Луис Бланко Вила - Воспоминания глупого кота

                Луис Бланко Вила

                Воспоминания глупого кота

(перевод с испанского: Голубкова Вера Витальевна)

Аннотация:

Всем любителям "пушистиков", "мохнатиков" и "хвостиков" посвящается этот перевод книги.

Жила-была в Испании обычная семья: отец, мать, пятеро детей и... маленький, но очень наблюдательный и умный "глупый кот". Оказывается, наши четвероногие братья могут многое рассказать о своих хозяевах, их характере и жизни в трудные моменты. Читайте воспоминания Ио, и вы совершенно другими глазами посмотрите на ваших любимцев.

Эта книга была финалистом премии Эдебе в 1993г.

Приятного всем чтения.


Эпиграф:


Кошки

Они приходят к нам бог весть откуда:
Из мрачной темноты лесов опасных,
Где непроглядной ночью хлещут ливня струи
Кнутами их, безродных и прекрасных.

Идут за нежностью, но к ласке осторожны
Лесов дремучих дикие созданья.
Кому угодно в руки не даются,
Наученные горьким испытаньем.

В их благородных жилах кровь луны струится,
Что обескровлена навек безжалостно дождями.
Застыли в глубине зрачков задушенные птицы,
И рыб растерзанных сжимают спящими когтями.

Они приходят к нам бог весть откуда...
Они приходят...

Хосе Луис Идальго ( Из сборника стихов “Животные”)

прим: стихотворение Gato (1945г), сборник Los animales


                Глава 1. Глупый кот

Меня зовут Ио, но еще, непонятно почему, называют “глупым котом”. В последний раз это было аккурат вчера на кухне, когда на улице, за окном, крупными хлопьями – размером прямо с мои уши – валил густой снег. Отец – тот, кто заправляет всем в доме и восседает в гостиной на самом удобном месте: в углу большого дивана перед телевизором – смотрел в большое окно, выходящее в парк. За окном было еще темно, и снег все шел и шел. Ума не приложу, почему отец сидел на кухне в темноте. Обычно, войдя на кухню, он первым делом включает свет, но вчера почему-то не включил. Он подошел к окну и оперся локтями на белый подоконник, который тянется вдоль кухонной стены, и под которым стоят шкафчики с едой – в том числе, и моей, в консервных банках с разноцветными котами, – а также раковина и посудомоечная машина. Он любовался уже заснеженными деревьями парка, и провожал взглядом какие-то отблески, похожие на лунные блики на безмятежной водной глади пруда, но отнюдь не безмятежные.

Каждый день примерно в это же время я слышу, как заправИла идет на кухню и начинает готовить завтрак для всей семьи. Мигом спрыгнув с кровати Хайме (по прозванию Мичу), в ногах которого располагается моя собственная постель, я вальяжно шествую за начальством. [прим: Мичу – Мигель Перес Куэста, испанский футболист, атакующий полузащитник и нападающий валлийского клуба “Суонси Сити”, выступающего в Премьер-лиге]

Я вовсе не испытываю какой-то особой привязанности к отцу, да и он обычно не слишком-то со мной любезен. К примеру, он терпеть не может, чтобы я прыгал к нему на колени, когда он читает, сидя в гостиной (к слову сказать, все эти книги и журналы, на которые я натыкаюсь повсюду, – жуткое занудство). Однако если я, вопреки всему, все же пытаюсь запрыгнуть ему на ноги, и к немалому удивлению, мне это удается, он безжалостно спихивает меня на пол. Точно так же он сбрасывает меня со своего крутящегося кресла в кабинете, стоящего у заваленного книгами и разными бумагами стола, когда я там почиваю. Впрочем, не могу сказать, что он надо мной издевается или бьет. Чего нет, того нет. И тем не менее, как ни крути, а о преданности, которую проповедовали святые, здесь и речи не идет, тем более, что мне никогда не удается предугадать, как он поведет себя со мною, и это порождает недоверие.

Впрочем, следует быть реалистом и трезво смотреть на вещи: отец всегда встает с кровати первым, а значит, именно он откроет мне дверь на кухонный балкон, где возле днища стиральной громадины стоит далеко не всегда чистый лоток с песком, служащий мне для облегчения. К тому же, если заблагорассудится, он также первым обратит внимание на громкое урчание моего брюшка, требующего еду.

Вчера в потемках он, само собой, не замечал меня до тех пор пока я не соизволил потереться спиной о его голые ноги, прикрытые банным халатом. При первом же ласковом прикосновении моей спинки, он испуганно дернулся и стремительно развернулся, словно хотел меня ударить, но не ударил, а лишь сказал сердито:

- Глупый кот!

Потом включил свет и насыпал в мою пластиковую миску изрядную порцию корма со вкусом рыбы и только после этого включил кофеварку, хотя обычно все наоборот.

Не то, чтобы это был мой любимый вкус, но животик поблагодарил отца, и я, естественно, тоже. На этот раз я выгнул дугой спину и уже по взаимному согласию несколько раз потерся о его ноги, пока он резал на ломтики хлеб, чтобы его поджарить. Понятия не имею, сколько раз он назвал меня “глупым котом”, но теперь он говорил это, широко улыбаясь, и улыбка не сходила с его лица до тех пор, пока вода не закипела, и кофеварка не начала фыркать.


                Глава 2. Я в полном порядке


Как я уже сказал, меня зовут Ио, мне девять лет, но иногда слышны разговоры о том, что я уже старичок. Диву даюсь, как люди могут болтать столь несусветную чушь. Я появился в этом доме вскоре после рождения, буквально через несколько дней, и всем, кроме двух малышей, было гораздо больше девяти лет от роду, но я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь из них называли стариком. Впрочем, неправда, иногда я слышу как Хавьер, хулиганистый парень и большущий плут, изучающий журналистику, называет “стариком” своего отца, и, по-моему, даже маму изредка величает “старушкой”, но, кажется, в устах этого мошенника слово приобретает иной смысл, которого я не понимаю, потому что те не сердятся, а спокойно отвечают что-то типа: “Привет, детонька,” (это говорит мать) и “Ну что, бродяга,” (это тот, кто всем заправляет, то бишь, отец).

Я  в полном порядке, и не помню, чтобы серьезно болел, хотя свою медкарту изучил сразу же после несчастного случая, реально препоганого, произошедшего с Луисом Игнасио. Впрочем, время от времени меня всё же носят к проклятущему ветеринару, и тот почти всегда меня колет. Ума не приложу, чем вызваны эти жутко бесящие меня визиты. Тоже мне прикол нашли. Эти походы никак не связаны даже с мелкими неприятностями, которые могут случаться в жизни каждого: к примеру, в горле застряла рыбья кость, или цыплячий хрящик попал в дыхательные пути.

Вообще-то, если честно, цыплята являются источником серьезных треволнений матери. Она злится, если я вынюхиваю объедки со стола, выброшенные в зеленое ведро, но не понимаю почему.  Ей, как и мне, отлично известно, что я могу обнюхать только ведро, да и то лишь снаружи, потому что стоит отпустить педаль, как на ведре захлопывается крышка, оставляя меня с длиннющим носом. Однако иногда, хотя и очень редко, мне удается сцапать и умыкнуть обсосанное, худосочное крылышко цыпленка, оставленное на тарелке в раковине для мытья посуды, и тогда Бегония – еще одна заправила в доме про прозванию мать – с воплями гоняется за мной. Злобно рычащий пес и тот не так настойчив и суров. Так вот, мать носится за мной до тех пор, пока не отнимет добычу, – а именно, обожаемого цыпленка, – которую мне приходится выпускать из зубов. Подозреваю, впрочем, что она делает это для моего же блага, поскольку после одной из таких кражонок у нее имелся весьма пренеприятный опыт.

Короче говоря, мое отменное здоровье вполне под стать образу жизни маркиза, которую я веду. Иногда мне кажется, что следовало бы заняться чем-нибудь важным, но откуда мне знать, что делать коту, если в доме нет мышей?

Распорядок моей жизни весьма однообразен. По утрам я поднимаюсь вместе с тем, кто раньше всех встает, то бишь с отцом или, иначе говоря, с заправилой. Я делаю свои дела и что-нибудь ем, если дадут, конечно. Пить вчерашнюю воду омерзительно, и я в знак протеста проливаю ее на пол, попутно наблюдая, не нальют ли мне свежую. Потом я возвращаюсь в кровать, чтобы отдохнуть и поваляться, а коли повезет, то и вздремнуть.

Когда поднимается Мичу, другими словами, когда взрослые уже наполовину позавтракали, я могу снова пойти вместе с ним на кухню, а могу и не пойти. Когда как. Мне нравится ходить за ним, потому что, в отличие от остальных, Мичу – мой друг. Короче говоря, я слоняюсь за ним по всему дому и отираюсь под дверью ванной, поджидая, когда же он закончит свои дела, чтобы пойти на кухню, где к этому времени довольно многолюдно.


                Глава 3. Семейный завтрак


За столом уже сидят оба заправилы и вместе с ними Бегония-младшая, их дочура, и вернувшийся к нормальной жизни после несчастного случая Луис Игнасио... Шпанец Хавьер как всегда пулей влетает на кухню и на бегу лопает омлет или тост с маслом и мармеладом, запивая их остывшим кофе с молоком. Отец постоянно торопится, потому что время поджимает, и он не хочет опоздать на урок, как это было, насколько мне известно, вчера. Он вечно начинает нудить, подгоняя Хавьера и грозя уехать без него. Иногда Хавьер злится и огрызается в ответ.

Когда мы с Мичу заявляемся на кухню, я отлично знаю, чего от меня ожидают, и приступаю к делу. Все смеются, но как-то вяло, без азарта, как полусонные тетери. Правда с утра я и сам не могу похвастать какими-то особыми выкрутасами, но, по крайней мере, стараюсь хоть как-то себя расшевелить. Начинаю я с растяжки и как можно дальше вытягиваю передние лапы, позволяя им скользить по блестящей плитке кухонного пола, а потом выгибаю дугой свою спинку, чтобы вернуть утерянную гибкость, потому что всю ночь провалялся на кровати, свернувшись клубком. Затем я широко, во всю пасть, зеваю, и, кажется, со стороны мои потягушки выглядят довольно-таки смешно, потому что все хохочут.

Также я трусь спинкой о ноги Бегонии, которая наравне с Мичу заботится обо мне больше всех.

Но не только забота сподвигает меня на это. Просто Бегония-мать бреет волосы на ногах, – я частенько наблюдал за ней в самый разгар ее трудов, потому что она никогда не закрывает дверь ванной, – и от этого ее кожа становится очень мягкой. Я разгуливаю по кухне взад-вперед и с удовольствием трусь о ее ноги, благо она не только позволяет это, но еще и ласково гладит меня по спинке. И чего греха таить, мне это очень даже нравится!

А затем начинается шоу. После домофонного звонка и ответа "уже спускаемся" отец, Бегония-мелкая, Луис Игнасио и Хавьер все вместе поспешно уходят. Как я понял из подслушанных разговоров, звонит и ждет у подъезда чья-то знакомая или подружка: то ли одногруппница Хавьера с факультета журналистики, то ли ученица заправилы, не знаю толком, но я неоднократно слышал имя Наталья.

- Наталья звонила? – спрашивает отец.

- Черт, еще и четырех минут нет, не то, что пяти, – чертыхается в ответ разгильдяй Хавьер.

Но без меры пунктуальная Наталья уже внизу, и ее звонок является сигналом к немедленному выходу.

Чуть позже встает кроха Уксия и, полусонная, босиком ползет на кухню. Мать без особого успеха уговаривает ее позавтракать и даже намазывает тосты. Уксия почему-то терпеть не может кофе с молоком и сливочное масло. Путем долгих терпеливых убеждений матери удается накормить ее йогуртом и парой тостов с мармеладом, хотя в последнее время Уксия больше склоняется к омлету с беконом.

Подозреваю, Уксия не ест по утрам потому, что Бегония-мать дает ей деньги, – и я не раз видел это собственными глазами, – чтобы та купила себе что-нибудь на перемене. Ясный перец, тут любой бы есть не стал... Я вот тоже предпочитаю баночным консервам, купленным в супермаркете, рыбу, убранную в холодильник, да только мне-то ее не дают. Хотя, нет-нет да и перепадет что-нибудь: хамсинка там, парочка анчоусов или кусочек тушки хека… Жаль, конечно, что изредка, не то что Уксии. Той каждое утро суют двадцать дуро на разные причуды и капризы.

Впрочем, не стоит быть неблагодарным скотом: Уксия никогда не издевается надо мной и даже защищает от Луиса Игнасио, этого маленького бандюги, который с воплями гоняется за мной или крепко прижимает к полу, чтобы я выполнял команду "лежать". Уксия злится на брата и берет меня на руки, чтобы защитить. Словом, малышка очень даже заслуживает свои двадцать дуро, чтобы полакомиться на переменке чем-нибудь вкусным.


                Глава 4. Неспешные дни и дни суматошные


Когда все, кроме Бегонии-матери уходят, я частенько возвращаюсь в кровать Мичу, чтобы еще немножко поваляться с закрытыми глазами. Сейчас меня никто не тревожит, и я могу спокойно поразмышлять, точнее, предаться воспоминаниям. Бегония считает, что я сплю, но это вовсе не так. Иногда она вслух рассказывает – и даже поет – о своих радостях и печалях, так что я в курсе всего.

Мичу, как правило, свою кровать не застилает, и она еще хранит тепло его тела, так что я ложусь, свернувшись калачом, среди подушек и одеял – особенно, когда мать открывает окна для проветривания, а надо заметить, она совсем помешана на этом деле, – и с удовольствием наблюдаю за ее хождениями, попутно прислушиваясь к звуку ее шагов и телефонным разговорам, помимо вышеупомянутых бесед с самой собой. Обычно она каждое утро болтает со своей матерью (она же бабушка). Бабушкой ее величают все, кроме Бегонии, а та зовет ее мамой, так что настоящее имя этой дамы мне неизвестно. Так вот, эта самая мама-бабушка приходит к нам в гости в те дни, когда никому не нужно уходить из дома спозаранку, и можно встать попозже, иными словами, по субботам и воскресеньям. Эти дни самые радостные, потому что никто никуда не торопится, да и ребят с постели поднять – та еще задачка.

Отец, напротив, и в эти дни встает все так же первым. Приняв душ и побрившись, он начинает готовить завтрак, а иногда до того, как кто-нибудь появится на кухне, уходит из дома и возвращается через час, а то и позже, с набитыми едой пакетами, и тогда, надо признать свою слабость, я сажусь к нему поближе, потому что из пакетов восхитительно пахнет мороженой рыбой, отчего разом пробуждаются мои мечты.

Паршиво только, что после второго несуетливого дня всё возвращается на круги своя: поспешные завтраки на бегу, задержки Хавьера, понукания отца и увещевания, чтобы сын перестал быть разгильдяем. Постепенно суета стихает, и тут начинается самое худшее: появляется Чон. Эта женщина ураганом врывается в квартиру и переворачивает всё вверх дном якобы для того, чтобы в доме было чисто. Конец тишине и покою. Чон не дает мне житья: стоит чуточку зазеваться, как она тут же меня толкнет – без злого умысла, конечно, я понимаю – но она уже не в первый раз спотыкается о меня и посылает к черту, грозя мне шваброй, с улыбочкой, не вызывающей ни малейшего доверия.

Она приходит раз в несколько дней, точнее, дважды, между несуетливыми днями и суматошными. Нечего и говорить, что с ее приходом мне не до воспоминаний. Первым делом она снимает постельное белье с ребячьих кроватей, тем самым обращая меня в бегство. Я не доверяю Чон ни на шерстинку и, едва завидев ее в коридоре, удираю от греха подальше. Она улыбается и ничего не говорит, но есть улыбки, которые сродни угрозе. Не смею утверждать, что у Чон именно угрожающая улыбка, но в этом деле лучше быть излишне осторожным, нежели чересчур доверчивым.

Сегодня все ушли, а Чон не пришла, что иногда бывает, и дом погрузился в полную тишину, время от времени прерываемую телефонным звонком. Я говорю плохо, и поэтому на звонок отвечает какая-то штуковина, находящаяся в кабинете заправилы. Я думаю, что к узенькой ленточке прикрепили голос Луиса Игнасио, и как только телефон прозвонит три раза, ленточка начинает крутиться, а голос постоянно твердит одно и то же: "Автоответчик семьи..." и разное бла-бла-бла, а потом слышится длинное, бьющее по ушам, "пи-и-и ", после чего позвонивший прикрепляет свой голос с сообщением к той же ленте, типа: "Бегония, – сообщения, бог знает почему, почти всегда предназначены одной из Бегоний – это тот-то и тот-то. Хочу напомнить о заседании родительского комитета... Перезвони насчет подготовки к школьному празднику". Потом слышится щелчок, ленточка со словами перестает крутиться, и в доме снова наступает тишина. Но штуковина вещает только в том случае, если никто не берет трубку, хотя в этом доме трубку снимают постоянно: либо звонят, либо отвечают на звонок.

Не знаю, уместно ли подобное замечание, но по телефону, как я и говорил ранее, пальма первенства принадлежит Бегониям. На первом месте – юная, у которой неизвестно где есть парень и несколько подружек, с которыми она болтает целыми часами, затем – Бегония взрослая, которая тоже не прочь потрещать с приятельницами о своем, о женском. Следом за ними идет Хавьер, который долго не разговаривает, но берет числом звонков. Кстати, у него забавная манера отвечать на звонки. Каждый раз, беря трубку, он спрашивает: “ В чем дело?”

Думаю, потом нужно поставить Уксию, отца, Луиса Игнасио и Мичу, и именно в таком порядке.

Обо мне и речи нет, поскольку, само собой, мне никто не звонит. Я даже не знаю, спрашивает ли кто-нибудь обо мне.

Итак, как я уже говорил, сейчас я в квартире один. Бегония-мать вместе с Луисом Игнасио недавно тоже ушли. Толком не знаю куда и зачем, но, думается мне, это как-то связано с несчастным случаем. Я лениво щурюсь от утреннего солнечного луча, беззастенчиво проникшего в комнату Хавьера и Мичу. Сегодня распогодилось, и снег не валит с чистого, ясного неба. Солнышко выглянуло из-за крыш высоток, стоящих поодаль, за парком. Оно очень яркое, но пока не слишком припекает; именно то, что нужно для неги, и я вполне могу предаться меланхолии и воспоминаниям, бог знает почему ожившим в этом странно устроенном механизме – моей голове.

Солнце уже высоко, и, похоже, Чон сегодня не придет. В это время она обычно, хлопая дверьми, носится по всему дому, словно хочет узнать его получше. Телефон тоже молчит. Кажется, день будет таким же безмятежным, как я. Если бы солнце не поднималось выше и выше, я бы, пожалуй, подумал, что всё вокруг меня замерло. Я так уютно пристроился на кровати Мичу. Мне не страшно. Я чувствую, как время – или память? – щекочет мою переносицу.


                Глава 5. Коротенько о себе


Маму я помню, но вот есть ли у меня отец, не знаю.

Надо думать, есть, поскольку рождаемся мы, само собой, от отца и матери, хотя именно мама носит нас сначала в своем животе. Как бы то ни было, не припомню, чтобы я видел кота, который мог бы быть моим отцом.

Я не знаю как звали маму и что с ней стало. В последний раз, когда я ее видел, она смотрела на меня издали, и в глазах ее застыла глубокая печаль. Я смутно представляю то место, даже не могу точно сказать, дома мы были или на улице. Помню лишь, что там были либо стены здания, либо ограждения вроде тех, что находятся в парке между деревьями и лестницей, и через которые сейчас я легко перепрыгну, – но тогда я был тогда слишком мал, чтобы их различать.

Мама смотрела на меня с безграничной болью, когда какой-то мальчишка взял меня на руки и задрожал. Не знаю почему он трясся, ведь тогда я весил очень мало, но главное, что держал он меня очень осторожно. Мальчишка немного помялся, а затем двинулся в путь вместе со мной, и тогда мама злобно, с подвывом зашипела, и в ее голосе слышались боль и угроза.

