Гений и блуд

Евгений Бриммерберг.

Гений и блуд.

1980-е годы.



Люблю людей простых и новых
Их душ забытые черты
И в лицах весело суровых
Томленье чувств и блеск мечты
Люблю пристрастные сужденья
И осторожность первых фраз
И обольстительность волненья
В небрежной искренности глаз

ВЯЛАЯ СМЕРТЬ И ГРУСТНАЯ ЖИЗНЬ.
Предметом общего внимания все в большей степени становится не высший человек, а дегенерат. А высший человек испражняется для того, чтобы привлечь к себе внимание. Дали первый покорил человечество с помощью атрибутов дегенеративности. Он показал, что высший человек обладает общими с дегенератом свойствами, а именно - производит фекалии и издает пук. То же можно увидеть и в открытиях психоанализа. Как только психоаналитику удается свести деятельность высшего человека к дегенеративному основанию, он тут же заявляет, что нашел ей объяснение. Длинные рассуждения Фрейда о искусстве не оставляют ничего, кроме досады, и напоминают Энгельса, который, по замечанию Солженицина, бойко рассуждал о нуле и минус единице; или Поппера, который заявил, что музыка Вагнера "плоха", а музыка Бетховена "хороша". Не является ли это навязчивое желание придать здоровому вид больного свидетельством болезни самого психоанализа? Пытаясь покорить искусство с помощью приемов, разработанных для лечения душевных расстройств, он сам в отношении к нему становится невротическим феноменом.

БОЛЬ.
Я стою перед стеной и руки у меня в пятнах после произведенной работы. Было так жарко, как и всегда, когда хочется и приятно жить. В полную силу я ощутил желание близости с человеком, и ничего, что эта женщина не умела найти никакого другого способа для выражения своей человечесой и женской признательности и для восхищения одновременностью нашего бытия. Я мыл руки, когда ко мне подошел веселый и милый человек. "Это Вы",- сказал он, и мы пошли вдоль домов и ограждений по неприспособленной для человеческого обитания улице, где все жизни спрятались в иных, не свойственных общему вниманию местах. Мы шли по улице, на которой не было людей, а были люди, которые были везде спрятаны, и только те места, где они были, были заметны. "А я ведь бываю за границей",- весело сказал он мне.  Я слушал и смотрел не него и неуместной казалась его фигура на фоне скрывающих - непонятно для какого одиночества - тела домов и ограждающих их плетней. У нас входило в привычку, говоря о свободе, иметь в виду нечто противоположное своей действительности. На все окружающее мы смотрели глазами людей, которых насильно мучают чуждым им пребыванием, которые нигде не могут найти беспрепятственного проникновения своим замыслам и которые все человеческое, что отложилось у них в памяти, видят устраненным и обезображенным, а взамен этого - дикое и растленное у истоков носимой ими культуры. Нам было хорошо вместе. Мы были одушевлены одним пониманием человеческого существа и мы шли так уверенно, как будто нам было куда идти, как будто эта несоразмерная с нашими душами улица могла куда-то вести, а мы, одушевленные и без всякой реальности, как будто надеялись, идя, обрести ее. Но мы не надеялись, мы лишь заменили нашу надежду одушевлением и жили тогда, когда жить было нельзя. С жаркой, белой, раскаленной улицы вхожу я в дом, в комнату прохладного полумрака, который слабо переходит в голубоватую ясность очертаний. В дверь застучали и послышался плач громкий и близкий, как неотвратимое чудо врывающийся в ту степень враждебной близости, которая никогда больше не повторится. На пороге стоит девочка и рядом высокая женщина, худая и недоумевающая, готовая ко всякому восприятию, как неожиданному, так и скучному, и вместе с тем готовая встретить и то, и другое со всей реакцией привыкшего к реализму взаимного насилия существа. Девочка ревела, смотря в пространство глупыми плотскими глазами, в которых не было даже испуга, потому что он перешел в плач и его присутствие было бы неуместно в организме, где все психическое существует только в мышечном выражении. Девочка ревела и худая фигура рядом с ней с пошло укоризненным взглядом, который уже проглядывал сквозь недоумение, заглядывала в комнату, еще стоя прямо и неподвижно. "Да ведь это паранойя, и Вы, в качестве директора, приняли его на работу!"- после чего фигура, к которой были обращены эти слова, удалилась и на пороге осталась ревущая девочка. И я почувствовал стыд, когда увидел жалкое, растерянное лицо сильного, волевого человека, которого оскорбили не избытком силы, а ничтожным и пошлым толкованием его высокого порыва и который страдает, не зная к чему отнести ту растерянность, которая охватила его, и что следует предпринять, увидев не любовь или враждебность в достойном уважения существе, а бесчеловечную привычку к осуждению того, что каждый молчаливо бережет в себе. И вот стыд, который лишает человека места на земле и его права на жизнь среди людей бесстыдных и бессовестных, этот стыд охватил его, а меня охватило нечто большее - сознание этого стыда. Мы чувствовали его и не могли ненавидеть, потому что не могли вынести пошлой, неискренней оценки поступку. Против ненависти может выстоять только ненависть, и ненависть неискренняя и пошлая побеждается ненавистью искренней и отважной. Но мы могли ненавидеть только принцип, а человека, воплощение этого принципа, мы ненавидеть не могли. И мы исчезли.

ТЩЕСЛАВИЕ ГОНИМЫХ НУЖДОЙ.
Поскольку мне предложили написать заметку о позиции художника я, прежде чем поддаться на эту провокацию, спросил себя, что это значит? Что имеют в виду люди, спрашивающие художника о его позиции, знают ли они предмет, о котором спрашивают, исходя из своей непричастности к художественному творчеству? И вот что я должен им ответить. О позициях обычно говорят люди, у которых нет таланта. Талант никому и ничему не противостоит, а соединяет. Поэтому словосочетание "позиция художника" нечто совершенно бессмысленное. Придумали его те, кто не знает что такое художник и что такое талант. Если же все-таки у художника во что бы то ни стало хотят видеть позицию, то она заключается в том, чтобы быть подальше от этих людей.  Неталантливые люди воображают, что только с точки зрения какой-нибудь позиции можно оказывать влияние на действительность. Позиция им нужна для защиты собственных интересов, поскольку они не принимает во внимание интересы других людей. Талантливые же люди являются самой действительностью и говорят то, что видят и понимают: человек продажен, государство преступно, женщина прекрасна, мысль ясна, будущее зависит от меня, ложь разоблачается, мертвое исчезает, а живое торжествует. Художник, раскрывающий достоинства природы существования, создает общезначимые ценности, в отношении к которым у прочих и возникает позиция. Одни их признают и принимают, другие - не признают и не принимают. Художественные ценности беспристрастны, они прекрасны и чисты, их сущность бесконечна, а язык прост. В бесконечном не может быть позиций, в бесконечном повелевает мировой дух. Позиция же - этот тщеславный наряд обывателя - к мировому духу художника отношения не имеет.

СКОТ.
Существование учреждения, в которое я шел, объяснялось не только глупостью вообще, а одним из тех видов глупости, которая превратилась в достоинство и на примере которых общество воспитывает своих детей, возможно. с той целью, чтобы человечество никогда не забывало о порожденных ими традициях, выстраданных и дорогих, личных, а потому и собственных, враждебных всяким другим, тоже собственным. Испытывал я и гадливость от предстоящего общения с искалеченными необходимостью исполнения законов людьми, и от знакомства с действием самих законов, предписанных земле тупыми ее обитателями, и от бессилия разума перед дремучим механизмом всеобщего вовлечения в омерзительное противоречие истинному и прекраснму смыслу. Я, человек земли, шел по чужой земле. На ней исполнялся ненавистный мне закон стада, выродившийся из ненависти к другому стаду. И я должен был стать его частицей, отстаивать его интересы и ненавидеть другое стадо.

АСТРОНОМИЯ ТРАНСЦЕНДЕНТНЫХ МОГИЛ.
Пройдя улицу с грязными, едущими по ней машинами, водители которых, пожертвовав своим тщеславием, может быть, одни из встреченных мной в это утро приносили действительную пользу, я подошел к фасаду учреждения, на котором как очередное проявление человеческой тупости висел лозунг "Добро пожаловать". Значение этой тупости уже можно разглядеть, оно вполне конкретно. Оно, это значение, заключается в неспособности вообще понять, что человек, если он в здравом уме, не только не способен испытывать добрых чувств, входя сюда, но не способен испытывать никаких чувств кроме тех, которые вызывают сомнение в способности рода человеческого понимать истинное значение своих поступков. Как передать ощущение абсурдности того, что для этих людей, стоящих с повязками на рукавах, ходящих, учитывающих, записывающих было несомненным смыслом жизни? Попадая в такие учреждения, я отчетливо понимал, что здесь происходит первая, абстрактная борьба между разумным человеком и сумасшедшим человечеством. Мне чужды их неспособные возвыситься над примитивной житейской необходимостью мысли, их эгоизм, который они возвели в общепринудительный и общезначимый принцип, дешевая ненависть ведет меня по жизни тогда, когда нет в ней места для ее самостоятельности.

ОМЕРЗЕНИЕ.
Войдя, я спросил двух дежурных с красными повязками, вид которых до смешного напоминал мне детские игры в войну, куда мне обратиться... Мне указали комнату и этаж. Перед дверью стояло несколько человек и, присоединившись к ним, я стал дожидаться своей очереди. Очередь постепенно прошла и когда, наконец, я вошел в эту комнату, выяснилось, что мне надо было стоять в другую. Она была почти рядом и дверь была открыта. Заглянув в нее, я увидел с двух сторон окошечки, в которые стоящие перед ними люди по очереди просовывали головы. Между двумя противоположными рядами окошечек были настоящие окна, выходившие на улицу, которые по причине зимнего времени были закрыты. Перед каждым окошечком стояло человек по пять людей и я опять оказался в растерянности, не зная к какому окошечку подойти. Из нежелания быть участником, я стал к одному из них, никого не спрашивая и так некоторое время стоял, удовлетворяясь тем, что никто не обращает на меня внимание; затем я спросил стоящего передо мной человека, перед тем ли окошечком я стою. Но он уже сам спрашивал о том же стоящего перед ним человека и поэтому сразу ответил мне, что - перед тем. Почувствовав облегчение, я тем острее ощутил тревогу от того, что, может быть, я все-таки ошибся и мне надо стоять где-нибудь в другом месте, но, подумав, что такую же тревогу я мог бы испытывать и там, я решил достоять до конца. Сколько на свете работы, столько и людей, которые ее исполняют. Иначе ничем нельзя было объяснить человеческое присутствие в комнате за  окошечком. Ее лицо было молодым, домашним и привычным, на нем не было сознания того, что совершаемое здесь заключается в движении и перемещении судеб людей, нет - на первом и главном месте у нее и прочих личная усталость, раздражение и в общем все то, что становится сознанием их работы. Жуткое впечатление оставляет женское проникновение в этот бесчеловечный механизм. Но кто может упрекнуть за это женщину, если она по совершенно необъяснимым и случайным причинам оказывается иногда в совершенно непредвиденных местах и положениях и уже затем, покорно исполняя то, к чему случай ее предназначил, она начинает жить без всякого сравнения и привыкает к новому пониманию жизни.

РАСТЕРЗАННЫЙ ЗВЕРЬ ЗЕМЛИ.
Я молчал и чувствовал гадливость и усталость, как всегда, когда оказывался в мире отсталых человеческих отношений и личностей. Меня спрашивали - я молчал, дико смотрел и во мне боролось наивное удивление, что человек, которому я не придаю никакого значения, требует от меня ответа на понятный только ему и бессмысленный для меня вопрос, с чувством, что все-таки надо найти в себе волю и хоть что-то ответить. Скучно, бессмысленно и бесчеловечно. Вот и сейчас -  надо проявить несвойственную мне способность для воспроизведения описания тех вопросов, понимание ответов на которые давно ушло из моей жизни. Но неисправимые люди и неисправимые отношения возвращают жизнь к ее истокам. Сколько ни напрягал я свою сообразительность, сколько ни старался усилием воли вникнуть в суть  наших отношений и преобразовать ее в соответствии с подлинной своей натурой, безудержное безразличие к этим пошлым своей действительностью фигурам, к их судьбам, к смыслу их обращения, к фантастическому призраку сложившейся ситуации беспросветной далью отделяло меня от сознания, которое нужно было для того, чтобы я признал свою действительность в том виде, в каком привыкли ее изображать в чуждых мне лжесуществующих формах.

РЕЧЬ ГОЛОДНЫХ ПСОВ.
Беспринципные люди и невыразительные события - вот все, свидетелем чего я был. Были призраки нелепых умопостижений. Были положительные, неприступные в своей вере люди, рационалисты и реалисты, но все они служили и вся их судьба и все их нравственное возвышение и моральное превосходство было обусловлено их службой, то есть преданностью и социальной беспринципностью. Были негодующие возмутители, полагавшиеся на стихийную мощь своей души. Их дела вызывают восхищение и чувство солидарности, но за всем этим печально обособилась индивидуальная трагедия.

Арбатская барахолка
Позорная нищая тварь
И пышное брюхо
И солнца жирный фонарь
Арбатское брюхо
И лоно смердящих пустот
Зеленые листья
И солнца нависший живот
Над темью зеленой
Смыкается желтая грязь
Арбатской колонной
Брезгливою тучей молясь
На брюхе и рожах
Немытые тени и пот
Блистают колени
И в лицах шевелится рот
И лучшие души
Брезгливо ползут и стоят
Как будто на суше
Не выпившей жизненный яд
Как будто из храма
Из дна из ворот и из чрев
Ночная рассыпалась дама
Бесчисленным множеством дев
Как будто продажные твари
Еще изумленно милы
В арбатском пожаре и шаре
Раздутые липнут столы

МГЛА.
Современные влечения сводятся к одной цели - обнаружить человека. Если его нет ни в мире, ни в разуме, ни в нем самом, то где он есть? Спрашивая так, я полагаю, что он может быть. Исходя из чего? Разве я знаю, что такое человек? А если я не знаю, то откуда я знаю, что я этого не знаю? Легкомыслие, с которым я задаю себе этот вопрос, говорит о том, что мне совершенно безразлично то, о чем я спрашиваю. А если так, то я ни о чем не спрашиваю. Мне не о чем спросить. И тогда я должен отвечать исходя из невозможности вопроса. А это означает, что я должен найти нечто такое, что само есть вопрос.

