Анхелес Гонсалес-Синде - Примерный сын

                Анхелес Гонсалес-Синде
                Примерный сын
                (перевод с испанского Вера Витальевна Голубкова)


Аннотация:

В свои 37 лет Висенте так и не нашел себя. Его жизнь размеренна и скучна. Ни жены, ни детей, даже девушки постоянной нет. Он до сих пор живет с матерью и вынужден заниматься делом, к которому не лежит душа, продавая канцтовары в магазинчике матери. В душе желая перемен, он не знает, что для этого сделать. Не умея никому отказать, Висенте вечно попадает в разные нелепые ситуации. Но однажды по воле случая он сталкивается с Кариной и влюбляется. Эта неожиданная любовь круто меняет его жизнь...
Книга была финалистом премии издательства "Планета"' 2013 года.

               
                Глава 1. Падение


- Отстань от меня, – заявила она.

- И что мне делать? – спросил я ее.

- Пока не знаю, – последовал ответ, – оставь меня, посмотрим, что дальше будет.

Она продолжала лежать на полу.

- Может, уложить поудобнее ноги?

Она не потрудилась ответить. Меня бесит паршивая привычка матери – не отвечать. Порой я задаюсь вопросом, уж не возомнила ли она, что я телепат, а посему не стоит попусту сотрясать воздух словами.

- Так что мне делать, ма? – Мама упрямо молчала, и я решил ответить сам. – Пожалуй, позвоню в скорую.

- Не звони! – строго велела она. – Не хочу устраивать спектакль, чтобы вся улица глазела.

Мама полезла на стул, чтобы дотянуться до папок-скоросшивателей, стоящих на самой верхней полке, и каким-то образом потеряла равновесие. Когда я попытался поднять ее, она вскрикнула. Мама кричит крайне редко, потому что не хочет никого тревожить. Она терпеть не может беспокоить других людей, считая это дурным тоном, и, более того, будет думать, что она в долгу перед теми, кого побеспокоила, а для мамы совершенно неприемлемо быть у кого-то в долгу. Иными словами, если мама пронзительно вскрикнула, у нее была на то очень веская причина, поскольку она скорее умрет, чем станет стонать. Словно обжегшись, я отпустил ее. Так было лучше.

- Значит, в скорую я звонить не должен, помочь тебе подняться не могу, так, может быть, ты скажешь наконец, что нам делать? – спросил я снова.

- Выключи радио, Висенте.




Понимаете, я работал вместе с мамой. У нас с ней семейное дело, точнее, небольшой магазинчик канцтоваров. Мама ведет бухгалтерию и разбирается с налогами, а я стою за прилавком, обслуживая покупателей, и договариваюсь с поставщиками. Я вовсе не собирался становиться продавцом или же печатником, хотя изначально у нас была лишь крохотная типография, да кое-какие вещички для офиса. Я поступил на филологический факультет, на кафедру английского языка, поскольку всегда интересовался им. Я тешил себя мыслью найти какой-нибудь англоязычный институт, чтобы получить там докторскую степень и попутно преподавать. Я хотел попутешествовать, побывать в Ливерпуле, Манчестере, Бирмингеме, Шеффилде, Лидсе, Эдинбурге, не говоря уж об Абингдоне, городке группы "Радиохэд", которую в начале девяностых я часто слушал, потому что нужно видеть, как может помочь музыка стоящим на перепутье людям. Я хотел узнать Великобританию, прогуляться по городкам, откуда брали свое начало английские музыкальные группы, которыми я восхищался. Мне хотелось побывать в тех краях, чтобы понять, что же есть в них такое особенное, что вдохновляет на создание шедевров. Мне хотелось пропитаться той неведомой атмосферой и стать хоть чуточку похожим на любимую мною музыку, таким же живым и искренним. Музыка была присуща мне, но полностью моей не стала. К несчастью, скоропостижно умер мой отец, и мне пришлось заниматься делами, а учебу, как и музыку, постепенно, не понимая того, забросить.

Порой бывает очень трудно различить начало чего-то важного в жизни. Человек не осознает, что и с чего начинается, как в легкой болтовне зарождается замысел, а в забытой прогулке принимается пустяшное решение, со временем приводящее к переменам, но я отлично знаю, что началом всего было именно падение матери в то утро, когда она лихо полезла на стул, чтобы добраться до верхних полок, совершенно не думая ни о своем возрасте, ни об артрите, ни о том, что я мог ей помочь. И сегодня я здесь. Ее падение привело к тому, что моя однообразная, спокойная и размеренная жизнь неожиданно изменилась. Некоторым эта перемена могла показаться пустяковой, но для меня в ту пору она была немыслимой.




Итак, тем утром, незадолго до маминого падения со стула, я варил себе кофе. Я рассказываю так подробно потому, что для меня важна любая мелочь. Если я и извлек из жизни какие-то уроки, то лишь благодаря тому, что досконально разбирался в своих поступках, докапывался до истины, чтобы в дальнейшем не наступать на те же грабли в бесконечной и нудной череде ошибок. По крайней мере, в головоломке, которую я пытаюсь заново сложить, важен каждый фрагмент, каждая мелочь, потому что наши короткие, быстротечные жизни складываются не из уникальных, разрозненных поступков, а из сплава мелочей, незаметных по отдельности, но вкупе друг с другом приобретающих смысл. В магазинчике у нас есть небольшая кухонная плитка и раковина, потому что раньше к типографии примыкал жилой домишко, который мы впоследствии переделали на свой лад, оставив для себя закуток со столиком и двумя стульями, – хотя, по словам мамы, у нас иголку негде воткнуть, – который служит теперь то кухонькой, то кабинетом, если нам вздумается пустить пыль в глаза. Здесь я каждое утро методично варил себе кофе в большой кофеварке, а потом пил его целый день. Мама пьет растворимый кофе "Нескафе" без кофеина, заливая его кипятком, я же ни за что в жизни не стану пить это омерзительное пойло. В заключение могу добавить, что я чертовски придирчив в отношении кофе, и меня крайне редко устраивает даже кофе, сваренный в барах, а посему я предпочитаю варить его собственноручно. Я как раз возился с кофеваркой, когда по радио начался рекламный блок, и я услышал: "Тебе, с душой улитки, отдыхающий…" Не знаю, что всколыхнула во мне эта фраза, но я оставил кофеварку и быстро, не раздумывая, сменил волну на "Радио-классика", мое душевное и умственное прибежище. Вообще-то я много раз слышал это безобидное рекламное объявление и, надо признаться, находил его весьма забавным, но на этот раз слова "с душой улитки" поразили меня так, будто были адресованы только мне лично. Я почувствовал, что теряю равновесие, и оперся на раковину. Мне словно залепили оплеуху, и я вдруг понял, что пробудился ото сна, приснившегося мне прошлой ночью. И пока я вспоминал свой сон, послышался нежданный грохот. Я увидел, что мама лежит на полу точь-в-точь, как предвещал мой сон. [прим: "Тебе, с душой улитки, отдыхающий…" – начальная фраза из рекламного ролика, призывающая в выходной посетить магазин ИКЕА]




- Я звоню в скорую, ма. Это просто смешно.

И я позвонил в скорую помощь, не обращая никакого внимания на протесты матери.


                Глава 2. Сон


Как бы то ни было, а в ночь перед падением мамы мне приснился странный, длинный и очень беспокойный сон. Как я упоминал, мой отец умер, причем уже очень давно, но мне до сих пор трудно говорить об этом. Слова тяжеловесны и величественны как монумент, в то время как сама смерть неприметна и еле уловима, как полностью накрывшая тебя тень, которую нельзя ни потрогать, ни схватить. Отец снился мне очень редко: за двадцать лет всего три или четыре раза, включая последний сон, который, вне всякого сомнения, был самым важным и значительным. Этаким крохотным зачатком, вкупе с падением мамы многое изменившим.

Я вошел в дом и обнаружил там целый батальон китайцев, вероятно, – хоть я и не уверен в этом, – рабочих из телефонной компании, пришедших, чтобы провести в квартиру оптоволоконную сеть, которой у меня и в помине нет, но хотелось бы иметь. Не обращая на меня ни малейшего внимания, они сверлили дыры в паркете, выискивая проводку или черт его знает что там еще. Китайцы были так сосредоточены на работе, что даже не подняли головы, когда я вошел. Само собой, я ничего им не сказал. Во-первых, потому, что всем известно, чем оборачивается приход рабочих для починки или установки чего-нибудь, а, во-вторых, не поймите меня превратно и не сочтите расистом, но эти трудяги с востока ни бельмеса не понимали по-испански, и я просто-напросто не мог пообщаться с ними. Вышеупомянутые китайцы из сна были как и прочие китайцы весьма трудолюбивы, крайне напористы и энергичны, а также неописуемо загадочны и непостижимы. Я был в смятении, но возмущаться не мог, поскольку сам же и выбил проводку оптоволокна.

Неожиданно откуда-то появилась моя сестрица Нурия и стала застилать пол какими-то старыми коврами. Мало того, что дорожки были допотопными и уродливыми, они еще являлись обветшалыми лоскутками жизни другого человека, поскольку принадлежали (разумеется, во сне) одному из ее бывших мужей, коих у нее в избытке (впрочем, об этом поговорим после). Я принялся горячо спорить с сестрой, отказываясь держать в доме грязное тряпье из вторых или третьих рук. Сестра активно защищалась, продолжая разворачивать замурзанные выцветшие половики. И вот я уже стоял на жалких ошметках никуда не годной ветоши, когда в дверь кто-то позвонил. "Интересно, кто это? – пробормотал я себе под нос. – Может, Хосе Карлос заглянул по-соседски?" И в самом деле, зачастую, спустившись выбросить мусор и увидев свет в моем окошке, Хосе Карлос звонит в дверь, чтобы чуток поболтать. Мы с ним не просто добрые соседи, но и друзья с пеленок, хотя теперь видимся редко, поскольку он довольно часто ездит в командировки; такая уж у него работа. Итак, я во сне иду и открываю дверь. И кого же я вижу на лестничной клетке? Нет, не Хосе Карлоса, а смуглолицего темноволосого мужчину лет за пятьдесят в зимней одежде. На нем теплое пальто, шарф, ну и все такое. Во сне на дворе лето, и одет он, само собой разумеется, не по сезону, но меня это не смущает. Сам посуди, сон он и есть сон. Человек этот, мой отец, спокойно ждет меня у порога, потому что знает: с китайцами или без них, с коврами или с дырами дверь пришедшему я все равно открою. Я здороваюсь с ним так же как здоровался в обычной жизни, придя домой, разве что чуть дольше. Я не стискиваю его в крепких объятиях то ли из боязни сделать больно, то ли понимая краешком сознания, хранящего логику снов, что он тогда исчезнет. Короче говоря, отец вошел в квартиру, а я ляпнул нечто ужасно остроумное типа "привет". Что точно я сказал, не помню, но вряд ли в голову пришло что-то лучшее.

- Ждал меня? – спросил он, и я узнал его приятный голос, который не мог больше слушать, но в ту минуту прекрасно слышал.

Услышав голос отца, я неожиданно понял, что действительно ждал его с тех пор, как он ушел. Все это время я жил в ожидании отца, будто он и не умер вовсе, а куда-то уехал, но несмотря на желанную встречу я продолжал стоять на месте, застыв как истукан.

- Пройти-то можно? – полюбопытствовал отец, видя мое оцепенение.

- Да-да, конечно, прости, – поспешно ответил я и повел отца в свою комнату, словно не желая, чтобы он видел царящий в гостиной кавардак с китайцами и их проклятым оптическим волокном и сестрой, пришедшей застелить дырки шерстяными половиками, изъеденными молью. Отец уверенно прошел по коридору, ведь это был и его дом, в конце концов. В комнате он подошел к стеллажу и окинул взглядом корешки компакт-дисков.

- У тебя много дисков.

- Да, а на жестком диске компьютера их еще больше, – тупо подтвердил я, но внезапно вспомнив кое-что, подошел к этажерке, где хранились виниловые пластинки. – Вот, смотри. "La puerta verde". Помнишь? Это твоя пластинка Los Llopis [прим: La puerta verde ("Зеленая дверь") – пластинка кубинского музыкального семейного квартета Los Llopis, популярного в 1960-е годы ].

- Надо же. А для чего ты хранишь это старье?

- Ну, иногда люблю их слушать, у меня и проигрыватель есть, – немного удивленно ответил я, указав на микшерный пульт.

- А этот компьютер покруче того, что я тебе подарил, – сменил тему разговора отец.

- Понимаешь, с тех пор технология сильно шагнула вперед, но для того времени твой комп был замечательный, он и теперь еще фурычит. – Мне вдруг показалось, что я ступил на зыбкую почву и попытался исправить положение. – Знаешь, сейчас есть одна вещица под названием интернет, и тот компьютер… в общем, он его не тянет.

Отец ничего не ответил, словно я, невзначай упомянув о течении времени, вскользь намекнул ему, всегда помешанному на прогрессе, что из-за собственной смерти он упустил из виду последние технологические достижения.

- Имея интернет, не нужно хранить диски дома, поскольку можно моментально получить доступ к чему угодно, но я берегу винил. Все твои пластинки, видишь?

Вот черт, я снова сел в лужу! Ткнул в пластинку Los Llopis. Какого черта мне далась эта "Зеленая дверь".

- Да вижу я, вижу, – ответил отец. Я пошел к нему и наткнулся на стул. Вместо того, чтобы рассмеяться, отец спросил: – Можно мне сесть?

"А почему нельзя? Это же твой дом. Мы всё сохранили для тебя, ожидая, что ты вернешься", – думал я, не в состоянии произнести ни звука, как обычно и случается во сне. Точнее, во сне и наяву. Я попытался сгладить неловкость:

- Конечно можно, прости меня. Садись, куда пожелаешь. Если хочешь, можешь снять пальто. Выпьешь чего-нибудь? Я пил джин-тоник. Будешь?

О джин-тонике я упомянул так спокойно, будто по ночам хлещу его дома в одиночестве. Если же такое и случается время от времени, то пью я пиво, а джин-тоником баловался отец, когда я был мальчишкой.

- Нет, спасибо, я не могу пить, – ответил он.

Мне невдомек, почему он не может пить, – то ли прежние болячки тому виной, то ли нынешняя бестелесная сущность или что оно там еще, – но уточнять я не стал, лишь спросил:

- А кока-колу будешь? Или пепси? Мама по-прежнему предпочитает пепси. А может, аквариус? Отличная вещь. Знаешь такой напиток? [прим: Aquqrius – слабогазированный прохладительный напиток со вкусом лимона и апельсина, товар компании Coca-Cola]

Не так я представлял нашу встречу, совсем не так. Мне сотни раз хотелось встретиться с отцом, но, само собой разумеется, не в роли лоха, тупо рекламирующего газировку. Я уже выходил из комнаты на поиски воды, когда услышал тихий, спокойный голос, словно осуждающий меня за излишне ребяческое гостеприимство:

- Сядь и успокойся. Давай поговорим. Хочешь?

Отец сел на единственный в комнате стул, а я собрался пристроиться на кровати прямо напротив него, как вдруг осознал, что на мне средневековые рыцарские латы как у Железного Дровосека, которые не дают мне шевельнуться. Не говоря ни слова, отец смотрел на меня, и я заметил, что он выглядит бледным и усталым, как в последние годы жизни.

- Как поживаешь? Чем занимаешься? – поинтересовался он. Я попытался стащить с себя латунные доспехи, но не тут-то было, и я решил оставить все как есть.

- Нормально, работаю в лавчонке канцтоваров. Знаешь, типографию пришлось закрыть. Со всей этой компьютеризацией в нее приходилось вкладывать прорву денег, и мама подумала, что…

- Это я и сам знаю. Я имел в виду твои планы, что делать собираешься…

- А, ты об этом. Да вот подумываю, не нанять ли продавщицу и не купить ли большой копировальный аппарат и фотопечатную машину. Мне кажется, так мы заработали бы гораздо больше не только на репрографии. В магазин заходило бы больше народу, потому что за плату они могли бы пользоваться оргтехникой, но... – внезапно у меня пропало желание рассказывать и дальше; мои слова показались мне какими-то незначительными и пресными. – Словом, поживем – увидим.

- А как твоя невеста?

Вопрос отца сбил меня с толку.

- Невеста? – недоуменно переспросил я.

- Ну та девушка, что училась с тобой и часто звонила.

- А, Лурдес. Ты ее помнишь?

Отец поразил меня своими воспоминаниями. Вскоре после его смерти семья Лурдес перебралась в Валенсию, и наша связь оборвалась. Больше я ее не видел и думал о ней крайне редко.

- Вот-вот, она самая, Лурдес. До сих пор так и стоит перед глазами, как она держала тебя за руку в день похорон.

- Это было накануне. Думаю, ты еще...

Я неопределенно развел руками, показывая, будто он лежит. Мне было совестно говорить не о наших с Лурдес переплетенных ручках, а о смерти. Это все равно, что после ссоры снова встретиться с девушкой и, памятуя о прежней размолвке, сознательно избегать скандальной темы, боясь поругаться вновь.

- Лежал на носилках? – докончил за меня отец. – Словом, пока лежал в больнице или в морге, а не в гробу.

Я судорожно хлебнул каким-то чудом оказавшийся в моей руке джин-тоник.

- Брось, парень, – отец слегка наклонился ко мне и хлопнул по колену, – уж двадцать лет прошло, как я умер. Пора привыкнуть и говорить о таких вещах спокойно.

Умер? Кто? Главный герой события? Где? Где живут эти "спокойные" главные герои, пока мы, второстепенные, остаемся здесь, чтобы помнить их? Спросить об этом я не решился.

- Ладно, – сказал отец и встал, – значит, у тебя нет невесты.

- Сейчас нет, – смущенно признался я. – Не знаю, в чем дело... но девушки от меня сбегают.

- Они тебе нравятся, но в руки не даются, – то ли шутя, то ли всерьез заметил он, – как бабочки.

- Точно, – подтвердил я и умолк. Как я обзаведусь невестой, если в доме полно китайцев, а на мне эти убогие, нелепые доспехи? Не хватает только воронки на голове, чтобы быть похожим на персонажа книги "Удивительный волшебник из страны Оз".

- А в остальных комнатах вы что-нибудь изменили? – спросил отец.

Я снова глотнул джин-тоник, стараясь скрыть смятение, и с трудом поднялся, потому что железная кираса уже проржавела, а смазать ее некому.

- Почти ничего. Ты же знаешь – мама не слишком озабочена домашними делами.

- А ты?

- Это не мой дом, – вежливо ответил я, стараясь выглядеть убедительным.

Отец ничего не сказал, потому что мы уже стояли перед приоткрытой дверью его бывшей спальни, которую теперь занимает только мама. Она не любит спать при закрытой двери, объясняя это приступами клаустрофобии. Я забеспокоился, боясь, что лязг моих доспехов разбудит маму, а громыхали они отменно. Отец долго и пристально вглядывался в нашего пса, милейшего и добрейшего боксера, постоянно спавшего у матери в ногах, которого отец, естественно, не знал, поскольку умер двадцать лет назад, а пес живет у нас всего пять лет.

- Это не Монблан.

- Это Паркер. Лучше, чем Кросс, Монблан, Ватерман, Шиффер и все остальные, вместе взятые. [прим: Parker, Cross, Montblanc, Waterman, Sheaffer – известные фирмы-производители авторучек]

Эту шутку я повторял не счесть сколько раз, и люди, как правило, смеялись, но отец даже не улыбнулся.

- Монблана пришлось усыпить, – я вновь почувствовал себя на зыбкой трясине, – он был очень старый.

- А что у мамы с рукой? Вроде она забинтована?

- Мама упала.

Отец перевел взгляд на свою жену, овдовевшую двадцать лет назад: теперь она уже старушка, а он остался тем же мужчиной средних лет. Он смотрит на нее с нежностью и трепетной любовью, похоже, не замечая ни сильно изменившегося с годами лица, прежде такого красивого, а теперь морщинистого, ни дряблости слишком располневшего тела, ни загипсованной руки. Возможно, на том свете ни дряхлость, ни травмы вообще не беспокоят.

- Маргарита, любимая моя, моя бедненькая Марго, – шепчет отец. – Поцелуй ее за меня.

Кажется, визит подошел к концу. Я поплелся к двери, волоча свой неподъемный груз; кажется, что кираса налилась свинцом. В гостиной китайцы и сестра продолжали переворачивать все вверх дном. Отец прошел через комнату с олимпийским спокойствием, ни словом не упрекнув меня за хаос.

- Почему ты по-прежнему живешь с ней? Тебе уже тридцать семь, так ведь?

К чему он задал этот вопрос? Я озадаченно смотрел на отца. Он, как раньше, несколько раз ласково хлопнул меня по руке, но теперь мы оба взрослые и постепенно сравниваемся по возрасту. Я и сам знаю, что мне уже тридцать семь, но веду себя как юнец – бравирую, глотая джин-тоник и с нарочитой непринужденностью рассказывая отцу о дисках, о лавчонке, о канцтоварах, о нашей собаке, о матери, – юнец, прикрывшийся стальным листом, не похожим на нержавейку. Господи, как же тяжело! А может, я и в самом деле остался подростком, которого отец покинул, уйдя в мир иной?

- Расслабься, я просто пошутил. А ты ничуть не изменился, все такой же обидчивый, – усмехнулся отец и поцеловал меня.

И тут на меня нахлынуло давно позабытое чувство глубокой, искренней, оберегающей отцовской любви, полной понимания, терпения, величия, широты и безусловной поддержки. Любящее прикосновение отца заставило забыть о надетом на меня лязгающем металлическом панцире, и мне сразу стало легче. Я осознал, как сильно не хватало мне отца, и чего я был лишен.

- А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Не унес ли ее черт? – спросил он, увидев мое бессмысленно-глупое как у дурачка лицо.


          3. Воскресная паэлья


    Моя душа. Сон посеял в ней свои семена в виде не выходящих из головы вопросов.

Моя душа. Где она была? Да уж конечно же, не в коридорах больничного отделения скорой помощи, где в тот день осматривали маму, делали рентген, накладывали гипс и все такое прочее. Но именно там, под ужасным холодным светом, подстегиваемый долгим ожиданием, я задумался о своем, точнее, нашем положении, поскольку наши с мамой судьбы, в сущности, были неразрывно связаны как домом так и работой. После вещего сна я усомнился в правильности столь тесного сосуществования с мамой. Меня посетила идея в воскресенье приготовить дома паэлью, чтобы всё обсудить и некоторым образом изменить нашу жизнь. Но прежде мне хотелось посоветоваться на этот счет с Бланкой.

Бланка была последней, с кем я был в отношениях. Она – сослуживица Эстер, любовницы Хосе Карлоса. Помнится, я уже говорил, что Хосе Карлос – мой сосед и друг. Он выкупил у братьев их доли в родительской квартире и живет в ней один, поскольку родители совсем состарились и находятся в доме для престарелых. Наши друзья считают, что мы с ним очень похожи, потому и сблизились – два неженатика во всей честной компании – но это вовсе не так. Во-первых, Хосе Карлос, в отличие от меня, много разъезжает по работе. Мне же, как я говорил, хотелось бы помотаться по свету, но с магазином это невозможно. А во-вторых, Хосе Карлос, хоть и не раструбил всем, а сказал только мне, уже несколько лет состоит в весьма горячих отношениях с одной сослуживицей, которая не хочет бросать мужа; поначалу это приводило его в отчаяние, а теперь он свыкся с подобным положением вещей и даже находит в том определенную выгоду. Зазнобу его зовут Эстер, и иногда я тоже встречаюсь с ними. Хосе Карлос спит и видит, чтобы я замутил с какой-нибудь подружкой Эстер, желательно, тоже замужней. Он говорит, что зрелые замужние женщины – это сделка века, и только круглые дураки этого не знают, а для посвященных людей с мозгами это счастье, поскольку их сотни и тысячи. Нужно только суметь до них достучаться.

Бланка как раз одна из таких подружек. Пару лет назад мы начали встречаться вчетвером, поскольку Бланка была, как мне думается, прикрытием для Эстер, чтобы та иногда по вечерам могла пойти на ужин, не вызывая подозрений мужа. Как говорит Эстер, чтобы все было шито-крыто, нужно, чтобы алиби было не только правдоподобным, но и правдивым, поскольку со временем ложь позабудется, а правда – нет. Говоря мужу, что идет ужинать с Бланкой, Эстер и ужинала с Бланкой. И с Хосе Карлосом, о котором, впрочем, она умалчивала. Вполне естественно, что Эстер и Хосе Карлосу было не слишком весело ужинать в обществе Бланки, так что они стали звать и меня.

Не красавица и не уродина, не каланча и не коротышка, Бланка для своих сорока с хвостиком выглядела отменно и располагала к себе при первом же знакомстве. Я бы ни за что в жизни к ней не подошел, – и это чистая правда, – поскольку и помыслить не мог, что ее сможет заинтересовать парень на десять лет моложе. Однако, я сумел, и вскоре мы сблизились, но наши отношения, которые Бланка называет проблесковым маячком, а я крушением, были недолги. Несмотря на то, что мы уже давно не встречаемся, и нашей связи пришел конец, я периодически думаю о ней. Бланка – инженер-технолог и чертовски умна, так что я во многом прислушиваюсь к ее мнению и полностью ей доверяю. Словом, пока мама была у врачей, и войти к ней было нельзя, я решил поделиться с Бланкой своей задумкой, чтобы она помогла мне набросать план.

- Привет, Винченцо, что новенького скажешь?

- Салют, Бланка. Мама свалилась со стула.

- Господи боже, ударилась сильно?

Всего лишь услышав голос Бланки в трубке, я мигом успокоился. Мы разговорились, и я объяснил, что мама сломала плечо, и ей велено отдыхать, а на лечение уйдет несколько месяцев.

- Мама долго не сможет работать, Бланка, к тому же она уже пенсионерка, вот я и подумал, что дальше так не может продолжаться, пора привести дела в порядок. Тебе не кажется, что пришло время взять ответственность  за бизнес на себя?

Приблизительно зная слова, которые она скажет в ответ, я подкрепил свою идею совершенно чуждыми мне выражениями "привести дела в порядок" и "взять ответственность  за бизнес на себя".

- Отличная мысль, Висенте.

- Как думаешь, по деньгам реально? У меня есть кое-какие сбережения, но даже не знаю...

- Думаю, реально, даже более чем. Тебе не хватало чего-то такого...

- Полагаешь, стоит попробовать?

- Ты же любишь свою лавчонку, так ведь?

Я поколебался, прежде чем ответить.

- Люблю, конечно, но...

- Тогда – за дело! Вынуждена попрощаться, мне пора идти, Винченцо. Расскажешь позже. Все будет хорошо... Целую... Пока-пока. До встречи.

Я не стал ее задерживать. До того как Бланка ушла на производственное совещание, нам удалось поговорить всего лишь несколько минут, но ее внимание придало мне уверенности: шаг, который я намеревался предпринять, был разумным, и мои усилия не будут тщетны. Винченцо. Так меня называла только Бланка, из-за какого-то итальянца, с которым она познакомилась в путешествии по интеррейлу, когда ей было восемнадцать. Я жутко ревновал, когда она поведала об этом, должно быть, потрясающем пиццайоло, но очень быстро понял, что Бланка была права: глупо ревновать к прошлому, встречаясь со взрослой женщиной. Не было бы ничего ужасней, если бы я оказался ее первым парнем, ведь это значило бы, что она дожила до зрелого возраста девицей. [прим: интеррейл – европейский железнодорожный проездной, забронированный заранее по определенному маршруту на условиях невозврата, пиццайоло – владелец пиццеррии]

Поговорив по телефону с Бланкой, я успокоился и, мигом наметив план с легкой руки женщины, которую до сих пор считаю отличным человеком, схватил трубку и позвонил своей сестрице Нурии. Я сообщил ей о падении матери и переломе, и пригласил к нам в воскресенье на обед. Она часто обедала с нами по воскресеньям, но далеко не всегда, поскольку разведенной матери-одиночке с тремя детьми от разных мужчин прийти к нам в гости порой бывало сложнее, чем преодолевать обычные повседневные трудности. Застать же Нурию дома и затащить к нам по субботам и воскресеньям, когда дети были не с ней, и вовсе невозможно, поскольку у нее всегда имелись виды на подруг или парня, и желание обедать с овдовевшей матерью и братом "с душой улитки" (а теперь я знал, что я именно такой) стояло на последнем месте.

У мамы своя жизнь, и ей до лампочки, обедаем ли мы с сестрой или одни. В том смысле, что мама не типичная клуша, которая чувствует себя нужной только если ее "цыплятки" сидят вокруг нее. Она вполне самодостаточна, поскольку всегда работала, а не была домохозяйкой. Дело отнюдь не в том, что мама не любит мою сестру или не ладит с внуками, вовсе нет. Она не из тех маниакальных чистюль, для которых лучше умереть в тоске и одиночестве, лишь бы никто не заляпал их серебряные пепельницы и не покарябал ботинком паркет. Подобная ерунда ее не заботит; дом всего лишь дом, и я никогда не слышал, чтобы она сокрушалась из-за разбитого стакана или собачьей шерсти на диване. По ее собственным словам, она не любит командовать людьми, навязывать им свою волю, но, по-моему, она терпеть не может, чтобы что-то навязывали ей. Короче говоря, если бы сестре звонила мать, мы бы в жизни не увидели детей, а поскольку звоню я – все путем: я зову сестру, невзирая на безразличие матери к ее приходу, поскольку знаю, что так будет лучше и для мамы, и для Нурии и для ребятни, да и для меня, в общем-то, тоже.

В семейной жизни моя сестра Нурия смахивает на мать, возможно, поэтому она почти сразу же бросила мужа. У всех ее детей разные отцы, как я уже сказал, поскольку ей проще иметь от мужчины ребенка, нежели выйти за него замуж. Сейчас она встречается с новым парнем и, судя по скорости продвижения их дел, сдается мне, что скоро у меня будет четыре племянника и четверо бывших зятьев. Или пятеро. Или шестеро. И тем не менее, Нурия не понимает, что у нее аллергия на замужество, она считает себя невезучей и говорит, что ей попадаются одни недоделанные. На самом же деле, по-моему, мама просто не научила ее терпению. Но это исключительно мое мнение. В нашей семье терпением обладал только я. До того воскресенья с проклятой паэльей.

Нурия пришла вместе с Хорхе, своим новым дружком, общительным и на сей раз нормальным парнем чуть младше ее. Несмотря на то, что я был мало знаком с ним, – а дело было весьма деликатным, чтобы выносить его на обозрение посторонних, – мне казалось, что во сне отец дал мне ясно понять: больше ждать нельзя, и нужно брать быка за рога как можно раньше. Образно говоря, я стал тореро, и, подавая паэлью, – в то время, как Паркер, подстегиваемый присутствием детей и куриных костей, которые рано или поздно упадут на пол, возбужденно носился вокруг стола, – сказал:

- На днях мне приснился отец и...

На мои слова никто и ухом не повел. Я был слегка разочарован, но набрался сил и снова открыл рот, чтобы продолжить:

- Я много думал в эти дни, прикидывал и так и этак, и...

- Я не люблю паэлью, – прервала меня племянница, малышка Амели. Да-да, из-за фильма сестра назвала ее именно так. Чтобы добиться своего, ей даже пришлось поругаться со служащей в отделе регистрации, которая хотела записать племянницу как Амелию, что вполне логично. И, кстати, из нашей родни никто и никак не связан ни с Францией, ни с кинематографом.

- Не любишь паэлью? Да ладно! Посмотри, какая вкусняшка – пальчики оближешь. Все испанцы любят паэлью. Она – достояние человечества. Даже каталанцы ее любят, – вмешался вышеупомянутый Хорхе, имевший весьма своеобразное чувство юмора. По-видимому, его отношения с моей сестрой находились в фазе гиперсексуальной суперактивности, и он просто хотел порадовать и осчастливить других настолько, насколько был счастлив сам.

- А я не люблю, и все тут, – уперлась племянница.

- Съешь как миленькая, – отрезала сестра, – и не трогай собаку.

- Не буду есть, – возразила девчушка, – и, между прочим, мама, у собаки есть имя, его зовут Паркер.

- Висенте, положи ей паэлью, – приказала сестра.

- Если она сказала, что не хочет паэлью, я могу приготовить что-то другое, – предложил я.

- Никакого другого: приготовили паэлью – значит, будет есть паэлью. И перестань тискать собаку! – рявкнула сестра.

- А я не хочу, – упрямилась племяшка Амели. – Паркер-красавчик, Паркер-милашка...

- Будет паэлья, ясно? – Было заметно, что настроение Нурии секс не улучшил, в отличие от настроения ее любовника.

- Послушай, Нурия, мне совсем не трудно сварганить что-нибудь другое. Хочешь омлет, Амели? Или можно разогреть вчерашние котлеты, с кетчупом они просто объедение, – предложил я племяннице, которая сияла от счастья, прижимаясь личиком к собачьим ушам.

- Она любит только паэлью, приготовленную ее отцом, – уточнил Серхио, мой старший племянник.

Так вот в чем собака зарыта, вот почему племянница наотрез отказалась есть рис, а ее мать, то бишь моя сестрица, поглощала его с истинной одержимостью. Из-за дочери у Нурии ум за разум зашел, и ее бесноватость можно оправдать лишь тем, что девчушка сильно привязана к отцу, которого сестра даже видеть не может. Она ненавидит его так же неистово, как некогда любила.

А коль скоро экс-супруги были на ножах – к слову, это беда всех разведенных – и вечно грызлись из-за опеки, алиментов и оформленной на Нурию машины, пользуется которой он, сестра зачастую путает дочь со своим бывшим и цепляется к ней по всяким пустякам типа паэльи или тисканья собаки.

В свете вышесказанного мы молча принялись есть желтый рис, но другого шанса мне не представится еще пятнадцать дней, и бог весть какая стычка может разразиться между Нурией и ее шестилетней дочерью тогда, так что я набрался смелости и выпалил желаемое:

- Я уже говорил, что хорошенько все обдумал и хочу купить у мамы магазин.

Я придерживался, на мой взгляд, безвредного для всех сценария территориальной перестройки, продиктованного обстоятельствами: купить магазин, стать предпринимателем и одному отвечать за все, внести кое-какие изменения в бизнес-модель, немедленно приступить к поиску квартиры и, возможно, в ближайшее время переехать. Ничего другого не оставалось.

Мама во все глаза смотрела на меня. Нурия продолжала машинально есть, что делает всегда, когда у нее закипает кровь. Поди угадай, какие жуткие фантазии роятся в ее голове, в которых мы с ее бывшим являемся жертвами. Сестра подложила себе риса.

- Хотите немного добавки? – предложил Хорхе, чтобы охладить накал страстей.

- Нет, спасибо, – ответила мама и, обратившись ко мне, спросила: – Что ты сказал?

- Ма, у тебя же все равно пока плечо... я надумал поменять кое-что в магазине и хочу сам за это взяться. Я могу выкупить у тебя твою долю. Я уже посмотрел ссуды в банке.

- И мою... мою долю ты тоже выкупишь, вот что я тебе скажу, – выпалила Нурия, обезглавив креветку.

- Послушай, твоя... – начал было я, но мама меня перебила.

- Моя доля больше вашей, и еще у меня треть прочего наследуемого имущества.

- Да, ма, поэтому я объяснял Нурии, что ее часть...

- Так будет, если я захочу, – перебила меня мама.

- Конечно. По-моему, идея неплохая, вот я и предложил. Ты можешь выйти на пенсию и получать из фонда деньги, довольно кругленькую сумму, и…

Мама снова не дала договорить, оборвав меня на полуслове.

- Значит, ты уже все распланировал.

- Да, – ответил я, немного растерявшись. Я думал, что деловое предложение будет расценено в мою пользу, как доказательство моей зрелости и ответственности.

- И сколько ты нам отстегнешь? – живо встряла Нурия.

Сестра даже от креветок оторвалась на время. Предвкушение возможных денег в кошельке заставило Нурию забыть о неурядицах с ненавистным бывшим, и теперь она сама вовсю тискала Паркера и даже дала ему куриное крылышко со своей тарелки, что категорически запрещено программой воспитания собаки, но я ничего не сказал, поскольку обучение пса не являлось темой сегодняшнего разговора.

- Значит, по-твоему, я обязана отправиться на пенсию.

- Это не совсем так, мам. – Начиналось самое худшее. – Я хочу, чтобы тебе было хорошо, хочу обеспечить твое будущее, вот и всё. Не знаю, но, возможно, магазин – слишком тяжелая ноша. Ты устала. В смысле…

Она не дала мне продолжить.

- Избавиться от меня, вот чего ты хочешь.

- Так о какой сумме речь, хотя бы приблизительно? – дудела о своем сестра. – Я подумала, что могу купить на эти деньги машину Даниэлю. – Даниэль – как раз тот самый бывший, которого она ненавидит; с Луисом, еще одним бывшим, вторым по счету, сестра прекрасно ладит, потому что он святой; с Эрнесто, первым бывшим, она не враждует, потому что он аргентинец, и половину времени живет там. – Мне нужна машина, на крайняк подержанная.

- Мама… – я попытался возобновить наш с матерью разговор на действительно интересующую меня тему, однако Нурия не собиралась уступать главенство.

- Десять тысяч евро? Сколько может стоить магазин? Двадцать тысяч? Сто тысяч?

Я не обращал на сестру внимания, хотя это было трудно, поскольку она продолжала баловать Паркера, подкармливая его.

- Мам, помещение может остаться за тобой, и я буду платить тебе за аренду, как делал бы будь магазин моим, если ты думаешь, что…

- Я должна как следует обмозговать это дело, – решительно заявила мама.

Я замолчал. До сих пор мне удавалось действовать по плану, составленному Бланкой.

- Мне причитается такая же часть, как и ему, не так ли, Хорхе? – тут же нарушила установившуюся тишину Нурия, мигом воспользовавшись моим замешательством.

Хорхе работает в каком-то агентстве, и сестра уже намеревалась втянуть его в свои грандиозные интриги, в паучью сеть ее запутанных любовных отношений, заканчивающихся ничем. Однако Хорхе учел ситуацию и, проявив благоразумие, не стал ввязываться в дрязги, хотя всем нам известно, что не встать на сторону сестры в такой момент подобно смерти, поскольку позже неизбежно разразится скандал. Нурия из тех людей, кто либо с нами, либо против нас.

Я решил броситься в контратаку: в конце концов, сестра – не мать.

- Да, Нурия, по завещанию именно так, но я пашу там со дня смерти отца, а ты – нет. В этом и разница. И не подкармливай Паркера за столом! – язвительно добавил я.

- Что-то я тебя не понимаю, – ответила она.

Сестра меня вконец достала: вместо того, чтобы помочь убедить мать, она строила воздушные замки. Тем не менее, я набрался терпения и продолжил объяснять. Никто и не говорил, что будет легко.

- Послушай, что я тебе скажу: за все эти годы я много вложил в магазин. А если партнер не вкладывает в дело ни гроша, его акции обесцениваются.

- Ты тоже ни гроша не вложил, – заметила мать, пошевеливая торчащими из-под гипса кончиками пальцев. Если до сих пор мама молчала, это вовсе не означало, что она сдалась или я ее убедил.

- Зато ухлопал кучу времени, ма, а это тоже вложение капитала. Моя доля акций по сравнению с долей Нурии количественно выросла.

Меня сильно задело прямолинейное высказывание матери по поводу денег и незначительности моего вклада. Я всегда был незаметным, как невидимка, незапоминающимся, и в том была моя проблема. Разве не я двадцать лет бдил там вместе с ней по утрам, вечерам, а частенько и по ночам? Неужели она забыла? Разве не оставили мои руки следов на прилавке, на кассе, на компьютерной мышке, на стремянке? Я не вложил ни гроша. Меня вообще не было. В животе у меня всё опустилось, и Паркер, почувствовав мое душевное состояние, оставил сестру, подошел ко мне и прижался к ноге, виляя хвостом, чтобы поддержать и дать тепло, которого мне порой так не хватало. Как я говорил, у нас в семье не принято проявлять свои чувства и, уж тем более, спокойно и открыто говорить о них. Чувства не к месту и не ко времени вырываются из нас как грязная брань, как кишечные газы, вгоняющие в краску, заставляя выйти из себя и потерять дар речи. Маму словами не проймешь, сантименты ей не интересны. С сестрой Нурией мы все детство и юность дрались насмерть, пока я не превзошел ее в весе и росте, и она не отступила. В тех драках было достаточно чувств, чтобы изучить любое. Мне удалось успокоиться и не попасть в ловушку.

- Можно я телик включу? – спросил средний племянник, помешанный на мотоциклах, а в это воскресенье как раз проводились заезды.

Пока мальчишки смотрели мотогонки, а племянница, как одержимая, играла с моим мобильником, – девчушка пристрастилась к экранам; бедняжка такая же как мать, поэтому они так часто и ругаются, – взрослые по-прежнему сидели возле неудавшейся паэльи. Все вышло хуже, чем я рассчитывал. Я не мог избавиться от мысли, что причинил боль матери, которой и без того было плохо после падения, затронув столь деликатную тему и заведомо зная при этом, что она может ее расстроить. У сестры, наоборот, не шелохнулся ни единый волосок из нелепого хвостика, который она соорудила у себя на голове. При всем моем уважении к сорокалетним женщинам, нет ничего хуже сорокалетней тетки, которая хочет выглядеть на пятнадцать. Честно говоря, я ждал от сестры несколько большей поддержки, поскольку наша лавчонка канцтоваров была ей по барабану, да и я, в конце концов, не собирался ни продавать ее, ни закрывать, а всего лишь предложил нашей старенькой маме решение; когда я обдумывал свой план, мне и в голову не приходило, что Нурия воспримет его в штыки. Это меня взбесило. Много лет, практически с детства, я одалживаю сестре деньги. Мягко говоря, одалживаю, а на самом деле – дарю. Точнее, она их из меня вытягивает. Двадцать евро сегодня, пятьдесят завтра, а учитывая частоту займов, я выкладываю Нурии больше денег, чем три ее бывших, вместе взятых мужа. Это как пить дать. Иногда я подумываю, что не мешало бы напомнить сестрице, что она прилично задолжала мне, в районе нескольких тысяч евро, а в другой раз корю себя: "что же я за человек, если высчитываю нужды сестры и племянников, в особенности ни в чем не повинных детей? Разве не для этого существует родня? Да и своих детей у меня нет. Пока нет".

Нурия никогда не упоминает о деньгах, которые мне задолжала. Только на Рождество, когда дарит шикарные подарки в счет уплаты долга. Однако я предпочел бы дорогим подаркам живые грошики, тем более, что часто эти самые подарки покупаются на деньги, одолженные у меня накануне. Правда, у меня тоже есть кое-какие преимущества: я не плачу за квартиру, поскольку живу вместе с мамой, и еще работаю в магазине канцтоваров. Останься Нурия в нашей лавчонке, на двоих работы там не хватило бы. Короче говоря, так или иначе, я занимаю место, которое по праву могло быть и ее, а коль скоро сестра его не требует, я не требую с нее долги. Мой друг Хосе Карлос, прагматик до мозга костей, говорит по этому поводу:

- По сути, ты оказываешь Нурии услугу, поскольку ей не приходится заботиться о матери и ее лавчонке.

