Юрий петраков побрехушки часть 1-2

Юрий Петраков ПОБРЕХУШКИ часть 1-2Юрий Петраков
ЛЕНИН
Дело было в сентябре 57-го года. Приближалась сороковая годовщина Великого Октября. Это был первый октябрьский юбилей после смерти Сталина. Отошел в историю ХХ съезд КПСС. Только что была развенчана «антипартийная» группа Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова. Страна готовилась встретить юбилей по-новому, свободно и радостно. Готовилось к этому знаменательному событию и руководство школы, в которой я учился в третьем классе. В середине сентября моя первая школьная учительница Наталья Евгеньевна Таранда пригласила меня в кабинет завуча, в котором ожидал меня учитель истории, имени которого я, к сожалению, уже не помню.
— Послушай, — обратился он ко мне, — мы знаем, что твой дед штурмовал Зимний, встречался с Лениным. Попроси его написать об этом, а потом ты прочтешь его воспоминания через школьный радиоузел.
Дед встретил предложение историка без воодушевления. Долго ворчал о том, что всех, кто делал революцию давным-давно порасстреляли, но чуть погодя все-таки подготовил свой ответ на полстранички школьной тетрадки. Как сейчас помню его начало: «В 1917 я был солдатом запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка Петроградского гарнизона и видел Ленина дважды. Первый раз он выступал у нас в казармах, второй перед отправкой на польский фронт…».
Откровенно говоря, тогда этот текст не произвел на меня сильного впечатления. Мне даже было обидно за деда, отставного генерала, награжденного многими боевыми орденами.
«Тоже мне, подумаешь, видел Ленина откуда-то издалека. Даже не спросил его ни о чем», — думал я. — Лучше бы он служил на «Авроре».
Похожим образом отнесся к дедовским воспоминаниям и учитель истории. Недолго думая, он написал мне новый, более привлекательный для меня текст: «В октябре 17-го мой дед был моряком, а Ленин любил моряков и часто встречался с ними…».
Мое выступление произвело впечатление на ребят. Одноклассники долго аплодировали мне. Правда, на второй день уже никто не вспоминал об этом. Но я не забыл. И очень жалею, что не сохранил подлинного текста дедовских воспоминаний.
СТАЛИН
Не помню, в каком году мать рассказала мне эту историю. В конце сороковых мой дед служил начальником транспортного управления НКВД по Сталинской области. Редко, но случалось ему сопровождать Сталина, проезжавшего через область на отдых в Сочи. В одной из таких поездок ему довелось не только видеть, но и говорить со Сталиным. Судя по рассказу матери, правительственный вагон был разделен на две части. В одной из них находились зал заседаний и личные апартаменты генералиссимуса. В другой — помещение охраны. Сколько там было этой охраны, не знаю, но то, что деду пришлось ехать в этой части вагона, покуда поезд со Сталиным проезжал по дороге, за безопасность которой мой дед отвечал перед государством и партией головой, знаю совершенно точно. Так уж случилось, что именно в это время во вторую часть вагона вышел Иосиф Виссарионович. Увидев среди присутствующих новое лицо, он вопросительно обернулся к моему деду. Тот коротко и четко доложил, кто он есть таков и по какому праву здесь находится. Сталин подошел к нему поближе и, поздоровавшись за руку, спросил деда, где он служил и откуда родом. Выслушав ответ, Сталин поинтересовался о семье, справился, есть ли у него какие-либо просьбы.
Так, совершенно случайно в разговоре деда со Сталиным прозвучало мое ничем не примечательное имя. И хотя я глубоко уверен в том, что оно ничем не заинтересовало, да и не могло заинтересовать человека, занятого решением многих проблем государственного и мирового значения, слышать об этом мне было чрезвычайно приятно. По рассказу матери, Сталина на тот момент волновал совершенно иной вопрос о том, когда же будет восстановлен вокзал в Харькове. И он уже практически решил его для себя. И вокзал был полностью построен к моменту возвращения Сталина из Сочи. Но это уже другая история.
ПОЛЬ РОБСОН
Во второй половине пятидесятых у нас в стране не было ни одного человека, который бы не знал и не уважал великого певца Соединенных Штатов — Поля Робсона. Уважали его, во-первых, потому, что он, как это принято сейчас говорить, «афроамериканец». А в те годы людям с темной кожей в США жилось чрезвычайно трудно. Во-вторых, потому, что он мастерски и трогательно пел известную советскую песню «Широка страна моя родная» на русском языке. И в-третьих, потому, что он был коммунистом.
Как-то раз в наш первый «В» класс зашла учительница географии. Она объявила, что на следующей неделе у Поля Робсона будет день рождения и школа решила сделать ему подарок.
— Мы еще не знаем, что ему подарить, — говорила учительница, все будет зависеть от того, сколько денег мы наберем на подарок. Если соберем много, то, может быть, купим ему полуторку. Если, конечно, разрешит правительство. Поэтому просите родителей, чтобы они дали вам на подарок Полю Робсону кто сколько сможет.
Вечером я выпросил у матери трешку и наутро довольный собой пошел в школу. Однако ни на первом, ни на последующих уроках никто из преподавателей к нам за деньгами не обращался. Удивленный этим обстоятельством, я обратился за разъяснениями к своему другу Леньке, мать которого работала в школе учителем русского языка и литературы и была секретарем партбюро школы. Тот ничего вразумительного ответить не мог. Вечером следующего дня я случайно услышал, как мать рассказывала деду о том, как учительница географии пыталась обмануть учеников школы, собирая деньги на подарок Полю Робсону. На самом деле, на собранные деньги она собиралась скупить в местном книжном магазине книгу своего мужа-краеведа, которая долгое время пылилась на полках магазина, не знавшего, что с ней делать.
По словам матери, раскусить аферу удалось Ленькиной матери, которая, услыхав от сына просьбу, выделить ему пятерку на подарок американскому певцу, на следующий день помчалась узнавать у директора, почему о такой важной и правильной идее ничего не знает партбюро школы.
Не знаю, как к этому поступку отнесся бы сам Поль Робсон, но мне было искренне жаль его, оставшегося без нашего подарка.
 БЕРИЯ
В далеком 37-м мой отец окончил среднюю школу и стал преподавать в младших классах. Тогда быть школьным учителем, да еще на селе, было очень престижно. Через два года отца призвали на воинскую службу. Предлагали пойти в военное училище, но он отказался. Хотел после армии идти учиться на школьного учителя. В июне 41-го грянула война, и в декабре того же года отец принял боевое крещение под Москвой. В первом же бою отличился и был награжден медалью «За боевые заслуги». Потом были краткосрочные офицерские курсы артиллеристов. Тогда уже не спрашивали, хочешь ли ты быть офицером. В 45-м он, с четырьмя боевыми орденами на груди, встретил Победу в Берлине.
После демобилизации отец поступил на педагогический факультет Рижского университета, завел семью, которую надо было кормить и одевать.
Время было непростое. Население Прибалтики по-разному относилось к новой власти. В лесах и на хуторах хозяйничали «лесные братья». В городах и крупных селениях — правили коммунисты. Именно в эту пору отцу — коммунисту, вступившему в партию на Орловской дуге, закончившему войну в должности начальника разведки артиллерийского дивизиона, предложили работу в органах НКВД. Вскоре после того, как с «лесными братьями» было покончено, его перевели в Сталинскую область в управление, которым руководил мой дед.
Время шло, и отцу предстояло сдавать государственные экзамены в университете. Но на это необходимо было согласие служебного руководства. А руководство не было заинтересовано в том, чтобы молодые, «ценные» кадры уходили в другие министерства и ведомства. Тогда-то отец и написал свое письмо «товарищу Сталину».
Не прошло и месяца, как поздно ночью в кабинете деда раздался звонок кремлевской спецсвязи. Звонил Лаврентий Берия. Так уж случилось, что именно в этот момент мой отец находился в кабинете моего деда и стал невольным свидетелем этого разговора. Вначале Берия поинтересовался, как идут дела в области, как ведет себя новый первый секретарь, а потом перешел к главному.
— Тут твой подчиненный написал письмо товарищу Сталину. Просит отпустить для сдачи госэкзаменов в университет. — И добавил лукаво: — Имея в виду ваши родственные связи, я думаю, будет лучше и для тебя, и для него, если он получит свой диплом. И еще передай ему, чтобы он не беспокоил больше товарища Сталина по вопросам, которые можем и должны решать мы с вами.
Так благодаря «товарищу Сталину» осуществилась давняя отцовская мечта, которой он не изменил до конца жизни.
ХРУЩЕВ
Летом 1961 года я с родителями впервые отправился в Крым на Черное море. Именно там, в Алуште мне впервые довелось увидеть Никиту Сергеевича Хрущева. Дело было на городском пляже. Мы расположились неподалеку от пирса, у которого незадолго до этого пришвартовался военный катер. Занятые приемом морских и воздушных ванн, мы не сразу заметили, как какая-то часть отдыхающих вдруг подскочила со своих лежаков и помчалась в сторону пирса, к которому подъехали две длиннющие светло-серые «чайки» с откинутым верхом. Недолго думая, мы с матерью понеслись вслед за нашими соседями. Отец остался сторожить вещи.
Участок дороги перед пирсом, на котором стояли «чайки» был оцеплен милицией. Вдоль оцепления в вышитой украинской сорочке, переваливаясь с ноги на ногу, важно расхаживал Мыкыта, как называли его в народе. Чуть поодаль в точно таких же сорочках-вышиванках стояли еще два человека: один — высокий и худой, второй — низкий и плотный.
— Смотрите, смотрите, это же Гомулка с Кадаром, — шептали вокруг.
Чуть погодя Хрущев поднялся на катер. За ним направились Кадар с Гомулкой. Движок катера взревел, и он, отчалив от пирса, подался в сторону Ялты.
Так закончилась моя первая встреча с Хрущевым.
В октябре 64-го после знаменитого октябрьского Пленума ЦК КПСС, освободившего Хрущева за «волюнтаризм» и «шапкозакидательство», я работал мастером в педагогическом училище, директор которого выделил мне уголок для инструментов в кабинете парторга училища.
Так совпало, что секретаря, с которым я обретался в этом кабинете, переизбрали со своего поста сразу же после отставки Хрущева. Как и положено, он должен был передать дела вновь избранному секретарю и готовился к этому в тот момент, когда я там появился.
Вынув из большого коричневого сейфа папку с протоколами ведения партийных собраний, он наклонился и выгреб с нижней его полки летние башмаки. Покрутив их в руках, он искал — во что бы их обернуть. Увидав лежащую на столе подшивку газеты «Правда», пододвинул ее к себе и уже собрался вырвать из нее верхний номер газеты. Однако, разглядев на первой странице газеты фотографию Никиты Сергеевича, с усмешкой произнес:
— Оставим ее для истории! Все-таки в один месяц со мной сняли. — И, не глядя, выдернул из подшивки нижний номер газеты. А спустя мгновение разразился таким гомерическим смехом, что я было подумал, что ему стало нехорошо.
— Гляди! — смеясь, кивал он на дрожащий в его руке газетный лист, — И здесь он — наш «дорогой» Никита Сергеевич.
БРЕЖНЕВ
В тот октябрьский день 82-го года меня позвали к телефону. Звонила моя матушка.
— Ты знаешь! Андрюшку, соседа нашего, убили в Афганистане.
Эта новость буквально огорошила меня. Андрюша Калмыков рос на моих глазах. Сын ветерана Великой Отечественной войны, он был весь какой-то несовременный, чистый и порядочный. Причем эта порядочность была не показная, а настоящая, врожденная, я бы даже сказал, рафинированная, та, что привлекала к нему. Менее года назад он окончил пограничное училище, женился на такой же скромной восемнадцатилетней девочке из многодетной семьи. Через четыре дня после его отъезда в Афганистан у него родился сын, которого ему так и не суждено было увидеть.
На шестой день гроб с телом Андрея прибыл самолетом на Чкаловскую. Оттуда его перевезли в Голицыно, где всю ночь молодые курсанты несли у его гроба почетный караул. На следующее утро состоялись похороны. Было много народа, все плакали, кроме жены Андрея. Вся в черном, маленькая, сгорбленная подошла она к гробу, стоящему посреди двора на двух табуретах, и аккуратно положила на него букет тюльпанов, которые так любил Андрей.
После похорон были многолюдные поминки, вначале со слезами, под конец с песнями. Были и обещания руководства училища похлопотать о выделении квартиры вдове и сыну погибшего. Потом было девять дней, на которые пришли уже свои — близкие.
Вскоре вся страна отмечала очередную годовщину Великого Октября. На этот раз выпал мой черед идти на праздничную демонстрацию. Погода была хорошая, но на душе было тяжело.
Все было как всегда, и праздничные колонны, и Мавзолей с руковод¬ством страны. Особо бросался в глаза внешний вид Леонида Ильича. Даже на фоне глубоко надетой на него темной меховой шапки его лицо казалось почти черным, как у негра.
Я вдруг с горечью вспомнил Андрюшкину вдову и сына, оставшегося сиротой в мирное время и, оглянувшись на Мавзолей, тихо прошептал:
— Чтоб ты сдох!
Через три дня Брежнева не стало.
А спустя четырнадцать лет после этого мне довелось побывать на открытии фотовыставки личного фотографа Брежнева Владимира Мусаэляна, и я уже по-иному вспоминал о той недавней по историческим меркам эпохе, оказавшейся, как выяснилось со временем, далеко не самой худшей в российской истории.
«ДЕДУШКА»
В августе 77-го я перебрался в Москву и занялся поисками работы. Скорее по привычке, я стал искать ее невдалеке от дома. В ближайшем бюро по трудоустройству мне предложили не тратить время попусту и ехать в НИИ электромеханики.
— Там и работа для вас интересная найдется, и зарплатой не обидят! — доверительно сообщила мне сотрудница бюро.
Минут через двадцать я уже сидел в кабинете заместителя директора института по кадрам. Высокий, представительный человек с множеством орденских планок на груди, внимательно рассмотрев мою трудовую книжку и узнав, что местом моей последней работы был горисполком, сразу же радостно заулыбался.
— Вот как раз такой человек нам и нужен! У нас тут новому заместителю, из бывших министров, помощник требуется! — и он внимательно посмотрел на меня, — пойдете к нему?
Такое предложение показалось мне интересным. Договорившись о зар¬плате, я сдал свои документы на режимную проверку и оформление и перед уходом зашел попрощаться с главным кадровиком.
— Нет, нет, так просто я вас не отпущу. Какая там проверка! Проверят по ходу дела. Если можете, завтра же и выходите на работу! — и он крепко пожал мою руку.
На следующий день я уже знакомился с новым коллективом. Самого «дедушки», как почтительно называли его сотрудники отдела, не было. Он только что оправился от перенесенной операции — резекции желчного пузыря. Но зато, пока его не было, мне удалось узнать много интересного о нем. Бывший начальник одного из крупнейших главков Моссовета. В сталинские времена один из заместителей председателя московского горисполкома. Лауреат Ленинской и Государственных премий. Руководитель строительства «Лужников». Словом, человек весьма интересный и уважаемый.
Этот интерес усиливался еще и тем, что, как мне шепотом поведал начальник отдела, «дедушка» погорел из-за Фурцевой, которой перестраивал дачу в Петрово-Дальнем.
Мне не терпелось поскорее познакомиться с этим человеком. А пока его не было, я засел за проектную документацию объекта, который нам предстояло достраивать.
«Дедушка» появился примерно через месяц. Ровесник Леонида Ильича, он чем-то напоминал Сергея Павловича Королева, такой же маленький крепыш, аккуратно подстриженный, чем-то похожий на многих членов партийно-хозяйственного руководства страны, тщательно отретушированного и привлекательного.
«Дедушка» важно вкатился в помещение отдела, поздоровался со всеми легким кивком головы и, повернувшись, шаркающей старческой походкой засеменил в свой кабинет.
Через какое-то время он вызвал меня к себе для знакомства. Внимательно выслушал, справился о том, чем доводилось мне заниматься на прежней работе, и, ничего не поручив, отпустил.
С неделю он не вызывал меня. И вообще, на работе появлялся очень редко, да и то на неполный день.
Наконец, он снова вызвал меня и, пригласив сесть, спросил мое мнение об объекте.
— Знаете, Георгий Алексеевич, — как можно более твердо доложил я, — при таком положении мы объект в срок не сдадим.
«Дедушка» встрепенулся и внимательно посмотрел на меня.
— Как это не сдадим?
— А так, Георгий Алексеевич! Провода и кабели на объект получены, но выданы на другие объекты. Светильники — тоже! Самая пора приступать к электромонтажным работам, а необходимых материалов на складе нет, и новой заявки нам никто за этот срок не оформит.
«Дедушка» на мгновение задумался, а затем спросил:
— А вы Косыгину звонили?
При этих словах я чуть не поперхнулся.
— Да я и телефона его не знаю!
— Ну что ж! Давайте позвоним, — и он потянулся к телефону.
К счастью, Косыгин был в Финляндии.
В «Главмосматериалах» «дедушке» подтвердили мою правоту.
После этого он заметно подобрел ко мне и стал называть меня по имени.