БУЙСТВО.
Современная живопись, несущая в себе характер непримиримости, нуждается в оправдании. Она утратила разум, мировую форму и духовный смысл, но обрела вид бытия всего комплекса человеческих инстинктов и влечений. Утратив связь с миром, человек чувствует себя в ней живым. Но эта жизнь бессознательна. В ней нет того, в отношении к чему она могла бы обрести покой. Ее процесс как непрерывное следствие изначальной непримиримости поддерживается только внутренним напряжением сил вступающего во время человека. Его не окружает мир, у него нет попутчиков, у него нет цели и смысла, но у него есть ответственность за начатое всеми предшествующими поколениями, у него есть уверенность в ненапрасности своего участия в непостижимом для него процессе.

ТРАНСЦЕПТУАЛЬНЫЙ  ПСИХОЗ ОДНОРАЗОВОЙ  ИСТОРИИ.
За современным искусством скрыта не вера, а отчаяние и пессимизм. Искусство является преодолением его. Оно начинается с полного отрицания возможности человека в пространстве. В известной форме сознания ему там нет места. Человек замещается определенным представлением о себе или, если он находится не в пространстве, а во времени, определенным понятием себя. Но является ли искусством то, что столь сильно отличается от истины? Истина сотворена и искусство предназначено для ее прославления. Даже бессмертие придумано для того, чтобы не оставлять искусству никакой другой цели, кроме прославления. Но если принять смерть, то истина не сотворена, и прославлять нечего. Таким образом, искусство становится тягостным ритуалом простодушия и речь, следовательно, должна идти не о смене форм искусства, а о смене самого искусства чем-то совершенно несовместимым с надеждой на избавление. Да, отчаяние превозмогает возможности человека и, тем не менее, оно исходит из человеческого бытия. Человеческая природа угадывается только в образах жизни и смерти, надежды и отчаяния. Отчаяние наступает тогда, когда актуальность возвращается к своему самосознанию. Бегство от отчаяния - это бегство от самосознания. Но для этого бегства нужны силы и уверенность в том, что когда они иссякнут, от самосознания ничего не останется. Почему, избежав гибели, я обрел отчаяние? Аналог вопроса и ответа уже содержится в истории искусства. Что это за вопрос - можно понять из истории детства Зигфрида, в течение которого он не появляется среди людей. Его появление совпадает с тем моментом, когда у него достаточно сил, чтобы исполнить порыв не униженного бессилием человека. Ромул и Рем  также появляются не униженными. Унижает, следовательно, детство в человеческом обществе. И унижает людей сильных. Каждое проявление их естественной силы сталкивается с сопротивлением, несоразмерным с их возможностями. Зигфрид, не униженный, но обладающий самосознанием чистой сущности, естественно отождествляет ее с пространством, которое не стало реальным вследствие сопротивления и унижения и которое поэтому не может внушить страх. Соединение силы с бесстрашием неминуемо ставит его в положение героя. Чем отличается героизм Зигфрида от произведения искусства, основанного на идентичной потребности? Только в первозданности Зигфрида, направляющего свою волю в реальное пространство именно из-за незнания препятствий, составляющих историю его существа, в его неспособности обойти эти препятствия и в неминуемости сокрушения их, поскольку они не сознаются и не оцениваются, в то время как человек, создающий произведение искусства, знает об этих препятствиях и, обходя их, достигает цели в его создании. Сам Вагнер так и поступил: создал произведение искусства о реальном завоевании пространства.  Так в чем суть вопроса, для иллюстрации которого приведена история с Зигфридом? В конфликте развивающегося сознания и героической невозможности. Сознание развивается как реакция на сопротивление героическому усилию и оно тем выше, чем энергичнее усилие.

Тоска под грудами дыханья
И ветер мусорных высот
И жизни скудной подаянье
И бытия незрелый пот
Под небом редким и желанным
Дышать мне больно и легко
В глубоком сне мой день незванный
И близкий образ далеко
Уже томленья и утраты
Как перезрелые мечты
И только видимости святы
И вдохновения чисты

ИСПОЛИН.
Гектор, которому было неведомо, что существует история с последующим возникновением единой души, следил за тем, что происходило перед его глазами. С бездушным волнением природного гения рассматривал он предстоящее. Время еще не отделилось от пространства, природа не разлучилась с миром, еще не было силы, действующей независимо от своей субстанции, еще все было и только было. И побуждение было единственной мощью жизни. Гектор совершал простые действия, в глубине своей соединяясь с верой в них, не стыдясь их примитивности. Мир перед ним впервые потребовал наделения его исходящим из его собственного представления значением. Вместо действительности он предлагал постижение. Гектор незаметно для себя проникался убежденностью в наличии многосторонней, исключающей его из себя, действительности, а в его ошеломленной голове решался вопрос о преобладании жизненной силы и ценности его или без него сущего мира. То одно колебание приводило его к воспоминанию о себе и своей могучей побудительной силе, то другое отклоняло его ощущение от движения и старость готова уже была заложить в непосредственном его организме начало отвлекающей от неминуемого исполнения всякого побуждения души, но была ли душа предуготована для этого свободно проявлявшегося в мире организма, была ли в мире, не знающем пределов, нужна душа? Она готова была появиться, потому что перед глазами его мир поставил предел. Но нужна ли душа человеку, привыкшему к беспрепятственному распространению своей мощи, было ли свойственно ему это нежное отношение к миру тотального ограничения, это индивидуальное могущество, кроткое отношение к себе? Была ли возможна душа, возникшая из реакции мира на мощь многих поколений индивидуальных действий? Душа появилась в мире, где беспредельная мощь соприкоснулась со своим подобием.

СУМБУР.
По натуре непокорный варвар, по характеру и воспитанию мольеровский господин Журден, по образованию сартровский Самоучка новый человек по выражению благороднейшая личность. Культурная травма, приведшая к дистрофии человеческое сознание, в полной мере отразилась на нем. Он актуальнейший представитель недоразвитости высшей человеческой породы. Исходя из этого надо смотреть на все его писательские упражнения. Серьезность намерений в них подтверждается не соответствующим уровнем мышления, а соответствующей уверенностью в его ненужности. Иногда он демонстрирует глубокое понимание чьей-либо мысли, если в данный момент она соответствует потребности его развивающейся натуры, но во многих других случаях его личность теряется в потоке неряшливых суждений, выражающем его вожделение к своей самобытности. Стремление к красоте выражается  у него в виде ослепления перед фактом существования других людей, а страсть к героическому настолько помрачает его сознание, что принимает воображаемую форму вместо действительной. Чистая, непорочная варварская душа, то есть душа, изумленная открытием своего пребывания в мире, удерживается от ужаса религиозным принципом. Это бессознательное состояние своей души новый человек всеми силами старается скрыть. Поэтому никакой другой точки зрений кроме своей собственой у него нет, а собственность его точки зрения заключается в выражении конфликта, во власти которого он находится. Боясь потерять себя, он стремится во что бы то ни стало удержать себя в привычных формах, прилагая при этом все усилия к тому, чтобы их преодолеть. Вместе с ним человечество должно наблюдать за результатами этой борьбы, полагая что в них заключена разгадка его будущей судьбы. Тут уж новый человек обязательно скажет, что это не имеет к нему никакого отношения. Но если даже это не имеет отношения к нему, то он сам имеет отношение к тому, что здесь сказано. Если в человеке нет ничего, что принадлежит только ему, то он знает о себе ничуть не больше, чем может о нем знать другой. Этот принцип всеобщей индифферентности, идентификации безличностности вполне здесь к нему применим. В каждом человеке есть одушевленное существо, связанное религиозным принципом и относящееся к бытию. А это все, что новый человек поведал в бесконечных стыдливых разговорах по умалчиванию своей сокровенной сути. Тем не менее, сходясь в этом принципе со всеми прочими, новый человек для того, чтобы найти отличие, говорит, что он новый. Да, нужно очень отчетливо сознавать наличие у себя души, чтобы говорить об обновлении. Но из этого ничего не следует. Новизна означает только наличие души. Старым бывает только сознание души, живое же одушевление всегда ново. Поэтому и здесь новый человек не отличается от тех, от кого он себя отличает: живое одушевление присуще любому нормальному человеку. Так в чем же тогда суть коллизии, которая приводит к видимому столкновению нового человека с человечеством? Только в неспособности перейти от наблюдаемого различия к самоотверженному действию, то есть пошлый взгляд на действительность. Пошлостью, конечно, не исчерпывается характер его личности, напротив, она лишь оттеняет его беспомощное благородство и в соединении с ним превращает его в нечто безусловно невыразительное, но негодующее. Поэтому единственное качество, отличающее нового человека от многих прочих, - это искреннее неподдельное негодование. Именно оно выражает его подлинное отношение к самому себе - неспособность быть новым в неустанных попытках обретения этой новизны.

Москвы простая бабья рожа
В обьятьях пьяных площадей

ДЕБРИ.
Когда  я говорю о духе, я испытываю и гордость, и стыд одновремено. Я как будто хочу сказать: я здесь ни при чем. Это все человечество, предки. На ум приходят такие слова как табу, сакральность, святость. Но не связано ли как-нибудь отвращение к жизни, ее пустота с ощущением этого стыда? Почему мне стыдно говорить о дьяволе, боге, аде, рае? При попытке ответить на эти вопросы я встречаю не столько внешние препятствия, сколько внутреннее сопротивление. Мне стыдно, отвратительно говорить об этом. Это может означать только одно: в моем существе окончательным образом завершено решение проблемы духа с категорическим запретом когда-либо возвращаться к ней вновь. Предшествующими поколениями найдены ответы на эти вопросы и я являюсь результатом их усилий. Они толкают меня к дальнейшему, я же, отворачиваясь от него, испытываю стыд, обращаясь назад. Я хочу укрыться в уже разрешенном, возмущая и оскорбляя в себе то, на что предшествующая эволюция возложила свои надежды. Психоанализ впервые преодолел этот стыд. Тем самым, он отступил от подлинного человека. Он показал безвыходность и бесперспективность дальнейшего существования. Человек оказался в болезненном состоянии повторного решения того, что уже решено, то есть перед сознательной реконструкцией бесознательного. Опыт предшествующих поколений воспроизводится как личное переживание. В этом смысле состояние современного человека психоаналитично. Ответы на  вопросы, переживаемые им лично в процессе сознательной реконструкции бессознательного, даны в культуре в качестве ее ценностей. Личная реконструкция бессознательного противоречит культурному достижению, требующему человеческого участия в том, к чему она его подвела, поэтому оно болезненно. Отсюда следует, что психоаналитическое участие человека не действительное, а личное. То есть человек не может совершить какое-либо действие, следующее из результата культурного развития. Здесь мы пришли в тупик. Мы или должны венуться к подлинному назначению человека, или объяснить для чего нужна психоаналитическая реконструкция личности. Оправдать сознательную реконструкцию бессознательного как личное переживание можно только в одном смысле - избавления человечества от предопределенности существования. Обусловленность бытия формирует понятие духа, дальнейшее не может вырваться из пределов языка, язык диктует сознанию мир значений и смыслов, в которых оно может пребывать. Если бы я мог просто жить, я бы так и делал, но за мной темное бессознательное прошлое, законы которого воздействуют на мою жизнь и делают ее не принадлежащей мне. Здесь проявляется высший инстинкт существования, заставляющий жизнь относиться с недоверием к своему происхождению. Начиная с мучительной переоценки ценностей и кончая психоаналитическими усилиями, сюрреалистическими образами, экзистенциальными провалами в бездны небытия, человек приступает к реконструкции бессознательного прошлого. Лишь абстракционизм отважно бросился в пустоту не принадлежащего более жизни сознания. Но что можно сделать там, что является окончательным следствием? Где нет начал, а сплошь завершение? Отвага и верность подлинному предназначению здесь сочетаются с полной безнадежностью и пустотой. Ничто не может произойти там, где все уже произошло. Сознание нуждается в новом приливе жизни и она появляется не откуда-нибудь, а как высвобожденная из бессознательного. Если бессознательное вскрывается, то поток жизни вливается в сознание. Жизнь может продвинуться вперед только раскрывая себя в прошлом. Понятно, почему миф о сотворении мира и человека истощил себя и не может породить жизни: требуется проникнуть еще дальше за пределы известного происхождения. К сожалению, психоанализ принял за болезнь то, что проявилось как высший инстинкт самосохранения человечества, как закон пополнения его энергии, как эволюционный импульс. Требование жизни удовлетворяется в подлинном существе человека, а не в мире изжитых ценностей. С точки зрения неспособности совершить действие, разрушения причинно-следственных связей человек действительно болен, поскольку, думая только о жизни, он не способен отвечать за существенное состояние своей личности. Человек, как существо, сохраняется только в интервале между прошлым и будущим, то есть в настоящем. Но именно от настоящего человек отказывается в своем стремлении к источнику жизни. В этом случае он действительно болен. Он не только утрачивает сознание, объединяющее его реконструктивистские усилия в отношении к его личности, но и становится жертвой своего прошлого в качестве расщепленной личности. Художник отличается от больного человека тем, что удерживает в своем сознании бессознательное. Но и тот, и другой обладают верным инстинктом жизни: разница только в степени выносливости. Побеждает то сознание, которое понимает реконструкцию как свою внутреннюю необходимость, возвращающую его к жизни, и погибает то сознание, которое вынуждено вступить на этот путь против воли. Оно погрязает в бессознательном, утрачивая здравый смысл и разумное понимание дейтвительности. Понять современное произведение искусства невозможно. Оно находится за пределами мифа о творении, хотя и происходит из него. Везде видно удерживающее влияние сознания. Оно становится новой непосредственной живой данностью человека. Человек в своем сознании таков. Он удовлетворен уже тем, что вновь обрел жизнь в то время, когда сознание подвело его к черте безжиненности. Но вся эта жизнь ничего не стоит, если на своем пути возвышения не оживит уже известные мертвые формы и, дойдя до сознания, не продвинет его дальше. Ею нужно не только гореть, но и совершить движение исходного сознания. Она должна заполнить ту пустоту, перед которой остановился настоящий человек. Если исходный живой импульс найден, то все дальнейшее - это возвращение к сознанию, но уже живому, то есть жизнеутверждающий взгляд на мир. Искусство еще только совершает первые шаги от бессознательного к сознанию. Поэтому у искусства временная перспектива.