Однако это не совсем так. Нурия никогда и ничего не хотела знать о магазине. При жизни отец всегда говорил нам летом: "Видеть не желаю, как на каникулах вы бьете баклуши, сидя дома. А ну-ка, марш со мной в типографию!" И мы помогали ему проводить инвентаризацию, красить стены или делали еще что-нибудь по мелочи. На самом деле отец не был извергом и в два часа отпускал нас с друзьями в бассейн, но мы с сестрой были совершенно разными людьми: Нурия терпеть не могла весь июль сидеть под замком, в то время как остальные развлекались; мне же, напротив, нравилась теневая прохлада от опущенных жалюзи в уголке среди наставленных до потолка коробок с барахлом. Я любил листать книги, календари, почтовые открытки, тысячелетней давности журналы, копившиеся здесь со времен еще до нашего с сестрой рождения, которые в свое время никто не забрал, да и теперь вряд ли кто-нибудь прочтет. Отец хранил их, потому что в ту пору ему было жалко взыскивать деньги с заболевшего издателя или невезучего, пьянчуги-агента, с которым круто обходилась жизнь. "Когда-нибудь мода вернется, и тогда эти вещи станут антиквариатом", – оправдывался за накопившуюся кучу бесполезного хлама отец, не любивший причинять людям боль. Я и сам хотел бы быть таким, ибо меня восхищает это качество.

Именно поэтому мне тяжело видеть сидящую перед тарелкой с остывшей едой расстроенную маму с синяками и кровоподтеками, не владеющую рукой, без макияжа, не имеющую возможности сходить в парикмахерскую и поддерживать свойственный ей активный образ жизни.

- И что мне, по-вашему, делать на пенсии? – спросила она.

"Слава богу! – я облегченно вздохнул. – Возможно, эта мысль стала казаться ей не такой уж и плохой".

- Да мало ли что, ма. Встречаться с подружками, например, путешествовать, записаться на курсы, ходить в театр... Сейчас для пенсионеров найдется тыща дел.

- Для стариков, – поправила она. – Ты считаешь меня старухой, Висенте.

- Ты немножечко старенькая, бабуля, – влезла Амели, не поднимая головы от айфона.

Для иного типа пенсионеров в список подходящих дел я включил бы занятие с внуками, но для мамы, насколько мне известно, это не вариант. Если сестре нужно оставить детей у нас, что случается довольно часто, она знает, что должна договориться со мной, потому что ими занимается именно дядя. Если же я вижу, что маме не до малышей, а Нурии нужно помочь, то иду к ней домой, хотя, если честно, это мне не по вкусу, поскольку ее квартира всегда напоминает обезьянью клетку, и мне приходится наводить там порядок, потому что я терпеть не могу бардак. Когда Нурия, открывает дверь ключом, то видит чистую и прибранную квартиру; в эту минуту в ее душе просыпается что-то и рвется наружу, потому что на прощание она горячо обнимает и целует меня, – надо думать, искренне, – называя при этом Крошка Тинин. Так она называла меня в детстве, когда мы еще не ссорились.




Как часто бывало, разговор угас, хотя мы так ничего и не решили. Все переключились на тему каникул и детских лагерей, куда сестра намеревалась отправить своих отпрысков. Я хранил молчание, мысленно приговаривая: "подожди, на все нужно время". Я всегда твержу эту фразу, если мне нужно успокоиться и унять тревожные мысли касательно третьих лиц. Однако успокоиться мне не удавалось, так что я встал и принялся убирать со стола, в то время как все восторженно трещали, вероятно, давая понять, что мое недавнее предложение яйца выеденного не стоит. На кухне я вывалил остатки еды в миску Паркера и, увидев, как пес с жадностью уплетает паэлью, почувствовал, что вместе с объедками исчезает и мое стремление покорить неведомые земли.

                4. Кофе

Поначалу я тащился от попсы и рока, затем перешел на соул и блюз, с блюза на джаз, с джаза на босса-нову [прим: стиль бразильской музыки], а с нее на танго. С танго я переключился на иную мировую музыку,североафриканскую и ближневосточную, а оттуда плавно перебрался на классику, и тут, почти естественным образом, из-за отсутствия голоса понял, что именно человеческий голос трогал и волновал меня. Тогда я начал увлекаться эстрадными певцами, например, Шарлем Азнавуром, к вящему удовольствию моей матери. Со временем меня начали интересовать все музыкальные жанры, которые всякий раз обладали теплотой, точнее говоря, душой, искренностью и непосредственностью. Эта музыка никогда не была холодной, равнодушной штамповкой, поставленной на поток руководством многонациональных компаний. К примеру, в компании, где работает моя сестра, производят чистящие средства и косметику, думая больше об упаковке и этикетках, чем об ее эффективности, и это совершенно очевидно. Поэтому, я высоко ценю стиль фламенко, по-прежнему остающийся естественным и непринужденным, и даже могу получить удовольствие от сарсуэлы, такой легкой, такой повествовательной, чуточку напыщенной и высокопарной, с голосами, полными оттенков, которые стремятся только сопровождать и развлекать. [прим: сарсуэла – испанский музыкально-драматический жанр, сочетающий в себе вокал, разговорные диалоги и танцы]. Хотя многим и непонятно, но иногда мне доставляет удовольствие музыка муниципальных групп, симфонических или военных оркестров, потому что также как и многие убийственно-губительные скрипки, они неминуемо заставляют людей быть романтичными. Мне нравятся бесподобно-могущественные духовые оркестры. Особый смак я нахожу в иных их оранжировках популярных и легко узнаваемых мелодий других жанров, которые не были написаны для медных и деревянных духовых инструментов. Музыканты таких оркестриков, как правило, любители, жители городков Леванта, вкладывающие в эти группы все свое желание и интерес; они заставляют безраздельно поверить, сколь безмерно это чувство, которое они передают, и за которое мне нравится цепляться. [прим: Левант – географический регион Испании вдоль средиземноморского побережья Пиренейского полуострова и Болеарские острова] Я так подробно объясняю это для того, чтобы стало понятно, почему в понедельник, на следующее после паэльи утро, подняв жалюзи магазинчика, я почувствовал, что меня гложет страх, и первое, что я сделал – побежал и включил радио. Возможно, я сделал это по инерции, чтобы вернуть спасительную повседневную рутину, которая утешает людей, когда у них происходят крупные неприятности. Когда звучит музыка, я точно не один, и мои чувства находят отражения, которые, как мне кажется, придают им смысл и образ. Подходила к концу программа, которая особенно мне нравится, и называется она “Все утра мира”. Голос у диктора такой, что заставляет тебя думать – жизнь нежна, проста и желанна. Именно об этом и хочется думать человеку в восемь часов утра. Диктор мог бы быть моим другом, во всяком случае, мне бы этого хотелось, потому что он кажется славным малым. Проблема в том, что этим утром я чувствовал себя так, словно все утра мира собрались в одном, единственном, и опрокидывали на меня тяжкий груз своего веса. Даже голос друга-диктора не придавал мне сил. Я переключился на “Радио 3”. Там звучала композиция группы McEnroy. Обычно, эта баскская группа оказывает на меня довольно сильное воздействие, но сегодня и она не успокаивала. Меня охватил страх перед радио. Сейчас я не хотел пытать счастья ни с информационными передачами, ни с проверенными не раз передачами-дискуссиями, которые в другие дни вызывали у меня улыбку; в них меня забавляло самомнение и самодовольство журналистов или экспертов, словом, спорщиков, высказывающих свое мнение. Я боялся быть снова атакованным рекламой “души улитки” и выключил радио. Было до чертиков холодно. По понедельникам, пока не включится отопление, и воздух не прогреется, магазин похож на холодильник. Я решил сварить себе кофе, но к сожалению, как бы ни хотел я вернуться к старым повседневным делам, у меня ничего не получалось.

Зато имелась настоятельная и безотлагательная потребность в кофе, еще бОльшая, чем в любой другой день. Мне было необходимо срочно укрыться за своей обычной защитой. Я прикрывался ей почти два десятка лет, бОльшую часть своей жизни. Я понимаю, что кто-нибудь скажет, мол, не иметь возможности пить кофе спокойно, это несерьезно. Многие назвали бы ерундой то, что со мной произошло (Хосе Карлос точно сказал бы так, хохоча во все горло), и что, кроме того, я сам натворил кучу глупостей, не пойдя пить кофе в бар, как любой испанец. Те же самые люди сказали бы, что я твердолобый упрямец, и из-за своего упрямства вбил себе в голову идею, которая в данный момент была неосуществима и не имела особой важности. Упрямство – это такое качество, которое все с необычайной легкостью замечают у других, что ужасно меня раздражает. Тем не менее, этот незначительный инцидент обернулся сильным катализатором или сточной канавой для других происшествий.

Сегодня, как и всегда по утрам, я открыл жестяную банку, в которой храню кофе, чтобы он был более свежим. Банка была пуста. Ну и ладно, эта беда легко поправима. Сколько раз или я, или мама выходили в супермаркет, пока другой оставался в магазине, но на этот раз я был один, и это сильно усложняло столь простенькое дело. Тем не менее, я не собирался проявлять малодушие и праздновать труса. Я не мог позволить, чтобы неудачное падение матери обрубило возможность существования моего пути к независимости, этого нового уровня игры, столь желанного моему отцу. Во всяком случае, во сне. Было очень рано. В такой час покупатели не приходят, а если и приходят, то таких крайне мало. Вопрос заключался лишь в том, чтобы закрыть магазин, точнее говоря, открыть его позднее максимум на десять минут. Именно столько требуется, чтобы сходить в супермаркет и вернуться обратно. Так я и сделал. На всякий случай я прилепил объявление: “вернусь через десять минут”, и повернул ключ. Со всех ног я дунул в ближайший супермаркет, как будто сам черт за мной гнался. Мне очень нравится это выражение, хотя я не очень хорошо его понимаю. Обычно кофе покупала мама, но, магазин мне более-менее знаком, и я быстро нашел проход, в котором продавался кофе. Я выбрал пакет смешанного кофе. Уже подходя к кассе, совершенно свободной в это время, я засомневался, не нужно ли мне еще и молоко. Чтобы не проходить через одно и то же еще раз, я вернулся обратно, чтобы взять обезжиренное. Я действовал очень четко, и поход за молоком занял у меня от силы пару минут, но, тем не менее, когда я был в двух шагах от единственной открытой кассы, какая-то дама с тележкой, доверху нагруженной продуктами, ухитрилась втиснуться передо мной. Ума не приложу, как ей это удалось. Я не мог поверить своим глазам – как ей хватило времени, чтобы набрать в тележку такую уйму продуктов, если супермаркет только что открылся? Ее финт ничуть меня не встревожил, поскольку я подумал, что дама, увидев, что я несу только пакет кофе и пакет молока, пропустит меня вперед, но не тут-то было! Эта сеньора сделала вид, что не замечает меня, и принялась по очереди выгружать свои покупки на ленту кассы, попутно болтая с кассиршей, с которой ее связывала, по-видимому, крепкая дружба. Кассирша, в свою очередь, лениво искала штрихкод товара, внимательно проверяя, шел ли он по сниженной цене или нет, и все такое прочее. Посмотрев на даму, получающую удовольствие от этого момента, и на кассиршу, которая раньше жила в Хаухе, блаженном краю, чудесном тропическом местечке, где нет никакой спешки, я понял, что застряну здесь по меньшей мере на пятнадцать минут. [прим: Хауха – город в Перу неподалеку от экватора, в переносном смысле испанское выражение страна Хауха означает блаженные края блаженные края] Короче говоря, я предпочел оставить кофе и молоко, и направиться в другой магазинчик, подороже, где, как правило, не бывает народа. В отличие от этих дам, я не мог себе позволить отлынивать от работы пятнадцать минут.

Этот магазинчик, о котором я сказал, из тех лавчонок, в которых торгуют всем, чем ни попадя, лишь бы не упустить своего. Обычно в них заправляют приезжие иностранцы, иммигранты, так сказать, люди другой культуры, как следует их называть, чтобы никого из них не обидеть. На фасаде размещалось что-то вроде вывески “булочная – продукты – фрукты – прохладительные напитки” и стояло что-то из бакалеи, что вкупе с рядами консервов образовывало довольно эстетичный и оригинальный разноцветный узор. Тем не менее, из-за сложившихся в прошлом традиций, сегодня этот магазинчик не является моим любимым местом для покупок, поскольку там темно, и у меня всегда складывается впечатление, что на продуктах лежит заметный слой пыли. Поди знай, сколько времени лежат они на здешних полках, но отравиться кофе и молоком ты не рискуешь, поскольку на них четко указан срок годности, и это ходовые продукты, которые не залеживаются. В общем, я махнул рукой на задрипанный вид лавчонки, и решительно вошел. Чтобы избежать неловкого просчета, как в супермаркете, я направился прямиком к продавцу и спросил: “У вас есть смешанный кофе?”, дав таким образом понять, что в очереди я первый. Тип за прилавком, уставившийся в маленький телевизор, транслирующий программу из его родной страны, безучастно взглянул на меня со свойственной азиатам, непостижимой для нас таинственностью своими глубокими и одновременно шустро бегающими глазками. Он смотрел на меня и ничего не отвечал, вероятно оттого, что из-за шума телевизора не расслышал вопрос. Я настойчиво повторил свой вопрос, но безрезультатно. В итоге я пришел к заключению, что лицо продавца, выражающее абсолютное непонимание, было следствием его скудного и ничтожного владения кастильским наречием. Минуты бежали, я не мог держать собственный магазин закрытым, а потому предпочел поискать свой кофе сам. К несчастью, я быстро обнаружил, что на полках стоял только растворимый кофе, к которому, как я уже сказал, я питаю отвращение. Словом, я покинул это заведение ни с чем. Само собой разумеется, загадочный продавец с непроницаемым лицом не ответил на мое прощание, потому что по-прежнему таращился в телевизор.

Я подумал о возвращении в свой магазин. Меня и так не было там уже пятнадцать минут, но мысль о собственном заточении в лавчонке в понедельник, в полном одиночестве, в тишине из-за боязни радио, да еще и не раздобыв несчастный пакетик кофе, сделалась непреодолимой. Я находился всего в нескольких метрах от стоянки, где припарковал свою машину, поэтому решил воспользоваться ею и доехать до крутого супермаркета, где открыты несколько касс, а продавцы и кассиры знают, что такое смешанный кофе, и работают сноровисто и легко. По дороге мне посчастливилось заметить еще один довольно милый продуктовый магазинчик. Он принадлежал новой, современной сети супермаркетов, как мне думается, каталанской, которая специализируется на органических и экологически чистых продуктах, и которая вызывает у меня доверие. На своем новом жизненном этапе я решил начать заботиться о своей душе не только внутренне, но и внешне, и таким образом стать сознательным и ответственным, а не безропотным потребителем. Для старта нового этапа это был самый подходящий случай, можно сказать, золотой. Пожалуй, это был даже знак судьбы. При этом моя проблема сразу решалась, и я, довольный и счастливый, мог вернуться в магазин, к своим канцтоварам.

Единственное неудобство заключалось в том, что негде было припарковаться, но прямо напротив я увидел въезд на стоянку для жильцов. Поскольку я планировал, что мой поход в магазин займет не больше трех минут, маловероятно, что кто-то из жителей именно в это время будет выезжать со стоянки или въезжать на нее. Я вылез из машины и снова пустился бежать, что было духу, будто сам черт гнался за мной.

В магазине двое людей покупали хлеб, но они уже заканчивали. Я ограничился одним лишь экологичным кофе с фирменной белой этикеткой, как я говорил, неплохим на вид. [прим: белая этикетка – розничный бренд, являющийся торговой маркой определенной сети супермаркетов] Поразмыслив, я решил взять два пакета вместо одного, чтобы избежать повторения подобной ситуации. Я подсчитал стоимость и осмотрел имевшиеся у меня в наличии деньги, чтобы по максимуму упростить и ускорить оплату. Не прошло и тридцати секунд, как в магазин вошел молодой парень и громко спросил, не оставил ли кто машину на выезде со стоянки. Я ответил парню, что это моя машина, и попросил его немного подождать, пока не расплачусь. Я смотрю на продавца – не войдет ли он в мое положение и не возьмет ли с меня деньги, но он, поскольку дело новое, хочет завоевать доверие постоянной клиентуры, отдавая предпочтение покупателям, живущим поблизости, а не таким залетным, как я. Я хотел было оставить деньги на прилавке и уйти, у меня было этому оправдание, но продавец, как я уже говорил, никоим образом не намеревался заканчивать обслуживание покупателей хлеба. Тогда тот малый лет двадцати пяти взглянул на меня с деланным огорчением, по-театральному сложив руки в умоляющем жесте, словно мы играли на сцене нашу жизнь, и попросил:

- Ради бога, я жутко спешу, убери машину, а потом делай, что хочешь.

По правде говоря, в этой ситуации я мог бы заупрямиться и стоять на своем, потому что положение мое было хуже некуда. Остаться и купить себе кофе, было полуминутным делом, но я испытывал на себе давление продавца, который сверлил меня злобным взглядом, передавая тем самым свое неодобрение клиентам, как будто в этом раю гармонии и истинного согласия я пытался установить моральную развращенность капиталистического потребительства. С другой стороны на меня давил этот малый. Подчиняясь нажиму с обеих сторон, я мог сделать только одно – оставить пакеты с кофе на прилавке и уйти, не солоно хлебавши, что я и сделал. Потерпев абсолютное поражение, я вышел из магазина, не оглядываясь.

Я ехал вниз по улице, и в зеркало заднего вида смотрел, как от меня удаляется симпатичная и одновременно вычурная вывеска, этот модерновый логотип, который приглашает тебя жить лучше, покупая натуральные продукты. Он показался мне настолько фальшивым, что я не мог сдержать чудовищную ярость, эту неимоверную силу, которая поднималась от живота к голове. Я вдавил акселератор в пол и покинул улицу под несуразный визг шин при заносе. Полагаю, на тамошней мостовой я оставил двадцать евро за шины.

Я поставил машину обратно в гараж, но мне было уже все равно, и прежде чем закрыться в магазине, я зашел в кафе, чтобы позавтракать обстоятельно и не торопясь.

- Кофе с молоком. В стакан, пожалуйста, – уточнил я.

- Будете что-нибудь есть? – спросил меня искуситель-официант, который уже был для меня настоятелем этого священного храма для изголодавшихся.

- Да. Значит, так, положите мне круассан а-ла-планча. У вас есть гриль? [прим: круассан а-ла-планча – круассан, обжаренный на гриле]

- Конечно.

Я почувствовал желание обнять его. После вспышки гнева я впал в ступор. Умяв круассан, я выпил еще кофе. Кофе и круассан были восхитительны, но пока я наслаждался их вкусом, начал задавать себе вопрос, с каких это пор кофе стало занимать столь важную часть моей жизни, и почему. Ответов у меня не было, а если и были, то в эту самую минуту я предпочитал не анализировать их. Это был момент действия, а не размышлений. За барной стойкой официантка разговаривала с еще одной женщиной, вошедшей в кафе с улицы. Я и не подумал бы, что они знакомы, не говори они обе очень бойко по-румынски. Только что вошедшая предлагала что-то официантке, что та решительно отвергала. Наконец я заметил в руке вошедшей стопку откопированных листочков. Вероятно, она хотела разложить листки на столах, чтобы их брали посетители. Реклама. Как во времена моего отца листовки компартии Испании. Это заставило меня задуматься о своей идее расширить спектр коммерческих услуг моего магазинчика и обзавестись сканером. Была ли эта идея такой хорошей, как я думал? И было ли изготовление фотокопий тем, во что я хотел бы вложить свою душу? По сути, быть может, оно и к лучшему, что мама не продала мне свою долю магазина. В сущности, пожалуй, это было даже необычайно хорошо, что все разваливалось, что мама не могла снова заниматься торговлей, а я должен был принять решение: оставить ее вместе с магазином. Навсегда бросить магазин на нее одну. Разве ты не хотела его? Так получи. У меня есть кое-какие сбережения, на которые я мог бы отлично поездить по миру пару месяцев, а может, и больше. Я не транжира, трачу немного и умею жить, довольствуясь малым. Возможно, это был бы геройский поступок с моей стороны. Деяние, о котором просил меня отец – оставить магазин целиком моей матери с ее загипсованной рукой. Женщина, разносившая рекламу, подошла ко мне и дала мне один листок из стопки, прежде чем уйти.

Румынская девушка ищет работу по уборке

(глажке, готовке) или по уходу за детьми.

Постоянную или временную.

* Говорю и пишу по-английски

* Владение компьютером на уровне пользователя

Корина 60Х ХХХХХХ

Спасибо!

Листки не были отсканированы, они были написаны от руки, и не обрезаны ножницами, а оторваны. Тем не менее, почерк был красивым. Сколько раз она переписывала этот текст? И как добилась того, что почерк не изменился? Само собой, там был номер мобильника, который я не указываю здесь, потому что это не самое важное. Я положил листок в карман, вышел из кафе и направился к магазину.


                5. Договор

- Корина?

- Да, это я.

Движимый в порыве озарения замечательной идеей, я набрал ее номер, не раздумывая.

- У меня есть ваше резюме, и я хотел бы предложить вам работу. Понимаете, я ищу человека…

Ни разу в жизни я никого не нанимал, и пока говорил, во мне росла неуверенность от осознания своей слабости в этом вопросе. Я понимал: нельзя принимать на работу первого встречного, раздающего листовки в кафе, тем более для ухода за беспомощным родственником, неспособным себя обслужить, что подразумевает постоянное присутствие постороннего в доме.

- Мы можем встретиться, чтобы поговорить?

Дело оказалось более сложным, чем представлялось четверть минуты назад, в миг вдохновения, но, похоже, Корина не заметила моей нерешительности. Она ответила непринужденно и что там отрицать даже весело.

- Конечно, я приду на собеседование. Говорите адрес.

Я не мог встретиться с Кориной дома, даже если ей предстоит работать именно там. Отлично зная маму, я понимал: этот вопрос нужно решать за ее спиной и просто поставить перед фактом. Я продиктовал адрес магазина. Корина сказала, что придет сегодня же. Она продолжала разносить свои листовки по другим районам. Меня так и подмывало поинтересоваться, почему она писала листовки от руки, а не отксерила как все, но промолчал. Если мы договоримся, у меня будет время разгадать ее странное поведение, которое в глубине души мне нравилось, что сыграло решающую роль в моем к ней доверии.

Корина была одета несколько странно; подобный стиль ассоциируется у меня с восточными странами, точнее, даже с диктатурой, что напоминает мое собственное детство начала восьмидесятых, когда мы только-только освободились от франкистского режима. То была эпоха серости и однообразия, сродни спартанской. Все мы были как две капли воды похожи друг на друга, и я хорошо запомнил первые носки в яркую полоску, увиденные мною. Родители привезли их из ближайшей к Европе Барселоны. Я был ослеплен ими. В Мадриде носки были унылых цветов: серые, коричневые, бордовые, темно-голубые или тускло-зеленые. С тех пор и до наших дней в моих мыслях Барселона окружена некой мифической аурой. Однако, возвращаясь к Корине, должен заметить, что ее круглое лицо излучало искренность и уверенность. Она показалась мне сильной, здравомыслящей женщиной, способной позаботиться о моей матери, поскольку самому мне до смерти надоело каждый день помогать ей принимать душ и одеваться. И дело не в том, что я стеснителен, и мне неловко видеть свою мать голой, и даже не в том, что мне горько видеть ее беспомощность. Дудки! Просто в нашей семье нет родственной близости для столь интимных дел. Меня бесит ее непрошибаемая твердолобость. С сожалением повторю, что мама ужасно упряма и отказывается от любой помощи, не желая быть обузой, что крайне осложняет утренние умывания. Я понимаю, что день ото дня она встает с кровати все позднее лишь для того, чтобы я ушел в магазин раньше, чем она встанет, и не пререкался с ней, когда она отказывается идти в ванную, стоя на кухне в ночной рубашке и с трудом варя себе кофе одной рукой. Как-то, разговаривая с сестрой по телефону, я рассказал ей обо всем.

- Не парься, – легкомысленно отмахнулась Нурия, – если ей угодно разбить себе башку в ванной, пусть, это ее дело.

Для сестры всё просто – она живет отдельно и нашу жизнь воспринимает как телесериал, персонажи которого вроде как родственники, но, в конечном счете, чужие люди. И потом материнские проблемы  доставляют Нурии радость, если не касаются ее, конечно. Это ее маленькая месть. А может, и большая. В далеком детстве она сильно обиделась на мать и теперь выражает это всевозможными способами, но руку дам на отсечение, Нурия и сама толком не помнит, из-за чего разгорелся сыр-бор, хотя и считает ту обиду непростительной. При нынешних обстоятельствах, я вполне мог занять сторону сестры, эгоистично заявить матери: “Отлично, черт возьми, возись с душем сама” и умыть руки, но я боялся, что мама снова упадет, когда меня не будет дома.




Мы встретились в магазине. Я стоял за прилавком, а Корина перед ним как обычный покупатель. Я размышлял, не лучше ли мне выйти из-за прилавка, чтобы быть на равных с потенциальной работницей и поговорить с ней по-простому, не так официально, когда услышал вопрос Корины:

- Сколько часов в день?

Об этом я тоже не думал, но меня внезапно озарило: главное, чтобы Корина была дома по утрам, чтобы помочь матери и управиться с домашними делами, включая готовку. Когда меня не было, мама рвалась к плите, стараясь управляться с кастрюлями одной левой рукой, так что беда могла случиться в любой момент, несмотря на то, что повариха из мамы была так себе, и ее стряпня ограничивалась простенькими блюдами из сырых продуктов и полуфабрикатов. Так же и с Паркером: если я не успевал погулять с псом, мама шла с ним в парк, не дожидаясь меня.

- Пять часов по утрам, с моего ухода и до полудня, – твердо ответил я, чтобы Корина не подумала, что я сообразил это на ходу.

Я вообще считаю, что работнику нужно дать четкие указания, и эти правила необходимо строго соблюдать. Поблажки открывают дверь разного рода конфликтам и недоразумениям, а я не переношу скандалы. Впрочем, верна ли моя теория на самом деле, утверждать не берусь. Корина показалась мне честной, порядочной женщиной с хорошим послужным списком; по поводу оплаты мы договорились, я отказался только оплачивать проезд, подумав, что неплохо припрятать туз в рукаве на случай выплаты премиальных, если меня устроят наши трудовые отношения.

В магазин зашли какие-то девчушки, чтобы купить стержни для авторучек, замазку и циркули. Корина попрощалась и ушла, держа в руках листок бумаги с записанным от руки домашним адресом.

                6. Недомогание

Сейчас мне предстояло самое трудное – рассказать обо всем маме. В голове – пустота. В два часа десять минут я шел к дому, и даже не мог вспомнить казавшиеся мне железными аргументы, которые я подготовил, сидя в магазине. Начнем заново. Зачем маме нужна помощница? Чтобы она не поранилась снова и побыстрее вылечилась. Вполне себе резонно. Впрочем, не уверен. Неубедительно. Мама живо разобьет меня в пух и прах. Нужно было подготовиться получше и найти побольше причин, иначе меня ждет вторая паэлья, когда мои начинания увяли на корню, растворились в стоячем болоте как пена для ванной. Тогда я промолчал, мама тоже, не зная расстраиваться ей или злиться, а Нурия перевела разговор на какую-то другую, глупую тему. Я вставил ключ в замочную скважину, но Паркер, здоровенный пес весом под сорок кило, радостно прыгающий, как цирковой пуделек, стоит только мне войти в квартиру, не выбежал навстречу. Я позвал пса, потому что позвать его проще, чем мать. Паркер приплелся с кухни, откуда как всегда доносилось приглушенное бормотание радио. При виде собаки мне полегчало, потому что мама, к счастью, была дома и вертелась возле плиты, а не спустилась вниз выгуливать пса, наплевав на опасность, как мне подумалось вначале. Однако, войдя на кухню, я не застал ее ни у плиты, ни у холодильника. Бледная как полотно, скорее даже серая, мама с удрученным видом сидела возле небольшого обеденного столика. Но самым странным было то, что она не замечала пустых собачьих мисок. В них не было ни воды, ни корма, а Паркер для мамы, кажется, был порой дороже нас. Я не на шутку испугался:

- Ма, что с тобой?

Ни ответа, ни привета. У нас в семье заведено ляпнуть нечто непредсказуемое, считая других телепатами, способными прочесть в наших глазах и воспринять как должное заботу и любовь.

- Ничего. Пришла заварить себе ромашковый чай.

- Какой чай, обедать пора, – я указал на часы.

В нашем доме часы, как и радиоприемники, повсюду: в каждой комнате, в ванной и даже в кладовке. Забавно, потому что отец всегда опаздывал, – за исключением того, что умер слишком рано, – хотя его увлечение настенными часами и сигналами точного времени по радио, пожалуй, никак не связано с пунктуальностью равно как и с любовью к тиканью маятника, мерно шепчущего: “Время бежит, а ты не торопись, живи спокойно”. Мама ничего не ответила, что вполне в ее духе, но мне показалось, что сейчас она молчала потому, что у нее не было сил, а не потому, что не понравился вопрос. Паркер почуял что-то странное и внимательно следил за нами. Я налил ему воду и положил еду, но он даже не притронулся к ним.

Надо признаться, ведя маму по коридору, я смекнул, что ее просьба помочь добраться до комнаты, чтобы лечь в постель, облегчает мне путь к Корине. Если маме стало хуже, ей просто необходима сиделка, и я как удачливый предсказатель или не в меру ответственный человек предугадал это. Ухудшение ее здоровья наделило меня властью.

- Ма, – услышал я свой голос, произносивший слова, секунду назад звучавшие в моей голове, когда я укладывал ее в постель, – мне будет гораздо спокойнее работать в магазине, если дома ты будешь не одна, а с кем-нибудь еще.

Обезоруженная мама лежала на кровати, а я во всеоружии стоял рядом.

Ненавижу подобные сцены. Я кажусь себе актером, играющим чужую роль. И тем не менее, порой мне случается говорить тщательно продуманные фразы, – ни хорошие и не плохие – чувствуя себя при этом лицедеем и как бы наблюдая за собой со стороны. Вот и сейчас я чувствовал себя лжецом, но в то же время радовался, потому что мои слова звучали естественно и благоразумно.

- Там видно будет, – ответила мама.

Она закрыла глаза и задремала. И все же первый шаг был сделан. Я выложил карты на стол. Ромашковый чай на ночном столике полностью остыл.




Остаток дня я провалялся в кровати вместе с псом, пристроившемся у меня в ногах. Паркер, рослый и крепкий боксер, своим видом устрашает чужаков, но на деле, как я говорил, добрейшей души псина и ведет себя как комнатная собачонка. Ворьё могло бы запросто обчистить дом, а Паркер радушно вилял бы им хвостом.

Я позвонил семейному доктору, и тот пояснил, что недомогание мамы связано исключительно с большим количеством прописанных в больнице антибиотиков и обезболивающих, и уменьшил дозировку. В любом случае, это, к счастью, временное недомогание было мне на руку, и я чувствовал себя немного виноватым за свою радость, однако не настолько, чтобы перезвонить Корине и отменить нашу устную договоренность.

Вечером я отправился на работу, а ухаживать за мамой пришла Нурия. Она ввалилась в квартиру, громогласно раздавая указания кому-то из бывшеньких по поводу, чем накормить троих детей и кого из них отвести на тренировку по баскетболу, а кого на плавание или что-то там еще. В общем и целом сестра довольно удачно разделила обязанности между экс-мужьями – каждый из них занимался исключительно своим отпрыском, но сегодня в силу форс-мажорного недомогания обладающей недюжинным здоровьем мамы, неожиданно слегшей в постель, все дети остались под присмотром одного, свободного от дел отца. По-моему, преимущество – и не одно – иметь троих отцов на троих детей неоспоримо. Возможно, в маленьком городке или поселке, где все знакомы, это не так бросается в глаза, но в бездушном мегаполисе это очевидно.

Из-за сестры мне пришлось задержаться, поскольку ей нечем было платить за парковку и пришлось подняться к нам, цапнуть мои евро, спуститься и потом снова подняться. Кажется, сестрица из тех женщин, которые никогда не научатся жить; ее финансы вечно поют романсы, однако она умудряется как-то выкручиваться, доказывая необходимость оказания ей срочной помощи своей безудержной демонстрацией сумочек, пальто, шарфов, мобильников (у нее их два, айфон и смартфон BlackBerry с тарифами разных компаний для экономии, по ее словам, она человек бережливый) и зарядных устройств. Я ушел из дома, не обмолвившись ни словом о нашем с Кориной договоре. Чем позже я о нем скажу, тем будет лучше.




Вечером я вернулся домой очень поздно, уставший как собака. Я забыл, что утром Корина приступит к работе, и потому аж подскочил в кровати, когда спозаранок затрезвонил домофон, и Паркер залился лаем как оглашенный. Чтобы не спорить, лучше воспринять всё как должное. Это должно было стать моим девизом. Особенных препятствий я не видел. Напористость. Мама, это Корина. С сегодняшнего дня она каждый день будет приходить к нам и помогать тебе по хозяйству. Корина умеет готовить, убираться, она будет ходить в магазин и делать все, о чем ты ее попросишь. Корина, это моя мама, Марга, а это наш пес, Паркер, свирепый с виду добряк; он ничего вам не сделает. Вот, собственно, и весь разговор. Потом я живенько покажу Корине дом и ее рабочие инструменты – пылесос, веник, плиту и всё прочее. Тут и делу конец. Все было четко и ясно… по плану, но не в жизни.

- Кто бы это в такую рань? – ворчливо спросила мама, и мое сердце загалопировало под сто ударов. – Как пить дать, эта бестолочь Фатима. Пошли ее куда подальше, надоела до смерти. Вчера я велела твоей сестре, чтобы не открывала дверь. Радуется, видишь ли, что я упала, повадилась шастать сюда в любое время, а мне ее терпеть.

Фатима – это наша соседка, должно быть, ровесница мамы. Они знакомы сорок лет, с тех пор как мои родители поселились в этой квартире. Тогда Фатима была молоденькой девушкой и жила со своими родителями. Служащая по профессии, немного странная она так и не вышла замуж, посвятив себя душой и телом уходу за родителями, определенно старенькими, хотя, возможно, это просто мне они запомнились древними стариками. Ее отец умер два года назад, и теперь она заботится только о матери, которая уже не выходит из дома. Полагаю, моя мама для Фатимы нечто вроде окошка в мир, ее второе я, какой она хотела бы быть. Соседка благоговеет перед мамой и обожает почесать языком, а посему оказывает ей честь, заходя к нам чуть не каждый день и по нескольку раз. Мама терпеть не может излишне услужливых людей и, порой, увидев Фатиму в глазок, скрывается в своей комнате и просит сказать соседке, что ее нет дома, как велела накануне сестре.

Я знал, что это была не Фатима, как знал и то, что шаркающая по коридору к ванной в одной ночной сорочке мама не готова к приему гостей.

- Тебе помочь? – предложил я.

- Обойдусь, – вполне ожидаемо ответила она.

Корина уже поднималась в лифте, а мама, скажем прямо, была беззащитна. Отчасти я чувствовал себя предателем, поняв, что предают из трусости, ведь предать гораздо проще, чем защищать. Но мне не хотелось быть предателем.

- Ма, оденься, это незнакомый тебе человек.

- В такую рань?

- Именно. Я целыми днями нахожусь в магазине.

Говорят, лучшая защита – это нападение. Вранье. На первом этапе атака может оказаться удачной, но, сохраняя в дальнейшем жесткий, требовательный тон, вы оказываетесь в невыгодном положении для принятия противником ваших доводов.

- Еще вчера я сказал тебе...

- О чем?

- Что договорился с одной женщиной, она побудет с тобой.

- Ничего ты не сказал, а хоть бы и так...

- Я уже всё решил, ма. С ней ты поправишься гораздо быстрее.

- Правда? И с кем же ты договорился? Со знахаркой? Она обладает чудодейственной силой?

- Нет, но тебе нужны помощь и забота, ма, иначе ты снова упадешь.

- Да это тебе нужна помощь, тебе.

Знаю, у каждого человека свои доводы, это очевидно, но я не улавливаю другого. Почему нам так трудно понимать других? С животными гораздо проще; они не умеют говорить, но ты смотришь на них и понимаешь. С людьми же все иначе. Со временем до меня дошло: каков человек на самом деле, мы представляем лишь наполовину. К примеру, на улице, при посторонних, мама одна, а при родне совсем другая. Чужим людям она кажется чуткой, внимательной, даже милой. Как-то раз Нурия, повздорив с матерью, воскликнула в запале:

- Почему со мной ты не такая как с клиентами? Веди себя со мной как с поставщиками!

Нурия и сама тоже не сахар. Утверждая, что терпеть не может споров, она их просто обожает, только и норовит вставить слово поперек. Мама так и говорит ей: “Вечно ты поперечничаешь”. Что ни скажи, всегда против, но в данном случае Нурия абсолютно права: перед покупателями и поставщиками мама предстает поистине другим человеком. Естественно, они не смогут описать ее совершенно точно, тем самым опровергнув или подтвердив мои слова, тем более что я и сам не знаю, какая мама на самом деле. Со мной ли она настоящая или с другими? Скорее всего, ни то, ни другое. Именно поэтому я обожаю нашего пса, который, в отличие от других, всегда открыт, и в котором нет притворства.




Корина стояла в коридоре, перед моей двуликой мамой, перед псом Паркером, которому она явно приглянулась, невзирая на ее пренебрежение, свойственное деревенским жителям, не привыкшим восторгаться живностью, и передо мной, считающим себя неизменчивым.

- Проходите в гостиную, – предложил я, всем видом выражая, что наша странная встреча в столь необычный час находится под моим контролем.

- Мама, это – Корина. Корина, это – мама.

- Очень приятно, – произнесла Корина с уже привычным мне акцентом.

Маме, похоже, Корина понравилась, поскольку она довольно живо интересовалась разговором и даже добавила несколько пунктов в наш месячный договор, которые я прошляпил.

В магазин я пошел с легким сердцем, зная, что мама дома не одна, а с Кориной. Я пребывал в эйфории, будто только что открыл для себя тайную формулу, гарантировавшую успех и удачу на всю оставшуюся жизнь.


                7. Тактика и стратегия


     Находясь в приподнятом настроении, я решил послать сообщение Бланке и достал мобильник.

Само собой, я ничего не рассказывал ей о паэлье и бесславном провале предложенных мною начинаний, но теперь дела, вроде бы, двинулись в гору, и можно было похвастаться новой, пусть и иллюзорной, модификацией самого себя – энергичного, независимого, дальновидного мужчины, способного исправить прошлые промахи, приведшие нас к краху. Вернее, на дно пошел я, а Бланка удержалась на плаву. Приготовившись писать, я вдруг заметил, что Бланка находится в сети, и мигом вышел из приложения, подумав, что она тоже может меня увидеть, а мне не хотелось бы, чтобы она узнала, что я думаю о ней в такую рань, а именно во вторник, без двадцати пяти девять. Ненавижу эту функцию приложения: не хочу, чтобы люди знали, что делаю я, и не желаю знать, что делают они, тем более Бланка. Приятно удивить – это одно дело, а подловить – совсем другое.

Попытаюсь пояснить свою мысль. Поначалу у нас с Бланкой все было просто и легко. Мне и в голову не приходило, что я ей нравлюсь, и, как я говорил, это именно она сделала первый шаг. Хосе Карлос собирался вести Эстер  к себе на перепих, а Бланка, выходя из ресторана, попросила, точнее, заставила меня проводить ее до дома.

- Я не на машине, – ответил я, – и к тому же должен гулять с собакой.

- Не прикидывайся дурачком, – заявила Бланка, – сначала погуляем с собакой, а потом отвезешь меня на такси. Кстати, какой породы пес? Обожаю собак.

Не уловив в словах Бланки ни малейшей логики, я решил, что она немного с приветом и откровенно держит меня за телохранителя, который проводит ее до дверей дома. На прогулке Бланка уделяла Паркеру особое внимание, и это не было притворством. Отведя пса обратно, я предложил Бланке подвезти ее до дома на своей машине. На светофоре она меня поцеловала. Жаль, что в жизни это большая редкость, но нет ничего слаще нежданного поцелуя. Я понял это еще подростком, когда меня неожиданно поцеловала Лурдес, моя первая любовь. Тот поцелуй был сладостным капканом, прекрасным потрясением, навсегда оставившим во мне свой след. Повторить это чудо не всегда возможно, но если такое случается, то дорогого стоит. Вот и сегодня утром по дороге в магазинчик я на радостях вспомнил о первом поцелуе Бланки на светофоре, и мне захотелось разделить с кем-нибудь свой восторг. Если ты кого-то любишь, то с завидным упорством изливаешь свою душу, даже если стал ей безразличен, будто даришь ей подарок, преклонив колено, а нить вашей любви не оборвалась в прошлом, а тянется в будущее. Осознанно или нет, но я по-прежнему отчетливо видел, куда ведет эта нить, и мечтал, что мои сегодняшние поступки как хлебные крошки мальчика-с-пальчик вновь приведут меня туда, где мне было хорошо, и я любил.

К счастью, весьма несвоевременный приступ стыдливости (или благоразумия), в конечном счете, помешал мне приобщить Бланку к моим стратегическим достижениям, на деле достаточно скромным. Я убрал мобильник, открыл магазин и включил радио. Оставаясь в приподнятом настроении, я решил, что сегодня моему воображаемому другу, ведущему на “Радио классика”, придется обойтись без меня, и настроил приемник на волну, где крутили хиты прошлых лет, которые тоже частенько слушал. Я нуждался в уже пережитом когда-то счастье.
“… Я любил по привычке, по привычке и забыл. Сила привычки – мой проводник и свет…” – пел обожаемый мной Хайме Уррутиа, образы мышления которого представляют отражение и моих мыслей.

Без проблем сварив себе кофе, я занимался покупателем, когда в магазин вошла Корина. Увидев домработницу, я счел, что она ходила в магазин за продуктами к обеду, а ко мне зашла рассказать о развитии утренних событий, и потому не беспокоился.

- Подождите минутку, я сейчас закончу, – попросил я румынку.

Когда мы остались одни, я с радостным нетерпением посмотрел на нее – дескать, как там мама? Я парил в облаках и ждал лишь хороших новостей.

- Я пришла.

- Вижу. Как у вас дела? – с искренним любопытством поинтересовался я.

Мне было приятно сознавать, что теперь есть человек, с кем можно разделить домашние дела, и кто облегчит мою ношу. Я ощутил небывалый прилив сил: сегодня вечером я смогу побыть с Хосе Карлосом. Можно пойти в кино или просто посидеть у него и послушать музыку. По радио почти каждый день анонсируют выступления разных групп, и было бы классно снова походить по клубам. Интересно, дома ли Хосе Карлос или опять в разъездах?

