Цена Праведного Слова 5. Дорога домой

    Глава из повести "Цена праведного слова"  http://proza.ru/2014/12/08/1224



5. Дорога домой.

   Декабрь девяносто шестого. Оставив Крымское отечество, где родились трое моих детей, мы возвращаемся на  Псковскую Родину.
   Ночь. Встали. Пограничники украинские. Пискнул контрабандный котёнок, которого дети вывозят нелегально, без дорогой справки. Проехали. Встали. Пограничники русские. Дети котёнка уже не прячут. Первые берёзы утром за окном вагона. Это уже Россия.
   Могила отца на Дмитриевском кладбище. Могила поэта… Не во Пскове.  Мала стала Родина для русского. Не только по карте, но и в душе. Она рвётся как старое одеяло, которое тянет каждый на себя, усыхает как шагреневая кожа, может сжаться, пожалуй, и до берёзки…
Но потерять её? Невозможно! «Во имя Отца и сына…» - стыдно будет перед памятью отца и нечего будет оставить - завещать сыну.

   В декабре девяносто седьмого года исполнилось тридцать лет Псковской писательской организации. В холодном полупустом зале областной библиотеки говорили о тех, кто стоял у истоков, кто уже никогда не придёт. Отдавали должное живым. Наш «самый читающий» народ, судя по заполненным читальным залам и очередям на абонементе, читать не разучился. Но к живому слову отношение настороженное -  в зале всего десятка три гостей- читателей. В зале не хватало не только зрителей, но и известных псковских поэтов и писателей.
   Говорилось о долге, боли ответственности за судьбу слова, народа, России. Писатель скажет своё слово, даже если нет пока ему и читателя и слушателя.  Пишущий народ работает в завтра, он «…молчать не в силах». Выступил. Показался свежим и небезынтересным.
   После окончания выступлений получил персональное приглашение от председателя  местного союза писателей Олега Калкина. Встреча продолжилась  в более тесном кругу в помещении писательской организации. Я не любитель застолий. Но в данном случае не смог уклониться. Присел поближе к выходу. Вспоминали заслуги и вклады, сожалели о расколе в писательской организации, но чувствовалась какая-то недосказанность. Уточнять причины раскола было не ко времени и не к месту.
    Рядом, сбоку на торце стола сидела  Елена Родченкова - одна из последних литературных крестниц Игоря Григорьева. Её первую книжку стихов со своим предисловием - напутствием,  как редактор, поэт надписал и подарил мне года три назад.

                Сестра печали, день нежданный мой,
                Отрада лета - иволга певуча,
                Без песни нечем жить тут: плачь, но пой,
                Молчанием глухим души не муча…
                Избрав свой путь, приняв от Бога лиру,
                Страшись безверья, не ропщи напрасно,
                Простосердечье пой. И станет ясно:
                Ты есть на свете? Иль приснилась миру. -
     Вблизи поэтесса  в отличие от её стихов казалась уж слишком прагматичной и даже грубоватой. Может  это и естественно? В наше время, и роза без шипов?

    Напротив - Светлана  Молева.