Не дожидаясь возвращения Косыгина, «дедушка» позвонил секретарю МГК Пономареву. Переговорив с ним, он вновь вызвал меня и сообщил:
— Могут дать светильники в комплектующих. Необходимо будет наладить сборку. Как ты думаешь, институт с этим справится?
— Конечно, справится, Георгий Алексеевич! Профиль-то института электромеханический.
— Ну да, если ракеты делают, то и светильники соберут, — согласился «дедушка.
После этого случая я стал правой рукой Георгия Алексеевича, который явно стосковался по настоящему делу. Перво-наперво он решил обставить свой кабинет кремлевской мебелью. Весть о том, что ему должны привести «кремлевский кабинет», тотчас разнеслась по всему институту. С этого дня все с нетерпением ожидали, когда же его доставят. Наконец, недели через две, придя на работу, я услышал радостную весть — привезли!
Я тут же помчался в «дедушкин» кабинет. Каково же было мое удивление, когда я увидел эдакую березовую мечту советского бюрократа начала 50-х годов. Чего тут только не было — и этажерки под фикусы, и кожаный диван с откидными валиками, и секретер с откидной запирающейся крышкой для пишущей машинки. Не хватало только парусиновых чехлов, которые, по-видимому, были давным-давно списаны ввиду выхода из моды. Посреди этого величия важно восседал довольный полученной обновой «дедушка».
Подстать кабинету второй не менее значимой «дедушкиной» обновой стал персональный автомобиль «Москвич», закрепленный за ним директором института. «Дедушка» тут же отправил его на автозавод Ленинского комсомола, где его перекрасили в черный цвет, после чего «Москвич» стал похож на персональный автомобиль руководителя среднего пошиба. Но это совсем не обескуражило Георгия Алексеевича, и он важно восседал в салоне своего персонального авто.
Последним из «серьезных» дел, проделанным мною под чутким руководством «дедушки», было заполнение новой записной книжки.
Как-то раз Георгий Алексеевич вызвал меня к себе и протянул мне две записных книжки — старую и новую.
— Садись и перепиши мне номера телефонов в новую, — попросил он.
Однако минут через пятнадцать — двадцать он нетерпеливо сказал:
— Давай я тебе лучше буду диктовать! Так быстрее будет!
И, демонстративно отложив старую книжку в сторону, стал диктовать мне номера телефонов, должности, имена, отчества и фамилии по памяти. Где-то через пару часов такой работы он довольно сказал:
— Ну вот, с этим делом покончили!
На следующий день «дедушку» положили в Кремлевскую больницу с сердечным обострением. А еще через месяц, несмотря на уговоры и обещания кадровика, я перешел на другую работу. Так закончилось мое знакомство с этим необычным человеком.
Теперь, когда я читаю документы сталинской эпохи, сталкиваюсь с отчетами о достижениях Советского Союза, я невольно вспоминаю нашего «дедушку», представителя той великой и трагической эпохи нашей страны. И где бы я ни работал после этого, в делах, связанных со строительством, для меня высшим критерием руководителя любой крупной строительной организации, будь-то министерство, главк или строительный трест, было то, что в ответ на мой вопрос:
— А не знакомы ли вы с товарищем Голодовым? — я слышал в ответ.
— А-а-а, с Георгием Алексеевичем! Конечно, был знаком. Он во многом помог мне.
ОТРЕЗ ОТ ЧЕРЧИЛЛЯ
Сколько себя знаю, вспоминаю этот старый дедовский сундук. Служба деда была связана с частыми переездами. Наверное, это был один из элементов сталинской кадровой политики — долго не задерживать чиновников на одном месте. Поэтому сундук был неизменным атрибутом нашей жизни. Более того, он хранил наиболее ценные вещи, принадлежащие нашей семье: Государственные облигации займов развития народного хозяйства, дедовские ордена и медали, наградной пистолет системы Коровина, цигейковую шубу моей матери, отрезы на костюмы и платья. Среди этих отрезов был один — особенный в своем роде. Дело в том, что в конце войны всем старшим офицерам были вручены отрезы английского сукна, которые в шутку прозвали «подарком Черчилля». Вот этот отрез и был тем самым подарком. Был он искусно окрашен в глубокий черный цвет, хорошо декарирован и отглажен. Пролежал он в сундуке без малого десять лет. Потом сшили из него деду добротный костюм, а из его остатков справили мне зимнее пальто на ватине с черным каракулевым воротником. Однако поносить его долго мне не пришлось.
Как-то раз во двор нашего дома привезли смолу для ремонта крыши соседского магазина. Может быть, потому, что зима в наших краях была дождливая, а может быть, почему-то еще, не знаю.
Рабочие в тот день кончили работу поздно, и мы, вышедшие погулять во двор мальчишки, затеяли игру в салки невдалеке от баков с еще жидкой смолой. Постепенно территория игры переместилась к этим бакам. На них бросили широкую доску и стали бегать по ней. И надо же было такому случиться, что именно в этот день я вышел во двор в новом пальто из английского сукна. Может быть, поэтому я и оказался в нем в баке со смолой.
Все попытки очистить смолу при помощи керосина, ни к чему не привели. И, дождавшись темноты, я уныло побрел домой, где по жуткому запаху, исходящему от меня, был тут же обличен и выдран.
Возможно, поэтому я с таким предубеждением отношусь к импе¬риалистам.
ГОРБАЧЕВ
С приходом к власти Горбачева страна как-то сразу воспрянула духом. Не скрою, что мне он показался живым и настоящим.
«Ну, теперь-то мы заживем как люди!» — думал я, слушая его бойкие выступления.
Однако после пятого или шестого выступления Михаила Сергеевича я поймал себя на мысли о том, что я перестаю понимать то, о чем он с таким убеждением говорит. Еще через пару выступлений я вдруг отчетливо понял, кого Горбачев мне напоминает: «Ну конечно, Никиту Сергеевича Хрущева!»
В тот же день я помчался в институтскую библиотеку, отыскал в ней годовое приложение к Большой советской энциклопедии с биографией Горбачева и, внимательно изучив ее, еще более укрепился в своих опасениях. Прямая связь Горбачева с зятем Хрущева Алексеем Аджубеем прослеживалась очень четко.
«Ну, теперь жди перемен во всем!» — с горечью подумал я.
Всю последующую неделю после работы я был занят серьезным и важным делом — закупал болгарские мясные консервы «Купаты», «Голубцы», «Курица с рисом» и складировал их в большущую картонную коробку из-под цветного телевизора «Рубин». Каждый ряд банок я аккуратно перекладывал слоями газет, чтобы не испортились. Теперь, по моему глубокому убеждению, моя семья была защищена от любых новых реформ в области сельского хозяйства.
Время доказало мою правоту. Так уж вышло, что последнюю банку из этого запаса мы съели аккурат за неделю до развала Советского Союза.
УТЕСОВ
В пятнадцать лет я был определен в ученики музыкального мастера. Мне необычайно повезло на наставника, и через полгода я уже освоил искусство темперации. Стал разбираться в механизмах фортепьяно. Начал осваивать искусство полировки. Еще через годик я стал работать самостоятельно.
Однажды летом, когда большая часть мастеров находилась в отпусках, меня вызвал к себе начальник мастерской.
— Слушай меня внимательно! Поезжай в Краматорск. Там в клубе машиностроителей должен выступать Леонид Осипович Утесов. Клуб там хороший, инструмент — прекрасный. Но ты все же посмотри его перед концертом. Но главное — дождись Леонида Осиповича и представься ему, кто ты и от кого. Попроси принять инструмент. Если будут, какие замечания — исправь. И посиди за сценой, вдруг струна лопнет или что еще.
Получив такое задание, я на крыльях помчался в Краматорск. Инструмент и впрямь оказался прекрасным. Чуть подстроив дисконты, я остался дожидаться выхода Утесова на сцену.
Где-то за полчаса до начала концерта Леонид Осипович в окружении целой свиты, состоявшей в основном из работников Дворца культуры, не спеша вышел на сцену. Он оказался ниже ростом, чем я представлял до этого. Улучив удобный момент, я набрался храбрости и подошел к нему со своим «докладом». Утесов несколько удивленно выслушал меня, явно не понимая, откуда я взялся, а потом коротко сказал: «Подожди! Сщас!»
Минуты через три, показавшиеся мне вечностью, он все же вновь подошел к роялю. Свита в том же составе дружно семенила за ним. Волнуясь, я ожидал, что Леонид Осипович возьмет несколько аккордов, но он вальяжно ткнул пальцем в первую попавшуюся клавишу.
— Вам не кажется, молодой человек, что инструмент низит?
Я обалдело уставился на него, не понимая, как он это определил. Но через мгновение понял, что это всего-навсего ничего не значащая фраза. Благо, про такие байки я уже слышал от старших товарищей.
Тут же, недолго думая, я схватил ключ, накинул его на вирбель, от которого зависела натяжка струны и, сделав зверскую физиономию, изобразил действие, которого при этом вовсе не совершал. То есть оставил все, как и было до этого.
— А сейчас? — влюбленно глядя на великого музыканта, спросил я.
— Вот сейчас хорошо! — ответил мне маэстро, повторно совершив своим пальцем ту же манипуляцию, но уже с другой клавишей.
На следующий день я доложил своему начальнику, что Леонид Осипович нашей работой остался доволен.
СКУЛЬПТОР РЯБИЧЕВ
С Дмитрием Борисовичем Рябичевым меня познакомил свояк. Известный скульптор искал специалиста для реконструкции своей мастерской, которая находилась невдалеке от станции метро «Сокол». Территория трехэтажной мастерской составляла где-то с полгектара. В подвале располагались бар и сауна с бассейном. Когда я впервые вошел в помещение мастерской, то сразу же окунулся в хорошо мне знакомое прошлое. Стены первого этажа студии были завешаны фотографиями с изображениями памятников, созданных талантливой рукой Рябичева. Все они были установлены в Ташкенте, где я неоднократно бывал и видел их воочию.
Дмитрий Борисович был действительным членом шести или восьми зарубежных академий. В особенности его творчество ценили индусы. Его резцу принадлежали скульптуры Махатмы Ганди, Джавахарлала Неру и Индиры Ганди. Множество его памятников к тому времени были установлены в Федеративной Республике Германии, куда он довольно часто выезжал по работе. В общении Дмитрий Борисович был прост и демократичен. Напоминал большого, любознательного ребенка.
Даже то небольшое время, которое я провел с Дмитрием Борисовичем, позволило мне убедиться в его гениальности. В особенности запомнился такой случай.
Как-то раз, придя вечером в студию, я застал мастера за работой. Скульптору позировал высокий пожилой человек в роговых очках и в твидовом пиджаке, по виду иностранец.
Кивком головы я поздоровался с хозяином мастерской и прошел на место, отведенное мне для работы. Занятый делом, я изредка наблюдал за Дмитрием Борисовичем. Его движения рук напоминали короткие и резкие взмахи крыльев. Он словно обмахивал ими большую пластилиновую заготовку, сквозь которую уже проступали черты лица натурщика.
Сколько длился сеанс и сколько еще он продолжался после моего ухода, я не знаю, но на следующий день, не успел я толком войти в студию, как ко мне навстречу кинулся секретарь Дмитрия Борисовича.
— Представляете! — налетел он на меня, строя страшную физиономию и поводя вверх и вниз бровями, — Дмитрий Борисович вчера лепил одного немца, профессора, который делал операцию внучке самого Горбачева, потом положил ее в угол студии и накрыл брезентом. Так эта дура, — при этом он назвал имя уборщицы, — подумала, что это спит пьяный Илья, ну, этот помощник Дмитрия Борисовича, и стукнула его под зад шваброй. Да еще и разоралась при этом. А модель сегодня надо отдавать в формовку. Уже и самолет до Бонна заказан.
ПРЕЗИДЕНТ КЕННЕДИ
В июле 2007-го года я с женой и дочерью оказались на отдыхе в Дагомысе, в одном из районов Большого Сочи. Так случилось, что наш отдых совпал с днем выбора места проведения зимних Олимпийских игр 2014 года, и поскольку одним из главных претендентов на их проведение был Сочи, пропустить такое событие мы не могли. Вечером отправились на Театральную площадь города, у которой были сооружены трибуны и сцена для участников гала-концерта на случай положительного решения вопроса. Однако дойти до площади нам не удалось. Весь город был запружен людьми, в основном приезжими. С горем пополам добравшись до сквера, находившегося в сотне-другой шагов от Театральной площади, мы с трудом примостились на бетонном парапете. Вокруг толпился радостный и ликующий народ.
Так случилось, что соседом по парапету оказался приезжий из Москвы лет около семидесяти в белой футболке, темно-синих шортах и бейсболке. Как-то само собой завязалась беседа о том о сем. Собеседник назвался Тельманом, отставным капитаном первого ранга. В Сочи он приехал ради жены, страдающей расстройством двигательного аппарата. Постепенно беседа перешла на темы, так или иначе связанные с Олимпиадой. Слово за слово выяснилось, что я полностью разделяю его убеждения. Это поневоле сблизило нас, и когда все как будто было уже обговорено, он поведал нам историю своей жизни, связанную с одним известным событием.
Детство Тельмана проходило в Минске. Туда он приехал после войны с родителями. Там поступил в суворовское училище. Там встретил свою первую любовь — Марину Прусакову, девушку, по его словам, необыкновенной красоты. Приехала она в Минск из Северодвинска, училась на медсестру в училище, которое традиционно дружило с суворовцами. В Минске Марина жила у своего дяди, какого-то важного военного, служившего раньше в том же Северодвинске, который тогда назывался Молотовском.
Надо сказать, что Тельман был не единственным парнем, который вот так сразу же влюбился в Марину. Его друг, имя которого Тельман не назвал, тоже оказался по уши влюбленным в нее с первого взгляда.
Известно, что служба суворовцев подвержена распорядку. Поэтому встречи с Мариной у друзей были нечастыми. Вскоре суворовское было окончено и ребята поступили в военно-морское училище в Риге. После года учебы они оказались в Северодвинске на практике и там в местном клубе на танцах неожиданно вновь повстречали Марину.
На этот раз Марина отдала предпочтение другу Тельмана. Их встречи продолжались до самого отъезда, а еще через год выяснилось, что Марина неожиданно быстро для всех вышла замуж и уехала куда-то за границу. Еще через два года в США убили президента Джона Кеннеди и друзья с ужасом узнали, что Марина оказалась той самой советской женой Освальда, которого обвиняли в убийстве американского президента.
Дело шло к выпуску из училища, и близкое знакомство с иностранкой, да еще замешанной в таком деле, было небезопасно. Однако дальнейшая жизнь друзей сложилась вполне нормально. Страх ушел, любовь осталась, как сказал мне на прощание мой случайный знакомый.
Не успел Тельман закончить свой рассказ, как на площади объявили, что город Сочи избран столицей зимних Олимпийских игр 2014 года. Мы наскоро попрощались, договорившись о встрече в Москве. Однако Тельман так и не позвонил и не пришел.
НЕ ТОТ ГЕРОЙ
Как известно, жители провинций всегда ревностно следят за своими земляками, ставшими известными всей стране. Жизнь героев обрастает слухами, а иногда и правдивой информацией. Чего больше — вымысла или правды в том, что я услышал от матери, я не знаю.
Меня всегда волновал вопрос: почему при Сталине Алексей Стаханов, зачинатель движения передовиков производства, не был удостоен звания Героя Социалистического Труда?
Вот тогда-то мать рассказала мне историю, якобы услышанную от деда.
После установления мирового рекорда угледобычи (227 т угля за смену) Стаханов был вызван на учебу в Москву в Промакадемию. Это решение, по всей вероятности, было принято не без участия Иосифа Сталина, который пригласил Стаханова на прием в Кремль. В ходе приема Алексей Григорьевич изрядно поднабрался и вел себя несколько развязно.
Иосиф Виссарионович, подойдя к Стаханову, спросил:
— Скажи мне, Алексей, как твоя жена отнеслась к твоему желанию учиться? Чем она будет заниматься это время?
На что Стаханов ответил:
— Пусть сидит дома! На учебу надо ездить холостяком!
После такого ответа вождь к Стаханову больше не подходил. На следующий день Алексея Григорьевича наградили пусть и высшей наградой страны орденом Ленина и приняли в ряды Компартии напрямую без кандидатского стажа, но геройского звания так и не вручили, покуда был жив Сталин.
ВЫ БЫ ЕЩЕ МЕНЯ ПОСАДИЛИ
Сегодня модно говорить о том, что при жизни Сталина народ в нашей стране жил в постоянном страхе. Однако это не так. Сколько себя помню, в нашей квартире не висело ни одного портрета вождя, а в домашнем альбоме с фотографиями вместе со всеми хранились фотографии семьи, которая была репрессирована в 38-м году. Да и мой дед, чуть было не попавший под молох «ежовщины», был оставлен на свободе только благодаря смене наркомов, произошедшей в том же году. Его предыдущий начальник, почти что родственник Сталина, был расстрелян.
Не знаю, кто рассказал ему эту историю, которую я как-то услышал от матери. При этом она ссылалась, что источником этой информации был сам Берия.
Так повелось, что Николай Ежов по должности должен был докладывать И.В. Сталину обо всех противоправных действиях высших должностных чиновников, о противодействии иностранным шпионам и вредителям. С некоторых пор он стал класть в папку для доклада материалы, косвенно компрометирующие А.А. Жданова. Дальше больше, такие материалы увеличивались в объеме. Нарком явно пытался подставить сталинского идеолога, не рассчитав свои силы.
