Петля Нестерова. Главы 20, 21, 22 и 23

        20.

        После обеда Нестерова тоже тянет заснуть, но свежий воздух взбадривает его, и он, закурив, направляется к пепелищу, возле которого решено провести импровизированные поминки.
        Выпили. Закусили. Поговорили. Опять выпили понемногу.
        К Нестерову подходит Андрей. Он держит в руках ручку от рычага передач – ту самую, из оргстекла, с розочкой.
        - Передай, пожалуйста, Ире, - просит он. – Я обещал.
        Нестеров кладёт ручку в карман куртки и закрывает молнию, чтобы не потерять.
        - Не хочешь пройтись? – спрашивает он Андрея. – Погода-то – дай Боже!
        Дымя папиросами, они не спеша идут к обрыву – туда, откуда открывается вид на широкое озеро и где иной раз Нестеров любит посидеть после рабочего дня.
        - Какая красота! – говорит Андрей, кивая на разноцветные леса вокруг и зеркало озера на горизонте. – Прямо не жалко, что лето прошло. Единственное что – не тепло.
        - Да-а, - тянет Нестеров и, прищурив глаза, глядит окрест.
        - Я тебе рассказать хотел, - говорит Андрей. – Раз уж мы сюда пришли – пойдём, покажу тебе одно место. Тут недалеко.
        - Что ты ещё придумал? – удивляется Нестеров, однако идёт по пригорку следом за Андреем.
        - Иди, вот сюда. Осторожно, тут деревце поваленное.
        Нестеров переступает ствол деревца – и впрямь, немудрено не заметить и споткнуться – разводит руками кусты, и сквозь них проглядывает всё то же озеро, только с другого ракурса.
        - На твоём любимом месте мы уже были, теперь погляди на моё, - шутит Андрей. – Кажется, была бы удочка длиной несколько километров – закинул бы её в озеро и сидел бы здесь, любуясь.
        - Поплавка не увидел бы, - усмехается Нестеров.
        - А я бы донку сделал. С колокольчиком, - и повзрослевшие мальчишки смеются своему ребячеству.
        - Засранцы мы с тобой всё-таки, - говорит Нестеров. – Только с поминок ушли, а уже смеёмся.
        - Это нормально, - отвечает Андрей. – Жизнь-то продолжается, и мы – живые. Знаешь, несправедливо было бы, если бы Илюха с Наташкой умерли, а мы были бы бессмертные – вот это неправильно было бы. А так… Каждый ведь через это пройдёт. Конечно, ужасно жалко, что всё случилось так рано… и так страшно.
        - Да не то слово… - задумчиво тянет Нестеров.
        Мальчишество уходит, и снова они – серьёзные, взрослые люди.
        - Я ведь тебя не просто так сюда позвал, - говорит Андрей. – Одну вещь хотел тебе рассказать. Не знаю, насколько это может быть важно.
        - Рассказывай, конечно.
        - В общем, как ты понял, я тоже время от времени хожу сюда посидеть и подумать. Редко, правда – раз в месяц, не чаще. Но это тот случай, когда мне важна возможность, а не сам факт.
        - Понимаю, - соглашается Нестеров. – Иной раз так набегаешься за день, что сюда ноги уже не доходят. Сам-то последний раз тут был… ну, несколько дней назад, а до этого – пару раз летом только, и всё.
        - Да. Ну так вот. Недели три назад всё случилось, когда я со своей поссорился крепко – ты помнишь, должно быть. В общем, ушёл я сюда – посидеть, успокоиться. Чекушка у меня припрятана была, сала кусок взял, хлеба... Пришёл. Выпил. Сижу, любуюсь на озеро, всё чин чинарём. Вдруг птица недалеко от меня взлетает, да шумно так, крыльями прямо по листьям молотит. Я вздрогнул от неожиданности, смотрю туда – а там кошка на дереве висит.