- Я пришла, – настойчиво повторила Корина. – Мне велено прийти сюда.

- У тебя нет денег на покупки? Ты не заметила кошелек, который я оставил на кухне? Такой красный, большой. В нем сорок евро. Я положил его на полку.

Я совсем растерялся: с этими утренними домашними метаниями и треволнениями я запросто мог забыть показать, где лежит кошелек. Я пошел к кассе за деньгами. Позднее я вложу недостающую сумму, ибо в финансовых вопросах люблю аккуратность. Я протянул Корине деньги, но она отрицательно помотала головой.

- Хозяйка велела идти в магазин и помогать тебе здесь.

Несколько секунд ушло на то, чтобы я сообразил, что “хозяйка” – это моя мама в наброшенном на ночнушку домашнем халате и с растрепанными волосами, в которой было мало что от хозяйки в величественном смысле этого слова.

- Хозяйка в смысле мама?

Корина кивнула.

- Мама велела тебе идти сюда?

- Она сказала, что дома все чисто, а в магазине ты один не справишься.

Мне следовало заподозрить, что мамино утреннее смирение и благостное отношение к переменам было просто прикрытием, чтобы выиграть время и  избежать неприятностей. На самом деле она не собиралась допускать Корину в дом, и в дальнейшем однозначно не допустит. Мой план пошел прахом, и я почувствовал столь огромную слабость и грусть, что даже не мог ответить Корине, пристально смотревшей на меня в ожидании дальнейших указаний. Было так хреново, будто меня по голове огрели палкой, а несколько десятков человек хором кричали: “Ну ты и придурок!”. Кажется, я запаниковал и был вынужден присесть на стул, глядя на Корину, стоящую передо мной на том же самом месте, что и сутки назад, когда я нанимал ее на работу. “Если ты ищешь во мне исключительность, я тебя огорчу… Не жди что-то новое от человека привычки…” – продолжал петь Хайме Уррутиа.

Мы вернулись к исходной точке: совместное проживание с пожилой женщиной, отказывающейся принимать необходимую ей помощь. Немудрено, что я паниковал. Со свойственным мне мастерством и настойчивостью я не прошел игру: некий, находящийся вдалеке, безымянный программист хладнокровно вынуждал меня играть в ином темпе, а возможно, и в ином, неизвестном мне, тактическом ключе. К тому же, решить эту досадную проблему в моем положении было нелегко. Главным образом потому, что в данный момент я был привязан к магазину и до двух часов не мог его закрыть, чтобы пойти домой и продолжить наш с мамой разговор, точнее, ожесточенный спор, ибо говорить на эту тему спокойно было крайне сложно. Конечно, можно отослать Корину обратно, чтобы мама сорвала на ней свою злость, но это было весьма рискованно: ма запросто ее уволила бы, чего мне совсем не хотелось.
- Ладно, оставайся, – ответил я. – Извини, что так вышло. Проходи в подсобку, а с мамой я потом поговорю. Она злилась?

- Нет. Давай я приберусь здесь.

- Приберешься? Хорошо, прибирайся, если считаешь нужным…

Корина прошла за прилавок, и я заметил, что она сняла куртку и поставила в угол сумку. Неожиданно я устыдился того, что Корина увидит какой бардак у нас в подсобке. С тех пор как мамин стул за рабочим столом опустел, я не следил за порядком. Грязные чашки и ложки скапливались в кучу, ожидая, когда у меня появится свободное время и желание их перемыть. А что с туалетом? Да черт его знает, что с ним. Наверняка знаю лишь одно: крышка унитаза поднята, что вечно раздражает маму и сестрицу. Они всегда заставляли меня закрывать унитаз, и как только у меня появится собственная квартира, я первым делом зайду в туалет, подниму крышку, и пусть себе стоит в таком виде, сколько мне заблагорассудится. Уж слишком они меня достали этой крышкой.

- Где лежат принадлежности для уборки?

- В туалете, под раковиной, но если не хочешь...

- У тебя перчатки есть?

У меня перчаток не было. Мама всегда сама прибиралась в туалете, и я понятия не имел, в перчатках она его мыла или нет. Я дал Корине деньги, и она пошла в магазин за перчатками. Прибравшись в крохотной подсобке и перемыв до блеска чашки и ложки, она снова появилась передо мной.

- А теперь что делать?

Каким-то чудом меня осенило, чем ее можно занять. Остаток утра, – по счастью, недолго, – Корина наклеивала ценники на последний поступивший к нам товар, а я тем временем разбирался на рабочем столе, где всю последнюю неделю медленно, но верно скапливалась почта, накладные, счета и реклама.


                8. Мелкая торговля


- … Нужно больше продавать, Висенте, чтобы сводить концы с концами. Тебе нужна продавщица, а с ней ты уже договорился. Один ты не справишься.

- Она плохо говорит по-испански, ма.

Мы с мамой абсолютно разные люди, и потому частенько спорим, но это не проблема. Кто-нибудь из нас, в конце концов, уступит. Таково сосуществование. Что касаемо домашних дел, окончательное слово, как правило, остается за мамой, потому что я живу в ее квартире. С магазином же совсем иначе: тут могу победить и я, поскольку, мама, как мне кажется, считает, что с торговлей я справляюсь неплохо. Последние годы были не лучшими для процветания мелкой торговли, но наша канцелярская лавчонка пока еще не закрылась. За обедом я ел без всякого аппетита, мама же, напротив, держалась бодрячком, словно, настояв с утра на своем, вернула себе утраченную энергию.

- Вполне себе нормально. К тому же она умна. И вообще, люди из восточных стран весьма сметливы.

В маме взыграла ее давняя симпатия к испанской компартии.

- Черт возьми, ты-то откуда знаешь? Она же и получаса в доме не пробыла! Ты поговорила с ней?

- Нет, я и так знаю.

Мне пришлось прикусить язык. Мама не говорила с Кориной о ее резюме и прежней жизни до приезда в Испанию, но ведь и я этого не сделал. Из написанного от руки листочка я знал только, что она говорит по-английски и немного владеет компьютером. Недолго думая, я по виду листовки счел, что Корина – человек ответственный и готова работать, а это мне по душе. Вот, собственно, и всё. Разговоры были мне ни к чему. Кое до чего можно ведь и самому додуматься.

Я смирился с тем, что Корина перекочевала из дома в магазин, решив, что это не помешает мне идти по жизни намеченным путем, и даже сумел извлечь из этого некую пользу. Первую, самую тягомотную, половину дня Корина занималась покупателями, а я, открыв магазин, возвращался домой и по мере необходимости помогал матери, если она позволяла. А она не сопротивлялась. Паркер озадаченно таскался за нами по всему дому, что немудрено, поскольку раньше в это время он в полном одиночестве валялся на диване и спокойно дрых. До этого он несколько лет ходил вместе с нами в магазин, пока однажды туда не ворвалась какая-то мегера. Когда эта злыдня перестала на меня орать, мне удалось выяснить, что ее дочь – астматик, а тетрадки, купленные у нас, были все в эпителии Паркера. Про эпителий это ее слова. Дочь страдала от аллергии, и приготовление уроков стало для нее сущим кошмаром, пока не нашли причину ее мучений. Мне пришлось вернуть мегере деньги и нанять для генеральной уборки профессионала, которого она сама же и порекомендовала. Тот напялил маску и пропылесосил весь товар, вооружившись потрясающим по виду пылесосом в стиле чего-то среднего между научно-фантастическим и ретро. Или генеральная уборка, или риск подачи иска о причиненном здоровью вреде. Орудуя своей махиной, парень реально был похож на охотника за привидениями, и парочка мальчишек, зашедших в магазин что-то купить, сочли его прикольным. Потеха в самом деле. Потом мы пили кофе, и парень рассказал, что на свете полно аллергиков, и с некоторыми он чуть ли не сдружился, часто бывая у них дома или на работе. “Кожа покрывает нас, – изрек он, – но некоторых недостаточно хорошо отделяет от мира”.

Наступила пятница, и Хосе Карлос маялся от скуки, поскольку у его зазнобы наметилась трещина в семейных отношениях. Не имея ни малейшего понятия о брачных узах, я, само собой, считал, что он должен был радоваться подобному обстоятельству, предвидя окончательный разрыв Эстер с мужем, однако Хосе Карлос объяснил, что все как раз наоборот. Едва заметив уныние мужа, Эстер тут же перестала встречаться с моим приятелем. Сидеть дома у Хосе Карлоса, пить пиво и смотреть “Канал плюс” отнюдь не сочеталось с моими планами, так что я созвонился с приятелями и организовал вечеринку. С каждым разом нам все труднее собираться вместе. Друзья давным-давно обзавелись парами, и одиночек нас всего лишь пара – вот так каламбур – так что свести тех и других, чтобы всем скопом поразвлечься, совсем непросто. У кого-то из них есть дети, но не всегда есть, с кем их оставить. Да и вообще у женатиков совсем другая жизнь: семейные обязанности, иные компании, сослуживцы и всё такое. Порой это наводит на мысль, что жить в маленьком городке и даже деревне, возможно, гораздо лучше – там не было бы так одиноко. Мама же на это отвечает, что я говорю так, потому что никогда не жил в деревне. Сама она родилась в Уэске, и уверяет, что не вернулась бы туда даже в кандалах под дулом пистолета. А мне нравится, что в Уэске шагни три шага или чуть больше – и ты уже за городом, словно актер, по рассеянности переступивший границу декораций. Там ты встречаешься с людьми, не договариваясь заранее; там много баров, где всегда найдется хоть одно знакомое лицо; в магазинах все с тобой здороваются, потому что тебя знают. Маму же всё это угнетает. “Там некуда скрыться, – говорит она, – ты все время на виду, и болтай со всеми”. Мама обожает большие города. Чем больше – тем лучше, и уж никак не меньше Нью-Йорка. О природе с ней тоже не поговоришь. Природа – сплошное неудобство: то холод, то жара. Еще и скотина вонючая – напашешься с ней как вол и перемажешься по уши. Такова точка зрения мамы по данному вопросу. По ее словам, города выдумали, чтобы стать свободными и затеряться в них, чтобы не быть слугами земли. Думаю, это свойственно ее поколению. Точно так же она не верит в переработку мусора, потому что не доверяет властям. Она не верит, что муниципалитет выполнит свои обещания относительно помоек. Мама верит только в культуру человека.

- В деревнях люди опускаются, – говорит она, – посмотри на их жалкие копии в канавах.




Короче, пятницу мы проводили неплохо. Мне хочется перемен и, в первую очередь, хочется изменить свою жизнь. Разнообразить ее. Поглубже в нее окунуться. Жить легко и с размахом. Неспроста же приятели считали, что мне нужно обзавестись подружкой, поскольку настоящая жизнь начинается только в паре, так ведь?

- Это заставит тебя что-то делать, – решительно заявила Сусана, девица из нашей компании. – Если надумаешь жениться, тебе придется найти квартиру и платить за нее, а когда появятся дети, нужно будет выбирать для них школу, ездить летом отдыхать, словом, придется мужать, Висенте, мужать...

В конце концов, женщина быстрее любых обстоятельств расшевелит мою душу. Мы ужинали в довольно милом баре, где нас знают и всегда делают небольшую скидку, и Сусана пригласила какую-то девушку – не то кузину, не то соседку или золовку, я толком не понял, – явно для того, чтобы познакомить ее с Хосе Карлосом и со мной. Хосе Карлос оставил для меня свободной эту ниву, поскольку у него уже была Эстер, и он сходил по ней с ума, хотя об этом никто и не догадывался. Девушка была недурна собой, но несколько застенчива. А мне с робкими всегда нелегко. Их не разберешь. Поди пойми, нужна ли им твоя помощь и компания, или же они настолько умны, что ты выглядишь в их глазах совершеннейшим придурком. Выглядеть болваном само по себе тяжело, но показаться занудой еще хуже. Словом, я не представлял, как себя вести: то ли продолжать болтать, чтобы заполнить тишину, то ли последовать ее примеру и тоже замолчать. Молчуны всегда меньше рискуют, но если все станут немы как рыба, то будет не жизнь, а склеп, а посему, дабы избежать могильной тишины, я вовсю разглагольствовал о своей работе за неимением другой темы.

- Знаешь, расставляя витрину, я думаю о том, что хочу сказать людям, чтобы они зашли ко мне, – говорил я Росе (так звали девушку). – Я знаю, это должно быть нечто хорошее, доброе, обещание, что все будет хорошо, что жизнь прекрасна… Ты меня понимаешь?

Мы уже поели и выпили чуточку лишнего; за столом вдруг сделалось очень тихо, и только я продолжал вещать:

- … мы живем в то время, когда одни говорят, что кругом царит хаос, другие – что не осталось никаких ценностей, и это закат нашей эры, конец всему. А я считаю, что надо навести порядок, двигаться вперед, воплощать в жизнь новые идеи, и это меня радует…

Я разливался соловьем, понимая, что Роса слушает меня с интересом и долей удивления, я бы даже сказал, восхищения. Обычно я не столь болтлив, это не по мне, но сегодняшний вечер был особенным, словно жизнь стала меняться, всё шло, как я хотел, словно я обрел стальной характер. Я метался между робостью от собственной неожиданной значимости и удовольствием от того, что меня слушает очень привлекательная девушка, а друзья являются свидетелями моего триумфа; победило удовольствие, и я продолжил:

- … в магазине канцтоваров ценно то, что здесь продаются инструменты для творчества… Мы – творцы… хотя и не творим.

Я закончил шуткой, чтобы немного разрядить обстановку и расшевелить слушателей. Все молчали, пока Роса не ответила тихо-тихо:

- Как это мило.

У меня бешено закружилась голова, следовало найти способ вести беседу на блестящем, высочайшем уровне игры, который я сам задал. Но не успел я рта открыть, как некий дебил, муж второй моей подруги, Каридад, заявил:

- А мы и не знали, что ты поэт.

- И правда! Ты мог бы заняться рекламой, – поддержала изрядно захмелевшая Сусана. – Не думал над этим? Правда же, Роса, у Висенте есть талант? – упрямо продолжала она.

Вероятно, Сусана интуитивно чувствовала мерзкие намерения этого ничтожества и всеми силами хотела избежать моего падения в глазах Росы, с которой были связаны надежды меня “пристроить”. Мне же было не по себе от ее защиты. Я не люблю казаться тем, кем не являюсь. Это лишь осложняет дело.

- Да нет, пока не думал, – предельно честно ответил я.

Я и в самом деле не собирался становиться кем-то другим. Хоть я и обожаю наш язык и мне нравится играть словами, как это делают поэты, но сочинительство мне в голову не приходило.

- Мне и в магазине неплохо, – я попытался сменить тему, потому что пристальное внимание к моей особе стало меня напрягать. – Вы смотрели последний фильм?

Но перейти к репертуару мне не удалось.

- Да инструментам это пофиг, – съязвил кретин.

- Что? – на мою беду переспросила Роса, и напыщенный дуралей с готовностью продолжил:

- К примеру, гитлеровский архитектор, проектируя концлагерные бараки, наверняка использовал точно такие же угольники и транспортиры как те, что продаются в его магазине, но лучше от этого не стал.

- Разумеется, Висенте, – ответила Роса, как мне показалось, восхищенная придурком Рамоном, который чувствовал себя пупом земли, поскольку его макушка еще не начала просвечивать, а брюхо не отросло. Мысль о том, что Роса смотрит уже не на меня, а Рамон понимает, сколь она легкодоступна, лишила меня красноречия. С трудом сдерживая ярость, я сделал знак Хосе Карлосу; мы попросили счет и собрались уходить.

- Махнем на посошок? – предложил недоумок.

- Нет, завтра рано вставать, чтобы продавать угольники и транспортиры радикальным исламистам, – не выдержал и подколол его Хосе Карлос.

Я не хотел, чтобы Хосе Карлос заметил, как выбесил меня этот чертов Рамон, и по дороге домой сказал, что свои подколки он мог бы оставить при себе.

- Как тебе девушка? – спросил Хосе Карлос, пропустив мои слова мимо ушей.

- Хорошенькая, только я не собираюсь с ней связываться, – ответил я.

- То есть как? Кто еще тебе нужен?

- Сам знаешь.

- Бланка? Так ведь именно из-за нее тебе и нужно начать встречаться с другой девушкой.

- Лениво, – ответил я; отчасти так оно и было: обычно по пятницам и так сил нет, а тут и подавно.

- Лениво, – шутливо передразнил меня Хосе Карлос. – Трахаться не любишь?

- Люблю, но мне не нравится то, что нужно делать прежде.

- А что нужно?

- Знакомиться. Слушай, дружище, ты в этом ничего не смыслишь, так что брось. Ты с Эстер тыщу лет и не помнишь, что такое джунгли одиночек.

- Сам ты ни черта не помнишь. Ты ведь с Бланкой тоже давно, или нет?

- Ну давно.

У меня не было желания спорить. Я продолжал думать о полудурке, который за ужином привел в пример гитлеровского архитектора. Я отлично понимал, почему бесился. В некотором смысле он был прав. Я хотел быть хорошим, добросердечным, что не очень-то по-мужски, но был ли таковым на самом деле? Обладал ли я в душе теми нравственными качествами, которыми гордился? Как я мог это знать, не зная, есть ли у меня вообще душа! А еще хуже, что за паршивым ужином какой-то пижонистый пошляк сумел разоблачить меня своим демагогией. Я менял витрину магазина каждые три недели, потому что так было нужно, только и всего. Потому что это моя обязанность. Но коль скоро мне захотелось покрасоваться, то врал я, скорее, незнакомке Росе, а не себе. Верил ли я в то, что утверждал? Мог ли и дальше верить в идеи, которых придерживался с рождения до сих пор? И для начала, были ли они действительно моими? Я лег в кровать, но, благодаря выпивке, избежал решения этих загадок.

                9. Глупыш

- Корина, ничего не трогай. Я оставил это тут, чтобы не забыть попозже сделать заказ. У нас почти не осталось шариковых ручек, подарочной бумаги и клея...

Она перешла к обороне и резко прервала меня, не дав закончить фразу.

- Я ничего не трогала, все лежит, как лежало.

Корина была расторопной и трудолюбивой, но у нее имелся один недостаток, – возможно, впрочем, что недостаток в этом нахожу только я, – она была чертовски упряма и не признавала свои ошибки, чем изрядно действовала мне на нервы. Корина успела проработать у меня дня три-четыре, когда поутру я вошел в магазин, а там буквально все было переставлено с места на место. Меня чуть кондрашка не хватила, а она пояснила, что затеяла генеральную уборку. Я же так считаю: если ты убираешься не у себя, то будь добр расставить все по своим местам. Ко всему прочему Корина не сильна в испанском языке – хотя в Испании живет уже почти четыре года – а потому не может толком разобраться, что в каком ящике лежит, и уж тем более в наименованиях товаров. Марки производителя ей тоже ни о чем не говорят, будь то “Гальго” или “Микельриус”, “Милан” или “Пеликан”, “Эддинг” или “Паркер”, разве что “Паркер”. Для нее это кличка моей собаки и только. Ни одной вещицы не лежало на обычном месте, где я мог быстро ее найти. На стеллаже, отведенном под “Тетрис”, Корина разложила коробки и пакеты строго по размеру, цвету и бог знает каким еще туманным и непостижимым критериям, для расшифровки которых потребовалась бы целая армия опытных психологов и антропологов. Так и придушил бы ее! Но подобные чувства к иммигрантке, во все стороны трубящей о своем шатком материальном положении в рукописных листовках, не предмет для гордости. В пятницу тот кретин разбередил мне рану. Я бахвалился своей добротой, но это была чистейшей воды показуха.




Несмотря на наши стычки и мелкое вранье Корины, бесившее меня, хоть я и не подавал виду, – а выходить из себя причины были: в магазине нас было только двое, и если не она положила скрепки в коробку для скобок, то скажите, кто? – однажды утром я стал смотреть на нее иначе. Придя в магазин, я подошел к электроплитке, чтобы сварить кофе, но Корина выхватила турку у меня из рук.

- Оставь, я сварю, – сказала она.

И упоминать не стоит, что я сразу же напрягся. Я ведь уже говорил о своих маниях по поводу кофе. Впрочем, я тут же подумал, что здравомыслящий человек не может тратить нервы по пустякам, что зрелый и рассудительный человек, начавший новую жизнь и имеющий работника, должен расслабиться, быть великодушным и спокойно относиться к подобным вещам. Я подумал о часто употребляемом сейчас слове “разделение” и слабо возразил:

- Не стоит беспокоиться, я сам.

Отказывался я по тем же причинам, по которым Корина предлагала варить мне кофе. Хотя изначально я нанимал ее как домработницу, она уже несколько недель работала продавщицей, а между этими профессиями была существенная разница, что вызывало у меня определенные нравственные сомнения: входит ли мытье магазина и начищение до блеска “Кристасолем” витрины и прилавка в ее служебные обязанности? Впрочем, я довольно быстро перелистнул страницу этических дилемм, вероятно, потому, что терпеть не мог уборку, и этим всегда занималась мама. Стыдно признаться, но я не возражал, когда Корина, засучив рукава, взялась за дело. Мне казалось, что уборку она взвалила на себя добровольно и тем самым избавила меня от ответственности. Мысленно я оправдывал себя: раз Корина в определенной мере заменяла маму, то без всякого ущерба могла взять на себя кое-какие ее обязанности, но не варку кофе, тем более что я никогда не просил ее об этом. Уборка – дело весьма неоднозначное, с которым я никогда не справлялся, – впоследствии разделилось на две составляющих.

Чашки, турку и тому подобное я мыл сам, а остальное меня не касалось.

- Я сварю.

- Право, не нужно, – упрямился я.

- Отойди, глупыш, – улыбнулась Корина и легонько толкнула меня бедром.

Если что-то меня и пленяет, так это женские бедра. Иногда среди мягких подушек волнующе торчат остренькие косточки, плотно прижавшиеся к твоему тазу, которые можно легонько потрогать, а лучше крепко обнять обеими руками. Неоспоримо, что бедра любимой женщины круче, чем бедра незнакомки, возможно, потому, что, по словам Бланки, мое тело деревянное как комод, потому что я недостаточно двигаю чакрой, чувствуя мягкие движения бедра какой-либо женщины, которые, надо сказать, меня заводят. Неприятности отступают, исчезают тревоги, открывается мир красоты и возможностей, и в меня вселяется радость жизни, чего обычно не хватает.

В эту минуту звякнули шаманские колокольчики от злых духов, которые мама много лет назад заставила отца повесить над дверью, чтобы знать, когда войдет покупатель. Я вышел к посетителю, слегка обескураженный центрифугой, излучавшей по всему телу волнительную дрожь и разнообразные бредовые мысли, отравлявшие, главным образом, мой мозжечок, уже призывавший меня приступить к захвату ее талии, рук, груди, губ и всего остального. Корина осталась в подсобке наедине с собой и с кофейными прибамбасами, пока я обслуживал посетителей и успокаивался.

Покупателями оказались подростки. В магазин приходят многие, и подростки, само собой, тоже. Я наблюдаю за ними, и мне кажется, я их знаю. Вечно глумящиеся грубияны, жестокие и ранимые. Переростки или недомерки, они издеваются друг над другом сообразно тому, что творится в их головах. Терпеть не могу, когда люди с легкостью оскорбляют других, и потому иногда мне бывает очень трудно  выслушивать их взаимное хамство, пренебрежение, прозвища и оскорбления. Я старался не сводить глаз с потенциально опасных пацанов, так и норовивших при случае что-нибудь слямзить или подложить какую-либо другую свинью, но не мог перестать думать о Корине. В голове вертелись слова, сказанные в пятницу Хосе Карлосом, когда мы расходились по домам и уже поднимались в лифте:

- Нет ничего лучше, чем познавать друг друга. Женщину до конца никогда не познать.

Утверждение Хосе Карлоса о невозможности  окончательного познания сильно отличается от моих убеждений. Он познает женщин с энтузиазмом, и для него было бы благом, если бы этот процесс был нескончаем. По его словам, это залог крепкой любви. Я же абсолютно с этим не согласен. По-моему, это несчастье, с которым приходится мириться. Поначалу чудесно вдвоем ходить в кино, кафе, ездить по разным городам – словом, бывать в местах, куда один бы не пошел, – изучать марки ее шампуней и манеру расставлять посуду в кухонном шкафу… но наступает момент, когда хочется стабильности, и я с нетерпением жду завершения первого этапа, чтобы наслаждаться уже знакомым телом и повседневными привычками. Я не люблю сюрпризы.

Аромат кофе, сваренного Кориной, был восхитительным, температура молока тоже была идеальной, а главное соотношение кофе и молока были вполне подходящими. Когда подростки ушли, Корина принесла мне чашку кофе и тарелку с куском торта.

- Что это? – озадаченно осведомился я.

- Это тебе. У меня сегодня день рождения.

Торт был домашней выпечки. Для украшения бисквитные коржи, щедро промазанные шоколадным кремом, сверху были облиты белой приторно-сладкой глазурью. Я не заправский сладкоежка и знаю, что сахар в избытке – просто яд, но плотоядно облизнулся, чтобы не разочаровывать Корину. Ясно, что я хотел произвести на нее впечатление. А она – на меня.

- С днем рождения, Корина! И исполнения всех желаний!

Она всплеснула руками и улыбнулась. Корина тоже ела торт, и уголок ее губ был измазан кремом.

- Нравится?

- Еще как, не то слово! Не торт, а объедение! – наигранно весело воскликнул я, хотя, на мой взгляд, торт был излишне приторным.

Судя по размеру положенного мне куска, торт был попросту монументальным. Интересно, сама ли она его пекла, и где нашла такую духовку.

- Неужели дома испекла?

- Конечно. В Румынии мы всё готовим сами.

- А почему ничего не сказала? Я бы дал тебе выходной.

- А какая разница? День рождения или нет – работа есть работа.

- Ну разница есть.

- И то верно, обычный день лучше, ведь я уже старуха, – Корина игриво покосилась на меня и улыбнулась.

- Ты о чем? Какая еще старуха?

Мы никогда не общались столь непринужденно. Скорее, я всегда старался скрыть свое беспокойство и напряженность из-за ее безграничного упрямства. Но, как бы то ни было, все мужчины знают: если женщина назвала себя старухой, сей же миг нужно выразить удивление и горячо разубеждать ее. Ну а коль скоро я всю жизнь прожил с двумя женщинами, – матерью и сестрой, – то знаю об этом не понаслышке. Из этого правила нет исключения.

- Сам знаешь, сколько мне лет, – решительно заявила Корина.

- Понятия не имею.

- Ты видел возраст, когда смотрел мой паспорт перед тем, как заключить договор.

- Я его и не заметил.

- Шутишь?

- Чистая правда!

- Мне уже тридцать семь.

- Вот так совпадение! Мне тоже тридцать семь.

- И твой день рождения тоже сегодня? – теперь уже она однозначно смотрела на меня с искренним удивлением.

- Да нет, конечно. Совпадение в том смысле, что мы родились в один год.

Корина ничего не ответила. Мне показалось, что я ляпнул что-то не то, и попытался исправить ошибку.

- Знаешь, ты выглядишь гораздо моложе.

- В самом деле?

- Еще бы, это все подтвердят.

Не думаю, чтобы кто-то подтвердил, потому что выглядела она в точности на свои годы – ни прибавить, ни убавить – но я-то понимал, чего от меня ожидают, вот и соврал. Неважно, будь то румынка, перуанка или индонезийка, все женщины хотят одного: не стареть и быть худыми. Я знаю только одну женщину, которой возраст по барабану, и которая восторженно разглядывает в зеркале новые морщинки и пятна на коже. Бланка. Но она из другого теста. В магазин вошла какая-то женщина с двумя детьми, а следом еще одна. Утро заканчивалось, наступал час пик, и наша беседа прервалась.

Позднее, когда мы уже закрывались, меня внезапно осенило.

- Что теперь будешь делать?

- Пойду на другую работу.

- А обедать где станешь?

- Если нормальная погода будет, поем в парке, а если будет холодно или дождливо – в метро. Еда у меня здесь.

Корина показала холщовую сумку, которую всегда носила с собой, и которую я раньше не замечал.

- Но в день рождения нельзя обедать в метро.

- Значит, пообедаю в парке.

- Еще чего. Я приглашаю тебя на обед.

- Нет, нет, нет, – зачастила Корина и рассмеялась. От смеха ее миндалевидные зеленые глаза сузились, а скулы проступили еще резче, делая ее похожей на индианку.

- Это самое малое, что я могу сделать.

                10. Заброшенная лестница

Я позвонил маме и предупредил, что пообедаю вместе с заглянувшим в магазин Хосе Карлосом. В будни я крайне редко обедаю вне дома. За несколько последних лет такие случаи по пальцам руки пересчитать можно, однако прокатило. Мама ничего не спросила. Ей нужно было только разогреть чечевицу. Она обожает бобовые и старается готовить только их. Я мог сказать правду: “ У Корины день рождения, и я хочу пригласить ее на обед.” Или просто позвать Корину к нам домой на чечевицу. У меня было два варианта, но я солгал столь же натурально, сколь естественным казался мне обед с Кориной.

Я вывел машину со стоянки, и мы поехали в сторону квартала, где Корина работала по вечерам. Проезжая по улице Принcеса, я вспомнил об одной итальянской пиццерии, куда частенько ходил с Бланкой. Туда мы и пошли. Я догадывался, что Корина нечасто ходит по таким местам, считая это пустой тратой денег глупцами, подобными испанцам, но мы заказали несколько пицц и выпили бутылку игристого Ламбруско. Самым лучшим из всего была легкая, забавная беседа. Мы много говорили. Корина говорила. Она призналась, что Испания представляется ей страной транжир и нытиков. Мы обсудили наших постоянных покупателей, и я растолковал ей значения прозвищ, которые мы с мамой присвоили самым вредным из них: Тральщик, Ластиковый Нюхач, Вседотрога, Месье Тоннер, Древнеликий, Пушок, Буравчик и Дон Скряга, престарелая супружеская чета, выносящая мозг сразу при появлении… Учитывая скудный словарный запас Корины, я чудесно провел время. Она многое не понимала, зато, уяснив соль шутки, хохотала от души, демонстрируя белые, ровные зубы, слегка выступающие вперед сверху. Слушая ее смех, я казался себе самым остроумным на свете парнем.

Под вино и шутки мы немного задержались, и до работы я подвез Корину на машине. Работала она в пригороде, у черта на рогах. Присматривала за пожилыми супругами, по ее словам, не просто старенькими, а уже дряхлыми, но довольно состоятельными мумиями. Впрочем, это не имело для нее никакого значения: платили хорошо, а работенка была непыльной, поскольку “мумии” были весьма чистоплотными и без особых запросов. Перед тем как выйти из машины, Корина принялась горячо меня благодарить, но я не дал закончить, внезапно почувствовав утреннее головокружение. К чему скрывать, что чувственный вихрь, вызванный близостью Корины, всколыхнул мои тело и душу. Подчиняясь велению естества, я взял Корину за руку и приблизил лицо к ее лицу, она же, в свою очередь, тоже подалась ко мне, и я ее поцеловал.

Целоваться – замечательно. Говорят, что поцелуй изобрели женщины четвертичного периода то ли во времена антропогена, то ли во времена палеозоя – не знаю точно, я в этом не силен, – чтобы кормить детей, предварительно пережевав пищу, и именно оттуда пришел обычай целоваться в губы, даря нам наслаждение и чувство привязанности. Как это здорово. Мы быстро забываем о прежних поцелуях, но они прекрасны. Как бабочки, которые не даются в руки, но поймать одну из них просто супер! Корина не только приняла мой поцелуй, но и ответила на него. А потом мы молчали. Я не знал, о чем говорить; голова была пустой, а сердце бешено колотилось в груди. Мы только улыбались друг другу как два проказника после удавшейся проделки, о которой мы ничуть не сожалели. Кроме того, она меня возбуждала, а я не был готов к свиданию и разным глупостям. Не в первый день. Корина открыла дверцу и вышла из машины.

Вторую половину дня я провел как на иголках. Меня так разгорячила мощь ударной волны от поцелуя, что давление наверняка зашкалило бы, если бы я его измерил. Я жаждал, чтобы в магазин заходили люди, но не для того, чтобы заработать деньги, потраченные в итальянской пиццерии, а чтобы время шло быстрее. Я был взбудоражен, отчасти из-за выпитого вина, отчасти из-за поцелуя. Свое отношение к поцелуям я уже высказал. Мне показалось логичным поцеловать Корину, учитывая, как мы повеселились. И еще я поцеловал ее, потому что она снова смеялась, и ее зеленые глаза сузились на остреньком личике. Я ничего не знал о Корине: была ли она замужем, имела ли жениха здесь или на родине? Мы никогда не общались на эту тему, и вообще до кофе с тортом мы говорили редко, и то исключительно о работе, скобках, скрепках, тетрадках в линейку и угольниках. Я был у себя, она – у себя. Пять утренних часов пролетали быстро. И все же я был уверен – Корина свободна, потому что только свободная женщина так смеется, кушая пиццу, и так улыбается после поцелуя.

Голова моя неистово кружилась, и я не мог ни на чем сосредоточиться. Внезапно меня осенило: возможно, взлет и жизненные перемены нужно начинать не с документов и нотариально оформленного на меня магазина, а с чувств? И как я раньше этого не понял? Неужели я хотел уподобиться какому-нибудь старинному правительственному зданию, красивому, но заброшенному, потому что все конторы давным-давно перебрались в более оживленные места? Нет, я отказываюсь быть величественным дворцом с его сверкающими, надраенными, но пустыми палатами. Я хочу, чтобы по моей королевской мраморной лестнице с перилами из красного дерева ходили не только скучающие уборщицы со швабрами и тряпками и техники в голубых комбинезонах. Хочу, чтобы по мне туда-сюда сновали люди, оставляя вмятины на ступеньках и зазубрины на красном дереве перил. Естественно, жизнь можно прожить по-разному, просто сейчас я хотел быть живым, а не хорошо сохранившимся, но заброшенным монументом. Думаю, именно поэтому я и поцеловал Корину.




 Был ли в моих действиях умысел? Разве что чуть-чуть. Хоть я ничего и не подстраивал заранее, но после приглашения на обед и поцелуя мне показалось, что пазл непременно сложится. Глядя на Хосе Карлоса и Эстер , я счел весьма уместным познакомиться с женщиной своей жизни на работе. Cестрица Нурия, наоборот, всегда ищет себе парня по вечерам в барах и на дискотеках. Плохое начало. Не в моем стиле. С женщинами, с которыми впоследствии встречался, я знакомился на трезвую голову. Моя слабость или непрочность отношений не в выборе и завязке, а в дальнейшем их развитии, как вы поймете позже. По словам Хосе Карлоса, это из-за того, что я не подготовлен к “джунглям одиночек” – коробящее меня выражение, словно отношения мужчин и женщин сродни полям сражений. И хотя после очередного бурного расставания я мог бы думать точно так же, не хочу признавать, что он прав. Я сказал “очередное бурное расставание”, будто у меня их было миллион. На самом деле, бурных было мало. Скажем так, мои отношения, скорей, потихоньку истощались и расползались по швам. Без ссор и скандалов, без измен, разводов по суду, без предательства или еще чего-нибудь столь весомого, что можно было бы отметить в календаре на память. Все мои отношения были какими-то путаными и бестолковыми. О некоторых из них я по прошествии времени думаю: а были ли они на самом деле?

Я закрыл магазин на пятнадцать минут раньше. Сама по себе идея плохая, потому что чаще всего покупатели заходят в магазин именно перед закрытием. Но мне не терпелось продолжить свою непредвиденно успешную тактику. Неожиданная встреча после спонтанного поцелуя.

Я едва не опоздал и оказался у ворот коттеджа как раз к концу рабочего дня Корины. Мне пришлось с предельной осторожностью проскочить на нескольких светофорах и гнать на полную катушку, лавируя среди квелых водителей, возвращавшихся в свои спальные жилые массивы на окраине города. Но быть бдительным не составляло труда. Опьянение сменилось своего рода обостренным восприятием звуков и цветов, сделав из меня классного шофера; с рождения знакомые городские улицы, здания и памятники я видел теперь в новом свете, и это мне нравилось. Вот что значит поцелуй. Вот что значит желание, когда ты вот-вот его достигнешь. Все замечательно, ни капли негатива. Жизнь кажется прекрасной.




От коттеджных ворот до остановки, где Корина садилась в автобус, вела дорожка. Если я опоздал, то Корина, возможно, уже стояла на остановке. А если в честь дня рождения ей удалось отпроситься и уйти пораньше, вообще уехала. Пять минут, проведенных на стоянке, показались мне вечностью и свели на нет ликующее разноцветье ярких красок и сочность звуков, о которых я упоминал. Неужели я просчитался? Приехал слишком рано или опоздал? Конечно, можно позвонить на мобильник, но тогда сюрприз будет испорчен. Впрочем, была и другая, более серьезная помеха. При разговоре по телефону у Корины появится шанс отказаться от предложения подвезти ее, она запросто может сказать на своем ломаном, со странным произношением, языке что-то вроде: “ прежнее не повторится”, тем самым закрыв передо мной все двери. Отказаться же лично, по-моему, будет гораздо труднее, поскольку бурлившее во мне сейчас желание непременно охватит и ее. Непременно это, пожалуй, чересчур. Я надеялся, что она ответит мне взаимностью так же естественно как ответила на поцелуй. Позвонить и сказать: “Привет, это Висенте” мне очень трудно еще и потому, что я вечно боюсь услышать в ответ: “Кто?” Мне никогда не нравилось имя, данное родителями. Оно требует чуть больше умственного и душевного настроя, чем другие. Лишь недавно я познакомился с несколькими своими тезками, а в школе других Висенте не было, и оказаться единственным было не очень-то приятно. В детстве и особенно подростком я ненавидел свое имя. По правде говоря, стыдился. Я даже хотел сменить его, но не подобрал другого. В самом начале мне трудно произносить свое имя женщине, за которой я ухаживаю. И если я сам не признаю своего имени, то с какой стати должна его помнить она? Поджидая Корину на той пригородной улочке, я был безымянным человеком даже для себя, и это было еще одной помехой. Наконец я ее увидел. Она торопливо сбегала вниз по склону. Вопреки моим опасениям, Корина не только не ушла с работы раньше, но даже задержалась. К остановке уже подъезжал автобус, и я выскочил из машины, чтобы она не села в него.

- Корина! Корина! – громко окликнул я ее.

Она не ожидала встретить здесь кого-либо из знакомых и не думала, что зовут ее, но, все же, немного помедлив, обернулась. Увидев меня, Корина улыбнулась, отчего я возликовал и обрел уверенность в себе.

- Надо же, ты приехал, – промолвила она и юркнула в машину.

- Приехал, как видишь. – Я умирал от желания поцеловать Корину, но сдерживался, поскольку мы находились на ее территории, неподалеку от места работы, а сама она инициативу не проявляла. – Хочу пригласить тебя на ужин.

Я придумал это на ходу. До сих пор я собирался всего лишь отвезти Корину домой после работы, чтобы в день рождения ей не пришлось, как обычно, долго трястись в городском транспорте. Однако после нашего обеда и неожиданного поцелуя приглашение на ужин показалось мне самым что ни на есть естественным.

- Даже не знаю, – ответила она.

Мы покинули огороженный квартал старинных построек, и привратники в их будках остались позади. Это поселение показалось мне не самым подходящим местом для любовного натиска, было в нем нечто такое, что делало нас нежелательными здесь лицами. Не то, чтобы нам об этом сказали, но в здешнем  экзотическом мирке мы оба в равной степени были чужаками: Корина потому, что была иммигранткой-уборщицей, а я – торговцем. Лично я не считаю себя торгашом, но знаю, что кое-кто может охарактеризовать меня именно так, я имею в виду владельцев этих шале. И все же я был рад быть социально равным с Кориной перед лицом этого враждебного воинства. Это лишь подтверждало правильность моих мыслей: у нас было много общего, и мы могли найти общий язык. На данный момент у нас был вечер, и я сказал:

- Полагаю, нам стоит поужинать вместе. Так твой день рождения будет полноценным. Или у тебя иные планы с родней? У тебя есть родственники? В смысле здесь, в Испании.

- Родственники живут в Алькала-де-Энарес, а я в Косладе.

- Значит, мы поужинаем, а потом я отвезу тебя в Косладу.

- Не знаю, – настойчиво повторила Корина,  но в ее голосе я заметил вполне резонные сомнения. Ей и хотелось, и нет.

Я, ни на секунду не переставая, думал, что мы работаем вместе, и завтра, как обычно, нам придется встретиться лицом к лицу, что могло ее напрягать. Я еще не вписал Корину в свою повседневную жизнь, и это заставляло меня сдерживаться. Я видел лишь ее зеленые глаза, восхитительное тело, мягкие, нежные губы и воспринимал ее как подарок, посланный мне из другого измерения, где подобные мелочи не в счет.

                11. Путы

За ужином я добился от Корины кое-каких обещаний. Не словесных, а телесных. Мой вывод таков: когда ты с кем-то спишь, ты не владеешь собой, из-за чего возникает множество недоразумений. Мне все равно, связано это с гормональной химией или велением природы, желающей увековечить человечество путем оплодотворения женщин мужчинами. И плевать, что в постели мы ищем замену недополученной в детстве родительской любви и восполняем ее. Любовь она и есть любовь. Дело в том, что, занимаясь любовью, тела ведут себя, как им заблагорассудится: познают друг друга, переговариваются, что-то обещают независимо от мозга и тебя. Теперь тело владеет ситуацией. Речь не о половых органах, – с ними каждый разбирается с младых ногтей, – а о чем-то большем.

После легкого ужина мы сразу же пошли в гостиницу. Корина поддалась искушению, потому что ни разу не была в отеле. Отель ей понравился: он был современным, а Корине нравится всё современное. Наши тела получили удовольствие, а потом Корина рассказала мне о своей жизни. О живущих в Румынии бабушках, которым она обожала посылать подарки. О весьма озорном детстве, когда она доставала несчастных учителей, не понимавших, в чем их ошибка, и которых теперь искренне жалела. О юности, раннем замужестве и быстром разводе. Об очень ответственной и прилежной дочери-подростке не в пример матери в ее годы, которая жила с родителями Корины в Бая-Маре, румынском городе с довольно забавным названием. Я предположил, что, судя по названию, город находится на берегу залива или моря, на самом же деле – ни то, ни другое. Он находится в глубине страны возле крупной шахты. Корина призналась, что, приехав в Испанию, совсем растерялась и была в отчаянии, но, к счастью, открыла для себя религию, которой не было при социализме, и которая полностью изменила ее жизнь. А еще она рассказала о церковном пасторе, или преподобном, как его называют прихожане.