Как-то раз после такого доклада Сталин не сдержался:
— Вы что, товарищ Ежов, себе позволяете? Завтра вы и на меня записку составите?
На следующий же день после встречи со Сталиным Н.И. Ежов сменил место работы, после чего надолго запил горькую, уединившись у себя на даче в поселке Мещерино под Москвой.
Много позже мне часто приходилось звонить в Москву из санатория КГБ СССР, которому досталось помещение этой дачи.
АКАДЕМИК ПЕТРОВСКИЙ
После службы в армии летом 1970 года я приехал в Москву познакомиться с нашей новой родней. Дело в том, что пока я служил, мой родной дядька женился. Работал он в ту пору в Министерстве здравоохранения СССР, которым руководил блестящий хирург и великолепный организатор Борис Васильевич Петровский.
Для меня, жителя провинциальной глубинки, работа в министерстве, да еще союзном, казалась верхом карьерного роста. Тем отраднее было узнать, что дядька добыл на меня двухдневную путевку в воскресный дом отдыха министерства. Накануне отъезда он сообщил мне, чтобы в 17-30 я ожидал его у выхода из министерства по адресу: Рахмановский переулок, дом 3. А так как в мои планы не входило посещение дома отдыха и я не захватил из дому соответствующей для отдыха одежды, он упаковал в дорожную сумку свой старый спортивный костюм и отправился с ней на работу.
Как условились, ровно в 17-30 по московскому времени я сидел на скамейке в скверике перед министерством в ожидании дядьки. Рядом со мной сидели несколько ветеранов, судя по разговору, просителей. Кому-то надо было попасть на обследование в клинику. Кому-то заняться протезированием зубов. Кто-то не мог достать дефицитных лекарств.
В отличие от них я выглядел настоящим франтом. На мне был серый французский костюм в тонкую красную клетку, голубая рубашка с модным галстуком, который подарил мне мой семидесятилетний сосед по дому. Этот галстук, по его словам, был куплен им еще во времена НЭПа и был просто неповторим в своем роде. На голубом шелковом фоне были вышиты настоящей серебряной нитью большие квадраты. Кроме того, я был обут в новые французские черные остроносые башмаки на кожаной подошве.
Долгое однообразное ожидание мне явно наскучило, и я, позабыв, где нахожусь, принял привычную домашнюю позу — откинулся на спинку скамьи и закинул одну ногу на другую. В это самое время из дверей министерства начали выходить сотрудники. Я внимательно оглядывал каждого из них, надеясь на то, что вот-вот среди них появится дядька. Неожиданно в дверях появился сам министр. Я не мог его спутать ни с кем другим, так как не раз видел его по телевидению. Следом за министром семенил с портфелем человек, чем-то похожий на него. Такого же роста, в таком же костюме с большим кожаным портфелем в руках. Судя по всему, это был кто-то из помощников Бориса Васильевича. Прежде чем сойти с крыльца, министр на мгновение остановился, окинул взглядом небольшой министерский сквер, людей сидевших на скамье. Увидав меня, он вдруг заулыбался и, повернув голову в сторону помощника, что-то сказал тому, а затем кивнул головой в нашу сторону.
Поначалу мне показалось, что среди просителей он заметил кого-то хорошо ему знакомого. Обойдя клумбу с противоположной от нас стороны, Борис Васильевич вышел через калитку на тротуар и сел в ожидавший его автомобиль.
Отдохнув в доме отдыха и погостив еще пару дней в Москве, я продолжил свое путешествие в Ленинград. И там в первый же день вдруг понял, о чем говорил своему помощнику уважаемый министр здравоохранения СССР.
Дело в том, что в отличие от Москвы в Ленинграде в то время стояла дождливая погода, и я сразу же обнаружил на подошве своего новехонького остроносого башмака огромную дыру. Точно такая же дыра зияла и на втором башмаке. Вот тут-то пришлось посмеяться мне самому. Я представил себе, как министр, выйдя из дверей своего министерства, обнаруживает, сидящего в сквере на скамье франта, одетого по последней моде, с огромной дырой на изящном башмаке.
В тот же день я зашел в «Гостиный двор», что на Невском, и приобрел себе новые чешские башмаки на крепкой синтетической подошве.
ТИХОН НИКОЛАЕВИЧ
К 60-летию Победы советского народа над фашизмом Компартия России выпустила памятную медаль. Красивая из золоченой бронзы, она пришлась по душе каждому награжденному. По этому поводу даже шутили, что коммунистам удалось разыскать «золото партии», из которого эти медали изготовлялись. Мне поручили вручить одну из них патриарху Союза советских композиторов Тихону Николаевичу Хренникову.
В назначенное время, прихватив с собою композитора Юрия Мартынова, устроившего эту встречу, я отправился на Старый Арбат в Плотников переулок, где в старинном доме на четвертом этаже в большой пятикомнатной квартире в одиночестве жил Тихон Николаевич. Эта квартира была примечательна тем, что когда-то она принадлежала первому наркому культуры Анатолию Васильевичу Луначарскому и его жене Наталии Ильиничне Сац, тетке и полной тезке главного режиссера детского музыкального театра, одной из бывших жен легендарного маршала Тухачевского.
Предварительно позвонив по домофону, мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Дверь в квартиру композитора открыла дородная светловолосая женщина. Из-за ее пышной фигуры выглядывал сам композитор. Он тепло поздоровался с нами и пригласил в первую по коридору комнату налево. Центральную его часть занимал концертный рояль. Рядом с ним стояло кресло-качалка. Хренников радушно пригласил нас присесть. Началась обычная в таких случаях процедура. Я подарил ему брошюру с его статьей из газеты «Правда». Затем от имени Центрального Комитета вручил ему награду, за которую Тихон Николаевич тепло нас поблагодарил и пригласил пройти на кухню перекусить.
Он важно шествовал впереди нас по широкому длинному коридору, мерно постукивая в такт своему движению большой суковатой палкой.
Кухня располагалась по правую сторону в самом конце коридора. Она была большой и светлой, порядка 20 метров квадратных. У самых дверей рядком стояли два одинаковых холодильника «ЗИЛ». У окна располагался большой стол, накрытый по поводу нашего визита. Мы достали было прихваченную с собой бутылку водки, но Тихон Николаевич тут же остановил нас:
— Я пью только свою! — и в ответ на наше недоумение рассказал о своей жизненной теории, которой он придерживается в последнее время. Суть ее довольно проста — хочешь жить дольше, питайся продуктами, произведенными на твоей малой родине.
Тихон Николаевич был родом из Ельца, и его почтенный возраст — 94 года говорил о том, что к его словам надо прислушаться. К тому же благодаря главе Ельцовской администрации Тихон Николаевич придерживался этой теории на практике.
За бутылкой водки из Ельца быстро таяла колбаса и сыр, соленья и варенья, подаваемые поварихой, присланной в помощь композитору из того же города.
— Кушайте, кушайте! — то и дело слышался голос заботливого хозяина. Он оказался занимательным собеседником, рассказывал много интересного из своей жизни: и о своих педагогах Елене Фабиановне Гнесиной, Константине Николаевиче Игумнове, о встречах со Ждановым и Сталиным, и о последующих руководителях, с которыми ему приходилось общаться. Мы с Юрием слушали его, раскрыв рты и не пьянея от выпитой водки. Дородная женщина уже сменила сервировку стола под чай. В больших серебряных кузовках были поданы печеные ельцовские сласти, а мы все слушали и слушали воспоминания этого по-настоящему государственного человека, замечательного композитора, выдающегося пианиста.
По дороге домой мы делились впечатлением от встречи.
— Послушай! А ведь как бы там его ни ругали за прошлое, он, пожалуй, единственный из чиновников такого ранга, сохранивший от репрессий людей, находившихся под его опекой. И как ему только это удалось? Ругали? Да! Но не расстреляли ни одного!
«Наверное, причиной тому было что-то другое, — думал я, — то, что позволило ему, несмотря ни на что, сохранить в себе оптимизм и веру в свои девяносто четыре». На душе было тепло и радостно оттого, что есть еще на земле такие люди.
С-300
Вечерняя информационная телепрограмма принесла печальную весть — скончался дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, создатель легендарных противовоздушных комплексов С-300, академик Борис Васильевич Бункин. Эта скупая телевизионная информация навеяла реальные воспоминания об этом человеке.
В конце 80-х я переехал к жене на улицу Лавочкина. Соседские жители называли дом, в котором я поселился, «цековским». На самом деле он принадлежал управлению высотных зданий и сооружений города Москвы, хотя имел всего шестнадцать этажей. В этом не совсем обычном доме проживали и люди не совсем обычные. Жена сообщила мне, что нашими соседями по этажу являются: ответственный работник ЦК, бывший представитель «Аэрофлота» во Франции и академик. Академик отличался двумя странностями. Во-первых, он имел жену, обаятельную женщину, свою ровесницу, что для нашего дома было явлением не совсем обычным. Во-вторых держал собаку, эрдельтерьера, серо-бежевого окраса, которая очень не любила гулять с ним на улице.
Я не раз наблюдал за тем, как академик, облаченный в поношенную светло-коричневую дубленку и пыжиковую шапку, глубоко задумавшись о чем-то своем, тащил за поводок упиравшуюся всеми четырьмя лапами собаку, упорно пытавшуюся пометить свою территорию.
После моей свадьбы Борис Васильевич, так звали академика, и его жена Татьяна Ивановна зашли к нам поздравить нас с бракосочетанием. Пожелали счастья и подарили красивый чешский кофейный сервиз. Я тогда не знал, да и не мог знать, что уже давно косвенно связан по жизни с этим выдающимся человеком. Только много позже я узнал, что он был создателем легендарного семьдесят пятого зенитно-ракетного комплекса ПВО, а я, будучи в армии, был командиром пусковой установки именно этого комплекса. Более того, наш сосед вместе с академиком Ефремовым, у которого я работал сразу же после переезда в Москву, создавал знаменитый трехсотый комплекс. Еще позже я узнал о том, что он в свое время работал заместителем у сына Берия.
Через год у меня родился сын. Тогда-то и произошел тот необычный случай, о котором я хотел рассказать особо. Дело было 7 ноября 1979 года. Уложив в коляску сына, я вывез ее в коридор и покатил к лифту. Задумавшись, я мельком глянул на незнакомую женщину, ожидавшую прихода лифта. Богато одетая, с хорошо уложенной прической, в черной каракулевой шубе и длинном панбархатном платье, она явно шла на прием. Я поздоровался и в ответ услышал знакомый голос.
— Господи! Татьяна Ивановна! Я вас и не узнал. Богатыми будете! С праздником вас.
— Да какой там праздник! — улыбаясь, ответила она, — Вот еду на прием, под ясные очи.
И она выразительно повела глазами вверх.
— А как же Борис Васильевич? — невольно вырвалось у меня.
При этих словах Татьяна Ивановна весело рассмеялась.
— Бежит по лестнице с двенадцатого этажа. Не дай Бог, лифт где-нибудь застрянет! Тогда прощай карьера.
Теперь смеялись уже мы оба.
О том, что фамилия нашего академика Бункин, я узнал совершенно случайно.
Как-то раз за ужином теща рассказала о том, что обокрали дочь академика, жившую отдельно от родителей.
Муж дочери академика уезжал на работу раньше нее. Где-то минут через сорок после его отъезда ей позвонили по телефону и попросили срочно приехать в институт Склифосовского.
Дочь академика, побросав все дела, тут же помчалась в клинику. Однако по приезде, выяснилось, что пациентов с такой фамилией в клинике не значится. В регистратуре ей тут же посоветовали срочно ехать домой.
— Такие случаи у нас уже бывали! — сказали вконец ошалевшей от свалившихся на нее событий женщине.
— Дальнейший результат — ограбление! — закончила свой рассказ теща.
По пути на работу я услышал радостный возглас консьержки:
— Вы слышали? Бункиных обокрали! На четыре с половиной тысячи добра унесли! Ничего! У него и брат тоже академик, еще наживут!
***
Это был первый живой академик, которого мне довелось увидеть. Мне тогда выпало работать помощником у одного из его заместителей. Разумеется, я тогда не знал, да и не мог знать, что институт, которым руководит Вениамин Павлович Ефремов, работает над созданием ракетно-зенитного комплекса С-300.
Надо сказать, что в то время в моем сознании советский ученый такого ранга отождествлялся именно с образом Вениамина Павловича. О нем на предприятии буквально ходили легенды.
Когда по институту распространялся слух о том, что квартальной премии в этом месяце нам не видать как собственных ушей, все с нетерпением ожидали, когда же у проходной остановятся два автобуса, готовые забросить на аэродром научный десант института во главе с директором, чтобы лететь на «Балхаш». Директор не только сам вылетал на полигон, но и пахал там до седьмого пота, добиваясь положительного результата.
Как-то раз, обеспокоенный задержкой строительства нового лабораторного корпуса, Вениамин Павлович пришел на объект, чтобы разобраться в причинах этой задержки. Он внимательно обошел каждое помещение, заглянул в каждый закуток. Сопровождавшие его в этом обходе, заместитель Ефремова, главный инженер строительного треста и я, уже готовились получать от академика «на орехи», как вдруг с вахты первого этажа прибежал запыхавшийся дежурный и, отозвав меня, попросил передать, что нашего директора вызывает к телефону Плешаков.
Кто такой Плешаков и почему его звонок так важен, я не знал.
Но видел сам, как, услыхав об этом, директор бросил свой обход и быстрым шагом направился в свой корпус.
Позже мне объяснили, что Плешаков был первым заместителем министра радиопромышленности СССР.
Вскоре после этого события я женился и переехал на другой край Москвы. Ездить на работу с Речного вокзала до Кунцева мне стало не с руки, и я перешел на другое место работы, поближе к новому дому.
А еще через пару лет на новом месте мне довелось встретиться с Дмитрием Плешаковым, сыном того самого заместителя министра, ставшего уже к тому времени министром. Тогда-то я и рассказал ему о случае со звонком его отца, спасшим нас от надвигавшейся грозы за промахи в работе. И мы с Дмитрием весело смеялись над тем, что когда-то тревожило и волновало нас.
ЛАЙНЕР ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА
Моим последним заданием в оборонной промышленности стала работа над доводкой президентского самолета Ил-96М. Планер самолета делало ОКБ Ильюшина. Движки — американская фирма «Локхид». Нашей задачей были лабораторные исследования самолета на земле, с помощью ЭВМ. Надо сказать, что в ту пору лучшими ЭВМ для этих целей были американские. Прежде они были запрещены к ввозу в СССР, но теперь американцы вынуждены были поставить их нам по условиям договора. Вот тут-то нам и пришлось впервые столкнуться с американским подходом к организации работ. Вначале американцы запросили технические возможности на подключение ЭВМ. По поручению директора НИИ академика Федосова я подготовил технический ответ на этот запрос. Разумеется, ничегошеньки из того, о чем мы рапортовали, в действительности не было и в помине. А то, что имело место быть, — попросту не работало.
Изучив наш ответ, американцы все же выслали своего специалиста для того, чтобы тот убедился на месте, — так ли хорошо обстоит дело, как указано в наших бумагах, после чего у нас началась паника. Академик учинил разнос начальнику отделения. Тот вызвал меня и скорбным голосом спросил:
— Что делать будем?
— Будем втирать очки! — уверенно ответил я.
В назначенный день появился американец. Он неплохо изъяснялся по-русски, поэтому переводчик нам не понадобился.
Первым делом я повел его в подвал, в «Генераторную». Именно там стоял агрегат бесперебойного питания, который должен был питать энергией нужную нам вычислительную машину. Бесперебойность его работы обеспечивало маховое колесо, которое крепилось на его валу. Однако когда еще в первый раз монтажники опускали агрегат в подвал, они по простоте душевной отсоединили и колесо, и мотор от генератора, не подумав о том, что для его нормальной работы необходима тщательная балансировка агрегата. Тогда, при первом же пробном пуске, вал мотора разнес вдребезги подшипники, и источник питания пришел в негодность. Позже подшипники заменили, но колесо надевать не стали, боясь новой аварии.
К приезду американца мы установили вал на агрегат, но отключили питание, чтобы его кто-нибудь случайно не включил.
— Вон видишь? — кивнул я американцу в сторону агрегата. — У нас все ЭВМ запитаны таким образом.
Тот радостно закивал мне в ответ.
— Теперь пошли смотреть «рабочий ноль», — как можно уверенней сказал я.
«Рабочим нулем» называлось заземление для безаварийной работы самолета. Для того чтобы сделать его по всем правилам, необходимо было как можно глубже забить в землю мощную металлическую сваю, наглухо прикрепить к ней толстенный медный провод и через всевозможные межэтажные конструкции завести его на ЭВМ. Такой «настоящий» «рабочий ноль» в нашем институте был один-единственный, сделанный давным-давно еще для многоканального вычислительного комплекса «Эльбрус». Для остальных машин мы приспособились делать его простым и надежным способом. К металлоконструкции стенной панели приваривали болт, к нему крепили медный провод, и все работало, как говорится, без шуму и пыли. Но показывать наше «ноу-хау» дотошным американцам значило загубить контракт. Вот почему я повел американца к тому самому единственному «рабочему нулю», который был сделан по всем правилам американской науки.