- Уходи быстрее, пока она не набросилась, – поторопила мальчишку хозяйка моей мамы.

Эта женщина даже не назвала ее имени. Мама, наверное, была очень слабенькой, потому что не набросилась на мальчишку и позволила ему уйти вместе со мной на руках. Кажется, я даже закрыл глаза, чтобы не видеть ее. Мне почему-то было очень хорошо в этих подрагивающих, заботливых руках, несших меня с такой осторожностью. Наверное, я был уверен, что впереди меня ждет счастье.

Какое-то время я, вероятно, прожил в доме, о котором почти ничего не помню. Знаю только, что там было несколько телевизоров, потому что когда я вошел в первую комнату, сверху на меня неслись лошади, а в другой были странные существа, жутко меня напугавшие. До этого я никогда не видел телевизора и не знал, что есть такие маленькие окошечки, в которых появляются и исчезают самолеты и корабли, в которых дерутся какие-то люди, а весь тамошний мир не имеет ничего общего с моими совсем недавно открывшимися глазками. Как-то вечером, когда уже почти стемнело, мальчишка, у которого я жил, снова взял меня на руки – в этот раз он уже не дрожал – и понес на улицу. Неподалеку от вереницы выстроившихся в ряд машин он встретился с Бегонией-дочерью, которая в то время была тощей, некрасивой девчонкой, сущей страхолюдиной.

- Возьмешь его к себе на субботу-воскресенье? – спросил мальчишка. – Настала очередь отцовских выходных, а мама сказала, что не хочет за ним ухаживать.

К тому времени я уже знал, что мальчишка живет только с матерью. Неужели он, как и я, не знает своего папашу? Но ведь он только что сказал про очередь отца. Что бы это значило?

Бегония протянула руки и парнишка положил меня ей на ладони.

- Не знаю, разрешат ли родители, – немного поколебавшись, ответила она, на мой взгляд, не очень уверенно.

Но, видимо, я ей все же понравился, потому что девчонка тут же принялась меня гладить, а затем, покоренная моей мягкой и шелковистой шерсткой, уже довольно бойко спросила:

- А чем его кормить?

Мальчишка растерянно принялся скрести в затылке. Я же вертел головой, переводя взгляд с парнишки на девчонку и наоборот, соблюдая при этом нейтралитет. Не я решал свою судьбу, хотя мне лично больше нравились девчачьи руки.

- Немного молока вечером и утром, – ответил, наконец, мальчишка. – Он совсем маленький, и вряд ли сможет есть что-то еще. Мама давала ему только молоко.

Ну разумеется, опять это молоко. Как же оно мне осточертело! Только им меня и пичкали, и именно с тех пор оно мне отвратительно.

На этом, как помнится, разговор и закончился. Малышка Бегония пошла домой. Она была похожа на пажа, несущего на вытянутых руках алую подушечку с лежащей на ней королевской короной по случаю коронации. Эти бредовые сцены я видел во многих второсортных фильмёшках.

Время от времени девчонка прижимала меня к себе и нежно поглаживала по спинке ладошкой, а я тихонько терся головой о ее руки, благодаря за ласку.

Думаю, тогда я еще не умел толком выражать свои чувства, и вряд ли она поняла, что мне нравятся ее ласки. Особенно мне нравилось, когда она прижимала меня к своему тщедушному тельцу, и я чувствовал торопливый стук ее сердца рядом с моим ртом.

При встрече с матерью ее сердце заколотилось сильнее.

- И что нам делать с этим котом, доченька?

- Мамулечка, разреши его оставить, ну пожалуйста. Он побудет у нас только до понедельника, а в понедельник перед уроками я отнесу его Давиду. Давид на выходные едет к отцу, и его мама...

То, что дело касалось отца Давида, видимо, было достаточно веской причиной, потому что Бегония-мать уступила, сказав свое всегдашнее:

- Ну ладно, посмотрим, что скажет отец.

Она постоянно говорит так, если ее чувства борются с долгом.

- Ни за что, – как обычно решительно отрезал отец, ограничившись впоследствии напоминанием, – только в понедельник непременно верни его хозяину, Бегония, ясно?

Эти два дня были очень необычными, точнее сказать, очень яркими. Я побывал на коленях у всех, кроме отца. Несмотря на все уговоры, тот так и не захотел узнать какая мягкая у меня шерстка. Наконец ребята угомонились и перестали гонять меня по рукам. В углу кухни под микроволновкой они навалили гору одежды и положили меня туда, чтобы посмотреть, удобно ли мне там будет. А рядом на всякий случай – вдруг мать Давида забыла меня покормить – поставили желтенькое блюдечко с молоком. Я не сразу решился лизнуть эту белую жидкость, да и лизнул скорее из любопытства, нежели от голода. Меня больше прельщала компания, а не еда. Множество глаз жадно следили за неуклюжими движениями моих слабых лапок. Я не привык к такому скользкому полу и неизбежно тыкался мордочкой в блестящую плитку, едва начинал переставлять лапки.

Моя неповоротливость смешила их, если только я не шлепался на пол и не ударялся о плитку слишком громко. В этом случае все как один испуганно бросались мне на помощь. Я решил воспользоваться этим и стал плюхаться на пол намного чаще, чем следовало.

Я быстро смекнул, что выйдя из кухни, чувствую себя гораздо увереннее. За исключением ванной, в которой тоже была плитка, во всех остальных комнатах пол был деревянным, с мудреным названием паркет. К тому же, этот самый паркет был застелен коврами, которые служили мне великолепными тормозами, если я, сильно испугавшись чего-то, ударялся в бега, играл, или паясничал.


                Глава 6. Наконец-то у меня есть дом


Вот так, немного бестолково, я и начал знакомство со своим новым жилищем. Хиляку, каким я был в ту пору, оно казалось огромным. Я принялся за дело с величайшим терпением. Когда дети уходили в школу, а Бегония-мать шла в ванную или возвращалась досыпать к себе в кровать, я смотрел на улицу через стеклянную балконную дверь комнаты-столовой, расположенной со стороны парка. Если дверь была открыта, я осторожно выскальзывал на балкон, чтобы подышать свежим воздухом и ощутить дуновение легкого ветерка, игравшего среди тополей. Сам парк с его чудесной зеленью и мощеными дорожками я открыл для себя гораздо позднее, когда, прожив в новом доме несколько недель, осмелился забраться на подоконник комнаты Хавьера и Хайме с внешней стороны, но верхушки деревьев были отлично видны и с балкона, потому что тополя выросли выше третьего этажа.

Ну и дурак же я, однако! Я ведь совсем позабыл рассказать, каким образом окончательно поселился в этом доме.

Это случилось аккурат в тот самый день, когда я должен был вернуться к Давиду, иными словами, в первый день, когда нужно идти в школу после двух беззаботных, когда никто, кроме отца, не встает с кровати ни свет ни заря. Бегония-мать напомнила, что меня нужно отнести и отдать хозяину, но подошедший заправила взял меня на руки и долго, неторопливо поглаживал – ласково, не так как раньше, – а потом с сожалением вздохнул, обращаясь ко мне:

- Жаль, что тебе придется уйти…

Я и сам это понимал и уже был готов к путешествию, ведь мне не нужны чемоданы. Я знал, что мне придется уйти, и потому не старался специально привязать к себе ребят, разве что невольно строил из себя шута, скользя по полу, отчего все весело смеялись. На счастье или на беду – бог весть, но призвание веселить людей я открыл в себе очень быстро. И ничего тут не попишешь, таким я уродился. Стоит мне только заметить интерес к себе, и я из кожи вон вылезу, чтобы всех повеселить. Обожаю нести людям радость и счастье.

В общем, я снова оказался на руках малышки Бегонии. По дороге в школу девчушка еле плелась, думаю, скорее от желания подольше подержать меня на руках, нежели из страха споткнуться о выступающие неровные плитки. Когда она ступила на школьный дворик, я перестал что-либо понимать, потому что меня оглушили ребячьи крики. Все хотели меня потрогать и поносить на руках. Я испугался и даже подумал, что пришел мой последний час. Вероятно, я дрожал, как осиновый лист, как верхушки тополей, когда на них обрушивается сильный ветер, гуляющий над парком, тот самый, что сильнее и теплее ветра, дующего временами с горных хребтов через окна, глядящие на шоссе. От страха я случайно стукнулся о корзинку для бумаг, стоящую в какой-то маленькой закрытой комнате, испугался еще пуще и тихонько, жалобно заплакал. Думаю, меня никто не услышал, потому что дверь довольно долго не открывалась, а затем в комнату вошла какая-то женщина, и следом за ней появилась малышка Бегония. Она подхватила меня на руки и снова понесла к себе домой. Мне кажется, что в корзинке для бумаг, где я прятался тем утром, помимо слез осталось кое-что еще. Надеюсь, выгребая мусор, никто не вляпался в этот пренеприятнейший сюрпризец.

Все подробности заселения я узнал гораздо позднее, когда историю моего появления в доме рассказывали всем желающим. Судя по всему, Давид тоже не был моим настоящим хозяином. Кажется, через несколько дней после рождения я стал звездой экрана, снявшись то ли в рекламе, то ли в фильме, а когда съемки закончились, меня подарили Давиду. Так дарят плюшевую игрушку ребенку, сыгравшему в эпизоде.

Короче говоря, малышка Бегония вернулась домой со мною на руках. Отвечая на расспросы Бегонии-матери, она рассказала, что меня не любили ни в самом первом доме, ни в доме Давида, живущего несколькими этажами выше нас. Вот так этот дом и стал моим навсегда. Подобрали меня, думается, из жалости, хотя надо отметить, что почти сразу же я стал гордостью всех домочадцев, потому что с первой же минуты стремился быть чистюлей и ласковым котом, в чем и преуспел немало. И к тому же, нельзя не согласиться с тем, что все считают меня котиком-красавчиком.

Потом, в Мургии, гораздо позже, чем узнал об этом, я сумею доказать, что являюсь красавцем, изредка соперничая с другими представителями моего вида.


                Глава 7. Мой истинный портрет


Поначалу я не знал, что это такое, и потому пребывал в недоумении, слыша, как меня называют красавчиком, кстати, чаще всех это повторяла Бегония-старшая. Однако мне безумно хотелось узнать, что означает слово красавчик, и почему все меня так называют. И вот однажды...

Это была моя первая вылазка в спальню взрослых. До этого я не отваживался туда ходить: спальня находилась в самой глубине дома, в конце коридора, справа от столовой. Если дверь в спальню закрыть, то ванная окажется внутри комнаты. Собственно говоря, эта ванная предназначается для старших, но малышня частенько пользуется ею, если им совсем приспичит, а детскую ванную занял Хавьер, который может часами сидеть на унитазе с книжкой в руке и курить.

Тем утром я остался в квартире один. На улице была весна, и солнце через распахнутые настежь окна заливало своим светом ту часть дома, что выходила в парк. Я с большим аппетитом позавтракал, вылакав порцию молока... Возможно, впрочем, что тогда мне уже давали что-нибудь и посущественнее, поскольку, помнится, я был вполне довольным. Я от души потянулся без свидетелей – хотя с удовольствием проделываю это и в чьем-либо присутствии – и отправился исследовать владения, ставшие теперь и моими. Я шел по коридору, освещенному длинным лучом света, проникшим в квартиру через окошко детской ванной, дверь которой вечно отрыта нараспашку. Дверь в комнату старших тоже была открыта. Я нерешительно потоптался у входа, но все же рискнул сделать шаг навстречу неизведанному.

Стоя у порога, я увидел огромную кровать с решетчатыми спинками и тонкими ножками, застеленную блестящим покрывалом, кажется, шелковым. Я прошел чуть дальше, и моему взору открылась вся комната, через открытое окно которой лился поток яркого света. Я сразу же обратил внимание на фото заправилы; она висела на дверце одного из многочисленных комнатных шкафов, справа от меня. Дверца шкафа была слегка приоткрыта; она словно манила меня к себе, пробуждая и без того неслабое любопытство. Передними лапками я открыл пошире правую створку и остолбенело застыл на месте. За дверцей, в шкафу кто-то был и во все глаза таращился на меня. Я живо смекнул, что это незнакомый кот. Не понимая толком что меня сильнее напугало – то ли встреча с призрачным котом, то ли шум за спиной – только я со всех ног бросился к ближайшей стене у кровати, молнией взлетел под потолок, цепляясь когтями за матерчатые обои, и повис там как бра. Бегония-мать стояла у двери и, осуждающе глядя на меня, уговаривала спуститься со стены. С каждым новым призывом ее голос становился все более жестким и даже угрожающим, и мне впервые в жизни стало стыдно. Я кое-как спустился на пол и юркнул под кровать, и уже оттуда, бочком-бочком по стеночке ванной улепетнул из комнаты, благо Бегония не стала мне мешать, и путь к отступлению был свободен.

Через несколько дней, снова оставшись один, я отважился повторить свой рискованный поход, только на сей раз без карабканья по стенам. Я ничего не знал о чужаке, но решил разгадать тайну удивительного видЕния. Мне было интересно выяснить, кем же был этот странный конкурент из кошачьего племени. Я тихонько подкрался к шкафу и сунул голову в приоткрытую створку, но тут же отшатнулся назад, снова увидев напугавшего меня на днях типа. В этот раз я испугался не так сильно, но все же спрятался под кровать: из этого убежища можно было рассматривать дверцу без малейшего риска. Я опасливо выглянул из-под кровати, но не заметил ничего устрашающего. Снедаемый желанием раскрыть головоломку, я повнимательней присмотрелся к дверце и заметил на створке странный блеск и какие-то не менее странные ножки, удивительно похожие на ножки ночного столика, находившегося над моей головой. Я вытянул вперед правую лапку и – о, чудо! – на полированной поверхности дверцы я увидел в точности такую же лапу. Немного осмелев, я вытянул обе лапы и даже слегка прыгнул вперед. Ну конечно: вот они, мои лапы, на дверце, а над ними, кажется, торчат уши. Так я познакомился с зеркалом.

Мне повезло, что этого никто не видел, иначе все лопнули бы от смеха. Несколько часов я корчил зеркалу рожи, а оно повторяло все мои ужимки. Я даже решил напасть на свое отражение и ударился о холодную зеркальную поверхность. Ну конечно, это я: вот мои, пока еще короткие, усы, черное пятнышко справа, белая до самой макушки мордашка, а по бокам от макушки еще два симметрично расположенных черных пятна, похожих на стальные пластины рыцарских шлемов.

Наконец-то я убедился, что нахваливали меня не зря, я и впрямь этого достоин: фигуристый красавец с черно-белой переливчатой шерсткой, отлично сочетающейся с золотисто-медовыми глазами, в глубине которых ярко светятся угольно-черные зрачки.

Не могу сказать, что с тех пор я каждый день наведываюсь в спальню, чтобы полюбоваться собой, тем более что обычно она заперта. Хотя в последнее время дверь в спальню не закрывается: надо думать, сломался замок. Впрочем, мне абсолютно без разницы, в какое зеркало рассматривать себя: висящее на дверце шкафа или на двери ванной для взрослых. Да, не отрицаю, я часто и подолгу любуюсь собой в зеркало и даже вылизываюсь, приглаживая шерстинки на спине, если замечаю, что они встопорщились. В ванной для взрослых зеркала до самого пола и со всех сторон, так что я, бессчетно отраженный ими, могу осмотреть себя и спереди, и сзади. Полчища котов, точь-в-точь таких же как я, появляются один за другим и исчезают где-то в глубине зеркал, так что я уже не могу их различить. Красота, да и только!

Если кто-нибудь называет меня красивым котом – а это случается довольно часто – я делаю вид, что ничего не понимаю, но начинаю вытанцовывать, чему научился у Уксии, когда она репетировала перед зеркалом. Я грациозно вышагиваю, слегка покачиваясь, что, по моему глубокому убеждению, лишь придает мне обаяния, ведь недаром такую походку называют, как я слышал, кошачьей. Иногда мое самодовольство замечают и строго одергивают:

- Ио, глупыш, а ну-ка полегче, не перестарайся, спесивый хвастунишка…


                Глава 8. Прикольность моего имени


Мне отлично известно, что я – Ио, но если меня ругают или обзывают “глупым котом”, я прикидываюсь ничего не понимающим дурачком. Некоторые люди и вправду считают, что я их не понимаю, если они разговаривают со мной или хвалят мою неземную красоту. Ага, как же! Эти бестолочи даже не догадываются, что я прекрасно знаю свое имя, и почему меня назвали Ио тоже знаю. А еще мне известно, в чем заключена прикольность этого имени.

Мои, так сказать, крестины состоялись ровнехонько в день первого похода к ветеринару. Нести меня на пытку поручили Бегонии-мелкой и Луису Игнасио, но перед этим все дружно подыскивали мне имя. Умора, да и только! Когда домочадцы из множества имен выбирали одно под стать моей грациозности, я просек, что меня считают кошкой, а не котом, хотя до этой минуты они, не вдаваясь в подробности, величали меня просто "котеныш".

- Мы назовем ее Ио, – решительно заявил Луис Игнасио.

- А почему? – спросила малышка Бегония.

- Так звали одну из возлюбленных Зевса, – веско ответил тот, ничуть не сомневаясь в своих познаниях.

Вообще-то, этот малый всегда был умен не по годам и весьма сведущ в истории или как там это называется.

- А если это кот? – нерешительно спросил кто-то из детей, кажется, Хавьер. В то время я почти не различал ребят и думаю на Хавьера исключительно потому, что он вечно во всем сомневается.

- В смысле? – переспросил кто-то еще.

- Мы назовем ее Ио, – непререкаемым тоном упрямо повторил старший брат.

Ветеринар внимательно осмотрел меня и, само собой разумеется, расставил все по своим местам. Для него было очевидно, что я – кот, причем со всеми положенными котам атрибутами, теперь, к сожалению, бывшими, поскольку из этой проклятой дыры я вышел уже без них. Потеря была не так уж велика, впрочем, вполне достаточна, чтобы я сумел избежать ночных похождений и стычек, свойственных представителям моего племени, оставшимся с рождения целыми и невредимыми и обожающим крыши, террасы и нежные мурлыканья при лунном свете... короче, всё то, в чем я полнейший ноль.

За обедом все поневоле вернулись к обсуждению моего имени, разочарованные тем, что всезнайка Луис Игнасио выбрал имя, несообразное моему полу.

- Это имя ему не подходит: он же самец, а не самка, – заметила Бегония-младшая, будущий биолог.

- И что вы предлагаете вместо Ио? – совершенно серьезно поинтересовался отец, словно речь шла о самом важном для семейства деле.

Дети уныло посмотрели на отца и вяло пожали плечами, не зная, что сказать.

- Можете оставить коту прежнее имя, пусть будет Ио, – предложил заправила.

Все остолбенело уставились на отца. Даже Бегония-мать смотрела на него с неподдельным изумлением.

- Дело в том, – начал объяснять отец, – что по-итальянски “ио” означает “я”… Это личное местоимение.

Протестуя, я робко мявкнул из глубины кухни.

- Кажется, он икает, – сказал Мичу, семилетний мальчуган, похожий на белокурого ангелочка с челкой, спадающей на глаза. Он вскочил с места и бросился ухаживать за мной.

Короче говоря, на том и порешили: все сошлись на "Ио", и с тех пор мое имя произносится в доме чаще всего: “Где Ио? Ио, красавчик, иди сюда. Ио, ты где, глупыш?”

Я, определенно, привык к своему имени, и оно меня ничуть не раздражает, даже нравится: короткое, яркое и оригинальное… К тому же, я отлично слышу “и”, и добавлять к нему “о” вовсе необязательно. В заключение скажу: я в полном порядке и очень рад, что имя мне менять не стали. Повезло бы мне с другим имечком или нет, бабка надвое сказала. Назвали бы каким-нибудь паршивым Феликсом, Чернышом или Рамзесом… А так я – Ио, и очень этим горжусь.


                Глава 9. Простите кота-воришку


Стыдно признаться, но я мелкий воришка. Утешает лишь то, что после грозной выволочки за очередную кражонку кто-нибудь из домочадцев непременно меня оправдает, сказав, что все коты по природе своей жулики.