Корина открыто восхищалась им и его мудрыми, как ей казалось, проповедями в старом кинотеатре Кослады, который служил для них церковью. Видимо, сей духовный пастырь много говорил о страхе, его проявлениях и о том, как он нам мешает. Этот тип утверждал, – и она была согласна, – что страх напрямую связан с желанием, что это два конца одних пут. Мне показалось странным, что Корина со своим весьма скудным испанским сказала “путы”, видимо, со слов священника. По ее мнению, чем сильнее тянешь за кончик желания, будь то вещь или человек, тем больше притягиваешь страх и незаметно оказываешься на другом конце, страшась потерять желаемое. Именно поэтому за веревкой нужно следить и обращаться с ней осторожно: желать, но немного, а лучше ничего, потому что страх сродни зверушке. В зависимости от того, как ее кормить, она будет либо больше, либо меньше, как черепашки, которых дарят детям. Поначалу они крошечные, но чем лучше их кормят, тем больше они растут.

- Ты не хочешь терять желанную вещь и боишься, – поясняла она, – вот страх и занимает огромную часть твоей души. Ни для чего другого там нет места! Все занимает страх. Представь черепаху в животе.

Я представил и заверил Корину, что мы оба позаботимся о том, чтобы не перекармливать эту вредину, но думал при этом совсем о другом. Я был в восторге от первой ночи, и все суждения Корины казались мне привлекательными, а сама она – блистательной. Шквал оптимизма вселил в меня уверенность, что я, столь нетерпеливый, в состоянии обуздать свои грядущие желания видеть Корину постоянно, свое волнение, когда она рядом. Обычное явление, когда я влюблен; мне кажется, все пойдет как по маслу.

- Со страхом в животе ты стоишь на месте, ничего не делаешь, плохо думаешь. Понимаешь? Ничего нового. Понимаешь, о чем я?

Я понимал, понимал, что мне безумно повезло с ней в постели. По-моему, я ничего не делал для подобных откровений, но Корина открыла мне душу, и за это я лишь сильнее полюбил ее. По мне, так лучше болтуны, чем молчуны. Жаль, что я не запомнил в деталях все, о чем она так мило говорила в темноте. Я подумал даже записать ее слова, как на уроке, чтобы потом перечитать их, словно фотокарточку вновь посмотреть, но мы порядком выпили, и я счел неуместным доставать бумагу и ручку, лежа в гостиничной кровати.




Домой я вернулся под утро. Мама все равно услышала, как я вошел в квартиру, хоть и сделал я это почти бесшумно. Когда я тихонько прошмыгнул по коридору мимо двери в ее комнату, ма нарочно заворочалась в постели, оповещая, что она в курсе, в котором часу я вернулся. Тут и Паркер вскочил с места и подошел ко мне, чтобы я надел на него ошейник и вывел гулять. Сегодня бедняге Паркеру пришлось очень долго ждать прогулку. Флегматичный пес терпеливо ждал в комнате, но, случайно увидев его влажные, поблескивающие, как карамельки, глаза, я испугался. Неужели Корина права, и мое желание делает меня слепым к нуждам других? Той же собаки, к примеру. Нужно найти место для всего: и для любви, и для ответственности. Я вступал в новый жизненный этап, где не будет страха и волнений из-за другой любви, потому что я буду осторожен с желаниями.




Я прицепил к ошейнику поводок, и мы с Паркером вышли на прогулку. На тихой и темной улице, после любви Корины, я лучше обычного чувствовал любовь собаки. Я представил свою жизнь с Кориной и Паркером, как мы втроем гуляем в парке на буднях и за городом по воскресеньям.

Я наклонился, чтобы подобрать делишки Паркера.

- Эй, который час-то? – послышался голос Хосе Карлоса. – Что ты делаешь на улице на рассвете в среду?

- Встречался с девушкой, – не утерпел я.

- Да ладно? – он крутанулся на кресле, чтобы лучше видеть меня.

Кажется, я не говорил, но Хосе Карлос передвигается в инвалидном кресле. У него врожденный физический недостаток – “нефизический достаток” – как, на мой взгляд, забавно называет это сам Хосе Карлос. У него с рождения недоразвита мускулатура. В детстве Хосе Карлос умудрялся ходить и даже бегать, довольно ловко двигая ногами от бедра, но когда подрос, ему пришлось смириться с инвалидным креслом. Если посмотреть на его ноги, то они похожи на две тоненькие палочки совсем без мышц. И все же летом в любой компании он всегда был лидером. Вершиной торжества было то лето, когда с ним была Хункаль, самая красивая в бассейне девочка. Уже по имени можно представить, какой грациозной стройняшкой она была. С того времени прогулки с женщинами были всегда, потому что это потрясающе и дает хороший старт в жизни. [прим: juncal - стройный, изящный]

Только не в моем случае. Моя юношеская любовь стартанула в шестнадцать лет от неожиданного поцелуя Лурдес. Потом мы встречались с ней два с половиной года, с шестнадцати почти до девятнадцати, а потом расстались. Это, по-моему, я уже говорил. Тогда я был глуп и думал, что мы расстались на время, слепо верил в то, что ей нужно “подумать”, но разошлись мы навсегда. Отец Лурдес был военврачом, и они переехали в Валенсию. Там Лурдес поступила в университет, который, должно быть, успешно окончила, нашла себе работу, вышла замуж и обзавелась детьми. “Должно быть”–  потому, что мне невыносимо больно даже при мысли снова услышать ее голос. С тех пор как Лурдес уехала из Мадрида, заодно бросив и меня, я больше не звонил и не писал ей. Случайно заметив из магазина проходивших мимо друзей или бабушку Лурдес, я не бросался к ним с расспросами.

Со смертью отца уход девушки и вовсе отодвинулся на второй план. В моем сне отец хорошо помнил, как Лурдес держала меня за руку, но на самом деле в тот день его уже не было в живых, и мне было очень хреново. Узнав, что отец умер, Лурдес пришла ко мне домой, чтобы побыть рядом. Ее родители, как и все остальные, были так потрясены смертью отца, что, несмотря на свои достаточно традиционные взгляды, разрешили дочери переночевать у меня, словно присутствие Лурдес и предполагавшаяся с ее стороны жертва, могли облегчить мою боль. Ненадолго мне и вправду стало легче. На следующий день в ритуальном зале я попытался поцеловать Лурдес, но она деликатно уклонилась. Чтобы открыто оттолкнуть человека, чей отец недавно скончался и лежал в гробу в четырех метрах отсюда, нужно было иметь в жилах ледяную кровь. Лурдес не стала действовать явно, она лишь слегка отвернулась, так что я поцеловал ее не в губы, а в щеку, и мягко, но решительно убрала мои ладони со своей спины. Я стоял как дурак, неуклюже вытянув вперед руки. Если бы кто-нибудь увидел мой нелепый вид, я сгорел бы со стыда. Это был первый признак перемен и желанного для нее отдаления. Но кто сейчас помнит Лурдес? Я бы, пожалуй, и не узнал ее, встретившись с ней на улице. В моей жизни рана не Лурдес, а наши оборвавшиеся юношеские отношения, из-за которых я сильно переживал.

Ничего общего с Кориной. Корина была совсем другой. Я с нетерпением ждал завтрашнего дня. Возможно, мы снова сходим куда-нибудь поужинать или слегка перекусить, прежде чем... Впрочем, это уже другое. Мне не по карману ходить в отель каждый вечер. И где нам спать? Что ж, рано или поздно придется говорить с мамой, потому что Корина снимает квартиру вместе с землячками, и одно из условий их совместного проживания – не водить домой гостей. Разумно. Оставшийся на ночь парень с утра будет принимать душ и пить кофе, а это лишние траты на свет, воду и газ, за которые он, как и за место в квартире, не заплатит ни гроша. Это не вариант. Кроме того, Корина не только женщина с твердыми убеждениями, что вполне меня устраивает, она еще и осмотрительная. Когда я повез Корину из отеля домой, она попросила высадить ее в нескольких кварталах от дома, чтобы никто не увидел, как она выходит из моей машины.

- Не хочу сплетен, – коротко пояснила она. – Никто не должен знать о моей жизни, иначе обо всем узнают в Бая-Маре.

Полагаю,  говоря о Бая-Маре и сплетнях, она имела в виду свою четырнадцатилетнюю дочь и не хотела, чтобы та что-нибудь узнала. Странно, что Корина была матерью. Она совсем не была похожа на мать подростка. Наверное, чудесно обзавестись детьми в раннем возрасте, потому что когда они подрастут, ты еще будешь молодым. Но это опять же не мой случай. Я, как и многие друзья, буду поздним отцом. И раз уж речь зашла обо мне, должен признаться, что сегодня ночью я вдруг понял, что тоже хотел бы быть отцом.

- Она разведена, у нее есть дочь, и я почему-то вижу себя вместе с ней и нашими детьми, – ответил я Хосе Карлосу, возможно, несколько преждевременно.

- Ого… быстро ты, – весело присвистнул Хосе Карлос. Ничто не доставит ему большей радости, чем видеть меня окольцованным. – И где ты с ней познакомился?

- В магазине, – односложно ответил я, не желая вдаваться в подробности. – Знаешь, я так счастлив, мне кажется, в этот раз все может быть иначе.

- Я тоже очень рад за тебя, Висенте, – посерьезнел Хосе Карлос. – Давно пора. Негоже мужчине быть одному. Одиночка становится нетерпимым, так и свихнуться недолго. Нужно жить с кем-то.

Я слушал слова друга, мысленно представляя тихую и счастливую семейную жизнь с Кориной.

- Слушай, тут такое дело. Я хочу снова встретиться с ней, но загвоздка в том, что мне некуда ее вести. Мы оба живем не одни, но я не толстосум, чтобы каждый день ходить в отель, а для машины мы староваты, – посетовал я.

- Моя хата, парень, – Хосе Карлос достал из кармана связку ключей и торжествующе потряс ею перед моим носом.

- Черт! Тысяча благодарностей, дружище!

Именно на это я втайне и рассчитывал, хотя открыто не просил.

- Располагайтесь в гостевой комнате. Мне это не помешает, даже если я буду дома.

Я задумался. Если Хосе Карлосу по барабану, что у него под боком будут заниматься сексом, то меня крайне беспокоит даже мысль о сексе при свидетеле. Но не из-за сплетен, как Корину, просто в моем плане черным по белому прописано, что я должен быть независимым. А при Хосе Карлосе, смотрящем в гостиной телевизор или шуршащем у себя в комнате, я буду чувствовать себя не в своей тарелке. Причинять неудобства и быть самостоятельным – разные вещи, независимо от того, насколько ты самостоятелен. Впрочем, я тут же выбросил из головы эту вредную мысль, вспомнив, что должен бесстрашно, не боясь предрассудков, идти своим путем к намеченной цели. Кажется, именно это или что-то подобное говорила Корина. Две цели у меня уже были. Нет, не две, а три! Выкупить магазин, съехать из маминой квартиры, жить с Кориной. Мне очень хотелось быть с ней вдвоем. Как любовникам.


                12. Охотник за привидениями

    
- Слава богу! Ну и денек вчера выдался, верно? На улице подобрали… – насмешливо заявила мама утром, за завтраком, – видок-то потрепанный.

- Я не пил, ма, – соврал я, – и вид нормальный, просто чуток не выспался.

- А если я не высплюсь, мне и жизнь не мила, – ответила мама, и это чистая правда. Если она не поспит свои восемь-девять часов, у нее все валится из рук, ведь она – соня.

- Эта румынка сегодня придет помогать в магазине, да?

Меня напугал ее неожиданный вопрос о Корине. Я и не помышлял снова связывать Корину с матерью. Они были как две обособленные вселенные. Какая чушь: если я соберусь жить с Кориной, то мама первой узнает об этом. Не потому, что она мне лучшая подружка. Ни в коей мере. К людям, считающим себя лучшими друзьями своих детей, я вообще отношусь с подозрением, поскольку это маловероятно. Просто мы с мамой живем в одной квартире, а мой образ жизни, несомненно, изменится. Я чаще буду уходить из дома, а по вечерам, возможно, ежедневно буду на машине подвозить Корину на работу, а потом забирать ее из того шикарного квартала, и, возможно… Намерения, замыслы, проекты. Мне хотелось заранее распланировать то новое время, что открывалось перед нами обоими.




Хотя поспал я всего ничего, в магазин пришел необычайно рано и принялся за генеральную уборку. Хотел сделать приятное Корине. В суматохе вчерашнего дня Корина не успела вымыть тарелки из-под торта и кофейные чашки, и в офисе было неприбрано. Я даже швабру в ход пустил, что, по моему разумению, случалось крайне редко и исключительно в доме сестры, когда я сижу с ее детьми. Корина немного опоздала.

- А ты мастерски убираешься, – подивилась она.

- Наоборот. Терпеть не могу застилать постель, у меня ничего не получается, зато обожаю ее разбирать, – пошутил я и засмеялся, но Корина, кажется, не поняла шутку, и в ответ не рассмеялась.

- Кто это – охотник за привидениями? – живо спросила она, глядя на календарь, где я отметил сегодняшний день.

- Охотник за привидениями? Человек из компании по уборке помещений. Иногда он приходит сюда, чтобы все пропылесосить. Он приносит такой забавный пылесос, и…

- Он придет сегодня? – снова спросила Корина, не давая мне договорить. – Ты выбросишь деньги на ветер. Смотри, все чисто.

Действительно, с тех пор как Корина работала в магазине, пыль уже не накапливалась в таких количествах, и работы для “охотника” попросту не было, хотя раньше он приходил регулярно, за работу брал по-божески и вообще, если честно, этот парень мне нравился.

- Откажись от него, – заявила Корина. – Он больше не нужен.

- Судя по тому, как идут дела, думаю, у бедняги осталось не так много клиентов. К тому же, я не предупредил его заранее, так что он придет с минуты на минуту.

Стоило только представить наш с “охотником” разговор, как мне стало не по себе. Я молча размышлял над этим делом, и Корина воспользовалась моей нерешительностью.

- Сиди в подсобке, я сама поговорю с ним. Скажу, чтобы сегодня он не убирался, что ты так велел и поблагодарю. Никаких проблем. Он же меня не знает.

- Конечно, не знает, но, если я спрячусь, он расстроится. Возможно, этот человек отказал другим, чтобы выполнить наш заказ. Представь, сколько времени он потерял из-за нас, плюс бензин на поездку, плата за парковку и…

- Бензин и парковку оплачивает компания, – решительно возразила Корина. – Молчи, это ведь его пикап?

Она втолкнула меня в подсобку. От волнения у меня вспотели ладони, но я послушно сидел в чулане. Послышался звук отрываемой двери и звон колокольчиков, отгоняющих злых духов. Я перекрестился, сам не знаю, почему. Никогда в жизни я не ходил в церковь, даже не причащался, но в критической ситуации рука сама все делает. Почему эта ситуация казалась мне критической?

В полумраке комнатушки я твердил себе, что сей властелин пылесосов наверняка каждый день сталкивается с подобным. Что я, как и любой другой, при желании вправе отказаться от его услуг. Я и так достаточно сделал, несколько раз нанимая его прежде лишь потому, что мама уже не могла нормально прибираться на верхних полках и еще потому, что он любит поболтать, чем, собственно, и занимался. Мне нравились рассказы о домах его клиентов, потому что он заглядывал в каждый уголок их жилищ. Многие из этих людей были состоятельными и могли позволить себе роскошь, а я всегда сгорал от любопытства; мне хотелось знать, как другие, особенно зажиточные, живут в обычной жизни на самом деле, а не как трубят об этом в журнале “Hola!”. Я твердил себе, что богачи наверняка не станут увольнять его, и даже к лучшему, что в графике у него образовалось окошко: так он сможет побывать в каком-нибудь новом пригородном особняке или в огромной конторе адвокатов – аллергиков на ценную древесину. Однако ни одно из этих правильных слов не успокаивало меня. Я уже мог слышать голос Маноло – так его звали, вернее, зовут. Надеюсь, “охотник” Маноло жив и здоров, потому что того заслуживает. Он был и есть славный малый: чуток сплетник, малость воображала, чрезмерный гордец, чтобы зарабатывать на жизнь смешным пылесосом, но парень неплохой.

- Ты уверена, что он не оставил мне записку или что-нибудь еще? – услышал я вопрошающий голос Маноло. – Очень странно.

- Он говорит, что тебе не нужно убираться. Здесь я работаю и слежу за чистотой.

- Не думаю, что ты убираешь чище моего пылесоса, малышка. Послушай, если я стану приходить сюда раз в месяц, у тебя будет меньше работы. Сечешь, о чем я? В первую очередь, это в твоих интересах, чтобы я продолжал приходить сюда, ясно? Ты понятия не имеешь, что здесь было, когда я пришел сюда в первый раз. Скажу только, что мне даже фильтр пришлось менять, а фильтр, заметь, промышленный. Все было в паутине. Мать с сыном не прикасались к тряпке со времен царя Гороха.

Корина молчала, и я представлял ее жесткий взгляд. В случае нужды, если в магазин заходил хулиганистый подросток, попрошайка или разносчик рекламных листовок, она умела смотреть сурово. Однако Маноло тоже был крепким орешком, и продолжал гнуть свое:

- Послушай, давай сделаем вот что: ты ничего не говоришь, платишь мне сегодня половину и, если тебе понравится остаток, через месяц я опять приеду.

- Шеф сказал: “нет”, и я выполняю то, что он сказал.

- А в котором часу ты уходишь? – неожиданно спросил Маноло.

Вот незадача: как на грех ни одного клиента! Хоть бы кто-нибудь вошел и разрулил ситуацию, чтобы этот бесстыжий наглец убрался отсюда.

- Между прочим, меня зовут Маноло. А тебя как?

Я был крайне возмущен. Кем этот Маноло себя возомнил? Он мог спрашивать, как ее зовут, лишь с одной целью, а этого не вынесет ни один мужчина.

- Корина, – со свойственной ей уверенностью ответила она, и это могло означать что угодно.

Сердце неистово колотилось в моей груди. Уши горели огнем. Без лишних слов я сказал себе: “Довольно! Раз не приходит покупатель, то приду я и оторву ему башку”. Я в ярости выскочил из магазина через заднюю дверь и вошел через парадную, до смерти напугав Корину своим: “А я тебя жду”.

- Как дела, Маноло? Как поживаешь? – спросил я, почти задыхаясь от вынужденного быстрого бега и теряя боевой задор при виде Маноло с его уродливым пылесосом.

- Висенте, дружище, я уж и не надеялся увидеть тебя. Мы тут поболтали с продавщицей, и она сказала, что уборка магазина тебе больше не нужна.

- Тут такое дело, Маноло, короче, ты и сам знаешь, как оно бывает…

Он не дал мне объясниться, оборвав на полуслове.

- Слушай, я все понимаю, но кто заплатит мне за сегодня? – Маноло высасывал из меня энергию так же, как высасывал пылевых клещей из офисных ковров. – Я же приехал, Висенте. Предупредил бы меня вчера, и никаких проблем, а сейчас…

Должен признаться: вместо того чтобы оторвать ему башку, я сдался. Маноло волочил свой проклятый пылесос по всему магазину, в то время как я глотал свое достоинство. Корина с пренебрежительным презрением наблюдала за нами, слабаком и пройдохой. Мало того, собравшись заплатить Маноло в последний раз, я обнаружил, что у меня нет ни гроша, поскольку все истратил прошлым вечером с Кориной. Пришлось брать деньги из кассы, чтобы ни на минуту не оставлять этого бабника наедине с моей девушкой. Внезапно я понял, что прошлой ночью был не просто минутный порыв и трах, я действительно хотел, чтобы Корина была моей девушкой, по определению Хосе Карлоса. Как только “охотник за привидениями” уйдет, я намеревался сказать ей: “Корина, я хочу с тобой встречаться”, или лучше: “Корина, хочешь со мной встречаться?” Знаю, эти выражения уже не в ходу, теперь у двух взрослых людей есть выбор, и можно предложить что-то типа: “Корина, я хочу чаще с тобой  встречаться”, но это, пожалуй, чересчур, ведь мы и так видимся каждый день.

Когда этот тип ушел, я повернулся к Корине и постарался сгладить неприятное положение, в котором мы оказались, и отчасти оправдать свое поведение.

- Вот зануда, – с деланной непринужденностью заявил я. – Ты подала отличную идею, больше я его не увижу. Скатертью дорога.

Корина ничего не ответила, по-моему, просто не поняла пословицу, но из гордости она скорее лопнет, чем переспросит. Корина пошла в подсобку варить кофе. Вопрос был закрыт, и я сменил тему, желая продвинуться к своей цели.

- Сильно устала? Я забыл сказать, что сегодня ты могла не приходить. При желании осталась бы дома, выспалась. Вчера мы легли очень поздно…

Любому понятно, что сказал я это, желая возобновить наши недавно завязавшиеся отношения. Замечу, что утром, когда Корина, немного опоздав, вошла в магазин, мы не поцеловались. Я не придал этому особого значения, во-первых, потому, что еще в постели мы договорились не поддаваться страху и паранойе, а во-вторых, мне было ясно, что работа для Корины священна. Мы вовсе не собирались за двадцать четыре часа менять свой повседневный распорядок. Еще и сутки не прошли с момента, как я впервые поцеловал Корину, а мы уже снова встретились. Вот это удача! Я подумал, что мне несказанно повезло, а еще подумал, что мама преподнесла мне лучший в жизни подарок, и когда-нибудь я поблагодарю ее за это. Однажды я приведу Корину к нам домой просто так, пообедать, и скажу: “Ма, спасибо, что настояла на том, чтобы Корина пришла в магазин”. Я смотрел на Корину, а она подогревала молоко, зная, что молоко я люблю горячим.

- Вчера… Ночью… – мне было нелегко подобрать нужные слова, теснившиеся в груди. – Корина… Я хотел сказать… Мне нравится, что ты рядом… что ты близко, очень близко… Чем ближе, тем лучше.

Я сделал несколько шагов к Корине. Она сняла с огня кастрюльку, кипящее молоко оказалось между нами, и я остановился. Корина с легкой усмешкой смотрела на меня, словно говорила: “Думаешь, я не понимаю, что происходит?”

- Глупыш…

Поначалу я испугался, не понимая, о чем речь.

- Ты мог сэкономить деньги на этом парне.

Мне стало намного легче. Корина не отчитывала меня за то, что я соблазнил ее (хотя соблазнение было взаимным, и мы оба взрослые люди, я могу чувствовать вину за любой скверный поступок, совершенный в радиусе пятидесяти метров, километров или миль от меня, если нужно), а говорила об “охотнике за привидениями”, про которого я успел забыть.

- Я уже почти все уладила, – пожурила она, но упрек прозвучал для меня не осуждением, а райским медом.

- Видишь ли, я слышал ваш разговор, этот тип был груб и приставал к тебе, – пояснил я.

- Висенте, я умею постоять за себя.

Корина назвала меня по имени, но оно мне не нравится, и потому прозвучало странно и фальшиво. Я люблю, чтобы женщины называли меня любимый, милый, жизнь моя и все такое, даже толстячком, что большинство людей терпеть не может. Когда же Корина назовет меня любимым, милым или своей жизнью? Впрочем, возможно, никогда, ведь ее родной язык совсем другой. Зато, быть может, назовет меня как-нибудь по-румынски. У Бланки была причуда величать меня Винсенсо, а для Корины я мог бы быть Висентеску.

- Знаю, Корина, потому ты мне и нравишься. Очень нравишься. Именно это я и хотел тебе сказать.

Она ничего не ответила, но какая разница. Я сказал ей истинную правду. Я вспомнил о рекламке, написанной от руки синей шариковой ручкой, которую все еще хранил у себя, и в два часа, когда Корина ушла, поцеловал клочок бумаги.


                13. Подарки


Честно говоря, я ничего не подарил Корине, хоть всё и началось в день ее рождения. Я был счастлив от мысли, что у меня есть женщина, которой можно что-нибудь подарить, а посему быстренько пообедал с мамой и пошел гулять с Паркером, дабы осмотреть витрины. Выбрать подарок было непросто, ведь я не знал вкусов и пристрастий Корины.

В пять часов я вернулся в свои канцтовары с пустыми руками. Впрочем, это неважно. Впереди была уйма времени, чтобы удивить Корину. В сущности, чем дальше от дня рождения, тем более непредсказуемым и эффектным окажется для нее мой подарок. А на открытке я мог бы написать: “Особенный подарок для особенной женщины”. Я уже придумал, как вручить его Корине: пожалуй, спрячу на одной из полок между картриджей и другой сопутки и попрошу Корину их переставить. Вот она и наткнется на подарок, говорящий о моей способности любить и о том, что я могу ей дать.
 
Несколько дней я думал о подарке и нашел отличный вариант. За это время мы несколько раз целовались в подсобке. Я понимал, что со стороны наше неравное положение работодателя и работника может восприниматься весьма щекотливым, и потому поцелуи были скорее крадеными, чем навязанными. Понятное дело, что инициатором всегда был я. Корина запретила мне провожать ее на работу в то отталкивающее поселение и, признАюсь, я не возражал, потому что ежедневно, в два часа выводить машину из гаража и пилить через весь город в час пик мне было смертельно лень. Кроме того, это означало оставить маму одну в обеденный перерыв, самое тяжкое для нее время, потому что, с одной стороны, ей придется выводить Паркера, а с другой, ей плевать на еду, если тебя нет рядом, чтобы приготовить для нее филе или подогреть тушеную картошку; она съест кекс, выпьет стакан молока и усядется перед телевизором.
 
Мама привыкла смотреть телевизор. У нас есть платный “Канал Плюс” про футбол, в месяц довольно дорого выходит, но оно того стоит. Я не страстный болельщик, мне гораздо интереснее фильмы и сериалы, но с годами пришлось приобщиться и к этому виду спорта. Ко всей футбольной чепухе – ведь теперь даже женщины обсуждают именитых тренеров и их тактические указания в раздевалке, – и не будь я в курсе футбольных дел, мне стало бы трудно работать. Покупатели говорят о футболе, поставщики говорят о футболе, парень из налоговой говорит о футболе, соседи говорят о футболе, мои зятья, разумеется, фанаты своих клубов (один мой племянник болеет за “Мадрид”, другой за “Барсу”, а младшенькая за “Атлетик”) и лечащий врач, и банковский служащий,  и таксист,  и газетный киоскер, и продавец рыбы,  и ветеринар, и… Словом, если у вас есть магазин, открытый для покупателей, у вас нет другого выбора, кроме как быть в курсе всего, что их волнует. Только так. В противном случае у вас будет магазин канцтоваров XX века, а не XXI, к чему я тогда стремился. Но это уже другая тема, которую я пока оставлю в стороне. Итак, теперь мама много времени проводит перед телевизором. Она все время смотрит фильмы. Испанские. Чешские. Американские. Японские. То, что под руку попадется. При жизни отца мама обожала фильмы. Когда мы с сестрой были детьми, родители почти каждый вечер ходили смотреть какой-нибудь фильм. Потом, когда мама овдовела, круг ее общения сузился, и она перестала ходить в кино. Мы все перестали ходить в кино, это получилось само собой. Казалось, мама, потеряв мужа, утратила интерес к определенным вещам. С женщинами ее поколения такое случается, и не понять, было ли это интересно им самим, или они лишь подстраивались под увлечения своих мужей, стирая свои жизни и желания двумя словами “да, хочу”. Я не намерен толкать пламенные феминистские речи, которые обожает сестра, скажу лишь, что зачастую внутренний мир матери постичь гораздо труднее, чем мир отца, но теперь я ее понимаю, потому что со мной происходит то же самое: мама с такой готовностью приноровилась к мужу и его привычкам, что до недавнего времени мы ее совсем не знали. Но, возможно, узнаем. Как бы то ни было, а приноровиться к отцу было полезно, потому что он водил тебя по разным интересным местам. Речь не только о физическом, но также об интеллекте, потому что отец был человеком прежде всего любознательным, открывающим двери нашего дома самым разным людям, словно это была животноводческая ярмарка. А когда он умер, то ключи от этой ярмарки унес с собой.
 
Я подыскал отличный подарок для Корины и хотел преподнести его в выходные. К примеру, в субботу, после закрытия магазина, пригласить ее на ужин. Хосе Карлос дал мне ключи от своей квартиры на случай, если после ужина нам захочется покувыркаться, а если Корина пожелает, мы сможем остаться там на всю ночь. И почему бы ей не пожелать? Мы – взрослые люди, не связанные никакими обязательствами и родительскими возражениями, поскольку маму, как я говорил, подобные дела не интересуют. Но я не учел религиозные убеждения Корины. Не знаю толком, но она из протестантов или что-то типа того, и ей запрещено есть свинину и морепродукты (мне никогда не понять, что общего у Бога с морепродуктами), а также употреблять алкоголь. Это было серьезным недостатком. Я вовсе не пьяница и во всем предпочитаю умеренность, даже с джин-тоником, но для любовной жизни важно раскрепоститься. Особенно поначалу, чтобы набраться смелости и избавиться от смущения.
 
- Но мы же пили Ламбруско в день твоего рождения, – заметил я.
 
- И это было большой ошибкой, – ответила Корина. – Я думала, что Ламбруско безалкогольный напиток. И сегодня не день рождения…
 
Она не договорила.
 
- Ладно, значит, мы не будем есть морепродукты и пить вино. Ты все равно мне нравишься. Я уважаю твою веру и отведу туда, куда захочешь, – настаивал я. – Ну же, Корина, скажи, куда пойдем? В итальянскую пиццерию, как в тот раз? В мексиканский ресторанчик? Нет, в японский! Ты когда-нибудь ела в японском ресторане? Очень экзотично. – Я был готов раскошелиться.
 
- В ресторанах слишком дорого, – ответила она.
 
- Полагаю, раз в неделю не слишком расточительно, – возразил я. – Из-за денег не волнуйся, я приглашаю.
 
Корина посмотрела на меня и неожиданно выпалила:
 
- Я не могу встретиться с тобой ни в субботу, ни в воскресенье. Пойду в церковь.
 
- В смысле? Ты что, все выходные целиком торчишь в церкви?
 
- В эти выходные не могу, лучше как-нибудь в другой раз.
 
В следующие выходные был день рождения невестки, с которой Корина, вроде бы, жила в одной квартире, и они заранее договорились сообща отметить дни рождения, закатив грандиозную вечеринку с присланными из Румынии кушаньями. Эти блюда здесь не найдешь, но, судя по всему, они необычайно вкусны, раз некоторые люди, уехав за границу, тратят массу сил, стараясь воссоздать прошлую жизнь. Я не такой. Если бы я поступил в английский универ и уехал на учебу, как планировал в семнадцать лет, то бежал бы от всего испанского как от чумы. Какой смысл в суррогатной жизни? Это ни к чему. Я знаю, что туризм и эмиграция – разные вещи. Иными словами, добровольно пожить немного в чужой стране, заранее зная дату возвращения, никак не сравнить с тем, что ты вынужден осесть в этой стране бог знает насколько из-за неурядиц в твоей собственной. Впрочем, я обожаю приспосабливаться, и мне нравятся интернациональные пары. К примеру, нравятся англичане, женившиеся на испанках, и француженки, вышедшие замуж за испанцев. У родителей было несколько таких друзей: люди приезжали в страну отдохнуть или на учебу, влюблялись в здешних и оставались в наших краях на сорок лет. Я хотел стать подобным здешним для Корины: ее причиной полюбить Испанию, чувствовать себя своей, а не эмигранткой, и чтобы здесь ей жилось даже лучше, чем в родной стране. С годами рядом со мной ее страна наверняка будет казаться ей чем-то далеким и неузнаваемым, потому что ее домом стану я. Конечно, Корина не сможет есть дорогой хамон. Ни дорогой, ни дешевый. В том смысле, что она воздвигла некие преграды для своей испанизации, что отнюдь не облегчало мою жизнь.
 
- Корина, а что еще ты знаешь в Испании кроме Мадрида?
 
- Сорию, – тут же ответила она.
 
- Сорию?
 
- Я работала в одной семье, у них был дом в Сории. Маленький такой городок. Пустой. Людей совсем нет. И очень холодно. Мы часто ездили туда на выходные. Мне нравилось.
 
- А как же церковь?
 
- Какая церковь?
 
- Ну, твоя церковь. Разве ты не должна посещать мессы по субботам и воскресеньям?
 
- Пастор разрешает не ходить, если я работаю.
 
- Вот как.
 
- И совсем другое дело, если не работаю. Тогда это грех. Неуважение к богу. Церковь – его дом.
 
Пастор? Что это за сан такой? Корина говорила очень серьезно, с определенной долей высокомерия, словно ее немного злило, что приходится объяснять столь очевидные вещи. Ее резкость и надменность, бесившие меня прежде, теперь казались очаровательными. Умение сломить ее серьезность, деловитость, практичность и затащить в пиццерию поесть пиццу (вегетарианскую), а потом провести со мной часть ночи в современном отеле было победой, от которой я не собирался отказываться. Корина была вооружена, но я знал, как ее разоружить. Это был вопрос терпения и умения ждать.
 
- Ты нетерпелив, – частенько выговаривал мне Хосе Карлос, гуру современной любви. – Сразу берешь девчонок в оборот и подавляешь. Используешь стратегию тряпки, а это не котируется на рынке одиночек. Не котируется и не будет.
 
По мнению Хосе Карлоса, то, что я называю, быть внимательным и нежным с женщинами, означает позволять им топтать себя, и потому они теряют уважение и интерес ко мне.
 
- Ты слишком их торопишь.
 
Но это вовсе не так. Если тебе кто-то нравится, и этот самый кто-то звонит, шлет тебе сообщения, проявляет внимание, хочет встретиться, ты не угнетен, а счастлив. Если же ты не рад этому, значит человек тебе не нравится, и он почти ничего не может сделать, чтобы пробудить твой интерес. Это чистая правда. Какой бы жестокой она ни была. Возможно, история моей любви выстраивалась неверно, и я всегда заглядывался на девушек, которым было на меня плевать, но где-то есть и другие, которые были бы счастливы, предложи я им пообедать в субботу в японском ресторане, а потом вздремнуть вместе со мной. Но я их не знал. Подростком я познакомился с Лурдес. Потом с Патрисией. А затем с Пилар, самой красивой из всех и самой капризной, потому что сама не ела, и мне не давала. Бланка была последней. В перерывах между ними были периоды спокойной жизни и восстановления сил, потому что в конечном счете они или мысли о них выматывали и подавляли меня гораздо сильнее, чем подавлял их я, будучи тряпкой. Как сказал во сне отец: “Они тебе нравятся, но в руки не даются. Как бабочки”.
 
У меня был подарок для Корины, а вот ее самой не было. Субботний день. Я вышел из магазина, запер дверь и включил сигнализацию. Поскольку Хосе Карлос уехал на выходные со своей девушкой, никаких планов у меня не имелось. Звонить приятелям было до смерти лениво, потому что встречаться с парочками зачастую довольно тяжело, и я знал, что это напомнит мне о том, как я одинок. Это было правдой: после того как я целовался с Кориной и ласкал ее тело, мне стало так одиноко, как никогда прежде. Я собрался уходить, но вспомнил, что нужно зайти на минутку к соседям. По-моему, я уже говорил, что магазин канцтоваров находится на улице не слишком оживленной, в квартале, где некоторые люди еще знают друг друга в лицо.
 
Рядом с нами располагался салон красоты. Небольшой частный салончик, не входящий в сеть компаний какого-либо акционерного общества, но имеющий свое лицо и руки. Его владелицы – сестры, Лаура и Ева, приблизительно моего возраста, но в данном случае мне важны руки, потому что работа в салоне физическая. Я в жизни не заглядывал в подобные места, но знаю. В наш уличный салончик я заходил исключительно по делу, я не из тех парней, что бреют волосы. Хосе Карлос, к примеру, избавляется от волос на спине, поскольку это, похоже, не нравится его любимой подружке, вот он и делает, что велит Эстер, чтобы потом читать мне нотации о подкаблучниках. Поскольку лишних волос у меня нет, к соседкам-косметологам я отношусь исключительно как к коллегам, не больше. Мы никогда особо не сближались – “привет-пока”, – но часто по-соседски выручали друга друга, так, по мелочи: разменивали деньги на сдачу, оставляли чеки для поставщиков, а недавно вместе смотрели протечку сверху. Как раз по поводу этой протечки мне и нужно было зайти к ним в субботу. Жилец со второго этажа залил нас в двух местах. Мне нужно было передать им заключение эксперта и уточнить, когда придет маляр, чтобы покрасить потолок по страховке. Сестры тоже закрывались в это время, и одна из них заканчивала делать маникюр женщине, а вторая была уже в куртке. Та, что в куртке, понятия не имею, то ли Ева, то ли Лаура, я вечно путаю их по именам, взяла у меня заключение.
 
- Что скажешь, если маляр придет в понедельник? – вежливо, но торопливо, спросила она и наклонилась, чтобы попрощаться с сестрой.
 
В дутой, тесно облегающей куртке, с увесистым пакетом с покупками и заключением эксперта в руках ей было неудобно наклоняться и целовать сидящую сестру, движения которой, в свою очередь, тоже были ограничены: одной рукой она держала кисточку, а другой – пальцы клиентки. Единственное, что она могла сделать, облегчая задачу, это немного повернуть голову и вытянуть шею, не выпуская из виду ногти, на которые наносила лак. Обеим было чертовски неудобно, и они вполне могли бы отложить поцелуй на потом, поскольку виделись каждый день и много времени проводили вместе, но в ту же секунду я отчетливо понял, сколь важен был для них этот поцелуй. Несмотря на спешку, уходившая не могла не передать что-то свое оставшейся в одиночестве сестре, словно поцелуй в щеку был не просто поцелуем, а заключал в себе некую сургучную печать, магическое заклинание, помогавшее идти вперед. Не помню, чтобы моя сестра когда-нибудь прикладывала такие усилия, чтобы наклониться и поцеловать меня. Речь не о том, что Нурия меня не любит. Любит, и я целиком и полностью могу на нее положиться: попроси ее о чем-то, и она в любую минуту будет рядом, пусть неумело и бестолково, но будет. И все же сестра меня не целует. Я, естественно, тоже. Это не наш стиль. Не наше воспитание. В нашей семье целоваться все равно, что практиковаться в иностранном языке, в котором кое-что сечешь и вроде изъясняешься, но он не родной. К примеру, я не поцеловал отца, когда видел его в последний раз на лестничной площадке дома. Тогда мы вместе поели, и он шел работать в типографию, как ходил каждый день, но тот раз был последним. Последний раз. До сих пор мне кажутся странными эти слова, хотя их трудно назвать по-другому. Трудно, чтобы они не угнетали тебя.
 
Увидев тот случайный сестринский жест, я подумал; “Есть люди, которые любят друг друга, и у которых есть воинственная решимость регулярно обмениваться звонкими нежностями. Этой нежности так много, что за нее можно крепко держаться почти что физически”. Я мигом осознал, что не принадлежу к этому содружеству, но понял, что хотел бы вступить в него.


                14. Фотоэпилятор

   

В понедельник я отправился прятать подарок для Корины среди наших припасов. В выходные я хорошенько поразмыслил и надумал: любящие люди, целуя любимых, доверяют жизни, не прибегают к уловкам и стратегиям, которые постоянно предлагает Хосе Карлос.

- Заставь ждать себя, – говорил он, – стань желанным. Не будь легкодоступным. Если ты теряешь терпение, сразу заметно, Висенте, и ты оказываешься в невыгодном положении.

Само собой. Понятное дело, что мне не терпится. Единожды переспав с Кориной в современной гостинице, я и на пядь вперед не продвинулся. Чихать, что с нашего первого свидания прошло лишь несколько дней, мне хочется большего, и я не нахожу это чем-то странным. Вывод: я буду ухаживать за ней, и подарок это первый шаг. Передвинув несколько коробок, я удивился, какие они легкие, и подумал, что, должно быть, ошибся, посчитав, что новый заказ поступил несколько дней тому назад. Впрочем, мысль об ошибке была глупой: счета-фактуры на поставку лежали на моем столе, и я сам напомнил Корине наклеить на товар этикетки. Я открыл коробки, они и впрямь оказались полупустыми. Вероятно, Корина по своему разумению положила остатки куда-то еще. Спрошу ее потом, когда придет, пока рано. Я поставил кофейник, чтобы встретить Корину горячим кофе и вкусными пончиками, не слишком жирными и сладкими, которые купил по дороге специально для нее. Наконец она пришла. Я с трудом сдерживался, пока Корина вешала куртку и раскладывала свои вещи в подсобке.

- Ты сварил кофе? Ой, сладкие кругляшки… – заметила она.

- Это пончики. Они тебе нравятся? Недалеко от моего дома есть отличная пекарня, они оттуда. Сама увидишь, какие пончики воздушные и вкусные. Обожаю их. Люблю простые удовольствия.

Последними словами я хотел сказать, что не из тех, кто ищет в жизни исключительно секс. За выходные я собрался с мыслями: скорее всего, Корину слегка испугала моя горячность в первый день и, возможно, ей понадобится какое-то время. Я дам его, и это послужит доказательством, что мне нужно от нее не только привлекательное тело для плотских утех, я хочу чего-то более серьезного и глубокого. Совестно говорить о глубоком, но это недалеко от истины. Или же я считал истиной, что Корина нравилась мне за образ ее мыслей и чувств, за зеленые миндалевидные глаза и округлые, идеальные для меня, бедра. Когда я спал с ней, мне казалось, что мы скроены по одной мерке, так идеально мы подходили друг к другу. Наконец-то пришло время:

- Будь добра, подай мне фломастеры. Принеси по пятнадцать штук каждого цвета, положу их здесь, на виду. Может, и продадим.

- А сам не можешь взять? – спросила Корина, ополаскивая кофейные чашки.

- Не могу, – ответил я, зная, что сейчас самое время показаться деспотичным начальником, чтобы потом приумножить радость от моей шутки и подарка.

Корина вытерла руки, думается, проклиная в душе мои взбалмошные указания. Она передвинула коробки и недоуменно воскликнула:

- Здесь лежит что-то странное.

Я подошел к стеллажу. На полке лежал мой сверток с бантиком, по правде говоря, очень красиво упакованный продавщицей из универмага. Она отлично справилась со своей работой. Подарок был дорогой, но он того стоил.

- Это тебе. Подарок.

Корина покраснела. Ее неспособность скрывать свои чувства сводила меня с ума. Я еле сдержался, чтобы не броситься целовать ее. Корина осторожно развернула подарок, но я не понял, понравился ли он ей.

- Что это? – недоуменно спросила Корина.

- Фотоэпилятор.

- Не знаю, что это такое.

- Прибор для окончательного удаления волос. Безболезненно, к тому же.

Корина покатилась со смеху и не могла остановиться. Она схватилась за живот, потому что от долгого смеха у нее сводило мышцы. Я тоже принялся смеяться вместе с ней, но тут вошел мужчина, чтобы отксерить кучу довольно замысловатых документов. Делая копии, я слышал, как в подсобке Корина позвонила кому-то по телефону и, заливаясь смехом, рассказывала что-то по-румынски.

- Весело здесь у вас, – заметил мужчина.