                Маем ласковым горько обижена?
                Кипень - платьем не бело - бела?
                Что же ты закручинилась, вишенка,
                От подружек в сторонку ушла? -
 «Вишенка» - другу, жене, редактору своих книг Игорь Григорьев посвятил не только это стихотворение.
   Поделились воспоминаниями. На память о встрече Светлана Васильевна  надписала мне свою книгу, записала в неё и номер телефона.  Первая книжка сборника «Речь», подготовленная к изданию совместно с Михаилом Устиновым, указывала на серьёзнейший пласт не только прошлого нашего, но и проблем сего дня. Задумывалась с продолжением. Прочитав, «Слово об Ариях» - удивительную историю о расшифровке каменного письма  наших далёких предков Ариев - Этрусков, увидел в авторе во многом единомышленника. Осмелился представить на суд записки об Игоре Григорьеве, собранные в рукописную тетрадку. Недели через две позвонил. Договорились о времени. В выходной день встреча состоялась. Светлана Васильевна не стала оставлять рукопись у себя. Расположились на кухне.  Мою неискусную рукопись читали с явным интересом, обсуждали и тут же правили. Часа через три в начатой пачке сигарет заметно убавилось, что  меня, некурящего, слегка шокировало, но рукопись была прочитана,  карандашные поправки изменили её, и не к худшему. Про себя я не мог не отметить удивительный такт, чувство меры, точности и красоты слова. Поговорили. Светлана Васильевна показала рукопись, машинописные листы и вырезку из газеты - свою статью об Игоре Григорьеве, напечатанную год назад. Я увидел, что не повторяюсь. Пора было и уходить. Поблагодарил за редактирование. «Это не редактирование, это только первое чтение », - услышал в ответ.
   Показал тетрадь и Олегу Калкину. Получил совет: «Сегодня на рукописные тетрадки тратить время никто не будет. Не отпечатано, считай, ничего не написано». Ни компьютера, ни денег на машинистку у меня тогда  не было. Приветливого секретаря писательской организации звали Аннушкой. Имя напомнило о «пролитом масле» - завязке романа Мастера.
А где же Булгаковское: «Рукописи не горят»?

   Напечатать тогда ничего не удалось, но время от времени я возвращаюсь к старым тетрадям, дополняю, правлю. Писатель,  как и поэт, может и не печататься, но   «…он молчать не в силах».

               
                ***
То ли утром, а может, вечером
(Не упомнится издалека)
По участию человечьему
Резанула мне сердце тоска.
   Чтоб бесплатное понимание.
   Без процентов добро взаймы.
   И простое даже внимание,
   К коему не приучены мы.
А ответом - душа нараспашку,
И прямой, без утаек, взгляд,
И последнюю с тела рубашку -
Вместе с кожей живой - напрокат.
   Может утром, а может, вечером,
   Словно в липком кошмарном сне,
   «Если не для кого, то и не для чего» -
   Безнадёжно подумалось мне. -
  Стихотворение Валентина Краснопевцева об Игоре Григорьеве, случайно прочитанное в газете, лишний раз укрепило меня в уверенности, что я не зря теряю время. Всё будет востребовано…
   Стремление разобраться до конца в судьбе земляка, скорее не как поэта, а чисто по-человечески, заставляет искать, читать, сопоставлять и сравнивать. Расширяется круг и литературных знакомств.
   Январь девяносто восьмого. В читальном зале городской библиотеки на  улице Конной свободных мест нет. Памяти поэта, которого уже два года нет с нами, посвящен вечер клуба любителей поэзии «Лира». Здесь и «недостающие» поэты и писатели. Несколько дней назад в газете я прочитал о создании параллельной организации псковских писателей под руководством Станислава Золотцева.  По составу пытаюсь определить, что же так  непримиримо развело этих людей. Становится понятнее, когда через несколько месяцев и «Лира», без серьёзных на то причин, разваливается на две непримиримые «Лиры». Точнее, причины просты и стары как мир. В смутное время амбиции и гордыня честолюбивых лидеров, часто побеждают здравый смысл, и торжествует не сохраняющий разум, а вечное и дурное «Разделяй и властвуй». И раздирают, делят, казалось бы, неделимое, и властвуют.
     Человеку не свойственно и трудно быть одному. Инстинкт самосохранения толкает прибиться к какому-то лагерю, совершить пусть неверный, но выбор… Время от времени наталкиваюсь  в газетах на памфлеты Станислава Золотцева, направленные против Бологова и Калкина. Понятны причины взаимной нелюбви, но лютой ненависти? И те и другие, по сути, очень похожи. На одной из газетных статей в читальном зале увидел короткую нервную надпись карандашом - своеобразная рецензия: «Только Золотарь может с таким увлечением копаться в Кале». Грубовато. А если так? Выходит - мелковаты современники.

