но, если с ними попадешься, на снисхождение рассчитывать не приходится ... “И чего, спрашивается, этот балбес четыре года носился по городу с автоматом, когда у него такие способности к коммерции …”- подумал он о партнере.
-Пан Тирольский …  - осторожно начал Косиорек и осекся. “Попрошу его быть поосторожней - опять обидится,”- А вы здорово научились вести двойную жизнь! Вот вы уже и представитель Избиркома! Если что - и за депутата сойдете, разве не так?!
 - Двойная жизнь? - Тирольский задумался, - Это раньше у меня была двойная жизнь, а теперь, наверное, четверная, или шестерная ....
 Косиорек льстиво захихикал. Впрочем, его реакция мало интересовала Тирольского. Он неспешно оглядывался по сторонам.
 Зажегся свет. Официанты сновали вокруг столиков. Косиорек вдруг ощутил себя маленьким и жалким. Выпитая водка сделала его сентиментальным: ему захотелось сказать что-нибудь приятное отважному и сообразительному компаньону, но подходящие слова как-то не приходили в голову.
-Что еще? - Тирольский, заметив, что собеседник пытается высказаться, подставил ему левое ухо (“Видите ли, пан доктор, - объяснял он одному из лучших отоларингологов Варшавы, - Это - результат работы одной серьезной конторы, Да-да, - кивнул он в ответ на изумленный взгляд профессора, - Там, знаете ли, людям карандаши в уши запихивают ...” “Полная правосторонняя глухота, вследствие прободения барабанной перепонки,”- гласил диагноз.)
 - Пан Тирольский, ваш поступок достоин … -  провозгласил было Косиорек и запнулся. Он хотел сказать “достоин вашего славного прошлого”, но решил, что это прозвучит слишком высокопарно, - … достоин бутылки коньяка “Три звездочки”.
 Через пару часов атмосфера за столом заметно оживилась: компания, не без помощи официанта, пополнилась  двумя довольно развязными девицами, а звездочек на пустых бутылках хватило бы на троих капитанов.
 Тирольский с любопытством разглядывал одну из девиц - миниатюрную брюнетку с чуть раскосыми глазами и очаровательной родинкой на щеке.
-А еще где-нибудь у тебя есть родинки? - поинтересовался он.
Но девица с серьезным видом скрутила в жгутик бумажную салфетку и провозгласила:
 -Внимание! Сейчас мы узнаем, как ко мне относится вот этот пан! - с профессиональной непринужденностью она ткнула пальцем в широкую грудь Тирольского.
Четыре головы склонились над столиком. Чиркнула спичка, и легкий жар от вспыхнувшей салфетки пробежал по лицам. Горящий клочок бумаги,  подхваченный сквозняком, вспорхнул вверх. Маленькая брюнетка захлопала в ладоши:
 -Любит! Любит!
Тирольский медленно поднялся из-за стола. Он смотрел вверх, откуда спускался на белую скатерть лоскут сажи, секунду назад бывший бумажной салфеткой.
 -Алла … - прошептал Тирольский. Он видел перед собой хрупкий силуэт, охваченный пламенем, мечущийся посреди разрушенного костела. Как в кино, мелькали лики святых, Христос с отбитыми руками, висящий вниз головой … Живой факел, кричащий голосом любимой. Выстрел  - и темнота.
 - Алла … - повторил он громче, закрыл лицо руками и, пошатываясь, побрел к выходу.
По пути он едва не сбил с ног молодую женщину в вызывающе-нарядном платье. Та отшатнулась и хотела достойно ответить обидчику, но вдруг вскрикнула:
 -Малыш! Погоди, Малыш!
-Ничего себе Малыш! - проворчал какой-то хорошо набравшийся посетитель.
 Кшиська стояла в дверях кафе, а Малыш, пошатываясь. уходил в темноту, смешанную с белыми хлопьями падающего снега.

“Зачем только я за ним побежала!- ругала она себя неделю спустя, собираясь на условленную встречу с Олеком, - Кто нас выдал? Впрочем, за Малышом наверняка следили … Боже, как все это смешно и глупо! Но у меня аж горло перехватило, когда я набирала номер. Мне  же от него ничего не нужно, все давно кончено …”
 Выйдя на улицу, она критически оглядела собственное отражение в витрине. Первые этажи домов на Маршалковской ожили, но над ними, словно призраки, высились руины, пугая черными дырами выжженных окон.
 “Какой смысл ворошить прошлое … Уже ничего не вернешь. А я тогда почти совсем не красилась …”
 Кшиська вспоминала о себе самой, как о давно умершей младшей сестренке. Повстанческая любовь казалась ей невероятной историей, вычитанной в полузабытой книжке. Хорошей, умной книжке …
 “Интересно было бы взглянуть на него. Кажется, он не очень изменился.”
 Она вспомнила фотографию, которую ей предъявили в Управлении безопасности.
“Уставилась на него, как дура, они, небось, подумали, что стараюсь лицо вспомнить,,,”- похвалила она себя.
 Ее вербовка оказалась для особистов сущим мучением. Когда ей предложили деньги, она только расхохоталась:
 -Да я сама могу вам одолжить! А то у вас, пан начальник. пиджачок-то весь латаный!
 Когда ей стали угрожать, она только огрызнулась:
-А вы меня не пугайте, я пуганая! - и второй особист, тот, что постарше, сразу умолк, поняв, что давить на нее бесполезно.
Дело двинулось только тогда, когда ей показали фотографию Олека. Они утверждали, что его будет нетрудно разговорить, “найти ваш общий, повстанческий язык”, - как они выразились. Надо просто узнать,  чем он занят, с кем встречается, где бывает, - только и всего.
 Особисты были бы немало удивлены, услышав их телефонный разговор:
 -Привет, Олек, это Кшиська! Не Кристина, а Кшиська, помнишь? - прошло несколько секунд, прежде, чем в трубке прозвучал его спокойный голос:
 - Ну, здравствуй, Кшиська, та, которая не Кристина. Как дела? А сегодня не можешь? - спросил он, кажется, слегка огорченный тем, что сегодня она занята.
 - Хорошо, давай сегодня, - послушно согласилась она.  В ней проснулось давно дремавшее ожидание чуда, как в те дни, когда он ушел из отряда, а она бегала за командиром, стараясь не пропустить ни одной записки для Черняковского плацдарма и все моталась и моталась туда, рискуя жизнью и, в сущности. без надежды ...
 Сегодня ей уже ничего не нужно. Она только радуется, что может, наконец, бросить ему в лицо: “Обидел ты меня, мальчишечка, в душу нагадил, но я зла не помню, вот послушай-ка ...:” И расскажет ему все, как есть: “Ты же на крючке у них, дурачок, они все про тебя знают, следят за каждым шагом, только ждут удобного случая, чтобы посадить …” Она вспомнила их последнюю совместную пирушку во время восстания, и бутылку, летящую в радиоприемник: “Так, значит, они не сдались, они борются, а этот их “Голос поколения” - всего лишь маскировка …”
 По мере приближения к месту встречи, она замедляла шаг:
“А ведь я все для него … все ради него… Боже, неужели это правда? Ведь нам было так хорошо ,,,”

 По лестнице он мчался, перескакивая через две ступеньки, и чуть не сбил с ног какую-то элегантно одетую даму. Машинально раскланявшись с ней, подумал: “Откуда я ее знаю?” - и вдруг ему стало не по себе: “Так, выходит и сюда добрались …” Последние несколько ступенек он преодолевал, не торопясь, и только в дверях редакции его осенило: “Все в порядке, это же та красотка в вечернем платье …” Но это открытие дало ему новую пищу для размышлений. Он сердито бухнул в дверь кулаком. Ежи открыл мгновенно, будто специально ждал у порога. Увидев Олека, он торопливо спрятал руки за спину, стараясь укрыть от посторонних глаз какую-то вещь.
 -Что, пудреницу забыла? - раздраженно бросил Олек.
Ежи непонимающе смотрел на него.
 -Помаду, расческу? - продолжал допрос приятель, - Эх ты, Казанова с Гданьского вокзала!
 Ежи с дурацкой улыбкой продемонстрировал легкий шелковый шарфик, словно хотел похвастаться.
 “Нашел чем гордиться, герой!” - с горечью подумал Олек.
 - А ты знаешь, что твоя новая пассия может оказаться агентшей особистов?! За нами же следят днем и ночью! - продолжал он свое наступление.
 Ежи только недоуменно вскинул брови.
-Поверь, я знаю, о чем говорю!
-Я тоже, - спокойно ответил Ежи.
Олек не нашелся, что ответить.
-Я не понимаю только одного: почему это тебя так удивляет. Мы ведь не так давно разговаривали с Зигмунтом. Или ты забыл, в какой стране живешь?
- То есть, ты считаешь, что все нормально?
-По крайней мере, объяснимо.
-Ха-ха-ха! - с расстановкой произнес Олек, - Ты уверен, что все в порядке вещей! Даже, когда твою девушку заставляют …  Нет уж, ты как хочешь, а я это нормальным не нахожу!
-Откуда ты про нее знаешь?
-Да я не об этой, твоей, - пренебрежительно махнул рукой Олек, - Я о Кшиське .. Ну, помнишь...  с которой мы во время восстания …
 Глотая слова и запинаясь он рассказал о своей встрече.
 -В общем, с меня хватит, я сматываюсь! - закончил он свой сбивчивый рассказ.
Ежи улыбнулся.
 -Ты только не обижайся, но я так не могу, - продолжал Олек, как будто оправдывался, - Я не хочу, чтобы она ходила к ним и докладывала о каждом моем шаге. Правда, она сама предложила встречаться заранее, хотя бы раз в три дня, чтобы я помогал ей составлять отчеты для них ...
 - Ну да, ты - как Адам Мицкевич, а она - как Марысенька, - попытался пошутить Ежи, но прикусил язык под взглядом Олека. “В какое поганое время мы живем. Встретить свою первую любовь, чтобы вместе с ней писать доносы на самого себя ...” - думал Ежи, но вслух сказал только, - Ты прекрасно  видишь, в каких условиях нам приходится работать. После очередной серии анонимок с угрозами я подал заявку о разрешении на личное оружие. Мне отказали. Нам по-прежнему не верят. Но раз уж мы взялись решать судьбу своего поколения … - он устыдился чрезмерной пафосности этой фразы и добавил с усмешкой, -  В общем, раз впряглись, продолжаем тащить воз …
 - Понимаешь, Ежи, я не собираюсь сбежать насовсем. Я хочу только скрыться на месяц, или хоть недели на две. Пусть она доложит … ну, там, этим … что не смогла меня разыскать, и от нее отстанут ...Тебя ведь они спрашивать не будут …
 - Да пускай спрашивают! - буркнул Ежи.
-Значит, ты не против? - обрадовался Олек,  - А я как раз закончил свои воспоминания о том, как помогал раскрыть секрет “фау-1” - он достал рукопись из ящика стола.
 - Ладно, ладно, катись уж! - засмеялся Ежи, - Я найду, что им соврать! Где остановишься?
  Олек задумался на секунду и тут же вспыхнул от стыда за самого себя. Мало того, что он готов составлять отчеты для особистов на пару с бывшей подружкой, так он еще  намерен соврать лучшему другу. боясь, что тот может выдать.
-Пожалуй, махну в лесничество, к Огуреку, - поспешно ответил он.