Придя на место, американец долго щупал мощный болт, замерял сечение провода и несколько раз справлялся о глубине погружения шпунта в землю. Потом я повел его вдоль трасы провода, который в районе первого этажа уходил в потолок.
— Вот здесь он уходит в межэтажное пространство и идет до третьего этажа, — рассказывая об этом, я как мог руками показывал американцу, как этот провод проходит в межэтажном пространстве. На самом же деле провод сворачивал в сторону и шел совсем к другой машине. Американец внимательно слушал и согласно кивал головой.
— А теперь пойдем в машинный зал!
Поднявшись по лестнице до третьего этажа, мы вошли в зал, где я подвел американца к железобетонной колонне, из которой торчала бухта медного провода того же сечения, что и увиденная нами ранее в подвале.
Вот видишь, — весело сказал я американцу, — все как положено. Машина не сгорит! Гарантирую!
Вскоре в институт доставили необходимые американские ЭВМ, а я получил от академика благодарность и денежную премию. Что до самого самолета, то он благополучно летает и по сей день.
«БЛЕК ДЖЕК»
С сыном прославленного советского авиаконструктора Алексеем Андреевичем Туполевым меня познакомил мой близкий приятель, под началом которого я был отряжен на работу по созданию нового советского бомбардировщика «Ту-160». Американцы называли его «Блэк Джек», что в переводе означало «Черный Джек». Мне довелось стать одним из ведущих проектировщиков по созданию комплекса полунатурного моделирования этого самолета. Работа была интересная, престижная и хорошо оплачиваемая. Мне доводилось часто бывать на улице Радио, на которой размещалось прославленное КБ имени академика Туполева. В одно из таких посещений мне посчастливилось встретиться с сыном великого авиаконструктора. Мой приятель, отличавшийся особой напористостью, за короткий срок стал своим человеком у Алексея Андреевича. Он-то и потащил меня в «директорскую» столовую, находящуюся в одном из залов нового корпуса, построенного специально под «Ту-160».
Посреди большого светлого зала стоял длинный стол, сервированный белым сервизом и изящными мельхиоровыми приборами. Сам стол и стулья были драпированы светлой льняной тканью. Спиной к входной двери у торца стола стоял стул «генерального». За его спинкой находилась высокая парусиновая ширма, не позволявшая проходящим по коридору видеть, находится ли «генеральный» в зале или нет.
Понемногу зал стал заполняться людьми. Кое-кто из них подходил к моему приятелю. Затем вежливо здоровался со мной.
Вдруг все приумолкли и приосанились. В дверях показался сам академик. Коренастый, в темных роговых очках, он мало походил на отца. Все поспешили к нему, чтобы поздороваться. Волей-неволей пришлось сделать это и мне. Робея, я подошел к Туполеву. Мой приятель представил меня. Услыхав, что меня зовут Юрием Алексеевичем, Туполев встрепенулся:
— Ну вот! Теперь и у нас появился свой Гагарин!
Через тройку месяцев у моего приятеля должен был состояться юбилей, и он решил отметить его необычайно пышно и торжественно. Пригласил и Алексея Андреевича. Но такого человека куда попало не пригласишь и для этого прежде всего необходимо было снять зал в престижном ресторане, желательно в центре столицы. Так случилось, что у меня были знакомые, способные помочь в этом деле. Один из них дал мне телефон своего родственника, отвечающего в МИДе за проведение торжественных международных приемов. Я сразу же позвонил по указанному телефону и договорился о встрече.
За полчаса до назначенного времени мы с будущим юбиляром были в ресторане «Прага». Поначалу мы для интереса обратились к администратору в обычном порядке, но тот вежливо заявил нам, что в этом ресторане все давно и на месяцы вперед расписано. Тогда я спросил его, как отыскать мне Володю Т.
— А зачем он вам? — сразу подобрев, спросил администратор и, услыхав, что нам назначена встреча с ним, уже по-свойски направил нас к «Белому» залу.
— Там у него прием, — доверительно сообщил он.
Для того чтобы попасть по указанному адресу, надо было подняться по лестнице, ведущей на верхний этаж.
К этому времени по коридору уже чинно шагали гости, приглашенные на прием. Внимание приятеля привлек чернокожий священник в фиолетовой рясе, идущий по коридору в сопровождении богато одетой длинноногой девицы. Приятелю почему-то захотелось посмотреть, чем отличается крест католического священника от православного, и он поспешил обогнать идущую впереди нас пару.
Наконец, у входа в «Белый» зал я увидел того самого Володю. Он, как главный распорядитель вечера, встречал гостей. Поздоровавшись, мы чинно встали рядом с ним и начали обговаривать условия проведения нашего мероприятия.
Не прошло и пяти минут, как вдруг мы увидели идущих прямо на нас министра иностранных дел СССР Андрея Громыко в окружении нескольких мужчин.
Подойдя к нам, Громыко протянул руку для приветствия вначале Володе, а затем и нам. Ошалевшие, мы с приятелем не помнили уже, как закончили начатый с Володей разговор и почти бегом устремились к выходу.
Спускаясь по лестнице, мы увидели стоящего в окружении многочисленных микрофонов человека в черном смокинге с бабочкой.
Увидав нас, он приосанился и торжественно произнес:
— Машину послов Румынской народной республики и Венгерской народной республики к подъезду!
Поначалу мы даже не поняли, что эти слова относятся к нам, но, выскочив из парадного подъезда ресторана, мы сразу же увидели огромную толпу зевак, стоявших у металлического турникета, ограждавшего подъезд для автомобилей. Кругом было полным-полно милиции.
Не помню, почему я прокричал одуревшему от происходящего приятелю:
— Давай сюда! Здесь милиции меньше!
Юбилей прошел блестяще, но, несмотря на все усилия, Алексей Андреевич на юбилей моего приятеля так и не пришел.
СЫН КОМИССАРА
Так сложилось, что армейская служба забросила меня в столицу Советского Азербайджана, город Баку. Город мне, прямо скажу, понравился. За короткий срок я завел в нем много друзей. Один из них — Геннадий, только что вернулся из армии и работал художником на одном из заводов Черного города. Как-то раз он зазвал меня в гости к своему старому знакомому — сыну одного из бакинских комиссаров — Фиолетову. Разговор зашел о советской истории. Тогда-то я и услышал рассказ об одном из настоящих бакинских комиссаров. Звали его Мир Джаффар Аббасович Багиров. В начале пятидесятых он работал первым секретарем компартии Азербайджана и был расстрелян в 56-м году как подельщик Лаврентия Берия.
— На центральной площади завода, где я тогда работал, — рассказывал наш собеседник, — прямо за главной проходной в дождливые дни возникала огромная грязная лужа, обойти которую было невозможно. Приходилось прыгать по камешкам, чтобы не замарать штанов. Куда мы только не жаловались и директору, и в профсоюз, и в райком — никакого толку. И тогда я решил обратиться за помощью к самому Багирову. От добрых людей я узнал, что Мир Джаффар Аббасович каждый вечер выходит на прогулку вдоль набережной. Причем гуляет безо всякой охраны.
— В один из дней мне удалось задуманное. Увидав невысокого человека в плаще, медленно шедшего вдоль Приморского бульвара по направлению от Дома Правительства, я нагнал его и, не давая ему опомниться, сообщил, что я сын комиссара Фиолетова, и изложил суть своей просьбы. Багиров внимательно выслушал меня, а затем сказал:
— Я понял! Можете быть спокойными. Я помогу. — А затем, помолчав, добавил, — комиссара Фиолетова, говорите?! Не знаю такого комиссара. Вот командира отдельного отряда Азербайджанской республики Фиолетова помню. Геройский был человек! Как же не помочь сыну героя?
На следующий же день по заводу пронеслась радостная весть: на завод приезжал сам Багиров. Прямо на ЗиСе въехал через центральную проходную и, разбросав колесами те самые камешки, остановился посреди злополучной лужи и, не выходя из машины, стал ожидать заводское руководство.
Выскочивший из дирекции главный инженер, шлепая по воде, подбежал к самой дверце автомобиля и, не переставая кланяться, стал ожидать указаний от столь ответственного гостя.
— Ты все понял? — спросил Багиров.
— Все, — удрученно пролепетал главный инженер.
— Тогда давай, действуй! — и Мир Джаффарович захлопнул дверцу автомобиля. Машина тронулась к выходу.
К вечеру лужи не стало, и весь Баку передавал известие об этом от одного бакинца другому.
Много лет спустя, изучая документы Пленума ЦК, обсуждавшего дело Лаврентия Берия и материалы следствия по расстрелу 26 бакинских комиссаров, я вдруг вспомнил эту историю. Багиров оказался прав! Павший за советскую власть Фиолетов, никогда не был бакинским комиссаром. Он был командиром особого отряда Азербайджанской республики, сопровождавшим бакинских комиссаров до Красноводска и там вместе с комиссарами был расстрелян английскими интервентами. А вот единственным комиссаром, вышедшим тогда живым из красноводской тюрьмы, был Анастас Иванович Микоян, который непонятно каким образом оказался на свободе.
КАНТАРИЯ
В ходе работы над созданием нового советского бомбардировщика, я сошелся с главным военным приемщиком ОКБ имени Туполева Василием Ивановичем Гавриловым, который еще в июне 41-го участвовал в первых налетах советской бомбардировочной авиации на Берлин. По сути, он был героем, хотя звезды героя не имел. Но однажды у меня с ним произошла встреча с человеком, воистину, легендарным. Дело было в столичном ресторане «Прага» где мы отмечали юбилей нашего общего знакомого.
Трудно сказать, что повлияло на Василия Ивановича, обилие выпитого или несоразмерность выпитого с возрастом, но ему стало плохо. Вместо тоста за юбиляра, он запел «Стеньку Разина», топнул ногой и грохнулся на пол, да так, что его с трудом подняли несколько дюжих молодцов.
После того как его вновь усадили за стол, он начал приставать к соседям. Назревал скандал. Устроители юбилея не знали, что и предпринять. Потный юбиляр несколько раз подбегал ко мне и просил:
— Умоляю тебя, уведи его. Разве ты не видишь, что все боятся его и не хотят с ним связываться? Уверен, он послушает только тебя! Он ведь тебя уважает.
После четвертого подхода я, наконец, сподобился на подвиг — не спеша, подошел к столу, за которым в одиночестве грозно восседал изрядно подвыпивший Василий Иванович и плюхнулся на стул рядом с ним.
— Выпьем? — предложил он мне тут же.
— Выпьем! — в тон ему ответил я.
— Что ты делаешь? — замахали руками наблюдавшие за нами со стороны доброхоты, — он и так лыка не вяжет.
Мы с Василием Ивановичем благополучно тяпнули по пятьдесят грамм, после чего собрались выйти на улицу. С трудом поднявшись, мы миновали узкую лестницу и вышли через высокие дубовые двери на улицу. По ходу движения я всем своим телом старался удерживать Василия Ивановича в вертикальном положении. Худо-бедно мне это удавалось.
Уже на улице выяснилось, что ни у меня, ни у него нет ни сигарет, ни спичек. Я попытался купить их у швейцара.
— Вон те мужики только что последнюю пачку взяли, — указал тот рукою на компанию пожилых людей, стоявших у входа в таком же подпитии, что и мы.
После этого мы с Василием Ивановичем стали медленно подруливать к указанным швейцаром обладателям курева. Один из стоящих, высокого и плотного телосложения, одной рукой поддерживал ветерана с орденскими планками на груди, другой — держался за мужичка, опиравшегося на палку.
Подойдя к ним, я спросил:
— Нет ли закурить?
Высокий мужчина кивнул на нагрудный карман светло-голубой рубахи, из которого торчала заветная пачка «Шипки». Я попытался было высвободить руку, чтобы вынуть сигарету, но мой напарник стал терять равновесие и завалился прямо на дружную тройку ветеранов. Не знаю, что было бы с ним, если бы высокий мужчина, продолжая удерживать своих приятелей, не «поймал» его грудью и, удерживая его в вертикальном положении, сказал:
— Ты что, дорогой, познакомиться хочешь? Я Кантария! — на что, пришедший на мгновение в равновесие Василий Иванович просто и доходчиво послал героя штурма Рейхстага на три буквы.
При этих словах находящиеся в полуобморочном состоянии ветераны тут же пришли в себя и, грозно стуча палкой по тротуару, попытались накостылять своему обидчику. Спасло то, что на какую-то долю секунды прежде них мне удалось влезть между враждующими сторонами и завопить:
— Товарищи! Герои! Посмотрите на этого гражданина, — при этом я энергично кивал головою в сторону обхватившего меня за плечи, чтобы не упасть, Василия Ивановича. — Это тоже герой. Он бомбил Берлин еще в 41-м!
Кантария тоже явно не был предрасположен к драке. Отодвинув возбужденных ветеранов, он полез обнимать Василия Ивановича, который в ответ стал целоваться с легендарным героем.
Через пару минут мы, уже впятером, отправились в ресторан выпить за знакомство. К счастью, от развития дальнейших событий спасло то, что по дороге мы растеряли друг друга.
ТОНИ БЛЭР
В декабре 1995 года, за неделю до парламентских выборов в России предвыборный штаб нашей партии отрядил меня на семинар. Его организаторами был российский Центризбирком, возглавляемый тогда Николаем Рябовым. Проходил он в здании бывшего ЦК ВЛКСМ, в одном только что отремонтированном зале. Гостями семинара была парламентская делегация лейбористов из Великобритании, возглавляемая Тони Блэром.
Всего же в этом семинаре участвовали — от Великобритании четверо, от России — шестнадцать человек.
Блэр явно прибыл покорять и очаровывать. На фоне остальных парламентариев, скучно рассказывающих об опыте работы с избирателями, он заметно выделялся своей подтянутостью, ослепительной улыбкой и аккуратно уложенными волнистыми волосами. Коротко рассказав о планах лейбористов на ближайшую перспективу, он перешел к тому, что теперь принято называть мастер-классом. Разбив участников семинара на двойки, он поручил нам подготовить заявление с программой оппозиционных сил по борьбе с коррупцией и бандитизмом. В пару ко мне определился пожилой гражданин, который полностью доверил мне написание этого документа. Тут-то я и решил проверить на практике главный тезис политтехнологов о том, что всякие обещания должны быть такими, какими их хотят слышать те, к кому они обращены. Наскоро прикинув, в каком разрезе Тони Блэр представляет положение борьбы с бандитизмом и коррупцией в нашей стране, главным тезисом своего заявления я сделал мысль о том, что если победит «моя» партия, то ни один невиновный не будет арестован и тем более не будет осужден за преступление, которое не доказано судом.
По прошествии получаса варианты заявлений были переданы в президиум, после чего по очереди были зачитаны собравшимся. Семь пар написали практически одно и то же — в случае их победы на выборах меры по борьбе с преступностью и коррупцией будут ужесточены и в законодательство страны будет возвращена смертная казнь. Главной же мыслью всех, отличных от нашего заявлений, стал тезис о том, что вор должен сидеть в тюрьме!
Наконец дошла очередь и до нас. По мере перевода текста Блэр заметно веселел. Чувствовалось, что он с нетерпением ждет, когда же можно будет высказаться. Наконец чтение закончили, и Блэр сразу же попросил, чтобы встали те, кто готовил этот текст. Мы с соседом поднялись. Радостный англичанин тут же сообщил всем, что ставит нам оценку шесть с плюсом из пяти возможных, а потом подозвал нас к себе и долго-долго энергично тряс нам руки.
С тех пор прошло много лет. Наш тогдашний «учитель» уже успел походить в британских премьерах и заявить о завершении своей политической карьеры. За это время он заметно постарел. Появилась седина, волосы поредели. Да что там говорить. Время, к сожалению, не обошло стороной и нас. Мой тогдашний напарник уже ушел из жизни, а остальных товарищей я давно не встречал с той поры. Но в памяти моей навсегда осталось понимание того, что даже поведение великих политиков может быть элементарно просчитано и поставлено в рамки поведенческой предсказуемости. А это означает, что человек, к сожалению, слаб и подвержен манипуляции сознания, если ею занимаются люди, даже не очень изощренные в политических технологиях.
ПЕРВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
Первым председателем горисполкома, под руководством которого мне пришлось работать на «ответственном» посту, был Виктор Иванович Ляшко. Дитя войны, детдомовец, он своим собственным горбом достиг значительных административных высот, стал министром коммунального хозяйства Украины, депутатом Верховной Рады, первым президентом «Международного землячества донбассовцев».
Когда нам доводится встречаться, я всегда вспоминаю его мудрую науку, сослужившую мне хорошую службу в моей трудовой жизни.
Дело было весной 76-го года. Как-то утром в воскресенье мне позвонил мой начальник и вызвал на один из тепловых пунктов нового микрорайона. На объекте нас уже нетерпеливо поджидал Виктор Иванович. Он кивнул в сторону большущей лужи, образовавшейся на полу теплового пункта. А затем указал на валявшиеся здесь же детали от разобранного скоростного водонагревателя.
— Вот полюбуйтесь на свое головотяпство! Как прикажете жить людям без горячей воды? Почему приняли в эксплуатацию водонагреватель с дефектом?