        - Мёртвая, в смысле? – Нестеров чуть не вздрогнул от неожиданного поворота в разговоре.
        - Мёртвая. Висит, на верёвке повешенная. За шею. Давно уже висит, птицы всю обклевали. Знаешь, чья кошка?
        - Нет.
        - Валентины Дмитриевны. Я по шерсти узнал.
        - Так. И что было дальше?
        - Сходил за лопатой, снял да зарыл тут недалеко, на нашем собачьем кладбище.
        - Бабке, естественно, не сказал, - полуутвердительно говорит Нестеров.
        - Нет, естественно. Зачем её расстраивать?
        - Дуська вон тоже говорит, что у неё кошку убили. Я пришёл осматривать пожарище – а она там по углям пляшет от радости.
        - В смысле – от радости? – не понял Андрей.
        - Говорит, будто это Илья её кошку убил. И теперь она радуется, что его нет. Я пытался подробнее расспросить, но она не в себе была.
        - Да ну-у! Илья, конечно, мужик заковыристый. Был. Но на фига ему кошек-то вешать?
        - Это бред, конечно, - говорит Нестеров. – Может, мальчишки проказят… Хотя я не знаю, кому бы такое могло прийти в голову. По-моему, в нашей деревне таких отморозков нету. Народ непростой, но не до такой же степени… Слушай – а сходим-ка мы к трём берёзам, Андрюшка? Навестим наше собачье кладбище?
        - Ну пойдём. А зачем?
        - Да я сам ещё толком не знаю. Но Дуся мне тоже про три берёзы говорила. Будто бы она там свою кошку убитую похоронила.
        - А её тоже повесили? – с интересом спрашивает Андрей.
        - Не знаю. Поди-ко ты выясни, у Дуси-то…


        21.

        Северо-восточная часть холма, на котором стоит деревня Кривые, довольно пологая, но спускается вниз не ровным откосом, а довольно широкими уступами, расположенными на разной высоте: уступ – крутой обрыв – новый уступ, и так далее. На одном из таких уступов примерно на середине высоты холма есть возвышение, где растут три берёзы. То ли из-за неудобного места, где довелось прижиться, то ли ещё по какой-то своей природной причине, они не растут ни ввысь, ни вширь, оставаясь невысокими и изящно тонкими и приятно украшая собой обрывистый склон.
        Лет двадцать назад произошёл такой случай. Ещё не очень странная в те времена Дуся прибежала к Нестерову и закричала, что обнаружила на дальнем конце деревни, возле старого сарая, место, где из-под земли раздаются какие-то звуки. Взяв с собой для храбрости Тихона и Андрея, они отправились исследовать это место. Действительно, из-под земли раздавался сдавленный писк, а почва имела следы недавней работы лопатой: судя по всему, кто-то закопал в этом месте щенков или котят. Опасаясь медлить, ребята даже не стали бежать за лопатами – руками разрыли яму и вытащили одного за другим четырёх щенков. Выхаживали их несколько дней, как умели, но из всех выжил только один – самый маленький и хилый на вид, о котором ребята про себя сразу подумали, что он не жилец. Тем не менее, щенок выжил, и Тихон забрал его к себе – это был будущий отец Тарзана. А остальных щенков ребята, завернув в кусок старого одеяла, похоронили на том самом возвышении среди трёх берёз. Первое время таскали туда цветы, и даже кресты деревянные сделали. Потом дети выросли, цветы носить перестали, но эта история сплотила их, став одним из первых взрослых поступков в жизни, а «собачье кладбище» со временем стало местом ежевечерних сборов и посиделок у костра с гитарой.
        - Ну, показывай – где, - говорит Нестеров, когда они с Андреем достигают нужного уступа. – Ты её по старой памяти сюда, что ли?
        - Ну да. Жалко её стало. Не знаю… Может, это и глупо.
        - Нормально, - одобряет Нестеров и показывает на холмик рядом с тем местом, где когда-то стояли три маленьких деревянных креста. – Здесь?