НАЗИДАТЕЛЬНЫЙ АПОФЕОЗ БЕССИЛИЯ.
Из идеи вечной жизни следует необходимость неприятия смерти. Смерть не во времени, а в сущности. Если бы жизнь не стремилась к вечному бытию, что удержало бы человека от распада личности в попытке обнаружить человеческую сущность в мире сознания? Если стремление к вечной жизни происходит из сущности, то в самой сущности нет ничего вечного. Есть лишь идея вечности самой сущности. Эта идея происходит из представления о сущности как имеющей место и поскольку нет иного места, чем сущность, ее некуда переместить и поэтому она есть вечное бытие. Время, правда. поглощает сущность и кажется тем местом, в котором она перестает быть вечной, но в то же время исторгает ее в новом виде. Что происходит во времени с момента поглощения сущности и последующего ее исторжения, мы не знаем. Мы здесь бессильны и за чем-то неизвестным оставляем выбор между жизнью и смертью. Временное преображение сущности свидетельствует о неизвестной силе, в мгновение придающей новый вид исчезнувшей и тут же появившейся сущности. Мы различаем два последовательных момента времени в этом процессе, сущность куда-то исчезла, прежде чем появилась. Мы не можем представить ее безместной, поэтому вместе с исчезновением сущности исчезает и место, а это гибель сознания. Исчезновение существенного сознания приводит к деградации личности, но не к смерти. Мы оказываемся перед бессознательной сущностью. Здесь мы стоим перед границей человека.

Явилась медленно и прямо
Сегодня прямо предо мной
Из высей собранная яма
Из рож сплошных предел земной

ПРАХ.
Зритель смотрит на картину как на что-то, выходящее за пределы его торгашеского интеллекта. Но картина и не претендует на симпатию с его стороны. Для нее его внимание было бы скорее оскорблением. Так что для подлинного искусства остается только будущее, а не сброд, которым переполнено настоящее. И тем не менее, несмотря на большое количество этого сброда, настоящее напоминает пустыню. Москва обладает удивительным свойством выбрасывать за свои пределы все здоровое и ценное и наполнять себя мусором и уродством. Центральный дом художника - это видимая, внешняя часть московского бескультурья. Внутренняя, невидимая, где разлагается дух и интеллект в борьбе за идеалы, доступна не каждому, а только тем, кто смирился с мыслью о поражении искусства. В лицах этих людей есть некий признак человечности, но в действительности они те эстетические извращенцы, которые с ужасом поняли, что для того, чтобы выжить, необходимо принять уродство жизни и переделать себя по его подобию. На фоне их честных открытых лиц это уродство особенно заметно. Если встречается здоровый человек, пытающийся мыслить самостоятельно, то он настолько далек от понимания необходимости личного участия в переустройстве общества, что все его размышления превращаются в компиляцию исторического опыта человечества. Невыразительное уродство, которое лежит в основе сегодняшней жизни, художник превращает в выразительное. В этом его главная заслуга и гибель. Он только имитирует восстание, находясь в авангарде того, против чего он восстает. Подавленный мир, опора на кого-то из предшественников и желание приспособиться - вот три фактора, вовлекающие художника в рутинный поток жизни. Искусство сейчас только в одном смысле может быть искусством, если оно способно создать мир, в котором современному человеку нет места.

НЕЧИСТЬ.
Трава уже седая сухостью и желтизной своей рассыпалась под солнцем переплетенными полосами, кое-где зеленее, нечто свежее и растущее не в свой срок на краткое время, когда сильное полегло, отважно жило. Было солнце, тепло которого всегда вспоминается в те дни, когда его нет и особенно в те дни, когда его никогда не будет. И оттого воспоминание это радостно. Было солнце, светило на седую траву, пожелтевшую его цветом, и все это было так. Описание действия, происшедшего со мной, значительно сложнее, потому что действие это оказалось отвратительным впечатлением. Откуда взялось оно в этом безраздельном свете? Померк свет под сенью кладбищенского духа, этого ужасного суеверия человечества, к которому собирается все смрадное и уродливое. Все дороги проходят мимо этих мест или прямо идут к ним, и вот уже с легкомысленной радостью обнаруживаю я себя в чуждом мне присутствии, с левой стороны над влажной тенью просторное окно, в которое мельком я заглядываю, чувствуя некоторое начинающееся во мне помрачение, и замечаю привычные золоченые завитушки на голубом фоне: все это стоит в дворике, в котором кроме сумрака все остальное присутствует незаметно. Это единственное присутствие сумрака, влажного и проникающего, слишком открыто призывало к искалечению, и я только мельком заглянул в пространство за окном и тотчас пошел вдоль сумрачной, влажно белой, прохладной стены к решетчатой ограде с воротами, которых еще не было видно, но к которым, даже не зная об их присутствии, всегда приходишь, неожиданно идя. И вот, придя к ним, как в  послесмертный человеческий сад, как в место для прогулок ужасно обликом своим напоминающих людей существ, я как-то преднамеренно толкнул калитку, не помню чем, потому что, предчувствуя легкую гадливость, смотрел в те места, где еще не был - ведь они были на земле и я был на земле. С левой стороны по ту сторону ограды, а теперь уже по эту, сидели у могилы черные тела шевелящихся в тканях таких же прохладных, остуженных долгим соприкосновением с воздухом, двух женщин. Говорили они в этом мире только с тем, кого в нем уже давно не было. Никого не было. Их видели, но они навсегда отказались от мысли своего живого присутствия. Деревья поднимались над ними, слегка голубые, но больше серые и яркая зеленая листва с шевелящимся холодом, и унылый шорох в чуть заметной желтизне, уходящей в более далекие пространства. И дальше везде деревья в качающихся бледно-зеленых пятнах с серо-голубыми тенями меж стволов и бродячими фигурами, чуть заметными своей жизнью. Но и дети иногда попадаются, и тогда слышен одинокий крик матери, зовущий и пугающий - из-под земли вурдалак выйдет, не убегай. И ребенок, не понимая ничего, настораживается, но сколько ни старается сохранить напряженное ощущение, легкий приступ страха, передавшийся от матери, быстро проходит, а слово, пугающее только материнстким произношением, забывается. И снова они кричат и отвлекают мое внимание, делая все последующее, подготовлявшееся, казалось бы, если бы их не было, еще более неожиданным. Наскученное однообразие унылого окончания жизни, с живущими здесь этим ожиданием людьми, поворотило меня обратно и я дошел до калитки уже с чувством брезгливости и даже не хотел и не мог дотронуться до нее рукой, чтобы открыть: толкнул ее плечом, потому что на плече была одежда. Под ногами я увидел смотрящие на меня глаза, воткнутые в лица четырех безобразных, искомканных существ. Это первое мгновение бессилия, вызванного неожиданностью, не оставило никакого впечатления. Лоскутки одежды темной, грубой, сморщенной так, что ее невозможно отличить от такой же сморщенной кожи.  Из кучек тряпья лица без совести и стыда, как и все лица невыразимо слабых тел. Первое существо имело красивые черты, только одну черту, а именно - некоторое предпринятое подобие на человеческую внешность. Я не успел узнать ни одно из следующих трех лиц. Я схватил палку и бросился к выходу, прямо на них, которые в ряд сидели по всей ширине калитки и сидели специально для меня, и были полны только мной и своим желанием ко мне. Бить палкой я их не посмел, я бросился только для устрашения, желая, чтобы они не заметили моего сомнения в том, что мне удастся избежать прикосновения к ним. Они нехотя поверили в угрозу избиения и я почти смотрел на них, почти захваченный их насмешливым и понимающим, но неудовлетворенным и недовольным взглядом, и только нехотя и почти случайно отодвинулась одна с тем же сомнением и как бы прислушиваясь к тому, что она делает и не поздно ли еще вернуться; и дальше они, как цыгане, почувствовавшие, что весь их обман раскрыт и потерпел неудачу, уже быстрее и решительнее встали и отодвинулись, не издав ни звука, но почти улыбаясь своими белыми, с избытком эротических сил, ужасными лицами завернутых в тряпки карликовых тел. Я все еще палкой отодвигал центральную фигуру, которая едва доставала мне до колена, но которая эротической, искаженной постоянной невозможностью удовлетворения, силой была настолько полнее, избыточнее и нерастраченнее меня, что при случайном только взгляде на нее во мне проснулся ужас несвершенной первозданности. Я пытался отодвинуть ее палкой и не имел силы прикоснуться рукой. Они были сильны и неизвестно, во что обернулось бы прикосновение. Страх перед ним внушил мне бесконечное отвращение. Я отодвигал совершенно бессильно, только жестом, ее фигуру, эту эротическую кучу мусора, и она с насмешливым сожалением отодвинулась, будто даже встала, и отошла -  так все это было невыражено в моем сознании, но она действительно отошла, а вслед за ней и другие незаметно поднялись и сели где-то в стороне и почти исчезли, хотя и знали обо мне, и наблюдали, и ждали еще меня, и я не мог опомниться от их близости, но что за сила связала нас? Никто не видел, не ощущал ее, но она была. Выйдя за калитку, я дошел до своих приятелей, которых узнал, когда снова мы направились туда, откуда пришел я. Они там же хотели побывать, где и я. Я ничего не чувствовал, только сохранил воспоминание о том, что видел, и рассказал его, чем вызвал любопытство. И действительно, мы весело шли - вот что делают здоровые отношения и климат, который выбирают себе здоровые люди -  ведь мы опять на той же траве и под желтеющим над ней солнцем; и подходили, и я подходил, как будто ничего не испытал, к той черте, но еще не доходя до калитки я обернулся - за нами осторожными перебежками следила эротическая карлица, та, на которую я обратил особое внимание, потому что в лице ее было что-то подтверждающее ее право на получение удовольствия. Особенно сейчас я еще раз заметил эту яркость выражения красоты, но ужас от этого ничуть не захватил моего спутника, который, присев перед ней на корточки, сказал, растягивая слова - какая хорошая девочка. Это была девочка, у нее в руке даже детское ведерочко. Но впечатление от нее не детское. И его интерес не детский. Видно, она сразу завладела им, а он даже не почувствовал то мгновение, когда мог ужаснуться. И теперь он с ней, сидит на корточках и что-то еще скажет ей, а она уже улыбается, а он как будто играет и - безнадежно оканчивает свое путешествие. Откуда -то пришла женщина. Ее целью было выражение удовольствия от состоявшейся встречи, и обращалась она к нам всем как будто потому, что наш спутник разговаривал сейчас с ее дочерью, и мы все  были уже как-то близки ей и ее дочери. Она улыбалась всем нам. Было видно, что она рада совершающемуся, что она давно ждала случая избавиться от наскучившей ей материнской обязанности и что теперь она уже почти поверила в то, что уйдет сейчас в свою иную ото всего прежнего, связывавшего ее, жизнь. Улыбаясь, она сказала нашему спутнику: "Вы можете ее взять вместе с ее ведерочком". Спутник наш улыбнулся в ответ, как будто ему только этого и надо было, и существо улыбалось уже какой-то другой улыбкой, под которой меньше было потустороннего уродства, но, может быть, приятель наш на самом деле не увидел ничего в ней уродливого, может потусторонний ужас нечто для него естественное и он сам какой-то частью своего естества причастен к неведомому в потустороннем продолжению жизни? Я смотрел на него и не находил в нем ничего этого. Дальше все кончилось, и в комнате появилась иная старуха по названию, но не по производимому впечатлению. Она тоже была женщиной со странным закатыванием глаз при разговоре, с еще более странной убедительностью и настойчивостью произносимой речи, и ко всему этому она объявила себя матерью или бабушкой тех существ. Она сказала, что дети эти - или уже взрослые люди - совершенно нормальные, закатывала при этом глаза и своим нормальным человеческим женским видом убеждала меня, и я верил ей, но верил ценой невнимания к тому, что она говорила. Я отмечал характерные особенности ее поведения и речь ее была для меня проявлением ее поведения. Я наблюдал, как она грифелем или мелом чертила на доске и, смотря на меня, не обращала внимания на произведенное ею впечатление; она закатывала глаза, убедительно говорила, чертила и рисовала на доске, и лень, которую я испытывал, вдруг как-то встревожилась и чем-то заинтересовалась. Да ведь она чертит зеленым по зеленому - созналось во мне. Она ведь чертит зеленым мелом. Она безумна. Будто пропала она и что-то другое выступило. Те же глаза, закатывала которые она, и те же убедительные, настойчивые звуки, все то же самое в одном и том же. Она - только эти глаза под веками, и звуки, и этот зеленый мел, рисующий по зеленой доске. За этим ничего нет. Ее нет. Вот что это. Она ничего не хотела, в ней не было ничего эротического, оно все было направлено на ее внутреннее существо, на самое доступное для нее существо. Вот откуда произошло все это, думал я - из этой женщины, которая только свое собственное существо смогла привлечь для своей любви, и вот что из этой любви произошло, какое ужасное дело она совершила и как ужасно и беспощадно влекуще все это обернулось в ее потомках. Я мало стал интересоваться дальнейшими судьбами. Все так или иначе пробуждалось. И вот в последний раз среди снующих и сидящих, но слушающих меня людей, произношу я одну только фразу: ведь она зеленым по зеленому, а все остальное я рассказал и меня, улыбаясь, слушают, но слушают невнимательно и легкомысленно, снисходя к моему желанию быть убедительным. И я снова повторяю ту же фразу, я вкладываю в нее всю мудрость жизни: ведь зеленым по зеленому нельзя, когда хочешь нарисовать или начертить, ведь  ничего не видно и то, что я говорю, слушают как шутку, которую все поняли и не понимают, почему я с такой настойчивостью повторяю то, что уже давно все поняли. А я говорю еще раз, надеясь, что улыбающийся рот исчезнет, что человек осознает, ощутит весь ужас, скрытый в этом действии - зеленым по зеленому, но еще больше неловкости привношу своей настойчивостью, потому что ведь наступит же когда-нибудь момент, когда улыбаться станет невмоготу и, если в этот момент я еще раз скажу - зеленым по зеленому, что встречу я? Ведь только простая малость нужна, чтобы спасти меня, ведь только почувствовать ужас  от зеленого по зеленому, ведь в этом мое избавление - почувтвуйте другие, что почувствовал я, и все мы это забудем. И мы опять будем вместе. Но я не могу не сказать того, что говорю, а вы не хотите слушать. Почему? Вы же сами знаете, что зеленым по зеленому - это ужасно. Или вы просто не знаете, что это не цветом зеленым по зеленому цвету, а что это поступок, в котором цвет не играет никакой роли? Но это еще ужаснее. Тогда, осознав это, я буду говорить - они не знают, что зеленый цвет отличается от поступка. Но ведь этого никто не знает. И тогда, сказав это, я предъявлюсь, потому что нет избавления.