                10

 “Польская морская миссия”,  отметившая второй год своего существования, процветала. Стабильная экономическая ситуация не могла не сказаться на благосостоянии сотрудников липового учреждения.
-Ну вот, наши суда вышли в море, - объявил Колумб месяц назад, наблюдая за тем, как покидает  порт рыболовная флотилия “Братья Фукс”. “Польская морская миссия” и впрямь числилась среди акционеров старейшей ганзейской фирмы, владевшей в Гамбурге известным рыбоконсервным заводом. Добропорядочные немецкие партнеры аккуратно перечисляли акционерам проценты с прибыли. Таньский не демонстрировал больше свою долларовую трость: очевидно, она была уже набита под завязку, и ротмистр начал потихоньку набивать следующую. Ягелло, бойко болтавший по-французски и по-немецки, регулярно присутствовал на совещаниях с руководителями фирмы-кормилицы и все чаще заглядывал в свой чемоданчик с двойным дном (“наш чемоданчик,” - обиженно поправлял он Колумба). Роберт обеспечил приданым уже вторую подружку-немку, купив для нее виллу в фешенебельном пригороде Гамбурга.
  Поездки в Кок, в гости к мадам Верей, стали редкими.
 Им было скучно. От нечего делать, они пытались возобновить политические баталии, но споры быстро сошли на нет, поскольку обнаружилось полное единство взглядов.
  В поисках новых развлечений,  они с любопытством приняли у себя на вилле никому не известного бродягу, шофера из дивизии генерала Мачека. Какой-то доброхот направил бедолагу в Польскую морскую миссию с жалобой на самоуправство англичан: те реквизировали у водилы целый грузовик  масла, предназначенного для лагеря перемещенных лиц.
 “Целый грузовик - тонн пять, не меньше,”- Роберт быстро перемножил в уме стоимость килограмма масла на черном рынке с количеством означенного продукта. Сумма его устроила.
 -Масло? - Колумб поморщился, как дипломированный инженер-автомеханик, которому предложили место подручного в автомастерской. Впрочем, в голодающем Гамбурге пять тонн масла - это уже кое-что.
 - А чем нам еще заняться? - меланхолично отозвался Роберт и тут же перешел к делу, - Где он, твой грузовик?
 Щелкнув каблуками, шофер назвал поселок где-то под Гамбургом:
 -Если дело выгорит, я готов уступить вам половину.
 -Извините, уважаемый, но здесь условия диктуем мы: вы получаете одну пятую, а весь остальной товар - наш. Если бы имелись твердые гарантии, что маслице дойдет до лагеря, мы бы отработали бесплатно, но что-то мне подсказывает, что товар у вас левый, и вы сами его хапнули черт знает у кого, - не дожидаясь ответа, Роберт повернулся к Колумбу, - Ну что, подключаем Ягелло?
 -По какому сценарию работаем? - прежде всего поинтересовался третий сотрудник миссии.
 -Как обычно: на Бабыстомымаху, - решил Роберт.
 Дело казалось пустяковым. Морочить головы сотрудникам военной полиции ребятам было не впервой.
 -Сейчас же и начнем, только марафет навести надо, - Роберт не любил откладывать дело в долгий ящик.
 Через полчаса из ворот миссии с ревом вылетел мотоцикл военной полиции. В человеке, восседавшем на мотоцикле, словно аршин проглотив, и сурово обозревавшем окрестности из-под белого шлема-горшка, трудно было узнать Ягелло. За мотоциклистом торжественно плыли два автомобиля: черный “мерседес” Колумба и серый “опель-капитан” Роберта, на заднем сидении которого испуганно съежился водитель грузовика.
 По дороге они заскочили в гараж “Братьев Фукс”, где разжились грузовиком. Через час они достигли цели. Грузовик с шофером-немцем плелся в хвосте.
 -Теперь налево, а потом направо, - следуя указаниям потерпевшего, кавалькада остановилась у какого-то крохотного заводика, а, точнее, у бараков для рабочих неподалеку от проходной.
 Роберт немедленно начал орать на опешившего охранника. Мешая польские и английские слова (языковая мешанина не раз их выручала в подобных ситуациях), он, тыкая пальцем в трясущегося от страха шофера, потребовал немедленно вернуть реквизированный грузовик. К несчастью, сама жертва незаконной реквизиции не удосужилась предупредить спасителей, что охранник не имеет права распоряжаться имуществом, хранящимся на складе. Поэтому страж ворот не двинулся с места и крикнул солдатам, выглядывавшим из окон рабочего общежития, чтобы кто-нибудь из них позвонил в комендатуру.
 -Этого еще не хватало …- проворчал Роберт и приказал шоферу-немцу, - Подъезжайте к складу и начинайте погрузку.
 Но охранник оказался крепким орешком, и на предложение открыть ворота ответил отказом. Огромный висячий замок остался на месте. Трудности лишь взбодрили сотрудников миссии.
 -Да что зря время терять - долбанем грузовичком по воротам - и вся любовь! - весело предложил Колумб. Но тут сквозь шум разгоравшегося скандала послышался вой полицейской сирены.
“ А комендатура-то у них ближе, чем я думал!” - понял Роберт, ругая себя за чрезмерное легкомыслие: прежде, чем идти на дело, следовало подробно расспросить шофера обо всех деталях.
 -Я буду жаловаться на вас коменданту города! - сообщил он охраннику на безукоризненном английском.
 Колумб первым понял, что дело пахнет керосином. Тихо заурчал мотор “мерседеса”. Ягелло, заслышав знакомый клич: “Истинно, истинно говорю вам: легавые на хвосте!”, вскочил на свой мотоцикл и мгновенно испарился. Роберт на “опеле” тоже не стал ждать дальнейшего развития событий. Все были уверены, что Колумб на своей роскошной машине не пропадет.
 А в это время злосчастный шофер, потеряв от страха рассудок, помчался за “мерседесом”. Колумб не видел, что происходит сзади и уже набирал скорость, подняв за собой тучу пыли. Флегматичный водитель фирмы “Братья Фукс” притормозил и открыл дверцу кабины, чтобы подхватить брошенного пассажира, и тут два мотоцикла военной полиции преградили пут грузовику.
 Третий мотоцикл пристроился на хвосте у “мерседеса”. Полицейский “виллис”, словно разгоряченный охотничий пес, включился в погоню. Колумб чуть сбавил скорость и, отметив, что Роберт у перекрестка свернул вправо, рванул налево.
“Кажется, становится жарко,”- подумал Колумб, увидев, что полицейский мотоцикл погнался за “опелем”, а “виллис” уже вплотную подобрался к его собственной машине. Вправо, влево - “мерседес” петлял по кривым улочкам, запутывая следы, но  полицейский автомобиль не отставал. Вылетев на шоссе, Колумб облегченно вздохнул: “Сейчас я от него оторвусь!”  Настроение несколько омрачал тот факт, что грузовик с двумя шоферами в придачу остался в руках полиции.
 “Черт, кажется, они взялись за меня всерьез!” - понял Колумб, когда сзади раздался выстрел из пистолета. а затем -  автоматная очередь. Он несся по шоссе на бешеной скорости: ощущение опасности пробудило давние. варшавские рефлексы. Не соображая, что делает, Колумб снял правую руку с баранки, достал пистолет и, вопя что-то невразумительное, расстрелял всю обойму.
 “Виллис” сбавил ход.
“Надеюсь, я никого не задел,”- Колумб припал к баранке и рванул вперед.
 Он затормозил у ворот Польской морской миссии, когда Ягелло уже запихивал в багажник “опеля” свой чемодан.
 -Ну, ребята, погорели мы по полной программе! Грузовик “Братьев Фукс”, считай, пропал, и наш идиот-шофер - тоже! - сообщил Колумб, не в силах скрыть глупую радость, почему-то охватившую все его существо.  Хотя ситуация складывалась вовсе не весело: приходилось сматываться из уютной, обжитой, виллы, бросив кучу дорогих вещей.
 - Action station!  Гамбург накрылся! - подвел итог Роберт, загружая в салон несколько пледов.
 -Подождите. я слетаю к старику Фуксу. Попробую вытрясти из него немного налички, - предложил Ягелло.
-Давай, только быстро, - кивнул Роберт.
-Панове, лавочка закрывается! С военно-морской службой покончено! - веселился Колумб.
Через десять минут две машины безлюдными переулками двигались к цели. Одна из подруг Роберта почти не удивилась, приняв на постой сразу троих мужчин.
 На следующий день Ягелло и Колумб отправились на разведку в “опеле” - роскошный автомобиль Колумба они справедливо сочли слишком приметным.
 На первом же перекрестке они увидели мотоцикл военной полиции, на следующем - еще один.
 -На черта было горячку пороть?! Зачем ты в них стрелял? - сокрушенно вздохнул Ягелло.
 -Так я же не в них, а в воздух … - начал оправдываться Колум и неожиданно присвистнул. Они проезжали мимо британской комендатуры, двор которой был буквально забит черными “мерседесами”.
 - Похоже, со всего Гамбурга согнали … Хреново … Сегодня же надо сваливать отсюда ... А все ты … - бубнил Ягелло.
 Ночью по улицам города мчался голубой “мерседес”.
-Бензина в обрез, только то, что в баке … Такой “опель” за покраску отдать! - вздыхал Ягелло, чья рачительная натура никак не могла смириться с материальными потерями.
 - И мотоцикл, считай, за бесценок ушел! - подлил масла в огонь Роберт.
 С Гамбургом пришлось распрощаться навсегда. Даже останавливаться у бензоколонки было рискованно. Запас горючего -  пятьсот литров, закопанные в саду виллы, решено было списать на счет безвозвратных потерь.
 -Истинно, истинно говорю вам: мы банкроты, панове. Сбережений - никаких, капиталовложений - никаких, - разглагольствовал Роберт, развалившись на заднем сиденье, - Запас бензина накрылся вместе с виллой. Зато моя малышка, про которую вы мне все уши прожужжали, - мол, она транжирит мои денежки,-  готова принять меня в любое время суток. Накормит, напоит, утешит и спать уложит … Женщина - единственное достойное капиталовложение для настоящего мужчины!
 Колумб, почти навалившись грудью на руль, поливал лучами фар дорогу, убегающую под колеса. Взвизгнули шины - автомобиль вылетел на шоссе. Все облегченно вздохнули. Огни города, когда-то давшего им приют, остались далеко позади.
 “Все хорошо, все замечательно!” - подгонял Колумб свою судьбу, сам не зная. куда он так спешит. Нудное однообразие асфальта, освещенного лучами фар, радовало обещанием скорых перемен. Рядом старый боевой товарищ, на заднем сидении похрапывает второй. Руки крепко держат руль. Светится циферблат наручных часов. Трое друзей - это сила. Неважно, против кого она направлена. Против неласковой жизни, против обстоятельств. против судьбы, облаченной в форму военной полиции, с белой каской на голове … “Да, да, она в белой каске!” - стиснув зубы, убеждает себя Колумб, потому что до сих пор в ночных кошмарах смерть гонится за ним в серой каске с эсесовскими молниями.
 -В Бремене надо бы заправиться, - напоминает Ягелло.
 - Угу …
 - Жалеешь?
-Да, - машинально отвечает Колумб собственным мыслям о прошлом, но тут же понимает, что Ягелло имеет в виду совсем другое: виллу, деньги, видимость благополучия, - Было бы о чем! - вопреки всякой логике, заканчивает он фразу.
-Далеко еще?
-Дотянем.
-Еще бы знать, где можно заправиться ночью! А вдруг они уже обзвонили все ближайшие города и сообщили наши приметы?
 - Лучше податься к американцам. У них в Бремене своя зона.
-Ну да, ну да … Другой монастырь, другой устав … - бормочет Ягелло и машинально поправляет воротник. вспоминая двухметровых парней-морпехов, встреча с которыми закончилась столь печально.

 К счастью, их никто не остановил, и они благополучно добрались до бензоколонки.. Колумб вылез из машины и с наслаждением распрямил ноги. Его не смутило, что в каморке дежурного не горит свет - три часа ночи, парень, небось, дрыхнет без задних ног. Колумб постучал в окно, потом забарабанил в дверь - никакого результата.
 -Никого!
-Что там еще? - высунулся в окошко сонный Ягелло.
-Бензина нет.
-Как это: колонка есть, а бензина нет?
 Они переглянулись. Собственно, бензин-то был. Колумб огляделся по сторонам: никого. Он подошел к колонке и проверил замок.
 -Actiom station/
-Go, - кивнул Ягелло и направился к багажнику.
-И молоток не забудь, - напомнил Колумб.
Но замок только с виду казался хлипким - с ним пришлось сражаться всерьез. Поглощенные работой, ребята не заметили, как на шум подошли люди. Рослый сержант из американской военной полиции, перекатывая во рту жвачку, с интересом наблюдал, как двое незнакомцев пытаются разворотить бензоколонку. Еще двое полицейских стояли сзади. Первым опомнился Ягелло. Не теряя хладнокровия. он жестом подозвал представителя власти и на невозможном английском сообщил, что замок не поддается. 
 Сержант перебросил резинку за левую щеку:
-А где диспетчер?
-Нету.
-Понятно, - сержант кивнул, признав полную правомочность действий Ягелло и протянул руку за молотком. Через пару минут представитель власти и злоумышленник объединенными усилиями сбили замок.
 Бак был уже почти заправлен, когда с другой стороны бензоколонки вынырнули еще три фигуры в белых касках.
 -Ваши документы, - вежливо потребовал сержант английской полиции, увидев сбитый замок.
- Бабыстомымаха, - быстро шепнул Колумб, мгновенно прикинув сценарий дальнейших действий.
 Из “мерседеса” неохотно выбрался Роберт (“Голубая ж машина, какого хрена они цепляются!” - ворчал он, протирая глаза). Ягелло с невозмутимым видом стоял у колонки, и только Колумба мучили скверные предчувствия. Он сел за руль и, хотя бак был еще не полон, кивнул Ягелло:
 -Достаточно.
Трое беспечных американцев с улыбкой наблюдали за Робертом, который, бурно жестикулируя, что-то втолковывал командиру британского патруля.
 -Черт, ну, что эти америкосы молчат - ведь это же их территория! - не выдержал Ягелло.
 Увы, вскоре выяснилось, что друзья заблудились и раскурочили колонку в ста метрах от американской оккупационной зоны. В присутствии патруля союзников британцы потребовали объяснений. Американцы лишь плечами пожали, возмущенные подобной мелочностью. Роберт, затягивая время, рылся в портфеле в поисках наиболее надежных документов. Когда английский сержант приказал владельцам машины проследовать в комендатуру, американский сержант только раскрыл рот, продемонстрировав приклеенную к зубам жевательную резинку.
 В комендатуре на вопрос, имеют ли господа при себе оружие и валюту, трое задержанных только пожали плечами.   Капитан, проводивший допрос, попросил открыть чемодан. Ягелло, покосившись на приятелей, начал рыться в карманах, изображая поиски ключа.
 Роберт, обреченно вздохнул: никуда не денешься, придется открывать. Судя по всему. он уже сформулировал очередной тезис о бренности сокровищ земных.
 Пачки немецких марок, лежавшие сверху, не произвели впечатления на капитана: через границу запрещалось перевозить только доллары и фунты. Бельгийские паспорта, сработанные довольно прилично, но предназначенные лишь для туповатых пограничников, военную полицию также не убедили. Капитан уверенной рукой разгреб слой марок и, нисколько не удивившись, обнаружил под ними доллары.
 “Двадцать непочатых упаковочек, одна к одной!”- вздыхал впоследствии Ягелло, вспоминая об этой трагедии.
-Есть ли у нас еще? Вы, должно быть, шутите! - возмутился Колумб, но капитан повторил свой вопрос.
-Еще?! - ярость Роберта была неподдельной: неужели двадцати пачек мало?
 Не хватало только, чтобы этот зануда спросил, откуда они взяли доллары!
 Капитан в последний раз предложил добровольно сдать всю имеющуюся валюту, не доводя дело до обыска. Друзья слегка смешались.
 -Обыска?! -неожиданно встрепенулся Ягелло, - А вам известно, что мы - кавалеры ордена “Виртути Милитари”?! Да-да, мы двое! - он ткнул пальцем в себя и в Колумба, - Что это означает? А то, что польский закон запрещает арестовывать и подвергать личному обыску кавалеров “Виртути Милитари”без разрешения высшего командования!
 Как ни странно, заявление Ягелло охладило пыл капитана. Услышав магические слова “закон” и “высшее командование” англичанин глубоко задумался. Затем он что-то шепнул сержанту-конвоиру и ошарашенного Роберта, которого Ягелло безжалостно приносил в жертву британской Фемиде, увели в соседнюю комнату.
 Капитан долго накручивал телефонный диск, пытаясь дозвониться в штаб дивизии генерала Мачека. Наконец, кто-то снял трубку.
 -Могу я поговорить с  кем-нибудь из старших офицеров?
 “Кажется, у нас есть шанс, - подумал Ягелло, - Ребята Мачека - та еще шпана, но своих не сдают. Глядишь, какую-то часть сбережений удастся спасти.” Он нисколько не сомневался, что капитан передаст их мачековской жандармерии. К сожалению, все оказалось не так просто.
 Дождавшись, когда к телефону подошел дежурный офицер, англичанин начал обстоятельно расспрашивать о том, какие статьи законов определяют права кавалеров ордена “Виртути Милитари”. У Ягелло душа ушла в пятки: его вранье было слишком наглым.
 Тем не менее, ответ польского офицера неожиданно укрепил позиции задержанных. Капитан, вежливо поблагодарив консультанта, положил трубку и снова надолго задумался. Ягелло посвятил образовавшуюся паузу размышлениям о природе национальной солидарности. Разумеется, польский офицер, которого странный вопрос британского коллеги застал врасплох, мгновенно разобрался в ситуации, понял, что кто-то из земляков, кавалеров “Виртути”,  влип по-крупному и сделал все возможное, чтобы помочь бравому соотечественнику.
“Вот педант хренов!”- мысленно выругалсся Ягелло, когда капитан в очередной раз предложил им добровольно сдать оставшуюся валюту. Поучив решительный отказ, он кому-то позвонил и попросил прислать конвой, для решения, как он выразился, некоторых “медицинских проблем”.
“В тюрьму нас отправит, не иначе!” - мысленно запаниковали оба орденоносца. В подобной ситуации врачебный осмотр был для них крайне нежелателен.
 Под конвоем двух автоматчиков их провели по длинному коридору и, неожиданно для самих себя, Колумб и Ягелло оказались в рентгеновском кабинете. Пытаясь догадаться, что бы это значило, они оба, прямо в мундирах, оказались под обстрелом рентгеновских лучей. Управлял аппаратом полицейский.
 Ягелло понял первым. Он зарычал, как львица, у которой отбирали детеныша, и попытался вырваться. Но полицеский-рентгенолог уже с улыбкой отключил аппаратуру.
 -Итак, господа, фунты стерлингов вам все-таки придется сдать, - продолжил беседу капитан, когда конвоиры, исполнявшие роль санитаров, вернули ему задержанных, что-то сообщив вполголоса.
- Провели нас, как детей! - Ягелло со злости высморкался прямо на пол. Капитан брезгливо отпрыгнул к стене, - У них же в фунтах, в каждой бумажке, есть такой платиновый волосок! На рентгене его сразу видно! - он яростно начал срывать с себя походную форму.
 Роберт, возвратившийся после обыска довольным и умиротворенным, с нескрываемым злорадством наблюдал, как английские конвоиры спарывают с гимнастерок погоны, в которые предусмотрительный Ягелло вшил себе и Колумбу десятифунтовые банкноты.
 - Тоже мне, кавалеры “Виртути”, - бурчал Роберт, - Мне-то, небось, пожалели “Виртути” дать!
 -Но мы же знаем, что единственное твое достояние - триппер, полученный от дорогой Луизы, - съязвил Ягелло.
 - Спокойно, продолжаем игру! - прошипел Колумб и направился к столу, за которым сидел  английский капитан.