        - Здесь.
        - Давай теперь попробуем поискать место, о котором говорила Дуся.
Какое-то время Нестеров и Андрей сосредоточенно осматривают уступ со всех сторон, но поиски не дают результатов.
        - Ладно, - Нестеров вздыхает и садится на пригорок. – Извини, что я тебя сюда потащил. И далась мне эта кошка… Ох, Дуся! Наверное, нафантазировала себе, как обычно.
        - Ну, потащил и потащил, - миролюбиво отвечает Андрей. – Значит, так тебе надо было. Между прочим, у меня есть предложение.
        - Какое?.. – рассеянно спрашивает Нестеров. Он не сразу понимает, что Андрей перед его лицом постукивает пальцем по внутреннему карману своей куртки, в котором что-то стеклянно позванивает.
        - Соображай быстрее, Иваныч! Хватит уже о делах думать…
        Андрей лезет в карман и достаёт оттуда бутылку водки, полбатона хлеба, кусок колбасы и пару луковиц.
        - Неужели с поминок спёр? – неприятно поражается Нестеров.
        - Ну что ты… Своя, честная заначка. На, подержи-ка.
- «Жизнь полевая», - усмехается Нестеров, глядя на протянутую ему бутылку.
        - Что, не «попал» с маркой? – интересуется Андрей, очищая ножом луковицу. – Мерзкая?
        - Нормальная… - Нестеров опять усмехается. – В меру противная. Как сама наша жизнь среди этих осенних полей. Ты вот скажи мне лучше, Андрюшка, как это может быть: мы с похорон, вроде, вернулись, людей хоронили, расстраивались… а в то же время смотрю я сейчас на эти поля, леса, на тебя с этой водкой и луковицами… и вроде бы ничего, жить можно. Как это всё там, внутри, уживается? С одной стороны, грустно, а с другой – всё равно как бы радостно.
        - Внутре… там, где анализатор и думатель… - вспоминает Андрей из любимых обоими в юности Стругацких. – Держи лук. Да так и уживается – потому что что-то в жизни плохо, а что-то – хорошо. Плохое нас огорчает, хорошему мы радуемся, а в итоге в башке – внутре, между анализатором и думателем, там, где горит неонка – получается наша вечная взрывная смесь. И не знаешь, то ли плакать, то ли радоваться. Иногда это парит. Но, если не париться, то вполне можно прожить. Давай сначала Илью помянем, а потом за нас бахнем.
        Друзья выпивают, закусывают, говорят о своём. Потом выпивают ещё, закуривают. Не спеша течёт немногословный мужской разговор. Медленно плывёт над склоном холма дым. Потихоньку клонится к вечеру день. Сергей Иванович тушит очередной окурок, на мгновение закрывает глаза, вдыхает полной грудью свежий воздух и понимает, что, несмотря на все обстоятельства, он ощущает себя почти счастливым. Почти – потому что Тихона не хватает. И у Дуси совсем с головой плохо стало. А так – всё хорошо. Всё почти хорошо.
        - Знаешь, - вдруг произносит Андрей. – Ты вот сказал: наверное, нехорошо, что мы сразу после похорон с тобой так много разговариваем, шутим, донки всякие выдумываем, выпиваем тайком от жён. А я ведь понял, в чём дело. Илью, понятное дело, жалко. И Наташу тоже, хоть она и странная была. Но ведь мы с тобой сто лет толком не виделись, хотя и в одной деревне живём. А не выпивали вот так и того дольше. Помнишь, удивлялись в детстве, как взрослые говорят: встречаемся только на поминках, иначе некогда. А теперь и сами такими становимся. Надо бы как-то исправляться, что ли.
        - Да, - отвечает Нестеров. – Ты прав. Я действительно всё время занят. И спасибо тебе, что вытащил сюда.