Когда исхлестанно и пусто
Кружатся призраки людей
И мрут излишние искусства
В фатальном сне очередей
Когда пузырится слюной
Оскал свирепого обличья
И гнев немою головой
Теряет свойства и различья

ГОЛЬ.
Написать - значит вынести приговор. Но как приговорить то, что само является приговором? Можно выразить негодование, можно оскорбиться, можно проявить высокомерное презрение или снисходительное признание, но все это будет приговором. Приговором не картине, а тому, в ком этот приговор совершен и кто отныне уже не судит, а замечает, что осужден. Это его последний проблеск человечности - видеть ту высшую силу суждения, перед которой он познает свою меру. Сила, коорая движет людьми, искренняя и неотвратимая, складывает их судьбы в события, произносит эти события на языке, который не понимает никто и обрекает их прежде, чем они почувствуют себя рожденными, - эта сила оставляет их исполнителями истории, по ту сторону свободы и времени. Они делают то, что, не постигая себя, предстает перед единственным человеком как определенное бытие мира. Фатальное свершение трагического жизнеутверждения - вот то, в чем каждый узнает себя и лишь тот, кто перестает себя узнавать, лишается привилегии быть сотворенным и становится свободным. Роковое вдохновение, трезвая одержимость, совокупность предличностных сил, непреклонная вовлеченность в предназначение, инкубационный инфернализм, застывший каннибализм торжествующей неукротимости - все это глубочайшие симптомы звериных сил по ту сторону человека распоряжающихся им от его имени. Россия еще не постигла своего инфернального эпоса, она еще не сотворила миф противоестественный своей жизни, она еще путается в заблуждениях, она еще надеется обойтись без понимания своей судьбы. Прочувствовать и промыслить ту бездну духа, из которой возведены в ранг реальности низвергнутые судьбы, значит увидеть в реальности мучительную неотвратимость борьбы с глумливым торжеством безымянного превосходства над разумностью бытия. Люди, которые лицом к лицу способны встречать зло во всем его вселенском масштабе, редкость. Их эпические мистификации - это роковое поражение духа, в своей болезни остающегося здоровым. Их высокие нравственные качества позволяют им в самом ничтожном и погибшем видеть нуждающееся в спасении человеческое достоинство. Будучи сильнее тех, кто их отвергает, они никого не отвергают. Они остаются среди тех, кому дано в их присутствии становиться человеком. Социальную условность они показывают как немыслимое стечение обстоятельств, фатальная сила которых доводит человека то до полной ясности, то до полного искажения. Инертная субстанция приводится в движение непостижимыми для нее идеями. Их именем она вершит немыслимую для нее правоту, не сознавая, что ее действия не находятся ни в какой связи с ее существованием. То, что происходит из бездны, должно соединиться со светом. Когда это произойдет, рок будет преодолен. Но только в спасении бесконечно павшего человек может возвести сотворившее его существо до себя. Тогда, явившись себе, он сможет увидеть все бездны, сомкнувшиеся в прильнувшем к нему мире. Художник искупает преступления человечества. Инфернальный облик реальности, выстраданный его душой, ставится им в отношение к истинному смыслу бытия.

РОСКОШЬ.
Можно сказать, что искусство от бытия как предмета сознания перешло к тончайшему трепету, еле уловимому проблеску, по которому можно узнать, что ему что-то предпосылается. Жизнь неуловима, стоит о ней помыслить - и она приобретает черты бытия и уносится в мир, пребывая в забвении себя. Но так ли плох мир, вмещающий жизнь, к которому приникает она? Реальное ощущение времени - единственный критерий, в отношении к которому нельзя сказать то, что не говорится, и не сказать то, что должно быть сказано. Мысль - это высказывание, относящееся к реальному ощущению времени. Бессмысленно то, в чем этого ощущения нет. И все-таки жизнью мы называем ярко очерченный отказ принимать во внимание всякого рода представительность. Именно поэтому она недосягаема и непосягаема. Она, казалось бы, в мире, только мир оттеснен ею к невоображению. Мир есть ее изжитое, бытие наружности, отошедшей к длительному зиянию вглубь, пустое насыщение, изверженное бесповоротной памятью. Жизнь уклончива от отвердевшего в бытии возликования, ее спокойствие прежде потрясающего ее изнеможения. Она умна, ей удается избегать бытия, но столько ее есть, сколько бытия присовокупит она к своему отдаленному напоминанию о себе. Избегать - значит тщательно приникать. Воспоминание о людях - это заслуга бытия, претерпевшего свое отрицание, это возликование из недр жизни, то, к чему, во избежание его, жизнь приникла. Это позыв пространства к любимому самотворению времени, это еще малое представление о великом, но достаточное, чтобы совершить исхождение из собственного в собственное доверие. Вот оно - то, что было далеким, вернулось близким. То, что грозило небытием и смертью, растерянно не знает своей юности, не мыслит оборванности, лицезреет всеобщую радость неопровержимости. То ли это бытие, которого страшилась жизнь в чужом мире, украдкой присвоив его? Оно явно светится собой и перед ним жизнь, оставив свою осторожность, внимает, небезызвестно приглядываясь к очаровательным контурам возможных соответствий.

ПАМЯТЬ.
Люди, которые не умели ничего, говорили о нем с таким же восхищением как и те, кто умели все. Под неумеющими ничего я подразумеваю бывших соцреалистов, под умеющими все - Эдуарда Мане. С его знакомства с Веласкесом начался импрессиогнизм. Если бы Мане не восхитился веласкесовским колоритом, то, может быть, его стимулирующее влияние на друзей и последователей было бы гораздо меньшим. Сами испанцы, если верить Ортеге, знают о Веласкесе немногим больше чем, например, охранник из ЦДХ. Веласкес развивался в изоляции, хотя бывал в Италии и встречался с Рубенсом. Его темперамент выражал собой осознанно-затаенное сопротивление непривлекательному образу жизни деградирующей Испании. Ортега считает, что расцвет искусства в Испании, не объясняемый национальной традицией, является реакцией на затухающее искусство итальянского Возрождения. В этом Испания похожа на Россию с той лишь разницей, что реакции на затухающее искусство итальянского Возрождения в России не было вообще. Картины Веласкеса молчат и не вступают ни в какие отношения с картинами других художников, кроме испанских, которые тоже молчат, - это проницательнейшее замечание Ортеги. И то, что Веласкес заговорил языком Мане, лишь еще в большей степени подчеркивает то одиночество, в котором он должен был провести жизнь. Можно представить, какое впечатление произвел на Рубенса Веласкес, но нельзя представить, какое впечатление на Веласкеса произвел Рубенс. Считается, что эта встреча не прошла для него бесследно. И если Веласкес не знает своей соизмеримости с другими художниками, то лишь потому, что относит их к миру менее одинокому, чем его собственный. Откровенного Рубенса можно сравнить даже с Тинторетто, хотя это очень сложно, сдержанного же Веласкеса бесполезно сравнивать с кем-либо. Просто нет этого соотношения. В картинах Веласкеса нет ничего, что говорило бы о вдохновении, но в них есть твердая решимость высказать правду. Причем эта правда не имеет никакой ценности, с ней нужно мириться как с бременем нескончаемых событий. Ортега говорит, что Веласкес отрешен от своих сюжетов. Но иногда он способен увлекаться и о возможной силе его увлечености можно судить по портрету Иннокентия Х. По-видимому, в Италии Веласкесу удалось почувтвовать себя просвещенным человеком. Художники разглядели в Веласкесе живопись, возникшую в отстраненном от ее зарождения мире. Дальнейшие их усилия привели к тому, что искусство стало средством живого миросознания.

Ей рабский дух отпущен вволю
Ее желания мертвы
Ее немыслимою болью
Мы каждый век поражены

МОР.
Господство высшей расы над низшими заключается не в насилии и уничтожении их, а в создании ценностей, в отношении к которым эти низшие расы могли бы вопреки своей подлой натуре существовать в соответствии с возвышающими их идеалами. Дух всегда будет повелевать и этим его повелением будет мудрость творения, а не своекорыстие черни. И чернь отрицает дух до тех пор, пока дух не отрицает чернь. Если высшая раса людей установит в этом мире идеальный порядок, то чернь займет в нем место земных животных, в чем и обретет смысл своего существования. Смысл существования высшего человека в том, чтобы находить ценности, на основе которых мир стремится к идеальному порядку. Но низший стремится стать высшим путем насилия. Не верьте ему - это и есть тот представитель черни, который открыто вступил в борьбу за свое господство. И вы уже видите множество таких низших, которые стали над вами высшими, потому что вы трусливы, глупы и беззащитны, а они упрямы, наглы и жестоки. Низший господствует над низшим, а высший, если он будет найден, избавит мир от господства. Идеальный закон таков, что свободой становится взаимное признание, а не безумное порабощение друг друга.

КАРА.
От наших заявлений о том, что мы живем в варварской стране или в варварском мире ничего не изменится. В лице человека еще слишком заметна обезьяна, чтобы можно было надеяться на сознательное отношение к добру, слишком явно выступает ограниченность ума в отношении к идее отсутствии идеи мировой бесконечности, слишком очевидно заметна неспособность правильного отношения к конечному.вступать в отношение к конечному. Рабы до сих пор говорят о свободе, свободные до сих пор говорят о власти. Власть препятствует свободе, свобода не умеет властвовать. Люди истощены избытком здравомыслия, не способны выстоять перед его смыслом. Они рабы продуктов своего труда или потерявшие свое право на общественное признание изгнанники. Они совесть, утратившая свой блеск в духовном величии, они варвары, променявшие сознательное отношение к мировому единству на естественный рост сознания. Ограниченость всеобщего разума - естественный момент эволюции живой природы, но как природа имеет некую идею о своем существовании, в отношении к которой познание смысла ее эволюции целесообразно, так и всеобщий разум, зная о несовершенстве выражения своей бесконечной идеи, должен был бы заключать в себе отношение своей бесконечности к осуществившейся реальности, или если бесконечность проникла в общественное устройство, следствием и признаком чего является аннигиляция государственного единства, индивидуальный разум должен был бы ощущать необходимость внешнего проявления в исследовании однозначных объективных явлений, вследствие чего он обнаружил бы себя в каждом другом человеке и во всеобщем осмыслении естественным путем сложилась бы свободная и властная культура, где рабство и господство в равной мере сливались бы в причастности к объективному миру и в следующем из этого праве. Общество никогда не отступит от тех ценностей. которые обеспечивают ему жизнь, оно не может быть благородным. И кто бы ни властвовал - хищники или смиренные представители народа - и те и другие выражают интересы реального человечества вне всякого отношения к долгу перед сообразностью с целью человеческого существования. Справедливые правительства редки, как редки люди, приносящие в дар благородству ум и талант. Современный социализм, основанный на культе вождей, показывает различие между отдельной просвещенной личностью и общим невежеством. Время от времени новое правительство осуждает прежнее, но времена проходят а принцип культа неизменно сохраняется. То, что общество, не являвшееся социалистическим, называло себя таковым - величайшая трагедия. Захватив власть в процессе безраздельной экспуатации идеи социализма, определенный контингент людей в сложившейся государственной форме монополизировал свое право на ее собственность. Не имея социалистов, история имела социалистическое государство. Ничем нельзя оправдать субъективный ущерб, нанесенный отдельному человеку живущим объективными необходимостями обществом: возомнив себя социалистическим, оно справедливо игнорировало антисоциалистический дух своего народа, который после длительного принуждения научился исполнять движения, по видимости похожие на социалистические. Ничем нельзя оправдать содержание науки в пределах ее услужливости. С точки зрения голословия рассуждали о диалектике те, кто усматривая в ней объективный закон всеобщего развития подменяли всеобщую историческую необходимость необходимостью частной и специальной, проявляя волю, но не образованность. Тем, кто полагается в своих предприятиях на общественную поддержку, общество не позволит сделать больше того, что оно знает о истине: истина требует больше того, что общество знает о ней.

