Вспомни меня, глава 14

Этот выход в город был совсем другим. Сейчас Маринка не чувствовала страха, не было впереди пугающей неизвестности, и девушка шла об руку с Баженой — в этот раз как равная. Такая же жительница Межин-града, как и остальные. И даже больше: жена воеводы, и это добавляло смелости Маринке, помогало не опускать глаз перед встречными прохожими и даже улыбаться в ответ на приветствия. Спокойно и уверенно шла она вперёд, впитывала жадным взглядом то, чего не замечала в прошлый раз: простую, но каждый раз отличную от других, красоту добротных домов и высоких заборов, ограждающих покой их хозяев, а возле них маленькие домики уличных колодцев с висящими на столбах деревянными ковшами — для каждого, кто пожелает напиться; ещё сочную зелень кудрявых берёз, особенно яркую на фоне низкого хмурого неба и множество лиц, улыбающихся ей — кто-то даже склонял голову, и Маринка с лёгкой улыбкой кивала в ответ, краем глаза замечая, как поглядывает на неё Бажена.

Массивные ворота стана в этот раз не распахнулись, хоть Маринка и надеялась, даже чуть задержала шаг. Дружинный двор, окруженный настоящей крепостной стеной, остался скрытым от её взгляда — правда, сам стан интересовал её не особенно сильно, гораздо больше хотелось вновь оказаться под взглядом мужа, окунуться в синь его глаз, по которой Маринка успела соскучиться — всего два дня прошло, а казалось, еще одна жизнь. Из-за высокого забора слышалось далёкое конское ржание, короткие команды, которых отсюда было не разобрать, чей-то раскатистый басовитый смех. Это был мужской мир, мир её мужа, и сам Борво был там, где-то за этими стенами. Маринка вздохнула, успокаивая трепет сердца, и, улыбнувшись Бажене, что понимающе похлопала её по руке, продолжила путь.

Центральные улицы, коих в городе было четыре, лучами разбегались от вечевой площади к городским воротам, что открывались на все четыре стороны света. Та, по которой шли Маринка с Баженой, уводила на восток, к полям и лесу. Северная, считавшаяся в Межин-граде главной, выводила на пристань — здесь, недалеко от ворот, располагались торговые склады, а дальше, вдоль почти всей улицы, растянулся постоялый двор: гостеприимно распахнутые створы открывали взгляду массивный дом из неохватных бревен, край конюшни и почти пустой в этот час утоптанный двор. Здесь жили в основном приезжие купцы, но иногда останавливались переночевать и дать отдых уставшим лошадям и обычные путники. На Западной, чуть в стороне от центра и отдельно от остальных, стоял дом городского старейшины. Отличаясь от остальных лишь расположением и некоторой обособленностью, дом, тем не менее, выглядел внушительно — быть может от того, что распахнутые ворота охраняли, словно молчаливые стражи, два могучих дуба, настолько высоких, что не хватало взгляда достать верхушки. Улица эта, так же как и Южная, вела в пригородную деревеньку. Надёжно укрытая высокими стенами, она обтекала город с трёх сторон, и сейчас, видимая через открытые ворота, шумела привычной жизнью: мужскими и женскими голосами, детским смехом, далёкими ударами молота по наковальне, эхом разносящимися по округе, петушиными криками и блеянием коз. И именно эти улицы были самыми оживлёнными: юные прелестницы — как одна весёлые и очень красивые, вероятно, в лучших своих нарядах, и женщины постарше — сдержанные и степенные, но не уступающие в красоте своим дочерям, спешили к торговым рядам, женщины за покупками, а девушки — покрасоваться, пощебетать с подружками и, возможно, взглянуть тайком на приглянувшегося купеческого сына. Или сына кузнеца, ювелира, краснодеревщика, скорняка и многих других, предлагающих в обмен или за плату плоды своего мастерства.

Маринка смотрела во все глаза, ведь посмотреть действительно было на что. В прошлый раз, растерянная и расстроенная встречей с несносной Гордеей, девушка хотела лишь поскорее вернуться домой, под защиту крепких стен. Теперь же, посматривая на других женщин и ловя на себе ответные взгляды, Маринка чувствовала, как быстро бежит в венах кровь, как горят румянцем щёки, чувствовала себя такой же красивой, как они. А, возможно, даже более красивой, к тому же, окутанной флёром таинственности — ведь, без сомнения, большинство из них знали, кто она такая, и в глазах их читалось явное любопытство. Не меньше взглядов доставалось Маринке и от мужчин, не менее заинтересованных, и тогда она тушевалась и опускала ресницы, либо оборачивалась к тётушке, которая, похоже, просто ликовала. Казалось, даже морщинки на лице разгладились, и Бажена, гордо вышагивая вдоль рядов, светилась и казалась удивительно величественной.