Мне было трудно понять, кто такие эти самые жулики. Я знал только тех, кого иногда посылали к Лоле из мургийского клуба, или тех, кто привозил бабушку, когда она, погостив в Катадьяно у своей кузины Рафаэлы, возвращалась домой. Теперь я знаю, что жулик и воришка означают одно и то же. По крайней мере, в нашем доме.

Я не раз давал себе слово не гадить под стулом в углу столовой, между буфетом и большим окном на террасу, и не совершать ночных вылазок на кухню в надежде запустить зубы в лоток с мясом, который Бегония-мать с вечера достает из морозилки, чтобы утром приготовить еду. Я отлично понимаю, что и в том, и в другом случае поступаю скверно: негоже злоупотреблять людским доверием и грызть мясо, равно как и нагружать их излишней работой по уборке куч под стулом тоже не след.

Я, безусловно, виноват, и все же не совсем: есть нечто, что подзуживает меня, и это нечто сильнее моих добрых побуждений. Помнится, как-то раз Уксия, тогда еще совсем кроха, получив от матери взбучку, сказала:

- Я хочу быть хорошей, но меня будто заставляет кто-то быть плохой.

С тех пор я повторяю ее слова, когда меня ругают за какой-нибудь из жульнических подвигов, потому что Уксия права. Это и самом деле так. Меня притягивает запах, исходящий из-под стула в углу столовой, а когда я подхожу, моя задница мигом облегчается, и уже ничего не исправить.

А с кухней дела обстоят еще хуже. Я бревном валяюсь на кровати, в ногах Мичу, и дрыхну без задних лап, но неожиданно прямо во сне мой нос чует нежнейший аромат, и вот я, полусонный, плетусь к кухонной раковине, и что же? Мой нос не ошибся: я натыкаюсь на великолепнейший кусок мяса в фольге или пластиковом лотке с крышкой, который издевательски подначивает: “ Ну давай, съешь меня, съешь”. Я не съедаю кусок, но несколько раз впиваюсь в него зубами, и неважно, голоден я или сыт. Это хуже всего, поскольку мне грех жаловаться: я живу припеваючи, катаюсь как сыр в масле, и кормят меня до отвала. Но, пребывая во власти сна, я как киношный марсианин, пару раз кусаю мясо без особой пользы и возвращаюсь в постель. А что еще мне делать?

По здравом размышлении у домочадцев есть множество причин, чтобы задать мне отменную трепку, но, надо признать, я большой везунчик: если кто-то собирается намылить мне шею, всегда находится защитник. Как правило, это Уксия, мечтающая стать ветеринаром и с честью отстаивающая свой статус народного защитника животных... хотя, мне кажется, ветеринарии она изменила и теперь грезит биологией.

- Бедненький ты мой! – ласково говорит она мне и, обращаясь к остальным, добавляет назидательно: – Если вы его побьете, он не поймет за что.

Ясный перец, я помалкиваю и пускаю все на самотек, хотя сейчас, похоже, понимаю, почему они злятся. Когда меня бранят или грозят мне пальцем, я прикидываюсь несмышленой невинной овечкой и ошарашенно смотрю на них, будто спрашивая: “ну за что вы меня так ругаете?” И это прокатывает: что бы там они не говорили, все равно соглашаются с моей защитницей.

Правда, я, со своей стороны, тоже из кожи вон лезу, чтобы загладить вину. Даже цирковые представления устраиваю, чтобы посмотреть, вернул ли я себе их пошатнувшееся из-за моих проказ расположение. Сначала я несколько секунд внимательно разглядываю собственный хвост, а, убедившись, что все за мной наблюдают, принимаюсь прыгать и скакать, стараясь ухватить кончик хвоста зубами. Подозреваю, что зрелище это весьма забавное, поскольку все хохочут, позабыв, что ночью я по-воровски, украдкой грыз мясо, приготовленное для варки или жарки, или оставил в углу столовой кучу дерьмишка под стулом.

Мне хотелось бы покончить с пиратством, но я не знаю как. После каждого преступления я преисполняюсь самыми светлыми намерениями, и мне горько сознавать, что домочадцы правы, когда сердятся на меня: у них есть на то причины, а мне никак не удается избавиться от гипнотического сна и моей слабости до того, как заправила, который злится больше всех, не огреет меня тапкой по спине.


                Глава 10. Виртуоз на отдыхе


О моих причудах и художествах говорено много чего. Домочадцы рассказывают о них чужакам с удовольствием, что не перестает удивлять, поскольку иногда мне кажется, что этим они попрекают меня за ум и сообразительность, отнюдь не считая их добродетелью, украшающей личность, то есть, меня.

К примеру, моя ловкость во время охоты на птиц. Для меня поймать птицу проще пареной репы, а для них это нечто грандиозное, хотя они ненавидят охоту. Жарким утром, когда балконная дверь распахнута настежь, а на балконе растянут тент, чтобы защитить от солнца мебель в столовой, я устраиваю засаду, притаившись за низенькой стенкой, увенчанной серыми металлическими перилами. В соседнем парке птицы перелетают с тополя на тополь, некоторые из которых намного переросли наш третий этаж. Иногда, стараясь спастись от жары, птицы садятся на перила, под навес, но я остаюсь недвижим как какой-нибудь предмет, лежащий на балконе, и даже не дышу. Успокоившись, птицы смелеют и перестают вертеть головой, глядя по сторонам. И вот тут я стремительно вытягиваю вперед лапу – всего и делов-то – а птичка уже попалась. Я прикусываю ее за шею, чтобы лишить сил, а затем впиваюсь острыми зубами, и все ее старания выжить напрасны, тем более, что паника парализует ее окончательно.

Эти простенькие сценки охоты для Бегонии-матери просто невыносимы. В отчаянии она исступленно верещит, застав меня за охотой, или того хуже, с птицей в зубах. Бегония гоняется за мной по всему дому до тех пор, пока я не выпущу добычу, причем, заметьте, добровольно, ибо иного выхода у меня нет. Впрочем, основное удовольствие заключено в самой охоте, а не в поедании птицы, ну и еще разве что в первом укусе, когда слышно, как рвутся сухожилия на шее летуньи. Ну как бы то ни было, а мне не понять, отчего мать впадает в истерику. Смешно, право. В конце концов, охота на птиц не только инстинкт, но и одно из немногих редких развлечений жарким утром в безлюдном доме с вызывающе чирикающими птицами. Защищая меня, Уксия очень верно говорит, что я по сути своей хищник.

Зато, когда я ловлю кротов или мышей в саду Мургии, домочадцы, наоборот, хлопают мне в ладоши. Впрочем, это совсем другое дело. Мургия – это иной мир, особенная жизнь, истинное приволье.

В Мургии я бываю три-четыре раза в году. От нас она довольно далеко, несколько часов езды на машине. В последние годы меня стали запихивать в проклятущую клетку, ехать в которой ужасно мучительно. И что только там не вытворишь от волнения – от пускания слюней из пасти до текущей по ноге струи как в лучшие дни под стулом в углу столовой. Раньше меня возили в машине без клетки, на заднем сиденье. Впрочем, я и сам отлично понимаю, хоть и бешусь, что не оставил им иного выбора, кроме как закрывать меня в переноске. Мои нервы не выдерживали быстрой езды, и от перевозбуждения я начинал носиться по салону, цепляясь за обшивку и перескакивая с переднего сиденья прямо на водителя, как правило, заправилу.

- Выбросите этого чертова кота на дорогу, – смертельно испуганный, кричал он, но, слава богу, никто не удосуживался выполнить его приказ.

Короче говоря, чего жаловаться, если я сам виноват, но от этого езда в машине не становится приятнее. Меня сажают за решетку как обычного воришку, коим я в какой-то степени и являюсь.

Хорошо еще, что мне, как правило, дают таблетку от тошноты. Я засыпаю и во сне немного успокаиваюсь, так что поездка переносится несколько легче.

В Мургии, как только машина останавливается возле металлической подъемной двери гаража, домочадцы первым делом открывают премерзкую клетку еще до того как вытащить ее из машины. Я знаю, что мое заточение в переноске им не в радость, а в тягость, почти так же как мне, и они при первой же возможности предоставляют мне свободу, облегченно вздохнув и наблюдая, как я медленно потягиваюсь. Разумеется, я устал лежать, свернувшись клубком; мое тело затекло, да меня еще и подташнивает при этом, так что я того и гляди рухну мешком на садовую травку. Иногда я и в самом деле ложусь, чтобы отдышаться, но быстро прихожу в себя и оглядываю свои будущие – на время отпуска – владения, а также места вылазок. Поначалу мне немного не по себе на новом месте, поскольку мадридский дом совершенно не похож на мургийский. В Мадриде, где я в основном и живу, у нас квартира в многоквартирном доме, а в Мургии – деревенский домик, где не шумят соседи и нет телефонных звонков.

Мои первые шаги по садовой травке неуклюжи и нелепы, но в Мургии всегда по-ночному прохладно и сыро, и влажный воздух быстро освежает мою голову. Я по-хозяйски отправляюсь в поход, чувствуя себя властелином огороженных земель, да и тех, что за забором тоже. Я горделиво вышагиваю по участку, всем своим видом стараясь показать, что это моя территория. Я иду не прямо, а зигзагами, и мои движения напоминают финты боксера, что перед началом боя молотит руками воздух, желая показать, что ринг еще до поединка целиком и полностью принадлежит ему. Я знаю все немногочисленные здешние деревья, помеченные мною раньше; помечу я их и сейчас. Мне известно, где находятся кротовьи норы и где они вырыли свои ходы. Я знаю, где можно спрятаться от собаки, которая так и норовит цапнуть меня зубами, и где можно притаиться вечерком, когда меня зовут домой, потому что собираются закрыть гараж и хотят, чтобы я вернулся в свое логово, точнее говоря, в подсобку – ныне гостевую – что находится между кухней и гаражом.

В особенности хорошо мне известно, где водится всякая живность, и в каких местах моего сада побывали соседские коты, пока меня здесь не было, а также где растет трава, благодаря которой я очищаю желудок от шерсти, проглоченной за время жизни в Мадриде. Жаль, что в столице нет такой травы... Не знаю, как домашние этого не замечают, и не привозят эти травки с собой; я бы время от времени ел их, чтобы хорошо себя чувствовать. Само собой, слабительные освобождают мое тело от лишнего хлама, и делать это можно только на свежем воздухе – для мадридского пола это так себе зрелище – но ведь можно же договориться: они дают мне траву, а я облегчаюсь только в указанном месте.

Выбравшись из клетки и машины, я буквально через пару минут становлюсь собственником земель и радуюсь как маленький котенок. В Мургии у меня вольница, и я делаю, что хочу: бегаю, где мне заблагорассудится, якшаюсь, с кем вздумается, пугаю соседских коров, гоняю птиц, когда они, к вящему моему удовольствию, садятся на свежую травку, а если появляется собака – коих в округе великое множество – я наблюдаю за ней издали, а при встрече ударяюсь в бега. Я крайне осторожен с незнакомыми собаками, поскольку не знаю, насколько они искусны в бою, а бойцовые качества всех местных псов я изучил досконально: все в порядке, если речь идет о Лаки – в последний раз я ее даже не видел – или о трусишке Дани, или о бедняжке Пули, когда она еще была жива. Вы только посмотрите, какие имена дают собакам в этой долине! Можно подумать, они живут при дворе или у какой-нибудь великосветской, хриплоголосой дамы в юбке с кружевными оборками.


                Глава 11. Мургия, долина Зуя


Муррр-гия... Классное местечко!.. Разговоры о Мургии в мадридской квартире никого не оставляют равнодушным: каждый вспоминает что-то свое и реагирует по-своему. Бегония-мать вздыхает: Мургия для нее заветная цель, практически предел мечтаний. Заправила абсолютно бесстрастен и непрошибаем; ничто на свете не поколеблет его невозмутимость. Малышка Бегония просто счастлива: в Мургии ей не придется строчить письма и названивать по телефону в том смысле, что с недавних пор у нее там появился парень, и он ее ждет. Луис Игнасио молчит: у него как всегда громадьё вселенских планов. Хавьер не привык скакать от радости, но охотно ездит в Мургию, поскольку там его ждут друзья. Мичу – вообще человек-могила, только пробухтит недовольно “ну, блин”, и всё. Уксия сначала разведает, приедут ли в Мургию ее подружки из Бильбао и Витории.

Меня никто не спрашивает, но, услышав слово Мургия, я радостно навостряю уши.

Мургия – это тихий и счастливый городок на севере Испании, в стране басков. У жителей там своя земля, мелкий бизнес и торговые лавчонки. Летом тишина в городке нарушается шумом машин приезжающих сюда отпускников. Раньше городок был более шумным, потому что через него проходило шоссе, но с тех пор как на окраине соорудили автостраду, в городе стало гораздо спокойнее и не так опасно, особенно для детей.

По утрам городок оживает. Женщины – как из долины так и приехавшие на лето к родственникам – отправляются в магазин или аптеку, а мужчины – и заправила не исключение – идут к киоску Хулио, чтобы купить газеты. В целом же жизнь приезжих протекает в стороне от местных жителей. Отпускники, как правило, проводят время в "Раль Клуб де Кампо", находящемся, между прочим, неподалеку от нашего дома.

Отель "Мария", что возле городской площади, несколько лет тому назад закрылся, и открытие Раль Клуба оказалось отличной идеей. Люди в возрасте чудесно проводят там время за ужином, или играют в "мус" или "туте". Женщины помоложе играют в “чинчон”, а дамы постарше – от сорока до пятидесяти – в “канасту”. У молодежи свои интересы и тусовки. Они встречаются на хуторе Сарриа, в придорожной закусочной "Арлоби", стоящей на шоссе, ведущем к горному массиву Горбеа. Название забегаловки я знаю, поскольку часто слышал его в разговорах: “Встретимся в “Арлоби”, старик”, “я приду в “Арлоби” к четырем”, “предки ужинают в “Арлоби”. [прим: мус, туте, канаста, чинчон - карточные игры]

“Арлоби” – испытанное место молодежных тусовок, потому как в Мургии им больше и развлечься негде, разве что на вербенах до самого утра под бодрую музыку приезжего оркестра. [прим: вербена – популярный в Испании городской фестиваль, народные гуляния, как правило, в честь святого покровителя]

Иногда, правда, крайне редко, взрослые собираются в комнатке Хосе Антонио и Элисы (следовало бы сказать Алайны и Урко, их детей, которые часто забегают к Хави и Уксии, соответственно), или же в комнате Чемы и Чаро (вернее, Амайи и Чемиты, тоже приходящих к нам).

Словом, лучшее место для встреч – это именно клуб.

Сам я этого, разумеется, не знаю, и говорю лишь то, что слышал. Собственно говоря, я вообще не так уж много знаю о Мургии, поскольку знакомился с городком, лишь проездом, сидя в машине. Мне известно, что Мургия является столицей долины Зуя, над которой возвышается гора Горбеа; кстати, из сада я отлично вижу гору с заснеженной вершиной, частенько скрытую за тучами. Каков клуб изнутри, я тоже не знаю. Я никогда и шагу не делал за тамошнюю калитку; животных в клубе не привечают, и я не осмеливался побродить даже вокруг бассейна. Сдается мне однако, что без любимчиков и тут не обошлось; я частенько видел там Лаки, и ее никто не трогал. Впрочем, меня это ничуть не задевает; я не слишком любопытен, и клуб пробуждает во мне не столько интерес, сколько опасение. Мне и снаружи отлично видны пруды, теннисные корты, футбольные площадки и кирпичные одноэтажные зданьица с огромными стеклянными окнами, через которые можно различить сидящих за столиками людей, играющих в карты. Всю остальную территорию занимает трава, а этого добра навалом и в нашем саду, огороженном рабицей и живой изгородью. Рабицу я оставляю с носом, вылезая за забор через дыры у самой земли, а живая изгородь служит мне надежным укрытием, позволяя издеваться над собаками или высматривать кротов, когда они, не заметив меня, вылезут из нор. Кротам я объявляю беспощадную войну. Обожаю развлекаться с этими мерзкими животными! Стоит им только высунуть морду, как я пугаю их до смерти, иногда, действительно, до смерти. Если же они не высовываются, я забавляюсь по-другому: разрушаю ходы, ведущие в нору, чтобы перекрыть им воздух. Надо признать, что, глумясь над ними так подло, я веду себя по-свински. Я засыпаю ход землей, которую кроты вытащили из норы, и наблюдаю, не задохнутся ли они, но, те, похоже, и сами издеваются надо мной, сидя припеваючи в своей норе. Хотелось бы мне познакомиться поближе с их норкой, но это невозможно; в моих силах только постараться ее разрушить. Для меня кроты всего лишь чумазые козявки, которые не умываются даже летом.

Я тоже не образец чистоплотности и терпеть не могу воду, – если только не хочу пить, – но, по крайней мере, я вылизываю себя слюной в любое время года. Сущее наказание, если дождь застал меня в саду, а домочадцы закрыли дверь в гараж – что иногда и происходит в Мургии. В таком случае я пристраиваюсь под  дверным навесом возле лестницы, только все это без толку, поскольку до дверей я добираюсь уже промокшим до нитки.


                Глава 12. Мои любимые прогулки


Домашняя жизнь в Мургии сильно отличается от мадридской. Сразу по приезде, взвалив на взрослых все дела, дети разбежались кто куда, поскольку им срочно нужно повидаться с друзьями-приятелями. Я тоже сбежал, ведь барахла у меня нет, и я вовсе не обязан заниматься баулами и чемоданами. Родительские увещевания в машине (или машинах, если их несколько) по дороге в Мургию совершенно бесполезны: помочь взрослым разобрать вещи остался только Луис Игнасио, самый спокойный и ответственный из детей; остальных и след простыл. Все помчались в квартал, где живут двоюродные сестренки и братишки, а также друзья. Это в районе шоссе, ведущего, судя по указателям, в Оро, а раньше, в Виториано.

Бегония-доча тоже живо свинтила, хотя обычно ждет, когда одна из машин освободится от баулов и чемоданов, поскольку она нужна ей для поездки к своему парню в Виторию. С тех пор как мелкая сменила мадридского жениха на виторианского, в Мургии она только спит (причем когда придется) и ест (да и то не всегда), поскольку с виторианских свиданок возвращается, как правило, довольно поздно. Отец постоянно ворчит на нее, не понимая, что можно делать по ночам в Витории, на что дочура отвечает, что в столице Эускади очень весело, и они отлично проводят там время в компании друзей. Я говорю вам это со слов нашей сеньориты биологички.

Возвращаясь домой на рассвете, Бегония-мелочь частенько пугает меня чуть ли не до смерти, входя в гараж и громко хлопая железной дверью. Я сплю возле двери и в это время вижу уже десятый сон, но от испуга подпрыгиваю аж до потолка. Ладно, положим, не до потолка, но тоже нехило. Правда, в последнее время Бегония оставляет машину снаружи и входит через парадную дверь, так что никому не ведомо, во сколько она вернулась. Впрочем, это и неважно, поскольку мелкая дрыхнет днем, сколько ей заблагорассудится...

Хавьер тоже порой приходит поздно, но парня будят в положенное время из-за его скверной привычки оставлять учебу на потом, в смысле, на осень. Школьные хвосты тянутся за ним до сентября, так что мать с утра засаживает его за учебники где-то на полдня, ибо к вечеру удержать сынулю дома гораздо сложнее, хотя в последнее время Хавьер, похоже, стал немного серьезнее; как говорит заправила, должно быть, из-за любви...

Луис Игнасио, Мичу и Уксия едят обычно в семейном кругу. Вечером, около десяти взрослые возвращаются из клуба, и Бегония-мать стряпает ужин, хотя по выходным они, как правило, ужинают с друзьями. После ужина неразлучная троица идет в комнату и с удовольствием смотрит телевизор, показывающий так же отвратительно, как и в Мадриде.