Тусклы виды, мысли скупы
Зверь я или человек
В эти русские минуты
Черный мир и белый снег

ПРОФАНАЦИЯ.
Жизнь создает искусство, смерть - монументы. Москва украсилась двумя новыми перлами монументализма. Один из них изображает Петра, другой - храм. Не забыта и станковая традиция. В расчищенном от искусства пространстве на первом месте станок, средство призводства - мольберт, на втором - художник, собственник этого средства производства, на последнем - продукт массового потребления, картина, изготовленная на мольберте. На смену мужицкому реализму пришел псевдоавангард дистрофиков. Вместе они до сих пор представляют отечественную псевдокультуру. Художники жалуются на то, что их картины никому не нужны. Но у тех, кому они не нужны, не меньше оснований жаловаться на то, что нет картин, которые им нужны. Бесконечное количество людей, восполняющих отсутствие художников, скромно развешивают свои картины, думают о том, как бы их продать, постоянно заботятся о способах ознакомления публики с драгоценным для них списком выставок, в которых они участвовали. Они избегают разговора о своих картинах, стало неприличным вообще касаться этой темы. Слишком много самолюбия и мало искусства. Эти нищие потомки обезображенного умонастроения не выносят даже мысли о соприкосновении с подлинной культурой. ЦДХ является тем местом, в котором искусство производить мусор сочетается со способностью извлекать из него выгоду. Если вы хотите составить себе представление о том, чем искусство не должно быть, вам надо побывать там. Выйдя же оттуда вы или поймете, что все нужно начинать сначала, или впадете в отчаяние и решите, что если человеческое представление о красоте ничего не способно порождать кроме уродства, то и само уродство нельзя принять ни за что иное, кроме совершеннейшего отсутствия понятия красоты. Родина переименована в Отечество Это говорит о том, что полуразложившийся народ воспрял духом. На стадии духовного потрясения он пока и застрял. Люди не могут жить в прошлом, но тем не менее именно из прошлого большинство из них выглядывает в настоящее. Именно поэтому к настоящему они относятся как к своему будущему, которое можно принимать или не принимать. Поэтому люди, стоящие на точке зрения настоящего, то есть - люди искусства,  должны его приятие сделать неизбежным. Искусство не существует для людей, так же как и люди не существуют для искусства. В искусстве выражается первейшая потребность людей в саморасположении. Каждый новый вид искусства имеет непреднамеренную форму. Овладевая этим неизвестным, человек самоудовлетворяется, потому что он всегда это неизвестное.

СОДРОГАНИЕ.
Если до начала происходящих перемен можно было надеяться, что в стране есть силы, которые могут что-то изменить и желают изменения, то после их начала стало ясно, что этих сил нет. Перемены кончились. Они еще будут продолжаться в пределах своей оконченности. До сих пор не явилось ни одной умной, свежей мысли; все, что происходит, присходит потому, что уже давно должно было произойти. Ликвидирован разрыв между отсталым государственным мышлением и индивидуальным стремлением человека. Не появилось ни одной яркой личности, надежд стало еще меньше, поскольку - как только несправедливости стало меньше - выяснилось, что ее, может быть, стало больше. Безжизненная инертность существования, неспособность мыслить что-либо, кроме своих нужд, отсутствие альтернатив как следствие всеобщей забитости и невежества, страх перед риском, отсутствие простейшего мужества - все это превратило в социальный фарс то, что в менее разложившемся обществе было бы реальным выходом к дальнейшему развитию. Общество не в силах помочь самому себе. Слишком долгое время люди с психологией крепостных, мастеровых и псевдоинтеллигентов верили и поклонялись авторитету вождя, устрашались словом государство. До сих пор их разум находится под давлением политической воли, прочно застраховавшей свое благополучие, монополизировавшей право представлять народ и каждого человека в отдельности не опасаясь последствий, потому что эксплуатация общественой совести гарантирована ей законом. Полуграмотные люди отживших времен до сих пор повергают в трепет живым напоминанием о беспощадной ненависти человека к человеку.

Простим убийце грех созданья
Простим бесчисленную тьму
Простим судьбу без покаянья
И жизнь его простим ему

ПРЕСЫЩЕНИЕ.
В статье "Наука и осмысление" Хайдеггер полагает необходимость вне науки. Но только благодаря ей становится известно, что для того чтобы от какой-то причины прийти к какому-то следствию, необходимо совершить то или иное действие. И наука со всей очевидностью показывает, какие именно действия надо совершить. Благодаря ей появляется содержание, которое и есть необходимость в той области, в которой оно находит себе место. Поскольку необходимостью является научное понятие, оно не может быть представлено. Представление - это уже избавленный от своей необходимости результат необходимости, необходимость в своем результате. Видеть еще какую-то необходимость кроме той, которая привела к определенному представлению, значит говорить о науке без самой науки. Хайдеггер, этот философский пенсионер, обставляет свою жизнь достижениями философии. Он их рассматривает, любуется, сдувает пыль, он - философовед. Философоведение, потребляющее философию, сознает ее полезность, ценность, пригодность для применения. Но даже для потребления необходимо усилие. Надо освоить то, что было сделано на основе самопожертвования и движущей силой чего было вдохновение, поэзия, разум, истина. Философия требует новой жертвы и ею должно стать мироздание. Жертвомироздание как философия еще не произошло. Но берегитесь те, кто успокоился. Глобальные разъятия обобщающих глубин еще впереди, мироздание еще только подходит к своей разверзлости, из которой только и возможен дух всеобщности. Эти покойники, которые именуют себя людьми, не чувствуют будущего, но те, кто его предчувствует, должны быть благоразумны. Слабоумные, конечно, могут поддаться очередному обольщению и принять эту достойную уважения профанацию за философию. Но я думаю, что если философия осела в представлении, то надо заниматься не философией, а подождать появления философа. И если от философии Гегеля, несмотря на ее скуку, остается впечатление свежести, то от философии Хайдеггера, наоборот, несмотря на ее свежесть остается впечатление скуки. И это говорит о том, что Гегель из мертвого выводит что-то живое, а Хайдеггер живое превращает в мертвое. В Москве, где самостоятельной философской мысли давно уже нет, рады ухватиться за любую возможность пофилософствовать. И действительно, нас его философия немного оживляет, потому что мы еще мертвее его философии. За это ему спасибо. А нам никакого снисхождения. Мы до сих пор не можем сделать из культуры ничего выдающегося, а только насмехаемся над тем, что ее нет.

ВОЙНА.
В этих трущобах, где тупость и болтовня, родился фотохроматизм - самое сияющее искусство земли. Не называйте себя людьми, если вас не сжигает восхищение перед изнемогающим от света пространством. Вы - торговцы, которые освещены этим светом. Из чего происходит субъект, противопоставляя себя торговцам и черни, то есть самой энергичной из отмирающих частей природы? Из факта недоступного для черни пространства, из отвергающего ее времени, из непостижимой для нее красоты, из собственного бытия. Во всем этом он находит смысл произведения, устанавливающего высшую породу человека. Перед вами - художник. Не тот, кто - выражая ваши интересы - признан вами, а тот, кто - верно оценивая призвание человека - против вас. Быть художником, значит - соприкасаться с человечеством, не признавая его. Мало кто осознал и принял тот факт, что нет идеи, направляющей современное искусство. У тех, кто это понял, не хватило ума, чтобы прийти к источнику зарождения такой идеи. А у тех, кто нашел этот источник, не хватило таланта, чтобы сотворить эту идею. Таким образом, человек доказал свою беспомощность и никчемность. Искусство уже почти неспособно выстоять против экспансии торговцев и черни - оно последнее, что враждебно им. Только оно  еще несет в себе ту высшую потребность, которая является смертельной угрозой для черни и пресмыкающихся перед ней торговцев. Торговцы! Перед искусством вы так же беспомощны, как тварь перед естествоиспытателем. Только ваши зубы и утробная алчность могут покушаться на искусство, но от этого факт наличия высшей породы человечества не будет подвергнут сомнению. Сейчас ваш век, ничтожное ваше могущество безгранично, вы плодовиты как и все виды, которым угрожает вымирание, и нет сил сдержать ваше нашествие. Но природа выбирает лучшее и в вас она найдет способ изменить себя.

ПРЕДВИДЕНИЕ.
Когда я имею идею предмета, я могу наблюдать и изображать выражающий ее предмет. Но мир не ограничивается предметами, нашедшими свои идеи. Многие предметы, поскольку их идей в сознании нет, не воспринимаются, не обнаруживаются, но оказывают свое действие бессознательно. Впечатление от невоспринимаемого и поэтому не входящего в состав сознания предмета составляет ту неопределенную напряженность жизни, ту ее непрерывность, слитность, на основе которой вообще появляется сознание того, что нечто есть. Это нечто есть, которое обладает сознанием своей бессознательности и называется жизнью, находится в бесконечном соприкосновении с невыявленными предметами, стимулирующими реакции, совокупность которых переходит в локальную организацию, на основе обратного воздействия которой на предметы появляется представление о ее существовании. Мир идей, означенных предметами, лишь часть мира, предметность которого еще не получила идеального выражения. Поэтому живопись, вступая в область отсутствующих идей и несуществующих предметов, стоит перед задачей выражения первичного синтеза воздействия и восприятия, из которого следует наличие предмета и соответствующей ему идеи. Сам предмет и его идея выходят за пределы этой первичной задачи живописи, ее задача - открыть возможность идеального восприятия существующих предметов. Цветовая плоскость и является синтезирующим элементом этого выражения. Ее цвет и очертания являются возбуждающим фактором, распространяющимся в двух направлениях - к образованию идеальной предпосылки для восприятия и к обнаружению предметного присутствия. В первоначальном виде возбуждение плоскостью раскрывается как плотность и простор одновремено. Плотность соответствует будущему предмету, вызывающему реакцию локальной организации в нечто существующее, простор - образующей восприятие предмета идее. Таким образом, плоскость в живописи возможна только за пределами известных способов восприятия существующих предметов. Если вначале нет ничего, то очертание и цвет первой плоскости должны быть тем, чего нет в этом ничего. Тогда к этому ничего всего лишь прибавляется то, что есть, а с ничего ничего не случается. Процесс прибавления к ничего чего-то продолжается до тех пор, пока не появится обнаруживающая себя организация, полнота которой заключается в равновесии внутреннего натиска и внешней сдержанности. Первичное живое возбуждение заключается в поиске выражения бессознательного существования. Под бессознательным выражением понимается не то, что скрыто от сознания, а то, что включает его в себя. Синтезированное в плоскости возникновение и восприятие выходит за пределы и воображения и представления. Это самоизображение, а не изображение чего-либо Здесь выявляется подлинная и необходимая природа живописи в формировании восприятия значений и развитии их предметного смысла.

Простим убийце грех созданья
Его фатальные черты
Безумный облик мирозданья
В пределах адской красоты
Простим небесные мечтанья
И бездны прах в объятьях тьмы
И тщетный дух без покаянья
Внедренный в глупые умы

САМЕЦ.
Слушали кантату Малера и, когда началась ее часть "Пьяница весной", я вспомнил другого пьяницу. Вчетвером мы слушали эту кантату. Двое из нас в силу своей женской природы отнеслись к ней с меньшим вниманием, объясняя это своей усталостью, которой они как и любой другой причиной могут объяснить что угодно. Так что мы слушали ее вдвоем, постигая грусть ее высшей человечности. Сейчас была осень и я сказал, что только что сегодня видел очень похожего на этого весеннего пьяницу человека. Кто представляет себе московскую улицу и обилие на ней милиции, тому удивительным покажется, что на Калининском проспекте можно не только продолжительное время наблюдать это явление, но даже просто допустить его возможность. И тем не менее, когда я подходил к магазину грампластинок, на сточной решетке под деревом сидел удивительного и незаурядного вида человек. Он сидел как хищное животное, которое после слепого, яростного прыжка, подготовленного всей присущей ему природой, натыкается на сильное и неожиданное препятствие, которое отбросило его, парализовало и, несмотря на сильное тело, привело в такую растерянность, что удивительность этого состояния, этого различия между умилительной кроткостью и беззащитностью взгляда и сильным, готовым ко всякому нападению телом сразу захватывает внимание и действует на воображение. Как было после этого не встретиться с ним взглядом? Вид его сильного разодранного тела отпугивал людей. Левая сторона лица закрыта черным пятном земли, из-под которого клочьями торчат и висят куски мяса и стекает кровь. Влажная, черная земля, настолько густая, что даже идущий дождь не смывает ее. И глаза, которые не чувствуют боли и в которых вообще ничего не выражается, кроме легкой стыдливой досады, подавленной едва заметным проявлением вызывающего высокомерия. Но все это не было заметно, все это было где-то в глубине, а заметно было его крепкое осознанное тело и весь он походил на полутяжеловесного боксера и как было не обратить на него внимания? Но стоило мне посмотреть на него, как ищущий его взгляд тотчас подозвал меня и я подошел и подал руку. Мой подход к нему был случаен. Только потому что в тот момент, когда я был рядом с ним, взгляд его был добр и неожесточен, меня естественно повлекло к нему. Заметь я его на один шаг раньше и как знать, может быть в тот момент, когда я поравнялся бы с ним в глазах его было бы что-нибудь другое и я прошел бы мимо. Но я подошел и потянул его тяжелое тело на себя, которое немного помедлило как будто не спеша расставаясь со спокойной безутешной позой, и вдруг крепко стало на ноги. "Убью",- было его первое неожиданное слово и взгляд его стал рыскать по сторонам и двинул тело в том направлении, в котором оно было поставлено. Я отошел и через десять минут проходил рядом с тем местом, забыв о нем, но вдруг увидел его идущую мне навстречу фигуру с его странным разодранным лицом и черепом, как будто наполовину состоящим из земли, как будто сращенным с землей, как будто земля была его естественным продолжением. И на этом его лице смущенно-вызывающая улыбка, и неопределеность участи его крепкого сильного и здорового тела, и детская гордость от знания этой своей молодой силы, и детское неумение придать ей осмысленое выражеие и разумно ее очеловечить. Нет более удивительного отношения к своей человеческой природе, когда ее обнаружение является удивительным прозрением и детское желание потрогать, ощутить ее выливается в постоянное над ней насилие, в разрушительную проверку ее прочности. Он медленно, вольно и гордо - от сознания своей унижености и одинокости - шел, так естествено и непринужденно, как будто весь город был создан для его пристального скользящего по лицам живо наблюдательного, застенчивого и ждущего сочувствия, но сильного и независимого взгляда. Мы внимательно и знакомо посмотрели друг на друга - и разошлись.