Мы виновато переминались с ноги на ногу. Дефект был виден невооруженным глазом. Медные трубки, составлявшие внутренность водонагревателя, потрескались и не держали воду. Для исправления аварии необходимо было полностью разобрать водонагреватель, отжечь метал, а затем собрать и установить все на место, развальцевав трубки таким образом, чтобы не образовалось новых трещин. Выполнить такую работу на месте было нереально.
— Вот вам сутки, что хотите, то и делайте, но чтобы в понедельник люди были с водой! — приказал председатель и направился к поджидавшей его «Волге».
Оставшись один на один с аварией, мы принялись ломать голову над проблемой. Первое, что приходило в голову это попытаться отжечь трубки на месте, а затем заново развальцевать их. Промучившись часа четыре, мы пришли к новому решению. Тяжелой кувалдой осадили крышку водонагревателя, паяльной лампой отожгли концы медных трубок и, опилив напильником трещины, шаром из разбитого подшипника развальцевали трубки водонагревателя, так чтобы он не пропускал воду. Так в один день авария была устранена силами начальника отдела капитального строительства и его заместителя.
Сколько проработал отремонтированный нами водоподогреватель, я не знаю. Но наука находить выход из любых ситуаций и правило принимать на себя решение даже в самых безнадежных ситуациях остались у меня навсегда.
«ЖЕНЕВСКИЙ ГОРКОМ ДЕЙСТВУЕТ»
Из первой же командировки во Францию на юбилей газеты «Юманите» мой начальник привез нового знакомого. Пожилой, с легким зарубежным акцентом, он быстро расположил к себе сотрудников отдела. К тому же вручил каждому сувениры из Швейцарии, где, как выяснилось, жил многие годы.
— Трудился на дипломатической работе, теперь получаю большую по вашим меркам ооновскую пенсию! — доверительно сообщил он о себе.
Постепенно у меня сложилось более полное представление о жизни этого человека — Константина Александровича Волкова, молотовского дипломата, ооновского чиновника, общественного деятеля. Родом из Одессы, он неплохо играл на фортепьяно. Был знаком с Горовицем. До войны около двух лет он учился в МВТУ. В годы войны работал в советском консульстве в Стамбуле. Сидел в турецком плену. Знал шесть языков. Более сорока лет проработал в Женеве при ЮНЕСКО. Был избран в правление профсоюза работников ООН.
Константин Александрович был занимательным рассказчиком и не менее внимательным слушателем.
В Россию его привели две вещи. Первая — стремление восстановиться в рядах компартии, из которой, как сообщил он, был вынужден выйти в силу ее запрета в 1991 году. Вторая — поговорить с руководством партии насчет поддержки инициативы известного русского актера Питера Устинова о запрете противопехотных мин.
По простоте душевной, мы поспособствовали его быстрому восстановлению в партии, торжественно вручили ему партийный билет и даже выпили по этому поводу добротного французского вина, любезно предоставленного нашим швейцарским товарищем. Вторая его инициатива не нашла поддержки у руководства партии.
После отъезда Константина Александровича мы стали ежедневно получать по факсу бесконечные сообщения о работе созданного им «Женевского горкома» партии. Такая прыть восьмидесятилетнего товарища вскоре остудила даже самые горячие головы, выступавшие за поддержку любых инициатив нашего зарубежного товарища. Да и по линии европейских партий к нам стала поступать информация о том, что Константин Волков в среде европейских левых имеет далеко не лестную репутацию.
Кто он и откуда, толком никто не знал. К тому же его безмерное любопытство и бесконечные «инициативы» вызывали, мягко говоря, негативную реакцию.
Прояснить настоящее лицо так называемого секретаря «Женевского горкома» помог случай.
Как-то раз в думском книжном киоске я приобрел толстенную книгу одного зарубежного автора под интригующим названием «Мир шпионажа». Просматривая ее на досуге, я вдруг наткнулся на небольшую статью, посвященную одному из агентов, перебежчиков, двойников и провокаторов. Она так и была озаглавлена «Константин Волков». Прочитав ее, я так и охнул от удивления. Все стало на свои места. И турецкий плен во время второй мировой, и знание турецкого языка, и работа в британском королевском фонде под управлением давнего сторонника НТС Питера Устинова, и многое-многое другое.
Не мешкая, я помчался с только что приобретенным фолиантом в ЦК. Решено было еще раз внимательно проверить достоверность книжной информации, а пока что приостановить все связи с этим «гражданином мира».
Проверка подтвердила данные зарубежного автора. Более того, этот господин оказался одним из самых важных предателей, сдавших не одного нашего разведчика в Великобритании. Был человеком, которого на протяжении многих лет безуспешно искала советская контрразведка. На том с нашей стороны связь с ним прекратилась. Однако телефакс и электронная почта долго еще приносили в партию депеши из «Женевского горкома».
ПРЕДСОВМИНА
Под начало Николая Ивановича Рыжкова я попал совершенно случайно. В то время он возглавлял депутатскую группу «Народовластие» в Государственной Думе. Только-только закончились президентские выборы 96-го года и Николая Ивановича избрали председателем исполкома Народно-патриотического союза России, или, как его тогда называли НПСР. Я попал в аппарат этого исполкома в качестве идеолога. По роду деятельности мне приходилось довольно часто встречаться с ним, готовить для него многие документы и материалы к докладам.
Дело было сразу же после новогодних праздников. Мы с руководителем аппарата были вызваны в кабинет Николая Ивановича. Как только мы вошли, он достал из шкафа початую бутылку «Столичной» и пригласил нас за стол. Настроение было новогоднее, и разговоры за столом были под стать этому настроению. По ходу дела Николай Иванович рассказал о своей недавней поездке в Белгородскую область, от которой он был избран депутатом.
— Приезжаю я в сумасшедший дом. Привез туда вещи всякие, телевизор, одежку, еще чего-то. Главврач на радостях решил показать мне, как они используют то, что я привозил им до этого. Идем через одну палату, другую. Все на нас как-то странно смотрят и, главное, ничего не говорят.
Наконец, в одной из палат встречают нас человека четыре. Смотрят, кто с любопытством, кто исподлобья. Вдруг один от них отделяется, подходит ко мне поближе и спрашивает:
— Николай Иванович! Это вы?
— Я! — отвечаю ему.
— А вас-то сюда за что?
— Вот и вози им после этого подарки.
И мы дружно посмеялись над этой былью, больше похожей на анекдот.
МИНИСТР ЩЕЛОКОВ
По окончании института я долго не мог устроиться на инженерную должность. Дело в том, что в нашем небольшом городке число учреждений, где требовались инженеры по моей специальности, было небольшим. Наконец-то я нашел себе место на очень небольшие по тем временам деньги. Поступил на работу в отдел капитального строительства горисполкома. Позже выяснилось, что мой предшественник на этой должности попал в довольно-таки неприятную историю. Дело в том, что при строительстве запасного пункта гражданской обороны, который сооружали в одной из бывших шахт, по соседству с заводом шампанских вин произошла крупная недостача. Пропали стальные герметические двери, которые, как выяснилось позже, вовсе и не пропали. Просто-напросто их по случаю сдали в металлолом. Но об этом стало известно только после того, как мой предшественник оказался уже в больнице. То ли совесть заела местное руководство завода шампанских вин, то ли сказались предпринятые мною на свой страх и риск, розыскные меры, но все, наконец, стало на свои места. Мой предшественник остался на свободе, а двери, пропавшие при строительстве, решено было списать, хотя руководство завода делать это не спешило.
Но, как часто водится в таких случаях, в один прекрасный день мною была предпринята очередная попытка — подписать в заводе авизо на передачу этих несуществующих дверей на баланс завода, чтобы потом, по прошествии определенного времени, можно было бы их списать. Помог случай.
В тот день, возвращаясь из областного центра, я решил заехать на завод, чтобы переговорить с главным инженером об условиях передачи дверей. В дороге случился затор. Сотрудники ГАИ все как один в белых рубашках спешно сгоняли идущие по направлению города автомобили на обочину. Не помогли даже исполкомовские номера. Тут же среди высыпавших на дорогу водителей прошел слух: «Едет Щелоков!»
Наша стоянка продлилась минут двадцать. Наконец показалась кавалькада автомобилей. Впереди ехал милицейский «Москвич». За ним целая вереница черных «волг». В одной из них и ехал министр внутренних дел СССР Щелоков.
Наконец наше стояние окончилось, и мы двинулись по направлению к городу. Где-то минут через сорок я уже подъезжал к зданию дирекции завода шампанских вин. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что встреченная нами делегация двигалась именно отсюда. По этому поводу вся дирекция завода была в стельку пьяная. Самую большую дозу принял главный инженер, который и встречал высокую делегацию в отсутствие директора. Он с трудом перемещался по кабинету, держась за стену. Увидав меня, заулыбался как самому дорогому и сердешному другу. На радостях от свершившегося он не глядя подмахнул мне злополучную авизовку и я стремглав помчался с нею к главному бухгалтеру за второй подписью и печатью. Однако, как выяснилось, бухгалтер оказался единственным трезвым человеком на заводе и напрочь отказался подписать этот финансовый документ, так что мне пришлось еще и еще раз подключать главного инженера к тому, чтобы получить в свои руки юридически безукоризненный документ.
Так милицейский министр Щелоков помог мне и моему незадачливому предшественнику выйти из щекотливой ситуации. По сути, пойти на подлог со списанием дорогостоящего государственного имущества.
Много позже, когда Щелокова уже не было в живых, я совершенно случайно узнал, что бывший главный инженер завода шампанских вин, который к тому времени успел стать уже директором, так же, как и Щелоков, покончил с собой. И виной тому была крупная недостача. Но это была уже другая история, к которой я не причастен.
ТОВАРИЩ ЖДАНОВ
Летом 2002 года мы с женой и дочкой поехали на отдых в оздоровительный комплекс «Валдай». Так случилось, что в канун нашего отъезда я только-только возвратился из Афин. Поэтому выспаться мне толком так и не удалось. К тому же наш поезд прибыл на Валдай после полуночи, и надо было еще пару часов ждать отправления автобуса от станции до дома отдыха. Поэтому, когда мы добрались до места, нам было все равно, куда бы ни селиться, лишь бы поскорее.
На вопрос дежурного:
— А не хотите ли вы поехать на дачу номер один? — мы поначалу жутко испугались, а затем, узнав, что до этой дачи ехать всего минут пять, согласились.
Нас привезли к старому одноэтажному дому, завели через черный ход в длинный коридор и ввели в большущую комнату, обставленную старинной мебелью с большущим югославским диваном и румынской кроватью. Но более всего нас поразила туалетная комната. Огромная, с окнами наружу, со столом для массажа, ванной и всеми другими атрибутами туалета, она казалась дворцом. Только ради нее можно было согласиться жить в этом номере.
Утром выяснилось, что нас поселили на так называемой сталинской даче. При ней была своя столовая, размещавшаяся в бывшем кинозале. Кроме нас в этой столовой питалось человек десять. В их числе два актера — Ширвиндт и модный в ту пору «подполковник Петренко» из сериала «Улицы разбитых фонарей» с женой и дочерью.
Однако самое интересное выяснилось позже, когда мы уже паковали чемоданы для отъезда домой. В ходе экскурсии по «сталинской даче» выяснилось, что нас поселили в номере, в котором в далеком 48-м скончался главный сталинский идеолог А.А. Жданов. Мне показалось это слишком символичным. После отдыха на Валдае мы должны были ехать в Мариуполь, на родину Жданова, оформлять наследство, доставшееся мне от отца.
Кроме того, меня в шутку называли идеологом партии, так как мне приходилось заниматься многим из того, чем занимаются идеологические работники. Я, так же как и Жданов, мог играть на рояле, но самое интересное состояло в том, что я родился именно в том же году, когда ушел из жизни этот человек. Вот такая хиромантия получилась.
СПИКЕР СТАРК
Скажу честно, перестройка и гласность открыли для нас не только возможность покупать видаки и кроссовки. В этом я убедился, оказавшись в летом 87-го года в Таганроге. Приехали мы в этот старинный азовский город вместе с женой и остановились в гостях у моего двоюродного брата, который с началом перемен занялся малым бизнесом, открыл на рынке фактически собственную автомастерскую. Кстати, первую в Таганроге. Заимев неплохой заработок, он тут же возгордился и стал рьяным защитником хозяйственных перемен.
Наш отдых проходил, как ему и положено: днем пляж, вечером посиделки за столом. Но однажды, придя с пляжа, мы столкнулись с почтальоншей, которая принесла письмо в международном конверте. Она долго справлялась, кто мы такие и кем приходимся хозяину дома, и, не удовлетворившись нашими объяснениями, уже готова была отправиться на рынок, чтобы передать письмо лично в руки адресату, но тут пришла домой дочь моего брата и проблема была решена.
Не успела почтальонша уйти, как дочь брата радостно сообщила, что полученное только что письмо пришло от самого президента Соединенных Штатов. Мы с женой, конечно же, этому не поверили. Но штемпели на письме и обратный адрес на конверте оказались и впрямь американскими.
Вечером все прояснилось. Письмо и вправду оказалось из Вашингтона. Но написано оно было не президентом США, а спикером американского конгресса. Кто такой спикер и с чем его едят, мы с женой тогда еще не знали, но, поднапрягшись в памяти, вспомнили о недавнем приезде сенатора Старка в СССР. Он-то и оказался тем самым спикером.
Письмо было написано по-английски от руки. Тут же в конверте был перевод текста. Но больше всего нам понравился значок из светлой бронзы с двумя скрещенными флагами США и Советского Союза. Спикер Старк писал, что тоже когда-то начинал с нуля свой бизнес и в этом преуспел. Он желал моему брату успешного развития своего дела и обещал, что теперь все у нас будет хорошо.
Однако в 98-м он разорился, горько запил и умер, не дожив и до пятидесяти. Вот и верь после этого американцам.
МУСЛИМ
Осенью 66-го впервые в Донецк со своим сольным концертом приехал Муслим Магомаев. И хотя ему выделили самую большую сценическую площадку города — Донецкий театр оперы и балета, попасть на этот концерт было невозможно. Но мне улыбнулось счастье. Мастер по ремонту органа Донецкой филармонии Володя Рязанцев, который по совместительству работал настройщиком в том самом театре, взялся провести меня за кулисы.
За час до назначенного времени я уже был за сценой театра. Ожидали выхода Магомаева. Но время шло, а он не выходил. Наконец, Муслим буквально в двух шагах от меня промчался на сцену. Поглядел в отверстие в занавесе и так же стремительно удалился. После этого он не появлялся примерно минут тридцать.
Зал бесновался, взрывался аплодисментами, но Магомаев не реагировал. И лишь позже выяснилось, что в связи с ремонтом центрального фойе парадный вход в театр был закрыт. Зрителей вынуждены были пропускать через черный ход, который явно не был рассчитан на такую пропускаемую способность. На момент начала концерта в зале находилось человек пятьдесят, и Магомаев решил проучить зал, выдерживая зрителей таким образом. И все же концерт сгладил все недоразумения. Магомаев зажигательно пел итальянские песни, и зал аплодировал ему так же горячо и неистово.
Буквально через год после этого концерта я попал на военную службу в Баку. Как-то раз, находясь в увольнении, я попросил своего бакинского товарища показать мне дом, в котором проживал Муслим. Проходя по городу, я с удивлением узнал, что иду по улице Муслима Магомаева. Оказалось, что эта улица носила имя его деда, одного из основоположников азербайджанской музыки.
В последний раз я слушал Магомаева в Одинцове. Там вместе со своей супругой великолепной певицей Тамарой Синявской он давал четвертый концерт кряду. Но, тем не менее, они выступали без сучка, без задоринки. Зал аплодировал так же неистово и горячо, как это было когда-то в Донецке.
ГЕНЕРАЛ АЙРАПЕТОВ
В декабре 1995 года к нам в Москву приехал старший брат моего отца Никита Андреевич. В годы Великой Отечественной он вместе с моим отцом и двумя младшими братьями защищали Москву, освобождали Орел, Вильнюс и Варшаву, брали Кенигсберг и штурмовали Берлин. Начиная с Орла, воевали они под началом одного и того же командира Рафаэля Антоновича Айрапетова. Много позже отец в одном из журналов натолкнулся на статью генерала Айрапетова, в которой тот добрым словом вспоминал о дружной «братской батарее», прошедшей с боями под его началом. Тут же разыскали адрес генерала и отправили ему большое письмо. Завязалась переписка. Журнал откликнулся на это событие новой статьей. В ней генерал вспоминал про курьезный случай, связанный с «братской батареей».
В 43-м году где-то под Орлом привязался к этой батарее молоденький петушок. Был тот петушок, что называется слишком дохленький для бульона. Поэтому рубить ему голову не стали, и отец взял его под свою опеку. Так он стал живым существом, попавшим под защиту артиллеристов. Соскучившиеся по мирной жизни бойцы подкармливали петушка чем могли, и постепенно он ожил, подрос, набрал силу. Золотистое оперение его заиграло блеском под тусклым солнцем, изредка пробивавшимся сквозь смрад и дым жестоких боев. И однажды поутру он запел. И это, в общем-то, объяснимое природное явление было с таким энтузиазмом воспринято артиллеристами, большая часть из которых были родом из деревни, что весть о батарейном петушке разнеслась далеко за ее пределы. О нем даже упоминал в своих фронтовых воспоминаниях Константин Симонов.