— Умница, Марушка, — время от времени склоняясь к ней, шептала тётка. — Вот так, выше голову, дочка.

Они обошли все ряды — вернее, Бажена, крепко удерживая Маринкину руку, провела её, кивая и улыбаясь торговцам и покупателям и почти не обращая внимания на представленные товары, — прежде чем остановились у одного из прилавков. Здесь продавали краски, и Маринка долго заглядывала в маленькие пузатые горшочки, нюхала, растирала краски пальцами, оценивая яркость, и наконец выбрала красную, желтую и голубую — а перед глазами уже рисовалась красно-золотая птица на нежной небесной лазури.

Чуть дальше купили несколько мотков крашеных ниток — ярких, как и хотелось Маринке. И тут же, по совету Бажены, отрез тонко выделанной ткани на новое платье. Лавку торговца украшениями — ту самую, где в прошлый раз столкнулись с Гордеей — тётка попыталась было обойти стороной, но Маринка, заметив разочарованное лицо хозяина, потянула Бажену к прилавку. Та метнула на девушку обеспокоенный взгляд, но спорить не стала, лишь настороженно огляделась. Мужчина вновь пригласил их пройти внутрь и уже распахнул дверь, но Маринка, покачав головой, отказалась. Она, как и тогда, не желала покупать никаких украшений, ей просто было жаль торговца и, после недолгих раздумий, девушка выбрала костяной гребень — белоснежный и гладкий, с вырезанным по краю затейливым рисунком. Продавец кивнул, одобряя Маринкин выбор, вручил ей купленную вещицу и, взяв протянутые Баженой монеты, благодарно поклонился.

Большего было не нужно, и женщины неторопливо направились к выходу. Со всех сторон зазывали продавцы, предлагая хотя бы взглянуть на товар, но Маринка лишь улыбалась и качала головой, отказываясь. И всё же, один из торговцев смог привлечь её внимание: на прилавке его стояло лишь с десяток крошечных пузырьков из тёмного стекла, но запах… уже забытый, но такой притягательный, поманил подойти. Невысокий, худощавый и кареглазый, продавец оценивающе оглядел Маринку, широко улыбнулся тут же нахмурившейся Бажене и, прищурившись в раздумье, поводил над флакончиками рукой. Снова цепко глянул на Маринку и наконец выбрал один; ловко откупорил и протянул девушке. Маринка легко вдохнула тонкий запах и блаженно прикрыла глаза: как же ей этого не хватало! За то недолгое время, что девушка провела в этом мире, она успела привыкнуть ко многому: научилась топить печку, месить тесто и печь хлеб, выносить банный жар и обходиться без привычных мыла, шампуня и нижнего белья, привыкла к удобствам во дворе и ледяной воде в колодце, к жесткому матрасу из конского волоса и грубым льняным простыням. Всё это быстро стало частью её жизни, и другого Маринка не желала. Но вот духи — несущественная мелочь, совсем ненужная и, пожалуй, неестественная в этом мире, — но по ним она скучала. И сейчас, вдыхая тёплый и сладкий аромат апельсина и корицы, Маринка знала, что купит этот флакончик. Это были не духи, конечно, а ароматные масла с востока, но это не имело значения. Воодушевлённая, она взяла ещё два: мятное и лавандовое, и радовалась этой покупке больше, чем всему остальному. Бажена, видя это, хоть и считала, что на её матушку напала непонятная блажь, покорно отсчитала порядочное количество монет и вручила их улыбчивому торговцу. Тот раскланялся, довольный, но тётка уже отвернулась, всё же сетуя в душе: уж лучше б на кружева да жемчуг потратились… Но вслух ничего не сказала.

— Хозяюшки! — окликнул их кто-то с крайнего ряда, и Маринка обернулась. Седовласый старичок призывно махнул рукой: — Подойди, дочка.

— Здравствуй, Ачим, — приветливо улыбнулась Бажена, когда они приблизились к его прилавку, заставленному большими корзинами со свежей рыбой. — Как жив-здоров?

— Здоров, девоньки, благодарствую, — густые белые усы поднялись в улыбке, бледно-голубые глаза весело прищурились. — Вот, — запустив руки в одну из корзин, старик вытащил увесистую стерлядку и протянул Маринке, — прими гостинчик.