        - Да я тоже занят, тут не один ты виноват. Хорошо, что вовремя это поняли. Может, и правда исправимся. Надо бы как-нибудь на рыбалку сходить. Или на охоту выбраться.
        - На охоту, говоришь… - Нестерову приходит в голову мысль. – А что, Найда твоя, след человеческий может взять?
        - Ну, она старовата, конечно. Но можно попробовать.
        - Ты не подумай только, что я опять о делах, - извиняется Нестеров. – Вернее, да, я опять о делах. Но с тобой я общаюсь не поэтому. Не для этой цели. В общем, если не хочешь, я не буду об этом говорить.
        - Ты неисправим, - улыбается Андрей. – Но ты меня заинтриговал. Рассказывай…


        22.

        Когда Нестеров возвращается домой, Настя предупреждает его, чтобы он вёл себя потише:
        - Девочка всё ещё спит…
        Нестерова накрывает неожиданная, удивляющая его самого волна раздражения. Он едва сдерживается, чтобы не нагрубить в ответ, и нарочито долго умывается, пытаясь успокоиться.
        «Ничего страшного не происходит, - убеждает он сам себя. – В доме находится ребёнок, и действительно, пока он спит, лучше не шуметь».
        Однако раздражение хоть и утихает, но не проходит до конца, и в глубине души Нестеров ощущает протест против того, что происходит. Он чувствует крайнюю неловкость, но приходится признать: его раздражает присутствие в доме Ирины.
        - Что-то не так? – спрашивает его Настя, когда он садится за стол в кухне.
        - Всё в порядке, прости. Устал…
        - Ещё бы! Есть хочешь?
        - Нет, спасибо. Но чаю бы выпил.
        Настя ставит чайник. Нестеров смотрит в окно. Непривычная тишина в доме угнетает его.
        - Что, она так всё и спит? – спрашивает он.
        - Да, за всё время не просыпалась ни разу.
        - Ты не осматривала её?
- Давление и пульс в норме. Дыхание чистое, везикулярное, – улыбается Настя. – Думаю, всё хорошо. Надо просто дать человеку выспаться.
        - Да, не было печали… - вздыхает Нестеров и снова смотрит в окно.
        - Что с ней будет дальше?
        - Пока не знаю, - пожимает плечами Нестеров. – Первым делом – медосмотр под официальное заключение и опрос, вдруг она что-то видела или знает. Психолога обязательно попробуем подключить.
        - А где она будет находиться всё это время?
        - Давай выйдем отсюда, если ты не возражаешь. Здесь я говорить не хочу. Лишние уши…
        - Ничего себе «лишние», - усмехается Настя. – Речь-то о ней и идёт…
        Они выходят в сени. Нестеров плотно закрывает за собой дверь.
        - Находиться пока что она может здесь, - говорит он. – Но от дальнейших решений я бы пока воздержался. Хотя, мне кажется, я понимаю, к чему ты клонишь.
        - Я просто спросила, - пожимает плечами Настя. Почудился или нет ему в её голосе холодок?
        - Настя, - Нестеров подходит ближе. – Ты подожди, осади лошадей. Я пока что ещё точно не знаю, что нам следует делать.
        - Для начала, я думаю, нужно проявить человеческое милосердие. Я понимаю, что ты милиционер и смотришь на ситуацию со своей точки зрения. Ну а я смотрю со своей – и вижу ребёнка, который только что потерял обоих родителей.
        - Так а что, милиционер – не человек, что ли? – Нестеров задет: он не ждал от Насти такого поворота в разговоре. – Разве дело в этом?
        - Дело в том, что она тебе чем-то не нравится, - Настя говорит так, будто вслух делает вывод, который её не устраивает. - Думаешь, я не заметила, как ты взбесился, когда я попросила тебя быть потише?