 Суть игры состояла в том, чтобы доказать законное происхождение валюты, а также убедить британца в том, что никто не пытался вывозить ее за границу.  Первая часть задачи была хоть и трудной, но выполнимой. Колумб спокойно заявил, что деньги принадлежат ему, а вывез он их … из Польши.
 Капитан слегка оторопел, а Колумб столь же хладнокровно объяснил, что является единственным сыном и наследником некого Габербуша, владельца самого крупного в Польше пивоваренного завода.
 -Кстати, это очень легко проверить, - заявил он.
 Деньги, обнаруженные в чемодане были якобы получены семейством Габербушей от продажи двух домов незадолго до восстания.
-Мы с отцом уже понимали, что вот-вот Польшу захватят большевики, и все наше имущество отберут, - врал Колумб, как по писанному, - Кроме того, в чемодане находились доллары, которые нам выплатили за участие в восстании, как офицерам Армии Крайовой.
 Капитан слушал внимательно и с серьезным видом расспрашивал Колумба о ценах на варшавскую недвижимость. Он признал сделку весьма своевременной, тем более, что Колумб сообщил, что один из домов впоследствии был полностью разрушен. Беседа протекавшая в дружественной и доверительной атмосфере, как-то незаметно коснулась Варшавского восстания.
 -Плохой бизнес, - заметил капитан и снова стал накручивать диск телефона. Дозвонившись, он опять попросил позвать кого-нибудь из старших офицеров, у которого, к немалому удивлению присутствующих, начал выспрашивать, какова была сумма вознаграждения полученного офицерами АК за участие в восстании. Англичанин долго ждал ответа, поигрывая телефонным шнуром и в конце концов посоветовал задержанным спуститься в солдатскую столовую и позавтракать.  Нет нужды добавлять, что конвоиры выказали намерение сопровождать молодых людей, так что волей-неволей пришлось идти на завтрак.
 Когда через полчаса вся компания вернулась обратно, на столе лежали три пачки долларов: две совсем тощих. а одна довольно внушительная.
 -Каждый из вас, господа, имеет право на восемь долларов, и я на законном основании возвращаю их вам, ибо таково было денежное вознаграждение за участие в Варшавском восстании,  - торжественно объявил капитан, - Итого, вам всем причитается двадцать четыре доллара, -он передвинул вправо две тощих пачки, - Что же касается вас, господин Габербуш, то мне не удалось выяснить, каковы нынче цены на недвижимость в Польше. Тем не менее, названная вами сумма кажется мне несколько завышенной.  Давайте договоримся так: я возвращаю вам. скажем, тысячу долларов, а остальное, после выяснения деталей, мы переведем на счет …
 -Польского Красного Креста, - торопливо закончил Ягелло, прикинув, что возможно впоследствии, с помощью Таньского, часть денег все-таки удастся вернуть.
 -Если вас устраивает мое предложение …
 - Разумеется, - кивнул Колумб, - Я бы попросил только пополнить наши запасы бензина, = торопливо добавил он, - Ведь нам придется вернуться в свою часть и подать рапорт о случившемся, - об автомобиле он не упомянул. давая этим понять. что  возвращение машины обсуждению не подлежит.

  -Ограбили нас, братцы, подчистую ограбили! - стенал Ягелло на заднем сидении “мерседеса”, на всех парах мчавшегося к бельгийской границе.
 -Хорошо хоть, сами ноги унесли, - пожал плечами Роберт,  удовлетворенно покосившись на свои целенькие погоны. Из гимнастерки Колумба торчали обрезки ниток, - Вы, разумеется, понимаете, дети мои, что капитан, который нас обчистил, был из британской разведки.
 - Вот гадство! - выругался Колумб, - Жаль, ты мне раньше не сказал! Я бы выставил ему счет за поездку Черного Оло в имение к дядюшке.
 - Что еще за счет? - встрепенулся Ягелло, все еще оплакивавший потерянные богатства.
 -Да так, ерунда … Один наш парень, добыл сведения о “фау-1”. Даже почти целый снаряд в Варшаву приволок. Все данные потом переслали англичанам. А парню даже дорожные расходы не оплатили …
 - Да если бы и оплатили, так не фунтами. а оккупационными фантиками, - заметил практичный Ягелло.
 - В переводе на английскую валюту - несколько пенсов. Плохой бизнес, - горько усмехнулся Колумб, вспомнив, как оценил Варшавское восстание офицер союзников.
 Уже на второй день после приезда в Бельгию и визита в казино Ягелло предложил разделить оставшиеся деньги. Колумб его поддержал.
-Ну, конечно, кто может ослушаться господина Габербуша! - вспылил Роберт и хлопнул дверью грязноватого номера третьеразрядной гостиницы, - более приличного жилья бывшие сотрудники Польской морской миссии теперь не могли себе позволить.
 Роберт вернулся через насколько часов.
 -Дай-ка ключи от машины, - обратился он к Колумбу.
 - Это еще зачем? - друг был суров и непреклонен, - Если ты опять в Германию намылился, забудь. Нам еще жизнь дорога.
 - Хочешь, поехали со мной, - Роберт демонстративно игнорировал Ягелло.
 Естественно, из гостиницы они вышли втроем. “Мерседес”проплывал мимо чрезмерно ярких неоновых вывесок на центральных улицах Брюсселя, мимо Триумфальной арки с колоннами, толстыми, как сосиски, мимо кафе, где сидели веселые, нарядные люди. Потом автомобиль свернул в переулок и остановился во дворе, заваленном пустыми ящиками. Роберт вылез из машины, и к нему тут же подскочил какой-то тощий, вертлявый старик.
 -Ой-ой-ой, как вы быстро обернулись! - зачастил он, с опаской поглядывая на Роберта, - Только вот “мерседес” вы напрасно взяли, зачем нам “мерседес”...
 - А чем плоха машина - быстрая, вместительная. Другой все равно нет,
 Колумб и Ягелло навострили уши. Неужели их друг сошел с ума и решил продать последний автомобиль?
 -Вместительная - не то слово! - старик захихикал, - Посмотрим, посмотрим … Только не будь вы поляками, панове, я бы не рискнул связываться  с “мерседесом”. Больно уж приметный …”Опелек” куда скромней. а пятьсот лисичек берет ...
 Колумб ошарашено уставился на Роберта. Что еще за лисички?
 -А кто из господ поедет? Все трое? Пикничок, так сказать? А стоит ли рисковать сразу троим? Впрочем, это не мое дело … Попробуем шестьсот лисичек загрузить.  Приедете за машиной к восьми утра.
 Роберт кивнул и направился к воротам. Колумб и Ягелло побрели за ним, время от времени оглядываясь на машину.
 Они знали: если Роберт взялся за дело, проколов быть не должно. Во времена деятельности Польской морской миссии он был главным организатором всех хитроумных комбинаций. Сейчас он хранил молчание, мстя Ягелло за утреннее “дисциплинарное взыскание”.
 По пути им подвернулось маленькое кафе. Роберт подозвал официанта:
 -Три аперитива. Так что можете спать спокойно: в Германию я больше ни ногой. Завтра утром мы отправляемся в Париж, - сообщил он друзьям.
 Только теперь он сжалился над ними и решил раскрыть карты. Их ждала новая работа - контрабанда мехов.
 -Этот старикан сам все упакует, распихает под капот, под сиденья, черт знает, куда … Я видел тот самый “опелек”, в котором его напарник провозит по двести-триста шкурок. Со стороны и не подумаешь, что там тайники. Только одно условие: машина должна работать, как часы. Чтобы никаких остановок по дороге, никакого ремонта ...Приедем утром. а наш мерседес уже с “начинкой” - хрен разберешь, куда этот дед все запрятал. До Парижа доберемся без проблем, для пограничников у меня есть подходящая бумаженция, “на Бабыстомымаху” больше не работаем, сезон прошел. На той стороне нас примут, машину разгрузят, денежки заплатят - и можно возвращаться назад …  А  сейчас. уважаемый пан интендант Ягелло и его лучший друг пан Габербуш, одолжите-ка мне долларов двадцать в качестве аванса…
 - На казино? - сурово спросил Ягелло.
 - Только на мадам Верей, - смиренно склонил голову Роберт.
 - Чтобы завтра не позже половины восьмого был в гостинице, - распорядился “интендант” и  полез в бумажник.
 
- Ну, где тут ихний парижский притон разврата, - поинтересовался Ягелло на следующий день.
 Это было высшей оценкой экономического эффекта только что законченной операции.
 -Везде, - меланхолично отозвался Роберт, потягивая вино и указал глазами на сидевшую неподалеку парочку.
 - Ух ты, французский поцелуй с язычком! - Ягелло завистливо вздохнул, - Эй, Габербуш, зацени! - пытался он расшевелить Колумба, уткнувшегося в газету.
 Колумб неохотно поднял глаза. Газета, как обычно, была на польском языке. У Колумба давно вошло в привычку следить, что там нового у “польских лондонцев”. Он подсмеивался над ними, но они были последним символом его связи … с чем? Не с Польшей же! Пока он наблюдал за целующейся парочкой, Ягелло через его плечо заглянул в газету.
 -”... привело к расколу. Президиум покинули пани Арцишовская и пан Павлас, и руководство перешло к Пелицкому и Зарембе …”- вслух прочел он отрывок из статьи, повествующей об очередных склоках в какой-то эмигрантской партии.
 - Оппозиционеры оказались в более выгодной ситуации, -
подал голос Роберт.
 -Почему? - оживился Колумб, почуяв, что вот-вот начнется дискуссия на политические темы.
- Мужик и баба. Могут размножаться.
- И тебя на похабщину потянуло! - обиделся Колумб, торопливо пряча газету.

 Сумерки расцвели неоновыми огнями. Плечи женщин, проходивших перед витриной кафе, отливали экзотическим голубоватым загаром. Роберт повертел в руке опустевшую бутылку, опрокинул ее кверху дном, выцедив последние капли на дно бокала. Потом положил сигарету на краешек пепельницы и нежно провел по бутылке кончиками пальцев, словно погладил женскую ножку,  поклонился друзьям и встал из-за столика. Группа девушек, сидевших в углу. встретила его приближение радостным смехом. Роберт выкаблучивался ради них.
- Иди уж и ты … - сжалился Колумб над погрустневшим Ягелло.

 Он шел по улицам города, погруженного в вечерний сумрак, шел, сам не зная, куда. Женский смех, доносившийся из бесчисленных кафе, время от времени заставлял замедлять шаг, пестрые неоновые рекламы слепили глаза, блестящие машины двигались мимо нескончаемой кавалькадой. Успешно проведенная операция и заработанные деньги не принесли радости, - напротив, оставили ощущение скуки и разочарования, как однообразные, ленивые гамбургские вечера. Набитый бумажник обещал развлечения банальные и предсказуемые, как ночь немолодых, надоевших друг другу супругов. “Любой из здешних баб пару франков покажи - зацелует насмерть!”
 Толпа медленно влекла его в сторону Монмартра. Людской поток пенился волнами дамских причесок и кружевными оборками нарядных платьев. Лишь поднявшись по крутой улочке, можно было вздохнуть полной грудью. Колумб присел на скамейку. На секунду ему почудилось, что он кого-то ждет. Несколько раз, заслышав звук приближающихся шагов, он вскидывал голову, будто все еще надеялся …
 “Кого тут можно встретить? Я для них чужой. Я один. Конечно, можно провести время с кем-нибудь, - он небрежно отмахнулся от какой-то назойливой девицы. - Правда, ко мне может подойти либо шлюха, либо пьяница … Дома, для разнообразия, еще спекулянт мог бы пристать,  - мысленно съязвил он, - Хотя спекулянты были тогда, во время войны …, - словно оборванная струна звякнула где-то в сердце, - Ах да, здесь еще сыщик может привязаться… Ну, чего тебе не хватает? - уговаривал он  себя, - Ты в самом центре Парижа, красивейшего города мира.”
-Три сотни шикарных игорных заведений ждут нас, не дождутся! - провозгласил Роберт, когда они, благополучно  проскочив границу, въезжали в Париж.
 “Только нас, троих аферистов-контрабандистов, им и не хватало!” -  подумал тогда Колумб.
 Он сидел, прикрыв глаза, погруженный в собственные мысли, и вдруг встрепенулся, словно стряхнув с себя кошмарный сон. Ниточки нет. Нет и никогда не было. Зачем же она постоянно вторгается в его память?
 Он торопливо, почти бегом, продолжил путь. Все ускоряя шаг, он даже обрадовался, когда появился повод остановиться: на площади работал маленький тир. Гремела музыка, двое мальчишек лет по двенадцати, едва не дрались из-за духового ружья. Колумб бросил на стойку несколько франков:
- А ну, пропустите старика, пацаны!
 И только заряжая ружье он понял, что судьба снова смеется над ним: тоже мне, герой-диверсант! Мелкокалиберка, которую он отнял у мальчишек, показалась немыслимо тяжелой.
-Не так, не так! - весело крикнула ему барышня из-за кассы. Колумб держал ружье, словно никогда раньше не брал в руки оружия.
 -А как надо? - он еще пытался шутить, вертя мелкокалиберку и так и эдак. В очереди кто-то ехидно хмыкнул. Парень в пестрой рубашке выдержал пристальный взгляд Колумба.
 Тот прицелился.
“Ну конечно, разболтана, как черт знает что,” - первая пулька ушла “в молоко”.  Второй выстрел был получше. Парень в пестрой рубашке, прищелкнул языком, подтверждая успех стрелка.
-Еще десять пулек, пожалуйста, - Колумб позволил втянуть себя в игру. Девушка, стоявшая рядом с парнем в пестрой рубашке, поставила локти на барьер. Впрочем, вскоре ей пришлось подвинуться, освобождая место для призов, выданных за меткость.
 -Eh, bien, - Колумб решил, что пора заканчивать представление. Плюшевого мишку он вручил кассирше, несколько шокированной разорением призового фонда, мяч бросил мальчишкам, яркий платок повязал себе на шею, а пять бутылок вина сгреб а охапку и придвинул парню в пестрой рубашке и девушке, стоявшей рядом. Парень замахал руками, но девушка улыбнулась и приняла подарок.
  “А она ничего, хорошенькая,” - подумал Колумб. Кажется, намечалось маленькое приключение.
 -Ваш брат не пьет вина? - поинтересовался он на невозможном французском, и заметил, как парень недовольно нахмурился.
 Девушка снова улыбнулась (“только мне!” - отметил Колумб) и, что-то шепнув помрачневшему спутнику, протянула руку к наполненному бокалу. Буфет предусмотрительно располагался рядом с тиром.
 - За свидетелей моего успеха!
 -Меня зовут Даниэль, а это Морис, и он вовсе не брат мне … Где вы научились так здорово стрелять?
 - В салоне одного адвоката … - Колумб вспомнил гостиную, увешанную коврами, и обставленную стильной мебелью, где они разучивали любимое упражнение майора Юноши “лечь-встать”  и целились в фикус на подоконнике.
 Девушка удивленно вскинула брови и пожелала узнать подробности.
 Колумб тут же оседлал своего конька. Если бы Гомер служил в “Кедыве” и вздумал бы сочинить поэму о героических буднях варшавских подпольщиков, он вряд ли справился бы лучше. Морис заметил восторженный блеск в глазах свей спутницы и немедленно напомнил ей. что их ждут друзья.
 Даниэль, - мысленно Колумб уже называл ее так, - виновато улыбнулась.
-Я еще постреляю здесь до полуночи, - шепнул он ей, когда ее приятель отвернулся.
-Нет- нет, - быстро ответила она, и рассмеялась, увидев, как вытянулось лицо Колумба, - Лучше приходите пострелять завтра в пять!
 - Что такое? - встревожился Морис.
 -Ничего, ничего, нам пора! - Даниэль потащила его прочь, подмигнув на прощание Колумбу.
Он пошел было за ними следом, но, пройдя несколько шагов, приказал себе остановиться. Из окна квартиры на первом этаже доносилась веселая мелодия - кто-то насвистывал песенку. Колумб зачарованно слушал простенький, веселый мотив и чувствовал, что в его жизнь входит что-то новое и радостное.