Та замотала было головой, но Бажена незаметно сжала её руку.

— Спасибо, Ачим, — подставляя корзинку, поблагодарила Бажена. Старик стрельнул в неё взглядом и неожиданно по-молодецки подмигнул. Тётка зарделась, опустила глаза, и Маринка не смогла сдержать улыбки.

— Спасибо, — поклонилась седовласому рыбаку, и тот довольно кивнул.

— Испеки в углях, — посоветовал напоследок, — порадуй нашего воеводу.

 * * *

Пока шли до дома, Бажена не переставала счастливо улыбаться, посматривая на Маринку — очень уж по душе было женщине новое состояние её матушки. И думалось: минуло наконец прошлое, осталось позади всё страшное и плохое, и не вернётся больше, не потревожит ничей покой.

Маринке и самой казалось, что всё наконец встало на свои места, и сейчас она ощущала себя той самой Марёной — будто всё, что было прежде, просто долгий сон, который теперь закончился. Сколько времени прошло с тех пор, как она оказалась здесь? Всего полтора месяца. А казалось, что много-много больше. Вся прежняя жизнь, все тридцать лет так быстро изгладились из памяти, словно и не было их — лишь любимые родители оставались живыми и близкими. Да, порой, груз того, что ждало её в этом мире, казался непомерно тяжёлым, но и это не смогло бы заставить Маринку думать о возвращении к прежней жизни. Здесь она обрела не только потерянную любовь, она вернулась, чтобы до конца пройти свой путь. И она пройдёт его, рука об руку с Борво, чтобы потом, так же вместе, отправиться дальше…

Но об этом рано. Сейчас Маринке хотелось думать только о том, что ждёт их с Борво впереди, представлять, загадывать, предвкушать. И томиться, прислушиваясь, не скрипнет ли калитка, и торопливо собирать на стол, заслышав в сенях тяжёлые шаги. Ах, как же сладко! Как тепло на сердце, и ещё полжизни отдать готова за это ожидание…

 — Ну вот и дома, — Бажена поставила корзину на стол и утерла выступивший на лбу пот. — Погодка-то нынче расстоялась.

Лето и правда выдалось ласковым и тёплым и даже сейчас, когда уже появилось первое золото в кронах берёз, солнышко грело по-прежнему жарко, лишь изредка скрываясь за пеленой облаков.

— Ох, Марушка, — спохватилась вдруг тётка, — я ж бельё просушить хотела. Беги наверх, разбери сундуки — а то зарядят дожди…

Маринка послушно кивнула и поспешила к себе. Невесть откуда взявшаяся кошка брызнула вперёд и первой юркнула в приоткрытую дверь. Вспрыгнула на кровать и довольно прищурилась на хозяйку.

— Киса, — кошка ткнулась в протянутую ладонь, заурчала благодарно, и девушка присела на кровать. Мурлыка тут же забралась на колени, завертелась, подставляясь ласковой руке, потянулась мокрым чёрным носом в лицо. — Ну иди, иди, — Маринка со смехом спихнула кошку с колен и легонько потрепала за серое ухо, — некогда мне с тобой.

Мурлыка словно поняла, мигнула зелёными глазами и, устроившись на подушке Борво, принялась наблюдать. Первым Маринка освободила сундук мужа, разобрала и сложила в отдельные стопки беспорядочно наваленные штаны и рубахи, разглаживая смявшуюся ткань. «Ну и завал! — подумала несколько обескураженно. — Что же он тут искал?» Усмехнулась, припомнив расхожую фразу про носки по всему дому, и невольно порадовалась, что носков у Борво нет. А в сундук его она теперь будет заглядывать почаще. В среднем сундуке был порядок — аккуратно сложенные простыни и наволочки. Их Маринка тоже выложила на постель и наконец открыла свой. Вынула небольшой свёрток с зеркальцем, гребешками и лентами, отложила в сторону, мысленно напомнив себе положить сюда и новый гребень, и принялась вытаскивать платья и сорочки.

Многие из вещей в этом сундуке были ей уже знакомы, но на некоторых замирала рука, и представлялось, как она сидела вечерами при свете свечей, рядом с матушкой, и вышивала сейчас казавшиеся удивительными узоры. Как думала, вздыхая тихонько, о своём суженом, о том, как покажется ему в новом платье. И как подрагивали пальцы от волнения, путая цветную нить, и мысли путались так же, и торопилось сердечко, зажигая румянец на щеках…

Потянув из сундука очередное платье, Маринка услышала глухой стук и, пошарив рукой, наткнулась на гладкую рукоять.