Несколько лет тому назад соседняя усадьба, принадлежащая кому-то из виторианцев, отделялась от нашего сада только колючей проволокой, но лазил я туда с величайшей осторожностью, поскольку боялся коров, которых по вечерам хозяин выпускал на волю. Они достойны уважения, эти злыдни, которые вроде как никого и ничего не замечают, пока не поднимут голову и не поддадут своими рожищами так, что мало не покажется. Я сам однажды видел, как одна из коров подкинула в воздух набросившуюся на нее собаку.

Теперешняя рабица поплотней и понадежнее прежней проволочной сетки, и со временем, приобретя определенный опыт, я перестал бояться коров. Они тоже узнали меня получше и понимают, что я не собираюсь причинять им зла, – хотя, если честно, ума не приложу как бы мне это удалось, – а потому, слегка покосившись вначале, милостиво дозволяют мне бродить по усадьбе, не обращая на меня внимания. И тем не менее, смотреть нужно в оба, потому что почти всякий раз, приезжая в Мургию, я натыкаюсь на какую-нибудь молоденькую коровенку, которая родилась в мое отсутствие и, естественно, со мной незнакома, а потому кидается на меня, чтобы набить себе цену в глазах остальных. Впрочем, если быть честным, они настолько неуклюжи и медлительны, что им за мной не угнаться; пусть себе храбрятся, один мой финт – и коровенки остаются не у дел.

Собаки меня знают, особенно те, о ком я уже рассказывал, ну а если кто-то желает со мной подраться, я даю смельчакам решительный отпор: ощетиниваюсь и топорщу шерсть как львиную гриву, чтобы казаться вдвое больше и сильнее и напугать собак, а также злобно шиплю и фыркаю, что вообще их убивает просто наповал. Псины почти всегда начинают пятиться назад и пускаются наутек; если же я вижу, что они продолжают нагло переть на меня, то живенько улепетываю сам, выигрывая забег на считанные метры. Да, я удираю, но с изяществом, сохраняя лицо, а не как трусливая, напуганная шавка.

Частенько, особенно летом, я брожу по окрестностям до самой ночи. Задохликом-котенышем я не отваживался куда-либо ходить, а теперь, открыв в себе призвание к туризму, брожу по своим тропкам пока не доберусь до реки, протекающей в чаще дубравы, настолько густолиственной, что солнечные лучи порой не могут пробиться к земле. Обычно здесь никого нет, за исключением воскресных дней, когда из Витории или Бильбао сюда съезжаются толпы народа. К счастью, они не ставят здесь свои палатки, а только подолгу гуляют. Иногда они перекусывают, а потом уходят вверх по дороге, ведущей в Оро, где находится часовенка Девы, покровительницы долины (эту дорогу не видно снизу), или переходят через шоссе и идут на другой край селения в поисках убежища от лесов на склонах высочайшей в этом краю горы Горбеа. По слухам, здесь собираются организовать заповедник (это что-то вроде охраняемой территории), что позарез необходимо, поскольку я часто слышал, как Уксия и малышка Бегония, вернувшись из тамошнего кемпинга, жаловались, что воскресные отдыхающие повсюду оставляют мусор.

И тем не менее, я отлично провожу время, бегая по берегу реки. Я знать не знаю, что это за река – Байас, Садорра или какая-то еще – поскольку рек в Мургии предостаточно. Всего несколько лет назад вода в реке была чистейшей, и судя по разговорам, в ней водилось вдоволь крабов и даже форель. Однако теперь, как вам известно, никто никого не щадит и не бережет: ни туристы, останавливающиеся в верховьях реки с другой стороны шоссе, ни фермеры, откармливающие свиней. Ниже по течению вода загрязнена настолько, что крабы давным-давно не дают о себе знать – хотя как-то раз я случайно заметил парочку малюсеньких, заблудившихся рачков – а уж форель-то и подавно убралась отсюда в поисках более спокойных и пригодных для жизни мест.

Мне попадается только какая-то мелочь: весьма забавные рыбешки с окраской чешуи под цвет речного дна и большущей головой с приплюснутым ртом, который они постоянно открывают и закрывают, словно задыхаются, что само по себе редкостная чушь, потому что и так понятно, что воздуха им хватает! Иногда можно даже разглядеть их розовый рот, хотя, по-моему, он не такой розовый, как у меня. Я смею это утверждать, потому что обожаю зевать перед зеркалом, любуясь своим блестящим и очень мягким нёбушком.

Надо признаться, что иногда во время моих вылазок ночь подкрадывается ко мне незаметно. Раньше мне приходилось туго, поскольку не так-то легко отыскать дорогу домой из этих дубовых дебрей, но постепенно я пообвык и уже не боюсь. Это все остальные удирают от меня: полагаю, их пугают мои ярко сверкающие в темноте глаза.

Однако, самое худшее ждет меня дома. Обычно, когда я прихожу, все, включая Бегонию-мать, уже стоят на ушах, разыскивая меня: бабуля ищет в доме, остальные – в саду. Не беспокоится обо мне только заправила. Однажды я услышал, как он сказал кому-то: “Да оставьте вы его в покое, никуда он не денется”. Лично мне кажется, он нисколько не переживал бы, даже если бы я и вовсе пропал.

Домочадцы ищут меня перед тем, как ехать в Раль клуб, и я это знаю, потому что они без конца нараспев повторяют мое имя, напоминая хор, в котором все поют кто в лес кто по дрова одно коротенькое слово "Ио".

Иногда на меня злятся за то, что я поздно прихожу домой. И, в общем-то, они правы. Я ничем не отличаюсь от ребят, получающих взбучку – теперь уже гораздо реже – если они заявляются домой позже положенного. Всё по справедливости, и это мне нравится.


                Глава 13. Домочадцы: заправила


     Как мне кажется, я в той или иной степени подробно рассказал обо всех членах моей семьи, живущих в мадридском доме. Перечислю их еще раз по старшинству: заправила – не уверен, что это имя, но все называют его папа, или отец,– Бегония-мать, Бегония-дочь, Луис Игнасио, Хавьер, Мичу – он же Хайме, – и Уксия, а в те дни, когда мы не поднимаемся спозаранку, еще и бабушка.

В общем и целом все они паиньки. За исключением, как я уже говорил, заправилы. Он не разрешает залезать к нему на колени, гоняет со своего кресла в кабинете, если я туда забираюсь, грозит мне, если я сижу на кухонном столе – очень, очень мягком, просто восхитительном – и каждый вечер закрывает раздвижную дверь в гостиную. Если же он идет спать раньше детей, то не забывает им напомнить:

- Не оставляйте кота в комнате одного, иначе он раздерет кресла когтями.

И в этом он абсолютно прав.

Будучи совсем крохой, я обожал точить когти о коричневую искусственную кожу огромного мебельного гарнитура, стоящего в самом центре комнаты, перед телевизором, и оставил на диване дырки, похожие на оспинки. Пара кресел, входящих в гарнитур, выглядели получше, впрочем, не намного. А чуть позже дети расширили эти дырки, особенно на подлокотниках, когда во время кульминации телефильма впивались в них ногтями или просто пальцами, если ногти были обгрызены. По реакции взрослых было понятно, что они этого не одобряют, но я не находил в том ничего плохого, и мне это даже нравилось; в череде маленьких, темных дырочек, появляющихся на светлой искусственной коже кресел, было некое изящество. Зато несчастный заправила злился не на шутку.

- Мать, – услышал я как-то раз и до сих пор не могу забыть угрозу, поскольку думал, что он ее исполнит. Я попытался избежать своей участи и забился под кресло с наброшенным на него зеленым покрывалом. – Мать, ты только посмотри, что стало с диваном. Триста тысяч песет псу под хвост, и все по вине этого проклятого кота. Я выброшу его из окна. – Заправила мрачно смотрел по сторонам, выискивая меня, а я прятался под креслом. – Поймаю и выброшу в окно. Как ни прячься, все равно найду подлеца.

Именно в ту минуту я понял, почему в самый разгар моих промыслово-охотничьих дел от моей кожи иногда так мерзко воняет. Видя как переживает заправила, я осознал, что сделал что-то очень нехорошее. Я даже начал выбираться из своего укрытия и шагнул чуточку вперед, чтобы сдаться без боя. Пусть отец выполнит свою угрозу. “Лучше всего, если он выбросит меня с балкона в парк, – думал я, – так я не разобьюсь, благодаря тополиным ветвям”. Однако это были всего лишь мысли, а на деле я этого вовсе не желал. Короче говоря, я струсил, и еще сильнее съежился в своем укрытии, пережидая бурю. Та буря пронеслась, как проносились и проносятся все остальные. А в моей жизни их было ох как много!

Заправила... Я так и не раскусил его до конца, и, по-моему, не я один жалуюсь на это. Разозлившись на отца, Бегония-мать каждый раз упрекает его в сердцах:

- Тридцать лет я сплю с тобой в одной постели, но с каждым днем все меньше понимаю...

Я живу с ним, кажется, всего лет девять... Впрочем, я не считаю его плохим человеком. Я даже пожал бы ему руку, но мне боязно протянуть ему правую лапу, поскольку никогда не предугадаешь, как оно всё обернется. Порою ждешь грозу, а получается веселье, а иногда, наоборот, его выводит из себя какая-нибудь мелочь. Но вот что ему определенно не нравится, так это мои сюрпризы.

Однако я заметил, что заправила более ласков со мной, если в доме остаемся только мы вдвоем. Возможно, тогда в нем просыпается чувство ответственности. Он считает меня слабым и беззащитным, зависящим только от него, и чувство ответственности в определенном смысле заменяет собой нежность и теплоту семейных отношений. Он понимает, что я зависим от его защиты и заботы. И иногда мне даже удается кое-что по мелочам. К примеру, когда мы одни, заправила разрешает мне забраться к нему на колени – чего никогда не допустит при других – и даже дает там посидеть, правда недолго, потому что быстро устает. Сочтя, что времени прошло более чем достаточно, он берет меня подмышки – при этом очевидно, что практики ему явно не хватает, – и осторожно ставит на пол.

- Ну что, курносый, – при подобных обстоятельствах я слышу это не раз, – у меня ноги затекли; такой ты тяжелый, так что дуй отсюда в темпе вальса, кыш.

И еще говорит:

- Всё, Ио, сгинь, – правда я не знаю, что это значит, ну и ладно, – мне нужно идти в кабинет и работать.

И уходит в свой рабочий закуток. А когда заправила в кабинете – в окружении книг; бумаг; коротко попискивающих аппаратов для писанины, и еще одного, совсем нового прибора с телефоном и местом, куда кладут бумагу, премерзко гудящего, когда бумага из него вылезает; целых двух корзин для мусора; радиоприемника; портфелей для таскания бумаг по улице; пригоршней карандашей, разложенных по кожаным, каменным, деревянным пеналам и стаканам самых разных цветов – лучше его не беспокоить. Если я из любопытства залезаю под старый, массивный, с резными ножками стол, или пристраиваюсь рядом с вожделенным вращающимся креслом, на котором так здорово развалиться и вздремнуть после обеда на матерчатой подушке, он даже глазом не ведет, а если то-то из ребят заглядывает в кабинет, чтобы спросить о чем-нибудь, он, как правило, делает вид, что ничего не замечает. Если же настырный шкет стоит и продолжает ждать, заправила чаще всего просто машет ему рукой, чтобы не мешал, и тут же возвращается к клавиатуре. Впрочем, если отец и оторвется от работы, то сделает это не сразу. Нужно молча стоять и ждать, пока на мониторе перестанут появляться буквы, и машина начнет их печатать на бумаге. Только тогда он повернет голову, чтобы узнать зачем его беспокоят. Это касается не только детей, но и взрослых. Когда Бегония-мать появляется в проеме кухонной двери и зовет его на ужин, заправила, не поворачивая головы и не отрываясь от клавиатуры, бурчит “сейчас приду” и продолжает дубасить по белым клавишам с буквами до тех пор, пока не распечатает все до конца.

Словом, в подобных обстоятельствах я считаю, что с детьми заправила обращается гораздо хуже, чем со мной, поскольку меня он попросту не замечает. Не поймите превратно – дело не в том, что он плохо к кому-то относится, просто он весь в работе, и ему не хочется, чтобы его отвлекали. Меня же бесит только то, что заправила терпеть не может, чтобы я сидел у него на коленях.

Вникнув поглубже в образ жизни отца, я считаю его человеком очень практичным, который находит решение чужих проблем, не прибегая к помощи третьих лиц. К примеру – и я уже говорил об этом – мне кажется, он понимает, когда мне хочется выйти на кухонный балкон, чтобы справить нужду. Он открывает мне дверь а потом, деликатно ее прикрыв, ждет, когда я засыплю песком только что наложенную кучку. Пользуясь случаем, скажу, что я немного стеснительный, и не люблю оставлять сие позорище на виду.

Короче говоря, заправила стоит и молча ждет у прикрытой или, если холодно, полностью закрытой двери; он не говорит ни слова, чтобы меня не потревожить, ибо в подобных делах спокойствие лучше всего. Он всегда следит, чтобы я тихо-мирно доделал свои делишки и без проблем вернулся на кухню. То же и с просьбой о еде. Достаточно мяукнуть, что я проголодался, – а здесь как и в первом случае приходится терпеть – и он начинает искать миску. В поисках заправила не силен; он быстро теряет терпение и принимается ворчать, что всё разбросано и не лежит на своих местах. Иногда его сетования уместны, но иногда вещи лежат у него под носом, а он их не видит, хотя я всячески стараюсь ему их показать. Зато, найдя мою красную пластиковую миску, он потчует меня прекрасными яствами и частенько моет ее перед тем как щедро бухнуть в нее две-три полных ложки корма. Он моет оба отделения плошки: и для корма, и для воды. Будьте уверены, именно так и не иначе.

 Позже, насытившись, я каждый раз благодарю его, а он всегда мне отвечает:

- На здоровье, Ио, не стоит благодарностей.

И в знак любви даже гладит меня рукой по спинке, но это не "тисканье загривка", как выражается Бегония-мать, более склонная к телячьим нежностям.

Именно из-за этого проявления нежности я и не понимаю, почему он терпеть не может, чтобы я сидел у него на коленях. Может, у него и вправду затекают ноги? Впрочем, как бы то ни было, а это – идея фикс... моя.

                Глава 14. Домочадцы: Бегония-мать

  Чертовски забавная вещь в этом доме – телячьи нежности. Мать по сути своей добрая, ласковая и немного склонна к слезам. Слезы катятся градом, даже когда она смотрит какой-нибудь душещипательный фильм, особенно если в конце всё хорошо. Если же у положительных героев что-нибудь не клеится, мать выходит из комнаты под предлогом, что ей приспичило в туалет... и приспичивать ее может два, а то и три раза за фильм. Иногда она меняет пластинку своих оправданий и заявляет, что ей нужно гладить, но тут же возвращается, стоит только детям сообщить, что в фильме все налаживается.

Кстати, мать терпеть не может глажку и ей приходится проявлять недюжинное терпение, ибо она ее изрядно бесит.

Во всем остальном она просто золото и обожает всех ласкать и гладить. Меня, самой собой, тоже, а уж о детях и говорить нечего: если у кого-нибудь из них неприятности, дело заканчивается материнскими объятиями с разговорами или без. Она крепко обнимает и целует детей, попутно разбираясь в их проблемах.

Бывает, что она нежничает и с заправилой, но он не слишком-то податлив на эти штучки. Однако если подобное все же случается, то дети таращатся на их поцелуи и объятия так, будто увидели небывалую диковину.

Тем не менее, следует сказать, что на деле отец гораздо мягче, чем кажется на вид. От меня ничто не ускользнет, и я не единожды видел странный блеск в его глазах, когда он, сидя в своем закутке, читал и одновременно смотрел фильм (право, не знаю, как ему это удается, но это именно так). Так вот во время какой-нибудь трогательной сценки, из тех, что вынуждают Бегонию-мать уходить в туалет, я замечал, как он беспокойно ерзал в кресле и даже вздыхал украдкой. До ушей остальных эти бесшумные вздохи не долетают, но у меня тончайший слух. Иногда я недвусмысленно даю отцу понять, что подловил его, и тогда он мечет в меня убийственный взгляд. Не дай бог в эту минуту спросить его о чем-то, ибо он начинает кричать. Просто ужас как. С детьми то же самое: на вид отец кажется невыносимо строгим, но... даже если кто-то из них порой заваливает экзамен, он не сердится. Просто становится серьезным и журит за допущенную глупость, поскольку провинившемуся в сентябре предстоит переэкзаменовка, а если бы он выучил предмет чуть лучше, этого не случилось бы. Но вот чего он совершенно не приемлет, так это перекладывание вины на преподавателя. Еще бы, ведь он сам учитель…

Если же паче чаяния кого-то удивляет моя осведомленность в этих сугубо личных делах, должен заметить, что выражение “глупый кот” всего лишь ласковое прозвище, и глупости во мне, прошу прощения, ни на малейшую шерстинку. Я живу в этом семействе уже больше девяти лет и отлично распознаю даже самые незначительные смены настроения как внешние, так и внутренние, которые заметны лишь по легкому напряжению мускулов и налету печали или радости, проскользнувшему во взгляде.

Домочадцы не догадываются о моей способности подмечать подобные перемены, а для меня эта способность порой только к худшему, поскольку я понимаю, когда дела совсем плохи и состояние людей не то, каким кажется.

Бегония-мать в курсе всех школьных дел, – по крайней мере с тех пор, как я вошел в этот дом, – хотя начальной школой она теперь не занимается, поскольку никто из детей там уже не учится. Речь идет о делах школьного родительского комитета. Зачастую кажется, что родители учеников занимаются школой больше, чем сами учителя.

Сколько раз у нас дома я присутствовал на сборищах типа собраний родительского комитета. Заправила жутко недоволен тем, что посиделки устраиваются в нашей квартире; помнится даже, что однажды он разозлился пуще обычного и, ругаясь, удалился в парк. Особенно непростительно, если собрания устраивают, не предупредив его заранее. Я понимаю отца, хотя иногда он бывает чересчур резок.

По вечерам, как правило, он возвращается усталый, немного посидит в гостиной, а потом принимается за работу на пишущей машинке... Ему не нравится, если в доме устраиваются сборища, поскольку приходится обмениваться с гостями приветствиями и слушать их разговоры – не всегда тихие – так что заниматься своими делами попросту невозможно... Иными словами, все планы идут коту под хвост. Особенно сильно отец расстраивается, если ему нужно что-нибудь писать, а делает он это практически каждый день.

- Я бы остался у себя кабинете, – слышу я его жалобы.

Заправила говорит о рабочем кабинете в школе, где он трудится по утрам.

- Хоть бы предупредила...

Подобное случается нечасто, но я знаю, что для него это помеха. Как я говорил, отцу не нравятся сюрпризы, тем более такие.

Бегония-мать, о которой я хотел рассказать, но отвлекся, уделяет школе уйму времени. Она терпеть не может смотреть на часы и очень редко их носит. Забавно, но все часы ломаются, стоит только матери надеть их на руку. В одном из разговоров я сам слышал, что это ее пульс их разрушает. Не знаю как такое может быть, но за время моей жизни в этом доме, сломалось множество часов. Часы служат ей от силы два-три года, не больше, после чего Бегонии-матери приходится с ними распрощаться, поскольку новенькие с виду они окончательно сбрендили и отсчитывают время на свой лад, а не как все остальные.

Впрочем, говоря о забавном, я имел в виду не наручные часы Бегонии-матери, кстати, довольно дорогие, а ее чувство времени и меры. К примеру, выходя из дома со словами: “я ушла за луком к Римини” – это название соседнего магазина – она может вернуться только через час. Позвонив в дверь, (ибо никогда не брать с собой ключи – это еще одна особенность Бегонии-матери), она запросто задержится у открытой двери лифта, чтобы довести до конца явно долгий разговор с собеседником, стоящим в кабине. “Я встретила Пепиту, Альберто, Хуана”...