    На «Лире», поэтический клуб при городской библиотеке на улице Конной,   я познакомился со Львом Ивановичем Маляковым.
    Стихи Льва Малякова мне нравятся. Несколько раз пытался читать и прозу, но далеко не продвинулся. В крымской суете показалось: очередной «деревенщик», пусть талантливый, Псковский, свой, но припоздалый. Двухтомник так и пропутешествовал в моей библиотеке, сначала в Крым, затем обратно, до Пскова, непрочитанный. Со Львом Ивановичем, который директорствовал в начальной школе по соседству с моим новым псковским местожительством, заставили встретиться невыясненные обстоятельства по Игорю Григорьеву. Дружбы не получилось. Очень мы разные. Да и осторожен Лев Иванович. Но  многое он прояснил: «Почему в открытую не заступился, когда возник вопрос в писательской организации в далёком семьдесят шестом? Я с ним в разведку уже потом ходил, в партизанах. А до этого, в немецкой комендатуре, меня с ним рядом не было. Да и времена… Вы моложе, и Вам трудно даже представить, как всё это было. Поэт Игорь настоящий, большой. Администратор? Никакой. Проза? Как прозаик, он какой-то нехудожественный, что ли? Чувствовать надо, когда пишешь, что напечатают, а что так в листах и останется. (Сейчас это называется «внутренний редактор») Пусть я осторожен. Но зато я три книги прозы уже издал. И ещё не всё сказано…»
   После памятного разговора я дал себе слово, что в следующий раз  встречусь со Львом Ивановичем,  только прочитав всё написанное им. Но начал не с томов - путешественников. К тому времени вышла и третья книга прозы Льва Малякова - роман  о жизни и тяжелой, часто непереносимой борьбе за жизнь на оккупированной Псковщине - родине главного героя, в Полновском и Гдовском районах - «Страдальцы». Всего пятнадцать тысяч экземпляров, отпечатанных под скромной обложкой в недорогом, провинциальном издательстве. Книга автобиографическая, автор без труда узнаётся в главном герое Лёньке Мужанове. Игорь Григорьев - под своим именем. Книга читается как правдивая и искренняя, действительно о пережитом и выстраданном, больше о трагическом, чем о героическом.   Автор стал знаком и близок уже не только как поэт. Бывает так, поймёшь и примешь, как данность.