Я молча кивнул и улыбнулся, не придумав, что сказать. Когда Корина немного успокоилась, а посетитель ушел, она подошла ко мне, обхватила мою голову руками и поцеловала в лоб.

- Ты считаешь, что у меня очень волосатые ноги, раз подарил это?

- Что ты, ничего подобного. Просто я подумал, что женщины не щадят себя ради этого… в общем, увидел этот прибор и…

Естественно, идею подсказало соседство с косметологами. Точнее, женщины, ради мужчин ежедневно тратящие там время и деньги на депиляцию. Вдобавок при помощи воска, что, должно быть, чертовски больно. Фотоэпилятор был новинкой, кстати, довольно дорогой, зато впервые пригодной для домашнего пользования.

- Его применяют в салонах красоты, но можно и дома… Тебе не понравилось?

- Понравилось. Просто странно как-то.

- Можешь поменять его. Чек у меня есть.

- Нет, менять не буду. А чек давай, вдруг сломается.

- Ну да, он на гарантии. Мне нравится твоя практичность и организованность, Корина, – сказал я, отыскивая чек в бумажнике, и добавил: – Кстати, а где остальные фломастеры, которые были в коробке? Мы, вроде, расставляли их на днях.

- Не знаю, я ничего не трогала, – ответила она и вернулась в подсобку, чтобы положить небольшой прибор в свою необъятную, всё поглощавшую в себя и, похоже, бездонную сумку. Корину, должно быть, перекашивает, когда она волочит эту сумищу, но таковы женщины. Сжигание бюстгальтеров – какое избавление; по мне, так нужно сжигать сковывающие свободу движения сумищи, которые они таскают с собой.

Во второй половине дня, снова оставшись в одиночестве, я искал недостающие фломастеры, но так и не нашел. Куда же Корина их положила? Ее недостатком было включать при желании дурочку и ослиное упрямство. Наверняка в стремлении навести порядок и расставить все вещи по-своему, новую партию она засунула куда-то в неожиданное место.




Дон Хоакин, он же Козлик (известно, что Козлик имеется в каждой школе, любой учитель с бородкой клинышком), мой учитель литературы утверждал, что в жизни бывают случаи, когда можно выбрать: перейти на другую сторону или остаться на этой, и что этот шаг необратим. Полагаю, он говорил о собственных подростковых сомнениях и соблазнах: забрасывании учебы, наркотиках, мелком хулиганстве, неуместной влюбленности, подделке оценок… Во все это можно вляпаться случайно, но спланированное течение жизни при этом изменится к худшему. Вечером мама наблюдала, как я готовлю омлет по-деревенски, сам же я начал перебираться через реку, никогда не думая, что покину этот берег, оставив позади черту своих моральных ограничений и этических норм, в которых меня воспитали, которые я не очень понимал, но неукоснительно соблюдал. Сестра предупредила, что приведет детей, и я готовил царский ужин. Вероятно, вопрос о реке и ограничениях беспокоил меня больше, чем я думал, потому и не заметил, как проговорился:

- Представляешь, никак не могу найти несколько коробок стирающихся фломастеров для белых досок. Заказ пришел на днях, а куда я их положил, ума не приложу.

- Сколько коробок? – рубанула мама.

- Четыре. По одной каждого цвета. Не догадываешься, куда Корина могла их положить? Может, в ящик какой или на антресоль, которой мы не пользуемся и про которую я забыл?

- А у нее не спрашивал?

На миг я остановился. Вот она, река, у самых ног. В первый раз я видел ее бегущие воды. Пожалуй, это был ручей, не очень широкий, но перейти через него или остаться? А что хорошего в том, черт возьми, что я всю жизнь оставался на этом берегу? Что имел я в свои тридцать семь в обмен на соблюдение законов правильной жизни? Я не хотел терять Корину и ринулся вперед:

- Скорее всего, я что-то перепутал и попросту не сделал заказ, – как можно равнодушнее ответил я, стараясь снизить напряжение. – Ничего удивительного, я такой рассеянный… Завтра уточню у поставщика.

Тут истошно зазвонил домофон, и дело было на мази. Паркер принялся лаять как сумасшедший, но не от злости к чужакам, а от радости, потому что услышал звук лифта и еще от двери учуял запах детей. В этой суматохе мама забыла о теме разговора, и я повеселел. Я открыл дверь, на лестничной клетке стояла сестра с тремя детьми. Выражение ее лица и заплаканные глаза не на шутку меня встревожили, ведь сестра никогда не плачет, она у нас, как кремень.

- Что случилось, Нурия? – напрямик спросил я.

Она ничего не ответила, что для моей родни вполне себе нормально.

- Помоги. Не видишь, я нагружена как ишак?

Я бросился на помощь, сестра и в самом деле притащила несколько чемоданов.

- Дети останутся у нас? – снова спросил я, потому что Нурия ничего о том не говорила, по крайней мере, мне. Насчет мамы не знаю, поскольку половину из их разговоров она мне не передает. – Куда-то уезжаешь?

Сестра работает в отделе маркетинга международной компании по производству чистящих средств, и время от времени ей выпадает счастливый случай съездить на переговоры.

- Мы все остаемся, – выпалила Нурия, и тут я осознал, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

Мы накормили детей ужином, вымыли их под душем и уложили спать с притворной обыденностью чрезвычайных жизненных моментов, к несчастью, слишком хорошо мне известных.

- Виски есть? – спросила сестра, едва мама ушла к себе в комнату, чтобы натянуть ночнушку одной рукой.

- Не думаю, – ответил я, заведомо зная, что виски нет.

- А водка или ром, ну что-то в этом духе?

Ничего такого у меня не было (дома мы изредка пьем лишь вино или пиво, которого у нас в избытке, поскольку мама его ярая почитательница, чем похожа на ирландку), и я поднялся на минутку к Хосе Карлосу. Он серия за серией, как нравится нам обоим, смотрел по видаку сериал. Я был взбешен.

- Мог бы меня подождать, приятель! А ты даже не заикнулся, что у тебя четвертый сезон.

- Я его только что раздобыл.

То, что Хосе Карлос, как долбаный наркоман, смотрел  новые серии в одиночку, ничего мне не сказав, и нагревшийся целлофан на столе означали для меня предательство.

- И собирался глянуть одну серийку.

- Да, чувак, я так и понял. У тебя виски есть?

- Для кого это? У тебя в гостях девушка? Ну ты и разогнался.

- Нет, для сестры.

Хосе Карлосу очень нравилась моя сестра, он был очарован ею с самого детства.

- Я спущусь с тобой, – лицо приятеля прямо засияло.

- Даже не знаю, Хосе Карлос, уместно ли сейчас, по-моему...

- Ладно, черт с тобой, я останусь и досмотрю сериал.

- Ну уж дудки, пошли.

К этому времени Хосе Карлос был почти членом семьи. Какая разница, если он услышит то, что сестра должна рассказать нам с мамой. Приятель захватил с собой бутылку односолодового виски, весьма, кстати, недурственного, и мы спустились вниз.

Нурия сообщила, что порвала со своим последним дружком, тем самым Хорхе из агентства. Весь ужас в том, что во время одной из своих последних странных темных сделок, которые сестра вечно заключает, чтобы пережить хаос или же продлить его и не задумываться о жизни, она оформила пожизненную аренду дома на имя Хорхе. Тот стал выплачивать деньги, и теперь, расставшись с ним, Нурия к чертям собачьим вместе с детьми оказалась на улице. Выслушав рассказ, мама так разъярилась, что даже присутствие Хосе Карлоса не могло ее успокоить. Она выпила оба стакана виски, свой и сестры, не желая, чтобы та пила, словно моя сестра-бедняга была горькой пьяницей. У Нурии, само собой, масса недостатков, но только не этот.

- Дожила до старости с вами обоими! Вот уж старость так старость! – причитала мама, прихлебывая виски.

- Ма, ну что ты, дети проснутся... – упрашивал я, – мама...

Но она не слушала доводов рассудка.

- Ума не приложу, зачем мы с отцом потратили уйму денег на школы и репетиторов... Никак не пойму... Никак.

;О тратах на школу нужно говорить лишь сестре, это не мой случай. Нурия всегда училась в частной школе, а меня в четвертом классе отдали в государственную, рядом с домом, так что я недорого обошелся. Впрочем, я промолчал, сейчас было не до упреков.




Я лежал в кровати, не смыкая глаз. Не мог уснуть, словно был своей сестрой. Я поднялся. Прошелся по комнате. Она была битком забита. Мы наскоро соорудили для всех постели: двух мальчишек, Серхио и Мауро, уложили в бывшей комнате моей сестры; мама разместилась с внучкой Амели на двуспальной супружеской кровати, которую много лет делила лишь с девчушкой; сестра устроилась в гостиной на диване, который при необходимости становился постелью. Как же по-разному все спят! Дети, как космонавты, путешествуют в своем насыщенном, глубоком сне, отдаваясь ему целиком и всерьез, не обращая внимания на происходящее вокруг, предаваясь мечтам о предстоящей жизни. Пожилые же, наоборот, с возрастом дряхлея, становясь инертными телами, в которых заметно усилие жить, оставаться здесь, занимать свое место, во сне ничего не делают, будто репетируют смерть.

“Дядя, я боюсь бабушку, когда она спит, она похожа на крота”, – сказал мне как-то утром Серхио. Я понимал, что он имел в виду, но никогда не смог бы так точно выразить мысль. Так и было: мама, особенно после падения, спала как маленький, беззащитный зверек, как движущийся по дороге крот, который может слепо погибнуть, если не проявит осторожность.

Я выглянул в гостиную. Услышав мою возню у двери, Нурия заворочалась в своей постели; ей тоже не спалось. Паркер отдыхал на коврике у ее ног.

- Что-то случилось? – спросила сестра.

- Ничего. Тебе что-то нужно? – поинтересовался я.

- Нет. Просто подумала, что возить детей в школу по утрам отсюда будет тяжеловато.

- Ладно, разберемся, – ответил я. – Спи давай.

- А собака? Ты его уведешь?

Паркер приоткрыл один глаз и вильнул хвостом, но отнюдь не собирался двигаться с места.

- Не знаю. Похоже, сегодня он хочет спать с тобой. Он тебе мешает?

- Да нет, – ответила сестра.

- Он спит с тем, кому больше всего нужен. Однозначно.

- Верно.

Сестра умолкла. Я повернулся, чтобы пойти к себе, но она снова заговорила:

- Я дура, правда? Наворотила дел…

Боль сестры была невыразима.

- И такое бывает, Нурия. Эй, брось, ты же у нас из нержавейки. Все будет хорошо. Вот увидишь. Мы тебе поможем.

Похоже, ей понравились мои слова, и я был рад этому. Нурия легла поудобнее и расслабилась. Я вернулся в кровать, но так и не уснул. Все эти долгие бессонные часы я думал о Корине, о ее прекрасном теле, о том, что наступит час, и я уйду из дома. Думал о том, как буду жить и спать с ней в ее съемной квартирке, как каждое утро мы вместе будем добираться из Кослады до магазина на электричке, открывать его, заниматься делами, обедать у мамы, а по вечерам, закрыв лавчонку, рука об руку возвращаться обратно, разговаривая или читая каждый свою книжку, поскольку в долгой дороге это самое лучшее. Впрочем, был и другой неплохой вариант: ездить туда и обратно на машине, раз у меня была машина и место на парковке. Я подумал о нехватке товара в магазине и, сам не знаю почему, вдруг вспомнил Козлика, моего давнего учителя литературы, и мой ручей. Я решил, что он тоже не самый квалифицированный специалист, чтобы вести уроки этики. За несколько недель до конца учебного года он связался со своей коллегой, самой красивой учительницей старших классов. Кажется, у них был даже общий ребенок, и все такое. Похоже, поэтому он так много думал о переходе через реку.


  15. Другой берег реки


Мой дом с тремя детьми и сестрой-разгильдяйкой стал совсем иным, не таким как обычно. Я потерял личное пространство, но выиграл в другом: мама была уже не одинока, и с первого дня я понял, что ей, как и мне, нравится жить с моими племяшами. Несмотря на усталость (и дороговизну: расходы на покупки, газ и свет росли в геометрической прогрессии) мне было приятно слушать детские голоса. А еще я был рад заменить диалоги бесчисленных фильмов, которые мама буквально глотала, на мультяшные, от которых тащилась забияка Амели, моя любимая племяшка.  Средний племянник, Мауро, напротив, был сторонником “Монополии”, и до позднего вечера мы играли в эту бесконечную игру за обеденным столом. Поскольку игра требовала точности, освободить стол мы не могли, поэтому привыкли играть и ужинать одновременно, держа поднос на коленях, а пачку игральных купюр в руке.
 
Мои отношения были разными, но видеться ежедневно я мог только с Лурдес, и то давным-давно, в старших классах. Каждое утро я бодро шагал в магазин, зная, что увижу там Корину. Я был счастлив, и это придавало мне сил. Их было столько, что прогулки с Паркером удлинились. Я ходил с собакой в парк, место, где лучше всего мог предаваться счастливым любовным грезам.

Отлично зная, что необходимым условием моей стратегии было терпение, я все же начинал его терять. Если Корине требовалось время, чтобы убедиться в моей преданности, я дал его с лихвой. И вот в один из дней, когда в магазин почти никто не заходил, я томился от скуки, успев дважды перечитать газету и решить все судоку. Совсем отчаявшись, я перешел всякие границы, направился в подсобку, где Корина что-то шила (у нее была привычка носить с собой в холщовой сумке что-нибудь из рукоделия), и принялся массировать ей шею, а затем плечи. Она ничего не сказала, но, кажется, была не против, и я продолжил свои изыскания. Мы отлично могли заняться здесь любовью. Ничего странного, если двое продавцов целуются и обнимаются в уединении подсобки. Но вскоре Корина, крепко стиснув запястье моей руки, вытащила ее из-под лифчика, куда той удалось забраться к вящей радости некой части тела, предвкушавшей счастье.

- Сегодня мало работы, – Корина встала. – Не возражаешь, если я уйду пораньше? После обеда у меня много дел.

Я остолбенел. Корина не только разрушила нашу зыбкую связь, не пожелав ответить на мою заботу и любовь, она в очередной раз ни словом не обмолвилась о том, что произошло и происходило между нами. Терпеть не могу, если что-то остается незамеченным, но, похоже, именно это и преобладает в моей жизни.

- Корина, какие у тебя планы относительно нас? – выпалил я. – Мне хочется быть твоим парнем. Понимаешь? Твоим парнем. Ты мне нравишься. Мне очень хорошо с тобой.

- Так я могу уйти? – вопросом на вопрос ответила она.

- Скажу, когда ответишь. – Я не собирался потворствовать этой двусмысленной ситуации.

Корина взглянула на меня, и я знал ее мысли. Она наверняка думала, что я все преувеличиваю, что я дурак и ничего не понимаю, но мне было все равно. Я начал узнавать ее, и лучшим было проявить характер. Я держал фасон, уже раскаявшись в душе, что загнал ее в угол, заставляя дать ответ, который мог быть как “да”, так и “нет”. И что тогда мне делать? Как это пережить?

- Пока рано, – сказала она.

- Не хочешь отвечать.

- Это ты не хочешь.

- Как ты можешь сравнивать одно с другим? – вспылил я.

Ее двойственность сейчас казалась мне намеренной, способом помучить меня, заставить есть с руки. Я почувствовал себя до омерзения беспомощным. Корина молчала. Почему я жил в окружении женщин, которые молчали? Наказание молчанием для меня хуже всего.

У Бланки была одна хорошая черта – она никогда так не поступала. Высказывала всё. Указала даже причины, по которым, по ее разумению, у нас не складывались отношения, и нам следовало перестать встречаться. Я подумал о Бланке. Мне захотелось увидеть ее или хотя бы позвонить, как делал всякий раз, если случалось что-то важное, хорошее или плохое.

- Что за чушь, Корина. Ты хочешь быть со мной или нет?

- Могу я раньше уйти по делам или нет, Висенте?

- Делай, что хочешь, – нехотя ответил я и вышел к прилавку.

Чуть погодя, Корина стояла в куртке со своей непременной сумкой и увесистым баулом, по-моему, из кожзама.

- До завтра, – попрощалась она, но прежде чем закрыть дверь магазина, обернулась и добавила: – Когда-нибудь я тебе отвечу.




Когда-нибудь? Когда? Что она имела в виду? Почему говорила так странно? Нарочно? Я ломал голову, страдая и еле сдерживая желание позвонить Бланке или сесть в машину и помчаться в этот спесиво-вычурный квартал, чтобы перехватить Корину на остановке раньше, чем она войдет в дом престарелых богачей. Мне безумно хотелось послать все к черту и в то же время всего добиться, чтобы эта женщина-бабочка больше не выпорхнула из моих рук. В это время затрезвонил дверной колокольчик, и я вышел к прилавку. Там стоял не покупатель, а Лаура или Ева, не знаю точно. Я всегда их путаю.

- Привет.

- Привет, – уныло ответил я, снедаемый тоской.

- Ты не получал позавчера срочную посылку для нас? Курьер мог приехать только утром, и я попросила оставить заказ здесь.

- Когда?

- Рано утром. Мы открылись позже, поскольку сестра была у гинеколога, точнее на ультразвуке.

- Она беременна?

- Да, – Лаура или Ева широко улыбнулась. Неожиданно я заметил, что у этой девушки взгляд теплее, чем у другой, хотя обе симпатичные. И говорила она медленно, не торопясь, словно в эту минуту ее интересовал лишь разговор со мной, словно в нашем суетливом мире, где все мы куда-то спешим, она одна обладала даром радушия и была мила с клиентами. Неудивительно, что они ей доверяют. – Разве сотрудница ничего тебе не сказала? Кстати, как ее зовут?

- Корина.

- Значит, Корина. Я спросила у нее, не сможет ли она принять наш заказ. Тебя не было.

- Да, позавчера я ненадолго отлучился, нужно было заглянуть в банк.

Я ходил туда договариваться о кредите на покупку магазина, и им следовало оценить недвижимость. Когда я вернулся, Корина ничего мне не сказала. Это была ее вторая особенность: она не любила передавать сообщения, если мне звонили. Впрочем, теперь это не так важно, поскольку на городской телефон мне почти не звонят.

- И она ничего не сказала?

- Такое с ней бывает. Корина немного рассеянная. Славная девушка, но рассеянная.

Почему я защищал ее? Ведь она была всего лишь моей сотрудницей. Ни невестой, ни подругой, нас не связывали чувства, что оправдывало бы мои усилия, направленные на то, чтобы соседки не думали о ней плохо. Именно так.  Мне хотелось, чтобы Корина нравилась всем почти так же, как мне.

- Заказ не привезли? Две больших коробки с косметикой и одну маленькую с пробниками. На них должно быть написано “Mar de Diamantes”.

- “Mar de Diamantes”? – Я ровным счетом ничего не понимал.

У меня жутко разболелась голова. Ее буквально разносило; мне показалось, что сегодня я видел Корину в последний раз, когда смотрел на ее удаляющуюся спину через витринное стекло. Меня всегда корежит от конфликтов.

- Ты так побледнел, – сказала Ева-Лаура. – Может, я потом зайду?

- Идем в подсобку, посмотришь там коробки, ты их лучше знаешь.

Лаура-Ева прошла внутрь, я же присел на стул.

- Так замечательно пахнет кофе. Летом и весной, когда окна открыты, мы с сестрой всегда говорим: “Какой же умелый кофевар этот Висенте”.

- Если вы любите кофе, то и варить умеете.

- У нас нет кофеварки: с нашими двумя кабинками свободного места нет даже для спиртовки. Обожаю кофе.

- Я тоже, но не растворимый, – бессмысленно уточнил я. Мне становилось все хуже. Я уже ничего не соображал.

- Растворимый! Сестру вообще лишили кофе, потому что при беременности от него может повышаться давление, а это опасно. Сестра пристрастилась к кофе, а я нет. Предпочитаю больше разбавлять его водой и пить пойло, как говорит мама… Слушай, заказа нигде не видно.

- Я ничего не знаю о курьере, – ответил я.

Это была чистая правда. Я выходил ненадолго, но заявись к нам курьер с тремя коробками, Корина наверняка бы мне сказала, хотя бы для того, чтобы выразить свое недовольство тем, сколько места они занимают и какой из-за них бардак. Единожды расставив вещи по своим местам, она, похоже, даже злилась, если что-то продавалось, потому что с появлением пустых мест нарушалась гармония.

- Ладно, нет так нет. Возможно, завезут на днях. Спасибо, Висенте.

- Это тебе спасибо... – я не мог назвать ее по имени, потому что не знал, с Лаурой я разговаривал или с Евой. Они похожи, как две капли воды...

Я пообедал со своим, теперь уже многочисленным, семейством, и это немного меня отвлекло. К счастью, во второй половине дня в магазине было довольно суматошно, и я по горло был занят делами. Выгуливая Паркера перед ужином, я в тысячный раз достал из кармана мобильник. Я весь день таращился на проклятый экран – вдруг Корина позвонила или что-то написала. Глухо. Естественно, она же работала. Если бы мне не приходилось сдерживаться раз пятьдесят, я бы не утерпел: часть мозга подзуживала: “Пошли ей сообщение и повтори вопрос”, другая же, познав ад напрасного ожидания ответа в течение целого дня, советовала оставить все как есть, поскольку я, возможно, поторопился и снова облажался. Мне вспомнилось кое-что, о чем много раз предупреждал меня Хосе Карлос: “телефонные сообщения, –  говорил он, – дьявольские деяния; при помощи мобильников люди не только общаются, но и отдаляются друг от друга, так что следует быть осторожным”. Дельный совет не пошел мне впрок. Сам не зная как, я очутился у ворот парковки, усадил Паркера в машину и вставил ключ зажигания. Я не помнил точный адрес Корины; в тот день, когда я подвез ее до дома, она сама указывала мне дорогу, но я ее найду. В это время на выезде из Мадрида довольно большие пробки, и до Кослады я добирался гораздо дольше, чем ожидал. Мама осталась одна с тремя детьми, поскольку у сестры была презентация, и она вернется поздно. Предполагалось, что я должен помочь матери сидеть с внучатами, но мне было плевать на это. Стоя в пробке, я позвонил домой, и мне повезло: трубку взял Серхио, мой старший племяш. Замечательно, это избавило меня от объяснений с матерью, что изрядно меня нервирует. Мне кажется, она читает мои мысли и знает, правду я говорю или вру. Старшему уже двенадцать, и он очень ответственный. Прямо как старичок. Это бывает с детьми, у которых сумасбродные родители; такие дети вырастают раньше, становятся взрослыми и ответственными.

- Серхио, чемпион, – сказал я племяннику, – передай бабушке, что мне срочно пришлось ехать за город. У нас закончился тонер для ксерокса, а мастера я ждать не могу. Ужинайте без меня, тут немыслимая пробка, должно быть, авария на шоссе. – Это была ложь, но она могла оказаться правдой. – Посмотри на холодильник и увидишь номер телефона пиццерии. Там есть несколько скидочных купонов. Закажи пиццы, какие вам понравятся. Расплатишься деньгами, которые лежат в моей спальне... Да, в ящике тумбочки.

До чего же смышленый мальчуган, с ним приятно общаться. Приятно-то приятно, но иногда его немного жаль. В двенадцать лет мальчишка должен быть мальчишкой, а не отцом для братьев и сестер, чью роль он исполнял.

- Скажи бабушке, чтобы не волновалась. Приеду, как только получится.

Я отключился, чтобы не столкнуться с матерью, не услышать ее голос; в подобной ситуации это лишь осложнило бы мои чувства. Я остановил машину на том же месте, где высадил Корину две недели назад. Во избежание соблазна и мучений я решил убрать телефон подальше от глаз. Я выключил звук и положил мобильник в самое недоступное место, пришедшее на ум: в багажник. Здание находилось на какой-то запутанной улице с лестницами и закоулками в одном из тех кварталов, что строились в семидесятые годы: кварталов с небольшими сквериками между ними и десятками разношерстных машин, в борьбе отстаивающих свое право на парковку. Эти дома были построены для работяг, которые не могли позволить себе даже Seat 127. Теперь все изменилось, автомобили имелись у всех, и мне было трудно наблюдать, стоя во втором ряду, поскольку две из трех машин гудели, давая понять, что я мешаю им проехать. Я ждал около сорока минут и за это время даже успокоился. Близость квартиры Корины, ее мира, казалось, приближает меня к возможности быть с ней, к тому, что она не исчезнет навсегда из моей жизни.




“Мне нужны отношения, в которых я не ошибусь. – Это первое, что я сказал бы Корине, увидев ее снова. – Отношения, в которых все гладко, естественно, без потрясений как в твой день рождения. Не хочу играть в кошки-мышки, хочу любить тебя такой, какая ты есть, и чтобы ты так же любила меня”. Одно место на парковке освободилось, и я стал маневрировать, чтобы его занять, оборвав свой монолог. Наконец мне удалось припарковаться как следует, что тоже имело свою неприятную сторону: каждые несколько минут передо мной останавливалась какая-нибудь машина, и, возможно, уже круживший с полчаса по окрестности водитель, желавший пойти домой и отдохнуть, сигналил мне, показывая жестом: “Уезжаешь?”. Я отвечал, что остаюсь, и уставший водитель бросал на меня сердитый взгляд, словно говоря: “Ну так выйди из машины, придурок, и не путай меня”.




Неожиданно я увидел ее. Она выходила из машины. За рулем сидел здоровенный крепыш лет сорока. Корина открыла багажник, потом подошла к двери подъезда, позвонила по домофону, с кем-то поговорила и вернулась к малолитражке. Она прислонилась к машине и чего-то ждала. Сидевший за рулем детина вылез наружу, раскурил две сигареты и одну из них предложил Корине. Она закурила, и я испугался. Не знаю почему, но испугался. Я не знал, что Корина курит. За все время, проведенное вместе, я ни разу не видел, чтобы она курила. Ни в магазине, ни где-либо еще. Я и подумать не мог, что она курящая. Мама курит, сестра тоже, а я нет. Я ничего не имею против курящих людей, но от Корины, сам не знаю почему, не ожидал такого. Мне стало страшно. Тогда, вместо того чтобы выйти из машины, подойти к ней, как я хотел, и сказать: “Корина, прости меня за то, что было утром. Единственное, что я хочу, это сделать тебя счастливой, предложить тебе свою поддержку и любовь, бла-бла-бла…”, я пригнулся, чтобы она меня не заметила. Из подъезда вышла какая-то молодая толстушка. Вероятно, небезызвестная мне невестка с того самого дня рождения. Втроем они стали доставать из багажника коробки.  Пять коробок. На трех было написано “Mar de Diamantes”, на двух других – “ Edding ” и “Pelican”. Затем они достали холщовую сумку, которую я видел в магазине каждый день, и баул из кожзама. Всё это троица занесла в подъезд. Женщины скрылись из виду, а мужчина вернулся к своей машине и уехал. Представляю, как он покружил, прежде чем припарковаться.




С мобильником в багажнике я вернулся домой. Ловко поставил машину в гараж, на ее законное место, и зашел домой, когда детей как раз укладывали в кровать. Потом я пошел в ванную и выпил мамину снотворную таблетку.


                16. Семеро козлят


Утром я встал, как с похмелья, то ли из-за таблетки, то ли из-за переживаний от увиденного в Косладе. Голова болела так, что я не мог думать.

- Ну и вид у тебя, – поприветствовала меня мама, когда я искал в аптечке аспирин. – Ты не заболел?

- Да нет, самочувствие нормальное, ма.

- Ступай, открой магазин и возвращайся в постель, а Серена останется там.

- Кто?

- Румынка. Разве ее зовут не Серена?

- Нет, мама, ее зовут Корина.

 С одной стороны, я испытал облегчение от того, что она перепутала имя, а с другой – огорчился. Мама даже не знала ее толком, а у нас уже все шло наперекосяк – от плохого к худшему.

- Она ведь знает, как вести дела в магазине?

- Отлично знает, только это необязательно. Я немного устал. Посплю чуток после обеда – и порядок.

- С детьми хлопот не оберешься, правда? Они славные, но дают жару. Что ты думаешь о сестре?

Сестра. Хороший вопрос. Я много чего о ней думаю. С одной стороны, завидую ее безграничной активности, способности влезать в неприятности и с той же решимостью выбираться из них, таща за собой как единое целое детей, куда бы она ни шла. Мне нравится смесь самостоятельности и зависимости, которую она порождает вокруг себя, что, полагаю, дается ей нелегко. У сестры куча подруг, которые ее обожают. Они постоянно ходят друг к другу в гости, и теперь Нурия попросила нас с мамой освободить в воскресенье квартиру, чтобы можно было пригласить их к себе. На шабаш, как они это называют. В своем деле сестра спец. Она также вспыльчива и, рассердившись, часто кричит, а с младшей дочуркой Амели у них такие разборки, что страшно слушать. Поскольку Нурия мне сестра, я знаю, что после она остынет, просто ее демоны время от времени выходят на прогулку. Это лишь некоторые мысли о моей сестре, но маме я сказал другое:

- Не знаю. А с Хорхе она познакомилась в агентстве, когда ходила менять водительские права, да?

Старые были просрочены уже два года, а Нурия слишком крутая, чтобы идти в управление дорожного движения и стоять в очередях, как все остальные. Я не спрашивал сестру о проблемах с Хорхе, ожидая, что последует ответ типа: “Занимайся своими делами и не лезь в чужие, Висенте. Ты живешь в мире семерых козлят, того и гляди тебя съест волк”. Иногда кажется, что сестре необходимо доказать всем, что она самая сильная, самая стойкая и выносливая.  Нурия предпочитает быть волком, а не козленком. “Съешь сам, пока тебя не съели”, – таков, по моему разумению, ее девиз по отношению ко всем, кроме своих детей. Тут все рушится; сестра пыжится казаться властной, являясь бОльшим  козленком, чем любой из семерых.

- Ты знаешь Нурию, ма, расскажет, если захочет, – успокоил я маму.

- А детям здесь хорошо, как думаешь? – гнула свое она.

- Мама, я опаздываю. По-моему, отлично.

- Даже кофе не попьешь?

Я собирался уходить, но посмотрел на маму. Иногда мне трудно задерживать на ней свой взгляд: мне чудится, она изучает меня изнутри. Но, как ни странно, сейчас я заметил, насколько она хрупкая в своей заботе о Нурии, с прижатой к груди рукой, с синяком на лбу, который никак не пройдет. Перед уходом я поцеловал ее почти так же нежно, как целовались сестры, и мне стало так хорошо. На несколько минут боль от предательства Корины, страх видеть, как она с равнодушием вампира курит сигарету, вся та опустошенность, в которую я погрузился с головой, рассеялись, как летний туман. Вот что значит поцелуи – они ловят бабочек. Маме тоже понравилось, я знаю, хотя она не произнесла ни слова; как и я, она почувствовала защитную близость. Я уже стоял в дверях, когда мама нарушила молчание.

- Сынок, коробки нашлись? – со свойственной нам тактичностью поинтересовалась она.

- С фломастерами? Нашлись. Все нашлось… – ответил я.

Должен заметить, что, несмотря на прекрасный, только что пережитый, миг материнско-сыновней гармонии, одна мамина черта мне особенно не нравится: ее недоверие. Я предпочитаю не делать из мухи слона, мама же, наоборот, постоянно раздует что-нибудь эдакое. К примеру, случайно встретив прежнего клиента отца или друга семьи, давно потерявшегося из виду, я радостно говорю: “Вчера я встретил Сутано, он передал тебе большой привет”. Она же непременно ответит: “Этот эгоист всегда думал только о себе. Знаешь, почему он расстался с другом? Спутался с его дочкой, вот почему”. У мамы всегда найдется какая-нибудь возмутительная история, которая выбьет меня из колеи и разрушит радость от встречи. Посему, ничего не объясняя, я мигом захлопнул дверь, словно за мною гнались черти.




Как правило, я завтракаю дважды в день. Дома рано утром, а второй раз в магазине, когда выдается свободная минутка. Но сегодня таблетка сделала свое дело, я не услышал будильник, и из-за ежеутренней обязательной прогулки с Паркером, времени ни на что не осталось. По дороге я купил себе пончик, чтобы поесть в магазине. Это было в исключительных случаях, а сегодняшний день был совершенно особенным. Вообще-то есть мне совсем не хотелось, аппетита не было, зато хотелось, чтобы все шло, как в любой другой день. Кстати, пончик я купил только себе, а продавщице ничего.
Придя в магазин, я внимательно осмотрел каждую полку и начал составлять опись. Обожаю разного рода списки. Они снимают стресс и приводят в порядок мысли; если проблемы записаны на бумаге, кажется, что они уже частично решены. Не знаю, впрочем, успокоил меня этот список или наоборот. Помимо фломастеров, не хватало также карандашных точилок, ластиков, пакетов с эластичными резинками, скоросшивателей, тетрадей, карандашей, блокнотов, обложек, папок, клеевых карандашей... Продолжать ни к чему. Не хватало всего. Ясно, что Корина прибрала к рукам кучу товара; за месяц с небольшим, что она провела со мной, я не заметил какого-либо прироста товарооборота. Точнее, за месяц с небольшим, что Корина провела в магазине, потому что со мной, по моим ощущениям, она никогда не была. К одиннадцати часам я закончил опись товара. Корина так и не пришла. Я был прав. Ее силуэт в витринном стекле вчерашним утром был прощанием. Мне было больно вспоминать о Корине. Я все еще хотел быть с ней. Чтобы избавиться от мыслей, заставлявших чувствовать свою беспомощность, я вспомнил иной образ: Корина курит, прислонившись к машине своего дружка. Я содрогнулся и стал думать о дружке и его топорной харе. Я вспомнил кое-что из прочитанного: многие женщины-иммигрантки должны выплачивать огромные долги тем, кто привез их в Испанию. И подумал, что у Корины, возможно, именно такой случай. Быть может, она курила, чтобы подыграть боссу, этому скотине-вымогателю, для которого она, скорее всего, и украла офисные товары. И косметику для салона красоты. Вспомнив о Еве-Лауре, я отыскал в интернете номер районного торгового представителя “Mar de Diamantes”. С большим трудом мне удалось-таки дозвониться до него. Я сказал, что по ошибке завернул заказ обратно, решив, что он не мой, и теперь хочу по-тихому исправить досадное недоразумение. Я поинтересовался, когда мне смогут доставить товар, договорился на вечер, и повесил трубку. На такие расходы я не рассчитывал, но плевать на них, если я частично залатаю прореху, и мне полегчает. Если взяться за дело, все можно поправить. Сестры-косметологи, как и планировали, получат свои коробки “Mar de Diamantes”. Все путем. По крайней мере, третьи лица не пострадают. Неожиданно открылась дверь.

- Железнодорожники бастуют. Прости, – даже не поздоровавшись, прямо с порога заявила она, когда я уже и не надеялся.

Я чуть не рухнул на пол. Возвращения Корины я ждал меньше всего, но она была здесь, во плоти. На улице шел дождь, и она осторожно отряхивала зонт снаружи, чтобы не замочить пол. Наконец она вошла и направилась в подсобку, слегка задев меня по пути.

- У меня месячные, – честно заявила она с радостной улыбкой и легонько ущипнула меня пониже спины. – Если хочешь, сегодня могу поработать на час больше.

Я не знал, что ответить, что сказать ей. Меня обезоружили. Я скомкал лежавший на прилавке список.

- Новый заказ? – спросила Корина, снимая куртку. Сегодня она пришла только с маленькой модельной сумочкой, без холщовой. Я ответил первое, что пришло в голову:

- Задерживаться на час бессмысленно, – ответил я первое, что пришло в голову. – Закроюсь в два. Твое присутствие ничего не даст, если сюда никто не заходит.

Корина заметила пончик, лежавший в нашем, так называемом, офисе. Я совсем забыл про него и даже не развернул.

- Ты принес завтрак? Мы же ужасно растолстеем, – Корина снова улыбнулась, глядя мне прямо в глаза честными глазами.




Разобраться в людях трудно. И судить о них трудно. Раньше я думал иначе. Мне казалось проще простого раскусить, к примеру, бывших мужей моей сестры. Ну как же, тот курил травку и пил, этот слишком часто менял работу... Я говорил об этом Нурии. Спрашивал: “Почему ты вечно связываешься с парнями, с которыми знакомишься по ночам? Не видишь, что они недоделанные?” В ответ сестра говорила мне про семерых козлят, имея в виду, что я вижу реальность не такой, какая она есть, а такой, какой хочу ее видеть, и что все курят травку или гуляют допоздна, и что у всех есть недостатки и свои темные стороны, но их любят и за это. Такова теория сестры, но не моя. Она хитрит, изворачивается, и если мы с мамой думали, что разлад между сестрой и ее мужьями был предсказуем, на то была причина. Теперь же я думаю: “ А что мы с мамой на деле знали о любви моей сестры? Между двумя людьми одновременно происходит многое, зачастую противоречивое и сокровенное, сокровенное даже для них самих. Вот почему любить не так легко. Непросто всем, мы хотим, чтобы было легко, но это не так ”. Я понял это сегодняшним утром, в те мгновения, когда женщина, выгружавшая коробки “Mar de Diamantes” из багажника машины в Косладе, теперь смотрела на меня ясным, благодарным взглядом и любовно варила две чашки кофе: себе и мне. Люди крайне противоречивы.

- Знаешь, я очень сильно волновалась, в смысле беременности.

Приехали! Так вот почему она избегала меня с той ночи, когда мы переспали. Мы не пользовались презервативом. Все произошло так неожиданно. На тот момент презерватива при мне не было, Корина ничего не сказала, и я решил, что она принимает противозачаточное. Знаю, что, с моей стороны, это было по-ребячески бестолково, я вел себя как зеленый юнец, хотя должен был проявить осторожность, но в таких делах я всегда неосторожен. Я предаюсь любви, как племенной бык, не думая о последствиях. Это правда.

- Мне нравится быть козленком, – выпалил я, не подумав. Вот черт! И откуда взялась эта дурацкая фраза? – Прости, я не подумал о тебе и возможной беременности. Мне так жаль, что ты переживала. Этого не повторится.

Едва договорив, я понял, что последние слова ляпнул невпопад, ведь мне хотелось повторения. Чтобы мы снова спали вместе, но теперь уже соблюдая меры предосторожности. Я решил промолчать. Ситуация и так была довольно сложной. Я молчал, обдумывая следующий шаг. Думал, как сказать Корине, что видел ее у подъезда дома в Косладе, знал, что она курила и воровала у меня, когда она подошла ко мне и протянула чашечку дымящегося кофе. Но перед этим Корина меня поцеловала.

Поцеловала в первый раз и, как мне показалось, искренне и с теплотой. Я обнял ее, как вернувшегося с фронта бойца, рисковавшего на передовой своей жизнью, и которого я уже не чаял увидеть снова. Корина почувствовала мое состояние и, слегка отстранившись, улыбнулась.

- Ты очень славный, Висенте, – сказала она.

Не знаю, лучшее ли это, что можно сказать парню в наши дни, когда принято быть брутальным, крутым плохишом, но мне понравилось, и я решил, что я и в самом деле славный и потому понимаю слабости сложной человеческой души. А раз я понимаю человеческую душу, возможно, не свою, а своей любимой, и умею прощать ее слабости и темные стороны, то ничего не скажу ни о холщовой сумке, ни о сигарете, ни о вынесенных ею из магазина товарах. Просто буду начеку, чтобы не дать ей воровать. Это незначительный проступок, повторения которого, возможно, я не допущу своей любовью и пониманием. Если мы довольно долго будем разговаривать и целоваться, Корина наверняка расскажет, что с ней случилось. С человеком должно произойти что-то очень серьезное, чтобы заставить его совершить столь ужасный поступок – красть у друга, давшего работу незнакомке лишь потому, что ему понравился ее почерк.


                17. Микроклимат

В последующие недели я несколько раз переспал с Кориной в квартире Хосе Карлоса. В первый день она не хотела туда подниматься, решив, что я приведу ее к себе домой, и наотрез отказывалась раздеваться под крышей, приютившей мою мать. Она сказала, что это настоящий грех. Как знать. Я пояснил, что пойдем мы на шестой этаж, не на четвертый, и что в квартире будем одни. Вдобавок наши квартиры совершенно не похожи одна на другую, тем более что Хосе Карлос свою отремонтировал.

- А ты не врешь? –  и тут же переспросила: – Не врешь?

Корина и в лифте стояла на своем. Я же задумался: что сделали этой женщине, если она стала такой недоверчивой? Злобный внутренний голос, иногда говорящий со мной, пробормотал: воровка всех считает такими же, как она. Но я не обращал внимания на этот подло-злорадный голосок, потому что был убежден в честности Корины. В те недели на другом берегу реки я предпочитал думать, что она, по-своему, запуталась, потерялась, не более того, поскольку было очевидно, что Корина рада нашим отношениям и тем минутам, что мы крали у работы, церкви и наших обязанностей. Этих минут было немного, но они были такими же реальными, как кристально-чистый взгляд ее немигающих зеленых глаз, и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя влюбленным.




Я знаю, что слово “влюбленный” иногда ничего не значит. Существует много разных точек зрения на его конкретное значение и даже на саму возможность того, что оно что-то значит, но я имею в виду то, что условно подразумевается под “влюбленностью”: есть человек, который нравится вам больше других, и, помимо того, что все его слова очень важны для вас, вам очень нравится его тело. А самое главное – вам хочется быть рядом с ним, чувствовать его, смотреть на него. Короче, как-то так. Влюбленность – это физическое состояние, требующее материального поддержания в виде определенных жертв и подарков. Вот пример одного такого подарка, преподнесенного мамой отцу: она назвала меня Висенте в честь моего деда. В то время сие действительно ужасное имечко не пользовалось популярностью. В середине семидесятых в моде были Давид, Даниэль, Алехандро, Борха, Гонсало… Мама сделала отцу подарок за мой счет. Но я не хочу возвращаться к теме моего имени. Корина произносит его крайне редко. Вероятно, неспроста. А мои подарки вы уже видели: куча офисных товаров.

Полагаю, из магазина Корина больше ничего не стащила. С одной стороны, я был начеку и не давал ей такой возможности. С другой, хочется думать, что ее связь со мной окрепла, и теперь я уже не тот незнакомец, которого можно равнодушно обчистить. Не знаю, возможно, что и бугай из машины перестал вытрясать из нее деньги. Не знаю, но хотел бы узнать, поговорить об этом, только случай не представлялся, хоть я и не увиливал. Это правда, обычно я избегаю стычек, стараюсь не спорить, и до недавнего времени считал себя терпеливым и уступчивым парнем. Теперь я знаю, что это не так. Совсем не так. Я избегаю споров, потому как меня пугает мысль, что передо мной стоит человек с приветом и орет на меня. Но вот вы проорались, наговорили друг другу ужасных вещей, наконец, поняли, что думаете по-разному, и ваши желания не совпадают, и что теперь делать? Даже представить трудно. Для меня это отвратительно и очень утомительно, поэтому я не ввязываюсь в споры. Но в случае с Кориной и пятью картонными коробками, было ясно, что однажды мы поговорим об этом, когда я увижу, что она чувствует себя уверенно и в безопасности. Пока момент не наступил. Это чувствовалось: нашим телам было очень комфортно вместе, но Корина почти ничего не говорила о своем прошлом, о своей жизни. Она рассказывала об обычаях Байя Маре, о своей дочери, которая хочет стать врачом-педиатром, когда вырастет, и которую она явно очень любила. О том, что происходило в доме старичков, за которыми присматривала после обеда. Корина часто шутила по поводу Испании и чудаков-испанцев, но никогда не говорила о том, что у нее в душе. Впрочем, в отношениях, на мой взгляд, это необязательно. По-моему, не стоит говорить решительно обо всем, есть незримые вещи, которые не передать словами, но можно незаметно передать через поступки.