— Что это? — пробормотала удивлённо и вытащила на свет небольшой нож в плотном кожаном чехле.

Осторожно освободив клинок от ножен, принялась рассматривать; коснулась гладкого лезвия, и, показалось, холодный металл согрелся в её руках — будто ответил на прикосновение. Неужели, эта вещь тоже её? Рукоять удобно лежала в ладони, нож был узкий и лёгкий, без сомнения изготовленный под женскую руку — в мужской он бы смотрелся игрушкой. И длинный шнурок на чехле — должно быть, вешать клинок на шею. Маринку вдруг пробрала дрожь, и неясная тревога вновь кольнула сердце. Оружие — чтобы убивать. Этот нож не был оружием боевым, но Маринка чувствовала, что клинок этот вовсе не для забавы. И накатило вдруг, прежде не осознаваемое: её муж воин, а город, в котором они живут, — крепость, а значит… Сможет ли она когда-нибудь взять в руки такой клинок, чтобы сражаться за жизнь своих близких? Окажется ли готовой к подобному? Лезвие мягко сверкнуло в её руке, словно соглашаясь, но сама Маринка чувствовала в этот момент растерянность. Думать о страшном не хотелось — только не сейчас, когда она едва обрела покой. Пусть этот нож лежит где лежал, до поры… Она спросит у Борво и, если нужно, научится с ним обращаться, а пока не будет думать ни об оружии, ни о войне. Пока, решила Маринка, закрывая крышку сундука, только о муже и об их с Борво сыне. Только о них.

Бажена уже успела растопить печку, и чистила рыбу во дворе под тихое подвывание попрошайничающего Палаша. Увидев Маринку с заполненной бельём корзиной в руках, кивнула с улыбкой:

— Вон там, у бани верёвки.

Маринка принялась развешивать вещи. Руки были заняты делом, а в голове против воли крутились недавние мысли. Она гнала их сначала, боясь вновь поддаться унынию, но потом, вновь припомнив слова Ведислава, вздохнула и покорилась: она пришла в этот мир, и должна принять его таким, какой он есть. И если вдруг нападение или война — она должна быть готова. Маринка вспомнила маму — она тоже была женой воина. И, хоть выглядела хрупкой и ранимой, Маринка знала, какой стойкой она могла быть, когда это требовалось. И она будет такой, будет. Мамочка… Отвернувшись, чтобы не заметила тётушка, смахнула побежавшую по щеке слезу, и тут взгляд её остановился на приземистом строении напротив. Пытаясь отвлечься от нахлынувших воспоминаний, Маринка обернулась к Бажене:

— Тётушка, а что там?

Женщина, поднимая с земли таз с вычищенной рыбой, глянула, куда указывала Маринка.

— Кузница, — ответила. И добавила с нежностью: — Борво там колдует иногда.

— А можно посмотреть? — тут же загорелась Маринка.

— Матушка моя, да что ж ты спрашиваешь-то? — укоризненно покачала головой Бажена. — Здесь всё твоё, смотри, конечно. Ах, охальник! — обернулась тут же к псу, с рычанием потянувшему её за подол, и погрозила негоднику кулаком. Усмехнулась и кинула-таки в щёлкнувшую пасть рыбью голову: — На, ненасытный.

Маринка рассмеялась, уже почти не чувствуя грусти. Она всегда плакала, вспоминая родителей, но боль эта не была невыносимой, скорее, лёгкая тоска разлуки. Было бы гораздо труднее, останься они в прежнем мире, а так — они всегда рядом с ней, всегда в её сердце и памяти. И сейчас это ощущалось почему-то гораздо сильнее, чем раньше, словно и они тоже поддерживали её откуда-то издалека…

Развесив последние вещи, Маринка подхватила корзину и, снедаемая любопытством, направилась к кузнице. Сейчас, когда прошла растерянность от всего, что разом навалилось на неё, девушка жадно впитывала то, что до сих пор оставалось незамеченным. Хотелось рассмотреть всё, погрузиться в новую жизнь полностью, ещё полнее почувствовать себя частью этого мира — не лишней и невесть как здесь оказавшейся, а по-настоящему родной всему, что её окружало. И, конечно, хотелось больше узнать о муже, не по рассказам Бажены или Ведислава — по лишь одному ему присущим чертам, по его увлечениям; увидеть его как бы со стороны, в непривычной пока ей самой обстановке.