У Бегонии-матери знакомых целый свет, и она общается со всеми. Это просто нечто. То же и с родительским комитетом, о котором я уже упоминал. Анхель, Елена, Марисоль, Энкарнита, Хуанхо… Ну да, я знаю всех по именам. Они звонят по телефону, изредка приходят к нам, передают записки через наших двух учеников – Уксию и Мичу. Эти имена известны и привычны всем домочадцам… И кажется, один лишь заправила понятия не имеет с кем говорит по телефону, если он один дома, и ему приходится брать трубку. Он все подробно записывает на белой доске для сообщений, которую сам же и повесил на кухне, под полкой, на которой громоздятся его книжки с рецептами.

Впрочем, мне не хочется вдаваться в подробности, поскольку это совсем другое дело. С момента моего появления в этом доме, по воскресеньям, за исключением отпуска, еду всегда готовит заправила. У него целая библиотека книг с рецептами, занимающая всю заднюю стену кухни. И как на параде белоснежные передник, курточка, косынка, и высоченный колпак… Утром по воскресеньям отец несколько часов проводит за стряпней. И не дай бог его отвлечь или помешать. Он становится злющим как пантера, похлеще, чем когда работает в кабинете. Я сам это видел.

Как вы заметили, я никак не могу сосредоточиться на персоне Бегонии-матери. А все потому, что заправила мне больше интересен. Мне тяжелее его понять: он лучше других скрывает свои чувства, хотя и в меньшей степени, чем думает. Уж на что Бегония знает отца как облупленного и все же, как я уже упоминал, нет-нет да и упрекает его, что даже после тридцати лет совместной жизни не знает чего от него ждать. А ведь Бегонии-матери ума не занимать. И интуиция у нее о-го-го какая. Она сразу видит человека насквозь. И если, к примеру, кто-то ей не понравился, то дело труба. Не то, чтобы она продолжала предвзято к нему относиться, просто этот человек, как правило, не оправдал ее надежд. В подобных вопросах Бегония-мать достойна восхищения. Конечно, она тоже не без греха, и у нее есть свои заскоки. Я говорю так не со зла, но характерец у матери ужасно взрывной. “Как газировка,” – говорит бабуля. Правда это производит впечатление только на тех, кто ее не знает. С громкими криками мать гоняется за разозлившим ее ребенком, а тот привычно уворачивается и хохочет, потому что знает ее. Устав кричать и бегать, мать прекращает гонку, и ее злость моментально проходит. Видел я и то, как она грозила заправиле, что уйдет из дома, после чего и в самом деле уходила, громко хлопнув тяжелой стальной дверью. Через какое-то время она возвращалась и с достоинством проходила мимо, ни с кем не разговаривая. Ее лицо было сдержанно-спокойным, а взгляд вроде бы сердитый, но в то же время лучится весельем.

Бегония-мать очень мила и обаятельна. Все так говорят. А заправила вечно шутливо попрекает ее этим, ворча, что какой-то умник спрашивал о ней, восхищался необыкновенной красотой его жены и интересовался, почему не пришла эта очаровательная богиня. Короче говоря, Бегонией-матерью восхищаются все.

- А на меня совсем не обращают внимания, – жалуется отец, – будто мы и вовсе незнакомы…

Время от времени отец тоже злится. Почти всегда из-за денег. Особенно когда приходят счета. Он разглядывает их и так и этак.

- Черт возьми, оказывается, я задолжал семьдесят тысяч песет “Английскому Двору”… Послушай, я же дал тебе купоны на распродажу в этот супермаркет на двадцать тысяч дуро… [прим: 1 дуро =5 песетам]

Громко сопя и прищелкивая языком, будто желая что-то сказать, заправила принимается снова изучать чек… А затем мрачно изрекает:

- Так мы и до конца месяца не дотянем…

Бегония-мать в бешенстве взвивается, готовая наговорить отцу кучу гадостей:

- Вот уж не знаю, какого черта тебе приспичило ехать в Италию в прошлом месяце, если все так скверно.

И следом:

- И зачем нужно было транжирить деньги на подарки к серебряной свадьбе? Я тебя об этом не просила...

Когда до нее доходит смысл сказанных слов, уже ничего не исправить. Она раскаивается, но слово не воробей...

Впрочем, я же говорил: интуиция – вот ее главное оружие. Она обладает особым чутьем и улавливает даже малейшие изменения в голосе мужа. В этом семействе пресловутые отцовские интонации стали легендарными. Заправила, как правило, никогда не кричит, защищаясь богатой палитрой интонаций как разнокалиберными пистолетами. А Бегонию-мать это бесит, потому что она слету просекает убойную силу каждой из них.

Следует заметить однако, что их перепалки уже принадлежат истории. В последнее время при мне они не ссорились. Не знаю, может, с деньгами стало получше, или заправила – по уверению Бегонии-матери – достиг нирваны и почти не злится. Совсем недавно Бегония-мать сердилась на отца, но безответно. Она решила, что заправила должен больше есть, если не хочет заболеть, – анорексией, кажется, – из-за проклятого стремления похудеть.

- За май одиннадцать кило, – хвастливо заявил отец.

Мать потихоньку закипала.

- Осталось спустить еще парочку-тройку, – с довольной улыбкой подначивал жену заправила.

- Плевать! – рявкнула она. – Сейчас ты у меня как миленький съешь вот это...

Мать как ребенку придвинула ему тарелку с поджаренным до золотистой корочки филе, которую отец с усмешкой отставил от себя. Мать тут же подвинула ее обратно.

- И все из-за этого дурака! – Мать ткнула пальцем в Мичу. – Он, видите ли, сказал утром: " Папа, что это у тебя под галстуком?"

Дети напрочь забыли об этом, да и заправила тоже. Только Бегония-мать все злилась.

Она такая, и останется такой до самой смерти. Бегония-мать полна энергии; войдя в раж, она становится красной как рак, ее даже бросает в жар. Людей, подобных ей, мало, и их обычно причисляют к плеяде благородных. Я говорю "мало", предвосхищая наше будущее. Из разговоров я слышал, что с каждым днем наше общество становится все более жестким и конкурентным, превращая молодежь в бездушных и безжалостных людишек.

Как-то я подслушал разговор заправилы с женой, в котором затрагивалась наиболее обсуждаемая ими тема.

- Мы готовим детей лишь к тому, чтобы стать сильнее, – говорил отец, – но в этой суровой жизни они слишком рано взрослеют.

И все же дети, особенно мальчишки, добротой пошли больше в мать.


                Глава 15. Домочадцы: дети


     Мой мир – это ребятня. В том смысле, что я вырос у них на руках, играю с ними, а частенько и злюсь на них. Когда я зол, во мне просыпается лев – как же прекрасно звучит львиный рык! – и я кусаю их за руку или за ногу, короче, что первым подвернется, за то и цапну, или царапну там, куда дотянусь, и они носят на себе следы моей нежности. Но как бы сильно ни был зол, я никогда не мечу лапами в лицо. При всем моем разнообразии наказаний в час расплаты, это у меня всегда под контролем, причем издавна.

Не помню, чтобы я когда-нибудь царапал Бегонию-дочь, разве что когда мы были совсем крохами. Впрочем, не припомню также, чтобы она хоть раз меня злила. С того самого дня как впервые взяла меня на руки, Бегония-малышка всегда была добра ко мне. А вот Луису Игнасио доставалось изрядно; его я царапал с огромным удовольствием, поскольку этот амбал – хотя после несчастного случая, пролежав в больнице несколько месяцев, он здорово похудел и теперь уже не такой амбалистый – частенько меня пугал. С громкими воплями он крепко хватал меня за шкирку и валил на пол, чтобы я лежал как мертвый. Ему доставляло удовольствие смотреть, как я выворачиваюсь, елозя по плиткам кухонного пола. Со временем поняв, что он хотел всего лишь поиграть со мной, я стал ему подыгрывать, хотя и сейчас иногда верчусь. Правда, теперь это случается крайне редко, особенно в последнее время, и мне реально очень жаль.

Вернувшись из больницы, Луис Игнасио выглядел тенью прежнего здоровяка. Вдобавок он и ходил по стеночке, с трудом передвигая ноги, как делают железные игрушки в телевизоре. Сейчас Луис Игнасио ходит лучше, но когда он меня гладит, я вижу, что его руки потеряли былую силу. Бедняга, какой же ужас он пережил! Да и сейчас еще...

Однако я никогда не слышал, чтобы Луис Игнасио жаловался. Лишь изредка, когда он у себя в комнате играет на компе, а я валяюсь на диванной подушке у окошка и нежусь на солнышке, я могу услышать, как он злится на свою неловкость, считая, что я сплю.

Я вообще мастер подобных лицедейств. Стоит мне прикрыть глаза, как все тотчас же думают, что я в объятиях сновидений, и говорят, что я дрыхну всю свою жизнь. Но это не так. Лежа на солнышке, я люблю поворошить свою память, и воспоминания, суматошно толкаясь и налезая друг на друга, роятся в моей голове. Сумбур и толчею в мыслях порождает исключительно моя лень, но я не утруждаюсь это исправлять.

Однако при желании – уж будь уверен – я монтирую картины прошлого по порядку, как кинофильм. В моей памяти хранится много тайных навыков, о которых ребята даже не подозревают, но которые служат мне на благо. К примеру, они несказанно удивляются, увидев, что я открыл неплотно притворенную дверь. А я-то знаю, как приоткрыть ее чуть шире, а потом распахнуть лапой, какой бы тяжелой она ни была. Им неизвестно, каким сильным я могу быть в случае необходимости.

И уж само собой разумеется, мелким и в голову не придет, что мне понятны все их разговоры... точнее, почти все, поскольку иногда даже заправила сетует, что новомодных ребячьих словечек вообще никому не понять. Дети тут же отвечают, что сейчас все так говорят, а он слишком старомоден и отстал от жизни. Ну а мое мнение никого не интересует, хотя на все вещи у меня, между прочим, имеется свой собственный взгляд. Изо дня в день слушая ребят, я мотал на ус все их разговоры вплоть до мелочей – о которых сами они вскоре забывали – и совершенно бессмысленные жесты. С самого начала я был немым свидетелем их многочисленных проделок. Они выкидывали разные фортели, не обращая на меня ни малейшего внимания, будто я пустое место, и считая, что они и в самом деле одни во всем доме. Кажется, я уже говорил, что когда намечается, к примеру, какая-то поездка, со мной не советуются, а жаль, поскольку я мог бы подсказать, если погода испортится. Всем известно, что кошки очень чувствительны к таким вещам, но моего мнения никогда не спрашивают.

И все же как ни крути, но, кажется, они догадываются, что я гораздо лучше них чую грядущее, хотя не перестают удивляться, когда я подхожу к двери и сажусь рядом с ней в ожидании прихода раньше, чем на кухне затрезвонит домофон.

- О, Мичу идет, – сообщает заправила, больше прочих подмечающий мои повадки.

Думаю, он подозревает, что я многое помню и знаю гораздо больше, чем показываю, и именно поэтому сердится сильнее всех, когда я совершаю какое-нибудь из своих злодеяний, не веря, что это всего лишь невинный инстинкт.

Итак, увидев как я неторопливо шествую к входной двери, отец изрекает “О, Мичу идет”, и практически тут же Хайме звонит в домофон. Я и теперь все делаю точно так же, вот только Мичу уже не звонит в домофон: не так давно заправила дал ему ключи от квартиры, и, по-моему, это самый верный способ признать, что он вырос.

А на днях Бегония-мать сильно расстроилась из-за Мичу, которому вот-вот стукнет семнадцать. Ему пришла повестка из муниципалитета, обязывающая вскоре после дня рождения явиться и встать на учет по поводу предстоящей военной службы. Бедная Бегония никак не может поверить, что ее милый малыш повзрослел. [прим: до 2001г в Испании военнообязанными становились мужчины с 17 лет (призыв с 19), с 2001г – служба только по контракту ]

Вместе с тем я уверен, что заправила понятия не имеет, что творится в моей голове и чем я занимаюсь, оставшись дома один. Он ужаснулся бы, узнав, к примеру, что я научился управляться с той штуковиной, к которой приклеивается голос; домочадцы называют ее магнитофон. Это очень легко. Три-четыре раза я видел, как Хавьер записывал для урока интервью, и – щелк! – магнитофон включился сразу, как я нажал на кнопку. Дело в другом: лишь бы только им удалось когда-нибудь понять мой язык, а это будет очень нелегко. Боюсь, что когда им заблагорассудится разобраться с моими воспоминаниями, плодом ежедневных наблюдений, я уже коньки отброшу. Я часто слышу выражение “коньки отброшу” от острого на язык Хавьера, тарабарщину которого сам черт не разберет. Не от большого ума, разумеется, он говорит на каком-то тайном молодежном языке, неподдающемся пониманию. Однако, думается мне, что вскоре его, вполне возможно, переплюнут Мичу и Уксия, особенно Уксия, которая уже сейчас ругается как сапожник. Здесь сыграло свою роль то, что она занимается гандболом.

Как я говорил, Хавьер изучает журналистику. Учится... если это можно назвать учебой. Не знаю, как можно чему-то научиться, ни черта не делая. Он или вдохновенно поет под гитару – что в сущности совсем неплохо – или играет за компом, или же, сломя голову, мчится на улицу, потому что кто-то позвонил ему по телефону и позвал гулять. Он падок на девчонок. Они – его слабость, и ради них Хавьер как истинный рыцарь из кожи вон лезет: провожает куда им нужно, дарит подарки, развлекает, смешит и сам с удовольствием смеется вместе с ними. Хотя, в последнее время, как мне кажется, Хавьера захомутала какая-то девушка, вонзив в него огненные стрелы любви.

И лишь когда Луис Игнасио лежал в больнице, я увидел Хавьера совсем иным – серьезным и молчаливым. В то время он подолгу сидел в своей комнате в обнимку с гитарой. По-моему, он жутко боялся и песнями старался отогнать страх, сжимающий его горло. Хавьер пел с такой злостью, что даже веселые песни звучали тоскливо. Он очень тяжело переживал несчастный случай, произошедший с Луисом Игнасио. Я слышал, как он кому-то говорил, что у него не хватает смелости пойти в больницу, чтобы навестить брата.

Однажды, кто-то из братьев и сестер, не помню точно кто, даже упрекнул его в этом, но я уверен, что виной тому не недостаток смелости, а избыток любви. Сама мысль увидеть Луиса – имя Игнасио всегда опускают, поскольку заправиле оно почему-то не нравится, – беспомощно лежащим на высокой кровати, с мрачной перспективой полного паралича на всю жизнь, превышала его надежды, а не силы. Он не желал смиряться с действительностью, вот и все.

По правде говоря, Мичу и сам был не рад частым визитам, но у него другой характер: он более замкнутый и не такой импульсивный. Думаю, Мичу закрывал глаза и устремлялся в будущее, не слишком размышляя о переживаниях близких. Ему тоже не улыбалось считать, что все непоправимо. Он и сам не понял до конца, как все произошло, и этим мало отличался от прочих домочадцев, которым и в голову бы не пришло, что такое может случиться – и случилось – с тихоней Луисом, который никогда ни садился за руль и не хотел этому учиться, с паинькой Луисом, который и из дома-то почти не выходил... Кроме того вечера в Мургии, когда он позволил себе поехать... Луис Игнасио всегда был серьезным малым, – правда со мной в меньшей степени – и его уважали больше всех, после отца, конечно.

Я сразу же понял, что в дом пришла беда. С первой предрассветной секунды летнего мургийского утра, когда кузина Ана позвонила в дверь нашего дома, разбудив и изрядно напугав меня при этом. Удивленный спросонок, я навсегда запомнил ее искаженное страхом лицо, когда она говорила о несчастном случае…

С этой теплой ночи я частенько бывал свидетелем бесчисленно пролитых в тишине слез, глухих ударов кулаком по рабочему столу не смирившегося с несчастьем заправилы, взглядов, направленных в пустоту и спрашивающих кого-то: " почему? за что?.." Но в то долгое лето я также узнал, что существует нечто необъяснимое, что еще крепче сплачивает семью в тяжелые времена, несколько смягчая боль. Мои близкие не теряли самообладания даже в самые черные минуты безнадежности, порождаемой ужасным диагнозом. Несколько месяцев в доме царили тишина и покой, а заправила упрямо твердил, что жизнь должна идти своим чередом, как обычно.

Как обычно… Думаю, как обычно жил только я, да и то не совсем, потому что тоже переживал. А иначе и быть не могло. Я видел блуждающие взгляды домочадцев, их беспокойный сон, руки, хватающие телефонную трубку, – особенно в первые дни – и приглушенно-тоскливые шаги по паркету.

С другой стороны, вы и не представляете как я скучал по этому парнишке, даже выиграв в плане своего спокойствия.

Если быть честным, пока Луис Игнасио лежал в больнице, остальные домочадцы много времени проводили со мной и постоянно поглаживали по спине, ища невозможного для них утешения. И хотя им было не до шуток и игр, они смеялись, когда я, понимая, что им нужно отвлечься, мастерски принимался строить из себя шута. Но в глазах их застыла печаль, и мне было немного стыдно за свое шутовство. Впрочем, они отлично понимали, что я стараюсь отвлечь их, и благодарно тискали меня, улыбаясь чуть веселее. Думаю, именно тогда все стали целовать меня в голову, как это делала Уксия, когда я только появился в этом доме, и за что ей крепко доставалось.

На протяжении этих тяжелых месяцев, ребята вносили определенную стабильность в семейный уклад. Было очевидно, что они продолжали жить обычной жизнью, как и просил заправила.

Они не опаздывали на уроки и, судя по первым контрольным перед Рождеством, хорошо учились. Но ритм жизни стал другим, поскольку самые близкие друзья и просто приятели продолжали приходить в наш дом сначала для того, чтобы узнать новости из больницы, а когда Луис Игнасио постепенно пошел на поправку, они по очереди, вместе с родными, стали каждый вечер навещать его.

К тому же взрослых почти никогда не было дома, и детям пришлось отвечать на телефонные звонки и записывать сообщения, а телефон трезвонил, почти не умолкая.


                Глава 16. Ночь чуда


С тех пор как через два дня после несчастного случая с Луисом Игнасио мы покинули Мургию, домашний телефон, не умолкая, надрывался целыми днями, а иногда еще и по ночам практически до Рождества, точнее, до нашего возвращения на праздники в долину Зуя. Может, я и утрирую, но в нашем доме и так никто не ложится спать раньше двенадцати, а телефон тогда звонил еще и позже.

Заправила терпеть не мог эти поздние звонки, даже в таком особом случае не желая отступать от своего принципа: если нет какого-либо действительно срочного, безотлагательного дела, если речь не идет о близких родственниках, знающих ваши привычки, но могущих вести себя по-свойски, и если вы заранее не договорились с кем-то, недопустимо звонить вечером, после половины одиннадцатого ни в один “порядочный дом”. Забавно наблюдать, к чему приводят эти убеждения. После одиннадцати вечера – по моим подсчетам нарушение правила составляло полчаса – он брал трубку с жутко недовольным лицом, правда, с началом разговора его досада сразу же улетучивалась.

Я убежден, что ночные звонки раздражали отца не только из-за его принципов, но также были связаны с заботой о жене: ему хотелось, чтобы Бегония-мать смогла отдохнуть после беспрестанных дневных метаний из дома в больницу, и из больницы домой. Я говорю так, потому что видел собственными глазами, как заправила взял телефон с ночного столика в спальне и убрал в шкаф, чтобы звонки не нарушали ее сон.

Другое дело визитеры. Пока Луис Игнасио лежал в больнице, его навещало множество друзей и приятелей, что явилось большой и приятной неожиданностью, поскольку он почти никогда не рассказывал о них. Среди навещавших были и одноклассники, и одногруппники с курсов Права при Университете, и соратники по "Движению за права человека во всем мире", а еще соседи и самые близкие друзья… Все старались помочь Луису Игнасио скоротать его долгие часы страданий. Когда он смог спускаться в инвалидном кресле в больничный вестибюль, ребята играли с ним в карты, девчонки всячески баловали его и шутили, чтобы хоть немного отвлечь от боли, а незадолго до начала учебы помогли уладить все школьные проблемы.