- Почему бы нам не уехать на эти выходные? – предложил я Корине в четверг. – По-моему, неплохая идея.

- Выходные? За городом? – Корина ответила так, будто я предложил ей ограбить нью-йоркский банк в Бронксе.

- Ага. У моего друга Хосе Карлоса есть квартира на берегу моря, в Аликанте. Можно попросить его, он там почти не бывает. А сестра в субботу подменит меня в магазине. Ну же, соглашайся, скажи “да”.

Собственно, квартира принадлежит родителям Хосе Карлоса, то есть, всей семье. Обычно Хосе Карлос предупреждает меня, когда его, уставшие от жары и полчища людей, родители (у которых летом в доме престарелых каникулы, как у школьников) уезжают в августе на две недели к родственникам в Виго, и тогда мы с радостью заселяемся туда вдвоем, предоставленные самим себе. Со времен нашей юности прибрежный город сильно преобразился, но мне нравится каждый год встречаться со зданиями, чьи фасады отремонтировали, с участками земли, на которых начали закладывать фундаменты домов-новостроек, с ларьками (которых всё больше и больше), в которых продается вкуснейший оршад, кальмары-гриль, жирные медузы… и все такое. [прим: оршад – прохладительный напиток с миндалем]

- Хосе Карлос – хороший друг. У него такая милая квартира и квартира на море…

- Он – настоящий друг. Нужно как-нибудь поужинать с ним и его девушкой.

- У него есть девушка?

- Да, Эстер.

- А почему он не женится?

От такого вопроса Корины я обалдел. Ей-то какая разница, если она их не знает? Корина не переставала удивлять и потешать меня. Ее интересовала жизнь других людей. Я подумал и решил сказать ей правду. Она была моей девушкой, и я не должен ничего скрывать.

- Не женится, потому что Эстер уже замужем.

Корина ничего мне не сказала, жестом выразив свое недоумение.

- Эстер замужем, – принялся объяснять я, – у нее двое детей, и она не хочет бросать мужа, потому что… да черт его знает, почему. Может, из-за детей, может, не хочет его огорчать. Толком не знаю. Но Эстер очень любит Хосе Карлоса, они уже несколько лет вместе. Работают на одном предприятии, ездят вместе в командировки, чтобы чаще встречаться. У них все хорошо, они счастливы.

Корина молчала и внимательно слушала, что изрядно меня вдохновило.
 
- Честно говоря, – продолжил я, – я не стал бы мириться с подобной ситуацией. Я, например, люблю тебя, – тут я понял, что произнес эти слова впервые, – и мне мало наших редких встреч. Если у нас всё сложится нормально, рано или поздно, мне захочется, чтобы мы жили вместе.
Я всё сказал. Яснее некуда. Корина по-прежнему молчала. Теперь-то я понимаю, что чужая душа – потемки, и я, скорее всего, во многом заблуждался относительно Корины. Строить свои предположения о других практически невозможно. Не потому, что они хранят секреты, которыми никогда не поделятся с нами, а потому, что их представления обо мне, полагаю, тоже порочны. Ни сам я, ни всё, происходящее со мной, не имеет ничего общего с их домыслами. Изредка мне до сих пор хочется позвонить Корине и спросить: “Что ты испытывала ко мне на самом деле?” Не из желания отомстить или получить шанс снова любить друг друга, а для того, чтобы узнать правду. Сейчас мною движет дух исследователя и авантюриста, и я хочу знать, что предложит мне будущее, если кое-что изменить. Но люди осторожны, и я не знаю, согласится ли Корина честно рассказать, что творилось тогда в ее голове на самом деле. Если знает, конечно. Сам я, как мог, уже объяснил себе.
 
- Ты считаешь, это неправильно? – спросил я продолжавшую молчать Корину.

- Нет, – ответила она.

- По-моему, если у тебя с кем-то не ладится, нужно расставаться, – пояснил я свою мысль, – как моя сестра. Она расходилась несколько раз. Изменять мужу несправедливо, даже если он не догадывается об этом и не страдает. Я, во всяком случае, предпочел бы знать. Возможно, муж Эстер несчастлив в браке и тоже хотел бы уйти от жены, но не решается. Как знать, может, у него гора с плеч свалилась бы, если бы она сказала?

- Не думаю, – быстро и убежденно ответила Корина.

Как я говорил, для Корины характерно говорить уверенно о том, чего она почти не знает, и никогда не признавать своих ошибок.

- В смысле?

- Что гора с плеч свалится. Брак – дело трудное.

- Догадываюсь. Так мы поедем на выходные? Квартиру просить? В городе сумасшествие, конечно, строительство идет полным ходом, но местечко там чудесное. Есть несколько бухт… Ты видела Средиземноморье?

Корина помотала головой.

- Ну так увидишь. Захвати с собой купальник. Если повезет, сходим на пляж. Там особый микроклимат.

Корина согласилась. Мы закончили инвентаризацию, которая являлась частью моей стратегии, чтобы товар не затерялся в холщовой сумке. Каждую неделю мы пересчитывали весь товар и сверяли с накладными от поставщиков, которые я заставлял ее носить с собой в небольшой папке. Рабочий день закончился, и нашим отношениям пришел конец. Хотите верьте, хотите нет, но в тот день я виделся с Кориной в последний раз.




Телефон Корины был выключен или все время находился вне зоны действия сети. Даже голосовая почта не действовала. Отправлять сообщения было бесполезно, поскольку она не отвечала, и я даже не знал, дошли ли они. Я понимал, что появляться у дверей ее подъезда будет столь же бессмысленно, если не найти к ней более гибкий подход. Тем не менее, однажды я все-таки сдался. В воскресенье я взял Паркера, сказал матери, что поведу его на прогулку в парк Ретиро, а потом посижу с друзьями. Мы всей компашкой договорились встретиться в парке на аперитивчик по предложению тех, у кого были дети, и они не знали, что с ними делать. Все это было враньем. Я посадил Паркера в машину, и мы очутились в Косладе возле ее подъезда. Это был самый безумный поступок в моей жизни, и эти несколько часов оказались сущим кошмаров. Кажется, я был вне себя. Впору было купить сигареты и закурить, как это делала Корина, когда была не со мной. Мне хотелось напиться, чтобы обострить и в то же время притупить мои чувства, чтобы избавиться от этой боли. В баре напротив я выпил пару двойного пива, наблюдая за входом в подъезд через стекло. Мне повезло; Корина вышла через два часа. А могла вообще не выйти или, наоборот, не вернуться домой до поздней ночи. Не знаю, что бы я тогда сделал. Кажется, мне не хватает упорства даже для моей одержимости.

Корина вышла с этим вымогателем, но теперь он не выглядел мафиозной скотиной. Обычный работяга, наслаждающийся выходным. Следом за ним шли двое детей: мальчик лет восьми и девочка лет четырнадцати, которая, возможно, хотела стать педиатром, когда вырастет. Все четверо были одеты по-праздничному. Корина несла в руках знакомую мне холщовую сумку, предположительно, с едой, поскольку из нее торчали два батона хлеба и несколько бутылок газировки. Она была счастлива, очень счастлива, то и дело обнимая и целуя детей. Они подошли к той же самой машине, что и в тот день, посадили в нее детей, подрегулировали кресла, чтобы им было удобно и пристегнули ремни безопасности. Они заботились о детях, как могут заботиться только родители. Прежде чем сесть на водительское сиденье, мужчина открыл багажник, галантно взял из рук Корины тяжелую холщовую сумку и аккуратно положил ее рядом с куртками, чтобы она никому не мешала. А потом поцеловал Корину. Она рассмеялась, потому что для них поцелуи были привычными, а не в новинку, как для нас. Корина вернула поцелуй, прежде чем открыть дверцу машины и сесть на свое место. Пока он выруливал, Корина повернулась к детям и, улыбнувшись, что-то спросила, а те в ответ дружно кивнули. Когда машина проезжала перед баром, мне показалось, что девочка, желавшая стать врачом, посмотрела на меня, но это не точно.




Не знаю, как живут другие, знаю только, что произошло со мной.


                18. Чакры

Зазвонил мобильник, и я ответил, не глядя.

- Посмотрим-посмотрим, как там Винченцо, – сказала я себе и позвонила. – Как дела? Магазин у мамы купил или нет?

Меня удивило, что это случилось именно тогда. Ни с того ни с сего Бланка появилась вновь как раз на следующий день после моего разрыва с другой женщиной. Еще несколько недель назад я бы дорого заплатил за такой звонок, но теперь, раздраженный и опечаленный, не понимал, почему она позвонила. Неужели уловила из поднебесных волн, что я соскальзывал с ее орбиты? Ненавижу женщин, желающих удержать тебя рядом, ничего не давая взамен. Бланка не такая, она незаурядная женщина, я всегда это говорю, но даже так…

- Приходи ко мне, – предложил я, – выпьем что-нибудь и поговорим.

Находясь рядом с человеком, легко думать: “всё кончено, мы не можем быть вместе”. Гораздо труднее – как правило, невозможно – сказать, или подумать то же самое, когда физически ты не с ним; мучительные мысли о том, что вы не вместе, когда вы врозь, – непозволительная роскошь. Такое иногда со мной случалось еще до нашего расставания с Бланкой. В последние дни, сидя рядом с Бланкой, я думал: “Мы не можем быть вместе”. Не потому, что наши отношения ни к чему не приведут, а конечная точка движения, по-моему, и не дает покоя парам. Я не считаю, что непременно нужно достичь определенной физической конфигурации: дом, двое детей, собака, один и тот же город. Проще говоря, я не считаю, что у нас с Бланкой не могло быть общих желаний. Проблема заключалась в другом.

Мы с Бланкой шли по плохой дороге с рытвинами, ухабами и камнями. До сих пор не пойму, почему они там находились, и почему нам не удалось выровнять дорогу, утихомирить те адские ощущения, которые мы оба испытывали, ведь мы знали о канавах и ухабах, которые не выбирали, но о которые спотыкались. Богом клянусь, я изо всех сил старался избавиться от помех, сгладить хотя бы свою часть дороги, но не смог.

- Между нами всё кончено, Висенте. Я устала, у меня нет сил пережевывать одно и то же, – сказала Бланка. – Неужели ты не понимаешь? Нас уже тошнит от постоянных разговоров об отношениях.

Так утверждала Бланка. И это было правдой. Постепенно нас утомили сначала свидания, потом – телефонные звонки, а под конец даже мысли о нас повергали в уныние.

- Висенте… посмотри на меня, Висенте.

Когда нам было плохо, мне было тяжело смотреть на нее. Хотелось только плакать, залезть в норку, под бочок к ней, и не больше.

- Послушай, любимый. – Бланка назвала меня любимым, когда мы с ней уже решили расстаться. Думаю, конец зачастую бывает страстным. – Можно прикладывать массу усилий, но отношения, основанные на постоянном усилии, приведут к тому, что ты перестанешь быть собой. Ты превратишься в лицемера, притворщика. А это утомляет. Отношения не для страданий, а для удовольствия. Понимаешь?
 
Естественно, я понимал Бланку, но признаваться в этом не хотел. Что я чувствовал? Что меня бесило буквально всё? Что она далеко, а я опустошен? Что постепенно наша радость угасала?

- Винченцо, что с тобой?

- Ничего.

- О чем задумался?

- Да так, ни о чем. Не сходить ли нам потом в кино.

Со мной – ничего, ровным счетом ничего. Я думал только о том, чтобы поцеловать Бланку и переспать с ней, потому что это была лучшая замена радости, пришедшая в голову. С одной стороны, я не хотел чувствовать то, что чувствовал, а с другой, не мог рассказать о том, что творилось со мной, потому что, когда Бланка была рядом, ничего не творилось. Меня словно замораживали изнутри, и я каменел.  Должно быть, Бланка замечала это, потому что тоже каменела. Или ей было скучно со мной, что является еще одним, более простым, объяснением, требующим меньше времени. В то время я винил себя за недостаток радости, за все камни и скуку, но теперь задаюсь вопросом, не было ли также и в ней чего-то, что приводило нас к внезапной сдержанности всякий раз, как мы оказывались вместе.

- Ты замечательный человек, Висенте, и я очень тебя люблю, но… лучше нам все-таки расстаться. Эй, Винченцо, не делай такое лицо.


Сейчас мне легко объяснять, но тогда всё было иначе. Я не хотел завершения наших отношений. Не мог с ней расстаться. Я пребывал в борьбе. Боролся, чтобы вышвырнуть китайцев и засыпать рытвины на дороге. Иногда вручную. Иногда более радикально, найдя решения, позволяющие одним махом, словно лазерным лучом, испепелить наши проблемы, что, впрочем, никогда не удавалось. Ну нет у меня такой способности, и отродясь не было. Сами видите, какая ерунда. И рытвины – это не остроумная метафора, которую я привел, чтобы рассказать обо всем. Отнюдь. Это способ охарактеризовать стоявшие между нами неосознанные идеи, мысли, предрассудки, воспоминания, которые мы не могли ни выразить, ни преодолеть, ни отбросить. Я понял это сегодня утром, в понедельник, когда мне позвонила Бланка. Раньше я этого не понимал – ни когда мы встречались, ни после расставания, – лишь изводил себя своей неспособностью заинтресовать Бланку и удержать. Теперь мои чувства охладели, я не был связан с ней и мог на расстоянии оценивать вещи трезво, но с нежностью. Вечером я закрыл магазин и отправился на встречу с Бланкой.


- Послушай, у тебя тело жестче брони... Давай, встряхни чакру Висенте, иначе никогда ее не откроешь. [прим: чакра – в практике индуизма –  центр силы и сознания, по которым протекает жизненная энергия]
Поди пойми, какую чакру она имела в виду. Четвертую. Пятую. Я в этом ни черта не смыслю. Мы танцевали в бразильском клубе, который она открыла для себя с тех пор, как мы не виделись, и который пришелся ей по душе. Я старался следовать ритму, пропустить его через себя, чтобы не думать о нем, – говорят, так надо, – но, ни о чем другом, кроме ритма, думать не мог и в итоге сбился. Как ни крути, в Испании людей, сколь бы сильно – как в моем случае – они не любили музыку, не учат встряхивать чакру, так что моя беда является бедой всего общества, и мне плевать, что Бланка говорит по этому поводу. Тем не менее, пока длились наши отношения, Бланка своими танцами и моей плохой координацией заставляла чувствовать себя полным ничтожеством. Она настаивала, чтобы мы занимались разными танцами, к примеру, национальными, типа обожаемого ею фламенко, который мне нравилось слушать вместе с ней. Однако от простой прослушки до увлечения танцами и умения отличить фанданго от сегидильи – долгий путь, не особо меня интересовавший. Разве что, пока был с ней. Бланка была мне интересна, а следовательно, и все ее увлечения тоже. Она рассказывала о себе так, будто фламенко был частью ее, а Моренте или Кармен Линарес говорили мне о ней, раскрывая тайные формулы, чтобы удержать ее, приблизиться к той недоступной части ее души, которую я иногда видел мельком и, как дьявол, хотел выхватить ее. Но я не дьявол. Тот, похитив душу, со всех ног удирает прочь, зная, с каким грузом приходится бежать, ведь душа немедленно захочет вернуться в свое тело, или тело потребует вернуть душу, как Корина захотела вернуться к семье и не связываться со мной. Я не был дьяволом и не прятал как можно дальше украденные на бегу души. Думаю, это подходящее выражение, но могу и ошибаться. Я плохо разбираюсь в выражениях, это один из моих недостатков. К этому времени я уже знал свой главный недостаток: отсутствие хитрости и ловкости. Вольно или невольно мои карты всегда открыты. [прим: фанданго – испанский народный танец, исполняемый под пение в сопровождении гитары и кастаньет; сегидилья – испанский народный танец, исполняемый под пение в сопровождении гитары и кастаньет; Энрике Моренте – испанский певец, исполнитель фламенко; Кармен Линарес (Кармен Пачете Родригес) – испанская певица, исполнительница фламенко и национальных песен]


Мы танцевали и пили, я прилично клюкнул, в итоге отдался ритму и не думал о нем. По словам Бланки, я зажигал на танцполе. Когда забегаловка – небольшая, старомодная дискотека с хорошей музыкой и кайпириньей – закрылась, мы пошли к Бланке домой и завалились спать. Не помню точно, занимались мы любовью или нет, поскольку мне было все равно. Помню только, что мы целовались, и я был разочарован: раньше мне нравилось целоваться с Бланкой, а теперь нет, ведь я целовался не с Кориной. Я искал, но ничего не находил в ее поцелуях. Они были бесстрастными, и я лишь сильнее тосковал о любимой румынке. Я хотел быть человеком, умеющим отделять половое влечение от чувств, относящимся к сексу как к гимнастике, но никогда таким не был. Мое тело жило исключительно моей жизнью, и я не испытывал удовольствия от перспективы секса с Бланкой. Слишком поздно. Мы так давно вернулись из нашей общей страны, что даже срок виз истек. Тем не менее, было приятно проснуться в обнимку с Бланкой, а после с раскалывающейся от боли головой постоять под шикарным душем Шарко, потому что в кокетливой, уютной и ухоженной квартире Бланки всё было на высшем уровне и работало как часы. Под стать ей.  [прим: кайпиринья – бразильский алкогольный коктейль, который готовится из кашасы, лайма, льда и тростникового сахара]

Я принимал таблетку за барной стойкой мини-кухни, выходящей в гостиную-столовую-мастерскую (квартирка была небольшой, но там было все необходимое, даже уголок прикладного искусства, поскольку Бланке нравилось мастерить украшения), когда бывшая выдала истинную причину своего звонка:

- Я уезжаю, Винченцо. Уезжаю из страны. Опечатаю квартиру и буду жить за границей.

Я окаменел. Новость потрясла меня сильнее, чем безразличие наших тел сегодняшней ночью. Но тело и разум таковы; они абсолютно разные.

- Куда?

- В Англию. В головной офис компании. Там освободилось место, и… здесь меня ничто не держит. Ты же знаешь, пару лет назад мой брат уехал туда вместе с женой, работает санитаром. У них всё путем. Вот и я хочу попробовать что-то новое, пока совсем не состарилась и не стала сибариткой.

Англия. Именно Англия. Место, о котором я забыл, место, где исполняли песни, столь много значившие для меня. Англия. С ее чаем, рыбой с жареной картошкой, с ее двухэтажными автобусами, фабриками, правосторонним рулем, с ее шахтерами на тропе войны и пинтами пива. Я больше не думал об Англии, но легендарный остров, которым я восхищался когда-то, сотни лет тому назад, по-прежнему существовал, и другие люди отваживались на решительный шаг. Бланка была права. Время шло. Она была старше меня. Женщина за сорок… сколько шансов ей дано на перемены? Я почувствовал себя сиротой. Я не хотел, чтобы Бланка уезжала. Мне нравилось думать о ней; я не был влюблен, но внутренне рассчитывал на нее.

- Ну же, Винченцо, не делай такое лицо, – Бланка поняла, что со мной творится. Может, незаметно для меня мои глаза затуманились, такое иногда бывает. – Англия совсем недалеко, и туда есть куча рейсов по дешевке.

“Много слов, да дела нет, – подумал я. – Сколько раз за эти годы я летал в Англию? Ни разу. Ни разу, а ведь как хотел!” Бланка прочла мои мысли, а может, думала так же.

- Вот посмотришь, мы будем видеться чаще, чем здесь, – продолжила она свою святую ложь. – Станем переписываться, общаться по скайпу. Это же так весело.

“ Нет, – подумал я, – у тебя будут новые друзья, новая любовь, новые пространства для передвижений: офис, супермаркет, химчистка, винный магазин, аптека, спортзал, автозаправка, любимый индийский ресторанчик… Я не впишусь в этот декор. Ты меня забудешь”.

- Конечно, – сказал я вслух.

- Уже четверть девятого, – мягко заметила она, – на работу опаздываю.

- И когда?..

- В эту пятницу, – ответила Бланка, натягивая куртку.

Я встал с табурета и обнял ее. Если бы объятия длились чуть дольше, я бы, наверное, заплакал, но она меня опередила:

- Это не прощание, Винченцо. До скорой встречи, и только.

Бланка слегка отстранилась, улыбнулась и поцеловала меня в губы.

– Оставайся, сколько хочешь. Дернешь дверь, и всё. И учти – первым я хочу там видеть тебя. Goodbye, my darling . [Прим: Пока, милый]

Бланка ушла.

Я даже не успел рассказать ей ни о Корине, ни о сорвавшейся покупке маминого магазина, ни о живущей у нас сестре с детьми, ни…




По дороге в магазин, стоя в метро в мятой и несвежей вчерашней рубашке, я подумал, что незадолго до смерти отца Сантьяго Аусерон ушел из группы Radio Futura и стал называть себя Хуан Перро. Он выпустил несколько весьма успешных альбомов кубинской музыки, которые, впрочем, не входили в число моих любимых. Я уже упоминал о своей проблеме с карибско-тропическими ритмами. У меня не складывается даже с болеро, не говоря уж о перрео или сальсе. Самое интересное, что, покинув Radio Futura, Аусерон объединился с Кико Венено, и, благодаря этой дружбе, вышел альбом под названием Echate un cantecito, который я слушал, пока не заездил диск. Когда умер отец, я еще больше пристрастился к музыке, только она облегчала боль, но речь не об этом. Речь о том, что в метро я подумал: хочу, чтобы и со мной было так же, чтобы друг типа Сантьяго Аусерона (а лучше женщина типа Бланки) помогли мне вытянуть из себя все самое лучшее и идти своим путем, каким я иду сейчас, но усовершенствованным, как делает большинство людей. Плавный, естественный переход от прежней, довольно резкой по звучанию, музыки к триумфальному альбому Echate un cantecito Кико Венено совершил со своим товарищем. Я тоже хотел плавных перемен, мысленно спроектированных мною: покупка магазина, отношения с Кориной, постепенное преобразование моей личности. Но кто будет моим Хуаном Перро? Или Сантьяго Аусероном? Бланка? Она уезжает. Хосе Карлос? Славный малый, но слишком занят своими делами. Кроме того, он и сам погряз в рутине своих любовных отношений, неделя за неделей топчась на месте, и вдобавок был одержим работой. Корина? Нет, сам посуди. Я был один. У меня не было друга, который придет мне на помощь, укажет дорогу и подтолкнет. [прим: Radio Futura – испанская рок-группа; Сантьяго Аусерон – основатель вышеуказанной группы, певец и автор слов; Кико Венено (Хосе Мария Лопес Санфелиу) – испанский музыкант]




Вечером я выгулял Паркера и рано лег в кровать. Племянники еще чистили зубы в ванной, препираясь и уговаривая сестру разрешить им подольше посмотреть телек.  Читать не хотелось, и я лежал в кровати, тупо глядя в потолок. Тот же самый потолок, что и в детстве, та же самая комната. Вид комнаты, конечно же, изменился. Письменный стол, вращающееся кресло, книги в этажерке. Цвет стен был другим, потому что детские аляписто-пестрые обои я давным-давно содрал; на месте штор были жалюзи, а вместо кретонового покрывала лежало стеганое. Все было другим. До сегодняшнего утра я думал, что тоже изменился, что время сделало свое дело, но вечером усомнился в этом. Я встал и открыл этажерку с виниловыми пластинками. Достал одну. Включил проигрыватель и с величайшей осторожностью опустил иглу на бороздку пластинки. Полилась чудесная мелодия в идеальной оранжировке:

 - Еще одна ночь, и мне не уснуть, еще одна ночь потеряна. Но мажорно звучит старый рояль где-то там, за зеленой дверью…  [прим: песня  La puerte verde (“Зеленая дверь”) группы Los Liopis]

Лежа возле кровати, Паркер пристально смотрел на меня своими влажными черными глазами. Мою грудь захлестнула любовь к нему. Я улыбнулся псу и, не удержавшись, спросил:

- И что мы здесь изображаем?


                19. Вернуться в свои семнадцать

Всю неделю я ходил как в воду опущенный; важно было одно – пережить как-то день, дождаться ночи и забыться сном. Очень сильно выручали дети. Я понял, что, благодаря романтическим неудачам сестры, мне посчастливилось жить рядом с тремя племяшами, чего лишены другие. Дети удерживают тебя на земле, ты реже витаешь в облаках, а в такие дни, как у меня, лучше вообще не отрываться от земли. На выходные дети разъехались по своим отцам, чего добиться крайне сложно; согласитесь, планы троих мужиков, в целом, совпадают крайне редко, тем более когда один из них – аргентинец, и из родных краев наведывается к нам лишь тогда, когда захочет. В пятницу в доме стихло, и я ощутил ужас нависшей надо мной пустоты. Я разработал план под названием “сядь на велик”. В воскресенье, одевшись подобающим образом, в солнцезащитных очках и шлеме я спускался по лестнице, таща велосипед (в лифт велик не влезал), и столкнулся с нашей соседкой Фатимой. Та как раз собиралась на мессу и запирала квартиру на семь замков.

- Висенте, привет, красавчик.

- Доброе утро, Фатима.

- Послушай, если вам с мамой что-нибудь понадобится, спрашивай, не стесняйся. Она неплохо выглядит.

- Я знаю, что мама спускалась к вам, чтобы вы помогли ей надеть пальто. Дело в том, что я был в ванной, а она ужасно нетерпелива, вы же знаете.

- На то мы и соседи. Может, поднимусь к вам днем ненадолго, составлю ей компанию.

Составит компанию? Я улыбнулся, представив испуганное лицо матери, когда звонят в дверь и на пороге появляется Фатима. Иногда я боюсь, что однажды терпение мамы лопнет, и она ее отлупит. Забавное было бы зрелище, но неприятное.

- Приходите, когда захотите, Фатима. А сейчас мне пора идти, я спешу.

- Я тоже спешу, у меня месса в одиннадцать. Пока, милок.


Нелегко думать, что всё на свете необъяснимо, еще трудней принять, что предметы действительно неодушевленные и что наша жизнь не имеет особого смысла, глубокого значения; всё случайно, и у нас нет души. Фатима однозначно не примет подобную идею, скорее, она поверит, что сам Бог, Пресвятая Дева Мария или Святой Петр сидят среди коробок и дергают всех, включая нас, за ниточки. Мне этого не понять; слово “бог” мне ничего не говорит, а созданные людьми религии тем паче. Возможно, это часть наследия активистов испанской компартии, которые меня воспитали. В бога я не верю, но верю в души. Не в те, что попадают на небеса или страдают в аду, за спасение которых молятся и время от времени заказывают поминальные службы люди вроде Фатимы, нет. Я верю в души иного рода. Если бы я не верил в души, в нечто невидимое, я не злился бы на жизнь, на предметы, на нити, незаметно передвигающие их, заставляя падать бутерброды маслом вниз (или не давая тебе купить кофе, когда он особенно необходим) сообразно порядку или намерению, выходящему за пределы материальности вещей. Верю в следы, которые люди оставляют на вещах, прикасаясь к ним; верю в светлые и темные следы, оставленные в душах других, знакомых или незнакомых нам людей, благодаря песне, книге или красивой и удобной авторучке. Именно о такой душе и спрашивал меня во сне отец. Такой, и только такой.




На велосипеде я отправился в горы. Небольшой поездки по парку Каса де Кампо мне сегодня было мало. Разве у меня не душа улитки? Что ж, тогда вперед, до конца по каменистым тропам горы с говорящим названием Ла Педриса. [прим: La Pedriza – каменистая] В словаре слово “заблудиться” имеет два значения: потерять дорогу и ошибиться (в переносном смысле). Блуждая по горным тропам, именно таким я себя и воспринимал: допустившим ошибку и сбившимся с пути. Я интуитивно чувствовал, что с Кориной шел по правильной, цветущей и залитой солнцем дороге, но в какой-то момент, сам не зная как, сбился с пути и больше мне на ту дорогу не попасть. Я крутил педали и изводил себя воспоминаниями; я пересматривал заново все свои поступки и слова, стараясь отыскать косяк. Я запутался в том, что говорил, что не говорил, что сказал не так, но ошибку считал свершившимся фактом. Если бы не моя чудовищная оплошность, у нас с Кориной наверняка всё могло бы сложиться иначе, даже если у нее был муж, двое детей, и она лгала мне. Я видел только зловещую тень своей невежественности, наполнявшую тревогой всё вокруг. Я проехал мимо площадки для пикника. За столиком группа туристов отмечала день рождения, и один из них пел под гитару:

Прожив на свете сотню лет, в свои семнадцать я вернулся,
Не став мудрее ни на грош, в блаженный миг я окунулся…

Я знал эту песню. Когда я был совсем маленьким, мама слушала ее в исполнении Розы Леон. Репертуар Виктора Хары и Виолеты Парра пользовался успехом у прогрессистов семидесятых, которые, как мои родители и многие другие представители графического искусства, участвовали в антифранкистском подполье.

Стараясь разгадать знаки судьбы, я хрупким, как мгновенье, стал…

Влекомый чувствами, я начал напевать стихи как литанию, не в силах противостоять  им. [прим: литания – разновидность молитвы]

И, как дитя, стоящее пред богом, глубины чувства осознал.

Мелодия пришла издалека, я не слышал ее много лет. Так откуда столько эмоций? Что связывало меня с Виолетой Парра? Кроме семейных воспоминаний, у меня не было ничего общего с Виолетой. Начнем с того, что она была женщиной. Родилась в начале ХХ века, прожила бурную, богатую на приключения и события жизнь, а возрасте пятидесяти лет покончила с собой в 1967 году, задолго до моего рождения. Кем была для меня Виолета Парра? Независимая личность, в то же время заразившая меня необузданностью. Почему я думал о ней сейчас? “Прожив на свете сотню лет”. Это я понимал. Чувствовал. “Стараясь разгадать знаки судьбы”. Это тоже понятно. В последнее время я видел столько знаков и хотел разгадать их значение, но не умел... В моей жизни что-то происходило, но что? Я ожидал указаний. “Я хрупким, как мгновенье, стал и, как дитя, стоящее пред богом… ”. Я ехал с Виолетой Парра. Почему мне так грустно? Отчего так трудно вставать по утрам, отчего я пал духом и тоскую о том, чего никогда не будет, могло бы быть, но ушло? Что связывало меня с Кориной, точнее, с ее руками на моих плечах, на боку, на затылке, с ее такими мягкими губами и тем бунтарским поцелуем в машине? Это было невозможно, не так сильно. Мы были знакомы всего лишь несколько недель! Почему мне ужасно ее не хватает, если у нас было так мало всего? В сущности, почти ничего. Я ехал на велосипеде и думал, не возобновляет ли каждая новая потеря предыдущие, не является ли сегодняшняя грусть печалью прежних дней, иногда настолько далеких, что я уже не узнавал их и не мог дать названия. Мне подумалось, что я все мешаю в одну кучу, не сортируя и не ведя учет, подобно людям, пихающим в одну коробку счета, билеты, накладные и всё остальное. Живущим, не имея бумажника и рассовывая по карманам деньги, кредитки, мелочь и оторванные пуговицы. Никакого учета, беспорядок, лабиринт.

Я увидел себя деградирующим человеческим существом, неожиданно осознав, что все мои прежние знания уже давно не стоят и ломаного гроша, а новых я не приобрел. Я уверенно ездил на велосипеде, но… ничего не знал. Я понятия не имел, как вести себя с женщиной, как признаться в любви, как сблизиться с матерью или отдалиться от нее, как устроиться на работу, как быть искренним, как быть другом, братом или кем-то еще. Возможно, это не так важно, если человек хочет учиться. Я хотел, но не думал, что смогу. Как учиться? Где? Кто будет учить? Я не шел вперед, а еле полз по жизни, как несчастная улитка, у которой нет выбора. Я слез с велосипеда. Тоска не давала ехать дальше. Я укрылся за одной из гранитных скал мадридских гор и достал свой скудный перекус. Я, шеф-повар, не захотел приготовить что-то путное. Я взглянул на жалкий бутерброд с хлебом “бимбо”, который никогда не любил и сухофрукты, и у меня пропал аппетит. На глаза навернулись слезы.

- Учатся у старших.

- Да-да.

- Дети учатся, подражая.

- Вот как…

Я испугался. Кто это сказал? Он разговаривал со мной? Если так, то откуда он мог узнать, о чем я думал? Или я подумал вслух, но не заметил, потому что был очень расстроен? Я посмотрел по сторонам. Никого не видно.

- Если дети не знают, как себя вести, им становится страшно.

Хотя я ни в чем не мог быть уверен, но, похоже, в данную минуту мне были нужны именно эти слова, кто бы их ни сказал. Если только я не свихнулся, и в этом наваждении мне не стало казаться, что все говорят об одном: обо мне. Я сунул бутерброд в рюкзак и встал. Мне не хотелось, чтобы меня застали сидящим на корточках и в слезах, зато хотелось дослушать разговор. С другой стороны скалы я заприметил отряд скаутов, послушно поднимавшихся по склону горы в сопровождении двух девушек. Мне показалось, что ребятишки были совсем маленькими.

- Страшно? – переспросила та, что по виду была рангом поменьше, скаут-инструктор,  на их языке.

- Вот именно, – подтвердила командирша, лидер. – Мартин, Лукас, Кандела!.. Не отвлекайтесь, сейчас дойдем до места и перекусим...

Ясно. Я испытывал страх, он сопровождал меня повсюду. Я настолько свыкся с ним, что перестал называть его так. Его суть стала моей сутью, он жил в моей коже и мышцах, которые приспособились к нему, как к неопреновому костюму. Я навострил уши. Чтобы девушкам не показалось, что я за ними подглядываю, я достал насос и принялся проверять давление в шинах, продолжая слушать лидера.

- Для детей единственный способ избавиться от страха и тревоги – двигаться, что-то делать. Они ищут пример для подражания, а за неимением ничего другого, копируют старших. Они учатся у взрослых и хорошему, и плохому. Если мы курим, то курят и они. Если мы кричим, они тоже кричат. Поступки взрослых ведь не всегда правильные, верно?

Я ничем не отличался от детей. Я тоже подражал, как и они. Разница же между мной и свободной, необузданной Виолетой Парра, напротив, была огромной. Виолета говорила о жизненной перспективе, у меня же никакой перспективы не было. Стоя на гранитной скале кастильских гор, я был одинок, окруженный детьми, пока еще не совершившими ни одной ошибки. Я задумался о простиравшейся перед ними жизни, об ухабах и канавах, которые могли образоваться на их ровненькой дорожке, и мне стало жаль детей. Нет уж, я, скорее, соглашусь с другим стихотворением: “Мой шаг назад, а твой – вперед”. Держаться позади – это мое. Судите сами, я был настолько глуп, что единственная перемена, пришедшая мне в голову, – стать владельцем магазина канцтоваров вместо продавца. Кто-то должен был вернуть меня в семнадцать лет, избавить от тревоги, и я решил, что это именно Корина. Только она могла исцелить меня от причиненной ею же боли и тревоги. Но что вызывало тревогу и боль? Как всегда, мое неумение понимать языки: ни свой собственный, ни ее. Все языки были для меня чужими, но словаря для перевода нет, и мне не выбраться из лабиринта в тридцать. Я снова находился в исходной точке.


                20. Жертва


Пересев с велосипеда за руль машины, я заметил, что опять не взял с собой мобильник. Чтобы не заморачиваться на эсэмэсках, я послушался совета Хосе Карлоса и оставил поставленный на беззвучный режим телефон в багажнике. Было больно то и дело проверять, не звонил ли он. Не то чтобы я его не слышал, просто Корина никогда мне не звонила. Ни для каких-то объяснений, ни для того, чтобы сказать то единственное, что я хотел от нее услышать – что она соскучилась и хочет меня видеть. Я вылез из машины и достал мобильник. Пропущенные звонки были. Много звонков. Но не от Корины, а от сестры Нурии.

- Куда ты, черт тебя возьми, запропастился?

- Катался на велосипеде.

- Ты что, оглох?

- Забыл мобильник в машине. А что случилось?

- Что случилось? Ты совсем свихнулся, вот что.

Сестрица была деликатна, как всегда.

- Срочно приезжай в больницу Грегорио Мараньона.

- Да в чем дело-то, скажи!

Можно многое представить и рассчитать заранее, как вести себя в том или ином случае, но к старению родителей не подготовиться. Осознание придет само. Глядя, как они стареют, вы вдруг поймете, как хрупки и слабы их тела, им не выдержать всех натисков судьбы; кое-что они еще сдюжат, но не всё. Родители не будут с тобой вечно, заслоняя тебя от ударов, наоборот, теперь уже тебе придется заботиться о них до самого конца. Мысль о том, что они исчезнут навсегда, пугает. Мой случай, возможно, более показателен, потому что отец умер молодым, и я не допускал мысли о том, что мама тоже может умереть раньше времени. Один родитель может, двое – нет. По статистике. Таков был мой расчет, мои счеты с судьбой. Тем более моя неутомимая, ни разу не чихнувшая мама, которая вечно злилась, если кто-то из нас простужался. А ведь я ее предупреждал. Утром, перед тем как ехать на велосипеде, я брился в ванной и услышал шкрябанье замка. Немало удивленный, я наскоро обернул полотенце вокруг пояса, поскольку был абсолютно голый, и выглянул в коридор. Там стояла мама с собачьим поводком в руке.

- Куда ты собралась, ма?

- За хлебом, – невозмутимо ответила она, словно только этим и занималась. Пес выбежал из ванной следом за мной. – А, так Паркер здесь, а я его обыскалась! Надень-ка на него ошейник.

- И не подумаю! Никуда ты не пойдешь. – Я встал между ней и собакой.

- Я спущусь за хлебом. У нас имбирный закончился, а твоя сестра его очень любит.

- И как ты его понесешь? В какой руке? У сестры одолжишь?

- Вот в этой, – мама показала здоровую руку, – в какой же еще. Ладно, надевай на Паркера ошейник, смотри, как он себя ведет.

- Нормально.

- Как же, нормально. Того и гляди лужу наделает.

- Я сам его выведу!

- У него пузырь не выдержит, лопнет. Ладно, Висенте, я пошла. Идем, Паркер.

Как я говорил, маме не хватает терпения, и она не тратит время на пустые споры. Ма развернулась и пошла к двери. Пальто уже было на ней. Не знаю, право, как ей удалось, но пока я, стоя под душем, изводил себя, мама умудрилась натянуть пальто и без меня. Я попытался ее образумить:

- Мама, Паркер потянет тебя за собой, ты упадешь, и у нас снова будут неприятности.

- Ничего подобного, дорогуша, пес меня слушается.

- Ма, сделай одолжение...

Мы уже стояли на лестничной клетке. Мама уже успела схватить собаку, поводок и сумку и теперь открывала дверь лифта.

- Как ты надела пальто?

- Фатима.

- Ты спускалась к Фатиме, чтобы надеть пальто? Ты же так жаждешь с ней встречаться.

Мама действительно была в отчаянии, если позвонила в соседскую дверь. Она частенько говорила, что не верит в бога, но представляет ад, как бесконечный вечер с Фатимой.

- Да что там с лифтом, в самом деле? – гаркнул кто-то из соседей.

- Ма, – взмолился я в последний раз.

Мама покосилась на Паркера:

- Малыш сейчас напрудит.

Мне пришлось уступить, тем более что я проспал, и, в сущности, прогулка Паркера с мамой оказалась очень кстати: благодаря этому, я мог пораньше сесть на велосипед.

- Только хлеб, и ничего тяжелого. Никаких йогуртов, пирожных, газет и журналов.

Мама вошла в лифт.

- Ступай в квартиру, детка, посмотри, в каком ты виде.

И в самом деле. Пол-лица в пене для бритья, чуть не нагишом, с полотенцем на талии, – не лучший вид, чтобы красоваться на лестнице. Вот и поговорили. А потом, как я уже рассказывал, я спокойно шел по лестнице с велосипедом и столкнулся с Фатимой.




- Что-то с мамой?

Я стоял на горной парковке и разговаривал с сестрой по телефону, а в голову лезли всевозможные мысли. Будь у меня выбор, я предпочел бы узнать всё сразу, не оттягивая миг, который всё изменит, миг, когда мы не можем отвести взгляд от вошедшего в нашу жизнь и смотрящего на нас несчастья. Я выбрал знание, но в тот короткий и нескончаемо долгий, не похожий ни на что миг, я горячо молился, не зная толком, кому, в надежде избежать самого худшего.

- Перелом бедра, а в остальном более-менее. Разрешить ей гулять с собакой... Как только в голову пришло, Висенте.

В больницу я приехал в велосипедном костюме, наряде, честно говоря, не красившем человека. Как и в прошлый раз, приехал последним. По-моему, я всегда опаздывал к важным семейным делам. Всю дорогу до больницы, я твердил: “Вот увидишь, ничего страшного, несколько месяцев полежит и будет как огурчик, это ерунда...” Приемный покой отделения скорой помощи, как всегда, был забит людьми. Врачи, медсестры и прочий персонал были так перегружены делами, что никто не заметил, как я прошмыгнул мимо поста и по указанию моей сестрицы направился к коридору между родильным и кардиологическим отделениями. Все палаты были заняты, и маму вместе с другими пациентами положили в коридоре.

- На этот раз не только перелом бедра, но и трещины в ребрах, – установил диагноз травматолог, на мой взгляд, слишком молодой и неопытный для столь глубоких познаний. – Нередко травма заставляет переносить вес тела непривычным образом, – пояснял он, – из-за чего люди спотыкаются и получают повторные травмы. Особенно часто это происходит с пожилыми людьми, поскольку у них замедляется реакция.

Но мы с сестрой – возможно, и мама тоже – знали, что это не наш случай. Мама упала, потому что пес слишком сильно дернул поводок, как я и предсказывал. Точнее, предполагал, что такое возможно, но ничего не сделал, чтобы это предотвратить. Я просчитался, совершил ошибку.

- А как же дети? – первым делом спросил я, когда мы остались втроем, одни среди множества больных.

- Фатима побудет у нас, пока отцы не приведут их.

- Хоть раз в жизни пригодилась, – съязвила мама слабеньким голоском, и мне почудилось, что он донесся из другого времени и принадлежал совсем юной, незнакомой мне девушке.

- Висенте, сынок, собака...

- Где Паркер? – спросил я.