С этими мыслями Маринка потянула на себя тяжёлую дверь. Та легко отворилась, даже не скрипнув, и впустила девушку внутрь. Маринка заморгала, привыкая к полумраку, прошла вперед и поставила корзину на большой дощатый стол, что стоял ближе к противоположной входу стене. Чуть в стороне Маринка разглядела массивную наковальню, поставленную на большущий чурбак, неподалёку от неё — чурбачок поменьше с воткнутым в него топором. Была здесь и каменная печь с большим открытым очагом, и стеллажи на стенах с аккуратно разложенными на них инструментами, несколько пустых вёдер и одно с водой; к ножке стола прислонилось большое деревянное колесо, а рядом с наковальней — лопата и тяжёлый молот. Здесь, в отличие от мужнего сундука, царил безупречный порядок, и становилось ясно, чему Борво придавал настоящее значение. Маринка снова огляделась, заметила висящий на крючке большой кожаный фартук и представилось, как вспыхивает в очаге жаркий огонь, освещая небольшое пространство, и Борво, раздетый до пояса, в этом самом фартуке, стоит рядом с наковальней. Как поднимает молот над головой — легко, словно тот ничего не весит — и с размаху бьёт по раскалённой заготовке. Ещё раз, и ещё… Бугрятся мышцы на руках, обнажённая кожа блестит от жара печи, к могучей шее прилипли выбившиеся из косы тёмные прядки, и огненные блики пляшут на суровом лице. Маринка вздохнула и прикрыла глаза. Прижала ладони к томящемуся сердцу. Ещё совсем недавно она и не надеялась влюбиться, а теперь… Теперь казалось, что невозможно вместить чувство, растущее в ней с каждым новым днём, и сердце казалось таким большим, что не хватало места в груди, и оно рвалось наружу, причиняя боль, выдавливало воздух из лёгких — и становилось нечем дышать. И рушились все прежние представления, не порхали в животе бабочки — её любовь к мужу была такой же тяжёлой как стоящая рядом наковальня. Любовь не жила в ней, она поглотила её целиком, не оставив малейшего шанса на спасение. А Маринка и не желала спасаться, растворилась, словно ручеёк, влившийся в полноводную реку, и сама стала той рекой, бескрайней и сильной, способной и напоить жаждущего — и выйти из берегов…

Откуда брались подобные мысли, Маринка не знала. Они вливались в неё из невидимого источника и пугали своей силой — но одновременно наполняли силой и её саму.

Маринка потрясла головой, сбрасывая наваждение, и ощутила, как наваливается усталость. Всё, хватит на сегодня впечатлений, нужно дать отдых и телу, и мыслям…

В комнате дожидалась невышитая рубашечка, и Маринку жгло нетерпение. Никогда прежде она не чувствовала тяги к вышиванию или шитью вообще, а сейчас буквально руки чесались. Торопливо проглотив кусок хлеба с молоком и не обращая внимания на тётушкино недовольство её спешкой, Маринка вскочила из-за стола.

— Ты куда полетела-то? — в спину ей крикнула Бажена.

— Воды принесу, — быстро оглянувшись, ответила девушка и подхватила с лавки вёдра.

Сбегала к колодцу, а, вернувшись, тут же схватилась за метлу.

— Марушка, что с тобой? — тётка всё ещё сидела за столом — немного отдохнуть после обеда было делом привычным. — Чего ты забегала? Посиди чуток.

Но Маринка лишь покачала головой.

— Рубашечку успеть вышить хочу, — смущённо улыбнулась тётушке, не зная, как объяснить, почему это так важно для неё.

Но Бажена, как всегда, поняла Маринку без лишних слов. Опершись о стол, поднялась, подошла к ней и взялась за метлу:

— Иди, — кивнула, указывая наверх, — я сама подмету.

— Нет, тётушка, не надо. Я потерплю.

Тётка чуть склонила голову, и в глазах её отразилась материнская нежность. Как хорошо понимала она эту девочку, как сильно любила её — всё равно, что родную. И жалела, сердцем чувствуя ту тяжесть, что навалилась на бедняжку: всё разом, и любовь, и разочарования. Вот и сейчас она разрывается: и мужу угодить хочет, и к дитю долгожданному сердце тянется, и не знает пока, как объять и то, и другое, просто не умеет ещё.