 -Я, пожалуй, останусь здесь, - объявил он на следующее утро, разбуженный препирательствами Роберта и Ягелло. Они уже укладывали вещи, но так и замерли с открытыми ртами.
 -В чем дело?
 -Ни в чем, просто отдохну пару деньков. Хотите - и вы оставайтесь. Позвоните старикану в Брюссель, что приедете завтра, или послезавтра …
 Роберт расплылся в улыбке:
-А это мысль! - он обернулся к Ягелло, - Позвоним, а? У нас тут тоже неплохая компания подобралась! -  он намекал на девушек, с которыми познакомился в кафе. Колумб отвернулся к стене.
 Им овладела непонятная тоска. Он и сам не понимал, хочет ли он остаться ради свидания с девушкой, или просто ради того, чтобы, наконец, выспаться всласть.
 День тянулся нескончаемо.  Роберт и Ягелло вели по телефону какие-то таинственные переговоры с деловыми партнерами.
- Их высочество изволит грустить? - ехидно поинтересовался за обедом Роберт, обиженный тем, что его речь о блестящих перспективах, которые сулит им новое дело, Колумб встретил равнодушным зевком.
 Он сам не понимал, что с ним творится. Из апатии, в которой он пребывал все последние недели в Гамбурге, его лишь ненадолго вывела суета, связанная с “ликвидацией базы”. Теперь начнется все та же скучная, однообразная жизнь. Даже на эту самую Даниель ему, в сущности, наплевать. Он вполне мог бы вернуться в Брюссель прямо сейчас.
 Колумб сидел на террасе гостиничного кафе. машинально листая газету, кем-то забытую на столике. Его внимание привлекла статья какого-то полковника, участника Сопротивления. Целый абзац был посвящен героической работе радистов, заброшенных во вражеский тыл: “Разумеется, - писал полковник, - мы дорожили жизнями своих подчиненных, но обстоятельства вынуждали нас продлевать установленное время передачи, несмотря на угрозу провала, возраставшую с каждой секундой.” Далее автор уточнял, что сеанс связи не должен был продолжаться более пяти минут.
 “А у нас - полчаса, - усмехнулся Колумб, - Выходит, жизнь наших радистов ценилась в шесть раз дешевле …”
-Гарсон, еще порцию вермута!
Он был уверен, что боится опоздать в этот смешной, маленький тир исключительно из привычки к пунктуальности, а вовсе не из-за того, что ему не терпится увидеть Даниэль. Почувствовав, как сильно бьется сердце. он проклял собственную лень: совсем потерял форму, просиживая диван на гамбургской вилле.
 Он старался смешаться с толпой на улице, заполненной смехом, солнечным светом, красивыми женщинами, и вдруг почувствовал  сильный прилив радости, словно потерпевший кораблекрушение, который встретил на необитаемом острове следы человека.
 “Ну и дурак же я!” - подумал он. Даниэль шла по противоположной стороне улицы и не видела Колумба. Хрупкая, печальная, она, казалось, никуда не спешила и то ускоряла, то замедляла шаг, как будто просто прогуливалась без всякой цели.
 -Даниэль! - окликнул он, не думая даже, что он сейчас скажет ей.
 Она обернулась, пристально посмотрела на него, словно раздумывала. стоит ли признавать вчерашнего случайного знакомого и, улыбнувшись, шагнула ему навстречу.

 Когда она спросила, как его зовут, он ответил:
 -Колумб. Только произнеси это по-польски.
 -Колимп, - старательно выговорила Даниэль и снова улыбнулась, а он похолодел: она была так похожа на Басика!

 -Ой-ой! - вскрикнула он на пляже, когда Колумб снял рубашку. Его спина, исполосованная шрамами, выглядела так, будто над ней потрудился начинающий гравер.
 - Из меня вытащили двадцать осколков …
 -Ты убегал? - она пыталась шутить, но в ее глазах он заметил жалость.
 -Почему убегал?
 -Ну, повернулся спиной к противнику… - объяснила она.
 -Уж к тебе-то я спиной не повернусь! - засмеялся он и замолчал, поймав ее серьезный, печальный взгляд.

 -Что это? - он вертел в руках ее пудреницу. По серебряной полоске вокруг зеркала бежали  мелкие буковки. Она что-то ответила, но ее слова заглушил оркестр, расположившийся неподалеку.
 - Memoires, - повторила она, вглядываясь в надпись, как будто сама читала ее впервые. Кажется, ее деятельный, жадный и чуть рассеянный интерес к окружающему миру распространялся и на собственную персону.
 -Воспоминания? - удивился Колумб и спросил с деланным равнодушием, - А где тут твой “брат” Морис?
 Наманикюренный пальчик пробежал по краю пудреницы и ткнулся в инициалы: “М.С.” “Третий с краю!” - ревниво подсчитал  Колумб.
 И тут щеки его вспыхнули. Дальше, чуть вкось, словно нацарапанное наспех, стояло его имя: “Колимп”.
-Надо же, какая честь: полного имени удостоила! Скоро тебе придется покупать новую пудреницу.
 Она побледнела от обиды, но, понимая, что в нем заговорила ревность, тут же перевела все в шутку:
 -А это один человек, просто у него очень много имен, потому что он испанский дворянин! - и погладила его по руке, вглядываясь в чистую полоску серебра и как будто пытаясь угадать, чье имя появится следующим.
 -Я, хоть и не дворянин, но тоже иностранец …
 -Но ты же останешься здесь?
 -Может быть ...
 -Почему “может быть”? - она прижалась к нему, и Колумб почувствовал, как тяжело давит на грудь ее маленькая головка под шапкой густых кудрей.
 -Я и сам о себе ничего  не знаю. Раньше думал, что знаю, только все оказалось враньем.
  -А, понимаю! - она пренебрежительно махнула рукой. Ей это показалось скучным, - У нас даже самые бездарные журналисты больше не пишут о победе, как “la grande illusion”. Жить надо для себя!
-Да-да! - согласился с ней Колумб.
-Нет, ты не понимаешь! - ее, кажется, обидела его чрезмерная покорность, - Я знаю, что ты имеешь в виду. Когда пришли немцы и начали арестовывать людей, многие говорили: “Ничего страшного, ведь берут только евреев и коммунистов ...” И это была подлость. Но теперь, когда оказалось, что свобода принесла только горечь и новые заботы, надо наплевать на политику и жить для себя …
 “Она сама на замечает, что говорит только о Франции, как будто моей страны не существует,” - думал Колумб, перебирая пальцами ее легкие волосы, словно прикасаясь к вечернему сумраку. 

 В тот день они собирались возвращаться в Брюссель, Было уже три часа, а попрощаться с Даниэль Колумбу до сих пор не удалось. Он все не решался сказать ей, что уезжает. Впрочем он сам до сих пор не был в этом уверен. Он растерялся настолько, что перестал понимать сам себя. В половине четвертого он договорился встретиться в кафе с Робертом и Ягелло, пообедать и сразу же отправиться в путь.
 Даниэль же изо всех сил старалась расширить кругозор своего нового друга. С утра она потащила его в музей Родена. Удивительная чувственность мраморных скульптур, исполненных такой живой, земной страсти, словно наэлектризовала Даниэль. Она шла рядом с Колумбом, и темные тени под светящимися, запавшими глазами, подчеркивали неподвижные, расширенные зрачки. Разве мог он в такую минуту расстаться с ней!
 -Хочешь, пообедаем вместе с моими друзьями?
Она не заставила себя уговаривать, откровенно радуясь тому, что он впускает ее в свой круг, позволяет стать еще ближе.
 Но Колумб испугался, когда она так легко приняла его приглашение. “Еще подумают, что я завел здесь новую Зи … Хотя, кажется, они уже усекли, что у меня по-настоящему крышу снесло … Хорошо, что она не понимает по-польски, а я уж постараюсь им объяснить …”
 Знакомство прошло благополучно. Роберт собрался было восхищенно присвистнуть при виде Даниэль, но Ягелло толкнул его в бок:
 -Давай-ка сегодня без хамства …
Сам Ягелло выглядел пораженным и растроганным настолько, что с галантностью, приобретенной на школьных вечеринках, приложился к ручке потрясенной гостьи. Все вели себя несколько странно. Даниэль звонко смеялась шуткам Роберта:
 -Истинно, истинно говорю вам, я - великий грешник!
 -Колимп, а что такое “истинно”? - потребовала Даниэль перевести непонятное русское слово.
 В ответ остальные только расхохотались.
- А она, в общем, ничего! - улучив момент, шепнул Колумбу Роберт. Таким образом он благословил друга на союз, который, по меркам компании, мог оказаться долгим, то есть, продлиться никак не менее пары месяцев.
 Колумб с восторгом воспринял отзыв Роберта, а тот помрачнел, как отец, благословляющий сына на брак и одновременно осознающий, что теряет власть над собственным ребенком. Колумб тем временем подливал вино в бокал Даниэль, забывая о друзьях. Роберт понял, что пора прощаться и сообщил, что у них осталось всего полчаса.
 -Посидите еще немного! - Колумб как будто намекал, что сам он никуда ехать не намерен. Роберт понурился, а Ягелло, до этого веселившийся вовсю, испуганно замолчал.
 Даниэль, у которой Колумб попросил разрешения поговорить с друзьями по-польски, старательно размазывала по блюдечку тающее мороженое и делала вид, что не понимает слова “Брюссель”, то и дело проскакивающего в беседе. Колумб внезапно замолчал, всматриваясь в ее тонкий, застывший профиль. Неужели эти маленькие, изящно очерченные ноздри, капризно оттопыренная нижняя губа, розовая мочка уха в пене черных кудрей, вся эта красота посреди подлого, порочного мира, придумана специально для того, чтобы завлечь его, Колумба, в капкан, разрушить вечную мужскую дружбу.
 “Надо ехать,” - решил он, и не трогался с места, слушая болтовню Роберта:
-Ну, дети мои, пора прощаться. Обнимемся на всякий случай. Дорога нам предстоит тяжелая, груз везем серьезный, всякое может быть …
Даниэль и Колумб переглянулись. Глаза девушки светились благодарностью - она первая поняла, что ее “Колимп” никуда не едет и была уверена, что теперь-то уж точно заполучила его навсегда.  Но он спокойно ответил Роберту:
-Ладно, брат, давай без истерик. Завтра с утра я позвоню в  Брюссель и, если узнаю, что вы вляпались, постараюсь вас вытащить. Это даже лучше, что один из нас останется в Париже для страховки. Надеюсь, все пройдет нормально. и через пару дней вы той же дорогой вернетесь обратно.
 Роберт кивнул, шепнул Даниэль на прощание что-то забавное, попросил Колумба позвонить завтра в три и направился к выходу. Ягелло улыбнулся:
 -Пан поручик, командование предоставляет вам отпуск на трое суток для устройства личных дел! - и кинулся догонять Роберта.
 “Пора лечить нервы” - думал Колумб, и все-таки не мог отделаться от тревожных предчувствий.
 Даниэль заметила, что у него резко испортилось настроение, и не решалась спросить, в чем дело. Над столом повисло тяжелое молчание.
 -Давай-ка закажем чего-нибудь покрепче, - предложил Колумб, пытаясь взять себя в руки, - А лучше пошли ко мне в номер ...

Даниэль дышала ровно, как будто спала, но глаза ее были открыты. Хрупкое тело  расслабилось, как у красивого, насытившегося зверька. Под чуть приоткрытыми, розовыми губами поблескивали зубы. Колумб поправил прядь волос, прикрывавших ее ухо и, опершись на локоть, залюбовался своей подругой. Она чувствовала его взгляд, но ей лень было даже пошевелиться, и она, как пресыщенная любовью опытная женщина, просто принимала проявления его нежности.
 Он долго любовался ею, потом притянул к себе и заглянул в глаза, такие огромные сейчас.
 -Мы живем для себя … - торжествующе прошептала она и обвила его руками.

 Осторожно, боясь ее  разбудить, Колумб потянулся за сигаретой. Пачка была пуста. Он вспомнил, что в чемодане должна быть еще одна, высвободил руку и встал. Не доходя до шкафа, он заметил пачку “Честерфилда”, предусмотрительно оставленную Робертом или Ягелло, вытащил сигарету и закурил.
 И вдруг, почти не соображая, что делает, он начал лихорадочно натягивать брюки.
“Вернусь через два дня,” - нацарапал он на клочке бумаги и положил записку возле лампы на ночном столике.
 Перескакивая через три ступеньки, он слетел вниз по лестнице. К счастью, такси удалось поймать сразу.
 -Двойной тариф за скорость! - пообещал он шоферу и назвал адрес гаража, где был оставлен их”мерседес”.

 -Да-да, я в курсе, - он с напускным безразличием выслушал сообщение старого еврея о том, что ребята час назад выехали в Брюссель. Старик абсолютно свободно болтал по-польски, так же как и его соплеменник по другую сторону границы.
 “Ну вот, теперь я для Роберта и Ягелло - очередная проблема на их опасном пути. А они для меня - последнее, что осталось от яркой, красивой, рисковой жизни …” - думал Колумб. “Пан Габербуш,” - вспомнил он свое новое прозвище. “Маккавей,” - отозвалось где-то в закоулках памяти. “Как ей удалось отнять у меня все, что еще оставалось от дружбы, от молодости …”- почти с ненавистью думал он о Даниэль и удивлялся тому, что не может представить себе ее лицо. Но тут же перед глазами всплыл ее профиль. Все-таки хорошо, что ребята уже уехали!
 Такси еще ожидало Колумба.
-Куда теперь поедем? - спросил шофер. Колумб хотел было вернутся в гостиницу, но вдруг ему стало так стыдно, как в тот момент, когда он сообщил ребятам, что остается в Париже.
 Она уже, наверное, проснулась и прочитала записку. “Вернусь через два дня” А он возвращается через полчаса, как нашкодивший мальчишка, как раб! “Да, я выбрал ее, но это не значит, что я позволю собой командовать!” Он вспомнил ее благодарный взгляд в тот момент, когда он даже не успел объявить о своем решении остаться в Париже … Нет, так нельзя, надо как-то защищать свою независимость. Он еще не забыл, как, следуя харцерским традициям, закалял волю.
 -Поехали к девочкам, шеф, только к таким, чтобы обслужили по экстра-классу! Плачу по тройному тарифу! - объявил он шоферу.