РАСТЛЕНИЕ.
Пространство названо мною трупом, который не может разложиться. Та жизнь, которая в нем происходит, состоит в постоянном оживлении этого трупа. Было время, когда пространство было человеком и человек создал пространственное искусство. Оно восхитительно. Ныне мы стоим перед трупом и по привычке считаем его жизнью и человеком. Мы даже стараемся наделить его чертами восхитительного искусства. Но наделяем ими только безобразие. Ведь нельзя же все списывать на бездарность и разложение художника. Если нет ничего, что могло бы быть материалом искусства, то и художник бессилен. Труп не может быть источником вдохновения, а художник не обязан считать живым то, от чего ему не хочется жить. Наоборот. Поскольку он родился художником, его неспособность что-либо сделать говорит о том, что в мире нет ни малейшего основания для искусства, а это значит, что он предстает в мертвом, непригодном для дальнейшего творения виде. Мы не можем соотнести образ прекрасного с жизнью. Мы мыслим прекрасное и обнаруживаем, что оно относится к тому, что было. Мы ощущаем жизнь и производим уродство. Значит такова наша жизнь. Нельзя, игнорируя жизнь, создать искусство, которое было бы чем-то иным, чем она. Можно лишь создать предпосылки для ее обновления. Стоя перед вечным воспроизведением одного и того же бессмертного трупа, мы живы его поеданием. Философия перешла в некрософию, которая рассматривает отношения между трупными особями. Бессилие философии и переход ее в некрософию объясняется тем, что смерть полюбить нельзя. Примером некрософии является философия Хайдеггера, который ищет бытие в трупе метафизики.

ОБНАЖЕНИЕ ТРУПА И СОИТИЕ С БЕССМЕРТНЫМ ПРАХОМ ВРЕМЕН.
Сюрреализм был тем искусством, которое разглядело этот труп. Фридрих Ницше, пораженный его видом, приходит в состояние неотвратимой экзальтации. Адольф Гитлер делает попытку уничтожить труп. Сальвадор Дали - наслаждается им. Разоблачение трупа заключается в том, чтобы возродить умерший призрак жизни, отобрать у смерти ее смерть. После того, как удалось разглядеть труп, вряд ли кому в голову придет вновь обратиться к пространству. Это значило бы умереть вновь. Жизнь, оставленная наедине со своим трупом, может воспринимать и созерцать только его. Она должна отвернуться от него. Она должна быть там, где еще не изведано рождение, где свет не имеет тени. Позади ее труп, смерть которого разоблачена, впереди свет, облачение. Труп выставляет себя напоказ в виде непроницаемости проницаемого.  Что он? Как увидеть его? Я вижу его, а увидеть не могу. Я проницаю его, а встречаюсь лишь с неподвижными и безмолвными спутниками, вечными хранителями былой жизни и они говорят, что надо идти дальше. Но впереди беспрепятственная проницаемость непроницаемого и нет ей конца. Я вижу бесконечную череду приближающихся к завершению мной былых, я владею всеми преступниками и созидателями бывшего мира. Чтобы понять, чего они хотят, я и предпринял трупное путешествие. Они хотят, чтобы я сказал им, что они есть и что пока я есть они бессмертны. Успокоение невозможно. То, что было, не может занять место бывшего прежде. Все места заняты, ничто бывшее не может перестать быть. Есть еще не бывшее - куда оно устремляется? Зачем? Чтобы избежать бытия? Или чтобы заполнить им все и навсегда знать себя в себе, а не в неизвестно как относящемся к прошлому следующем? Ведь следующее может не оправдать надежд прошлого, погубить его. Настоящее станет мучительно, не оправдывая этих надежд, прошлое будет стремиться уничтожить его, ища свое продолжение. Или настоящее самим прошлым побуждается к столкновению с ним? Может быть, следствие прошлого является в отрицании его? И все-таки это отрицание может находиться только в продолжении и поэтому продолжение превосходнее отрицания, превосходнее трупа. Ведь если бы только отрицалось то, что отрицает, труп стал бы хозяином мира и тогда было бы непонятно, как было сотворено то, что, прежде чем стать трупом, было живым. Некрософическое откровение приводит к знанию того, что я хочу. Этот ответ я получаю у предшественников, к которым я вернулся, чтобы примирить их с тем, что они и есть я. Но тогда собой я должен ответить на какой-то первый вопрос и я должен найти спрашивающего. В той мере, в какой неизвестность передо мной, я не знаю предшествующих вопросов. Кто знает то, ответ на что он надеется получить от меня? Никто не приближен к началу вопроса, но каждый лишь отдален.

СОВРАЩЕНИЕ ИЛИ ПРЕДВИДЕНИЕ ПОТАЕННОЙ ТЬМЫ.
Грех - первое усилие человека. обретающего свое сознание и последнее усилие творения, отпускающего его на свободу. Само совершение греха переживается как разлучение с бессмертной частью души и ввержение в то, бессмертие чего выражается в вечном стремлении к смерти, изгнание в немогущее умереть и обреченное на вечную муку отлучения. Мы привыкли к тому, что история наше прошлое, что жизнь подчиняется законам природы. Природа дана нам непосредственно как самоощущение. Мы даже не задумываемся, какие силы действуют в этой природе, мы лишь выражаем их своим я. Мы считаем, что не зависим от влияния истории, поскольку живем в реальном настоящем, сознаваемом как текущее сейчас и события, о которых мы узнаем из истории, мы относим не к себе, а к своему прошлому. Мы считаем, что настоящее происходит из нашей природы и если в сознании нет того, что есть в истории, то его нет и в нашей природе. Между тем история действует в природе бессознательно и то, чего мы не подозреваем, вдруг исторгается из нашей природы, сокрушая всякое представление о самом себе. Точно так же человек обнаруживает в себе свою бессмертную душу по мере того, как он теряет свой первоначальный осознанный облик и становится на путь искушения, то есть испытания прочности собственного творения. Бессмертную душу обретает искушенный человек, невинный пребывает в неведении. Познание, вызванное искушением, не грех, а доказательство прочности творения. Только познавший утверждается на бессмертном основани. Но ничто не мешает ему умереть в любви. Грех - это покушение, противоестественное намерение вопреки доказанной очевидности уничтожить бессмертную душу. Между искушением и покушением такая же разница, как между познанием и уничтожением. И вот настало время, в котором мы живем, время покушения. Мы или преступники, если покушаемся на живую бессмертную душу, или освободители, если покушаемя на ее труп.

УМЕРЕННОСТЬ.
Смысл той эпохи, которую мы называем Возрождением, в отпущении греха, в смерти того, что мучительно искало ее, в прощении. Человек понес и вынес наказание за тот грех, который признан первородным, он не стремится к бессмертию, он не отлучен, он воскрешен и смысл богочеловека в том, что он первый, кто искупил грех и воскрес. Воскрешение - это избавление от мучительной невозможности умереть в стремлении к воссоединению с бессмертной частью души. Искусство Возрождения запечатлело момент обретения человеком своего бессмертия.

СТРАСТЬ.
Характер Рубенса в автопортрете с Изабеллой Брант прост и возвышен. В выражении глаз лукавство, насмешка, томление, пропитанный любовью и теплотой ум, беззастенчивая открытость, дерзость, связанная с сознанием неисчерпаемого богатства натуры, глубочайшая скромность, снисходительное к любому происхождению благородство, покоряющая веселость, легкость и чистота чувств. Губы выражают довольство, сдержанное торжество и решимость. Это человек, в котором наслаждение и дело не дополняют друг друга, а сливаются вместе. Наслаждение такое же дело, как дело - наслаждение. Смысл он смог облечь в форму красоты, бесконечной полноты и умиротворяющего благородства. Его дружелюбие в полной мере совпадает с его умением без остатка отдаваться жизни. Его рука не присваивает руку любимой женщины, а позволяет ее руке владеть своей. В нем гордость, благодарность, жгучая растерянность, нейтральность и незаметность явно выраженного чувства благоговения и свирепого инстинкта. Он сдержан рядом с Изабеллой, лицо которой непринужденно светится доверчивым счастьем. Расслабленная рука его говорит о том, что, владея, он в этом мире ничего не присваивал. Самообладание, принимающее ласку во всей ее невинной чистоте, прикосновение наисовершеннейшим образом выраженной любви, ощущение тепла и союза, просветленное уважение двух душ, в безграничной нежности проникающих друг в друга, - это высшее и совершеннейшее воплощение человеческого я, его прекраснейшее существо, единое в сознании двух людей, выражение созидательной полноты,содружества творческих сил и равновесия устремлений. Чтобы понять все величие Рубенса, достаточно сравнить с ним Менгса. У Менгса Персей похож на человека, с которого сняли одежду, проповедующий Креститель как будто бы упражняется перед зеркалом, причем этим зеркалом является Менгс, а Крестителем - натурщик, которому запрещено закрывать рот. Сравните эту работу со святым Иеронимом Рубенса. Менгс не только не чувствует соотношения между расстоянием и освещенностью, он еще и не понимает, что части возникают из целого, а не целое из частей. Бессвязно освещенные различные части тела могут соединиться только в голове человека, заранее представившего некую фигуру, которую надо раскрасить. Излишек материи на коленях говорит о том, что это не одежда, а декоративное украшение. Ни один человек не будет взывать в пустыне, положив на себя такое количество материи. Ложь во всем. Начиная с несоответствия между остекленевшим взглядом и онемевшим ртом и кончая контрастом между резко выписанной головой и сливающимися с фоном силуэтами рук и ног. Правую ногу он изображает так, что освещенное колено находится на том же расстоянии, что и погруженная в тень голень Если бы он действительно разбирался в живописи, он показал бы резкие световые контрасты на камне позади ног. Если же камень темнее ног, то тень на нем должна быть интенсивнее, чем тень на ногах, а они у него одинаковы. Поэтому получается, что он не сидит на камне, а совершает какое-то бессмысленное приседание, но и приседанием это не назовешь, потому что в таком положении любой нормальный человек упал бы. Левая нога явно написана с целью произвести эффект на уровне класса рисовальной школы. Туловище растворяется в какой-то призрачной основе, пухленькие мышцы претендуют на то, чтобы дать представление о крепости телосложения, но в действительности они прикреплены к чему-то несуществующему, так же как и голова. Сам ракурс говорит о полном отсутствии вкуса у художника, об отсутствии у него легкости, живости и естественного чутья. Что касается Персея, то я думаю, что поводом для его обнажения была не Андромеда, которая в средней части своего тела почему-то переходит в плоскость. Шаг, который она делает, настолько нелеп, что если бы она не упиралась в плечо Персея, можно было бы подумать, что она не умеет ходить. Самому же Персею, в отличие от Крестителя, достался лишь клочок материи, который по удивительной случайности закрывает именно то место, которое по мнению Менгса должно быть закрыто. Я думаю, что природа позаботилась о том, чтобы такого рода честные работяги не разочаровывались в своих произведениях, наделив их способностью не замечать таланты других, но ценить собственные усилия. Высказанное однажды Менгсом суждение о Веласкесе показывает, что художественной ограниченности всегда сопутствует самодовольное высокомерие. Менгс слишком много говорил о красоте. Я думаю, его можно уважать за это, если он не имел в виду свою живопись. Если же говорить о красоте действительной, то следует сказать об умении Рубенса выражать события и людей естественным и достойным образом.

УСТОЙЧИВЫЙ ВИД ОДНООБРАЗИЯ.
Зигфрид гибнет, реальность антигероична и здесь исходный пункт отчаяния. Герой уступает место послегерою. Это Сизиф, воспитанный не в лесах, а в обществе, то есть реальный, униженный герой, который, не погибая в силу своей героической натуры, бесконечно делает то, сделав что один раз герой погиб. Казалось бы, историей должно быть предопределено избавление от отчаяния в действиях воли, и это было бы так, если бы отчаяние не было самим предметом воли, абсурдом ее бытия. Действие истории применимо только к безволию, то есть к такому состоянию, когда абсурдность является реальным сознанием, история не дотягивается до произведенной из реальности воли, в этом суть жизни и в этом ее отчаяние. С точки зрения реальности абсурда вообще быть не может. Реальность действительна и разумна. Но в реальности нет бытия. В этом легко убедиться, доводя каждую из ее сущностей до бесконечности. То, что с точки зрения реальности неразрешимое противоречие, с точки зрения абсурда реальный факт: этого не может быть, но это есть. Почему реальность, несмотря на то, что она разумна, приводит к абсурду? В современном мышлении, ищущем сознательное единство мира, уже нет реальных образов. С момента появления на свет моя жизнь не была цепью бессознательных событий в без сопротивления принимающем мою генетическую волю мире. Реальность выступает и формируется как комплекс сопротивления этой воле, я вынужден выделиться в самость, испытывая чувство утраты по допредметному, досопротивляющемуся, что скрылось вслед за невосполнимостью недостатка первого действия воли и повлекло за собой образование сопротивляемого. Сознание, соразмеряя свои возможности с силой сопротивления, предопределяет то или иное отношение к реальности со стороны образовавшейся самости. Начиная с покорной любви и кончая силой, сокрушающей реальное сопротивление, измеряется дистанция, отделяющая безликую субстанцию от осознанного противодействия ей со стороны личности. Отождествление человеческой самости и сформировавшей ее реальности - это жалкое ничтожество духа, окруженного бессмысленным страхом прояснения в своем органическом погребении. Реальность защищается именно такими людьми, погрязшими в своем сознании. Обманчивое восхищение красотой и гармонией представшего сознанию мира - это не более чем наивное признание себя в своей самости. Между тем в этом мире изначально существует тревога, побуждающая искать за пределами самости, влекущая к сверхсознанию в бессознательное. Реальное сознание мира есть факт, указывающий на состояние удовлетворения самости своим унижением, на определенную меру ума, не позволяющую страдать от этого сознания. Унизив, природа сделала так, чтобы человек не замечал своего унижения. Человек изначально или восхищен или испорчен в пределах своего сознания. Не замечая ничего, кроме своего реального существования, он привыкает к своей узнанности и теряет способность что-либо ей противопоставить Он не может противопоставить себе что-либо сверх себя. Под объективностью он понимает общее единомыслие о первостепенной значимости самости. Подтверждая свое суждение о чем-либо, он лицемерно становится на точку зрения всеощей самости и ему кажется достаточно этой сопричастности, чтобы чувствовать себя правым. Не зная и не имея ничего, кроме самости, он знает и имеет ее только в комплексе основанного на самости всеобщего сознания. Его униженность в том, что его сознание - это сознание вовлечености в несамостный мир, где каждый вовлеченный самость. Но это уже начало возвышения над самостью, унизительная заметность. Самость этой заметностью не обладает. Самость незаметна, бесконечно унижена, поэтому - реальна. Только в реальности она нечто есть и поэтому воздействовать на самость можно только воздействуя на реальность. Изменение реальности приводит к изменению общества, поскольку общество основано на признании самости. Реализм самости - это принцип господства низости и ее может сдержать только реальность самой самости, доведенной до сознания отсутствия межреальностных связей. В этом случае самость изменяет себе и становится сознанием всеобщности.