   В то время я работал мастером-наладчиком в издательстве «Курсив». Должность сугубо техническая, но близость к печатному станку и простые отношения, сложившиеся в неплохой команде  журналистов, в газете тогда работали Олег Дементьев, Владимир Клевцов, директором издательства был талантливый художник Владимир Кузнецов, позволяли и мне время от времени с их одобрения кое-что печатать на страницах «Вечернего Пскова». Удалось поместить в газете и небольшой очерк об Игоре Григорьеве. Осенью девяносто восьмого, к семидесятипятилетию поэта знавшие и любившие поэта задумали издать книжку его избранного «Мне сердце беречь не дано…». «Любимая - любимой остаётся» - название изменил главный редактор «Курсива» Виктор Васильев. Августовский кризис поставил издательство на грань банкротства, казалось бы, не до книги. Заявлено было всего три сотни экземпляров, сделали ещё меньше. Делали по-русски, аврально, но поспели вовремя. Книги, прямо с офсетной машины, только что проклеенные (на старом капризном станке для проклейки в издательстве мог работать только я: сам наладил, сам и работай)  и обрезанные, пахнущие клеем, были в тот же день розданы на торжественном вечере, посвященном памяти поэта. На этом же вечере была публично поставлена и последняя точка в официальном объяснении всех неясностей в подпольной и военной биографии поэта. Теперь поэта, казалось бы, можно было и «канонизировать».
    Елена Николаевна Морозкина. Она после смерти Игоря Григорьева покинула опустевшую квартиру, живет в Москве, но на вечер приехала. Последний раз мы встречались года три назад. Разговаривая с живой и, несмотря на пережитое, молодо выглядящей женщиной, я всегда обнадёживал и себя: умного и стремящегося быть добрым человека время щадит.  Но в этот раз на сцену поднялась сгорбленная совершенно седая старушка. Её выступление было ярким и точным; память стариков очень цепко держит моменты былого, но когда я к ней подошел, то с сожалением отметил: она меня не узнала.
    Григорий Григорьев. Имя сына, выпускника военно-медицинской академии, военно-морского врача - бывшего подводника, кандидата медицины упоминал Игорь Николаевич с гордостью, иногда с чуть проскальзывавшей виноватинкой. Надписывая мне в подарок книгу Глеба Горбовского «Исповедь алкоголика» - небольшая брошюра, но с сильным и добрым зарядом, упомянул, что вышла книга при содействии фонда сына поэта. В первую субботу каждого месяца доктор Григорьев принимает людей, желающих избавиться от недуга в псковском медицинском училище. Хотел подойти, познакомиться, но поэт Виктор Васильев - Торопчанин, тоже «крестник» Игоря Григорьева и, как он сам рекомендуется близким, бывший алкоголик уже с большим стажем воздержания, а по совместительству сотрудник в центре Григория Григорьева отсоветовал: «Больно вы разные, и по возрасту и по жизни. Не поймёт он тебя».
   Во время антракта на вечере я раздавал  газету «Вечерний Псков» со страничкой посвящённой Игорю Григорьеву. Предложил газету и Григорию Игоревичу. Сын оказался  непохожим на отца: борода, и рост не тот, да и манеры не столь непосредственные. Газету с моим очерком он взял, но приглашения к знакомству в его глазах я не прочитал.
       Почувствовал на себе властный взгляд. Невысокий священник, Олег Тэор. Заочно его я уже давно знал. У отца Олега много хвалителей. Есть и хулители. Как-то даже снял рукописную, не очень грамотную листовку с афишной тумбы у автобусной остановки, в которой обвиняли его и в ереси и чуть ли не в сатанизме. Давние спекуляции - фарцовка книгами - совсем мелочь. Став посетителем библиотеки при храме Александра Невского, при случае осторожно завел разговор о «книжном» прошлом отца Олега. Служитель библиотеки без слов взяла ключ, спустилась со мной на первый этаж, открыла дверь небольшой комнатки, без окон, тесно уставленной по стенам шкафами и полками: «Здесь всё наше самое дорогое. В том числе и то, что отец  Олег когда то «нафарцевал». На вынос мы отсюда ничего не выдаём, но работать с книгами можете»…  Батюшка протянул руку, для рукопожатия слишком высоко. Я не очень ловко пожал руку священника и почти сразу же понял свою «ошибку». Подошедшая вслед за мной женщина, испросив благословения, с чувством приложилась к ручке батюшки. «Благословился» и Гриша Григорьев, как мне показалось уж очень экзальтированно.
   А вот с мамой Гриши Григорьева и её учениками разговор состоялся, неспешный и обстоятельный. Директор Пушкинского лицея  привезла из Петербурга целый автобус своих талантливых воспитанников, украсивших выступлениями вечер. Сложно складывались отношения поэта с женщинами, которых он любил,  при жизни, но в воспоминаниях ни от одной из них я не услышал ни ревнивого слова, ни обиды, ни упрёка. Благодарная человеческая память добрых людей хранит только хорошее.


    25 июля 2000 года  в дни города на доме Игоря Григорьева  была открыта мемориальная доска. Извечные соперники по литературному цеху Золотцев и Бологов, мирно присутствовали на акте и оба выступили.
   То ли до этого, то ли после этого события, уже и не важно, забежал в читальный зал городской библиотеки. На выставке роскошный, дорогой, толстый том «Русская поэзия. ХХ век. Антология. Москва, Олма-Пресс, 1999». С претензией. Полистал с пристрастием. Открывается Буниным, немногие из русских писателей стали Нобелевскими лауреатами, закрывается автором небезызвестного хита «Когда качаются фонарики ночные» Глебом Горбовским: «У России есть Пушкин. Пушкин есть у России...». Сильно, и приятно. Пусть и Петербургский, но корни то свои. Скобарь. Есть среди авторов и Станислав Золотцев - одно правильное, но не запомнившееся стихотворение. Игоря Григорьева нет. Из земляков, из псковских современников больше никого... Внутри шевельнулось нечто, похожее на обиду. Шевельнулось, но разум тут же погасил дурное чувство. 
   Не суетное смутное безвременье определит цену слова поэта. Да и меня занимает не столько пока до конца неопределённый вопрос о месте Игоря Григорьева в Русской литературе. Я пишу о месте земляка, Поэта, Гражданина в моей жизни.