                11

 Уже совсем стемнело, когда Олек окончательно убедился, что не заплутал. Он узнал ту развилину, откуда пять лет назад они с Огуреком свернули на холм, за которым бежал ручей и начиналась запретная зона, окружавшая немецкий полигон. Олек ускорил шаг, надеясь к ночи добраться до лесничества.
 Здесь, в лесу, о трагической суете большого мира напоминала только россыпь опавших листьев. разносимых порывами ветра. Олек, притихший и маленький, шагал среди вековых сосен, казавшихся ему куда более величественными, чем помпезные памятники, сооруженные людьми. Хорошо, что он все-таки удрал от Ежи, от редакционных склок, от разрушенного мира, сварливого, как нищий, лишенный последней надежды.
 В окнах лесной сторожки было темно. Предчувствуя неладное, Олек забарабанил в дверь, Неужели и лес, обещавший покой и защиту, обманул? Неужели и сюда вторгся произвол этого злого мира? Олек постучал еще сильней.
 -Кто там? - раздался из-зи запертой  двери голос Огурека.
 -Это я, Олек …
 -Что еще за Олек?
 -Ну, паныч  … - машинально ответил он и не успел устыдиться своих глупых слов, как дверь отворилась и Огурек правой рукой втащил его в избу, придерживая левой спадающие штаны.
 - Извините, я разбудил вас … - Олек не без удовольствия обратился к лесничему на “вы” по привычке. выработанной в процессе общения с партийными функционерами.
 Ему все еще было неловко, что он назвал себя “панычем”. Ведь это он еще совсем мальчишкой вел сради мужиков “подстрекательские” разговоры, расписывая преимущества аграрной реформы, а теперь ведет себя как типичный представитель эксплуататорского класса! Ежи наверняка поднял бы его на смех! Только назвав Огурека на вы, Олек вспомнил, что лесничий не смел “тыкать” никому из обитателей усадьбы.
 -Лег пораньше, завтра с утра на охоту, - Огурек зажег керосиновую лампу, - Километров за десять отсюда … Еще загонщиков надо собрать, да объяснить им, что к чему … Я вам, паныч, сейчас ужин подогрею, - он начал раздувать огонь в остывшей печи.
 - Да не хлопочите, съем хлеба кусок - и довольно, - совсем смутился Олек.
 -А как же жаркое из кабанчика? - Огурек  явно гордился неизменностью своих охотничьих традиций.
  -Значит. получили, наконец разрешение на ружье?
 - Какое там! По-прежнему с одним ножичком хожу, - лесничий бросил на стол штык времен первой мировой, острый, как бритва.
 - Показали бы мне хоть разок, как вы с ним управляетесь. - Олеку никогда не доводилось видеть, как Огурек ходит на кабана с одним ножом.
- Да хоть завтра.
- Большая охота. как раньше? - спросил Олек и тут же смутился: опять этот спесивый барский тон! Кроме того, он ненароком напомнил Огуреку об одной весьма неприятной для того истории, случившейся за год до войны, во время большой охоты, которую дядюшка затеял специально, чтобы продемонстрировать гостям своего чудо-лесничего, выходящего против кабана с одним ножом. Недоверие и насмешки гостей, посчитавших россказни хозяина обычными охотничьими байками, задели Огурека за живое, и он пообещал себе показать класс.  На другой день в условленном месте собралось много важных господ с целым арсеналом ружей лучших заграничных марок. Собаки подняли кабана и вывели прямо на засаду, но вдруг лай их смолк, словно ножом обрезанный. В  тишине послышались чьи-то шаги. и вскоре из-за деревьев вышел Огурек.
 -Твои собаки что, совсем взбесились?! -напустился на него дядюшка.
 - Почему это? - удивился Огурек.
 -Гнали, гнали кабана. и что?
 -Так точно, гнали, - согласился лесничий.
 -Ну, и куда он побежал? - горячились охотники.
 -Да никуда, лежит себе под елкой, - сообщил Огурек, вытирая об снег окровавленный штык.
 Вспомнив о “большой охоте” и о том, как Огурек лишил именитых гостей шикарного представления, Олек снова выругал себя: он невольно вернул лесничего в недавнее прошлое, далеко не для всех счастливое и безоблачное.
 -Точно. большая охота, как раньше, - согласился Огурек, - Русские будут, из гарнизона, какой-то там полковник. да важные шишки из города. Что они понимают  в охоте! То ли дело прежние господа!   
 Олек сквозь сон слышал, как Огурек встал и на цыпочках бродил по избе, собираясь в дорогу. За ужином они решили, что Олеку не следует идти на большую охоту: стоять среди высокопоставленных зрителей не слишком уместно, а присоединиться к группе загонщиков, как мечтал сам Олек, просто опасно, -  можно привлечь к себе внимание охраны. Неизвестно, как объяснял себе Огурек причину появления “паныча” в лесничестве, но выводить на люди подобного гостя явно не следовало.
 - Еще и полугода не прошло, как всякий народ здесь бродил, - лесничий не стал уточнять, кого он имеет в виду.
 Олек облегченно вздохнул, когда хлопнула входная дверь, и снова погрузился в сон.
 Потом, в течение всего дня он не раз хвалил себя за то, что приехал сюда, где тишина и свежий воздух излечивают нервы за несколько часов. Он блуждал по лесным тропкам, лежал под соснами, подметавшими небо своими вершинами, и вспоминал, как давным-давно открыл,  откуда берется ветер.
 -Вот видишь, - говорил он, сидя рядом с матерью и обмахиваясь детским журналом “Искорка”, - Я делаю маленький ветер. А что будет, если раскачать высокое дерево?  Поднимется целая буря, а она раскачает остальные деревья. и начнется ураган …
 Следуя своей теории, он обнаружил первопричину ветра:
 -Кто-то качнул одно дерево, и началось …
 Лежа под сосной, Олек смотрел в небо. покрытое облаками, словно мыльной пеной, и улыбался. Земля, небо, воспоминания детства … Но сейчас люди были его бесплодной землей и мрачным, предгрозовым небом, а он бросил их там, в Варшаве.
 После полудня эхо принесло дальние выстрелы. Они не означали ничего плохого - просто началась большая, взрослая игра. Олек спрятал лицо в пахучий вереск. Обед он  приготовил себе сам: нарезал картошки с луком и добавил остатки жаркого “из кабанчика”. Потом опять до сумерек бродил по лесу, мысленно все время возвращаясь к Варшаве, к Ежи, к “Голосу поколения”,  а, когда стемнело, вернулся в избу и остро отточенным карандашом начал править свой рассказ о вылазке на секретный немецкий полигон. Ближе к ночи (“Где же Огурека до сих пор носит?”) послышалось урчание подъезжающей машины.
 “Ага, начальство раздобрилось, подвезло главного охотника,”- подумал  Олек и улыбнулся: Огурек сожалеет о “прежних господах”, а  вот нынешние оказались не хуже! “Со временем он убедится, что демократия - самый справедливый строй ..” Он хотел было выйти навстречу машине. но потом решил. что лучше будет оставаться “в тени”. “Не стоит зря глаза мозолить,” - подумал он, когда машина подъехала к самому дому и остановилась.  Удивленный тем, что не слышно ни разговоров, ни приветственных возгласов, Олек смотрел на дверь. Кто-то поднялся на крыльцо, и снова все стихло. Вдруг дверь распахнулась настежь.
 -Руки вверх! - истерично заорал кто-то с порога.
Трое людей в форме окружили Олека.

 Начальник Управления безопасности, капитан Лешек Мех вернулся с совещания усталым и раздраженным. Он собирался дать инструкции своему заместителю и завалиться спать. Только спать.
 Но заместитель, взволнованный и бледный. не дал начальнику даже рот раскрыть:
 - Пан капитан. намечается крупное дело! Если   его раскрутим, на все воеводство прогремим! Мне удалось выйти на глубоко законспирированную аковскую группу. Диверсанты-террористы, прошедшие специальную подготовку! Нам удалось перехватить их связного из Варшавы …
 - Распорядись, чтобы кофе заварили … - капитан понял, что поспать уже не придется.
Поручик Суский метнулся к двери. поблескивая ранней лысиной.
 -Сегодня я бы тебя к плите не допустил - вон, как руки трясутся, - благодушно  усмехнулся Мех, отметив,  что заместитель волнуется, как школьник на экзамене.
 - Представляете, нам удалось предотвратить покушение на советского полковника! Эти сволочи собирались убить его во время охоты!
 - Ого! - заинтересовался капитан. Он вспомнил, как еще подростком слышал о неудачной попытка покушения диверсантов-аковцев на губернатора Фишера, возвращавшегося с охоты, - Знакомый почерк! Говоришь, взяли связного из Варшавы?
 -Взять-то взяли, да расколоть пока не смогли. Крутит парень, доказывает свое алиби, причем очень ловко. Второй, непосредственный исполнитель, тоже у нас, но его  еще не допрашивали, вас ждали.
 - Ну-ка, давай его сюда! - Мех сам не ожидал, что эта новость так его взволнует. Его уже тошнило от ежедневной лавины мерзости, заливавшей Управление безопасности. Доносы, сплетни, мелкие мошенники, крупные ворюги… Три раза он пытался сбежать  под предлогом отъезда на учебу, но ничего не вышло. Не отпустили. С утра начиналась одна и та же карусель. “Но уж если карусели суждено кружиться, пусть кружится в нужную сторону … Запахло серьезным делом!” - ликовал капитан. После того, как его дважды “пометили” во время охоты на банду Майора, Мех жаждал не просто отыграться: помимо  желания отомстить, в нем проснулся интерес к этим людям, благодаря чему он сумел раскрыть несколько неприметных дел, впоследствии оказавшихся довольно серьезными. Капитан славился своим умением начинать расследование “с другого конца”, то есть, с допроса подозреваемых.
 Двое конвоиров щелкнули каблуками у двери. Мех дал им знак выйти.
 -Ну, так что же там получилось, с этим советским полковником? - начал он доброжелательным тоном.
 -Всякий человек, даже русский, должен знать свое место, - последовал ответ.
“Ну, это понятно. Тактика защиты генерала Окулицкого. Мы. мол, действуем на своей суверенной территории.” - сообразил капитан.
-А что до покушения, так, если бы я собирался, не дай Бог, зарезать того полковника, он бы уже давно в раю со святым Петром разговаривал …- от внимания арестованного не ускользнуло, как мгновенно побледнел капитан, - Да вы не волнуйтесь, я сейчас все по порядку расскажу. Как водится, расставил я господ по номерам, собачки мои кабана подняли …
 Суский нервно заерзал в кресле. Мех взглядом приказал ему соблюдать тишину.
 -... у меня собачки хорошие, выведут кабана прямо на охотников, окружат … - арестованный строго посмотрел на Суского, не находившего себе места от волнения, - Ну, я и пошел на их голоса. А надобно вам сказать, пан капитан, что если уж я иду на кабана с моим ножичком, то  готово дело - труп! Да, труп! - он повернулся в сторону Суского и добавил со значением, - А ведь есть такие. что не верят, пока сами не увидят!   
 Капитан Мех потрясенно молчал.
 -….потому как мои собачки, так умеют кабана попридержать, что мне больше и делать ничего не надо. Он вырваться пытается. а они его за ляжки, или, извиняюсь, за яйца. Ну,  он, конечно, ложится. бережет самое дорогое ...А я тут как тут, продерусь через кусты можжевельника, - а можжевельник у нас, чтоб вы знали, с доброго мужика ростом … Но в этот раз слышу, - еще кто-то за мной след в след ломит. Вот, думаю, сюрприз: двоих кабанчиков потревожили! Кому ж еще быть-то! - он торжествующим взглядом окинул обалдевшего капитана, - Кабан, конечно, кто еще в кусты полезет?! Я ножичек свой наизготовку - и жду. А он все ближе, ближе … Здоровый такой, черный … Я уже  приготовился прыгнуть на него, да смотрю - вроде, человек … А полковник этот, как бишь его, он же на четвереньках сквозь можжевельник продирался - чистый кабан! Еще бы немного, и я его того … подрезал. Хорошо еще, что начальство до сих пор ружье мне не выдало! - он льстиво улыбнулся, - Ну, полковник струхнул, малость, когда я на него со штыком попер, но быстро в себя пришел, как заорет: “Ты чего здесь лазаешь?” А я ему: “Простите великодушно, еще немного - и порешил бы я вас, как того кабана. Нельзя, -  это я ему по-русски сказал, - Нельзя со своего номера сходить!” “ Ты совсем дурак, что ли? - вопит он и костерит меня по-всякому, - Полковника от кабана отличить не можешь?” - и дальше ругает меня по-непечатному …
 И тут Суский услышал такое, что аж зажмурился. и только потом позволил себе взглянуть на начальника. Капитан Мех смеялся. Громко.

 -Извините. товарищ, но все сходится. и жаркое из кабанчика - вещественное доказательство.   У лесничего, - его фамилия Огурек, - до сих пор нет разрешения на приобретение ружья, зато он готовит изумительное, - я сам пробовал в рамках следственного эксперимента, - жаркое из кабанятины. А кабанов он убивает обыкновенным ножом.  Главный охотовед лесничества знает о способностях своего подчиненного и все подтверждает. Второй задержанный - сотрудник газеты “Голос поколения”. Ссориться с прессой нам не с руки, поэтому я постарался все уладить, - капитан Мех замолчал и долго слушал резкий, сердитый голос, доносящийся из трубки, - Не знаю, кто там наверху курирует это дело, знаю только, что я им заниматься не буду! - отрезал Мех, достал сигарету и закурил, - Извините, пан полковник, но своего решения я не изменю.
 Трубка протрещала еще что-то резкое и смолкла. Капитан задумчиво положил ее на аппарат.
 -Кажется, теперь меня все-таки отпустят на учебу, - Лешек улыбнулся Сускому, но тот заметил, что щека у начальника подергивается от еле сдерживаемой ярости, и сердце Суского наполнилось надеждой.
 
 Олек купил “Голос поколения” на вокзале, торопливо перелистал и увидел на третьей “стратегически важной” странице свой очерк об охоте на “фау-1”. Очень захотелось вернуться в город и показать газету начальнику Управления безопасности, но рассудок приказал не искушать судьбу.
 “Впрочем, Ежи говорил, что они и так читают нашу газету по служебной необходимости. Не доверяют нам, думают, что мы всего лишь легальное представительство аковского подполья … Забавный парнишка их шеф, - ни к кому другому я бы не захотел вернуться и переговорить по душам, едва вырвавшись из тюрьмы…” - размышлял  Олек уже сидя в поезде и стараясь заглушить в себе чувство восторга, - ведь так скоро
вернуться оттуда. где он побывал. - редкая удача!
 “Нечего сказать. славно отдохнул! Хотел погостить у Огурека недели две, а на третий день еле ноги унес! Сутки в лесу, да сутки в тюрьме. Вот Ежи повеселится: “Ну что, удрал от политики?”
 Вальяжно расположившись на лавке, Олек снова развернул газету. Волнуясь, пропуская строчки и целые абзацы, он перечитал собственные воспоминания. Печатный текст действовал на него совершенно магическим образом: просто невозможно было оторвать взгляд от газетного листа.
 Решив немного отвлечься, Олек вышел в коридор. В вагоне уже зажгли свет. Стоя у открытого окна, и глядя, как собственная тень плывет по скошенному полю, Олек испытывал трогательное чувство единения с землей, ему казалось, что тень целует жесткую стерню. Далеко на горизонте светились огни какого-то городка. Вблизи, наверное, он выглядел не столь живописно, превращенный артиллерией в груду развалин, но сейчас его раны были забинтованы темнотой. Олеку чудилось, что поезд, волочащий его тень по земле, мчится в какой-то новый. чистый мир …
 Удивившись собственной наивности. он вернулся в купе.
 Передовицу, как обычно, написал Ежи. Речь в ней шла об итогах восстания. Олек начал ее просматривать спокойно и не слишком внимательно, но с первых же строк текст захватил его. Ежи говорил о том, как отнеслось к восстанию советское командование:
 “Итак, мы уже знаем. чего добивались те, кто призвал нас к оружию: они пытались в самый последний момент с нашей помощью захватить власть и, следовательно, их действия были направлены против СССР. Но хотелось бы выяснить позицию другой, советской стороны. Несомненно, Армия Крайова в своих действиях руководствовалась теорией двух врагов, но не обернулась ли эта теория против самих аковцев с железной логикой (или стальной - кому как больше нравиться!), когда нас бросили один на один с немцами? Да, конечно, восстание (как и события сентября тридцать девятого) в очередной раз продемонстрировало беспомощность и недальновидность наших командиров, которые не  поняли, что наступление русских должно было закончиться у Вислы, - также, как в тридцать девятом оно остановилось у берегов Буга. Увы, именно такова оказалась реальность: мощная немецкая группировка  под командованием генерал-фельдмаршала Моделя преградила путь армии Рокоссовского. Под ударом дивизий СС “Мертвая голова” и “Герман Геринг” русским пришлось отступить до Седлец. Все верно. Но почему позже, в течение всего сентября мы видели на другом берегу Вислы советские танки? И вот тут самое время сделать некоторые обобщения. Разумеется у советских командиров были свои далеко идущие планы, и разве принципы стратегии не должны быть важнее принципов  пролетарского интернационализма? Но неужели все военные потери, связанные с форсированием реки и закреплением на левом берегу, не окупились бы успехом в сфере политической? Ведь в сентябре уже всем было ясно, что восстание потерпело крах не только в военном плане, но и как средство нажима “лондонских поляков” на СССР,  - уж мы-то, солдаты гибнущей армии, это прекрасно понимали. По мере того, как неминуемая катастрофа наваливалась на повстанцев всей своей тяжестью, они начали искать виновных, и первым делом причислили к ним тех, кто затеял всю эту кровавую мясорубку. Но пока восстание медленно агонизировало, советская помощь сводилась к чисто символическим жестам (хотя, нельзя отрицать, довольно дорогостоящим и обошедшимся немалыми людскими потерями), что вызвало возникновение явных антисоветских настроений в повстанческих рядах. Большинство из нас думало, что русские просто не хотят организовать полноценную, крупномасштабную поддержку сражающейся Варшаве, и это способствовало росту авторитета обанкротившихся лондонских политиков …”
 Олек постарался хладнокровно оценить прочитанное. Он знал о готовящейся статье, но не предполагал. что она будет столь откровенной.
 Ежи оставался верен себе: он считал. что вести честный разговор с обществом можно, лишь выражая мнение наиболее оппозиционной его части.
Поезд неторопливо подползал к вокзалу, постукивая на бесконечных стрелках.
Выскочив из вагона, Олек поспешил на Прагу, в свою квартиру-редакцию. Было уже очень поздно. Ничего страшного. Ради такого случая можно разбудить друга! Олек поворачивает ключ в замке и врывается в квартиру. За стеклянной дверью комнатенки, где ютится хозяйка, слышна осторожная возня. “Где его только носит?!” Олек входит в собственные владения, зажигает свет. Пусто. Тахта аккуратно застелена. Даже табачным дымом не пахнет - значит, собрания редакции давненько не проводились.
 “Все ясно, - констатирует Олек. - Хорошо, хоть сам к бабе поехал, а не приволок ее сюда, а то застукал бы я их в самый неподходящий момент!” Он удивляется, что не додумался до этого раньше. по дороге с вокзала - ведь его ждут только через две недели. и Ежи мог воспользоваться отсутствием соседа …
 Разочарованный и злой, словно друг предал его, Олек, не раздеваясь. ложится спать.