Вздохнув, Бажена ласково коснулась Маринкиной щеки:

— Не гони себя, милая, всё успеется.

Она улыбнулась, и Маринка, вдруг ощутив собственное напряжение, перевела дух. И правда, куда она так торопится?

— Хорошо, тётушка, — благодарно улыбнулась в ответ, — не буду.

И всё же, нет-нет, да поглядывала в сторону лестницы…

 — Ну беги уже, — махнула рукой Бажена, закрывая печную заслонку — в распахнутые настежь окна и двери потянулся аромат печёной рыбы.

Маринка засияла, торопливо развязала передник и побежала наверх. Вернулась с новыми нитками и рубашечкой и присела возле окна; разгладила ткань на коленях, обвела пальцами уже вышитые завитки. И принялась за дело.

Рука с иглой сновала туда-сюда, выводя узор, взгляд неотрывно следовал за ней — а виделся Маринке голубоглазый малыш, бегающий по горнице. Вот подбежал к Бажене, прижался к её ноге, и тётка ласково погладила его по тёмным кудрям; обернулся, глянул на Маринку и тут же схватил предложенный тётушкой пирожок, куснул уже на бегу. «Мама, мати! — поскакал, вытянув ручки, на воображаемой лошадке. — Я как папа!» Вскинул гордо головку, подражая отцу, и Маринка кивнула с улыбкой. Малыш проскакал до стены, развернулся — и тут же ринулся к двери: «Папа!». Борво со смехом подхватил его, прижал к себе и посмотрел на Маринку. «Здравствуй, родная», — прозвучал низкий голос, и она поднялась навстречу. Малыш коснулся отцовской щеки, оглянулся на мать — вдруг не по-детски серьёзный, и, махнув маленькой ручкой, растаял. «Куда же ты?» — Маринка протянула руки, пытаясь задержать чудесное видение, и тут услышала:

— Я здесь, Марушка.

Мир дрогнул, и грани его двинулись друг другу навстречу. Мгновение — и соединились, сокрыли ещё непроявленное, возвращая Маринку в реальность.

Борво взял её руки, притянул девушку к себе, и только тут она поняла, что он настоящий. Заглянула в глаза, по которым успела соскучиться:

— Борво…

 — Как ты, милая? Привиделось опять?

Во взгляде его читалась тревога, и Маринка замотала головой, спеша успокоить:

— Нет, всё хорошо. Теперь всё хорошо.

Она прижалась щекой к его груди и замерла, когда Борво обнял её. Но через миг мягко высвободилась и, потянув мужа за руку, подвела его к лавке у стены. Положила ладони на плечи, чуть надавила:

— Присядь.

Не сводя с Маринки глаз, Борво сел, а она, скользнув к его ногам, потянула тяжёлый сапог.

— Погоди, — Борво коснулся Маринки, и она вскинула ресницы. Глаза мужа потемнели, и девушка прекрасно знала, что это значит. — Если тебе неприятно, — выдохнул он, — не надо…

Маринка сглотнула, чувствуя, как колотится сердце.

— Нет, я хочу, — прошептала, сгорая под его взглядом.

Он задышал тяжелее, и, едва стукнул об пол второй сапог, поднялся резко. Дёрнул наверх Маринку и, подхватив под колени, понёс к лестнице.

— Рыба… в углях… — пролепетала она, но Борво лишь рыкнул нетерпеливо:

— Потом.

А потом были руки, срывающие с неё одежды, и жадные губы, не позволяющие вдохнуть. Пискнула кошка, когда Маринка упала на кровать, и Борво обрушился сверху. Словно налетевший ураган, он ласкал её яростно; сжимал в руках, порой причиняя боль, но Маринка лишь сильней упивалась этой страстью, наполнялась, подчиняясь мужниной воле. И пьянела от его хриплых стонов, от бессвязного шёпота возле уха, от жара его тела. Как же сладко! Сладко и больно. И хочется кричать, когда удовольствие становится невыносимым. Но нельзя, нельзя… где-то там, за гранью сознания, Бажена, о которой они оба забыли. Нельзя, услышит… Боже!.. Борво! Но и терпеть уже невозможно, и стоны рвутся через сжатые зубы. И рвётся сердце, норовя выскочить наружу, и не хватает дыхания — лишь короткие всхлипы под прижатой к губам ладонью…

 — Не молчи, — шепчет Борво и убирает её руку. — Люблю тебя, — и приникает к губам.

— И я… люблю… больше жизни… Борво… Борво…