Идиот, я не подумал о Паркере. Блин, где сестра его закрыла? Она запросто могла оставить его в машине, не приоткрыв окошко, не оставив воды. Или того хуже, могла привязать к фонарю, где его могли украсть.

- Тише, мама, тебе нельзя говорить, иначе ребра заболят, – прервала ее сестра, а потом, отведя взгляд, подошла ко мне. – Он сбежал.

- Как сбежал? – Я ничего не понимал.
 
- Мы гуляли на лужайке, где ему нравится, – устало пояснила мама, – и он увидел катившийся мяч. Ты знаешь отношение Паркера к мячам. Он рванулся за ним, я упала и не смогла его догнать. Я звала его, а он не послушался. Думаю, Паркер меня не слышал.

- Ну всё, довольно. Паркер – собака. А ты, мама, отдыхай, – снова встряла сестра.

- Как же так? Ничего не понимаю, – пробормотал я. – Он погнался за мячом и...

- И мама, которая намного важнее твоей псины, упала на землю и не могла двигаться. К ней подошли люди, заметь, чужие, потому что ты шлялся черт знает где...

- Я же сказал, что занимался спортом. Не видишь, что на мне? – отрезал я, но сестра, плюнув на мою защиту, продолжала обвинять, с неподдельной злостью глядя мне в глаза:

- … мама была одна, слава богу, кто-то позвонил в скорую, и ее забрали...

“Слава богу!” Что за выражение такое? И с каких это пор оно вошло в лексикон сестры? Она ввернула его исключительно для того, чтобы подлить масла в огонь, чтобы, как состарившаяся, бездарная актриса, манипулятор, каким она, собственно, и являлась, сделать мне еще больнее. Но мне не хотелось испытывать худшую боль.

- Так где Паркер?

Я назвал пса по имени, и меня замутило. Мной овладела жуткая тревога. Пес. Где мой пес? Мне захотелось увидеть его прямо сейчас, обнять, погладить его мягкие уши, коснуться звездочки на шерстке, потрепать по загривку, увидеть его влажные глаза и лапы с белыми носочками.

- Не знаю, сынок, не знаю, – из глаз матери хлынули слезы, но не от боли в бедре, ребрах или плече.

- Ладно, мама, не переживай, – сказал я, а сестра сверлила меня своим убийственным взглядом, будто я собственноручно причинил матери эти страдания. – Он объявится. Паркер – умница, и отлично знает дорогу из парка домой. Он вернется.

Я сказал эти слова, но не поверил сам себе. Почему не поверил – не знаю. Я думал: мой пес погиб, чтобы спаслась моя мать. И еще подумал, что жизнь торгуется со мной и выставляет счет по итогу приходов и расходов, а пес из-за моей беспечности и легкомыслия, из-за того, что думаю только о Корине и трахе, оплатил мои долги.

- А если не вернется, тоже не беда, – как всегда, не к месту злобно буркнула сестра. – Не понимаю, зачем вам собака. От нее одни проблемы. Одно скажу: если его отвезли в собачник, то там и усыпят.

- Заткнись, Нурия, – мой голос дрогнул. – Заткнись и помолчи.

Она замолчала. Чувствуя, что меня охватывает безудержный гнев, я не хотел смотреть на сестру, иначе я ударил бы ее по вечно недовольному, когда она с нами, лицу. Я посмотрел на маму, лежавшую на высокой больничной кровати с бортиками, и взял ее за руку. Со своими седыми растрепанными волосами, редеющими с каждым днем, с мешками под глазами и пигментными пятнами на коже она постепенно превращалась в маленького беспомощного крота, которого так хорошо описал мой племянник. Пока я жалел себя в горах, маленький слепой крот снова заблудился. К счастью, всё обошлось без серьезных последствий, но это означало, что мама стареет, что она сбегает. Точно так же как мой пес сегодня, эта старушка, доводившаяся мне матерью, однажды навсегда исчезнет из моей жизни. Я подумал о Паркере, каково это – больше никогда его не увидеть. Нужно было выбираться из больницы, я хотел бежать на розыски пса. Меня снова затошнило, захотелось выблевать из себя эту ужасную мысль, но приходилось терпеть. Я чувствовал колющую пустоту в груди, такую боль я не испытывал со дня смерти отца. Мне стало страшно, более того, я запаниковал. Как те ребятишки на горе, маленькие скауты, я должен действовать, двигаться перед лицом страха. Я больше не мог выносить этот узкий, тесный коридор.

- Мне нужно идти, ма. Я должен найти Паркера.

- Конечно, сынок, конечно.

Я снова наклонился к маме и поцеловал ее точно так же, как делали сестры, наши соседки. Мне нравилось целовать маму, чувствовать ее близость, и ей это тоже нравилось, я знаю. На сестру я даже не взглянул. Я покинул больницу. На этот раз не как душа испуганной, медлительной улитки, а как несущаяся на всех парусах невинная, преданная, радостная, стойкая и восторженная душа моей собаки.


                21. Небеса могут подождать


- Это пижама? – племяшка Амели наблюдала из коридора, как я чищу зубы в ванной. Я оглядел себя. На мне были теплые длинные кальсоны, все в катышках, и старая, изрядно поношенная дедова рубаха. Так я и сплю, потому что ноги мерзнут, а телу жарко.

- Фу, какая страшная, – бессовестно добавила девчонка.

Спать в чужих вещах – еще одна из моих привычек. Я не фетишист, не митоман или кто-то подобный, просто мне все равно. Например, могу взять у сестры футболку от акции по рекламе кондиционера для белья или дедову рубаху, добавить отцовские штаны и из этого сварганить себе пижаму. Не могу объяснить толком, но сон я считаю совершенно особым состоянием. Выключив свет, лежа в постели, ты абсолютно беспомощен и смиряешься с тем, что несет тебе ночь, не зная, что произойдет внутри тебя в эти часы. Именно поэтому я считаю, что спать лучше в чужой одежде, в которой раньше спали другие люди; она защищает тебя, как волшебный плащ. Кроме того, иногда во сне можно снова встретиться с этими людьми из прошлого, которых смерть или время забрали из твоей жизни. Тогда их одежда посодействует тебе, заявив что-то вроде: “Ты меня знал. Посмотри, что на мне. Я не забыл тебя. Не забыл нас”. Как бы то ни было, всё это слишком пространно и сумбурно, чтобы объяснять ребенку. [прим: фетишист – человек, поклоняющийся неодушевленным предметам, приписывая им сверхъестественные свойства; митоман – патологический лжец или фантазер]

- А бабушка не придет спать?

- Нет, Амели, сегодня бабушка будет спать в больнице.

- И мама тоже не придет?

- Не придет, мама останется с ней.

- И Паркер?

Несколько часов я колесил по нашему району, соседним кварталам и самое ужасное – по кольцевой дороге, боясь обнаружить на обочине его безжизненное тело. Но от Паркера не было даже следа, ни от живого, ни от мертвого. Я заплакал. Я сидел в машине и рыдал, мне не стыдно признаться в этом. Меня не оставляло в покое чувство вины: если бы я вывел Паркера на прогулку вместо матери, если бы не валялся всё утро в постели, если бы я, как последний эгоист, не спешил подняться в горы на велосипеде, если бы не зациклился на Корине… Если бы… Придя домой, я взял себя в руки, потому что здесь были дети и мои старая, поношенная, утешительная пижама. До Паркера у нас была другая собака по кличке Монблан. Он умер от старости, ему было шестнадцать. Вернее, от рака печени, но он был старым, и его пришлось усыпить. Было очень тяжело и грустно, но это совсем другое. Мой пес был невинной жертвой беспорядка в моей жизни. Я говорил, что не выношу беспорядка и считаю себя довольно собранным человеком, но моя на вид спокойная жизнь на деле полный кавардак. Душа улитки. До того сна я никогда не называл себя так, но каждый день приносил новые доказательства, что я именно такой. Парень, похожий на улитку. Не только снаружи, но и внутри, что гораздо хуже. В душе. Моей душе. Парень с магазином канцтоваров снаружи и бесформенной массой внутри. Отец спросил меня во сне: “А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Не унес ли ее черт?” Нигде. Никуда я ее не дел. Я был полуживым, жил не своей жизнью, а жизнью беспозвоночного слизняка. Своей жизнью я пытался повторить жизнь других, хотя и в подметки им не гожусь. Мысль, что ты не значишь и половины того, что значил отец, не самая лучшая на сон грядущий. Я уложил детей и лег сам. У меня не было ничего, чем я мог бы гордиться. Я спал мало и плохо. Вместо того чтобы спать, я вспоминал.



- Висенте…

- А...

- Что делаешь?

- Смотрю телик.

- Мама уже ушла. Она сказала, чтобы ты ждал ее у двери маркета “Галерея Пресиадос” на улице Гойа. Знаешь такой?

- Па, знаешь, какой фильм я смотрю?

- Не опаздывай, сынок, ты же знаешь, что мама рассердится.

- “Небеса могут подождать”. [прим: “Небеса могут подождать” – американский фильм 1978г]

- Отличный фильм. Уоррен Битти. Досмотреть не успеешь. Ты его записываешь?

- Не смог, кассет нет.

- Нужно купить. Купи, не забудь. А Джули Кристи такая красавица, правда?

- Очень красивая.

- Ладно, Висенте, иди. Целую тебя.

- И я.

- Послушай…
 
- Что?

- Ничего дорогого мне не покупайте, подарок не важен. Купи себе, что понравится. И посмотри, что нравится маме, только ничего ей не говори. Мы с тобой сходим туда на днях. Ну, иди.

- Пока, пап.

- Пока.

Когда мы все купили, я проводил маму до автобуса. У меня было свидание с моей девушкой, той самой Лурдес, о которой я строил иллюзии и в которой был так уверен. А потом случилось то, что заставило меня страдать. Возможно, иллюзии были пропорциональны страданию, ведь иллюзия, согласно словарю, означает не что иное, как мираж, бред, галлюцинацию, и контраст с реальностью может быть очень болезненным. Мы пришли к Лурдес домой, а через несколько минут зазвонил телефон.

- Это тебя.

- Меня?

- Твоя сестра.

Я удивился, но сестра всегда была такой невыносимо настырной и властной, что я был готов к любым неожиданностям с ее стороны.

- Хорошо, хоть тебя нашла, – сказала она. – А где мама?

- В автобусе, – ответил я, подумав, что сейчас сестра начнет костерить меня за то, что я не пошел вместе с мамой домой, а оставил ее одну с пакетами подарков. В сущности, так и было, я сбежал. Когда тебе семнадцать, и ты влюблен, в порядке вещей, что нет ничего важнее, чем находиться рядом со своей девушкой, ее телом, ее голосом. В Лурдес мне нравилось всё. Когда я признался ей в любви, и она ответила мне взаимностью, я почувствовал дрожь во всем теле, и мне пришлось присесть. Сестра ни словом не обмолвилась о пакетах, а только сказала:

- Тогда я подожду ее на остановке, а ты езжай в амбулаторию, папе плохо.

- В смысле, плохо? – спросил я. – Я разговаривал с ним в четыре, он был в типографии, в полном порядке.

- А потом стало плохо. Мне сообщил Антонито. – Антонито был владельцем киоска, стоявшего рядом с типографией. Сейчас газет и журналов продается очень мало, и киоска больше нет. – Папа сказал, что ему нехорошо, и он собирается идти к врачу. Дома никого не было, и папа попросил Антонито присмотреть за типографией, если вдруг приедут за заказом.

- А ты где была? – спросил я сестру; предполагалось, что она должна была учиться.

- А тебе какая разница? – ответила она. Уже тогда моя сестра была невыносимой. – Ладно, так ты едешь туда или как? Похоже, папу положат в больницу.

- Что же все-таки случилось? – спросил я, так ничего и не поняв.

- Пока не знаю, он в амбулатории, и его наверняка положат в больницу.

- Одежду ему брать? – поинтересовался я.

- Как хочешь, – отрезала сестра и повесила трубку.

Знаете, мне даже в голову не пришло, что с отцом очень серьезно. Я подумал, сколь ужасающе тягомотно проводить ночь в коридоре приемного отделения больницы, и попросил Лурдес дать отцу, заядлому книголюбу, какую-нибудь интересную книжку.

- Бери любую, какая понравится, – предложила та.

Я выбрал трилогию, повествующую о временах Республики. Отец интересовался политикой, и я решил, что книга ему понравится. Помнится, я довольно долго выбирал книгу, интересную обоим, не зная толком, сколько нудных, утомительных часов предстоит нам провести, пока отца не обследуют полностью и не отпустят домой. Потом я часто вспоминал о неторопливых в своем невежественном спокойствии размышлениях перед этажеркой... Очень часто. [прим: Республика Испания просуществовала с 1931 по 1939гг, крайне нестабильный период между изгнанием короля Альфонсо XIII и установлением военной диктатуры Франсиско Франко]

Я не помню, как добрался до амбулатории. Полагаю, я был абсолютно спокоен и думал о чем-то другом. У двери стояла машина реанимации, и это немного меня напрягло. Такое бывает нечасто. Я вошел в дверь приемного отделения, поскольку шел десятый час, и остальные кабинеты были закрыты. Там я увидел сестру, маму, несколько соседей и киоскера Антонито. Очевидно, не найдя нас, они растерялись и обзвонили друг друга.
 
- Что случилось? Где папа? – спросил я.

- В кабинете, – ответил Антонито. – С ним врачи.

- Папа стоял здесь, вместе с нами, – вмешалась в разговор сестра, – говорил, что это ерунда, и чтобы мы не волновались, а потом у него вдруг закружилась голова, и он потерял сознание. Врачи сразу отвели его в кабинет. Наверно в типографии он почувствовал себя как-то странно и пошел сюда. На работу он поехал без машины, нас не нашел, поэтому сюда добирался своим ходом, причем на своих двоих... Как думаешь?

Изнутри не доносилось ни звука, не слышался зычный голос моего отца, прибаутками уменьшающего серьезность положения или шутливо раздающего указания, как делал это всегда. Ни звука, даже врачей не было слышно. Я оглядел соседей, маму и сестру и снова подумал, что отца перевезут в больницу, и мы проведем ночь в вечно переполненном отделении скорой помощи... Друзья пребывали в унынии, в отличие от меня или мамы. Мама выглядела не грустной, а изумленной. Она пришла незадолго до меня и ничего не говорила. Я же думал только о выбранной книге и правильности выбора: интересным или жутко дрянным окажется роман Артуро Бареа.

Через какое-то время молодой доктор, которого мы знали, поскольку он был нашим семейным врачом, сказал, чтобы мы зашли внутрь. Мы вошли: мама, сестра и я. Доктор заставил нас сесть. Тогда все и произошло. Он сообщил нам, что отец умер. Полагаю, он сказал не совсем так, а что-то вроде: “У него была хроническая сердечно-сосудистая недостаточность; мы пытались его спасти, но не смогли: он скончался”. Обычно врачи используют именно это слово: “скончался”. Доктор и сам был потрясен. Семейный врач, принимающий больных в амбулатории, начинающий специалист, не привычный к тому, что пациенты умирают на его руках. Тем более те, кто приходит сам из своей типографии. Но мне было плевать, молодой врач или старый, и на его потрясение я тоже чихать хотел. В ту минуту я смог только сказать, возможно, даже крикнуть матери:

- Послушай, что говорит этот доктор, мама. Он же врет, говорит, что папа умер!

Я отлично помню, что считал врача лжецом. Что новость казалась мне невероятной и ужасной. Что в коридоре было темно, потому что сотрудники уже ушли и выключили свет, и в закрытой амбулатории остались только мы. Думаю, именно мама мягко повторила: “Да, сынок, папа умер”, или сказала что-то такое, что заставило меня поверить, что папа перестал жить, а это и есть смерть. И тогда я закричал от отчаяния, потому что не видел ни смысла, ни какого-либо выхода из этой странной, немыслимой ситуации:

- И что нам теперь делать? Что с нами будет?

Но на этот вопрос никто не ответил.

Не знаю, плакал ли я, знаю только, что вскоре снова оказался в приемной вместе с соседями, а сестре пришлось оформлять бумаги на похороны, потому что она училась в одном классе с сыном владельца похоронного бюро и в каких-то вопросах была самой старшей из нас. Без отца и мужа мы с мамой не знали, что делать и как, но мы не плакали. Помню, из амбулатории я позвонил Лурдес по телефону-автомату (раньше в таких местах всегда был телефон-автомат) и сказал:

- Папа умер.

Или:

-Папа скончался.

Точно не скажу.

Знаю, что в какой-то момент мы вышли оттуда и направились домой. Я волновался, потому что мне казалось неправильным оставлять отца одного, хотя врач объяснил, что он находится в морге. Мне казалось, что я, как сын, не должен был этого допустить. Я терзался сомнениями: не нужно ли было нам провести ночь с отцом, как показывали в старых фильмах. Мне казалось, что лежать одному в морге – не лучший конец, но это было не окончательно. Это было временно.

Лурдес пришла ко мне, и мы спали вместе в доме моих родителей, о чем прежде и помыслить не решались, тем более сделать. Мы лежали в моей односпальной кровати, на полосатых, еще со школьных времен, простынях, но я не мог уснуть, думая о неподвижно лежащем в морге отце, и о том, правильно ли я поступил, согласившись оставить его там. Я не спал, лежа в постели рядом с прекрасной девушкой, чего так страстно желал по ночам раньше, но сейчас мое тело оказалось грузом, оно отдалялось от меня. Томительное, тревожное чувство сжимало мне живот в темной комнате притихшего дома, где все лежали в своих постелях: мама – в спальне, в первый раз одна, сестра – в своей комнате, тетки – на диване. Всё так обыденно и так нелепо. Все машинально соблюдали приличия, как обычно легли спать, хотя эта ночь была необычной. Всё было гротескным, но мы делали то, что полагалось. Под конец мы немного поспали, потому что сон – это тоже побег. Проснувшись утром, мы, наверное, пили сваренный кем-то (возможно, Лурдес) кофе. Быть может, впрочем, никто его и не варил, потому что утром мы больше не вели себя нелепо. Мы оделись. Нужно было сообщить о случившемся моему дяде, брату отца, и его матери, моей бабушке. Днем вместе с дядей к бабушке пошел я, потому что мы были близки с ней, и она мне доверяла, но я не помню дословно, что говорил. Всё, что я делал в те дни, стерлось из памяти. Помнится, бабушка сидела за маленьким столиком с подогревом возле окна, где обычно вязала, поглядывая на улицу. В накинутом на ночную рубашку халате, с немного помятой перманентной прической она ничего не делала, лишь растерянно смотрела в пол, без горечи, без слез, не веря в очередной удар судьбы. Она овдовела довольно молодой, потеряла мужа в сорок один год. Бабушка чувствовала себя обманутой, как и я прошлой ночью.

Хотя был декабрь, я не чувствовал холода, и в морге друзья отца в один голос твердили мне: “Ты заболеешь”. Но мне не было холодно, а куртка мешала. Было слишком много дел. Я хотел, чтобы прощание с отцом прошло хорошо, и люди не остались без внимания. Я постоянно двигался, встречая одних и провожая других. Где была мама, не помню, не помню ни ее лица, ни лица сестры. Помню только пришедших. Людскую суету. И себя по уши в делах под холодным солнцем, где каждый сам за себя.

Прежде чем идти на похороны в то необычное утро, я вышел из родительского дома, выпив кофе или нет, кто знает, и отправился в типографию, последнее место, покинутое отцом. Отец обладал хорошим вкусом, и оформление типографии постерами и шелкографией было весьма приятным. Когда я вошел внутрь, меня удивило включенное радио и жара. Обогреватель работал со вчерашнего дня. По радио, как ни в чем не бывало, дикторы бесцветными голосами читали новости. Я заглянул в отцовский ежедневник и увидел, что на утро у него назначена встреча с издателем, чтобы передать ему смету. Я выключил обогреватель и радио, а потом позвонил издателю – а также другу отца – и сообщил, что встречи не будет, потому что отец умер. Бедняга не мог в это поверить; он так расстроился и растерялся, что мне стало жаль его. Я почти видел выражение его лица на другом конце телефонного провода. Я и сейчас могу его представить. Лицо, которое я не видел тем утром, я представляю гораздо отчетливее своего. Точно так же, как издателя, мне было жаль друзей отца, постепенно собирающихся у морга. Мне было жаль их больше, чем себя или отца, которого уже не было в живых, и который оставил на своем столе недоделанные дела: не выключенный компьютер, работавший всю ночь, звучавшую музыку, ручку “монблан”, лежавшую на корректурных оттисках, обогреватель. Равнодушные, висящие на волоске предметы, ожидающие возвращения хозяина, который никогда не вернется.



И вот теперь, двадцать лет спустя, мама в больнице, собака пропала, я не мог заснуть, и мне пришло в голову, что именно эти предметы взывали ко мне. Хотя, возможно, семя уже было заложено, – говорят же, что наше поведение и то, что мы собой представляем, формируется, по сути, в раннем детстве, – именно эти предметы, напрасно ожидавшие того, кто дал им применение и смысл, подтолкнули меня к той роли, которую я играю до сих пор: посредник между предметами умершего и его окончившейся жизнью.




Небеса могут подождать. Зазвенел будильник, а я так и не заснул. Неожиданно я осознал, что больше никогда не смотрел этот фильм.


                22. Беглецы

На меня свалилась атомная бомба и разрушила прежнюю жизнь. Все мои давешние треволнения казались смешными, я о них даже не вспоминал. Я не мог думать ни о чем другом, кроме собаки. Где проводил ночи мой Паркер? В каких условиях? Много раз я слышал, что есть люди, которые крадут больших собак, для подпольных собачьих боев, и оставляют их там умирать. Еще я слышал про людей, которые, найдя собак, не ищут хозяина, а оставляют их у себя. По сути, это был лучший вариант: пусть я никогда не увижу Паркера, но он, по крайней мере, будет жить в любящей его семье. Так я думал, пока одевался. После бессонной ночи я был выжат как лимон, а день еще только начинался.
 
- Ну еще чуть-чуть... пожа-а-лста...

- Дядя, у меня сегодня физра, не забудь положить мою форму.

- Дядя, бутерброд вчера был вкуснющий. Сделай сегодня такой же, ладно?

- Ай! Ты нарочно дергаешь меня за волосы. Я же вижу!

- Дядя, молоко чуть не убежало. Лучше я налью Амели холодного, а то она не будет пить.

- У нас остались хлопья? Хочу хлопья. Это ты съел все хлопья!

- Дядя, ты не видел мой циркуль? Он лежал с учебником математики.

- Дядя, я его не брал. Честное слово, не брал. Он всегда говорит на меня, а это не я.

Сражаясь в одиночку с повседневной рутиной, – будя троих племянников, слушая их протесты (Амели ненавидит рано вставать), одевая, кормя завтраком, разбираясь в их ссорах, готовя бутерброды и отвозя всех в школу (разный возраст, разные школы), – я почувствовал поддерживающую меня силу.  От еще звучавших в голове детских голосов, от неуемной жизненной энергии троих ребят, крепко стоящих на земле, я почувствовал себя крутым и позвонил в полицию. Вчера я несколько раз звонил туда, но безрезультатно: никто не сообщал о бродящей по улицам Мадрида собаке без ошейника. Я подумал, что с утра на дежурство заступит другая смена, и ответивший по телефону человек не сочтет меня назойливым. Мнение окружающих все еще было важным для меня и страшило почти так же сильно, как потеря собаки. Почти. Но не совсем. Новая мощь, ощущение собственной крутости, заразительная жизненная сила детей, жизнь ради жизни, дыхания, ощущения крови в теле твердили, что я имею право знать, право на помощь и право спрашивать столько, сколько понадобится. Я набрал номер телефона, и женщина-полицейский сказала несколько слов, от которых сердце едва не выскочило из груди:

- Подождите минутку, кажется, сегодня утром произошел какой-то инцидент с боксером.

А Паркер – боксер.

- Я соединю вас с полицейским участком.

Мое сердце бешено колотилось; достаточно было просто положить руку на грудь, чтобы почувствовать это.

- Добрый день.

- Добрый. Вы – хозяин боксера?

Гоняясь за чужим мячом, Паркер заблудился и спрятался на крытой парковке возле дома, где и провел ночь. Утром кто-то из автовладельцев открыл дверь, мой пес выбежал на улицу и наткнулся на женщину, гулявшую со своей собакой. Псы зарычали и бросились друг на друга, завязалась нешуточная драка. Женщина пыталась разнять собак, и Паркер ее укусил. Теперь он находился в собачнике, так сказать, под арестом, но целый и невредимый.

Это было самое необычное, что когда-либо случалось со мной, и я вдруг понял, что тридцать семь лет считал себя оптимистом, никогда таковым не являясь. Я никогда по-настоящему не верил, что бросивший меня может вернуться, а потерянное может снова оказаться в моих руках. Однако, несмотря на мои злополучные убеждения и молчаливое неверие, пес был жив. Вероятно, мне придется оформлять кучу бумаг, писать заявления, решать проблему с микрочипом (похоже, электроника не сработала, поэтому, чья была собака, не узнали и меня не нашли), ждать, заявит ли на меня в полицию укушенная женщина, и будет ли суд. Всё это ерунда. Мой пес снова будет со мной!




Утро в магазине было очень долгим, но радостным и надежным в том смысле, что не могло выскользнуть из рук, как частенько бывало раньше. Я начал размышлять, и мне пришло в голову, что, после смерти отца, мы, пережив эту катастрофу, все трое – мама, Нурия и я – стали своего рода беглецами. Беглецы убегают от закона и не могут остановиться, чтобы построить будущее, потому что не находят себе места в системе несправедливости, зачастую являясь таковыми не по своей воле. Как все беглые вне закона, мы мало что могли, только двигаться каждый своим путем всё дальше и дальше по горным кручам Сьерра-Мадре. Мы были почти бесполезны друг для друга, разве что приглядывали за товарищем, чтобы он не попал в лапы продажного окружного злодея-шерифа, то бишь депрессии, горя и охватившей тебя пустоты. А если кто-то все же попадал в эту ловушку, нужно было пытаться его спасти, хотя порой это было невозможно, поскольку ставило под  угрозу твою собственную неприкосновенность. Иногда в этом горе три наших дороги пересекались, но никогда не сходились. Однако было приятно сознавать, что в соседней комнате находится кто-то еще со своей кручиной. Что он рядом и посматривает, чтобы ты нечаянно не оказался в темнице того аморального и беспринципного шерифа, о котором я говорил. В том смысле, что в горе семья живет по законам кораблекрушения: каждый сам за себя. У всех свой собственный неординарный метод убежать от смерти, чужой и своей, потому что очень велико искушение на все махнуть рукой. Теперь я взрослый и понимаю маму, которая тогда решила отдать всю себя магазину, не сидеть без дела и как можно меньше думать, чтобы не сломаться. Стратегия зачастую провальная, нередко грязная, сплошь и рядом необдуманная и поспешная, как стратегия беглецов. [прим: скорее всего, здесь проводится параллель с фильмом американского режиссера Джона Хьюстона “Сокровища Сьерра-Мадре” (1948г) о трех золотоискателях]

Еще я подумал, что Нурия переживала смерть отца совсем иначе. Она замкнулась в себе, гуляла по ночам, меняла парней как перчатки, – крутых плохишей на слизняков и наоборот, – слишком много пила и, думается мне, наркоманила. Лишь через два года, в один прекрасный день, она сдалась пресловутому шерифу, после чего была заперта в злосчастной одиночке, откуда, сама того не сознавая, не хотела выходить, пока мама не вытащила ее из заточения.

Мы были в гостях у дяди с тетей. Довольно мило обедали. Сейчас мы уже не ходим по гостям, а тогда все родственники были очень внимательны к нам и приглашали к себе по любому поводу. Мы говорили с кузенами о книгах, кто что читал. Тогда все повально читали Альмудену Грандес, это было модно.  За обедом сестра не проронила ни слова, хотя она болтлива, как сорока, и, если не выскажет своего мнения, то просто лопнет. Она изумленно и как-то странно взирала на нас и молчала в то время, как остальные с жаром обсуждали достоинства и недостатки сюжета и персонажей. Мы беззаботно болтали, насколько можно беззаботно болтать, когда умер кто-то близкий. Странно, но подобная живость общения необходима, она приходит сама собой, если к этому стремиться. Жизнь продолжается, и мир не стоит на месте. Писатели пишут новые книги, типографии печатают их, продавцы продают, а люди читают, чтобы ничего не чувствовать или, наоборот, чувствовать больше и таким образом понять, почему умирают важные для тебя люди.

- Что с тобой? – спросила Нурию мама по дороге домой. – Почему в гостях ты все время молчала?

Сестра пожала плечами, но мама не отступала:

- Ты сердишься?

В кои-то веки Нурия не стала защищаться или нападать, а просто ответила:

- Я не понимаю книги.

- В смысле, не понимаешь?

- Я пытаюсь читать, но не понимаю слов. В голове ничего не укладывается. Книга, которую вы обсуждали, я не знаю, о чем вы говорили.

На следующее утро мама обратилась к психологу, который был нашим постоянным покупателем, и сестра стала ходить к нему дважды в неделю. То ли сеансы психотерапии, то ли время освободили Нурию из каталажки. Теперь она такая, какая есть: по-прежнему не читает ни книг, ни газет, но не потому, что не понимает, а потому, что, по ее словам, далека от политики, и все политики – мошенники. Банальщина.




Утром в магазине я задался вопросом: не остаемся ли мы по сию пору беглецами, хотя с той печальной предрождественской ночи, когда мы потеряли отца, прошло столько лет. Не убегаю ли я к партизанам, скрываясь от продажного шерифа, потому что до сих пор думаю, что он может меня догнать. Или просто по привычке, не зная, что еще можно сделать. Или хочу замедлить время, чтобы не предать ушедшего: если время остановилось, то и смерти не существует. Я задумался: не сохранял ли я для отца его место, трудясь каждый день в магазине на протяжении почти двух десятков лет и застряв в своих семнадцати годах, потому что, несмотря на тридцать семь, я во сне и наяву твердо верил, что однажды он вернется. И тогда я понял, что ни уход из дома матери, ни покупка магазина, ни поездка, ни появление девушки не пойдет мне впрок, пока я не избавлюсь от бесчестного шерифа, который есть не что иное, как страх. Предстояло разобраться, действительно ли я хочу, чтобы остаток жизни прошел именно так, или же я, подобно Спящей Красавице, сплю и жду, когда кто-нибудь – к примеру, мой отец во сне – меня разбудит.


                23. Страх

С удовольствием за рулем. Таков рекламный слоган  автомобилей BMW, но это также и мой случай. Я люблю долгие поездки на машине.  Поездка с мамой на Ford Focus обещала быть быстрой, но из-за адской пробки я будто съездил за ней из Толедо в Сеговию и обратно. Маму выписали. Сестра была на работе, поэтому я закрыл магазин и поехал в больницу. Если раньше, с рукой на перевязи, маме было тяжело передвигаться, то теперь, с двумя трещинами в бедре и сломанными ребрами, и подавно. Фатима одолжила мне инвалидное кресло своих стареньких родителей, и теперь я вез в нем маму…

- Слава богу, с Паркером ничего не случилось, я вся извелась.

- Да, ма, по крайней мере, теперь мы знаем, где он.

- А ту женщину он сильно покусал?

- Не знаю. Полиция ничего не говорит о ней.

- Мне так жаль, сынок, прости меня.

- Все в порядке, ма, главное, что мы его нашли.

Мама задумалась.

- Теперь я не смогу вернуться в магазин, – немного помолчав, удрученно сказала она.

- Ты поправишься, ма.

- Я старею. Ты был прав.

Было больно слышать это от матери. Если она признала мою правоту, значит, на душе у нее было хуже, чем я думал. Мама по жизни была замкнутым, немногословным бойцом, не желающим быть обузой, и при ее скрытности ей это удавалось, и вот теперь она сдалась. Мне захотелось утешить ее, и я соврал:

- Это просто случайность, со мной могло произойти то же самое.

Но мама не приняла мою ложь, с ней такое не прокатит.

- Знаешь, Висенте, в больнице глаз не сомкнешь, зато много думаешь. Вот я и подумала: если хочешь оставить магазин себе – оставляй. Мне ничего платить не нужно, сынок. Всё мое – ваше. Договорись с сестрой.

- Тебе нужны деньги, мама.

- Зачем? С каждым днем мне нужно всё меньше.

Я замолчал. Подумал, что голос выдаст меня, если я продолжу говорить, и мама заметит мой страх.

- Позвони нотариусу. Или в банк. С чего хочешь, с того и начнем. Займись этим. А сестру не слушай. Ты же знаешь, она любит перечить по любому поводу, а потом соглашается.

Вот и всё. У меня был магазин. Разве не этого я хотел? Неожиданно я понял, что не хотел, не таким образом.

- Я не могу остановить время, – сорвались с моих губ странные слова.

- Что? – Мама меня не понимала.

Я тоже не знал, понимаю ли себя, но продолжал говорить помимо воли. Я смотрел вперед, на дорогу, на гудящих таксистов, на лавирующих среди машин мотоциклистов, на регулировщика, то ли помогающего, то ли мешающего движению, и все эти отвлекающие маневры не позволяли мне смотреть маме в глаза, защищали от неразделенной прежде близости с женщиной, с которой я жил с самого рождения.

- Как ни стараюсь, я не могу остановить время, мама. Всё меняется.

- Конечно, сынок, конечно, меняется. К счастью.

Я молчал. Горло горело, я задыхался, но если бы заговорил, стало бы только хуже. Я бы разрыдался. А рыдать была вправе мама, с ее инвалидным креслом в багажнике, а не я.

- Что делает тебя счастливым, сынок? – спросила она.

Я чувствовал, что мама наблюдает за мной с пассажирского сиденья. Я растерялся. Да и как не растеряться перед подобным вопросом, заданным родительницей? Вопрос столь существенный, что упущенного, похоже, уже не вернешь. Я тупо молчал.

- Ты не знаешь, что делает тебя счастливым, а я знаю, что не приносит тебе счастья.

Я не ответил. Счастье это быстрый способ заявить, что жить хорошо, с огоньком, радостно и беззаботно. Мама не наивна, не легкомысленна и не банальна. Словом “счастье” она обозначает именно такую жизнь.

- Я не вижу в тебе предпринимателя, – сказала мама, – не потому, что ты не достоин этого, сынок, а потому, что предпочитаешь быть ведомым. Ты слишком боишься ошибиться, чтобы рисковать, хочешь, чтобы за тебя решали другие, даже если это идет вразрез с твоими желаниями. Повторяя за другими, вперед не шагнешь, Висенте.

Мама была права, абсолютно права, но я ничего не сказал.

- Ты меня слушаешь? Если хочешь магазин, Висенте, то он твой, но подумай хорошенько.

Я ответил тут же. Слова вырвались сами собой:

- Что будет с магазином, если я его брошу?

Думаю, я спросил это, чтобы не спрашивать, что будет со мной.

- Пока не знаю. Продадим наверно. Какая разница. Это не главное.

- Главное! – На глаза навернулись слезы. – Это было ваше предприятие, папино и твое!

- Сыночек, папе не это было бы важно, он бы просто хотел, чтобы мы были счастливы.

Я представил продажу магазина. Представил, как очищаю подсобку и покидаю магазин, выбросив бОльшую часть мебели, слишком старой и обшарпанной для дальнейшего пользования. Я представил закрытый фасад магазина, завешанные бумагой витрины, табличку “продается”, логотип агентства недвижимости, новых владельцев, возможно, булочную, или отделение банка, или салон сотовой связи, или лотерейную контору.

- Не жалей о магазине, это бессмысленно, – немного помолчав, решительно заявила мама, пока мы ехали в плавном потоке машин. Я не ответил, и она включила радио. – А что, программы, которая тебе нравилась теперь нет? Той, с оркестрами?

- “Contra viento y madera”? Она идет по утрам, – ответил я. [прим: “Contra viento y madera” – передача на Радио Классика, посвященная в основном муниципальным симфоническим и военным духовым оркестрам]

- Надо же. Ты большой оригинал. Даже не знаю, в кого ты пошел.

Я отыскал что-то похожее. Зазвучала музыка. Тромбоны и трубы, гобои и кларнеты окутывали нас, приглашая к торжественному, гордому маршу.




Дома я усадил маму с ее рукой на перевязи и костылем перед телевизором, чтобы ей было удобно, и приготовил еду. Мне показалось, что она ела с удовольствием.

- Домашняя еда гораздо вкуснее, сынок. Ты очень хорошо готовишь. Спасибо.

Я не привык, чтобы мама с такой легкостью от души благодарила меня, а потому растерялся и ничего не ответил. Скрывая смущение, я стал просматривать телепрограмму.

- Показывают трилогию “Крестного отца”.

- Вот это радость. Дай-ка одеялко. Посмотрю, пока дети не придут из школы.

- Сама справишься?

- Все будет замечательно. Если Фатима не поднимется, конечно.

Я улыбнулся, передал маме пульт от телевизора и одеяло. Уже привычно чмокнул ее в щеку и ушел. Пора было возвращаться в магазин, времени заехать в полицейский участок и передать наши с Паркером документы не было. Я смирился с тем, что воссоединение откладывается и поднял жалюзи. Включил свет. Включил радио. Пафосное пиццикато, а затем радостная скрипка. Оригинальная заставка к передаче “Gran auditorio”. Предстоял долгий день, прежде чем я смогу осуществить единственное желание и пойти за Паркером. Действительно ли он в порядке? Действительно ли там? Я отыскал номер телефона и позвонил в приют, словно часть меня еще не верила, что хорошие новости, сменившие плохие, могут быть правдой. А вдруг Паркера усыпят, как говорила сестра, если я не приду за ним вовремя? [прим: “Gran auditorio” – программа классической музыки на испанском национальном радио]

- Да, он здесь... Нет, не ранен, с ним ничего не случилось, а другой собаке, похоже, изрядно досталось... Имейте в виду, собаке придется провести пятнадцать дней в карантине... с вас пошлина тридцать евро и по шесть евро за каждый день пребывания в приюте... Разумеется, из-за того, что укусил человека. Таково предписание здравоохранения. Да, пятнадцать дней.

Пятнадцать дней взаперти в собачьей тюрьме?!! Один среди других воющих и таких же испуганных собак? Я позвонил ветеринару, точнее, довольно милой ветеринарше по имени Мариса, о которой я, признаться, иногда фантазировал. Она из тех решительных женщин, которые мне нравятся. На секунду я усомнился, хорошо ли заботился о своей собаке даже в прошлом. Мариса подтвердила, что прививки, как всегда, были сделаны, и всё в порядке, кроме треклятого чипа, который кто-то из нас неправильно зарегистрировал, и теперь он не значился в реестре.

Я вздохнул. Только четверть шестого, впереди еще три часа ожидания. Раньше дни никогда не казались мне такими длинными, но в последнее время... Я оглядел свой магазин. Возможно, я был похож на Алису, которая выпила зелье; я тоже стал слишком большим для этой обстановки, мои руки и ноги торчали из окон. Возможно, со мной происходило то же, что и с ней; чуть позже Алиса выпила флакон эликсира и уменьшилась настолько, что едва не утонула в море собственных слез. Выбраться и уехать. Вот что нужно сделать. Вернуть свой размер. Я потянулся за школьным энциклопедическим словарем, который у нас продавался. Кстати, довольно неплохой. Я открыл словарь. [прим: речь идет о главной героине сказки Льюиса Кэррола “Алиса в стране чудес”]

Страх: состояние крайней тревоги и беспокойства из-за реальной или воображаемой угрозы; опасение того, что случится беда.

Страх непреодолимый: в уголовном праве страх, который лишает человека способности трезво мыслить и принимать решения, тем самым толкая его на совершение преступления. Является смягчающим вину обстоятельством.

Эти определения показались мне неполными. Почему я так боялся? Словарь ничего не прояснил. Я вышел в подсобку и включил компьютер. Нашел: “С эволюционной точки зрения страх является расширенным дополнением болевой функции...”

Я уже не понимал толком, что именно испытываю – страх или печаль. Как бы то ни было, но жить так дальше нельзя. Можно жить двумя способами, боясь или осознанно, и я, похоже, до сих пор жил только в первом варианте. Это плохо, неправильно. Другой вопрос: откуда во мне столько страха? Какие причины так бояться? Имелись ли какие-то объективные факты, подтверждавшие мои опасения? То, что со мной может случиться что-нибудь, противоречащее моим желаниям, не казалось мне достаточной причиной для такого страха. Правда. Как и со всеми, со мной часто, ежедневно, случалось что-нибудь вопреки моим хотениям, и не от этого я впал в кататонию, не позволявшую понять, чего же я хочу. Я любил нескольких женщин, которые, по-видимому, бросили меня, – Лурдес, Бланка, та же самая Корина, – но были и другие, которых я бросал или игнорировал, как ту Росу на вечеринке. Кто знает, с какими чаяниями пришла эта девушка, как долго искала мужчину, в которого могла влюбиться, и с каким разочарованием ушла. Возможно, я тоже был причиной страха для других. Раньше мне в голову это не приходило. Возможно, были те, кто боялся парня из магазина канцтоваров, который превращался в идиота, нет, это, пожалуй, чересчур. Я вспомнил, что Корина говорила о страхе: больше всего его питает наше беспокойство за других и переживание об их мнении о нас. Страх зиждется на вопросах:  что обо мне подумают? Кажется, я сморозил глупость? Правильно ли я поступил? Полюбят меня или дадут от ворот поворот? И Корина, по совету пастора, старалась не задавать их себе, потому что страх занимает много места, отнимая его у других чувств. Я догадывался, что помимо желания и уважения окружающих, страх связан и со временем: он хочет, чтобы мы и в будущем продолжали играть фишками прошлого. Я понял, что это не соответствует действительности, потому что имеет значение настоящее, важно, как ты разыграешь карты, сданные в нынешней игре, а не в завтрашней, тем более, не в игре двадцатилетней давности. Если сейчас я сумел распознать страх, сумел понять, что все мои прежние знания и убеждения не годились для жизни, которую я хотел, если я осознал, что жил неправильно, разве это не хорошая новость? Разве это не позволяет мне начать с чистого листа и стать свободным?



Я снова представил прощание с этими стенами. И подумал об отце: сколько часов, недель, месяцев, лет провел он в этих стенах, увлеченный своим делом. Мама была права. Он не хотел иного. Он воодушевлял бы нас заниматься тем, что нам нравится. Я повторил слова, которые сказал маме в машине: “ Как бы я ни старался, все меняется. Я не могу остановить время”. Как бы ни старался, я давно отказался от отца, потому что продолжал жить, когда он умер. С тех пор моя жизнь строилась на череде мелкой лжи. Типа: “предпочитаю простые удовольствия”, “не ищи черную кошку”, “жизнь заключается в мелочах”, “двое не дерутся, если один не хочет”, “если вам нечего сказать хорошего, не говорите вообще ничего”. Много лжи. Ложь юнца, каким я был когда-то или все еще был; парнишки, который предпочитает молчать, а не спорить, на которого можно положиться, потому что он всегда готов помочь; того милого, бескорыстного друга, чье имя плохо помнят, но который есть на всех групповых свадебных фотках. Важно только одно: хочет ли он жить по-другому здесь и сейчас. Единственное, что имело значение: справлюсь ли я. Мне никогда не вернуться в свои семнадцать. Да и не нужно. Все мои страдания были напрасны, и все же я начал понимать, что не хочу сдаваться. Пока не хочу. Потому что не знаю, где находится моя душа сейчас, не говоря уже о том, где она будет потом, но я уверен в том, что мне нравится жизнь. Возможно, временами мне хотелось защититься от нее, от того что она может сделать, но теперь я был другим. Я хотел лучшей жизни, новой жизни, неизвестной, конечно, но новой. Очень хотел.