Несмотря на то что крайнюю степень человеческой бестолковости принято сравнивать с куриным умом, батарейный петушок оказался на редкость сметливым. Стоило начаться артобстрелу, как он тут же стремглав несся к батарейному блиндажу и молча сидел там до конца обстрела. Когда же наступала тишина, появлялся и важно расхаживал по позиции. А когда наступала пора двигаться вперед, он взлетал на пристегнутую к лошадиной повозке пушку и призывно кукарекал.
Так с боями петушок в составе «братской» батареи прошел до самой Восточной Пруссии, где и сложил голову в одном из жестоких боев.
Словом, ветеранам было что вспомнить о войне, и вот теперь, по прошествии стольких лет, Никита Андреевич готовился к встрече со своим фронтовым командиром. Времена были постперестроечные, и поездка в Москву была не из дешевых. На счастье, для ветеранов установили бесплатный проезд один раз в год в оба конца.
Никита Андреевич с трудом разыскал телефон генерала, записанный им на каком-то измятом клочке газетной бумаги. Рассмотрев его, я понял, что, судя по первым цифрам, генерал Айрапетов жил где-то неподалеку. Так оно и вышло.
На мой звонок ответил пожилой женский голос. Разобрав смысл моего сообщения, на другом конце провода заахали и заохали, а потом, узнав, что мы находимся неподалеку, пригласили в гости.
Одна остановка автобуса, две — трамвая, минут пятнадцать пешком. Через час мы были на месте. Семья генерала жила на первом этаже пятиэтажной кирпичной «хрущевки». Дверь нам открыла его дочь. За нею в коридоре толпилась вся его дружная семья — сын, невестка, внук. В комнате ожидала его жена. Самого генерала, как выяснилось, не стало совсем недавно, чуть более полугода.
Как принято во всех кавказских семьях, нас тут же усадили за богатый стол, принесли альбомы с фотографиями. Начались воспоминания. Одно из них поразило меня.
Дело было под Кенигсбергом. Для ведения точной стрельбы нужна была корректировка огня. Отец с братьями решили использовать случайно подвернувшийся трофейный заградительный аэростат. Соорудили корзину, усадили туда Никиту Андреевича с телефоном и подняли над позициями. И тут же пошла обоюдная стрельба. Причем немцы били не столько по нашим пушкам, сколько по аэростату. Словом, когда его опустили на землю, корректировщик, сидевший в нем, по всем внешним признакам был не жилец. И кто знает, что стало бы с Никитой, если бы служил он не в «братской батарее». Едва живого его уложили в коляску трофейного мотоцикла, и отец помчал в ближайший фронтовой госпиталь. Однако там, едва взглянув на раненого, сказали, что тот не жилец. На настойчивые просьбы отца хирург резко ответил, что у него и так работы полно. Тогда разъяренный отец выхватил пистолет и под его дулом заставил хирурга сделать множественную операцию Никите.
Позже выяснилось, что Никита Андреевич в том бою получил двадцать восемь ранений. Врач оперировал только самые опасные из них. Часть осколков осталась в теле Никиты Андреевича до конца жизни.
Так с неожиданной стороны для меня открылась неизвестная жизнь моего отца, моих близких родственников. С тех пор я часто вспоминаю тот декабрьский вечер, гостеприимную семью генерала и с грустью думаю о том, как мало мы знаем о родных нам людях. Как редко мы находили время для задушевных разговоров с ними. И кто знает, если бы мы почаще и повнимательнее выслушивали их, то и жизнь наша была бы совсем другой, более светлой и радостной.
КАРЕЛ ГОТТ
Как-то в апреле 2000 года мне позвонили. Судя по акценту, звонил ино¬странец. Он предложил мне ни много ни мало двести билетов на концерт когда-то популярного чешского певца Карела Готта, который должен был состояться в Кремлевском дворце.
На мой вопрос, почему он обратился именно к нам, звонивший ответил, что Карел Готт коммунист по убеждениям и хотел бы, чтобы на его концерте в Кремле были не только его братья-славяне, но и братья по духу — коммунисты.
Согласовав нашу встречу с руководством, я отправился в торговое представительство Чехии, которое находилось невдалеке от Тверской.
Звонивший оказался импресарио знаменитого певца. Он-то и познакомил меня с ним. Карел рассказывал мне о Чехии, грустил по прошлым временам, показывал фотографии своего дома. По ходу дела выяснилось, что в его доме находится своеобразный музей певца, и я тут же пообещал ему, что наша партия в знак дружбы и братства между нашими народами и особой любви к Карелу Готту обязуется пополнить его новыми экспо¬натами.
На следующий день я отправил к Готту свою помощницу с приветственным адресом и нашими агитационными материалами.
Концерт был великолепным. Не знаю, кто оплатил его, но по всему было видно, что большая часть билетов была роздана бесплатно. Это позволило прийти на него в основном истинным почитателям таланта этого певца и способствовало созданию особой атмосферы теплоты и доверия с самого начала концерта.
После концерта я с горечью вспоминал, как ранним утром 21 августа 1968 года наш дивизион подняли по тревоге и сообщили о том, что по просьбе ветеранов чехословацкой компартии в ЧССР введен ограниченный контингент Советской Армии, в состав которого включен и наш дивизион.
Вспоминал и о том, что в пору VI Международного фестиваля молодежи и студентов в Москве мой дядька познакомился и подружился с чехами. После этого он часто покупал в киосках «Союзпечати» отдельные номера журнала «Чехословакия». Из них я впервые узнал и о Кареле Готте, и о Вольдемаре Матушке, и о многих других простых людях, которых мы считали своими братьями. Теперь эти братские узы были порушены усилиями наших недругов.
Словом, тот апрельский концерт позволил мне с вершин времени, по-новому понять, что сокрушить, разрушить, неважно что — духовное или вещественное, гораздо проще, чем выстроить и связать воедино.
ПАША АНГЕЛИНА
Как-то раз довелось мне оказаться в командировке в городе Старобешево. Первое, что поразило меня, — непонятный язык, на котором изъяснялись практически все вокруг. Второе — прекрасный музей Паши Ангелиной, прославленной трактористки, дважды Героя Социалистического Труда.
Объяснилось все довольно просто. В городе в основном проживали греки, потомки еще греков-понтийцев, а Паша Ангелина, оказывается, родилась и жила в этом городе.
Покончив с делами, я отправился в музей и не обманулся в своих ожиданиях. Такому музею мог бы позавидовать любой областной, а то и республиканский центр.
Музей посещали в основном школьники. Здесь принимали в пионеры, вручали комсомольские билеты, проводили семинары работников сельского хозяйства области. А поскольку я в данном случае не подходил ни под одну категорию посетителей, да еще вдобавок ко всему был облачен в модный финский костюм и французские штиблеты, приняли меня по ошибке за какого-то важного чиновника.
Перед самым выходом из музея меня пригласила в кабинет к себе какая-то представительная дама и попросила оставить запись в журнале почетных посетителей. Я особенно не сопротивлялся и уже было протянул руку к лежащей на столе книге, как дама остановила меня.
— Нет, нет! Я дам вам другую! Вы же понимаете.
И она, к моему глубокому удивлению, подала мне книгу, листая которую, я обнаружил подписи многих партийных и советских руководителей Украины.
Что я там написал, не помню. Где теперь та самая книга, не знаю. Но я всегда помню о ней и стараюсь по возможности быть достойным того, чтобы, если выпадет подобный случай, оказаться достойным того, чтобы оставить в ней свою подпись.


ЛЕНИН
Дело было в сентябре 57-го года. Приближалась сороковая годовщина Великого Октября. Это был первый октябрьский юбилей после смерти Сталина. Отошел в историю ХХ съезд КПСС. Только что была развенчана «антипартийная» группа Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова. Страна готовилась встретить юбилей по-новому, свободно и радостно. Готовилось к этому знаменательному событию и руководство школы, в которой я учился в третьем классе. В середине сентября моя первая школьная учительница Наталья Евгеньевна Таранда пригласила меня в кабинет завуча, в котором ожидал меня учитель истории, имени которого я, к сожалению, уже не помню.
— Послушай, — обратился он ко мне, — мы знаем, что твой дед штурмовал Зимний, встречался с Лениным. Попроси его написать об этом, а потом ты прочтешь его воспоминания через школьный радиоузел.
Дед встретил предложение историка без воодушевления. Долго ворчал о том, что всех, кто делал революцию давным-давно порасстреляли, но чуть погодя все-таки подготовил свой ответ на полстранички школьной тетрадки. Как сейчас помню его начало: «В 1917 я был солдатом запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка Петроградского гарнизона и видел Ленина дважды. Первый раз он выступал у нас в казармах, второй перед отправкой на польский фронт…».
Откровенно говоря, тогда этот текст не произвел на меня сильного впечатления. Мне даже было обидно за деда, отставного генерала, награжденного многими боевыми орденами.
«Тоже мне, подумаешь, видел Ленина откуда-то издалека. Даже не спросил его ни о чем», — думал я. — Лучше бы он служил на «Авроре».
Похожим образом отнесся к дедовским воспоминаниям и учитель истории. Недолго думая, он написал мне новый, более привлекательный для меня текст: «В октябре 17-го мой дед был моряком, а Ленин любил моряков и часто встречался с ними…».
Мое выступление произвело впечатление на ребят. Одноклассники долго аплодировали мне. Правда, на второй день уже никто не вспоминал об этом. Но я не забыл. И очень жалею, что не сохранил подлинного текста дедовских воспоминаний.
СТАЛИН
Не помню, в каком году мать рассказала мне эту историю. В конце сороковых мой дед служил начальником транспортного управления НКВД по Сталинской области. Редко, но случалось ему сопровождать Сталина, проезжавшего через область на отдых в Сочи. В одной из таких поездок ему довелось не только видеть, но и говорить со Сталиным. Судя по рассказу матери, правительственный вагон был разделен на две части. В одной из них находились зал заседаний и личные апартаменты генералиссимуса. В другой — помещение охраны. Сколько там было этой охраны, не знаю, но то, что деду пришлось ехать в этой части вагона, покуда поезд со Сталиным проезжал по дороге, за безопасность которой мой дед отвечал перед государством и партией головой, знаю совершенно точно. Так уж случилось, что именно в это время во вторую часть вагона вышел Иосиф Виссарионович. Увидев среди присутствующих новое лицо, он вопросительно обернулся к моему деду. Тот коротко и четко доложил, кто он есть таков и по какому праву здесь находится. Сталин подошел к нему поближе и, поздоровавшись за руку, спросил деда, где он служил и откуда родом. Выслушав ответ, Сталин поинтересовался о семье, справился, есть ли у него какие-либо просьбы.
Так, совершенно случайно в разговоре деда со Сталиным прозвучало мое ничем не примечательное имя. И хотя я глубоко уверен в том, что оно ничем не заинтересовало, да и не могло заинтересовать человека, занятого решением многих проблем государственного и мирового значения, слышать об этом мне было чрезвычайно приятно. По рассказу матери, Сталина на тот момент волновал совершенно иной вопрос о том, когда же будет восстановлен вокзал в Харькове. И он уже практически решил его для себя. И вокзал был полностью построен к моменту возвращения Сталина из Сочи. Но это уже другая история.
ПОЛЬ РОБСОН
Во второй половине пятидесятых у нас в стране не было ни одного человека, который бы не знал и не уважал великого певца Соединенных Штатов — Поля Робсона. Уважали его, во-первых, потому, что он, как это принято сейчас говорить, «афроамериканец». А в те годы людям с темной кожей в США жилось чрезвычайно трудно. Во-вторых, потому, что он мастерски и трогательно пел известную советскую песню «Широка страна моя родная» на русском языке. И в-третьих, потому, что он был коммунистом.
Как-то раз в наш первый «В» класс зашла учительница географии. Она объявила, что на следующей неделе у Поля Робсона будет день рождения и школа решила сделать ему подарок.
— Мы еще не знаем, что ему подарить, — говорила учительница, все будет зависеть от того, сколько денег мы наберем на подарок. Если соберем много, то, может быть, купим ему полуторку. Если, конечно, разрешит правительство. Поэтому просите родителей, чтобы они дали вам на подарок Полю Робсону кто сколько сможет.
Вечером я выпросил у матери трешку и наутро довольный собой пошел в школу. Однако ни на первом, ни на последующих уроках никто из преподавателей к нам за деньгами не обращался. Удивленный этим обстоятельством, я обратился за разъяснениями к своему другу Леньке, мать которого работала в школе учителем русского языка и литературы и была секретарем партбюро школы. Тот ничего вразумительного ответить не мог. Вечером следующего дня я случайно услышал, как мать рассказывала деду о том, как учительница географии пыталась обмануть учеников школы, собирая деньги на подарок Полю Робсону. На самом деле, на собранные деньги она собиралась скупить в местном книжном магазине книгу своего мужа-краеведа, которая долгое время пылилась на полках магазина, не знавшего, что с ней делать.
По словам матери, раскусить аферу удалось Ленькиной матери, которая, услыхав от сына просьбу, выделить ему пятерку на подарок американскому певцу, на следующий день помчалась узнавать у директора, почему о такой важной и правильной идее ничего не знает партбюро школы.
Не знаю, как к этому поступку отнесся бы сам Поль Робсон, но мне было искренне жаль его, оставшегося без нашего подарка.
 БЕРИЯ
В далеком 37-м мой отец окончил среднюю школу и стал преподавать в младших классах. Тогда быть школьным учителем, да еще на селе, было очень престижно. Через два года отца призвали на воинскую службу. Предлагали пойти в военное училище, но он отказался. Хотел после армии идти учиться на школьного учителя. В июне 41-го грянула война, и в декабре того же года отец принял боевое крещение под Москвой. В первом же бою отличился и был награжден медалью «За боевые заслуги». Потом были краткосрочные офицерские курсы артиллеристов. Тогда уже не спрашивали, хочешь ли ты быть офицером. В 45-м он, с четырьмя боевыми орденами на груди, встретил Победу в Берлине.
После демобилизации отец поступил на педагогический факультет Рижского университета, завел семью, которую надо было кормить и одевать.
Время было непростое. Население Прибалтики по-разному относилось к новой власти. В лесах и на хуторах хозяйничали «лесные братья». В городах и крупных селениях — правили коммунисты. Именно в эту пору отцу — коммунисту, вступившему в партию на Орловской дуге, закончившему войну в должности начальника разведки артиллерийского дивизиона, предложили работу в органах НКВД. Вскоре после того, как с «лесными братьями» было покончено, его перевели в Сталинскую область в управление, которым руководил мой дед.
Время шло, и отцу предстояло сдавать государственные экзамены в университете. Но на это необходимо было согласие служебного руководства. А руководство не было заинтересовано в том, чтобы молодые, «ценные» кадры уходили в другие министерства и ведомства. Тогда-то отец и написал свое письмо «товарищу Сталину».
Не прошло и месяца, как поздно ночью в кабинете деда раздался звонок кремлевской спецсвязи. Звонил Лаврентий Берия. Так уж случилось, что именно в этот момент мой отец находился в кабинете моего деда и стал невольным свидетелем этого разговора. Вначале Берия поинтересовался, как идут дела в области, как ведет себя новый первый секретарь, а потом перешел к главному.
— Тут твой подчиненный написал письмо товарищу Сталину. Просит отпустить для сдачи госэкзаменов в университет. — И добавил лукаво: — Имея в виду ваши родственные связи, я думаю, будет лучше и для тебя, и для него, если он получит свой диплом. И еще передай ему, чтобы он не беспокоил больше товарища Сталина по вопросам, которые можем и должны решать мы с вами.
Так благодаря «товарищу Сталину» осуществилась давняя отцовская мечта, которой он не изменил до конца жизни.
ХРУЩЕВ
Летом 1961 года я с родителями впервые отправился в Крым на Черное море. Именно там, в Алуште мне впервые довелось увидеть Никиту Сергеевича Хрущева. Дело было на городском пляже. Мы расположились неподалеку от пирса, у которого незадолго до этого пришвартовался военный катер. Занятые приемом морских и воздушных ванн, мы не сразу заметили, как какая-то часть отдыхающих вдруг подскочила со своих лежаков и помчалась в сторону пирса, к которому подъехали две длиннющие светло-серые «чайки» с откинутым верхом. Недолго думая, мы с матерью понеслись вслед за нашими соседями. Отец остался сторожить вещи.
Участок дороги перед пирсом, на котором стояли «чайки» был оцеплен милицией. Вдоль оцепления в вышитой украинской сорочке, переваливаясь с ноги на ногу, важно расхаживал Мыкыта, как называли его в народе. Чуть поодаль в точно таких же сорочках-вышиванках стояли еще два человека: один — высокий и худой, второй — низкий и плотный.
— Смотрите, смотрите, это же Гомулка с Кадаром, — шептали вокруг.
Чуть погодя Хрущев поднялся на катер. За ним направились Кадар с Гомулкой. Движок катера взревел, и он, отчалив от пирса, подался в сторону Ялты.
Так закончилась моя первая встреча с Хрущевым.