        - Да, она мне не нравится, - признаётся Нестеров. – Ты права, Настя: она мне не нравится. Я не могу объяснить, почему. Может быть, дело в том, что я эгоист – слишком привык к нашей с тобой жизни и не готов так внезапно менять её ход. А может быть, есть что-то ещё. Я не понимаю пока… это на уровне импульсов. Мне самому, если угодно, не нравится то, что она мне не нравится. И я хочу в этом всём разобраться. Но мне нужно время. Ты посуди сама, мы же ведь даже толком о ней ничего не знаем.
        - Ты так говоришь… - усмехается Настя. – Ты так говоришь, будто речь идёт о сложившемся, взрослом человеке. А тут ребёнок. Как воспитаешь его, таким он и будет. Жаль, не с нуля – но я уверена, что и ума, и ласки у нас с тобой хватит.
        - А я не уверен, - честно говорит Нестеров. – Как ни крути, а детям что-то передаётся от родственников, и этого не изменишь. Сколько случаев, когда приёмные дети растут в семьях – в хороших, приличных семьях – а вырастают такими ублюдками, что диву даёшься. К тому же не забывай, у её матери был с головой непорядок, да и сама она в школу не ходит, Илья почему-то с ней дома занимался. В общем, жена, я тебя понимаю – но и ты постарайся меня понять: я не могу сейчас принимать окончательное решение.
        Настя внимательно смотрит на Нестерова.
        - Спасибо тебе за искренность, - говорит она. – Мне не очень приятно слышать то, что ты говоришь, но я рада, что ты говоришь то, что думаешь.
Нестеров вновь ощущает большую неловкость.
        - Я попытаюсь во всём разобраться, - обещает он, глядя жене в глаза. – Только, прошу тебя: давай мы чуть-чуть подождём?
        Настя делает шаг вперёд и обнимает его.
        - Ты думаешь, я не понимаю? – говорит она куда-то ему в грудь. – Хорошо. Давай чуть-чуть подождём.


        23.

        Ночью Нестеров неожиданно просыпается. Так иногда бывает: как будто кто-то большой и неведомый нажимает на кнопку «Стоп», и замирает весь мир, кроме одного-единственного человека, который получает в эти минуты шанс пожить как бы вне времени и обдумать всё то, что обычно он не успевает обдумать. Нестеров любит такие моменты. Он подтягивает на себя одеяло, поправляет подушку и удобно устраивается на спине, глядя в тёмный потолок.
        Какое-то время Нестеров лежит, думая о своём и рассеянно слушая стук маятника часов-ходиков. Этот звук, практически незаметный днём, ночью уютно наполняет всё пространство избы и представляется Нестерову чем-то наподобие стука колотушек, которыми раньше пользовались сторожа, обходя по ночам пустые улицы сёл и деревень: стучит колотушка – значит, всё в порядке, опасности нет. Улыбаясь в темноту, он слушает мерный стук и раздумывает о том, о сём – довольно долго, по ощущениям не менее получаса.
        В голову ему приходит мысль о том, что, сосредоточившись на стуке маятника, он перестал замечать другие окружающие его звуки – например, звук дыхания спящей рядом жены. Тогда Нестеров меняет объект своего внимания и концентрирует слух на дыхании Насти, с интересом наблюдая за тем, как звук маятника в его голове сдаёт позиции, уступая место другому звуку – уютному, ровному дыханию жены. Ещё какое-то время Нестеров лежит и слушает Настино дыхание, как вдруг его осеняет: ложась вечером в постель, он чётко слышал в комнате два дыхания – Насти и Иры, спавшей здесь же на диване, а теперь он дыхания Иры не слышит. Приподнявшись на локте, он нащупывает на тумбочке мобильный телефон, включает фонарик и видит: диван пуст, девочки нет.
        Аккуратно, чтобы не разбудить Настю, Нестеров надевает брюки и свитер, засовывает босые ноги в тапки и идёт к двери, ведущей в сени.
        Обычно эта дверь на ночь запирается на старый кованый крюк, но сейчас крюк откинут в сторону: дверь отперта. Нестеров толкает её от себя.