                24. Три печальных тигра

Веткнижка с печатями. Мой паспорт. Сертификат на чипирование собаки и подтверждение ветеринара, что из-за сбоя в программе ранее чип не прошел регистрацию, и сегодня это было исправлено. Что еще?
Администратор принялся делать ксерокопии всех документов.

- Можете забрать собаку, когда пожелаете.

- Мне сказали, что он должен пробыть пятнадцать дней в карантине.

- Кто сказал?

- Работник собачника, простите, приюта.

Теперь собачники называются приютами и центрами защиты животных. Это один из эвфемизмов современного бюрократического языка, который все переворачивает с ног на голову.

- Не понимаю, зачем. Все бумаги в порядке. С нашей стороны проблем нет. Жалобу та женщина не подавала, а если подаст, и судья потребует осмотр собаки, вам позвонят.

Я заметил, что администратор вел себя как член “Международной амнистии” (для собак, впрочем, а не для людей, потому что, пока он говорил со мной, вошли две расстроенных женщины, у которых карманник обчистил сумки, а он и бровью не повел) и был возмущен наглостью парня, пытавшегося удержать моего пса.

- Позвоните в приют, если можно, буду вам очень признателен... – попросил я, не уверенный в том, что там меня услышат.

Полицейский в форме любезно набрал номер, подсказанный ему гражданским коллегой. Оба были необычайно добры. Было странно видеть, как силовые органы госбезопасности были озабочены освобождением собаки из плена и не обращали внимания на метания двух заплаканных туристок с их порезанными сумками, уличных торговцев и карманных воришек. “Мир поистине необычаен”, – подумал я.

- Можете идти в приют. Знаете, где он находится?

Наказав тюремщику животных прекратить маяться дурью и отпустить собаку, поборник собачьей амнистии подробно рассказал, как добраться до приюта, чтобы я не заблудился. По дороге я слушал радиопередачу с известными задорными хитами прошлых лет, буквально вынуждающими подпевать. Я пел, потому что был счастлив, но на душе все же было неспокойно. Точно ли это мой пес? Вдруг это другой боксер... Что делать, если я приду, а это не Паркер? Я напевал хиты восьмидесятых-девяностых, но сдержанно.

Приют показался мне зловещим местом. Сторожевой пес на толстой цепи, проходя мимо машины, царапнул дверцу своими когтями. Припарковавшись как можно дальше от этой зверюги, я направился в контору, где курили трое весьма странных людей. Пухляшка неопределенного возраста сидела за компьютером и все время улыбалась; пожилой мужчина раскладывал пасьянс за массивным офисным столом; с третьим, типичным деревенским мужланом в старомодной парке, я разговаривал по телефону. Мой пес был в их руках, но где? Я представлял приют как клетки, в которых дружелюбные дворняги будут беспрестанно лаять, когда я буду проходить мимо, но это было не так. Здание казалось мне неприступной крепостью, действительно где-то вдалеке лаяли собаки, но их лай был приглушенным, и я не мог отличить голос Паркера.

- Можно посмотреть собаку?

- Сначала бумаги, потом посмотрим, что там с карантином, вдруг...

Троица настояла на том, чтобы заново сделать ксерокопии всех сертификатов и бланков, хотя копии я принес с собой.

- Они не заверены. Мы любим делать свои.

Пухляшка рассмеялась и взяла у меня оригиналы. Они были похожи на трех детей, играющих во взрослых, три печальных тигра в пшеничном поле, которым скучно и хочется почувствовать хоть малую толику власти, чтобы перед ними заискивали. Я принялся заговаривать им зубы, чтобы посмотреть, не ускорит ли это процесс, потому что они упрямо продолжали тянуть кота за хвост, и пальцем не пошевелив, чтобы дать мне взглянуть на мою собаку.

- Ваши документы, – сказала женщина, наконец-то вернув мне бумаги, и почему-то снова хихикнула: то ли я ей приглянулся, то ли просто была хохотушкой.

- Теперь можно пойти посмотреть на него?

- Нет, – отрезал мордастый, – внутрь заходить нельзя. Я позвоню инспектору, – добавил он, снимая трубку телефона, – не дай бог еще...

“Не дай бог чего?” – подумал я, начиная отчаиваться. К тому же, если с меня будут брать плату за содержание, то чем дольше они продержат Паркера, тем лучше для них.

- Дозвонишься до них, как же, – буркнул противный мастодонт и повесил трубку допотопного телефона, достойного экспоната археологического музея.

Я решил продолжать подхалимство.

- Вам лучше всех известно, каково потерять собаку... Приходится каждый случай рассматривать... Ну и работенка у вас.

- Так-то оно так, – согласился со мной старикан-картежник.

- И сколько же собак у вас может быть?

- Эх...

Всё было шатко и туманно. Мастодонт в парке не спешил ни собаку возвращать, ни в инспекцию звонить, но я решил довериться ему.

- Нелегко до центра дозвониться, как я погляжу, то вышли куда-то, то на совещании, то по другому телефону говорят...

Мертвое молчание. Никто мне не ответил. Слышалось только шлепанье карт о стол.

- Давайте попробуем еще раз, – предложил я, не выдержав напряжения. – Может, ответят, если повезет.

Мне удалось добиться новой попытки.

- Магдалена, – заорал замухрыжка, в трубку телефона каменного века. – Это Мариано из центра приюта животных… Слушай, я звоню тебе по поводу боксера, о котором мы говорили вчера... Да... Да... Да... Так… Здесь его хозяин... Хочет его забрать... Да, тот самый, что покусал женщину...

Он имел в виду Паркера, а не меня. Я мысленно скрестил пальцы на удачу и представил следующую сцену, в которой стану всеми правдами и неправдами уговаривать трех долбаных тигров немедленно отпустить мою собаку. Если будет нужно, я так и поступлю. Независимо от того, нормально это получится, или я выставлю себя дураком.

- Да… Да… Да… Так… Так… Ага… Отлично… Понял.

Он повесил трубку. Я улыбнулся; что еще мне было делать в этот момент? Несколько бесконечно долгих мгновений мы смотрели друг на друга, но, в какой-то степени, я был даже рад. Он, должно быть, почувствовал, что я готов штурмовать крепость, если потребуется, что я не из тех, кто легко сдается. Не в этом случае.
 
- Так и знайте, без собаки я отсюда не уйду, – на всякий пожарный решительно заявил я, чтобы отмести все его сомнения, – если понадобится, останусь с ним на весь карантин.

“Может, ты и тигр, но я – лев, единственный персонаж сказки “Волшебник из страны Оз”, которого мне предстоит сыграть,” – хотел добавить я, но прикусил язык. Он бы меня не понял. Я видел, что он колеблется, оценивает меня, и впервые в жизни меня сочли не моральным полулегковесом, а боксером своей категории.

- Ладно, забирайте собаку, только документы оставьте.

Я выдохнул. Ввязываться в драку не пришлось.

- Я уже оставил их вашей расторопной, очаровательной коллеге.

Они переглянулись, и пухляшка, зардевшись от удовольствия, кивнула.

- Хусто, веди собаку.

Хусто тяжело поднялся с кресла, в котором так удобно устроился. Хотя он и прервал пасьянс по случаю моего визита, карты всё еще держал в руке. Хусто с сожалением бросил карты на стол, схватил первый попавшийся ремешок, висевший на вешалке вместе с другими, и вышел из комнаты.

- С собакой все в порядке? Он ел? Пил?

Мне хотелось это знать, потому что они ни разу не назвали Паркера по имени и не намекнули на его общее состояние. Им было все равно. Мордоворот кивнул, а женщина снова хихикнула. Думаю, я и впрямь ей понравился, или людей сюда заходило мало.

- Паркер очень добрый. Он никогда никого не кусал, – заверил я, и это была чистая правда.

- Тетка сама виновата, полезла их разнимать. И кому такое в голову взбредет? – ответил главный тигр.

Дверь открылась, и появился Хусто, тащивший за собой собаку. Поскольку ошейника не было, этот мерзавец затянул на собачьей шее ремень так туго, что пес едва дышал.

- Паркер… – полувопросительно сказал я, потому что первой реакцией было сомнение.

Мой ли это пес? Он был очень похож, но как будто меня не замечал. Пес выглядел понурым, кажется, он боялся и не прыгал как сумасшедший, к чему мы привыкли, когда приходили домой. Или это я был трусом? Продолжал связывать себя с поражением и не был готов побеждать? Или так чувствует себя человек, увидевший привидение? Он не верит себе, поскольку всем известно, что на самом деле привидений не существует? Я решил, что мне по барабану: Паркер это или нет, я все равно его заберу.

- Паркер… – повторил я и наклонился, чтобы погладить пса.

Едва я коснулся собаки, на меня нахлынула буря чувств. Я волновался так же сильно, как во сне, когда целовал отца, потому что я узнал пса, точнее, узнал нашу взаимную с ним привязанность. Моя человеческая душа впитала в себя его собачью душу. Я посмотрел на Хусто, и тот наконец-то снял с пса душивший его ужасный ремень. Я решил, что Хусто и два остальных печальных тигра не привечают и не защищают животных. Я надел на Паркера принесенную с собой шлейку, которая надежнее его удержит, пожал руки троим посрамленным в последнем акте моей комедии персонажам и покинул эту мрачную конуру вместе с моим амнистированным псом, держа путь к свободе.

                25. Обиталище улитки

У меня был мой пес. Была мама. Был я сам. Но время остановилось. Мало того, был конец месяца, и покупатели почти не заходили. Первый день моей оставшейся жизни, день, который должен был стать новым и захватывающим, тянулся вечность в моей естественной среде, в обиталище улитки, в окружении тетрадей, папок, скоросшивателей, гелевых ручек и маркеров – предметов, казавшихся мне немыми и более далекими, чем когда-либо. Я не знал, чем себя занять, и вышел в захламленный внутренний дворик, чтобы наконец-то навести там порядок. Неважно, что будет с магазином, продам я его или куплю, но во дворе нужно прибраться. Он превратился в своего рода свалку, где хранилось всё старьё, начиная от детских племяшкиных велосипедов и заканчивая барбекюшницей, зонтом без спиц и парой гамаков, которые сестра купила, когда снимала пентхаус с террасой. Теперь места для них не находилось, и они валялись среди банок с акриловой краской, которые я с большим энтузиазмом купил прошлым летом, задумав перекрасить мебель в магазине и придать ему тем самым новый облик. Само собой разумеется, что я ничего не перекрасил. После обеда, решив, что время пришло и за делами оно идет быстрее, я вытащил из подсобки два стула, несколько старых газет, кисти, скипидар и принялся за работу. На улице было холодно, и я не переоделся в рабочую одежду, но если все делать аккуратно, то не заляпаешься. Я открыл банку с краской. Ради всего святого, ну и странный цвет я выбрал. Тем целесообразнее начинать со стульев, и если не понравится, то забросить это дело окончательно. Я сварил кофе и уже взялся за кисть, думая о том, что с некоторых пор кофе не кажется мне таким вкусным, и, возможно, я перейду на чай (хотя говорят, что теин так же вреден как и кофеин), и вдруг – бац! – дверь захлопнулась. Я был так увлечен своими делами, что даже подпрыгнул. Я не верил своим глазам. Металлическая дверь захлопнулась намертво. Какой же я осел! Естественно, дверь открывается снаружи только ключом, а ключ внутри, в ящике прилавка. Мобильник тоже был недосягаем, я оставил его в подсобке, когда варил кофе. Радиотелефон стоял на базе, потому что по нему звонили очень редко. Окна туалета и подсобки, выходившие во дворик, не только плотно закрыты, поскольку была зима, но от греха подальше на них стояли еще и металлические решетки, поскольку магазин находился на первом этаже. Я посмотрел в окно в надежде, что на меня снизойдет вдохновение, как выбраться из этой ситуации. Никакое вдохновение не пришло. Только отчаяние от того, что магазин открыт, и до кассы может добраться любой, кроме владельца. Черт, что же делать?

Я огляделся. Не было ни одного инструмента, пригодного для того, чтобы сломать дверь. Даже если я стану дубасить по двери зонтом, вышибить ее не получится. Я ведь не Индиана Джонс. У меня была бумага, защищавшая землю от краски, наполовину заляпанная и еще непросохшая. Были кисти и краска. Послать весточку, как похищенный? Кому? Куда? Все окна дома, выходящие во дворик были закрыты. Как отправить письмо? Я посмотрел наверх. Там были лишь бельевые веревки с болтающимися на них прищепками. Плохая погода не располагала к стирке. Никто не собирался выходить днем, чтобы развесить вещи. Хуже того, на первом этаже никто не жил, именно поэтому у нас и были протечки, никто не заметил, что прорвало трубу. Ну и кто меня увидит? Кроме того, что мне написать-то? “Помогите, я взаперти! Сообщите маме, пожалуйста, у нее есть запасные ключи!” Маме? Сразу после выписки из больницы?! Когда мы тихо-мирно попрощались? Нет, это невозможно. Лучше так: “Помогите! Я во внутреннем дворе. Магазин канцтоваров на такой-то улице. Войдите, пожалуйста, в магазин через парадную дверь. – И можно было бы добавить: – Только не грабьте меня, просто откройте”.

Я все больше замерзал, как только переставал двигаться. Тут еще и стемнело. Я так распсиховался, что наступил на банку с краской. Замечательно. Теперь я оставлял во дворе множество зеленых следов. Да, зеленых. Мне взбрело в голову перекрасить свою жизнь в яблочно-зеленый цвет. А еще говорят, что подсознания не существует. Видимо, придется ждать, когда краска высохнет, чтобы стереть ее растворителем; чем больше я тер краску газетами, тем больше она размазывалась. Кроме того, газеты могут понадобиться, чтобы укрыться ими или написать письмо, если ситуация затянется.  Следует распоряжаться ими по уму. Нужно успокоиться и что-то делать.  Я придумал кое-что, для меня невыполнимое: кричать. До тех пор, пока кто-нибудь меня не услышит. Стыдобища, да и только! Я снова заглянул в окно. В магазине было спокойно, моя катастрофа его не коснулась. До меня доносилась негромкая музыка с “Радио Классика”. Мне казалось прискорбным быть ограбленным под музыку Игоря Стравинского, тему сегодняшней передачи. К счастью, покупателей не было. Внезапно у витрины замаячил чей-то силуэт. Только бы не вор! Только бы не вор! Не знаю толком, что привлекло его снаружи, но он несколько минут стоял у витрины и что-то выглядывал через стекло.  Может, готовился к нападению? Заметил, что хозяина нет, и магазин можно легко обчистить? Немного постояв и оценив свои шансы на успех, злоумышленник или злоумышленница (в сумерках и на таком расстоянии я не смог различить его черты) вошел внутрь. Из всех, живущих на земле людей, меньше всего я ожидал увидеть именно ее. Я решил, что сошел с ума, так меня удивило то, что она сделала. Это была Корина. Она пробыла в магазине лишь несколько минут. Не позвала меня. Не стала искать. Просто оставила на прилавке конверт и поспешно вышла, будто за ней гнались...  Я звал ее. Искал. Кричал во все горло. Колотил в стальную дверь. Она не услышала меня. Я плюхнулся на землю. Не заметив след от краски, я угодил задницей прямо в него, и когда встал, это выглядело так, будто кто-то отвесил мне смачный пинок в то место, которое старенькая мама нашей соседки Фатимы называет “пятой точкой”. Мне было пофиг. Я сумел взять себя в руки. Подумал о Паркере. О том, что все хорошо. О том, как вырваться из этой трясины. На меня напал хохот. Я всё смеялся, когда в окне зажегся свет. Классно! Я вскочил на ноги. Наконец-то сосед! Подсохшие газетные листы прилипли тут и там к моей одежде, и теперь я больше был похож на пугало Страшилу у дороги из желтого кирпича, а не на Железного Дровосека из моего сна. Отлеплять газеты мне было недосуг. Я постучал в окошко. Тук-тук-тук! Затем постучал снова. Тот, кто включил свет, от меня не ускользнет. Тук-тук-тук!

- Эй!.. Привет!.. Это сосед снизу... Привет! Это я, Висенте... Э-ге-гей...

Послышалось журчание сливаемой в туалете воды, окошко отворилось, и в оконном проеме появилось улыбающееся лицо словоохотливой соседки.

- Привет.

- Извини, я, наверно, тебя напугал, – сказал я.

- Как бы не так! – ответила Лаура или Эва.

- Ты подумаешь, что это бред, но я оказался запертым во дворе. Я вышел сюда по делам, и…

- И давно ты здесь сидишь?

- Да нет, недавно… Не могла бы ты?..

- Да, конечно.

Ева-Лаура закрыла окошко.
   
Я чувствовал себя счастливым. Моя полоса менялась. Я потерял собаку и нашел. Меня заперли, а теперь освобождали. Я торопливо срывал газетные листы со штанин, с локтей, и, главное, с задницы. Лучше след от пинка под зад, чем висящий там газетный лист. Я заправил рубашку в брюки и слегка пригладил волосы. У меня жесткие, непослушные волосы, и если их не расчесать, то, по словам матери, я похож на чокнутого. Дверь, казавшаяся непреодолимой, отворилась, ее открыла Лаура. Дверь не была зеленой, но зелеными были мои руки, ботинки, дорожки во дворе и два стула, не говоря уже о полностью запятнанных рубашке и брюках. Для начала неплохо.

- Спасибо.

- Да не за что.

Она всегда улыбалась; до сих пор я этого не замечал, но Ева или Лаура всегда улыбалась. Я тоже улыбнулся. Она повернулась, чтобы идти обратно в салон красоты, но мне показалось, что обмена любезностями слишком мало для оказанной мне огромной услуги, и я попытался продлить диалог.

- Поскольку я теперь один…

Ева или Лаура обернулась и посмотрела на меня с присущим ей даром проявлять внимание к другим.

- А та девушка, что работала здесь вместе с тобой, уже не работает? Что-то ее не видно.

- Уже нет.

- В малом бизнесе трудно иметь сотрудников, верно? Приходится срабатываться с ними. Сестра ушла в декрет, так что придется нанимать кого-то, а мне лень…

- Есть и хорошие люди, – ответил я. Она рассмеялась и протянула мне карточку.

- Там, в переулке, открывают новый бар. Они заходили к нам в полдень, приглашали выпить по бокалу, но ты уже закрылся.

- Да, пришлось отъехать, чтобы забрать маму. Ее выписали из больницы.

- Что с ней случилось? – Лицо Евы-Лауры выражало неподдельную тревогу.

- Опять упала, но все хорошо, насколько это возможно.

- Бедная.

Мы замолчали. Мне не хотелось, чтобы Ева-Лаура уходила, но я не мог придумать, что еще сказать. Она открыла дверь, но прежде чем уйти, снова повернулась и улыбнулась.

- Сестра не пойдет, она беременна и боится преэклампсии. [прим: преэклампсия – токсикоз на поздних сроках беременности]

Я понятия не имел, что такое преэклампсия, но кивнул.

– Я подумываю пойти. А ты пойдешь?

Я взглянул на карточку, которую дала мне Ева-Лаура. Это было приглашение в бар на хамон с шампанским. Наш район тоже менялся. Не знаю, говорил ли я, но наш магазин находится на улице, не слишком бойкой в смысле торговли. На ней найдется от силы один-два магазина. В нескольких кварталах от нас есть школа и лицей, а в другой стороне – рынок, вот и получается, что мы находимся на забавной оси пусть и умирающего района. Я говорю “умирающий район”, потому что так точнее, нежели говорить “преобразующийся район”, как именуют его местные чинуши, когда приближаются муниципальные выборы, как бы заявляя, что у него есть будущее, а для живущих здесь это этап перемен к лучшему, хотя нам может казаться, что всё наоборот. Это часть того, что я твердил себе во взрослой жизни или терпел от нее: временный этап, пока не доберусь до нормального, окончательного, а раз он временный, то и оценивать его не нужно. Как поездку на пляж на автобусе. Автобус невыносим, но это всего лишь средство добраться до моря, где отлично проведешь время в общении с друзьями, которые тебя там ждут. В моем случае такие друзья – Хосе Карлос, потому что с Кориной до пляжа я так и не добрался. Я имел в виду, что не стану оценивать свой отпуск по одной скверной автобусной поездке. Моя жизнь была немного похожа на такую поездку, но сон о моем отце подсказал: нельзя провести в автобусе всю жизнь.

Выходи.

- Конечно, пойду. С огромным удовольствием.

- Замечательно! Просто чудесно. Тогда пойдем вместе, если ты не против. Понимаешь, у меня не так много знакомых в этом районе, и я стесняюсь, а пойти посмотреть хочется.

Я тоже хотел пойти посмотреть. Вместе с Евой. Или с Лаурой.

- Не против... – и я рискнул, потому что храбрецы рискуют, – … Ева.

- Лаура. Я – Лаура. У тебя на лице краска.


                26. Хамон с шампанским

Висенте!

Ты очень хороший человек. Прости мой плохой испанский. Мои дети скоро знают его очень хорошо, они поправют меня, но я не могу просить у них помощи для тебя. Я не могу ждать. Я  женщина замужем. Я знаю, что ты придумал. У меня есть семья. Время с тобой очень хорошее, потому что ты очень хороший человек, который все знает. Но я не такая хорошая для тебя, для моей семьи. Я думала. Ты думаешь, что я не думала, ты хочешь ответа и говоришь, я не отвечаю, я все время много думала. Мне нужна работа, никогда не найти так легко работу, как у тебя. Мне нравилось твое уважение. Ты всегда уважаешь меня. Я хочу уважать тебя. Я научилась это, когда работала с тобой. Уважение тебя, себя и свою семью. Недавно из Байа-Маре едет моя дочь. И мой маленький сын тоже, я тебе о нем не сказала. Я хотела, чтобы у них было все для учебы в Испании. Образование это важно. Учиться, чтобы хорошо жить. Они умные дети, и я знаю, они возьмут свой шанс. Сейчас все хорошо, я не могу дальше работать в магазине. Я хочу, но нельзя. Спасибо и прости меня, пожалуста. Ты говоришь, что не выносишь положения, как у твоего друга с коляской и его  подружкой замужем. Я понимаю. Я тоже не вынесу. В другое время я тоже могла любить тебя, а сейчас нельзя. Для другой женщины можно. Ты ищешь эту женщину. Когда она тебя найдет, ей очень везет.
                Корина.



Я дал ей работу, потому что меня тронули написанные от руки слова на оторванной четвертушке бумажного листа, и еще я поверил в правдивость слов: ей нужна была работа. Только отчаянно нуждавшийся в зарплате, мог написать рекламку синей ручкой. Не думаю, что в данном случае мной двигал профессиональный заскок человека, который покупает и продает канцтовары и в силу своей работы любит и ценит их. Отнюдь. Полагаю, тут любой бы растаял. Я подсуетился заиметь такого правдолюба, раз представилась возможность. Не как дьявол, я ведь не он, и никогда не утаскивал души, тем более так ловко и артистично. Даже если бы мне удалось сцапать душу или хотя бы приблизиться к этому, я не смог бы улепетнуть, как дьявол, потому что у меня тряслись бы руки-ноги или вовсе отнялись бы. Это Корина отняла у меня душу. Это она сбежала с ней в трех картонных коробках. Но, если честно, я почти не злился на нее. Теперь я был уверен, что Корине пришлось совершить это преступление под влиянием весьма серьезных обстоятельств. Она украла канцтовары, чтобы перепродать их в Косладе своим землякам? Или в Байя-Маре бывшим соседям или родственникам? Или для своих детей, о чем намекнула в письме? В любом случае потеря была невелика, страховка ее возместит. Огромной потерей было другое: я не сумел справиться с этим, и самое главное не знал, что есть люди, которые вынуждены эмигрировать и совершать разные глупости, чтобы заполучить жалкие гроши на выживание.



Теперь перед моими глазами были буквы, написанные тем же оригинальным почерком и той же синей ручкой. Я не хотел открывать письмо, пока не приду домой. Боялся его содержания. Боялся, что оно слишком сильно меня расстроит, а сегодня нужно было заняться Паркером, семьей, собой. К счастью, меня, как бывшего наркомана, не прельщала мысль вернуться к своему пороку, скорее даже отталкивала. Я решил действовать спокойно, сел и, прежде чем открыть письмо, глубоко вдохнул, стараясь отбросить все следы тревоги и нелепой тоски, которой так легко поддаюсь. Племянники мыли Паркера. Из своей комнаты я слышал звонкие голоса детей. Паркер не любит мыться, и всякий раз когда он встряхивался, капли воды летели в детей, стоявших с губками в руках, и поднимался невероятный гвалт. Племянники были от этого в восторге, а мне не хотелось, чтобы Паркер провел еще хоть день с запахом того зловещего места. Запах – это его память о собаках. А моя память, возможно, прикосновение к шершавой бумаге и синим дешевым чернилам.

- Дядя, готово. Иди, посмотри.

Я отложил письмо.

Я всегда любил держать в холодильнике бутылочку-другую сидра, и когда дети отмыли Паркера до блеска, я открыл одну из них, и мы дружно выпили. Несмотря на настойчивые просьбы Мауро, сегодня я не сыграл с ним в “Монополию”. Было уже поздно, к тому же, у меня имелись свои планы. Я принял душ. Стоя под душем, я тер себя что было сил, стараясь отмыть эту долбаную, никак не желавшую отмываться, зеленую краску. Наконец я кое-как я привел себя в порядок. Пока я одевался, племяшка забралась в мою комнату и принялась там рыскать. Как женщина в миниатюре она обожает рыться в чужих вещах, и в доме не осталось ни одного ящика, в котором бы она не копошилась.

- Дядя, когда ты включишь мне музыку?

Амели просматривала пластинки.

- Когда пожелаешь, но завтра.

- А я хочу сегодня.

- Сегодня мне нужно уйти.

- Ты всегда уходишь!

- Неправда, я никогда не ухожу.

- На днях ты ездил за город.

Она была права. Этот гномик все помнит. Тот день, когда я поехал выслеживать Корину и увидел, как она выгружает мои коробки, казался мне таким далеким. Днем из другого времени. Я не узнавал себя в том страдальце.

- Ты едешь за город?

- Нет. Сегодня я иду на праздник. Есть хамон и пить шампанское.

- Ух ты, классно.

- Согласен.

- Поставь вот эту. Всего одну.

Амели показала на виниловую пластинку, ту самую, что я крутил пару ночей назад.

- Посмотрим, как она звучит. Ну, поставь, пожа-а-алста... – канючила она.

Времени было в обрез, но я не мог устоять. Амели  такая же соблазнительница, как ее отец, самый обаятельный и привлекательный парень из тех, с кем встречалась сестра.

Игла проигрывателя опустилась в канавку, и...

Еще одна ночь, и мне не уснуть, еще одна ночь потеряна…

Крутится виниловый диск, и звучит прекрасная песня:

Но мажорно звучит старый рояль где-то там, за зеленой дверью…
Все смеются, а мне невдомек над чем, что же там, за зеленой дверью?
Покой обрету, когда сам окажусь где-то там, за зеленой дверью.
Племяшка танцевала, а я улыбался. Как настырно я размахивал во сне этой пластинкой перед отцом. Племяшке, как и мне, нравилась эта песня. Группа Los Nicis создала великолепную кавер-версию, и у меня она тоже была. Пожалуй, завтра я поставлю для Амели именно ее. Я оставил племяшку танцевать. Поцеловал племянников. Поцеловал маму. Само собой поцеловал Паркера в его белую шерстистую звездочку и, уже поджидая лифт, вернулся и поцеловал смотревшую телик сестру, от чего она остолбенела, полагаю, в хорошем смысле слова. [прим: Los Nicis (1981-1998) – испанская группа, популярная в 80-е годы]

Хорошо гулять в своем квартале: за руль садиться не нужно, так что мы осушали по третьему бокалу “Кавы”, и нам было весело. Неожиданно я вспомнил песню, выбранную племянницей:

Я в дверь постучал и открывшим сказал: “Меня сюда, к вам позвали”.
Они засмеялись и тут же меня обратно ни с чем прогнали…
… что же там, за зеленой дверью?

- О чем думаешь? – поинтересовалась Лаура.

- О том, что мне весело.

- И мне.

- И спокойно.

- Мне тоже.

- Лаура, я собираюсь продать магазин.

- Расскажешь?

- Конечно. Хочу заняться учебой. Я всегда хотел учиться.

- А что ты хочешь изучать?

- Языки. Английскую филологию. Но не здесь, в Англии. Возможно, в Шотландии. Короче, в Великобритании.

- Заманчиво.

- Да. А потом, возможно, стану учителем. Я хотел бы учить детей, мне кажется, у меня неплохо получится. – Я сочинял на ходу, но осмысленно. – А еще я куплю себе пижаму, прямо завтра.

- Пижаму? – Лаура засмеялась.

- Или несколько, – добавил я. – Совершенно новых, с этикетками.

- Мне тоже не мешало бы купить себе пижаму или несколько, – заливаясь смехом, ответила она. – Мои уже старенькие. Никто не видит, в чем я сплю... Только родители.

- Ты живешь с родителями?

- Да, Висенте, – Лаура назвала меня по имени, но оно прозвучало естественно, – пока еще с родителями, но надеюсь однажды вылететь из гнезда. Скоро. Когда меньше всего ожидаешь.

В ее голосе слышалось какое-то смирение, безысходность что ли, но улыбка была ироничной. Она умела смеяться над собой. Я ничего не ответил, потому что прекрасно понимал, что она имела в виду.

- Единственное... – Лаура осеклась.

- Что?

- Жалко, что ты уедешь.

Я улыбнулся. Какая она милая.

- Ты замечательный сосед, Висенте.

Она снова произнесла мое имя, и снова оно прозвучало неплохо.
 
- Чересчур, – брякнул я.

Лаура не ответила, отвела взгляд, и я понял, что мой ответ прозвучал грубо.

- Еще по бокалу? – предложил я.

- А не многовато будет?

- Как скажешь. – Мне было по барабану, пить или не пить. Тоски не было и в помине, мне было легко.

- Ладно, давай, – согласилась она. – По последней.

- По последней или по первой из многих, – выпалил я.

Она улыбнулась. Тень отчуждения, промелькнувшая в ее глазах от моего неосторожного замечания, рассеялась.

- Знаешь, Лаура, это ты замечательная соседка, и я очень рад, что ты привела меня сюда. Не то слово как рад!

Потом я проводил ее до метро и пошел домой.

Гуляя с Паркером, я встретил Хосе Карлоса, тот только что посадил Эстер в такси.

- Как жизнь, мачо? Ты меня совсем забыл, – сказал он.

Новостей было так много, что я даже не знал, с чего начать, короче, начал с конца.

- Я встречался с девушкой. Вообще-то мы знакомы довольно давно, но я ее как-то не замечал.

Мы с Хосе Карлосом допоздна болтали в его гостиной, а Паркер храпел, развалившись на диване и подмяв под себя подушки. Потом, когда я спускался к себе домой, Хосе Карлос спросил, проводив меня до лестничной клетки:

- Помнишь, когда нам было по семнадцать?

- Конечно, помню.

- Так вот, Висенте, тогда я однажды понял, что рано или поздно окажусь в инвалидном кресле. Ни родители, ни врачи не говорили мне об этом. Я сам догадался. Я чувствовал это. Мое тело менялось, а ноги – нет. Я понял, что они не смогут поддерживать меня, даже скособоченного. Я глядел в зеркало и не мог себе врать.

- Ты ничего не сказал мне.

- Я никому ничего не говорил, Висенте, даже родителям.

- Но почему?

- Тогда вы относились бы ко мне по-другому. Родители и братья переживали бы, страдали бы из-за меня. Точнее, не из-за меня, а из-за моих страданий.

Так. Всё было именно так.

- Я буду инвалидом. Я знал это, и мне было очень плохо, а потом наступил момент, и мне принесли это самое кресло, такое большущее и тяжеленное, помнишь? Тогда ведь не было легких титановых. Я смирился с этим, Висенте, и изменился, не знаю толком как, но изменился... Поскольку однажды понял, что меня отдаляет от вас не столько инвалидное кресло, сколько потуги не упоминать о нем. Понимаешь, о чем я?

Я не знал, что ответить. Мой друг смотрел на меня с теплотой и пониманием, сидя в своем кресле возле ступенек лестницы, по которой я поднимался и спускался, а он никогда не сможет. Не поймите меня превратно. Удивительно, но Хосе Карлос и сам отлично со всем справляется. Он просит помочь, только если проезд между машинами слишком узкий или перед ним ступеньки. Ты, не раздумывая, помогаешь – и вопрос исчерпан.

- Ты ведь не дрогнешь, правда? Не отступай, Висенте.

- Конечно, нет, – ответил я.

- Но прежде чем смыться в Англию...

- В Великобританию, – машинально поправил я. – Там много хороших университетов в Шотландии.

- … Короче, прежде чем жить за границей, тебе нужно по порядку рассказать об этом с самого начала. Тому, кто тебе очень дорог...  Раз-два и готово. Расскажешь, выбросишь из головы и не свернешь с дороги. Я тебя знаю.

Я посмотрел на Паркера и на себя. Возможно, друг прав. Возможно, если я посмотрю на свою жизнь со стороны, из окошка самолета...


                27. Зеленая дверь

Я не встречаю день уже уставшим. Каждое утро я просыпаюсь в маленькой комнатке шотландского колледжа-интерната, которая гораздо хуже моей спальни в материнском доме, но в ней я просыпаюсь бодрецом. Бывают дни, когда мне нелегко. Я никого не знаю. Меня никто не знает. Занятия ускоренного курса английского языка, который потребовался, чтобы я мог приступить непосредственно к учебе, посещают только азиаты, несколько африканцев и один чокнутый, жутко занудный бразилец. У всех своя жизнь, свои компашки. К испанцам я решил не примыкать, поскольку приехал сюда по делу, а не для того, чтобы пить пиво и жарить картофельные тортильи на спиртовке. Естественно, я знаю соотечественников в лицо по столовой и прочему, но у них другие специализации, и они гораздо моложе меня. В самые тяжелые дни я спрашиваю себя, зачем я сюда приехал? Не чушь ли всё это, не прихоть ли? Я никогда не перестану быть примерным сыном точно так же, как сестра никогда не перестанет быть скупой дочерью, ничего не дающей ни нам с мамой, ни своим мужьям, целиком отдавая себя только детям. Тогда я стараюсь вспомнить, что сказал себе в последний день за прилавком магазина канцтоваров: может, я еще не знаю, куда деть свою душу, но знаю, где начать ее поиски. Начни с того, где заблудился, говорю я себе. Я сажусь на поезд или автобус и возвращаюсь в свои семнадцать лет. Еду в Ливерпуль, Манчестер, Шеффилд, Лидс, в Лондон, конечно, не говоря уже об Абингдоне, славном городе группы Radiohead, где они, полагаю, уже не живут. Я брожу по его улицам. Пью пиво, ем ужасный мясной пирог в пабе и слушаю какую-нибудь начинающую группу из тех, кто еще не добился успеха и ищет свой стиль. Мне нравятся новые группы, в которых ребята хотят иметь свое лицо, даже если становятся похожими на других. Потом, используя студенческий билет, я сплю в положенной мне общаге и на следующий день возвращаюсь в колледж свежий как огурчик.




Прошлое воскресенье выдалось особенно тяжелым. Оно и понятно, воскресенья вообще опасны тем, что мало дел, и часы длиннее, особенно если идет дождь (а здесь почти всегда дождливо), и нельзя гулять. Я знал, что не могу позволить себе быть бесхребетным, а сила привычки теперь не могла светить мне или быть проводником, а потому пошел в кино, чтобы убить время и приспособиться воспринимать английскую речь на слух. Денек был так себе и, чтобы не смотреть мелодраму, из которой я не понял бы и половины, я пошел на мультфильм, потому что рисунки всегда отображают диалог, и можно хоть как-то понять смысл. Я занял свое место, а вскоре передо мной сели две матери с двумя девочками. Я заметил их еще раньше, у билетной кассы. Девчонки были приблизительно того же возраста, что племяшка Амели, а матери были похожи на мою сестру, только рыжие. Главное, что одна из матерей была абсолютно слепой; если бы она была зрячей, ее глаза, возможно, были бы зеленого цвета, а так они были мутными и прищуренными. Фильм начался, и, как в каждом фильме, пришло время леденящего кровь момента. В этом мультике главная героиня, принцесса, случайно превратила свою мать в огромную, свирепую медведицу с ужасными, когтистыми лапами. Девочки испугались, и одна из них, дочка слепой, зажмурилась. Это нормально, в этом нет ничего особенного, ведь девчушки еще маленькие и их пугают страшилки любого, уважающего себя, детского фильма.

- I don’t want to see it! I don’t want to see it! – в ужасе лепетала малышка, уткнувшись лицом в колени слепой матери в поисках укрытия, что означает: “Я не хочу это смотреть! Я не хочу это смотреть!” (на это моего английского хватает).

- It’s alright, baby, it’s quite alright – ответила мать, что означает: “Все в порядке, детка, ничего не случилось”. – You can look. Look now, girl...

Я был потрясен: мать, которая не могла видеть, призывала дочь смотреть. Лишенная очень важной вещи, она сумела вселить в ребенка уверенность, сказав: “Давай, лети! Лети! Я буду ждать тебя здесь! Лети!” Фильм закончился, и девчушке он очень понравился. Она даже восторженно захлопала в ладоши, когда свирепая медведица-мать вернула себе человеческий облик, благодаря отваге дочери-принцессы. В детстве все люди такие же непосредственные, а потом почему-то происходит сбой. Глядя, как девочка, улыбаясь, выходит из зала, я подумал, не оказался ли в итоге ее сильнейший страх дверью к величайшему восторгу.

В общежитие я вернулся, с одной стороны, совершив прогулку по очень милому городку, под затяжным эдинбургским дождем, а с другой стороны, поразмыслив над тем, выиграешь ли ты что-нибудь, если будешь смотреть вместо того, чтобы зажмуриваться. Конечно, у меня нет слепой матери для поддержки. Я вспомнил Лауру и проведенный с ней прекрасный вечер, когда мы шутили о том, как купим пижамы, и я чувствовал себя так беззаботно, потому что не боялся, я это понял. Я сказал себе: хотелось бы всегда быть вот таким веселым парнем с какими-то планами и постоянными задумками; иметь возможность погружаться в душевное состояние, похожее на прыжок в бассейн, когда боишься холодной воды, а потом плывешь, или когда ставишь пластинку и, покачиваясь в такт песне под гитарный перебор, вдруг ощущаешь всю глубину и пылкость своих чувств. Со всеми этими хлопотами, связанными с регистрацией, проверками, сборами чемодана, обменом евро на фунты, я не попрощался с Лаурой. Я заглянул в мобильник, там был ее номер. Он остался со времен составления экспертного заключения и прихода маляра, но я решил, что не стану ей звонить, и, заметьте, вовсе не потому, что роуминг дорогой. Я напишу ей, но не в ватсап или фейсбук и не на электронку, а обычное бумажное письмо. В итоге я ведь так и не послушал Хосе Карлоса и никому не рассказал о настоящих причинах закрытия нашего магазина и почему я приехал сюда как раз в то время, когда у мамы было два перелома и трещины в ребрах. У меня до сих пор не было свидетелей, которые могли бы к чему-то меня обязать, что, похоже, и имел в виду Хосе Карлос. Я все еще не смотрю на свою жизнь из окошка.

Я зашел в магазин пакистанских товаров и купил толстенную тетрадь с белыми, мелованными страницами и гелевую ручку, которая лучше скользит. Забавно было впервые в жизни оказаться с другой стороны кассы и покупать тетрадь, а не продавать ее! Я вспомнил спор на вечеринке, когда один придурок вывел меня из себя, приведя пример с гитлеровским архитектором. Каким далеким был тот вечер. Теперь я сам стал одним из покупателей, которых когда-то обеспечивал товарами для воображения. “Нельзя реализовать то, что прежде не воображал”, – всплыло у меня в голове. Этот призыв к чтению, воображению, фантазии и прочему был золотыми буквами начертан на одной из книжных полок в библиотеке колледжа. Должен заметить, я обожаю эти крылатые фразы выдающихся писателей, поскольку они дают понять, что я не одинок в приятном полумраке, когда размышляю, куда хотел бы вложить свою душу. Но больше всего меня зацепили слова о воображении, возможно, потому, что, по словам мамы, я всю жизнь ищу инструкцию по применению, а эта цитата своего рода наводящая формула: вообрази, представь, чего ты хочешь, и отыщешь путь, который приведет тебя к желанному. Я следую этому завету до мелочей, поскольку помимо формул люблю порядок и знаю, что слова могут всё расставить по местам. Не стану скрывать, что по утрам, прежде чем принять дозу воображения, она же чистые страницы, я колеблюсь и, открывая тетрадь, боюсь, что слова – лишь видимость порядка, что своим великолепием они только маскируют кавардак, мою бессвязную, бесцельную жизнь, похожую на пустой автобус, постоянно проезжающий мимо одной и той же остановки, потому что у него нет пункта назначения. “Пока я новичок, и впереди еще много ошибок”, – напоминаю я себе, оступившись при какой-нибудь попытке. Так что иногда, кроме изучения английского языка, у меня еще одна задача: вообразить свою жизнь, навести в ней порядок, хотя многое из того, что со мной произошло, и что я испытал, столь ничтожно, что даже событием не назовешь, и это меня смущает. Интересно, если рассказать об этом, признаться в своем стыде, который является еще одной маской страха, обезврежу ли я его хоть немного? Ведь именно он, я знаю, зачастую отделяет меня от мира. Я решил не сдаваться, не успокаиваться, пока не дойду до конца, потому что, возможно, в конце тетради находится зеленая дверь из песни, дверь страха, через которую я должен пройти. Хотя иногда у меня кружится голова и кажется, что за дверью ничего не будет, только пустота или нечто большее, я упрямо стою на своем, потому что, восстанавливая прошлое, чтобы сориентироваться, вскоре, быть может, я сумею вообразить, нарисовать, почувствовать будущее, чтобы прожить его. То будущее, в которое я так или иначе загляну, хоть у меня нет ни Хуана Перро, ни слепой матери, которая скажет мне: “Лети! Лети! Исследуй неизведанное!” У меня есть чистая тетрадь и, когда я ее заполню, ты, Лаура, наверняка захочешь ее прочесть. Я это знаю.