В октябре 64-го после знаменитого октябрьского Пленума ЦК КПСС, освободившего Хрущева за «волюнтаризм» и «шапкозакидательство», я работал мастером в педагогическом училище, директор которого выделил мне уголок для инструментов в кабинете парторга училища.
Так совпало, что секретаря, с которым я обретался в этом кабинете, переизбрали со своего поста сразу же после отставки Хрущева. Как и положено, он должен был передать дела вновь избранному секретарю и готовился к этому в тот момент, когда я там появился.
Вынув из большого коричневого сейфа папку с протоколами ведения партийных собраний, он наклонился и выгреб с нижней его полки летние башмаки. Покрутив их в руках, он искал — во что бы их обернуть. Увидав лежащую на столе подшивку газеты «Правда», пододвинул ее к себе и уже собрался вырвать из нее верхний номер газеты. Однако, разглядев на первой странице газеты фотографию Никиты Сергеевича, с усмешкой произнес:
— Оставим ее для истории! Все-таки в один месяц со мной сняли. — И, не глядя, выдернул из подшивки нижний номер газеты. А спустя мгновение разразился таким гомерическим смехом, что я было подумал, что ему стало нехорошо.
— Гляди! — смеясь, кивал он на дрожащий в его руке газетный лист, — И здесь он — наш «дорогой» Никита Сергеевич.
БРЕЖНЕВ
В тот октябрьский день 82-го года меня позвали к телефону. Звонила моя матушка.
— Ты знаешь! Андрюшку, соседа нашего, убили в Афганистане.
Эта новость буквально огорошила меня. Андрюша Калмыков рос на моих глазах. Сын ветерана Великой Отечественной войны, он был весь какой-то несовременный, чистый и порядочный. Причем эта порядочность была не показная, а настоящая, врожденная, я бы даже сказал, рафинированная, та, что привлекала к нему. Менее года назад он окончил пограничное училище, женился на такой же скромной восемнадцатилетней девочке из многодетной семьи. Через четыре дня после его отъезда в Афганистан у него родился сын, которого ему так и не суждено было увидеть.
На шестой день гроб с телом Андрея прибыл самолетом на Чкаловскую. Оттуда его перевезли в Голицыно, где всю ночь молодые курсанты несли у его гроба почетный караул. На следующее утро состоялись похороны. Было много народа, все плакали, кроме жены Андрея. Вся в черном, маленькая, сгорбленная подошла она к гробу, стоящему посреди двора на двух табуретах, и аккуратно положила на него букет тюльпанов, которые так любил Андрей.
После похорон были многолюдные поминки, вначале со слезами, под конец с песнями. Были и обещания руководства училища похлопотать о выделении квартиры вдове и сыну погибшего. Потом было девять дней, на которые пришли уже свои — близкие.
Вскоре вся страна отмечала очередную годовщину Великого Октября. На этот раз выпал мой черед идти на праздничную демонстрацию. Погода была хорошая, но на душе было тяжело.
Все было как всегда, и праздничные колонны, и Мавзолей с руковод¬ством страны. Особо бросался в глаза внешний вид Леонида Ильича. Даже на фоне глубоко надетой на него темной меховой шапки его лицо казалось почти черным, как у негра.
Я вдруг с горечью вспомнил Андрюшкину вдову и сына, оставшегося сиротой в мирное время и, оглянувшись на Мавзолей, тихо прошептал:
— Чтоб ты сдох!
Через три дня Брежнева не стало.
А спустя четырнадцать лет после этого мне довелось побывать на открытии фотовыставки личного фотографа Брежнева Владимира Мусаэляна, и я уже по-иному вспоминал о той недавней по историческим меркам эпохе, оказавшейся, как выяснилось со временем, далеко не самой худшей в российской истории.
«ДЕДУШКА»
В августе 77-го я перебрался в Москву и занялся поисками работы. Скорее по привычке, я стал искать ее невдалеке от дома. В ближайшем бюро по трудоустройству мне предложили не тратить время попусту и ехать в НИИ электромеханики.
— Там и работа для вас интересная найдется, и зарплатой не обидят! — доверительно сообщила мне сотрудница бюро.
Минут через двадцать я уже сидел в кабинете заместителя директора института по кадрам. Высокий, представительный человек с множеством орденских планок на груди, внимательно рассмотрев мою трудовую книжку и узнав, что местом моей последней работы был горисполком, сразу же радостно заулыбался.
— Вот как раз такой человек нам и нужен! У нас тут новому заместителю, из бывших министров, помощник требуется! — и он внимательно посмотрел на меня, — пойдете к нему?
Такое предложение показалось мне интересным. Договорившись о зар¬плате, я сдал свои документы на режимную проверку и оформление и перед уходом зашел попрощаться с главным кадровиком.
— Нет, нет, так просто я вас не отпущу. Какая там проверка! Проверят по ходу дела. Если можете, завтра же и выходите на работу! — и он крепко пожал мою руку.
На следующий день я уже знакомился с новым коллективом. Самого «дедушки», как почтительно называли его сотрудники отдела, не было. Он только что оправился от перенесенной операции — резекции желчного пузыря. Но зато, пока его не было, мне удалось узнать много интересного о нем. Бывший начальник одного из крупнейших главков Моссовета. В сталинские времена один из заместителей председателя московского горисполкома. Лауреат Ленинской и Государственных премий. Руководитель строительства «Лужников». Словом, человек весьма интересный и уважаемый.
Этот интерес усиливался еще и тем, что, как мне шепотом поведал начальник отдела, «дедушка» погорел из-за Фурцевой, которой перестраивал дачу в Петрово-Дальнем.
Мне не терпелось поскорее познакомиться с этим человеком. А пока его не было, я засел за проектную документацию объекта, который нам предстояло достраивать.
«Дедушка» появился примерно через месяц. Ровесник Леонида Ильича, он чем-то напоминал Сергея Павловича Королева, такой же маленький крепыш, аккуратно подстриженный, чем-то похожий на многих членов партийно-хозяйственного руководства страны, тщательно отретушированного и привлекательного.
«Дедушка» важно вкатился в помещение отдела, поздоровался со всеми легким кивком головы и, повернувшись, шаркающей старческой походкой засеменил в свой кабинет.
Через какое-то время он вызвал меня к себе для знакомства. Внимательно выслушал, справился о том, чем доводилось мне заниматься на прежней работе, и, ничего не поручив, отпустил.
С неделю он не вызывал меня. И вообще, на работе появлялся очень редко, да и то на неполный день.
Наконец, он снова вызвал меня и, пригласив сесть, спросил мое мнение об объекте.
— Знаете, Георгий Алексеевич, — как можно более твердо доложил я, — при таком положении мы объект в срок не сдадим.
«Дедушка» встрепенулся и внимательно посмотрел на меня.
— Как это не сдадим?
— А так, Георгий Алексеевич! Провода и кабели на объект получены, но выданы на другие объекты. Светильники — тоже! Самая пора приступать к электромонтажным работам, а необходимых материалов на складе нет, и новой заявки нам никто за этот срок не оформит.
«Дедушка» на мгновение задумался, а затем спросил:
— А вы Косыгину звонили?
При этих словах я чуть не поперхнулся.
— Да я и телефона его не знаю!
— Ну что ж! Давайте позвоним, — и он потянулся к телефону.
К счастью, Косыгин был в Финляндии.
В «Главмосматериалах» «дедушке» подтвердили мою правоту.
После этого он заметно подобрел ко мне и стал называть меня по имени.
Не дожидаясь возвращения Косыгина, «дедушка» позвонил секретарю МГК Пономареву. Переговорив с ним, он вновь вызвал меня и сообщил:
— Могут дать светильники в комплектующих. Необходимо будет наладить сборку. Как ты думаешь, институт с этим справится?
— Конечно, справится, Георгий Алексеевич! Профиль-то института электромеханический.
— Ну да, если ракеты делают, то и светильники соберут, — согласился «дедушка.
После этого случая я стал правой рукой Георгия Алексеевича, который явно стосковался по настоящему делу. Перво-наперво он решил обставить свой кабинет кремлевской мебелью. Весть о том, что ему должны привести «кремлевский кабинет», тотчас разнеслась по всему институту. С этого дня все с нетерпением ожидали, когда же его доставят. Наконец, недели через две, придя на работу, я услышал радостную весть — привезли!
Я тут же помчался в «дедушкин» кабинет. Каково же было мое удивление, когда я увидел эдакую березовую мечту советского бюрократа начала 50-х годов. Чего тут только не было — и этажерки под фикусы, и кожаный диван с откидными валиками, и секретер с откидной запирающейся крышкой для пишущей машинки. Не хватало только парусиновых чехлов, которые, по-видимому, были давным-давно списаны ввиду выхода из моды. Посреди этого величия важно восседал довольный полученной обновой «дедушка».
Подстать кабинету второй не менее значимой «дедушкиной» обновой стал персональный автомобиль «Москвич», закрепленный за ним директором института. «Дедушка» тут же отправил его на автозавод Ленинского комсомола, где его перекрасили в черный цвет, после чего «Москвич» стал похож на персональный автомобиль руководителя среднего пошиба. Но это совсем не обескуражило Георгия Алексеевича, и он важно восседал в салоне своего персонального авто.
Последним из «серьезных» дел, проделанным мною под чутким руководством «дедушки», было заполнение новой записной книжки.
Как-то раз Георгий Алексеевич вызвал меня к себе и протянул мне две записных книжки — старую и новую.
— Садись и перепиши мне номера телефонов в новую, — попросил он.
Однако минут через пятнадцать — двадцать он нетерпеливо сказал:
— Давай я тебе лучше буду диктовать! Так быстрее будет!
И, демонстративно отложив старую книжку в сторону, стал диктовать мне номера телефонов, должности, имена, отчества и фамилии по памяти. Где-то через пару часов такой работы он довольно сказал:
— Ну вот, с этим делом покончили!
На следующий день «дедушку» положили в Кремлевскую больницу с сердечным обострением. А еще через месяц, несмотря на уговоры и обещания кадровика, я перешел на другую работу. Так закончилось мое знакомство с этим необычным человеком.
Теперь, когда я читаю документы сталинской эпохи, сталкиваюсь с отчетами о достижениях Советского Союза, я невольно вспоминаю нашего «дедушку», представителя той великой и трагической эпохи нашей страны. И где бы я ни работал после этого, в делах, связанных со строительством, для меня высшим критерием руководителя любой крупной строительной организации, будь-то министерство, главк или строительный трест, было то, что в ответ на мой вопрос:
— А не знакомы ли вы с товарищем Голодовым? — я слышал в ответ.
— А-а-а, с Георгием Алексеевичем! Конечно, был знаком. Он во многом помог мне.
ОТРЕЗ ОТ ЧЕРЧИЛЛЯ
Сколько себя знаю, вспоминаю этот старый дедовский сундук. Служба деда была связана с частыми переездами. Наверное, это был один из элементов сталинской кадровой политики — долго не задерживать чиновников на одном месте. Поэтому сундук был неизменным атрибутом нашей жизни. Более того, он хранил наиболее ценные вещи, принадлежащие нашей семье: Государственные облигации займов развития народного хозяйства, дедовские ордена и медали, наградной пистолет системы Коровина, цигейковую шубу моей матери, отрезы на костюмы и платья. Среди этих отрезов был один — особенный в своем роде. Дело в том, что в конце войны всем старшим офицерам были вручены отрезы английского сукна, которые в шутку прозвали «подарком Черчилля». Вот этот отрез и был тем самым подарком. Был он искусно окрашен в глубокий черный цвет, хорошо декарирован и отглажен. Пролежал он в сундуке без малого десять лет. Потом сшили из него деду добротный костюм, а из его остатков справили мне зимнее пальто на ватине с черным каракулевым воротником. Однако поносить его долго мне не пришлось.
Как-то раз во двор нашего дома привезли смолу для ремонта крыши соседского магазина. Может быть, потому, что зима в наших краях была дождливая, а может быть, почему-то еще, не знаю.
Рабочие в тот день кончили работу поздно, и мы, вышедшие погулять во двор мальчишки, затеяли игру в салки невдалеке от баков с еще жидкой смолой. Постепенно территория игры переместилась к этим бакам. На них бросили широкую доску и стали бегать по ней. И надо же было такому случиться, что именно в этот день я вышел во двор в новом пальто из английского сукна. Может быть, поэтому я и оказался в нем в баке со смолой.
Все попытки очистить смолу при помощи керосина, ни к чему не привели. И, дождавшись темноты, я уныло побрел домой, где по жуткому запаху, исходящему от меня, был тут же обличен и выдран.
Возможно, поэтому я с таким предубеждением отношусь к импе¬риалистам.
ГОРБАЧЕВ
С приходом к власти Горбачева страна как-то сразу воспрянула духом. Не скрою, что мне он показался живым и настоящим.
«Ну, теперь-то мы заживем как люди!» — думал я, слушая его бойкие выступления.
Однако после пятого или шестого выступления Михаила Сергеевича я поймал себя на мысли о том, что я перестаю понимать то, о чем он с таким убеждением говорит. Еще через пару выступлений я вдруг отчетливо понял, кого Горбачев мне напоминает: «Ну конечно, Никиту Сергеевича Хрущева!»
В тот же день я помчался в институтскую библиотеку, отыскал в ней годовое приложение к Большой советской энциклопедии с биографией Горбачева и, внимательно изучив ее, еще более укрепился в своих опасениях. Прямая связь Горбачева с зятем Хрущева Алексеем Аджубеем прослеживалась очень четко.
«Ну, теперь жди перемен во всем!» — с горечью подумал я.
Всю последующую неделю после работы я был занят серьезным и важным делом — закупал болгарские мясные консервы «Купаты», «Голубцы», «Курица с рисом» и складировал их в большущую картонную коробку из-под цветного телевизора «Рубин». Каждый ряд банок я аккуратно перекладывал слоями газет, чтобы не испортились. Теперь, по моему глубокому убеждению, моя семья была защищена от любых новых реформ в области сельского хозяйства.
Время доказало мою правоту. Так уж вышло, что последнюю банку из этого запаса мы съели аккурат за неделю до развала Советского Союза.
УТЕСОВ
В пятнадцать лет я был определен в ученики музыкального мастера. Мне необычайно повезло на наставника, и через полгода я уже освоил искусство темперации. Стал разбираться в механизмах фортепьяно. Начал осваивать искусство полировки. Еще через годик я стал работать самостоятельно.
Однажды летом, когда большая часть мастеров находилась в отпусках, меня вызвал к себе начальник мастерской.
— Слушай меня внимательно! Поезжай в Краматорск. Там в клубе машиностроителей должен выступать Леонид Осипович Утесов. Клуб там хороший, инструмент — прекрасный. Но ты все же посмотри его перед концертом. Но главное — дождись Леонида Осиповича и представься ему, кто ты и от кого. Попроси принять инструмент. Если будут, какие замечания — исправь. И посиди за сценой, вдруг струна лопнет или что еще.
Получив такое задание, я на крыльях помчался в Краматорск. Инструмент и впрямь оказался прекрасным. Чуть подстроив дисконты, я остался дожидаться выхода Утесова на сцену.
Где-то за полчаса до начала концерта Леонид Осипович в окружении целой свиты, состоявшей в основном из работников Дворца культуры, не спеша вышел на сцену. Он оказался ниже ростом, чем я представлял до этого. Улучив удобный момент, я набрался храбрости и подошел к нему со своим «докладом». Утесов несколько удивленно выслушал меня, явно не понимая, откуда я взялся, а потом коротко сказал: «Подожди! Сщас!»
Минуты через три, показавшиеся мне вечностью, он все же вновь подошел к роялю. Свита в том же составе дружно семенила за ним. Волнуясь, я ожидал, что Леонид Осипович возьмет несколько аккордов, но он вальяжно ткнул пальцем в первую попавшуюся клавишу.
— Вам не кажется, молодой человек, что инструмент низит?
Я обалдело уставился на него, не понимая, как он это определил. Но через мгновение понял, что это всего-навсего ничего не значащая фраза. Благо, про такие байки я уже слышал от старших товарищей.
Тут же, недолго думая, я схватил ключ, накинул его на вирбель, от которого зависела натяжка струны и, сделав зверскую физиономию, изобразил действие, которого при этом вовсе не совершал. То есть оставил все, как и было до этого.
— А сейчас? — влюбленно глядя на великого музыканта, спросил я.
— Вот сейчас хорошо! — ответил мне маэстро, повторно совершив своим пальцем ту же манипуляцию, но уже с другой клавишей.
На следующий день я доложил своему начальнику, что Леонид Осипович нашей работой остался доволен.
СКУЛЬПТОР РЯБИЧЕВ
С Дмитрием Борисовичем Рябичевым меня познакомил свояк. Известный скульптор искал специалиста для реконструкции своей мастерской, которая находилась невдалеке от станции метро «Сокол». Территория трехэтажной мастерской составляла где-то с полгектара. В подвале располагались бар и сауна с бассейном. Когда я впервые вошел в помещение мастерской, то сразу же окунулся в хорошо мне знакомое прошлое. Стены первого этажа студии были завешаны фотографиями с изображениями памятников, созданных талантливой рукой Рябичева. Все они были установлены в Ташкенте, где я неоднократно бывал и видел их воочию.