        Свет в сенях не горит, и приходится шарить по стене рукой, нащупывая выключатель. От прикосновения ладони к прохладной, гладкой поверхности брёвен стены Нестерову становится не по себе, но он усилием воли отгоняет это чувство и зажигает свет.
        Первым делом он спускается по лестнице и проверяет засов на входной двери – заперто. Вертушка на двери в дровяной сарай тоже закрыта. Тогда Нестеров возвращается наверх и проверяет светёлку и дверь на поветь. Светёлка заперта, а вот вертушка возле двери, ведущей на поветь, находится не в обычном своём положении.
        Нестеров возвращается в избу, берёт на полке над дверью фонарь и светит на вешалку – одежда и обувь Ирины отсутствуют. Он надевает куртку и шапку, для удобства меняет тапки на сапоги и идёт осматривать поветь.
        На повети темно, свет не горит. Нестеров поворачивает выключатель, и загорается лампочка у двери. Она освещает пространство, достаточное для того, чтобы не споткнуться на пути в туалет, но в той части повети, где лежит сено и хранятся инструменты, царит темнота.
        - Ира! – зовёт Нестеров. – Ирина!
        Из дальнего тёмного конца повети до него долетает какая-то возня, и сразу же в курятнике под полом начинают шуметь встревоженные куры. Нестеров не может точно сказать, откуда донёсся звук – с повети или с курятника –  поэтому сначала он спускается вниз и открывает дверь, за которой кричат куры, но ничего необычного не обнаруживает. Тогда он возвращается на поветь и идёт в дальний её угол – туда, откуда снова доносится шорох.
        - Ирина! – опять зовёт он. Шорох удаляется по направлению к лестнице на чердак. Нестеров шарит лучом фонаря по стенам, пытаясь увидеть того, кто шуршит, но в поле зрения попадают только рыболовные принадлежности, висящие на гвоздях, сломанные стулья да стоящие в углу старые плетёные корзины.
Внезапно шорох раздаётся сзади, прямо над головой Нестерова. Он оборачивается – и вздрагивает от протяжного, истошного, отчаянного крика, раздающегося совсем рядом:
        - А-а-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а-а-у-у-у-у!
        Нестеров ощущает, как по его телу пробегает холодная волна, однако уже в следующий миг он понимает природу этого звука и, яростно матерясь, поднимает фонарь вверх. Так и есть: с верхнего яруса, на котором лежит сено, на свет слепо щурятся две пары кошачьих глаз.
        - Ох, чтоб вас… А ну, пошли отсюда! Кышшшшшш! – громко шипит Нестеров, и кошки исчезают в темноте. Тогда он вытирает со лба испарину и прислушивается. Ему кажется, будто он слышит шаги за стеной, в сенях. В два счёта он подлетает к двери, толкает её, но дверь не открывается: она закрыта на вертушку. От неожиданности Нестеров ругается вслух, а потом налегает на дверь плечом, но не тут-то было: и дверь, и косяк, в который вбита вертушка, им же специально и сделаны из плотного дерева, так, чтобы в запертый изнутри дом было попасть как можно сложнее.
        - Ах, ч-ч-чёрт!.. - цедит сквозь зубы Нестеров и начинает бить ногой примерно в то место, где с другой стороны двери находится вертушка. Между дверью и косяком постепенно начинает появляться щель. Наконец, она становится такой ширины, что Нестеров может просунуть туда ладонь и кое-как открыть вертушку.
        Дверь в саму избу оказывается не запертой. Нестеров проходит в комнату и видит, что Ира лежит на диване, повернувшись лицом к стене и почти с головой укрывшись одеялом. Странно, но он почти уверен в этот момент, что глаза у неё открыты.
        - Где ты была? – громким шёпотом спрашивает он, трогая девочку за плечо.
        - Я в туалет ходила, - девочка приподнимается и садится в постели, не снимая с плеч одеяло.