 Ежи ждал.
 Хозяин кабинета, одетый в штатское, попросил назвать имя и фамилию, затем - аковский псевдоним и, после небольшой паузы, сам назвал вымышленное имя, под которым Ежи был зачислен в школу подхорунжих, - впрочем, в качестве псевдонима оно не прижилось, но в документах значилось. Ежи чуть было не попытался спорить, восстанавливая истину, но замолчал, поняв. что его немедленно обвинят во лжи.
 Продемонстрировав задержанному, что органам все о нем известно, хозяин кабинета вышел, оставив дверь приоткрытой. В соседней комнате здоровенный парень в форме мучился над какой-то бумагой. Ручка была еле видна в его огромной, волосатой лапище.
 “Господи, какая примитивная игра …  - размышлял Ежи, - Следовало с самого начала дать ему понять, что запугивать меня не имеет смысла. Скажу-ка я ему пару слов об основных приемах ведения допроса, а заодно и о том, что всех его агентов я опознавал с первого взгляда. Надо бы позвать его и предложить перевести разговор на другой уровень. Пусть знает, что я его не боюсь …” Он мысленно развивал эту тему уже полчаса, продолжая неподвижно сидеть на стуле.
 “Парализовало меня, что ли?!”- он специально накручивал себя и резко поднялся, испугавшись, что не справится с собственным страхом и останется сидеть здесь на веки вечные. Решительным шагом он направился к двери и остановился на пороге соседней комнаты. То ли шагал Ежи слишком уверенно, то ли детина ха письменным столом ожидал кого-то другого, но он поднял голову, почувствовав, что не один в комнате и сообщил с мальчишески-доверчивой улыбкой:
 - Извиняюсь, гражданин, писать я не мастер, а вот если надо кому вломить, - это всегда пожалуйста … - он горделиво продемонстрировал собственный пудовый кулак, словно уникальное творение природы.
 “Интересно, его заранее проинструктировали, или он по собственному почину решил позабавить меня этим милым монологом …”- думал Ежи, и настроение у него постепенно ухудшалось. Тут, наконец, будто подслушав его мысли, вернулся человек в штатском.
 - Скажите, где сейчас находится некий гражданин Зигмунт? - бросил он, едва войдя в комнату, как будто спешил куда-то и забежал буквально на минуту, чтобы уточнить какую-то мелкую, незначительную деталь.
 - Не знаю, - ответил Ежи, радуясь, что не приходится врать. Он действительно не знал.
Спустя пятнадцать минут он понял, как трудно убедить этого человека в том, что ты действительно можешь чего-то не знать. Воспользовавшись секундной паузой, Ежи перешел в наступление:
 - Простите, но меня действительно беспокоит профессиональный уровень ваших сотрудников. Те господа. что приставлены следить за мной, просто какие-то недоучки. Их же за километр видно, и через пару дней я всех их знал в лицо! А эти идиотские ночные визиты под надуманными предлогами! И еще представляются боевыми товарищами Зигмунта! - Ежи презрительно пожал плечами.
 -Ну, вы-то профессионал, это сразу видно! - улыбнулся его собеседник, - Надеюсь, вы не откажете нам в помощи …
 - Вы предлагаете мне стать стукачом? - облегчил ему задачу Ежи.
Полчаса доверительной беседы, прерванной появлением детины из соседней комнаты, которого попросили принести сигареты и спички (“Выходит, он отлично знал, кто я такой!”) - и Ежи пошел на уступки:
-Хорошо, я согласен. Но при одном условии: я ухожу из “Голоса поколения”, оставляя вам место главного редактора и, естественно, занимаю ваш кабинет … - он уже не мог остановиться.
 “Жизнь редко воздает по заслугам. Но, уж если так случилось, надо брать от нее то, что в силах взять, не боясь расстаться даже с тем, что нужнее всего …”- думал он, слыша, как колотится его трусливое сердце.
 Человек в штатском нервно хрустел пальцами.
 -Вы знаете, где в настоящее время находится некий Маккавей, он же Колумб? - резко бросил он.
 -Товарищ Мак …
 -Значит, для вас он товарищ?
-Гражданин Маккавей …
-Гражданин? Какой страны? - издевательски поинтересовался особист.
- Из ваших слов я могу сделать вывод, что вам известно о ней больше, чем мне. В последний раз мы виделись в Германии … Так чей же он гражданин? - спросил Ежи, понимая, что вот теперь начинается большая игра. Когда-то они с Колумбом играли в нее вместе. Теперь Ежи на стороне этого человека в сером костюме. И нужно играть против Колумба. Да, жизнь воздает по заслугам только тем, кто каждую секунду готов расстаться с ней и все же понимает - это еще не конец …
 А человек в штатском - что ж. с ним надо сражаться, потому что хотеть того же самого, что и он, но добиваться этого иным способом - значит, сражаться …
 -Прекратите паясничать, гражданин! - человек по ту сторону стола уставился на собственные ногти, как будто пытался прочесть на них некое зашифрованное послание. - Вы ведете себя слишком легкомысленно. А ведь, по нашим данным в разведке вы не  новичок. Думаете, нам неизвестно о провале радиостанции осенью сорок третьего?
 Ежи хочет возмущенно вскочить на ноги,  но тело удивительным образом отказывается подчиняться.
 “Значит, ради этого?” попискивает в голове какой-то ехидный голосок. Ради этого он вернулся сюда? Не только из лагеря, из торжествующего, победного Парижа, из фейерверков. из смеха, из гомона веселых голосов, а оттуда, из тех лет, где оставил погибших друзей, славу, верность, мужское братство. Разве ради этого он заставил себя вернуться к жизни, заняться делом, которое считал нужным? И все ради того, чтобы какой-то наглый шантажист грозился объявить его гестаповцем?
 - Интересно. вы действительно считаете, что сотрудничать с вами могут только законченные негодяи? - произносит Ежи побелевшими губами, - В таком случае, я не вижу смысла в нашей дальнейшей беседе.
 “Жизнь редко воздает по заслугам…” - он мучительно пытается развить эту мысль.
 Человек в штатском разводит руками. Неужели Ежи настолько наивен. что полагает, будто все сведения о его прошлом взяты исключительно из официальных документов?
 -Значит от моих бывших друзей вы получаете только такие сведения? - усмехается Ежи.
Его собеседник вдруг изменил тон и посоветовал не кипятиться понапрасну. Ежи отлично его понял. “Ну, разумеется. не могут же меня, одного из немногих представителей аковской интеллигенции, перешедшего на их сторону, выставить агентом гестапо? Слишком дорогая цена за скудные сведения о каком-то беглом майоре Зигмунте …” Вряд ли они осмелятся предать огласке весь компромат, который имеется у них на несговорчивого клиента.
 “Но если полчаса назад я, даже зная что-нибудь о Зигмунте, счел бы свое молчание безнравственным, то теперь-то ничего  не скажу. и совесть моя будет спокойна. Да. жизнь редко воздает по заслугам. И, раз уж так случилось. бери от нее то, что нужнее всего. Прочее можно отбросить”.

  Когда Ежи вернулся домой, он не рассчитывал увидеть Олека – ведь тот уезжал на три недели, - но ничем не выказал своего удивления и решил не рассказывать другу о разговоре с особистом. Боевой опыт приучил его взваливать на себя самую тяжелую ношу, чтобы на марше было легче тем, кто слаб и нерешителен. Олек, скрестив ноги, сидел на кровати и не преминул заметить, что Ежи сильно побледнел и осунулся:
 - Это старая подруга тебя так заездила, или новую завел? – и, не ожидая ответа, начал рассказывать о собственных приключениях.
 Ежи слушал его через открытую дверь ванной. Олек хохотал, в лицах изображая сцену “покушения” на советского офицера, и стараясь передать неподражаемую интонацию Огурека: “Ты что же, мать твою, полковника от кабана не можешь отличить?” Ежи посмотрел на себя в зеркало: губы на мертвенно-бледном лице скривились в презрительной усмешке, словно его раздражала веселая беспечность друга. Однако, пришлось дослушать историю до конца. Только после этого Ежи признался, где провел ночь.
 Олек молча спустил ноги на пол, как бывало в дни восстания, когда отряд поднимали по тревоге Ежи сам разозлился на собственную откровенность, но не мог совладать с собой. Рассказывая, он снова чувствовал пережитый страх и унижение и постепенно приходил в бешенство, добавляя новые и новые подробности.
 - Вот подонок! – прошипел Олек, имея в виду особиста.
 - Ничего-то ты не понял! – выдохнул Ежи. Он еле сдерживал себя, готовый наброситься на Олека, словно тот был главным виновником всех их бед.
 - А что, не подонок разве?!
 - Да если бы он был один такой! Это система, понимаешь? Любой другой на его месте вел бы себя точно так же!
Олек задумался и вдруг печально улыбнулся:
- Наверное … Знаешь, когда я гулял по лесу, я вспомнил, как в детстве излагал маме собственную теорию о происхождении ветра … Ветер дует, потому что деревья качаются, - прошептал он, - А на самом деле это деревья гнутся под напором воздушных масс …
- Это всего лишь метеорология, - усмехнулся Ежи и осекся: Олек вытянул шею, напряженно прислушиваясь. Внизу взвизгнули автомобильные шины, хлопнула дверца, по лестнице застучали шаги. Потом позвонили в дверь.
 На пороге стоял запыхавшийся Гора:
 - Быстро одевайтесь! Едем в редакцию. “Голос поколения” закрывают. Ты, говорят, не согласовал с цензурой свою последнюю статью.

 - Почему мы начали издавать “Голос поколения”? Потому что надо было вернуть к мирной жизни тех, кто прошел войну в рядах Армии Крайовой, тех, у кого была выбита почва из-под ног, после того, как лондонское правительство оказалось не у дел, тех, кому следовало протянуть руку помощи. Ведь если никто не протянет им руки, они либо уйдут в лес и станут заклятыми врагами новой власти, либо отказавшись от активной деятельности, будут цинично наблюдать за происходящим со стороны. Преимущество нашей газеты было в том, что мы отличались от официальной прессы,  и многие представители аковской молодежи считали нас своими. Кажется, нам удалось найти верную дорогу. Мы разговаривали с властью смело, без поклонов и лести, оценивали реальность позитивно, но не чурались критики, осознавали ответственность за каждое сказанное слово – да, не смейтесь, товарищи, за каждое слово, без дешевой оппозиционной демагогии. Мы нашли верный тон, которого только и следовало придерживаться, чтобы быть понятым.
 Вы требуете, чтобы в своих публикациях мы четче следовали марксистской идеологии? Да, я признаю марксистское мировоззрение своим и, возможно, со временем мои взгляды будут разделять и остальные сотрудники редакции, а также большинство представителей нашего поколения. Я вижу свою задачу в том, чтобы привести своих ровесников на другую сторону баррикады, поскольку знаю не понаслышке, что у многих бывших аковцев нет определенного мировоззрения, если не считать таковым упорное неприятие существующей действительности и бессмысленные бунтарские настроения. Но я не хочу отпугивать их примитивными лозунгами. Понимая, что мы с вами вряд ли придем к единому мнению, я ухожу в отставку с поста главного редактора. Что касается моей личной позиции, то я подал заявление о приеме в партию. Но это, как говаривал Киплинг, уже совсем другая история.
 Ежи вернулся на свое место. Он был бледен и шевелил губами, как будто все еще продолжал свою речь, приводил какие-то неоспоримые аргументы, заведомая неприемлемость которых обрекала его на немоту.
 Совещание актива Молодежного союза борьбы с участием представителя ЦК партии длилось уже шесть часов. Пора было заканчивать разговор.
 - Все пропало … - подвел итог Олек.

                12

 Тирольский шел по длинному коридору здания горсовета, разыскивая кабинет, где ему предстояло решить жизненно важный вопрос. Транспортная компания, которую основали они с Косиореком, понимая, что времена изменились, а следовательно, нужно менять и методы работы, выиграла общегородской конкурс на право расчистки улиц от развалин. За три последних недели новорожденная фирма успешно справилась с разборкой сожженных домов и вывозом строительного мусора на отведенной ей территории, и теперь предстояло заключить договор на обработку еще пары-тройки кварталов. Правда, скорость выполнения работ могла навести на некоторые подозрения, но Косиорек заверил, что чиновник, к которому направили Тирольского, не будет слишком щепетилен.
 - Он уже в курсе, - заявил шеф компании, многозначительно прищелкнув пальцами. Хотя этот жест должен был многое объяснить Тирольскому, тот выразительно посмотрел шефу в глаза, - Обижаете, пан Тирольский! Стукачом я сроду не был! – решил поправить дело Косиорек, поняв, что младший коллега пытается уяснить, насколько важный чиновник “в курсе” всех секретов фирмы. Секрет, собственно, был один, - технически не очень сложный, но оберегать его следовало надежней, чем последние достижения инженерной мысли. Фирма ничего никуда не вывозила, а просто сбрасывала весь строительный мусор в подвалы разрушенных домов, а затем тщательно маскировала следы своей деятельности. Поскольку оплата зависела от количества вывезенного хлама, предприятие оказалось весьма прибыльным. Главное, нужно было  быстро перемещаться с места на место, аккуратно  зачищая за собой территорию, и в этом им должен был помочь чиновник, “введенный в курс дела”.
 Тирольский вежливо постучал в дверь. Посторонних в кабинете не обнаружилось, и к массивному  начальственному столу  был придвинут только один стул.
 “А рыбку-то Косиорек подцепил не мелкую!” – оценил интерьер Тирольский и немедленно приступил к делу. С первых же фраз выяснилось, что ситуация осложнилась: район, обещанный их фирме, уже заняло другое предприятие того же профиля.
 “Цену набивает, зараза!” – разозлившись, Тирольский решил торговаться до последнего.
- Как это “заняло”?! Мы же конкурс выиграли!
- Но за них ходатайствует воеводский комитет …
- У нас поддержка посерьезней, чем этот ваш комитет! – с достоинством заявил коллега Косиорека. Тирольский-Малыш был кавалером “Виртути Милитари”. Правда, он сам слегка удивлялся, что его военные заслуги начали приносить хоть какой-то доход.
 - Думаю, что нам удастся переиграть дело в вашу пользу, - торопливо заверил чиновник, решив, что “поддержка посерьезней”, на которую намекнул клиент, означает ЦК партии.
 Обрадованный столь легким решением проблемы, Тирольский торопливо покинул кабинет. Улицу освещало бледное октябрьское солнце. На перекрестке Иерусалимских аллей и Маршалковской толпа зевак окружила большой черный “шевроле”.
 - Говорят, их в Варшаву целых двадцать штук завезли! У каждого министра такой будет! – восторгался какой-то подросток.
- Ну, на всех министров точно не хватит, - скептически заметил другой.
 По мостовой маршировала колонна школьников. Они несли транспаранты, призывавшие варшавян на субботник по расчистке развалин.
 - Добрый день, пан Малыш! – крикнули из колонны.
Тирольский обернулся, словно кто-то хлопнул его по плечу. Ему махал Эмиль Косиорек, вышагивавший в ровном строю. Одной рукой парнишка сжимал древко транспаранта, а другой приветствовал любимого учителя, который, вместо того, чтобы готовить своего подопечного к экзаменам за курс средней школы, рассказывал байки о своем боевом прошлом.
 Тирольский небрежно махнул в ответ и ускорил шаг: собственный псевдоним, произнесенный вслух на многолюдной улице, почему-то привел его в странное замешательство.

 Две недели после ухода из редакции Ежи провел в полной апатии. С мрачным удовлетворением он наблюдал, как газета угасает на глазах. Ее перестали спрашивать в киосках, исчезли отзывы в прессе, прекратился поток писем.
 Поражение тех, кто отстаивал “новый курс” быстро стало ясно им самим. Однажды Ежи вызвали “на разговор”. Но ни тоска по настоящей работе, ни стыд за проигранную битву, не заставили бывшего главного редактора пойти  на компромисс. Ежи отказался вернуться на свой пост.
 Единственным трофеем  после многочасовой беседы был пропуск на закрытый судебный процесс над одним из руководителей аковского подполья. Ежи презрительно бросил картонный прямоугольник на стол, где валялись черствые горбушки, но на следующее утро потихоньку от Олека подобрал пропуск и под каким-то благовидным предлогом сбежал из дома.