ИЗНУРИТЕЛЬНАЯ ПРОГУЛКА ПО ВЕСЕННЕЙ ТРАВЕ.
Преодоление реальности - это процесс высвобождения ассимилированного в реальности я. В той мере, в какой она я, она чувственно достоверна. На долю разума приходится тем большая часть сознания, чем меньше реальности принадлежит я. Реальность может стать настолько ничтожной, что чувственная достоверность я утрачивается. Только высочайший реализм допускает всеохватывающее чувство, такой реализм существовует только в абстрактной форме, в которой чувство и разум сливаются в одно и то же. Гармония чувства и разума возможна поэтому только в абстрактной форме высочайшей реальности. История является предметом такой гармонии. В отношении к ней реальность представляется униженной и обесцененной. Перед лицом истории разум пренебрегает чувственной достоверностью своего я. Историческая гармония существует только в духовном облике реальности. Дух, в котором реальность является вечной, наполняет ее и превосходит историю. Поэтому дух является творцом истории.

Простим безумный план созданья
В неисполнимых временах
Простим вседневное сиянье
И тьмы невыясненный прах
Простим забвенье и рожденье
И веру тщетную свою
И неизбывное движенье
В неизрекаемую тьму

ПРОМЫСЕЛ.
Идея вечного бытия и идея смерти неразрывно связаны. В наше время считается что мир вечен, а человек смертен. Эта парадоксальная мысль теряется перед вопросом - как может смертный человек судить о вечности мира. Было бы пустой фразой сказать: смерть есть неспособность произнести. Почему жизнь произносит человека и его произнесение - жизнь? Здесь он делает попытку стать непроизносимым. Он хочет произнестись прежде произнесения. Как он произносится, для чего, чем - эти вопросы первое обращение произнесенного, рвущегося к воссоединению с непроизнесенной полнотой. Не быть, чтобы больше чем быть. Непроизнесенное считается полнее бытия. Но произнесенное произносится многократно, человек настойчиво и упорно произносится произнесенным. Непрерывно произносимая произнесенность становится сущностью произнесения. У человека нет выбора. Он не только произнесен, но и обладает произнесенностью.Сущность произнесенного все дальше от непроизносимого. Человек, наконец, впадает в произнесенное и уже не спрашивает, а отвечает. Произносясь, он отвечает на вопросы, следующие из произнесения непроизносимого. Человек жив постоянным стремлением поизнести непроизносимое, которое обладает довременным бытием. Мы не можем избежать этой идеи. В противном случае у мышления нет основания, постичь смысл сказанного невозможно, данность становится необъяснимой загадкой, жизнь превращается в процесс распада. Началом времени является произнесение человека. Произнесенный единожды как уменьшение непроизносимого, он произносит себя как произнесенный. Начиная с "бытие есть" и кончая "дух есть" он постоянно себя произносит. Но после произнесения себя духом он произносит свое новое произнесение. Оно еще не признесено. Только в отношении к произнесению всего произнесенного все произносится и удерживается в произнесении. Крах нового произнесения, нигилизм, следующий за произнесением духа, ставит перед выбором: или история закончилась, или должно произойти сверхисторическое произнесение. Или история вечна, или она достигла своей цели. Нигилизм - это отказ от произнесения. Произнесенная нечеловеческим способом данность помещается в пространстве и называется реальность. Человек обладает этой реальностью. В его сущности есть идея этой реальности, поскольку он произносится как произнесение всех признесений. К сознательной реальности относится то, что еще не достаточно успокоилось в человеческом. Нечто произносится как недавнее произнесение человека. Пробуждая существенное переживание, оно сознается. Человек, утративший существенное влечение к произнесению, видится как объективная сущность мира. Абсолютно объективный человек никогда не смог бы произнести себя - это механизм. Поэтому рассматривать живое с точки зрения объективной сущности мира противоестественно, и науки, которые хотят таким способом сохранить человека, на самом деле хотят сконструировать неживую субстанцию жизни. Если жизнь причина смерти, то уничтожение ее путь к бессмертию - вот суть нигилизма. Разрушить - значит обесценить определения мира, в которых человек обретал себя. В разрушении человек еще более обречен, чем в смерти. Он не только не достигает бессмертия, но и не может умереть. Это и есть вечная мука. Абсолютное определение мира названо богом и рай - это пребывание в боге. Идея бога связана с произнесением человека в мире и не является непроизносимым. Так же и дьявол, терзающий обеспроизнесенное к еще большему обеспроизнесению, не связан с постоянно происходящим произнесением. Суть муки в вечном обеспроизнесении произнесенного, в нескончаемом убывании времен, в терзании творения. Мир в абсолютном распаде знает и выдерживает только дьявол. Поэтому он наделен безграничной силой. С ним связано представление о бесконечном убывании пространства и превращении его в адскую бездну. Мир соединяет в себе две крайности - божественную мудрость и дьявольскую силу. В жизни эти две крайности постоянно борются между собой, но если они равноценны, почему человек все-таки произнесен? Этот факт признается как данность и излагается как превосходство божественной воли над дьявольской силой. Бессмысленно спрашивать, что это или искать смысл в неимеющем чего-то, а только сопоставляемым с бытием. Имеет значение только результат сопоставления, но это значение непостижимо, поскольку относится не к постигаемому моменту времени, а к постигнутому. Но постигнутое утрачивает значение в постигаемом, а постигаемое еще не постигнуто в значении. В этом временном сопоставлении бессознательного и бытия произносится человек. Но человек ли он? Память подсказывает, что человеком он был, и нет оснований исключать его из того, что уже сверхчеловек. К какому соглашению в сверхчеловеке пришли несоприкасаемые крайности, заключившие сотворенный их борьбой мир? Только к тому, что он временное бытие бессознательного.

ЛОВЛЯ ОБЛАКОВ В БЕЗОБЛАЧНОМ НЕБЕ.
Из известных оснований дух самое высокое основание, поскольку в нем разрешается проблема бесконечной сущности. Оснований столько, сколько точек зрения. На высшем основании предпринята попытка жить на всем протяжении лучшей части человеческой истории. Суть последующего не в бездуховности, а в том, что на основании духа ищется еще более общее основание. Незаменимость этого основания ощущается при его утрате. Жизнь становится бессмысленной, а пребывание невосполнимым. Категоричность высшего основания содержится в требовании существования его не только в ищущей его душе, но и во всем том, в чем она его ищет. На земле не должно остаться ничего, что не исходило бы из такого основания. Поскольку душа должна включать в себя то, что не имеет высшего основания, произведение ее не может быть отчетливым. Отчетливым оно оказывается в двух случаях: или душа находит подлинное основание ложного явления, или реальная действительность стремится сама раскрыться на высшем основании. Но подлинность выходит за пределы реальной отчетливости, подлинное не может быть отчетливым и окончательным, оно располагается во временном ряду, существование которого определяется усилием, предпринятом для поиска на высшем основании более высокого основания.

ПОВЕРЖЕННЫЙ.
О дальнейшем мраке истории вспоминаешь с ужасом тоскливой обреченности. Всем понятна необходимость, но печально, когда необходимостью движет невежественный раб. До сих пор индивидуальная философия не может ничего противопоставить объективной реальности. Украшение и оправдание наших необходимостей - мрачный плод пустомыслия. Чему можем научить мы, само сопоставление которых со здравым смыслом кажется противоестественным, бытие которых в качестве подвижников и представителей его унизительно? В нужный момент мы будем говорить о переосмыслении ценностей, но как и прежде достаточно посмотреть на наши лица, чтобы убедиться, что мы ни на что не способны.

ГНЕТ.
Неизвестно, когда это кончится, но отвращение не кончалось и лишь иногда прерывалось на своем постоянном фоне. Люди-призраки и общество-призрак наполняли меня своими призрачными делами и существованиями, изгоняли меня из моего собственного сознания. Облегчения не было. Была бессмысленная действительность и люди в этой действительности, дорожащие приобретенным благополучием. Люди без места в жизни на свой страх и риск предпринимали попытку жить.

ПРИСТАЛЬНЫЙ  ВЗГЛЯД  ЖЕНЩИНЫ.
Назовем как-нибудь ее дочь. Например, Елена, Европа или Гера. Была еще Феклушка - что за имя! - пошлая образина с ущемленным вальпургиевым воображением, так что как только мать Елены или Европы садилась ко мне на колени, она тут же воображала себя на ее месте, отчего бегала вокруг и переставляла чашки. "А вот, Феклушка, чайку",- соответствующим ее образу языком передразнивал я ее, когда она, сраженная мыслью о недоступном ей удовольствии, с выражением фурического мщения глядя в пространство, тужилась вбежать в комнату. Однажды, когда мать неузнанной мной особы плескалась под душем, вбежавшая Феклушка проязвила:"А нет ли у тебя, Еленушка..?" - и с такой уличающей всезнайностью посмотрела на меня, что я почувствовал к Елене слишком органическую нежность. Слишком неизбежны были мои слова, обращенные к Елене:"Елена, иди ко мне", - чтобы она, посмотрев на Феклушку, не почувствовала неизбежность исполнения поступка, восполняющего украденную феклушкиным присутствием красоту. Ее душа благоговейно встретилась с моей. То, чем она никогда не была, вдруг превратило ее в проницаемость всепоглощающей теплоты. Ее тело бескорыстно служило велению ее души. Она отдавала себя новому движению жизни, после которого мир должен был стать больше и образованнее. Ей так было хорошо, что мир не нарушил своей цельности. Он не стал другой половиной, он остался тем же самым, но полным. Ее мать, оттеснившая Феклушку и ничего не имевшая против природного факта близости, не желала уступить две свои собственности. Она видела и оправдание и недостаток в том, что не было различия между ней и Еленой. Это различие было. Она была женщиной в мире с душой женщины. Елена была полнотой женской души.

МУТЬ.
Вас бесчисленное множество и справиться с вами нельзя. Под прикрытием разума вы кишите тихо и благопристойно, пожирая и расстреливая по закону, а когда закон не позволяет расстреливать и пожирать, пожираете и расстреливаете закон. Вы купили науку, обесчестив ее насильственным принуждением рабского существования. Вы, живущие по ту сторону всех сторон, вы - мировая загадка. Когда мы спрашиваем, как мир допустил неразумное, мы говорим о вас. Когда мы не хотим знать его, мы говорим о том, что вас слишком много. Когда мы говорим о гибели, мы говорим о невозможности жить среди вас. Но кто вы? Где вы? Подлость расползлась по миру в обратной пропорции к самопожертвованию. Закон не подл, но в действие приводится человеком подлым. Естественная скрытая эволюция все дальше вытесняется из сознания, вместо нее эволюция подлецов как прообраз реалистической жизни подкупает сознание.

ПОЗОР.
Чем дольше живешь, тем отвратительнее жизнь, тем дальше отдаляешься от ее нечистоплотной души. Несчастные люди, задавленные, без вдохновения, без иных возможностей кроме тех, которыми они задушены и в которых учатся узнавать доступное им счастье и забывать недоступные восторги. Кем нужно быть среди мирного, узаконенного грабежа каждого каждым? История - это уничтожение сильных сильными среди бездействия слабых. Борьба сильных, погубившая силу, позволила трусливой слабости овладеть миром.

СВЕТ.
В отличие от благородного насилия предшествующего изобразительного искусства, современное искусство стоит на точке зрения свободного непринуждения. Оно ничего не изображает. Организуя новые ценности сознания, оно в них стремится найти облик человека, возведенного из времен к бытию настоящего. Современное искусство еще далеко от того, чтобы человек в нем себя узнал, но в этой неузнанности и проявляется превосходство настоящего сознания над историческим образом. Настоящее всегда образуется и его сознание является выражением этой образуемости. Современное искусство не стремится быть пространственным, потому что в том, что человек хочет понять, решается и участь пространства. Он испытывает прочность и обширность творения в еще неизвестных, но более значительных существенных образованиях, скрытых в феноменах сознания. Задачи современного искусства с точки зрения пространственного мышления непостижимы. Понять их можно с точки зрения времени, устремленности в то проникновенное, что является его еще не прожитым смыслом. Современное искусство решает задачу произведения феноменов сознания и осмысления их временного объема. Прочие задачи включены в содержание еще не произведенных феноменов и относятся к настоящему еще не свершившихся времен.