Друзья и знакомые старших членов семьи тоже были готовы помогать с первой минуты. Словом, помощников всегда хватало, хотя кое-кто из взрослых почти сразу же покидал палату в полуобморочном состоянии, увидев неподвижно лежащего Луиса Игнасио, голову которого охватывали какие-то железные штуковины, со свисающими с них почти до пола мешками с песком… Сам я этого, естественно, не видел, но, надо думать, грузы с песком, пришпандоренные железяками к теменным костям, зрелище не для слабонервных, и это очень бурно обсуждалось в первые недели пребывания Луиса Игнасио в больнице. Другие же торопливо прощались и выходили в коридор, где плакали, вспоминая некогда сильное, плотно сбитое, мускулистое, а теперь неподвижное, сильно исхудавшее тело парня и его глаза, погруженные в тишину, которую не могли нарушить даже его всегда односложные ответы.

Атмосфера в шестиместной палате с лежачими больными была весьма гнетущей. У Давида, Артуро и Маноло, сотоварищей Луиса Игнасио по несчастью, дела обстояли еще хуже. Всем троим был поставлен диагноз тетраплегия, и поговаривали, что никто из них больше не сможет ходить. Три классных паренька не старше двадцати, которые никогда не встанут на ноги.

На протяжении долгих недель в больницу поступали и другие, тоже молодые ребята, чья участь была не лучше судьбины стариков: каменщик-поляк, – как же его звали? – болезнь которого, к счастью, была излечима, и он недолго пролежал в больнице; Лоренсо; Луис, а также Константино из семьи инвалидов.

Их случаи, как я услышал из домашних разговоров, были вполне заурядными, что отнюдь не делало их менее ужасающими. Давид, студент, учившийся в Мадриде на фармаколога, уезжал на праздничные дни в свой ламанчский городок. Истратив все деньги, он решил добраться автостопом, и на свою беду сел в машину, водитель которой был в дымину пьян. Давид даже не успел попросить его остановить машину: авария положила конец его праздничной поездке. Точно не скажу, но насколько я слышал, водитель отделался легким испугом и синяками, а вот Давиду досталось с лихвой.

Галисийца Артуро, уроженца города Арбо, земли славных миног, сбили на пешеходном переходе, когда он в соответствии с правилами движения переходил через какую-то широкую улицу Мадрида; отброшенный бешеным ударом в сторону метров на тридцать, он еле слышным, шелестящим как ветерок шепотом сумел пошутить, с трудом выдавливая слова: "знатно припечатало, хоть по запчастям собирай". Артуро поступил в больницу четыре месяца назад. Он потерял голос и счет операциям, ни одна из которых, разумеется, не относилась к онкологии. Боец по натуре, сильный духом и несгибаемый, с отменным аппетитом, Артуро являлся постоянным объектом шуток своих сотоварищей, со стороны казавшихся грубыми и даже жестокими. Особенно это касалось насмешек Давида. Когда Луис Игнасио уже вернулся домой и в больницу ходил лишь на осмотр, он как-то рассказал, – а я подслушал, – что после очередной операции к Артуру вернулся голос. "У чувака такой смешной галисийский акцент", – добавил он в заключение.

Маноло – милейшее создание, земляк Давида. В один из жарких вечеров на пороге лета он прыгнул в бассейн головой вперед. Воды в бассейне оказалось маловато, и парнишка, сильно ударившись о цементное дно, сломал себе шейные позвонки и, что еще хуже, повредил спинной мозг. Все хвалили Маноло за его простоту, веселый нрав и жизнелюбие. Навсегда прикованный к инвалидной коляске, он, вопреки всему, радовался жизни.

Лоренцо, уроженец мест, соседствующих с леонскими землями Эль-Бьерсо, прозванный заправилой "властителем Бембибре", утром спокойно спускался на велосипеде по дороге в своем родном городке Бембибре, и неожиданно заметил, что отказали тормоза. К несчастью, без падения не обошлось. Все это настолько неправдоподобно, что даже не верится, правда? Положение Лоренцо осложнялось флебитом и вроде бы какими-то лужами в легких. Я плохо в этом разбираюсь, поэтому объяснил услышанное как сумел. [прим: "Властитель Бембибре. Последний тамплиер Испании." – исторический роман Энрике Хиль-и-Корраско, в переводе Марковой С.В.]

Еще один здоровяк Луис появился в палате гораздо позже остальных и в первые недели был просто невыносимым для всех, хотя впоследствии, по-моему, он сильно изменился. Этот самый Луис учился в Алькале, неподалеку от Мадрида. Он был сбит пассажирским автобусом и врезался в стену. Своим суровым видом бедняга долгое время выделялся среди прочих, не вписываясь в атмосферу доброжелательности и теплоты, установившейся в этой палате тяжелобольных, недостаточной, впрочем, чтобы сдерживать слезы, вздохи и печаль. Жесткий по характеру крепыш удивлял всех своим нытьем и вечными жалобами.

Константино поступил последним, и я плохо помню, какой несчастный случай привел его на больничную койку. Думаю, это была автомобильная авария неподалеку от нашего дома, вероятней всего на дороге, ведущей в Эль-Пардо. У Константино, которого многие называли Тино, был самый что ни на есть рядовой случай.

В первые недели Луису Игнасио всегда помогали Давид и Артуро, которые уже могли передвигаться и даже гуляли на больничном дворе. Маноло тоже мог, но он очень быстро уставал, и ему было гораздо тяжелее отказаться от тихого часа. Немного поднабравшись сил, Маноло принялся вместе с Давидом и Артуро вовсю гонять по коридору третьего этажа на инвалидном кресле, шутливо наезжая на медсестер, с которыми поддерживал в той или иной степени дружеские и доверительные отношения.

Луис Игнасио присоединился к приятелям после операции, длившейся более пяти часов, и последующих за ней долгих недель тяжелых испытаний, когда врачи растягивали его позвоночник, подвешивая груз и постепенно приподнимая спинку кровати почти до вертикали. Теперь они гоняли по коридору вчетвером и перекидывались в картишки в вестибюле главного входа. Тогда же Луис Игнасио и поведал друзьям о том, что случилось с ним той сентябрьской ночью с восьмого на девятое, которую заправила называет "ночь чуда".

В общем-то, сия мургийская история столь же проста, сколь и драматична. Каникулы заканчивались, и Луис Игнасио пошел попрощаться с друзьями, поскольку на следующий день уезжал обратно в Мадрид. Как обычно они пили в Арлоби газировку, а около половины третьего утра кто-то из ребят сказал, что в соседнем городке проходят ночные гулянья. Луис Игнасио отказывался ехать; он хотел вернуться домой и лечь спать, поскольку вставать и отправляться в путь предстояло спозаранок, но тот же самый тип его уговорил, сказав: "Мы ненадолго, только глянем, что там – и тут же обратно".

На обратном пути все и случилось. Я слышал, как Луис Игнасио рассказывал об этом Бегонии-матери, не имея возможности отвертеться. На одном опасном повороте машину занесло, и она завалилась капотом в кювет. Ехавшие следом друзья тут же бросились на помощь пострадавшим. В разбившейся машине было пять человек: водитель, парень, сидевший рядом с ним, и Луис Игнасио, расположившийся на заднем сиденье между двух девчонок. Девушки отделались легко, думаю, лишь ушибами и царапинами. Водитель сломал себе ключицу, или что-то в этом роде. Его приятель здорово разбил лицо и достаточно серьезно повредил глаза, особенно левый. Он продолжает непростой курс лечения и потихоньку поправляется. Я часто слышал об этом у нас дома, поскольку родители парня являются давними друзьями старших домочадцев. Луис Игнасио сразу обратил внимание, что не может шевельнуть ногами.

Когда той ночью, после тревожного звонка кузины Аны, заправила помчался в Виторию, все уже знали, что дело очень серьезное. Знали или предчувствовали. Несколько часов спустя после обследования дежурные невролог и травматолог сообщили заправиле окончательный диагноз: перелом двух позвонков шейного отдела…

Они заявили об этом, не церемонясь, прямо в коридоре. Я тысячу раз слышал, как заправила говорил о том, что никогда не верил им до конца. Медсестра несколько раз водила его в отделение интенсивной терапии, где он всячески старался подбодрить Луиса Игнасио. Заправила поглаживал ступни ног сына, а парнишка говорил: "Левой ноге щекотно… А сейчас ты правую щекочешь."

- Фантомная чувствительность, – возражал врач, первым поставивший диагноз. – Вроде машины без бензина, по инерции проехавшей вперед метров триста.

Заправила отмалчивался и не спорил с ним, но при каждом удобном случае приходил в реанимацию.

- Правой щекотно, – сдержанно отвечал Луис Игнасио, с едва заметной в голосе ноткой радости. – А теперь… опять правой.

Позднее заправила восторженно рассказывал, что, не желая смиряться с прогнозами врачей, он выходил из реанимации, надеясь на чудо. Это было непросто, но, по его словам, вопреки очевидности, лишь надежда могла одолеть диагноз.

- Вот именно, машина без бензина, едущая по инерции вперед, – говорил он обычно в заключение, добавив как-то раз. – И тем не менее, несмотря на мою надежду и реакцию Луиса на щекотку, питавшую эту самую надежду, врачи без тени сомнения заявляли о необратимости процесса и, спустя сутки, даже предлагали перевести парня в отделение для инвалидов, где он, по крайней мере, научится ходить на протезах…

Так стоит ли удивляться, что заправила называет ту ночь – хоть и редко – “ночью чуда”?

Ночь чуда… Кому как, конечно. Я же в тылу никогда не находил ее таковой. Для меня были долгие ночи неизвестности, когда я видел уходящую и приходящую надежду в глазах ребят и, конечно же, взрослых. Я всегда внимательно следил за их взглядами, ведь именно так, отражением сиюминутных чаяний и тревог до меня доходили новости о течении болезни Луиса Игнасио. Я говорю о Мадриде, а не о Мургии, потому что два первых тамошних дня прошли в почти непрерывных рыданиях и слезах перед, казалось, непоправимой бедой. Очень странно, но я даже не помню толком, как мы ехали обратно. Помню только, что в день аварии уехали Хавьер и кузина Моника, поскольку им предстояла переэкзаменовка, и вместе с ними малышка Бегония, которая села за руль. Заправила еще спросил ее, сможет ли она вести машину, или лучше вернуться на поезде или автобусе. Малышка, с покрасневшими от слез глазами, ответила, что вполне готова ехать на машине, и что все будет хорошо. Я считаю, что этот смелый поступок был отправной точкой в преодолении несчастья.

Я и остальные вернулись в Мадрид на следующий день, потому что нам пришлось ехать следом за машиной скорой помощи, перевозившей Луиса Игнасио из Витории в больницу “Ла Пас”. Именно в этой больнице, вопреки всем прогнозам, в насмешку над первым, поставленным в виторианской больнице, ужасным диагнозом, и начало происходить чудо, которое заправила приписывает ночи аварии. Теперь-то я, конечно, понимаю, что это и впрямь было чудо, а не просто случайность.


                Глава 17. Вереница дураков


У меня имеется свой собственный взгляд на некоторые вещи, который я и выражаю, но в данном деле мне не хотелось бы брать в расчет чувства иных, всегда тактичных и великодушных людей.

Я думаю о множестве посетителей, которые "почтили" нас своим присутствием после того, как мы вернулись из Мургии с неподвижным Луисом Игнасио и более чем скромными надеждами на его выздоровление, и в особенности после выписки парня из больницы, когда он долечивался уже в родных стенах.

Похоже, люди, годами не появлявшиеся у нас и не дававшие о себе вестей, вспомнили дорогу в наш дом и не раз приходили к нам по вечерам, где, сидя в гостиной, пили кофе или пиво – к слову, у нас отродясь не водилось ни пива, ни колы, но в те месяцы приходилось таскать его в изрядных количествах – и болтали до изнеможения, нагоняя тоску, по крайней мере, на меня. Но самое главное, они с таким любопытством пялились на Луиса Игнасио, словно он был диковинной зверушкой в цирке. Оглядев его с головы до пят, они снова и снова принимались рассматривать длинный шрам, оставшийся у него на затылке после операции, приговаривая при этом "прелестно, замечательно, это просто чудо", и, судя по их безразличию к беде, кажется, были не прочь остаться на ужин. Взрослые по очереди занимали непрошенных гостей, то и дело прося прощения за то, что приходится отвечать на телефонные звонки. Ребята, едва поздоровавшись с подобными визитерами, извинялись и, ссылаясь на учебу, тут же удирали к себе, поскольку у них не было сил весь вечер выслушивать скучную чушь. Я собственными ушами слышал, как они говорили об этом, сидя в своей комнате.

Я делал все, что мог. Иногда, видя подавленное состояние Бегонии-матери, которая больше прочих была привязана к гостям, – ведь заправила работал в школе по утрам, а иногда и по вечерам – я величаво появлялся из-за двери, грациозно проходил по комнате, вальяжно разваливался на спинке зеленого кресла из мебельного гарнитура прямо перед назойливым посетителем и принимался нагло зевать. Если Бегония-мать не шпыняла меня, чтобы я подобру-поздорову выметался из комнаты, я продолжал зевать, всем своим видом показывая гостю, что он первостатейный зануда. Иное дело, если собеседник был желанным гостем, и мать была не прочь с ним поболтать: тогда Бегония-старшая просила меня уйти, или же сама выставляла вон.

Короче говоря, я, по мере своих скромных возможностей, старался избавить домочадцев от вереницы надоедливых зануд, коих было предостаточно. Скромных в том смысле, что я не мог вломиться в комнату с кожаным ремнем, висящим в кабинете заправилы и всегда готовым к нападению... Словом, мои наглые выходки не всегда были успешными и, порой, даже приводили к обратному, нежелательному, эффекту: почти всегда находился кто-нибудь – обычно дамы, хотя и джентльменов тоже хватало, – кто восклицал: “Ах, какая лапочка, ну просто прелесть!”, и начинал меня тискать, выискивая любые предлоги, лишь бы побольше докучать мне своими телячьими нежностями и глупым сюсюканьем. В таком случае мне оставалось только одно – побыстрее испариться из комнаты и, кипя от злости, спрятаться под кухонным столом в ожидании, когда очередной нытик уберется восвояси. Хорошо еще, что у некоторых бывает аллергия на кошачью шерсть, и они панически боятся моих соплеменников. Увидев меня, они, себя не помня, с криком вылетали из комнаты, нелепо оправдываясь на ходу: "Пока, милочка, мне пора идти, уже поздно". Когда дверь квартиры закрывалась, я направлялся прямиком в гостиную и со всего размаху радостно прыгал Бегонии-матери на колени, а она долго и ласково гладила меня, – я обожаю ее ласки – и все казалось маленьким праздником, так что я ненадолго даже забывал, что для вечеринок еще не время. Привлеченные тишиной, в комнате появлялись ребята и с облегчением вздыхали: "Классно, что они ушли", ну и все такое.

Само собой, я высмеиваю тех, кого манил запах и вид беды. А настоящие друзья всегда были желанными гостями, даже если с ними и общались редко, и встречались раз в год по обещанию. Не докучая попусту, они просто предлагали помощь, по дружбе, от чистого сердца: "Если нужно, звони", "Чем я могу помочь?", "Пусть ребята приходят ко мне, я их покормлю, да и переночуют у меня, кровати есть", "Поговорите с таким-то доктором, скажите, что вы от меня", "Один мой близкий друг...", "Я схожу за продуктами". На протяжении нескольких месяцев, всегда готовые помочь, они звонили каждый день, приходили в больницу, улаживали рутинные бумажные дела. И когда парнишка вернулся домой, наперекор врачебным прогнозам оставив костыли в машине и ковыляя на своих ногах, друзья искренне продолжали поддерживать и укреплять его дух. Как говорит заправила, друзья не могут надоесть; у них бархатный голос и сердце, огромное как мир, в котором умещается всё, включая боль и грусть, долгое время наполнявшие этот дом. Каков бы ни был наплыв гостей, мы воспринимали только тех, кто отлично понимал наши чувства; заявляю, не хвастаясь, что я был особенно восприимчивым, поскольку лучше всех чувствую биение сердца каждого из домочадцев.

Иногда я задаюсь вопросом, что было бы с семейством без меня, если бы однажды я не появился в этом доме и не стал частью их жизни. Я считаю, что сыграл немаловажную роль в становлении характера детей и даже смягчил некие острые грани в отношениях взрослых. Как бы то ни было, но без меня жизнь семьи однозначно была бы другой, и я уверен, что с моим уходом им будет чего-то не хватать. "В день его смерти..." – услышал я однажды слова Бегонии-матери. Дело в том, что, несмотря на все мои шалости и проказы, я всегда рядом с ними и являюсь микстурой от их повседневных маленьких печалей, без особого труда настраиваясь на волну их чувств и ощущений. Я сумел доказать это за те месяцы, что Луис Игнасио являлся бесспорным, но достойным сожаления, главным героем.


                Глава 18. Неисчерпаемый кладезь

Непросто, ох как непросто измерить чувства. Даже не по мере их роста – в первую очередь детских – сообразно той нежности, что они получали и сообразно той близости, что крепла между нами с течением времени. Я, само собой, приглядывался – особенно после несчастного случая с Луисом Игнасио – к реакции всех и каждого из них в отдельности. Я мог бы рассказать о грустных моментах в жизни ребят, потому что, как говорил ранее, при мне им не нужно скрывать своих слез. Это были недели, месяцы – без малого год – переживаний, всегда заканчивавшихся лаской, которую я получал и, в свою очередь, возвращал по мере возможности. Получаемая ласка была своего рода спасительной тропинкой, расслаблением после напряжения сродни тому как машинально поддают ногой мелкий камешек, оказавшийся на пути... Но вот в чьем сердце покоится наибольшая печаль, определить точно я не сумел.

Бегония-дочь, самая старшая из братьев и сестер, пролила много слез. Были недели, когда она горько рыдала прямо до икоты – к которой весьма склонна – и до огромных как у совы синяков под глазами. Были месяцы беспокойного, тревожного сна, когда она испуганно подскакивала в кровати от приснившегося кошмара, который, к несчастью, оказывался правдивей иной реальности.

Иногда я видел, как она вся в слезах упрямо качала головой, бормоча срывающимся голосом: “Не может быть, не может быть”... Но такова была, надо думать, суровая реальность.

Нелепая оплошность водителя вдребезги разбила семейное счастье, разрушила бьющую ключом жизнерадостность пятерых ребят, которые до этой минуты и понятия не имели о другой, более суровой, стороне жизни; родители не в счет – им эта сторона уже известна, у них, само собой, имеются проблемы, и, благодаря своим опасениям, они всегда начеку.

О Бегонии-дочери я не слишком-то много могу сказать, разве что повторю еще раз, что она очень своеобразная. Что это означает? Хорошо это, или плохо? Точно не знаю. Она упорна, предприимчива, прилежно учится, – ни одного хвоста за все время, и сейчас она блестяще закончила школу – уверена в себе гораздо сильнее, чем кажется, и без проблем совершенствуется в любой области, – свободно говорит по-английски и по-немецки, немного знает французский – а также она в меру заботлива, мила, красива и ранима. Ее достоинствами, как мне кажется, порождаются и черты характера, которые можно было бы назвать отрицательными: она излишне независима, любит посоперничать, слегка эгоцентрична, ясно представляет свои обязанности, а еще лучше – свои права, она сдержанна – порой даже замкнута – и всегда знает куда держать путь, не слишком заботясь о том, что будет и что останется в прошлом...

И тем не менее, порой она бывает весьма противоречивой: неожиданно самоуверенность сменяется беззащитностью, сила оборачивается слезами, а уверенность в правильности выбранного пути – клубком сомнений. Возможно, это следствие последнего положительного качества, о котором я упоминал, ее ранимости.

Полагаю, что из-за несчастного случая с Луисом Игнасио мы все стали гораздо добрее и человечнее. И Бегония-дочь тоже. Неожиданно я заметил, что теперь она воспринимает ближе к сердцу проблемы остальных, стала ласковее и заботливее, чем раньше, и не такой самоуверенной и себялюбивой.