 В этот вечер они снова спорили до хрипоты, как прежде, когда ночь напролет обсуждали очередную статью.
 Ежи пришел домой злой и расстроенный.
 - На процессе выступил один тип из “Антики” – так называли антикоммунистическую фракцию в Делегатуре. Зачитывали выдержки из их бюллетеня “Сервис А”. Столько грязи всплыло – ты не представляешь!
 - Еще как представляю! Ведь наша диверсионная группа подчинялась члену Делегатуры. Интересно, нас тоже использовали для “ликвидации политических противников из левого крыла”? – издевательски процитировал Олек.
 Они едва не разругались насмерть. Лежа в постели, Олек исподтишка наблюдал, как Ежи что-то торопливо строчит в своем блокноте.
 - Пытаешься воссоздать “Голос поколения,”- не выдержал, наконец, друг и соратник.
- Нет, - серьезно ответил Ежи, - Нужно искать новые формы. Но от своих идей я не отказываюсь.
  К четырем утра был закончен текст, открывающий цикл радиопередач “Волна поколения”.
 Приняв во внимание трагический опыт “Голоса поколения”, новую редакцию на радио укомплектовали должным образом. Главным редактором “Волны поколения” был назначен Жабоклицкий.
 И опять посыпались письма. И это чувство необъяснимого, переполняющего душу счастья при получении первого смертного приговора, присланного от имени Движения независимого народа!
 “Значит, они по-прежнему считают меня опасным!” – радовался Ежи.
И, наконец, великий, долгожданный день! В редакции радиокомитета бледный, издерганный Ежи спорит с Жабоклицким, когда в дверь просовывается всклокоченная голова …
 - Малыш! – с восторженным воплем Ежи выскакивает в коридор.
Товарищ по  оружию кажется несколько смущенным:
 - Ну, законопатили тебя, брат – пропуска, охрана … -  ворчит он, сгребая Ежи в охапку. Они пытаются разговаривать в кишащем людьми холле, под грохот оркестра из студии звукозаписи. Продолжают обмен новостями в столовой Заканчивают день, болтаясь, хмельно обнявшись, по осенним улицам.
 - У меня, как ты знаешь, со слухом неважно, до меня ваши аргументы не доходят, - рычит Малыш в какой-то обугленной подворотне. Ежи выслушал историю об аресте, о допросах, во время которых Малышу повредили ухо, - И радио ваше  мне без надобности! – продолжает орать Малыш, хотя Ежи прекрасно понимает, что это неправда.
 Начало дискуссии положило предложение Малыша “подкинуть деньжат” на издание стихов Дубового. Значит, он все-таки слышал передачу о необходимости сохранения традиций литературного подполья и о создания цикла передач в память погибших поэтов.
 - Ничего не попишешь: придется по-старому, брать богатеньких на “гоп-стоп”, - философски заметил Малыш, - Ты вот мучаешься со сборником Дубового уже полгода, а толку? “Ну, и что вышло из всей вашей беготни? Дерьмо, извиняюсь за выражение”, как говорит мой теперешний деловой партнер. Я, правда, нынче с автоматом по переулкам не бегаю, так что могу издать стихи Дубового на деньги, добытые сравнительно честным путем.
 -  Малыш, - горько шепчет Ежи, словно теряет друга в потемках, - Малыш, но мы же не ради денег в пекло лезли … Есть же родина, в конце-то концов …
 - Родина?! – хохочет Малыш, - Ну, если речь зашла о родине, так пан Тирольский идет домой!
 - А где ты живешь, Малыш? – спохватывается Ежи в тщетной попытке удержать друга.
 Тот останавливается на мгновение, но, словно уловив угрожающий смысл в этом невинном вопросе, срывается с места.
 Человек, с которым Ежи связывали неразрывные узы мужского братства, исчезает во тьме. Звук его шагов все глуше и глуше. Потом наступает тишина

 Через несколько дней вдруг позвонил Зигмунт и предложил встретиться. Разговор не клеился. От безумной радости, охватившей их при первой встрече, не осталось и следа. Обменялись сведениями об общих знакомых, как это бывает, когда встречаешься с человеком, которого не видел лет двадцать. Спрашиваешь, а сам удивляешься – какое мне до них дело?
 И только когда Ежи с ужасом заметил седую прядь в волосах Зигмунта, в душе словно что-то взорвалось:
 - Зигмунт, зачем ты все это затеял? Зачем дезертировал? Неужели нельзя было как-нибудь перетерпеть?!
 - Да комары там, суки, зажрали совсем! – криво усмехнулся Зигмунт и, резко навалившись на столик перешел почти на шепот, - Послушай, Ежи, мне поручено поговорить с тобой…
 “Значит, устное предупреждение. Так сказать, для разнообразия. Это уже серьезно, - думает Ежи, но на душе у него спокойно и пусто, - “Мне поручено”, - значит, он снова “исполнитель”, как прежде. Снова нам приказывают. Не нам, - поправляет себя Ежи,  - Ему”
 - Зигмусь, - прерывает он друга, не дослушав, - Помнишь?
 Он кладет правую руку на стол и растопыривает пальцы. Тонкий шрам между большим и указательным уже почти не заметен.
 Зигмунт молчит. Он смотрит на длинные пальцы Ежи, на белую полоску шрама. Рука лежит точно так, как тогда, много лет назад, когда они “заваляли волю” по примеру индейцев из романов Карла Мая.  Зигмунт втыкал нож между растопыренными пальцами Ежи, а тот, не моргнув, должен был выдержать серию рискованных ударов. Зигмунт отвлекся на секунду. и перочинный нож пригвоздил руку приятеля к парте. Они оба да сих пор помнят это ощущение непоправимой беды. Зигмунт расплакался и убежал, а Ежи так и остался с пришпиленной к парте рукой. Ему хватило духу самостоятельно вытащить нож.
 - Помнишь, как мы закаляли волю? Думаю, мы старались не зря. Я знаю. что поступаю правильно. Я, а не ты и не те, кто тобой командует. Так что зря они пытаются запугать меня.
 - Дело твое. - тихо говорит Зигмунт, побледнев, как в тот день, в классе, когда случайно всадил нож в руку друга.

-Не пойду я ни в какое Управление безопасности. И разрешение их мне не нужно. Если не дали до сих пор, то и сейчас не дадут! Или потребуют написать новое объяснение и тогда мне придется рассказать о Зигмунте! - Ежи не намерен был уступать.
 Они ругались уже битый час.
-Да тебя, дурака, просто кирпичом по башке шарахнут - вот и все дела! - разозлился Олек и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.
 Ежи остался один.
 “Куда этого психа понесло? - подумал он, и вдруг ему стало страшно, как ребенку. оставленному в темной комнате, - Надо просто не думать об этом. а то так и нервное расстройство нажить недолго ... “- издевался он над собой, выглядывая в окно.
 На подоконнике разместилась вся библиотека Олека. В основном это были старые, еще довоенные издания, но нашлось и несколько новых книжек в бумажных переплетах. Заглавия на корешках ничем не привлекали Ежи, скорее, отпугивали.  Он выбрал томик, обернутый зеленой бумагой.
 “Улыбка” Зегадловича - это он читал давным-давно. Присев на тахту, Ежи рассеянно перелистывал книгу и, случайно зацепив бумажную обертку, надорвал ее, потом сорвал совсем и вдруг беспомощно опустил руки, словно его ударили по лицу.
 На оборотной стороне ветхой обертки были выписаны наивно зашифрованные телефоны времен оккупации. Его собственный, Колумба, Зигмунта ....
 Ежи тупо уставился на колонку цифр, вдруг напомнившую ему радиограмму.
 “Где же то время, куда оно ушло? Наивное, сумасшедшее и великое время, когда мы готовы были поделиться даже последней гранатой …”
 Он отшвырнул книгу, а сам подсел к письменному столу, все еще держа в руках обрывки зеленой обертки. Несколько минут он сидел неподвижно, а потом, схватив листок бумаги, начал торопливо записывать теснящиеся в голове строчки.
 Часа через три, уже глубокой ночью, когда Ежи поставил последнюю точку, появился Олек. Ежи аккуратно сложил исписанные листки.
 “Письмо другу,” - написал он на первой странице.
 Олек положил на стол пистолет.
 -Где взял? - спросил Ежи, как будто, совсем не удивившись.
 - Одолжил кое у кого. Не беспокойся, уж у него-то разрешение есть. Так что теперь вы оба вне закона, - фыркнул Олек, - Кактус дал, он же Лешек Мех. Тот самый парень. что нас с Огуреком допрашивал. Он теперь в Варшаве учится.
 “ТТ” - прочел Ежи русские буквы на марке пистолета.

 Солнце вставало чудесное, огромное, - казалось, пылающее море поднимается вверх вслед за ним. Легкий ветерок пробегал по волнам. Яхта со спущенными парусами качалась неподалеку от берега, словно гордая. прекрасная птица, которой лень расправлять крылья. На берегу можно было различить крохотные домики, - отсюда они казались совершенно невесомыми. “Должно быть, ночью их ветер принес,”- думал Колумб, обливаясь водой на палубе. К утру они прошли немало миль и попали как раз туда, куда нужно. Пьер прокладывал курс так, словно кто-то вел его за руку. Умение нового французского компаньона ориентироваться в открытом море вызывало искреннее восхищение Колумба.
 День обещал быть погожим и веселым. Колумб раскинул руки, приветствуя солнце, но жест получился наигранным, - он и сам это почувствовал. Какого черта он вечно вскакивает ни свет ни заря, чтобы вглядываться в этот ленивый рассвет и слушать дружный храп приятелей, дрыхнущих в подвесных койках!
- Опять не убрали, раздолбаи! - проворчал Колумб, споткнувшись о станину пулемета, снятого вчера с затонувшего бомбардировщика. Эти самолеты - сплошная головная боль. Вытаскивать пулеметы, закрепленные в хвостовой части, в узкой, крутящейся башенке, - та еще работенка! Если бы Пьер не прихватил с собой костюм для подводного плавания, они со своими игрушечными масками и ластами ничего не смогли бы сделать. Пьер - настоящий профессионал. Правда, автором идеи был Роберт, их “мозговой центр”, осуществлявший руководство операцией.
 Уже почти месяц они ходили на яхте вдоль сицилийского побережья, разыскивая на отмелях брошенные десантные баржи и самолеты.
 “Наш босс,” - так Пьер в шутку называл Роберта, снова не прогадал. Цены на оружие взлетели до небес и черный рынок процветал, едва успевая удовлетворять запросы молодого и воинственного еврейского государства. Израиль планировал очередную драчку с арабами. Пулеметы, снятые с барж и самолетов, утопленных во время высадки на Сицилию, мгновенно находили своих покупателей.
 “Неужели это я, Маккавей, который всегда первым лез в самое пекло, чтобы во мне не заподозрили представителя презренной. трусливой нации, продаю евреям оружие, украденное у мертвых? Я превратился в гиену, живущую за счет падали... ” - удивлялся сам себе Колумб.
 -Наконец-то пришла наша очередь облапошивать этих жиденят! - веселился Роберт после очередной удачной сделки.
 Колумб равнодушно кивал, брал ласты и маску и отправлялся на подводную охоту. Ему нравилось это занятие, и он посадил всю команду на рыбную диету. Не удовлетворившись покупным снаряжением, он сконструировал собственное подводное ружье, чем-то напоминавшее автомат. Огромные рыбины неподвижно стояли в прозрачной воде, словно прилепившись к прибрежным скалам. Когда гарпун, тащивший за собой леску, пронзал одну из них, остальные не проявляли никакого беспокойства. Подтягивая рыбину к себе, Колумб поднимался на поверхность, и первый глоток свежего воздуха был единственным моментом счастья, ради которого он и спускался под воду. Иногда вместе с Ягелло и Робертом он помогал Пьеру, отрабатывавшему под водой по многу часов подряд.
-Надо быстрее крутиться, пока спрос есть. А то евреи перестанут воевать, и наш товар сгодиться разве что полицейским, - пугал их Роберт.
 Неизвестно, каким образом им удавалось работать, не привлекая внимания полиции. С ее сотрудниками ребятам пришлось познакомиться всего один раз, когда контрабанда лисьих шкурок уже стала слишком рутинным и малоприбыльным делом. Даже Роберт, утверждавший, что “разбирается в архитектуре, как свинья в апельсинах”,  навсегда запомнил  одну из достопримечательностей Парижа - здание полицейской префектуры, с запутанными коридорами, лестницами и галереями, по которым вновь прибывших водили целую вечность, прежде чем доставляли в комнату для допросов, украшенную увеличенной фотографией какого-то жуткого типа с шутливой подписью: “На память о приятной встрече!” Роберту тогда крупно повезло: жандармам пришлось удовольствоваться лишь его снимком для полицейской картотеки. а всю наличность спас Ягелло, успевший удрать.
 За неделю, потраченную на то. чтобы вытащить Роберта из камеры предварительного заключения, Колумб принял решение расстаться с Даниэль.
- Видишь ли, нам скоро придется … - он замялся. не зная, как сказать по-французски “сматывать удочки”, - В общем, я должен уехать  ненадолго ... - он сам понимал, что говорит ерунду, лишь в очередной раз убеждаясь, как далеки они друг от друга. Необходимость изъясняться на чужом языке, делала его убогую философию еще более примитивной, - Понимаешь, чем сильнее мы любим, тем больнее будет разлука. Поэтому любовь, в конечном счете, приносит только страдание. Да и зачем тебе связываться с каким-то авантюристом без роду, без племени … Может быть, мне придется вернуться в Польшу … - он замолчал, не в силах выдержать ее взгляд. А Даниэль расцвела в счастливой улыбке: Польша - это же так интересно! Они могут поехать туда вместе, она давно мечтала увидеть его родину ..,
“ Куда тебе, нежный парижский цветочек. на польский кровавый кожух!”  - подумал Колумб. Нет, Польша - это смерть. Там осталась могила Ниточки. Даже не могила - неизвестно. где ее похоронили, Просто место, где она погибла. А еще могилы отца, матери, сестры …
-Я еще точно не решил, - возможно, махну в Израиль, - выпалил он неожиданно для себя самого и испугался. Никогда и никого он не посвящал в свои планы и вдруг вываливает ей все, как на духу. Как же глубоко проникла Даниэль в его сердце, если он готов открыть ей свою самую страшную тайну! В ужасе перед неведомой судьбой, которую люди зовут любовью, он начал выдвигать неопровержимые аргументы, но все их разрушила единственная слезинка, скатившаяся по ее щеке. 
 Через три дня, когда они все-таки приняли окончательное решение отправиться в Марсель, на свидание к Даниэль вместо Колумба отправился Ягелло с письмом.
 -Что же теперь будет? - тихо спросила девушка. Лицо ее было белее конверта, который она держала в руке, еще не распечатав, но прекрасно понимая, что в нем.
 -С кем? - с дурацким видом поинтересовался Ягелло.
 -Avec Kolimp, - прошептала она дрожащими губами.
-Что будет? Один Бог знает, да и то не наверняка, что еще удумает твой Колумб … - проворчал Ягелло, отводя глаза. Они сидели в маленьком кафе в старой части города. Стараясь не смотреть на Даниэль, Ягелло разглядывал узор на чугунных воротах по ту сторону улицы, затем  прочел табличку с ее названием, и произнес его вслух, попытавшись перевести столь непривычное для иностранца словосочетание: “Cit-lecoeur”. 
- “Место, где отдыхает сердце,”- повторил он по-польски.
Отчитываясь о своей миссии, Ягелло не мог найти подходящих слов и решил на посвящать Колумба в подробности встречи с Даниэль.
 “И все же рассказал, - думал Колумб, сидя на палубе, - Все рассказал ...” - он, как никогда остро, ощущал пустоту. никчемность, бессмысленность всего, чем жил сейчас.
 Оглянувшись на дверь в кубрик, он, словно замышляя преступление, достал из кармана несколько исписанных листков бумаги. Луна светила вовсю. Может, это она не давала Колумбу уснуть? Роберт и Ягелло, измотанные работой, храпели так, что слышно было на палубе. Пьер стоял за штурвалом. Вчера, в такую же бессонную ночь, Колумб крутил ручки радиоприемника и напал на “Волну поколения”. Голос Ежи он узнал сразу. Правда, в конце передачи вместо фамилии автора был назван псевдоним, но и его Колумб знал еще со времен оккупации. Он долго смотрел на замолчавший приемник, как будто видел перед собой лицо Ежи, варшавские улицы, свой дом, -  все, что так старался забыть. Он вцепился в радио, будто в руку друга. Тем же вечером он торопливо нацарапал несколько фраз, не слишком заботясь о логике и стиле:
 “Извини. я не мастер говорить. Что-то в моей жизни, в моей, так сказать, биографии, сломалось - возможно, навсегда. Другим она могла бы показаться сплошными приключениями, о которых каждый мальчишка может только мечтать. Но я-то привык к другим приключениям, по сравнению с которыми мои нынешние - пресны и глупы. Я сам себе противен, я дошел до ручки - и вдруг услышал твой голос. Это знак  - я должен вернуться. И я вернусь. Может, ты посоветуешь мне, как это сделать, на этой своей “Волне поколения”? Возвращаться всегда трудно. И потом, я здесь не один. Я не могу бросить друзей, и моего ума не хватит, стобы уговорить их вернуться …”
 Заслышав шорох за спиной, Колумб поспешно спрятал листки в карман. В дверях кубрика стоял, потягиваясь, Роберт. Он был в одних плавках, и мускулы играли на его загорелом теле.
-Красотища! - сказал он не то другу, не то  высокому небу.
-Красотища … - согласился Колумб.