ЗАМЫСЕЛ.
Человек не может соединить отвращение к жизни с идеальным восприятием жизни. Но это может сделать художник, который является единством отвращения и идеализма. Предпосылкой творчества является противоположность отвращения и идеи. В то время как исторический человек делает очередную попытку к самоутверждению, творческий человек заявляет о своей неисторичности. Может ли он обрести жизнь в том, что протекло как нарастающее отвращение к замаскированному  в последовательности развития ее форм влечению к смерти? Можно ли назвать ею то, в чем содержится смерть и, игнорируя это, следовать дальше? Не эта ли позабытая смерть, догоняя и обгоняя жизнь, унижает и доводит до отчаяния доверившегося ей человека? Остаточная смерть, переполнившая, наконец, жизнь, останавливает ее следование, возвращая человека к тому, чтобы он полностью прожил то, что было прожито наполовину. Не хочет ли человек обрести бессмертие? Он всего лишь хочет избежать убийства, поскольку смерть не настигает, а противостоит и предстоит. Последовательно мыслящий человек никогда не окажется перед лицом смерти, она его настигнет. Творческий человек - всегда перед лицом смерти. Смерть настигла человека и совершила убийство, поэтому он вынужден повернуться к своей истории и исправить тот путь, лицемерная эволюция которого толкала его к тому, чтобы он скрыл и опередил свою смерть. Человек устал бежать от своей судьбы. Он должен в себе победить то, что бессознательно влечет его к смерти. Смерть не побеждена, она преодолена, жизнь есть только как сверх-смерть и время до сих пор является тем, в чем жизнь скрывает свою смерть.
Если жизнь - это реакция на опасность, то единственной опасностью для человека осталась смерть. В борьбе с нею он обретает жизнь. Жизнь вне опасности - это уже культура. Культура основана на мысли о бессмертии. Мы говорим об упадке культуры только по одной причине - смерть стала опасностью.

СВЕТОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО.
Только в отношении к неуничтожимой разверзлости устанавливается реальность произведения. Свет - это первое движение разверзлости. Поэтому он является первичным материалом искусства. В разверзлости абсолютное избавление переходит в свечение бытия. Время светится видимостью неуничтожимого результата уничтожения, в котором уничтоженное уничтожение протекает в постоянном пребывании неуничтожимого. Поэтому бытие современно, время событийно.

шляпа брошенная им
летела в мое лицо
черным цветом увеличиваясь в размерах
я знал что бросил ее он
он шел с ней за своей шляпой
зная куда идти
я изменил ее собственный путь
когда она стала больше меня
и становилась еще больше
когда она продолжала
становиться шляпой передо мной
двигаясь дальше
двигаясь за меня
я схватил ее и выбросил в окно
они пришли за своей шляпой
этот муж и жена в костюмах
а где же моя шляпа
я показал на окно
как же вы могли
не беспокойтесь она обогнет дом
и прилетит с другой стороны
он приветствовал меня своей шляпой
брошенной с черной скоростью
в мою сторону
он знал что мне это приятно
но я возмутился
и выбросил ее в окно
я твердо был уверен
что она вернется к нему
из той темноты
откуда он ее бросил

БЛУД.
Мое тело стояло в вагоне и я смотрел на него. Я ожидал помощи или намека на разгадку, определившую хотя бы на некоторое время мое отношение к своей видимости. Но ничьи глаза не смотрели на меня иаче, чем я смотрел на себя сам. Тело мое качалась и я старался устоять на ногах. Мне это удавалось и я с гордостью смотрел на сидящих. Но больше меня интересовали красивые физиономии, которые я переиначивал в лица, если они находились. И вот я заметил женскую физиономию, которую в некотором смысле можно было назвать лицом. А почему нельзя? Если человек во веки-веков не знал себя в человеческом облике и приравнивал  к чему угодно? Если люди испытывают влечения к самым разнообразным предметам и  все так перепутано, что невозможно человеческие влечения отличить от влечений человеческих? Найдя в ней некоторое простейшее соединение в разумную тягу к мужчине, я тут же почувствовал такую же тягу к ней и сделал вид, что ее у меня нет, отлично зная, что уже произошло нечто такое, чего ни скрывать, ни открывать не надо, и что совершается прежде, чем вообще что-либо происходит. И так, как будто ничего не случилось, я невинно смотрел на нее. Именно невинность приводит в смущение тех, кто чувствует, что за ней что-то скрывается. Но эта молодая женщина ничего  не чувствовала, она еще не смотрела на меня и не подозревала, что уже знает о моем присутствии.  А это было заметно, потому что ее ощущение себя рассеивалось, превращаясь в невнимательное блуждание. Ко всему этому пробуждающемуся в ней женскому чутью примешивалось вполне обычное для женщины такого рода украшение в виде стоящего перед ней мужчины. Взгляд его был направлен на женщину, он так же, как и я, стоял на ногах, но, в отличие от меня, ему были известны все тайны своей внешности, да и не только внешности, а вообще всего на свете, потому что свет у него состоял из сидевшей перед ним женщины. Вряд ли стоило обращать внимание на то, что  для любвеобильной женщины любовь к одному мужчине лишь усиливает любовь к другому. О себе я могу сказать то же самое: стоит мне полюбить одну женщину, как я тут же начинаю любить многих. Найдя  в ее партнере лишь поддержку своему влечению к ней и определив, что любовь, которая возникает у нее сейчас ко мне, достанется ему, я уже как свою собственность осмотрел его. Результат осмотра меня не интересовал. Важно, что я его произвел.  Она, сидя перед ним, тянулась вверх, хотя тело ее вольно раскинулось на сиденьи и не производило никакого побуждения к вытягиванию. Ее взгляд изображал любовь, вызванную виной. При виде меня что-то в ней изменилось. Я помню однажды такой встречный взгляд, который изменил меня. Почувствовав мое присутствие в своем теле она с ужасом перед своей женской беззащитностью попыталась от него избавиться. Но чем больше внимания обращала она на это избавление, тем глубже в ее тело проникало ощущение близости со мной. И наступил момент, когда оно заполнило ее целиком, и тогда, ничего не стыдясь, она посмотрела на меня. Смотря на меня глазами, в которых кроме восхищения полнотою охватившего ее чувства, кроме блеска, обличающего волнение ее женского организма не было никакого иного выражения, она ждала от меня совершения поступка, не свойственного моему трусливому. бесцельному существу, ответственность за формирование которого я с себя снимаю и предоставляю нести вину за мое убожество воспитавшему меня обществу. Надо было подойти и заговорить так просто, как это только может быть с людьми, говорящими на одном языке. Но в том то и дело, что это не только не просто, но и невозможно. Мы, отлюбив одним желанием избавиться от невозможности обладания друг другом, исчезли из случайной ситуации, продолжились каждый в отдельности со своими чувствами и воспоминаниями. Недолгая встреча, оборвавшаяся новым для меня душевным приобретением, оставила ее в памяти в том раздраженном состоянии, страсть которого неминуемо претворится в активном требовании к оставшемуся с ней мужчине.

ПРОСТОМОРДИЕ.
Посвященные знают, какое место в куьтурной жизни Москвы занимали первые выставки живописи на Малой Грузинской. На фоне убийственного классового искусства появилась человеческая живопись. Она отвоевала свое место в обществе, выстояв в борьбе с государственным вандализмом. Впервые на фоне непреодолимого мрака появилось жизнерадостное, далекое от спекуляций и ненависти искусство. Оно, как и всякое проявление разумности и искренности, было беззащитно. Поэтому только честность, правота и вера в общечеловеческие идеалы способствовали привлечению культурного внимания к столь очевидной демонстрации его живости. В то время это было единственное доступное всем место, в котором можно было увидеть жизнеутверждающее искусство. Затем все это превратилось в секцию живописи, которую атаковал художественный сброд, желающий выставлять свои работы, так что союз этих новых художников распался и обнажил пустоту для антиэстетической позиции. Представителям этой позиции кажется, что достаточно отрицать совершенство мира в прекрасном чувстве и подменить его отрицанием настоящего несовершенства. Таким образом, искусство как изображение прекрасного превращается в искусство, изображающее отрицание безобразного. Безобразное должно отрицаться прекрасным. Они же отрицают его еще более безобразным. Они усугубляют безобразность мира, сами являясь частью этого безобразия. Истинное отрицание в искусстве всегда приводит к изображению более совершеннок красоты, их отрицание приводит только к отрицанию бессильности их отрицания. Отбросив искусство, непосильное для их способностей, они создают концепцию искусства. Чтобы доказать, что их концепция выражает современное состояние искусства, они должны доказать, что истинное искусство на самом деле не искусство. Поскольку их способности не позволяют им этого, они делают вид, что его нет, а есть только то, что делают они. И действительно, если в настоящем никто ничего другого не делает, то есть все основания считать, что это и есть искусство. Искусством стало называться то, что возникает в отсутствие искусства. Многие художники, спекулируя на неясности термина антиискусство, стали жертвами растленной веры в то, что антиискусство может заменить искусство. Они воображают, что достаточно их личного неприятия искусства, чтобы то, что они делают, стало антиискусством. В искусстве есть, например, Рубенс, так что антиискусство должно противостоять Рубенсу, оно же ничему не противостоит, а заполняет не оказывающую ему никакого сопротивления пустоту. Так что вся их деятельность противоречит назначению художника быть существом, выступающим против низменых инстинктов и прежде всего против современного инстинкта тотальной автономии среди себе подобных. Вместо взаимного доверия - тщеславная борьба или безразличие. Художник предстает во всем своем униженном и унижающем виде. Подобно более низменному инстинкту, отвергающему их, они отвергают более высокую человечность до тех пор, пока она насильно не подчинит их. Но неужели назначение высшей человечности в подавлении пренебрежения к себе? Истинный художник оказывается перед необходимостью сокрушить навязанное лицемерами представление о культуре, чтобы искусство, доведеное ими до атрибута хозяйственной системы, вновь очищало и возвышало.

НАВАЖДЕНИЕ.
Выставки одних поражают глупостью,  других - убогостью. Они как бы вымаливают внимание зрителя, хотят чтобы их полюбили, но чтобы полюбили с тем комплексом оскорбленности, который сформировал их сознание. Кто-то выродился настолько, что превратился в шута, манипулирующего бечевочками и игральными картами. Направление этих бечевок вполне выверено. Также можно допустить, что и для наклеивания игральных карт в нужном месте нужен художественный вкус. Кто-то на полутора квадратных метрах закрашенной зеленым цветом поверхности наклеивает открытку с экзотическим пейзажем. Затем на другой такой же поверхности он небрежно, поскольку испытывает отвращение к тому, что делает, изображает фрагмент этого пейзажа, а затем. чтобы показать что вся эта бессмыслица предпринята не напрасно, он хитро - как будто для того, чтобы сказать:"Я не такой дурак, как вы думаете", - изображает фрагмент фрагмента. О подражателях говорить не стоит. К ним относятся все, кто хочет быть на поверхности искусства.

ИМПЕРАТИВ.
Россия дошла до абсурда. Для того, чтобы выжить, ей нужна либеральная диктатура. Из дремучих ее недр трудно произвести мыслящий язык, трудно соединить жизнь с мышлением. Жизнь здесь соединена с чем угодно, но только не с общей формой разумного существования. Процесс возникновения языка, не относящегося к предмету, а выражающего суть своего духовного образования, труден, потому что человек потерял надежду быть не частью раздираемого противоречиями целого, а спокойным творцом осмысленного миропорядка. Общее заключается не в причастности к предметам, не во владении чем-то, а в собственном смысле обозначенности целого, которое должно быть бесконечно настолько, чтобы в отношении к нему  устанавливалась и сохранялась индивидуальность любого человека. Общие понятия должны заключать в себе бесконечные значения. Тут язык приходит в состояние бессилия. Если конечное сознание манипулирует бесконечными ценностями, оно искажает и извращает их. Люди, защищающие свое право на отсутствие в них благородства, делают это одним способом: бесконечному значению общего придают конечный смысл и отвергают его. На самом деле с точки зрения конечного отношения бесконечное не только не может быть отвергнуто, но даже не вступает в состав отношения. Поэтому формирование мышления состоит в том, чтобы установить конкретный смысл бесконечного. Если в состав личности не входит понятие бесконечного мышления, ни о каком разумном устройстве общества не может быть и речи. Мышление, основанное на понятии бесконечных ценностей, является непременным условием благородства. Поэтому необходим язык, который вывел бы значения этих всеобщих ценностей из состояния полной неопределенности.

ТВЕРДЬ.
России давно пора перейти от литературы к философии. Пока она не поймет, что ей нужна философия, уровень ее развития не будет выше понятия народа и родины, то есть того, что связано с количеством и местом рождения. Ни о каком осмысленом единстве не может быть и речи. Россия превращается в фикцию. Необходимо самые глубокие жизненные импульсы развить до уровня идеального выражения. Это условие возможности сознания и самосознания Литература не может объединить, она может сказать правду. Для объединения нужна идея. Идеи до сих пор заимствовались, так же как при отсутствии самосознания заимствовался и образ жизни. Люди размышляют над вопросом о том, что такое бытие, потому что лишены его. Не может такое громадное количество людей находить спасение в самоотречении от собственого сознания. Поэтому необходима философия, в которой уважение к себе исключало бы те бедствия, которые порождаются характером тотального цинизма, вытекающего из бесконечного подражания, искусственности общественного устройства. Одними заклинаниями о величии России ничего не сделаешь. Нужен глубокий ум, глубокая проникновенность и смысл, отвлеченный от поверхностного и мнимого жизнеустройства, необходимо обновление породы человеческой, отношения к месту в мире. Необходимо, чтобы честные люди, которые унижены самозванцами, представляющими их интересы, обрели право представлять самих себя.


Рецензии