Бездонный кладезь тайн под названием Луис Игнасио находится в его же собственной душе. Он всегда был моей слабостью в минуты размышлений, а теперь и подавно: со времени аварии я ни на секунду глаз с него не спускаю, пока он дома, а когда на улице – увы. Я-то ведь на улице не бываю, разве что когда меня волокут в клетке к проклятущему кошачье-собачьему эскулапу.

Так вот, душа Луиса Игнасио всегда казалась мне бездонным колодцем. Рассудительный, молчаливый, вечно замкнутый в себе, но вот уже три года как склонный к рассуждениям и диалогу. Именно три года назад он поступил в универ и за это время сильно повзрослел; перед ним открылся необозримый горизонт всевозможных идей, но, тем не менее, он как обычно сомневался, борясь с диаметрально противоположными соображениями и не поддаваясь эмоциональным влияниям, прикрываясь от них щитом глубочайшего рационализма. Возможно, я нагородил уйму слов, но так и не сумел хотя бы приблизительно описать вам моральный облик этого парнишки. А посему мне хотелось бы вернуться к данному вопросу и попытаться охарактеризовать Луиса Игнасио простыми словами: добрый и отзывчивый, он готов прощать и даже оправдывать поступки и поведение, которые могут удивить обычных людей, – иными словами говоря, у него свои собственные суждения на общепринятые ценности – излишне требовательный к себе, скептик и рационалист до мозга костей он ничего не примет на веру за просто так или с чьих-то слов, но в то же время готов положить на операционный стол – какое страшное слово – своей рациональности собственные убеждения, проще говоря, пересмотреть свои взгляды. В силу своей доброты, душевной открытости и миролюбия он не может причинить кому бы то ни было боль, даже если злится. Впрочем, в последнее время мне кажется, что Луис Игнасио стал более вспыльчивым, хотя, надо заметить, его злость улетучивается мгновенно.

Кстати, я бы сказал, что его чувство справедливости почти что... семейное предание. Оно проснулось в нем едва ли не с пеленок. Давным-давно заправила, то бишь отец, любя, прозвал его в шутку "воитель", должно быть, припомнив как в детстве читал недопустимые комиксы и повести, главные герои которых в рамках имперской политики стали рьяными вояками, начиная с Роберто Алькасара и Педрина а также Хорхе и Фернандо – практически фалангистов – и заканчивая Эль Койотом Хосе Мальорки и Герреро дель Антифасом, который жил в Сантьяго и с показной отвагой освобождал из когтей сарацинов красоток-христианок. [прим: Роберто Алькасар и Педрин, Хорхе и Фернандо, Герреро дель Антифас – герои испанских комиксов, Эль Койот – герой романов Хосе Мальорки, фалангист – член или сторонник фашистской партии Испании]

Несмотря на обостренное чувство справедливости, Луис Игнасио с пониманием относится к тем, у кого оно отсутствует, если они искренни; он ненавидит все, что используется дабы возвыситься над другими и помыкать ими: спекуляцию, лицемерие, вранье, насмешки над законом, предусмотренным развитой демократией. По-моему, со времени аварии он повзрослел и стал душевнее. Он кажется более открытым, а его сердечность порой граничит с удивляющим меня ребяческим простодушием.

В моем описании Луиса Игнасио есть один существенный пробел; я имею в виду его духовное общение с Богом, в чьем существовании он нисколько не сомневается, и я частенько слышал, как он говорил об этом родителям. Мне думается, что вера – это конечная остановка на разрушительном пути к полному переосмыслению всех вещей его особенного дара, аналитической чуйки, давно решившей просеять все через сито разума.

Бегония-мать надеялась на то, что чудо подтолкнет душу сына в любящие объятия Бога, которого он знал с детства. Где-то в альбоме еще хранятся фотографии с его первого причастия. В церкви, едва получив просфору, Луис Игнасио упал в обморок; от переизбытка чувств у него закружилась голова, и по совету врача, чтобы прийти в себя, он долгое время лежал в саду на травке.

Надежды матери не оправдались. Конечно, мы не знаем, что творится в его душе, но внешне он остался прежним Луисом Игнасио, с зачатками духовности, который все почитает, но почти не перед чем не благоговеет.

Мне хотелось бы задержаться и рассказать подробней о тяжелом времени абсолютной неизвестности, наступившем после аварии. По лицу Луиса Игнасио нельзя было понять, что ему больно, хотя врачи уверяли, что боль от грузов с песком, подвешенных по обе стороны его лба, была ужасной. Он был примерным больным: никогда не жаловался и не стонал, но всегда извинялся и благодарил. Луис Игнасио не смирился с диагнозом и не сдавался до конца.

- Совсем скоро ты встанешь на ноги, – поддерживали его приятели по палате, и он слабо улыбался в ответ.

Однажды психолог, тоже инвалид, вместе с еще одним парнишкой начали вещать ему о выгодах жизни в инвалидном кресле. Луис Игнасио выслушал их, не перебивая, а затем рубанул: "Я не останусь в этом кресле". И случилось чудо, истинность и сила которого таятся в его душе.


                Глава 19. Это паршивое лето


     Мое последнее пребывание в Мургии было отмечено меланхолией. Точнее, некой смесью неосознанной ностальгии и усталости, никоим образом не связанных с условиями жизни, идеальными для такого независимого существа как я.

Больше двух месяцев я был вольным как ветер, но не знал, что делать со столь желанной свободой. Я скучал, устав от суеты и вечной беготни по дому, оглушенный криками и топотом; прекраснейшее лето, подаренное небесами в этом году Мургии, – с предрассветными туманами, о которых бабуля говорит: "поутру туман, а к обеду вёдро", и с ночными грозами – реально меня умотало. Пусть никто не прислушивается ко мне и не воспринимает мои слова всерьез, я все равно скажу, что скучал по этому совершенно дикому для меня Мадриду, хоть и не выбирался там никуда дальше ветеринарного пыточного кабинета по соседству с нами. И тем не менее, несвойственная мне и непонятная тоска не раз набрасывалась на меня во время сна.

Если бы я смог понять возможные причины моей безграничной тоски и скуки, то, вероятно, перестал бы винить в этом нескончаемые вереницы приезжающих и уезжающих гостей, совершенно мне незнакомых.

Я имею в виду не только родственников, совладельцев дома в долине Зуя, и августовские недели с их бесконечными именинами и днями рождения, даты которых совпали таким удивительным образом, будто кто-то свыше нарочно подстроил это, чтобы легче было сообща устраивать торжества с конца июля и до начала сентября. Словом, в первых числах лета, едва закончились школьные экзамены и младшие ребятишки отправились в Англию, Бегония-мать приехала в Мургию, – она всегда приезжает первой – и буквально следом за ней потянулись друзья-приятели детей: кто-то по пути проездом, а кто-то отдохнуть несколько дней после долгой учебы. Все это время в мургийском доме постоянно толкалось пятнадцать-двадцать человек. Во время обеда за кухонным столом все не умещались, и приходилось накрывать огромный стол в гостиной, что бабуля на дух не переносит, словно это комната какая-то запретная. Две стиральных машины неделями не выключались. Та, что на кухне, работала порой и по ночам, с присущими ей неожиданными подскоками. Со злобным видом машина начинала подпрыгивать и пыхтеть, будто ее подталкивали на линию старта к двери, и ей предстояло куда-то бежать.

А еще меня озадачивали неожиданные ласки незнакомых рук, до этого не прикасавшихся к моей спине.

К счастью, никто не обижался на меня за то, что я старался уклониться от этих телячьих нежностей. Все, даже те, кто прожил со мной много лет, считают, что коты – довольно опасливый и не слишком доверчивый народец; наше дерзкое нахальство – и мое в том числе – является черным наветом, но на руку нам, если мы хотим избавиться от приставучих надоед. Словом, добрую часть времени в Зуе я провел, спасаясь от сюсюканья приезжавших и вскоре бесследно исчезавших людей, которые, тем не менее, считали себя обязанными посылать мне ласковые взгляды и тискать, думается, потому, что у них нет своих детей.

К апатии примешивалась и неразбериха, если принимать во внимание кошмарный распорядок семейной жизни в Мургии, поистине безумный, вынуждающий меня метаться из стороны в сторону бОльшую часть дня. Я не имею в виду Бегонию-дочь, которая главным образом обретается в Витории, а в Мургии, к слову говоря, только дрыхнет с рассвета и почти что до обеда. Она – королева виторианской, или как теперь говорят гастейской, ночи. Ребята вместе с приятелями тоже уходят после ужина и возвращаются около трех-четырех-пяти утра – откуда мне знать точно? – и до смерти меня пугают. И откуда только их черт приносит?

Впрочем, какая разница откуда! Всегда одно и то же, идет ли речь о простой вечеринке или о Вербене из ближнего поселка или аж из самого Бильбао, отмечающего в середине августа собственный праздник – Большую Неделю, по-баскски Асте Нагусия, как теперь часто называют его в Мургии, или о похожем виторианском праздненстве Дева Бланка в первых числах августа, или же о ресторанчике "Арлоби", надежном прибежище в спокойные будничные вечера или когда просто маловато денег. "Арлоби" как материнские колени в случае, когда ты одинок. [прим: Вербена – праздник Сан Хуана с 23 на 24 июня, аналогичный нашему празднику Ивана Купала; Великая Неделя  – главный праздник Бильбао, ежегодно проводящийся в течении 9 дней, начиная с субботы после 15 августа в праздник Успения Пресвятой Богородицы; Дева Бланка – праздник в честь святой Девы Бланка, проводящиеся ежегодно в Витории с 4 по 9 августа]

Дело в том, что по ночам, в обычное для сна время, – таков мой режим, установленный, само собой разумеется, взрослыми и привычной жизнью в Мадриде, – кровати пусты и чудесно прибраны, если только кто-нибудь – что, несмотря на крики Бегонии-матери, случается довольно часто – не оставил свою кровать разбросанной, подобно разрушительному смерчу Эндрю, прошедшему по Флориде в августе прошлого года. В подобных обстоятельствах, я выжидал, сидя в просторном, стратегически важном коридорчике верхнего этажа, откуда хорошо видна лестница, и если заправилы не было, – кстати, в этом году он редко переступал порог мургийского дома – я грациозно, с изяществом мультяшной розовой пантеры пробирался в супружескую опочивальню и сворачивался клубочком в ногах Бегонии-матери, которая, несмотря на свои вопли, мне потакала. Надо сказать, меня постоянно тревожат. Где-то в районе двух ночи, раздаются шаги, я слышу, как кто-то идет по дощатому полированному полу, как скрипит и тихо хлопает дверь, в саду фыркает, а потом умолкает мотор. Этот дом просто резонатор какой-то.

Первым обычно приходит Луис Игнасио; я узнаю его по прихрамывающей походке. Весь июль он вместе с тремя друзьями колесил по Европе, вероятно, для того, чтобы доказать себе, что здоров как бык. Чего еще желать бедняге! Его движения до сих пор неуверенные, и, порой споткнувшись, он злится сам на себя. К тому же, я знаю, что каждый вечер он уходит из дома не потому, что ему это нравится, а потому, что он хочет жить нормальной жизнью. Бывают дни, когда он выглядит измученным, особенно с появлением утренних туманов, которые проникая в кости, делают его почти таким же вялым, каким чувствовал себя я тем мургийским летом.

Позже, делая все возможное, чтобы не засекли время их прихода, заявляются младшенькие Хайме и Уксия вместе с кем-то из кузенов. Эта парочка провела июль в Ланкастере, на севере Англии, и вернулась домой с явным желанием побыстрее забыть в лоне семьи суровую английскую жизнь. Хайме даже провел несколько дней на средиземноморском побережье, в летнем домике приятеля, который гостил в Мургии в начале августа. Уксия, напротив, весь месяц почти не выходила из дома, поскольку у нее имелись хвосты на сентябрь, и ей приходилось уделять несколько часов учебе, повинуясь суровому материнскому приказу. Хотя, честно говоря, она из кожи вон лезла, чтобы увильнуть от скучной учебы и сбежать к чудесной компашке по случаю дня рождения подружки, просьбе друзей или по телефонному, весьма уместному, звонку, а то и просто выскакивала из-за стола и шла развлекаться в клуб или к кому-то из соседей. С утра увиливать от занятий было не в пример труднее и оставалось лишь признать очевидное – уроки математики на лето, поскольку один мадридский приятель занимался с ней весь август, по меньшей мере, по полтора часа перед тем как идти в бассейн. И тем не менее, со всех этих дней рождения, дружеских соседских вечеринок, клубных тусовок и ночных домашних посиделок бог знает у кого она не раз возвращалась на рассвете, внося свой вклад в мои ночные страхи, распугивающие сон.

Бегония-дочь, похоже, часов вообще не наблюдает и часто приходит домой, когда солнце стоит уже высоко над горами, теми самыми, что мешают нам увидеть аэропорт "Форонда". Кстати, она улетала оттуда в Париж погулять и пробыла во Франции дней восемь, а потом, конечно, восхищалась Евро-Диснейлендом, или как он там называется.

Таким образом, я не мог толком спать и уверен, что постоянные ночные потрясения напрямую связаны с моей вялостью, – словно я был совсем без костей – которую я испытывал тем летом. Вечные приезды и отъезды, уйма новых людей, нарушение сна, почти непрерывный вселенский кавардак в доме, боюсь, этого было предостаточно, чтобы расшатать мою нервную систему до такой степени, что, положа руку на сердце, скажу вам прямо: спокойно я вздохнул только в Мадриде, относительно спокойно, конечно, зато полной грудью.

За те два месяца, проведенных в Мургии, я часто слышал, что меня без тени сомнения называли старичком, но это не так. Как бы то ни было, но причиной моей легкой нервозности – хотя это как еще посмотреть – были отнюдь не прожитые годы, и не их вина в том, что лето я прожил паршиво. Я часто встречался с кошечкой Элизой и с большим удовольствием носился за ней, совершенно не чувствуя себя обессилевшим после пробежки. Кстати, должен уточнить, что, гоняясь за ней, я никогда не сбивал ее с ног. Не из соображений безопасности, а просто потому, что ни разу не смог ее догнать и схватить, поскольку она гораздо моложе меня, и ей привычней бегать по траве. А что, посмотрел бы я, как она носилась бы по кухонным плиткам мадридского дома или по деревянному паркету в коридоре, на которых нет ковра… Она наверняка шмякнулась бы на первом же повороте или ударилась о дверь ребячьей ванной.

Словом, этим летом, которое, кстати, уже на излете, Мургия не была не для меня желанным долгожданным бальзамом, вольной вольницей, какой была прежде. К тому же, там, в непосредственной близости от места трагедии, воздух еще хранит гнетущую атмосферу, почти такую же как в больничной палате интенсивной терапии. Я понимаю, что все это чистой воды отголоски переживаний, но и год спустя после несчастного случая, я увидел, как Бегония-мать, испугавшись во сне, вскочила с кровати – когда заправила вернулся в Мадрид, я свернулся калачиком у нее в ногах, – и бросилась к комнате ребят, боясь, что кто-то из них никогда не вернется. Я до сих пор вижу ее застывшее от ужаса лицо в мягкой полутьме, колышущейся на ветру, залетевшем в комнату из сада через слегка приоткрытые жалюзи.

Я огорчаюсь из-за детей. Они знают, что мать сильно за них переживает, но, несмотря на это, развлекаются, шляясь где-то по ночам, и не торопятся домой, чтобы ее успокоить. Наоборот, этим летом они задерживались по ночам дольше обычного, начиная с празднования Девы Бланка в начале августа – когда они вернулись из Витории на автобусе аж в девять утра – и заканчивая праздником Сан Мигеля в конце сентября. Ну должна же у них быть хоть капля жалости…

В общем, как я уже сказал, лето было не особенно спокойным ни для Бегонии-матери, ни для меня. Также я говорил, что мне тоже приходилось терпеть эти неустанные уходы-приходы ребят, но я страдал не только из-за вышеупомянутых ночных страхов, я также разделял вместе с матерью ее переживания, хоть она этого и не замечала, и я ничуть не стесняюсь говорить об этом. Ее страхи были и моими страхами тоже.

А посему еще раз повторю, что возвращение в Мадрид было благом, снова вернувшим нам тишину и покой. Сейчас, на закате летних дней, когда осень уже на пороге, но еще не началась бессмысленная свистопляска столичной жизни, в доме воцарилось относительное спокойствие с долгими часами тишины, особенно по вечерам, которые я делю с заправилой. Он словно приклеен к стулу своего кабинета. Я его понимаю; он борется со временем, поскольку обязательно должен доделать какую-то работу, которую не смог завершить как положено. Когда он садится на стул, кажется, что движутся только его руки и немного голова, причем неважно сидит он перед столом или поворачивается к строчащей как пулемет огромной машине, чтобы написать в ней что-нибудь.

Раз уж я завел речь о заправиле, то должен сказать, что в последнее время он стал гораздо ласковее со мной. За немногие дни отпуска, когда он ездил вместе с нами, я заметил его любовь и привязанность к моей скромной персоне. Забравшись на невысокую ограду, отделяющую сад от дороги на Виториано, ведущей вверх к чудесной часовенке Пресвятой Девы Ороанской, он подрезАл секатором буйно растущую чуть не круглый год зеленую изгородь, или до изнеможения в поте лица косил снаружи высоченную траву вдоль забора, почти скрывающую кюветы, словно отпуск предназначался для того, чтобы потеть и загонять себя до потери сил, а жизнь Реал Клуба почти совсем его не касалась. В то время как по утрам друзья собирались поболтать возле бассейна, а по вечерам – в бильярдной, заправила приходил в клуб лишь для того, чтобы пропустить с ними стаканчик аперитива или поужинать.

Я подходил поближе к тому месту, где трудился заправила, и когда, устав, он садился передохнуть или шел к гаражу за инструментом, то обязательно нежно поглаживал меня или ласково говорил свое извечное: "привет, глупый кот".

Однако я замечал напряженность, а зачастую и раздражительность в его отношениях с Бегонией-дочерью. Считая ее уже достаточно взрослой в отличие от ребят, он никак не мог понять, почему она неожиданно стала жить вразрез с установленным порядком, в то время как от нее ждут помощи. В особенности отца бесило, если дочь использует семейную жизнь исключительно в своих собственных интересах. Она без зазрения совести пользуется машиной, деньгами, телефоном, и всем таким прочим, почти ничего не давая взамен. Это он так утверждает. Я не раз слышал его короткие, серьезные разговоры с дочерью:

- Нельзя быть такой эгоисткой.

- По-твоему, я не могу повеселиться, даже завершив учебу?

- В семейной жизни есть определенный распорядок. Негоже вставать к обеду и успокаивать совесть, помогая убирать со стола, или вытирать посуду. Нужно помогать по дому, чтобы мама и твои тетки могли выбраться в бассейн пораньше. Для них учебный год тоже закончился, и трудились они почище тебя, так что у них тоже есть право на отдых и развлечения, причем гораздо большее, чем у нас.

Он никогда не занудствовал подолгу, хотя его понятия именно таковыми и были. В жизни мне нечасто доводилось блистать красноречием, но говорить красиво я умею.

Кстати, если говорить о красоте слов, то в этой области я больше тяготею к классике, чем к молодежному сленгу. К делу это не относится, просто взбрело вдруг в голову. Взрослые в роли родителей защищают тексты песен своего времени. "Вот послушай, – сказал бы мне, возможно, заправила, – ведь это наше время". Я, само собой, имею в виду песни двадцатипятилетней давности, которые, по сути дела, они проживали. И я на их стороне, потому что песня каталонки Серрат "ты стал частью моей души" гораздо красивее, чем "эй, чувак, задыми косячок, курни травку – на тусовке нужно быть крутым", которую завывает группа, величающая себя кем-то вроде извращенцев-горлопанов.

И все же мне не дают покоя не слишком хорошие отношения отца с Бегонией-младшей. Как-то раз я услышал, как заправила сказал дочери:

- Я всегда учил вас, что самое большое богатство – это доброта, но, боюсь, ты этого так и не поняла.