                13

- Да что вы огорчаетесь, пан Косиорек? Здесь куда лучше, чем во многих других местах, где я бывал! - утешал Малыш своего делового партнера, сидя на нарах в камере мокотовской тюрьмы. Здесь и впрямь было недурно: воздух чистый. и народу - всего шесть человек.
 - Не дай Бог, они решат. что мы связаны с аковцами, - шепотом сокрушался старший коллега, - Мы ведь приличные, деловые люди!
 Разговор происходил на четвертый день после ареста. Они до сих пор так и не выяснили, кто донес, что их деятельность по “расчистке развалин” была чистейшей фикцией, но уже удалось подмазать, кого надо, и сегодня, в обход существующих строгих правил, их  должен был посетить адвокат. Косиорек уверял, что этим адвокатом окажется влиятельный и давно прикормленный чиновник из городской управы. Малыш выражал сомнение, но скорее просто от скуки, чтобы скрасить тягучие часы ожидания. С утра подельники уже сыграли с десяток партий в шашки, сделанных из хлебного мякиша, повздорили с соседями из-за места на нарах, вылили в парашу обеденную похлебку, прикончили бутерброды с ветчиной, присланные неизвестным доброжелателем, и тут дверь камеры приоткрылась.
-Косиорек, на выход! - прогремел голос охранника. Малыш от удивления застыл на нарах.
-Видно, по очереди будут допрашивать, - успокоил его шеф.
 Вернулся он через полчаса, оживленный, но слегка обеспокоенный.
 -Накладочка вышла, - шепнул он Малышу, - Мы, оказывается, по разным делам проходим.
-Как это? - изумился компаньон.
- А вот так! Вам политическое дело шьют … Как участнику аковского подполья …
- Но ведь взяли-то нас не за это….
- Им только повод дай … - сокрушенно вздохнул Косиорек, - Нашего адвоката к политическим делам не допускают.”Экономическая диверсия” - вон чего выдумали! Да вы не беспокойтесь: я. как отсюда выйду, всех нужных людей на уши поставлю, долго не  просидите. - но Малыш побледнел так, будто услышал смертный приговор.

 Косиорек вышел на следующий день.
“Возможны два варианта: либо он сдал меня на первом же допросе, - ему ведь о моем прошлом есть что рассказать.- либо они узнали обо мне еще раньше. От кого - вот вопрос! Зря я поперся к Ежи на  радио! - вспомнил он. и тут же разозлился сам на себя. - Нет, Ежи не из таких! Но там был еще и Олек …” - рассуждал Малыш.
 Если бы он знал. что с полдюжины его друзей и бывших сослуживцев в разное время вызывались в одно и то же серьезное учреждение, его подозрения превратились бы в уверенность. В конце концов, если один из допрашиваемых говорит о ком-то “не знаю”, то это просто “не знаю”, но если двое отказываются давать сведения об одном и том же человеке. это уже наводит на мысли. Если же подобных “отказников” четверо. это сигнал: человеком, которого столь единодушно выгораживают, следует заняться. Но Малыш не был аналитиком Управления безопасности.
 Да. еще Кшиська. Они виделись пару раз. Больше никого, из тех,  кто знал его прежде. в живых не осталось. “И Косиорек ...” Круг замкнулся.
 После второго допроса его перевели в одиночную камеру. И тут Косиорек дал знать о себе. Ночью дежурный охранник предал Малышу сигареты и увесистый пакет с едой.
 После третьего допроса все уже потеряло смысл. Когда Малыша пытали в Кельцах, он ненавидел своих палачей, и это придавало ему сил. Теперь его добивали унижением. Тогда его боялись - сегодня презирали. Какой-то чистенький офицерик скрупулезно подсчитывал на бумажке, сколько людей не получат новых квартир из-за “экономического саботажа”... Этот заморыш был куда страшнее жандарма. что вбивал карандаш Малышу в ухо. Сон не шел, горело лицо, щипало глаза. а сердце сковало страшным. могильным холодом. Поэтому, когда заскрежетал ключ в замке, и охранник шепнул, что до конца смены следует вернуть пустую бутылку, Малыш жадно развернул сверток. Коньяк “три звездочки”! Косиорек свято чтил традиции.
 Малыш шепотом позвал охранника и попросил передать пару слов отправителю посылки. Парнишка слегка покочевряжился, но услышав. сколько ему заплатят на воле за “сугубо личное” послание, стал гораздо уступчивей. Пристроив на колене клочок оберточной бумаги, Малыш черкнул короткое письмо. Пусть пан Косиорек спросит у Ежи, того, что работает на радиостанции “Волна поколения”, сколько стоит издание книги Кароля Дубового. Необходимую сумму следует вычесть из его, Тирольского. личных сбережений. Подателю сего письма хорошо заплатить. “В дальнейшем прошу обо мне не беспокоиться”.
 Охранник спрятал письмо, предупредил. что вернется за бутылкой через полчаса и запер камеру.
 Малыша охватило радостное возбуждение, как прежде, перед рискованной акцией. Он открыл бутылку, вскинул ее вверх, салютуя тюремной решетке, и выпил всю до дна. Похоже, мир снова начал вертеться в нужную сторону. Малыш взял бутылку за горлышко, размахнулся. собираясь разбить ее об нары, но. покосившись на дверь, передумал: звон стекла мог привлечь внимание. Он оглянулся по сторонам в поисках какой-нибудь тряпки и улыбнулся при мысли, что даже в такой момент не хотелось бы порезаться. Потом вытащил из штанов рубаху, обернул ею бутылку и сжал покрепче. Хрустнуло стекло.
 “Эх, был у меня автомат, был парабеллум, гранат немерено, да все я на немцев извел, а для себя даже гвоздочка с веревкой не оставил …” - меланхолично размышлял он, разглядывая раздавленное горлышко бутылки с острыми, неровными краями.

 Какой день, какой великий день! С утра объявился Зигмунт. Сам позвонил, сказал, что они так и не закончили тот, последний разговор. Кажется, человек действительно возвращается к жизни, - разве это не победа, не блистательный итог долгой, мучительной работы? Как иначе расценивать его предложение встретиться как можно скорей, лучше сегодня же вечером. Ежи не сомневался, что в немалой степени на решение Зигмунта повлияли передачи “Волны поколения” - ведь буквально вчера в эфире обсуждался вопрос о “моральной амнистии” для бывших аковцев.  Зигмунт, конечно, взбесится, если узнает. что Ежи переговорил кое с кем о возможной амнистии для своего бывшего командира, - причем, амнистии не только моральной.
 А теперь еще и это! В кармане у Ежи лежит письмо от Колумба! Истертое почти до дыр, неоднократно  прочитанное в редакции, в трамвае, дома, в кругу друзей и один на один с самим собой. Маккавей, проклятый Маккавей, наконец, отыскался! Ежи немедленно включил в план радиопередачу “Письмо за океан”. Почему за океан, если Колумб болтается где-то вдоль побережья Средиземного моря, не так уж далеко отсюда!
 Сейчас, заканчивая письмо, - а это на самом деле было письмо, а не обычная статья, - Ежи мечтал, чтобы его услышали все те ребята, которых разбросало по миру, по морям и континентам, но которые просто обязаны были вернуться домой, на свою землю, обильно политую их кровью.
 Он поставил точку, когда на улице уже стемнело. Взглянув за окно, он испугался: опять заработался до глубокой ночи. Но, посмотрев  на часы, облегченно вздохнул: до встречи с Зигмунтом оставался еще целый час. Надевая куртку, вспомнил о пистолете, оттягивавшем карман, задумался на секунду, потом достал оружие и положил на стол. Уже подойдя к двери, вернулся, взял пистолет, спрятал под подушку и вышел.
 Ему было весело и легко, словно  он избавился от тяжелой ноши. Письмо от Колумба согревало душу, как теплая, верная рука друга.
 Впрочем, окружающая реальность делала все, чтобы испортить радужное настроение. Грязная. унылая улица. угрюмые лица людей, возвращавшихся с работы и темная вода Вислы под восстановленным мостом Понятовского, - все выглядело мрачным и скорбным.
 “Если бы река умела помнить, то Висла превратилась бы в кровь ... “ - Ежи подумал о Соколе и Юно, погибших где-то неподалеку, после отчаянного покушения на Кучеру.
 Но даже это воспоминание не омрачило его радости.
 На этот раз Зигмунт дал ему свой адрес.
 -У меня будет спокойней, - он назвал номер дома на Злотой. Значит, исчезла тень недоверия, что омрачала их редкие встречи. “А я чуть не отправился к нему с пистолетом, одолженным у особиста …” - улыбнулся Ежи, вспомнив о собственных колебаниях, которые считал всего лишь минутной слабостью.
 Злотую еще только начали восстанавливать, и  зубцы развалин в свете луны напоминали стены фантастического замка, начертанные рукой безумного архитектора.
 “Еще прилично идти,” - прикинул Ежи, разглядев номер на уцелевшей стене, и прибавил шагу. Хотелось поскорее прочитать Зигмунту письмо от Колумба.
 Он вошел в подворотню. припомнив, что говорил Зигмунт: правый подъезд. второй этаж. И, скорее почувствовав, чем услышав шаги за спиной, оглянулся и успел заметить тень, метнувшуюся за угол.
 “Черт, выследили все-таки!” - он решил было повернуть назад, чтобы не навести особистов на квартиру Зигмунта. “Они же обещали не трогать его, пока сам не явится …” Но на площадке второго этажа его уже ждали. Рука рванулась к карману, а дальше телом начали руководить старые, забытые инстинкты. Пригнувшись, уходя под ненадежную защиту ажурных перил, Ежи бросился вниз.
“ Мимо!”- констатировал он после первого выстрела, и присел, ожидая ответа стрелка снизу. “Авось. мне повезет. и они перестреляют друг друга,” - успел он подумать, продвигаясь к выходу под грохот выстрелов. (“Мимо! Мимо!”). Но тот, что ждал за углом, был недосягаем для пуль.
 “Четко работают!” - простонало где-то внутри, когда, в очередной раз автоматически сунув руку в карман, он нащупал там только письмо. Прямо пред лицом вспыхнул огонек. а выстрел прозвучал будто далекий почти неслышный щелчок. Потом еще один. Ежи остановился. приподнялся на носки, словно пытаясь заглянуть в лицо стрелявшему. и упал.
 
Олек проскочил мимо вахтера, протянувшего руку за пропуском.
-Гражданин, вернитесь! Гражданин! - неслось ему вслед, но он мчался вперед, как безумный. Выбежал на перекресток, на ходу вскочил в трамвай, через несколько остановок вышел и пересел на другой.
 “Успокойся, ведь за тобой никто не гонится,”- уговаривал он себя. Еще раз проверил карман. Рукопись была на месте.
 На первой же остановке он сошел и, стоя в подворотне, еще раз просмотрел страницы, вырванные из рук Жабоклицкого. Единственный экземпляр последней статьи Ежи буквально кровоточил, сверху донизу исчерканный красным карандашом.
 “Добрый католик сказал бы: как плат Святой Вероники,” -  подумал Олек и поежился от столь недвусмысленной мистической ассоциации. “Надо немедленно повидаться с Кактусом ...”- он пытался пробудить в себе жажду действия, но сил больше не было. С похорон Ежи прошло уже двое суток, и за все это время Олек не сомкнул глаз. Он поймал себя на том, что ищет оправданий за свой разговор с Жабоклицким. и уши вспыхнули от стыда.
“Неужели я дошел до того, что пытаюсь оправдаться, в кои то веки поступив по совести!” - он разгладил смятые листки и спрятал их в карман
 Сначала он пытался говорить с Жабоклицким спокойно. И только, когда главный редактор, со снисходительным видом человека, уверенного в собственной правоте. заявил: “Так диктует мне моя партийная совесть!” Олек взорвался:
 -Ах, вам совесть диктует! По внутреннему телефону ноль два! - выпалил он и, схватив со стола последнюю рукопись Ежи, вылетел из кабинета.

“Ежи так старался сделать из меня человека, что теперь моя совесть стала партийной. Моя, а не того подонка!” - Олек стиснул зубы, вспомнив самодовольную физиономию главного редактора. “Может, с Кактусом посоветоваться?” - тоска и отчаяние не позволяли просто вернуться домой.
 У Олека мелькнула безумная мысль, - он сам ее испугался, - а не разузнать ли у Кактуса, как там у них принимают в партию.  Ведь нельзя же допустить, чтобы люди, вроде Жабоклицкого, провозглашали себя рупором партийной совести…
 Позванивая, к остановке подходил трамвай. Лучи бледного осеннего солнца скользили по мостовой, словно убегая от туч, подгоняемых ветром.

 Команда яхты заснула. Колумб битый час слонялся по палубе, делая вид, что ремонтирует самодельный подводный самострел. Огромная полная луна поднялась над морем, превратив спокойную воду в гигантское зеркало. Глубокая тишина повисла между морем и небом. Колумб перешел к другому борту. Вдалеке мерцали огни приморского города. Колумбу нравилось смотреть на них,- его, как будто, удивляло, что где-то, среди этой тишины и покоя, живут люди. Он с удовольствием слушал, как шлепают по палубе его собственные босые ноги. “Человек обречен на одиночество,” - внушал ое когда-то Даниэль, а теперь умирал от тоски по ней и по чему-то еще, что не решался назвать и определить. Он взглянул на часы.
 Пора. Колумб бесшумно пробрался в кубрик. Все давно спали, намаявшись за день. Не боясь никого разбудить, Колумб включил приемник. Несколько дней передачи “Волны поколения” по непонятным причинам отменялись, но вот сегодня утром объявили. что программа возвращается в эфир, и что открывается новая рубрика: “Письма за океан”. Колумб знал, что одно из этих писем предназначено ему. Сердце бешено колотилось от радостного предчувствия.

 “Наверное, так я ждал передач лондонского радио в дни оккупации. Тогда впервые началось вещание на польском языке.”
 Но в эфире звучала только музыка. Потом наступила тишина. Те самые несколько секунд, которые нужны диктору, чтобы подойти к микрофону и набрать в легкие воздух. “А вдруг сам Ежи будет выступать?!”
-Говорит Варшава! Вы слушаете радиостанцию “Голос поколения”. Передаем статью товарища Жабоклицкого “Об усилении бдительности.”
 Колумб уставился на приемник с таким видом, какой бывает у человека, который, хлопнув приятеля по спине в густой толпе, вдруг видит чужую, недовольную физиономию. Рука сама отключила приемник. Колумб повернулся к спящим друзьям. будто ждал от них объяснения.
 Роберт храпел, зарывшись носом в подушку. Ягелло тихо посапывал. обратив к луне бледное, как у мертвеца, лицо.
 Споткнувшись о порог каюты, Колумб вываливается на палубу. Серебристая лунная дорожка бежит по морской глади, словно по песку в безбрежной пустыне. Колумб переходит к другому борту. Но и там. в приморском городке, уже погасли все огни. Вокруг пустота и безмолвие. Колумб замирает в каком-то тупом оцепенении и неожиданно поднимает голову. То ли шаги, то ли шепот почудились ему. Он прислушивается. Но это всего лишь волна, потревоженная легким порывом ветра, плеснула в борт.