        - И сколько ты там была? Час? Два?
        - Я не могла дверь открыть, чтобы вернуться. Наверно, вертушка закрылась.
        - Понятно, – хмуро говорит Нестеров. - Замёрзла? Чай будешь?
        - Не очень замёрзла. Но чай буду.
        Как была, в одеяле, Ира идёт следом за Нестеровым на кухню. Он греет чайник и наливает ей чай, однако девочка смотрит на него без особого желания.
        - А можно мне лучше что-нибудь поесть? – спрашивает она.
        Нестеров достаёт из холодильника остатки вчерашнего ужина, разогревает и выкладывает Ире в тарелку. Девочка начинает с аппетитом есть, а Нестеров пьёт чай стоя: его начинает сильно клонить ко сну. Ира же, напротив, не выказывает ни малейших признаков сонливости.
        - Неужели ты спать не хочешь? – спрашивает Нестеров.
        - Не хочу, - с набитым ртом отвечает девочка. – А ты ложись, если хочешь.
        Нестерову кажется, будто он слышит, о чём она думает: он впустил её в тепло и дал ей еды, а теперь он больше не нужен, и его присутствие её тяготит. Эта нелепая мысль злит его.
        - Ты что же, не спишь по ночам? – с раздражением спрашивает он, чувствуя неожиданное удовольствие в том, чтобы не дать девочке остаться одной.
        - Не сплю. Я больше ночь люблю, чем день, - спокойно отвечает Ира.
        - Как так?
        - Не знаю, - Ира пожимает плечами, как бы давая понять, что говорить больше не о чем, тема исчерпана. Однако Нестеров не унимается:
        - То есть, ты любишь спать днём, а по ночам ты не спишь?
        - Именно.
        Пауза. Девочка ест, а Нестеров думает, стоит ли ему задавать новый вопрос.
        - А как твои мама и папа к этому относились? – наконец, спрашивает он.
        - Нормально относились, - девочка пожимает плечами. – Они мне почти никогда не мешали.
        Ира говорит о покойных родителях так, будто имеет неоспоримое право судить, мешали они ей или нет. Нестерова коробит от этой фразы, но он подавляет свою неприязнь и продолжает расспросы.
        - Ты можешь рассказать мне про тот вечер, когда случился пожар? Чем занимались они, что делала ты?
        - Я играла, - немного подумав, говорит Ира. – Сначала я поиграла с мамой. Потом пришёл папа, и я поиграла с папой. А потом мои мама и папа умерли. Можно мне взять печенье?
        Нестеров едва не давится чаем: девочка говорит ровным, спокойным голосом, без всяких эмоций переходя от игры к смерти родителей, а от смерти родителей – к печенью.
        - Бери, конечно, - скрывая растерянность, отвечает он. – А отчего мама и папа умерли?
        - Я точно не знаю. Меня там не было.
        - А где же ты была?
        - Играла на чердаке.
        - На чердаке?
        - У меня там был домик. Как будто берлога, - глаза девочки неожиданно оживляются, в них начинает гореть огонёк интереса: ей нравится говорить об этом.
        - Что за берлога?
        - Моя собственная берлога. Где в плохую погоду можно прятаться от дождя и ветра и жить.
        - Вот как! Во что же ты там играла?
        - Там были много всяких вещей.
        - Куклы? Игрушки? – предполагает Нестеров и тут же понимает, что сделал неверный шаг: глаза девочки потухают так же неожиданно, как и загорелись.
        - Разные вещи… Вам было бы неинтересно, - отстранённо произносит она.
        - Почему же? Мне очень интересно! – Нестеров говорит и сам чувствует, насколько неуклюжа его попытка вернуть нечаянно утраченный интерес девочки к беседе.
        - Всё равно ведь всё сгорело, - говорит Ира и отодвигает от себя чашку. – Можно я пойду спать?

© текст, фото не совсем с того ракурса (но зато того самого озера) - Министерство Луны