В этих искренних словах отца была большая печаль, скорее всего, непонятная Бегонии-дочери. Впрочем, если она и поняла отца, то все было без толку, поскольку, менять свои привычки она, похоже, и не пыталась.

                Глава 20. Очищение

Я слышал, что каникулы и отпуска существуют, помимо всего прочего, и для очищения. Ну раз говорят, возможно, так оно и есть, хотя на деле я этого не вижу, поскольку жизнь в Мургии – отличнейший пример прямо противоположного, иными словами, отравиловка. Такого ужаса за столь короткий промежуток времени я никогда не видел.

Взрослые до отвала набивали брюхо чуть ли не каждый день, возможно, из-за жуткого количества совпавших именин, праздников и дней рождения, следующих один за другим. И питались они явно не морепродуктами, цены на которые, насколько мне известно, поистине баснословные, совершенно непозволительные для семейного кошелька, а потому омары и всякие моллюски с их раковинами, – морские гребешки, к примеру, – к коим я, само собой, не питаю слабость, появляются на столе лишь от случая к случаю. Зато те же самые столы ломятся от изобилия разнообразных бутербродов с колбасой и ветчиной, а также с паштетами и сырами из соседней Франции, поскольку всегда найдется желающий смотаться в Биариццу и Сан-Хуан де Лус, чтобы потратить лишние деньжата и закупить какие-нибудь яства на очередное праздненство.

С большим удовольствием на стол подают и морсилью по-арсиньегски, которая, варясь в кастрюле, источает восхитительнейший аромат, хотя ни один из тех объедков, что мне довелось попробовать, ему не соответствует. [прим: морсилья – кровяная колбаса]

Само собой не обходится и без ежедневных салатов: салата-латук со свежими помидорами и обычным репчатым луком, воняющим чем-то водянисто-кислым, короче говоря, всего того, что растет на наших и соседских грядках. Выставляются также и огурцы, но лишь для их особых, крайне редких почитателей. Ну а для молодежи, конечно же, подают итальянскую пасту в виде обычных спагетти, приготовленных разными способами и тем самым немало напрягающих кулинарные фантазии их матерей, трех родных сестер. Время от времени готовят и яичницу, в смысле тортилью по-испански, с картофелем, но готовить ее слишком долго и хлопотно, а потому она редкий гость на столе. Обычное блюдо на ужин – яйца, точнее, яичница-глазунья или омлет, гордо именуемый тортильей по-французски. И в том, и в другом случае яичница просто объеденье, поскольку деревенские яйца, которыми торгуют монахини, по словам Бегонии-матери, чудо как хороши; эти монастырские бедолаги, молящиеся в тишине и покое, зарабатывают на жизнь тем, что продают продукты со своих садов, огородов и скотных дворов, а также красиво штопают рубашки, прожженные горячим пеплом сигареты, и безупречно отстирывают и отутюживают льняные скатерти и салфетки, которые стелются на стол по праздникам и заляпываются соусами и вином.

Это и есть обычная семейная отравиловка. Но по большей части жизнь проходит вне домашних стен. Дома ребята только завтракают, обедают и ужинают за шатким и скрипучим кухонным столом, – который и шататься-то стал оттого, что его вечно то складывают, то раскладывают, – или наскоро перехватят что-нибудь среди дня. Впрочем, под отравиловкой я имею в виду не бутерброды на ужин и не вкусные сдобные булки, привезенные заправилой, которые ребята лопают по утрам. Речь идет о вечеринках и вылазках в магазин за бог знает каким дерьмом, которое малышня постоянно тащит в дом. Одной только шелухи от семечек выше крыши. А еще очень часто они приносят пакеты жареной картошки разных вкусов, фисташки и особо жуткую пакость в малюсеньких разноцветных пакетиках со странным названием, которое я так и не сумел запомнить. Уксия и Хайме тратят прорву денег на редкостную дрянь ядовитого, желто-оранжевого цвета по виду напоминающую жирных дохлых червяков.

Впрочем, в этом деле взрослые грешат не меньше. Заправила, в последнее время довольно покладистый, всегда был против частых дружеских посиделок, и на его лице читалось явное недовольство, когда Бегония-мать, ярая поборница подобных мероприятий, без тени хвастовства сообщала, что организовала ужин в клубе или гастрономический экскурс в Бильбао, или Виторию в дни тамошних праздненств. Однажды я слышал, как заправила язвительно ответил, что он не столько ест, сколько оплачивает ужин. Впрочем, теперь с женой он больше не воюет, и это логично, поскольку видит, какую радость доставляют ей эти посиделки а то и карнавалы с треской или яичницей с колбасой, щедро сдобренные риохским вином и бокальчиками кавы на посошок. [прим: кава – испанское игристое вино]

Короче говоря, мне не понять, как можно очиститься во время такого отпуска. В Эускади уж точно не похудеешь и не избавишься от накопленного за зиму жира. И только потому, что люди слишком много жрут все подряд, включая всякую мерзость, которую заправила решительно не признает.

Думается мне, что в данном месте очищения единственное разумное существо – ваш покорный слуга. Исключение, подтверждающее правило. Мой режим питания абсолютно не изменился. Даже по праздникам добавки мне не дают, хотя, если честно признаться, когда готовят рыбу, мне достаются кое-какие объедки и рыбьи кости. Точь-в-точь как в Мадриде, только побольше, поскольку перепадает и от гостей.

Я регулярно принимаю очистительное; минимум раз в неделю, а то и чаще, в зависимости от требований организма. В Мадриде мне очень не хватает этого средства, поскольку нет ничего лучше очищения для легкости организма в целом и для здорового желудка, в частности. В Мургии у меня под носом растут разные чудесные очищающие травки, а очищение нам позарез необходимо. Все очень просто: коты не очень дружны с водой, но при этом большие чистюли, так что мы с завидным постоянством неторопливо и обстоятельно умываемся слюной, предварительно облизав свою лапку. Люди частенько смеются над этим, и меня это немало удивляет. Странно, но я неоднократно видел, как взрослые ругают малышей за то, что они слюной отчищают грязь, забрызгавшую им лицо или руку. А что в этом страшного? Мой пример наглядно демонстрирует, что это самый надежный – а для меня, как подсказывает инстинкт, и вовсе единственный – способ умыться. Однажды я попробовал умыться водой в туалете, но добился только того, что наглотался ее. И как вы думаете, что сделали домочадцы, застав меня за этим делом? Да они попросту выгнали меня оттуда, громко вопя при этом: "Ах ты, паршивец! Вон отсюда, свинья ты этакая!" Как вы и сами знаете, во всех делах, касающихся задней части тела, люди излишне щепетильны.

Короче говоря, с умываниями я и сам неплохо справляюсь и не нуждаюсь в помощи, правда, в процессе этого огромное множество моих шелковистых шерстинок оседает в желудке, поскольку там, куда не дотягивается лапа, приходится действовать языком. Он как тележка везет в рот вырванные шерстинки. С течением дней шерсть образует в кишечнике шар, который не выходит через задницу, когда я делаю свои дела, и серьезно меня беспокоит, вплоть до тошноты. В Мадриде мне до последнего приходится терпеть, а когда сил не остается, меня сильно рвет, выворачивая наизнанку. В Мургии же, напротив, есть замечательные травки, благодаря которым я и сам могу вытошнить мягкие шерстяные шарики, причем на просторе, в чистом поле, не доставляя хлопот и отвращения бабуле, которая, как правило, большей частью сидит дома, являясь свидетелем моих мучений перед закрытой дверью.

Конечно, очистительное – не тарелка свежей рыбы, но дело свое оно делает исправно, и после очищения мне становится гораздо легче.

Однако этим летом очищение прошло хуже обычного и не принесло должного результата. Полагаю, причина в том, что я прожил много месяцев с желудком, набитым волосками, и это привело к тому, что в нем образовалось несколько инородных, странных тел, которые, в конце концов, прочно обосновались там, и исторгаются с трудом. Когда я вызывал рвоту, травки оказались малоэффективны. Во всяком случае, поначалу. Потом стало получше, но частенько меня начинало мутить гораздо позже, чем следовало, когда я был уже в комнате или на кухне. Если вместе со мной там был кто-нибудь еще, хорошо, потому что тогда мне открывали дверь, и я облегчался в саду. Однако беда в том, что чаще всего в такие минуты я оказывался один, без швейцара, и без сил позвать на помощь. Тогда меня всячески обзывали и совали мне чеснок с петрушкой. Но что я мог сделать, если меня тошнило не ко времени, и не было сил открыть дверь? Хотел бы я владеть искусством открывания плотно закрытых дверей, но не знаю как это делать. Если двери слегка прикрыты, это не проблема, но в Мургии сами по себе тяжеленные двери еще и захлопнуты на славу плотно, за исключением дверей на кухню и в гараж.

А посему, как я и говорил, нынешним летом очищение было не слишком полезным и хорошим. То, чего я всегда ждал с радужными надеждами, на этот раз превратилось в источник тревожных хлопот из-за запоздалой рвоты и невозможности сдержаться.

Но как бы то ни было, справедливости ради, нужно сказать, что со временем взрослые стали все больше жалеть меня, понимая, что мои дела плохи. Смирившись с этим, они хоть и с отвращением, но безропотно убирают мои рвотные массы. Но только не бабуля. Какого черта – уж если говорить, так говорить! На людях она уж так сюсюкает со мной, так сюсюкает и твердит, что я всю жизнь только и делаю, что валяюсь у нее на коленях – ну да, как же! – а сама, застав меня на кресле в гостиной, вечно сбрасывает оттуда. А что бывает, если она застанет меня во время рвоты, даже говорить не стОит. Она живо запускает в меня веник, если он в руках, или же орет на меня благим матом, и я едва жив от страха и от тошноты. А потом начинает подмазываться ко мне и так и этак... Да-да, подмазывается, если я начинаю ябедничать и рассказываю остальным о бабулиных походах к кухонному холодильнику... Впрочем, по-моему, все и без меня это знают. Я часто слышу разговоры, что бабуля, успешно идущая к своему девяностолетию, может есть без конца. Однажды я своими ушами услышал, как заправила изрек: "Она нас всех переживет".

Возвращаясь к себе, поясню: мне кажется, взрослые связывают все мои недомогания с возрастом. Им приспичило думать, что я стал пенсионером или что-то в этом духе. А пока свою навязчивую идею они практикуют на мне. В этом году я заметил, что они стали гораздо ласковей и заботливей. Может, из-за Луиса Игнасио?


                Глава 21. Конец первой части


К вечеру небо затянуло облаками, и в кабинете заправилы стало прохладно. Наступила осень с ее колебаниями между жарой и предвестниками грядущей стужи. Иными словами, это время года совсем сбрендило и было совсем не похоже на ту давнишнюю, восхитительную мадридскую осень, о которой поминают старики. У слесаря, должно быть, еще отпуск, поскольку отопление ни разу не включалось, несмотря на жалобы соседей. Но, само собой, это решает не он, а президент товарищества жильцов, хотя в доме уже давно холодища.

Сейчас я один дома. Дряхлая развалина, вероятно записывающая мои воспоминания, как-то странно зашелестела, словно в ней поселился ветер, и остановилась. Не иначе закончилась пленка. Давно пора. Самое время завершить свой рассказ. Если бы я умел прокручивать пленку назад, я послушал бы, какую чепуху наплел, но я не умею. Я боюсь, записалась ли кассета на самом деле, и не грешил ли я тщеславием, думая, что могу управляться с этой бандурой. Не знаю почему, но мне стало легче; я успокоился, словно высказал нечто важное не только для меня, но и для всех остальных.

В замке входной двери зашкрябал ключ. Я оставил магнитофон на столе и, отойдя подальше, остановился возле кухни. Заправила включил в кабинете свет, глянул на магнитофон и с обалделым видом ошарашенно нажал на кнопку; кассетная лента с бешеной скоростью закрутилась назад. Он надавил на другую кнопку, и лента остановилась. Заправила коснулся еще одной клавиши, и лента снова завертелась, но теперь уже тише и вперед. Послышался невнятный шорох и тихое мяуканье: это я, точно я. Я узнал свой голос и довольно кивал головой, слушая начало моих воспоминаний: "Меня зовут Ио, но еще, непонятно почему, называют глупым котом". Вот только заправила, кажется, ничегошеньки не понимал, потому что тряхнул магнитофон так, словно хотел разобраться с неисправностью внутри коробки. Шипение и нечто похожее на мяуканье продолжались. Ясно, что он ничего не понимал, и с этим ничего не поделаешь…

Оставив магнитофон на столе, заправила направился к кухне, то есть ко мне. Прислонившись к дверному косяку, он стоял и смотрел на меня, а затем наклонился и ласково погладил меня по спине своей ручищей:

- О чем же ты повествуешь, глупый кот?

Если бы он только знал…


                Глава 22. Пять лет спустя


Краткое заключение заправилы, с вашего позволения.

Минуло уже пять лет с того осеннего вечера, когда я обнаружил свой магнитофончик на столе, а не на его обычном месте на этажерке. Не придав тому особого значения, я перемотал пленку назад, но вместо отрывков диалогов или монологов, которые я иной раз записываю на магнитофон, дабы не потерять какую-либо мысль или идею сюжета, раздалась странная мешанина какого-то гортанного и тихого мяуканья Ио, наблюдавшего за мной от кухонной двери. Я решил, что кто-то из ребят играл с котом и, сам того не замечая, записал все это на магнитофон. На следующий день, собираясь вернуть магнитофон на его законное место на словаре Касадо, я неожиданно решил продолжить начатое вчера и послушать кассету дальше. На пленке была все та же череда явно не человеческих мурлыканий и мяуканий, прерываемых тихим фырканьем.

Прошло несколько недель, и наш милашка Ио покинул нас навсегда восьмого ноября, накануне моего дня рождения, отнюдь не радостного, как вы и сами понимаете. В тот день, сходив с детьми и Бегонией на могилку Ио, я положил кассету в центральный ящик своего стола, от руки написав на ней: "последний монолог Ио".

Прошло без малого пять лет с тех пор, как умер Ио, но никто не занял его место в нашей семье. Бегония-дочь стала ботаником, вышла замуж и работает в горах Эускади; Луис Игнасио полностью поправился после несчастного случая, собственно, и послужившего причиной воспоминаний Ио, и учится в Дипломатической Школе, собираясь добиться успеха на данном поприще; Хавьер трудится, как и хотел, журналистом на радио; Хайме учится на четвертом курсе в Архитектурном, а Уксия из-за математики с грехом пополам переползла на второй курс Биологического. Ну а мы с Бегонией-матерью продолжаем стареть, – таков уж наш удел – но благодарим Бога за тихую, безмятежную осень нашей жизни.

Около трех месяцев назад, в одном научном журнале я прочел интереснейшую статью о гигантском достижении в изучении и толковании речи животных, более разумной, – в конце концов любой инстинкт разумен – чем наша, хотя тщеславие "хомо сапиенс" не позволяет это даже допускать. В статье говорилось о Центре анализа языка животных, находящемся на окраине Мадрида. Движимый интересом лингвиста, которое всегда мною руководило, и подозревая вдобавок, что в моих руках находится несомненно очень важный для здешних исследований документ, я отыскал номер телефона Центра, связался с одним из научных сотрудников, и направился в обитель мудрецов.

После краткой беседы я вручил пленку профессору Арлона, с которым говорил в самом начале, и вернулся к своим делам. Спустя неделю ученый позвонил по телефону и сообщил мне, что результат исследований был просто ошеломляющим. Я попросил рассказать обо всем поподробнее, и он договорился встретиться со мной вечером в лаборатории Центра. Меня поразило зрелище технологического комплекса, напичканного стоящими впритык друг к другу и постоянно работающими высоченными устройствами, напоминающими частокол, и системами контроля, состоящими из светящихся приборчиков, ослепляющих вас в первую минуту.

Перед одной такой стеной мы и остановились.

- Не удивляйтесь, скоро Вы услышите голос своего кота. Как, Вы говорите, его звали? Ах да, Ио, он же представился в самом начале своих воспоминаний. Голос очень странный, не имеющий ничего общего со знакомым Вам мяуканьем и фырканьем. Этот преобразователь, – профессор указал налево, – совершает чудо, соединяя звуки и автоматически преобразовывая их в человеческую речь, в данном случае на кастильском языке. Наше исследовательская работа заключалась как раз-таки в том, чтобы расшифровать кошачий язык и перевести на человеческий. Все остальное – дело кота.

От панического страха и возбуждения меня бросило в дрожь, когда я услышал звонкий, раскатистый голос, но я ничуть не сомневался, что устройство говорит со мной голосом Ио. С первой же страницы рассказа перед нами представала столь значимая персона, что я решил издать воспоминания, приурочив их к пятой годовщине со дня ее смерти.

Профессор Арлона прервал трансляцию записи, но не убрал руку с выключателя:

- Прежде чем продолжить, хочу сказать, что эта запись кошачьей речи не только самая большая из всех, что у нас имеется, но и самая выразительная и понятная. Простите за излишний восторг, но это изумительно внятная и четкая речь! Временами мы даже думали, что это чистой воды мухлеж, но такое просто невозможно: никто из людей не сумел бы так хорошо и так долго подражать кошкам. Сейчас Вы услышите запись, и, уверяю Вас, что это небольшое литературное произведение с глубокими психологическими наблюдениями, что свидетельствует о серьезном изучении и отличном знании человеческого языка.

Крайне возбужденный, Арлона повернул выключатель, и мы продолжили слушать… голос Ио. Рассказ длился больше двух часов. Арлона не солгал: слушая запись, я не переставал удивляться и восхищаться. Именно тогда я решил опубликовать воспоминания этого глупого кота, который отлично нас понимал. Да и что страшного могло с того случиться? Может, Бегонию-дочь взбесило бы то, что Ио назвал ее эгоисткой? Но я сам тысячи раз называл ее так… Может, подлинная "мадленка Пруста", невольно пробудившая воспоминания Ио и сподвигнувшая его на эту выходку, уязвила бы ранимую скромность Луиса Игнасио? Не думаю. [прим: мадленка Пруста – метафорическое выражение, обозначающее предмет, вкус или запах, вызывающие наплыв воспоминаний, и связанное с романом "По направлению к Свану", где главный герой, окунув печенье в чай, переносится в детство в Комбре, с которым у него навечно ассоциируется вкус этого печенья]

По поводу публикации я посоветовался с профессором Арлона, и он одобрил идею при условии, что я разрешу его команде использовать воспоминания Ио в качестве научного исследования. Да ради бога, не вопрос. Я посовещался с Бегонией-матерью. Поначалу она мне не поверила и коротко обрезала: "Не ври". Потом, слушая запись, которая стала превращаться в страницы книги, она до смерти боялась ее печатать. А под занавес заявила, что мне самому все решать, съязвив напоследок:

- Он же тебя называл заправилой, не так ли?

Как-то раз, доводя книгу до ума, я снова позвонил профессору Арлона, чтобы уточнить кое-что. Как оказалось, сделать это было проще пареной репы.

- А к слову, отчего умер Ио? – поинтересовался Арлона.

- Ветеринар сказал – открытая язва желудка. Во сне у него открылось внутреннее кровотечение. Ио спал в ногах Луиса Игнасио.

- Я так и думал, что Ио серьезно болел, отсюда и проблемы с очищением желудка.

Я заканчиваю писать свои заметки с грустью, являющейся кульминацией. Так бывает всегда, когда любимые нами существа покидают нас. Неожиданно человек осознает, что был скуп на проявление любви, в то время как они любили всей душой. Таким образом, публикация воспоминаний Ио еще и попытка загладить свою вину за прошлую сдержанность и сухость. В своих воспоминаниях он выразил огромную любовь и был предельно честен в оценке домочадцев, которые являлись его семьей. Насколько я могу судить, меня он тоже любил, хотя, возможно, слегка на расстоянии. Впрочем, если вдуматься, то справедливости ради надо заметить, что обо мне он отзывался не так лестно как об остальных. В конечном счете, я понимаю, что в его воспоминаниях я есть и был всего лишь вместилищем добрых побуждений. А теперь, кто я?