Дмитрий Борисович был действительным членом шести или восьми зарубежных академий. В особенности его творчество ценили индусы. Его резцу принадлежали скульптуры Махатмы Ганди, Джавахарлала Неру и Индиры Ганди. Множество его памятников к тому времени были установлены в Федеративной Республике Германии, куда он довольно часто выезжал по работе. В общении Дмитрий Борисович был прост и демократичен. Напоминал большого, любознательного ребенка.
Даже то небольшое время, которое я провел с Дмитрием Борисовичем, позволило мне убедиться в его гениальности. В особенности запомнился такой случай.
Как-то раз, придя вечером в студию, я застал мастера за работой. Скульптору позировал высокий пожилой человек в роговых очках и в твидовом пиджаке, по виду иностранец.
Кивком головы я поздоровался с хозяином мастерской и прошел на место, отведенное мне для работы. Занятый делом, я изредка наблюдал за Дмитрием Борисовичем. Его движения рук напоминали короткие и резкие взмахи крыльев. Он словно обмахивал ими большую пластилиновую заготовку, сквозь которую уже проступали черты лица натурщика.
Сколько длился сеанс и сколько еще он продолжался после моего ухода, я не знаю, но на следующий день, не успел я толком войти в студию, как ко мне навстречу кинулся секретарь Дмитрия Борисовича.
— Представляете! — налетел он на меня, строя страшную физиономию и поводя вверх и вниз бровями, — Дмитрий Борисович вчера лепил одного немца, профессора, который делал операцию внучке самого Горбачева, потом положил ее в угол студии и накрыл брезентом. Так эта дура, — при этом он назвал имя уборщицы, — подумала, что это спит пьяный Илья, ну, этот помощник Дмитрия Борисовича, и стукнула его под зад шваброй. Да еще и разоралась при этом. А модель сегодня надо отдавать в формовку. Уже и самолет до Бонна заказан.
ПРЕЗИДЕНТ КЕННЕДИ
В июле 2007-го года я с женой и дочерью оказались на отдыхе в Дагомысе, в одном из районов Большого Сочи. Так случилось, что наш отдых совпал с днем выбора места проведения зимних Олимпийских игр 2014 года, и поскольку одним из главных претендентов на их проведение был Сочи, пропустить такое событие мы не могли. Вечером отправились на Театральную площадь города, у которой были сооружены трибуны и сцена для участников гала-концерта на случай положительного решения вопроса. Однако дойти до площади нам не удалось. Весь город был запружен людьми, в основном приезжими. С горем пополам добравшись до сквера, находившегося в сотне-другой шагов от Театральной площади, мы с трудом примостились на бетонном парапете. Вокруг толпился радостный и ликующий народ.
Так случилось, что соседом по парапету оказался приезжий из Москвы лет около семидесяти в белой футболке, темно-синих шортах и бейсболке. Как-то само собой завязалась беседа о том о сем. Собеседник назвался Тельманом, отставным капитаном первого ранга. В Сочи он приехал ради жены, страдающей расстройством двигательного аппарата. Постепенно беседа перешла на темы, так или иначе связанные с Олимпиадой. Слово за слово выяснилось, что я полностью разделяю его убеждения. Это поневоле сблизило нас, и когда все как будто было уже обговорено, он поведал нам историю своей жизни, связанную с одним известным событием.
Детство Тельмана проходило в Минске. Туда он приехал после войны с родителями. Там поступил в суворовское училище. Там встретил свою первую любовь — Марину Прусакову, девушку, по его словам, необыкновенной красоты. Приехала она в Минск из Северодвинска, училась на медсестру в училище, которое традиционно дружило с суворовцами. В Минске Марина жила у своего дяди, какого-то важного военного, служившего раньше в том же Северодвинске, который тогда назывался Молотовском.
Надо сказать, что Тельман был не единственным парнем, который вот так сразу же влюбился в Марину. Его друг, имя которого Тельман не назвал, тоже оказался по уши влюбленным в нее с первого взгляда.
Известно, что служба суворовцев подвержена распорядку. Поэтому встречи с Мариной у друзей были нечастыми. Вскоре суворовское было окончено и ребята поступили в военно-морское училище в Риге. После года учебы они оказались в Северодвинске на практике и там в местном клубе на танцах неожиданно вновь повстречали Марину.
На этот раз Марина отдала предпочтение другу Тельмана. Их встречи продолжались до самого отъезда, а еще через год выяснилось, что Марина неожиданно быстро для всех вышла замуж и уехала куда-то за границу. Еще через два года в США убили президента Джона Кеннеди и друзья с ужасом узнали, что Марина оказалась той самой советской женой Освальда, которого обвиняли в убийстве американского президента.
Дело шло к выпуску из училища, и близкое знакомство с иностранкой, да еще замешанной в таком деле, было небезопасно. Однако дальнейшая жизнь друзей сложилась вполне нормально. Страх ушел, любовь осталась, как сказал мне на прощание мой случайный знакомый.
Не успел Тельман закончить свой рассказ, как на площади объявили, что город Сочи избран столицей зимних Олимпийских игр 2014 года. Мы наскоро попрощались, договорившись о встрече в Москве. Однако Тельман так и не позвонил и не пришел.
НЕ ТОТ ГЕРОЙ
Как известно, жители провинций всегда ревностно следят за своими земляками, ставшими известными всей стране. Жизнь героев обрастает слухами, а иногда и правдивой информацией. Чего больше — вымысла или правды в том, что я услышал от матери, я не знаю.
Меня всегда волновал вопрос: почему при Сталине Алексей Стаханов, зачинатель движения передовиков производства, не был удостоен звания Героя Социалистического Труда?
Вот тогда-то мать рассказала мне историю, якобы услышанную от деда.
После установления мирового рекорда угледобычи (227 т угля за смену) Стаханов был вызван на учебу в Москву в Промакадемию. Это решение, по всей вероятности, было принято не без участия Иосифа Сталина, который пригласил Стаханова на прием в Кремль. В ходе приема Алексей Григорьевич изрядно поднабрался и вел себя несколько развязно.
Иосиф Виссарионович, подойдя к Стаханову, спросил:
— Скажи мне, Алексей, как твоя жена отнеслась к твоему желанию учиться? Чем она будет заниматься это время?
На что Стаханов ответил:
— Пусть сидит дома! На учебу надо ездить холостяком!
После такого ответа вождь к Стаханову больше не подходил. На следующий день Алексея Григорьевича наградили пусть и высшей наградой страны орденом Ленина и приняли в ряды Компартии напрямую без кандидатского стажа, но геройского звания так и не вручили, покуда был жив Сталин.
ВЫ БЫ ЕЩЕ МЕНЯ ПОСАДИЛИ
Сегодня модно говорить о том, что при жизни Сталина народ в нашей стране жил в постоянном страхе. Однако это не так. Сколько себя помню, в нашей квартире не висело ни одного портрета вождя, а в домашнем альбоме с фотографиями вместе со всеми хранились фотографии семьи, которая была репрессирована в 38-м году. Да и мой дед, чуть было не попавший под молох «ежовщины», был оставлен на свободе только благодаря смене наркомов, произошедшей в том же году. Его предыдущий начальник, почти что родственник Сталина, был расстрелян.
Не знаю, кто рассказал ему эту историю, которую я как-то услышал от матери. При этом она ссылалась, что источником этой информации был сам Берия.
Так повелось, что Николай Ежов по должности должен был докладывать И.В. Сталину обо всех противоправных действиях высших должностных чиновников, о противодействии иностранным шпионам и вредителям. С некоторых пор он стал класть в папку для доклада материалы, косвенно компрометирующие А.А. Жданова. Дальше больше, такие материалы увеличивались в объеме. Нарком явно пытался подставить сталинского идеолога, не рассчитав свои силы.
Как-то раз после такого доклада Сталин не сдержался:
— Вы что, товарищ Ежов, себе позволяете? Завтра вы и на меня записку составите?
На следующий же день после встречи со Сталиным Н.И. Ежов сменил место работы, после чего надолго запил горькую, уединившись у себя на даче в поселке Мещерино под Москвой.
Много позже мне часто приходилось звонить в Москву из санатория КГБ СССР, которому досталось помещение этой дачи.
АКАДЕМИК ПЕТРОВСКИЙ
После службы в армии летом 1970 года я приехал в Москву познакомиться с нашей новой родней. Дело в том, что пока я служил, мой родной дядька женился. Работал он в ту пору в Министерстве здравоохранения СССР, которым руководил блестящий хирург и великолепный организатор Борис Васильевич Петровский.
Для меня, жителя провинциальной глубинки, работа в министерстве, да еще союзном, казалась верхом карьерного роста. Тем отраднее было узнать, что дядька добыл на меня двухдневную путевку в воскресный дом отдыха министерства. Накануне отъезда он сообщил мне, чтобы в 17-30 я ожидал его у выхода из министерства по адресу: Рахмановский переулок, дом 3. А так как в мои планы не входило посещение дома отдыха и я не захватил из дому соответствующей для отдыха одежды, он упаковал в дорожную сумку свой старый спортивный костюм и отправился с ней на работу.
Как условились, ровно в 17-30 по московскому времени я сидел на скамейке в скверике перед министерством в ожидании дядьки. Рядом со мной сидели несколько ветеранов, судя по разговору, просителей. Кому-то надо было попасть на обследование в клинику. Кому-то заняться протезированием зубов. Кто-то не мог достать дефицитных лекарств.
В отличие от них я выглядел настоящим франтом. На мне был серый французский костюм в тонкую красную клетку, голубая рубашка с модным галстуком, который подарил мне мой семидесятилетний сосед по дому. Этот галстук, по его словам, был куплен им еще во времена НЭПа и был просто неповторим в своем роде. На голубом шелковом фоне были вышиты настоящей серебряной нитью большие квадраты. Кроме того, я был обут в новые французские черные остроносые башмаки на кожаной подошве.
Долгое однообразное ожидание мне явно наскучило, и я, позабыв, где нахожусь, принял привычную домашнюю позу — откинулся на спинку скамьи и закинул одну ногу на другую. В это самое время из дверей министерства начали выходить сотрудники. Я внимательно оглядывал каждого из них, надеясь на то, что вот-вот среди них появится дядька. Неожиданно в дверях появился сам министр. Я не мог его спутать ни с кем другим, так как не раз видел его по телевидению. Следом за министром семенил с портфелем человек, чем-то похожий на него. Такого же роста, в таком же костюме с большим кожаным портфелем в руках. Судя по всему, это был кто-то из помощников Бориса Васильевича. Прежде чем сойти с крыльца, министр на мгновение остановился, окинул взглядом небольшой министерский сквер, людей сидевших на скамье. Увидав меня, он вдруг заулыбался и, повернув голову в сторону помощника, что-то сказал тому, а затем кивнул головой в нашу сторону.
Поначалу мне показалось, что среди просителей он заметил кого-то хорошо ему знакомого. Обойдя клумбу с противоположной от нас стороны, Борис Васильевич вышел через калитку на тротуар и сел в ожидавший его автомобиль.
Отдохнув в доме отдыха и погостив еще пару дней в Москве, я продолжил свое путешествие в Ленинград. И там в первый же день вдруг понял, о чем говорил своему помощнику уважаемый министр здравоохранения СССР.
Дело в том, что в отличие от Москвы в Ленинграде в то время стояла дождливая погода, и я сразу же обнаружил на подошве своего новехонького остроносого башмака огромную дыру. Точно такая же дыра зияла и на втором башмаке. Вот тут-то пришлось посмеяться мне самому. Я представил себе, как министр, выйдя из дверей своего министерства, обнаруживает, сидящего в сквере на скамье франта, одетого по последней моде, с огромной дырой на изящном башмаке.
В тот же день я зашел в «Гостиный двор», что на Невском, и приобрел себе новые чешские башмаки на крепкой синтетической подошве.
ТИХОН НИКОЛАЕВИЧ
К 60-летию Победы советского народа над фашизмом Компартия России выпустила памятную медаль. Красивая из золоченой бронзы, она пришлась по душе каждому награжденному. По этому поводу даже шутили, что коммунистам удалось разыскать «золото партии», из которого эти медали изготовлялись. Мне поручили вручить одну из них патриарху Союза советских композиторов Тихону Николаевичу Хренникову.
В назначенное время, прихватив с собою композитора Юрия Мартынова, устроившего эту встречу, я отправился на Старый Арбат в Плотников переулок, где в старинном доме на четвертом этаже в большой пятикомнатной квартире в одиночестве жил Тихон Николаевич. Эта квартира была примечательна тем, что когда-то она принадлежала первому наркому культуры Анатолию Васильевичу Луначарскому и его жене Наталии Ильиничне Сац, тетке и полной тезке главного режиссера детского музыкального театра, одной из бывших жен легендарного маршала Тухачевского.
Предварительно позвонив по домофону, мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Дверь в квартиру композитора открыла дородная светловолосая женщина. Из-за ее пышной фигуры выглядывал сам композитор. Он тепло поздоровался с нами и пригласил в первую по коридору комнату налево. Центральную его часть занимал концертный рояль. Рядом с ним стояло кресло-качалка. Хренников радушно пригласил нас присесть. Началась обычная в таких случаях процедура. Я подарил ему брошюру с его статьей из газеты «Правда». Затем от имени Центрального Комитета вручил ему награду, за которую Тихон Николаевич тепло нас поблагодарил и пригласил пройти на кухню перекусить.
Он важно шествовал впереди нас по широкому длинному коридору, мерно постукивая в такт своему движению большой суковатой палкой.
Кухня располагалась по правую сторону в самом конце коридора. Она была большой и светлой, порядка 20 метров квадратных. У самых дверей рядком стояли два одинаковых холодильника «ЗИЛ». У окна располагался большой стол, накрытый по поводу нашего визита. Мы достали было прихваченную с собой бутылку водки, но Тихон Николаевич тут же остановил нас:
— Я пью только свою! — и в ответ на наше недоумение рассказал о своей жизненной теории, которой он придерживается в последнее время. Суть ее довольно проста — хочешь жить дольше, питайся продуктами, произведенными на твоей малой родине.
Тихон Николаевич был родом из Ельца, и его почтенный возраст — 94 года говорил о том, что к его словам надо прислушаться. К тому же благодаря главе Ельцовской администрации Тихон Николаевич придерживался этой теории на практике.
За бутылкой водки из Ельца быстро таяла колбаса и сыр, соленья и варенья, подаваемые поварихой, присланной в помощь композитору из того же города.
— Кушайте, кушайте! — то и дело слышался голос заботливого хозяина. Он оказался занимательным собеседником, рассказывал много интересного из своей жизни: и о своих педагогах Елене Фабиановне Гнесиной, Константине Николаевиче Игумнове, о встречах со Ждановым и Сталиным, и о последующих руководителях, с которыми ему приходилось общаться. Мы с Юрием слушали его, раскрыв рты и не пьянея от выпитой водки. Дородная женщина уже сменила сервировку стола под чай. В больших серебряных кузовках были поданы печеные ельцовские сласти, а мы все слушали и слушали воспоминания этого по-настоящему государственного человека, замечательного композитора, выдающегося пианиста.
По дороге домой мы делились впечатлением от встречи.
— Послушай! А ведь как бы там его ни ругали за прошлое, он, пожалуй, единственный из чиновников такого ранга, сохранивший от репрессий людей, находившихся под его опекой. И как ему только это удалось? Ругали? Да! Но не расстреляли ни одного!
«Наверное, причиной тому было что-то другое, — думал я, — то, что позволило ему, несмотря ни на что, сохранить в себе оптимизм и веру в свои девяносто четыре». На душе было тепло и радостно оттого, что есть еще на земле такие люди.
С-300
Вечерняя информационная телепрограмма принесла печальную весть — скончался дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, создатель легендарных противовоздушных комплексов С-300, академик Борис Васильевич Бункин. Эта скупая телевизионная информация навеяла реальные воспоминания об этом человеке.
В конце 80-х я переехал к жене на улицу Лавочкина. Соседские жители называли дом, в котором я поселился, «цековским». На самом деле он принадлежал управлению высотных зданий и сооружений города Москвы, хотя имел всего шестнадцать этажей. В этом не совсем обычном доме проживали и люди не совсем обычные. Жена сообщила мне, что нашими соседями по этажу являются: ответственный работник ЦК, бывший представитель «Аэрофлота» во Франции и академик. Академик отличался двумя странностями. Во-первых, он имел жену, обаятельную женщину, свою ровесницу, что для нашего дома было явлением не совсем обычным. Во-вторых держал собаку, эрдельтерьера, серо-бежевого окраса, которая очень не любила гулять с ним на улице.
Я не раз наблюдал за тем, как академик, облаченный в поношенную светло-коричневую дубленку и пыжиковую шапку, глубоко задумавшись о чем-то своем, тащил за поводок упиравшуюся всеми четырьмя лапами собаку, упорно пытавшуюся пометить свою территорию.
После моей свадьбы Борис Васильевич, так звали академика, и его жена Татьяна Ивановна зашли к нам поздравить нас с бракосочетанием. Пожелали счастья и подарили красивый чешский кофейный сервиз. Я тогда не знал, да и не мог знать, что уже давно косвенно связан по жизни с этим выдающимся человеком. Только много позже я узнал, что он был создателем легендарного семьдесят пятого зенитно-ракетного комплекса ПВО, а я, будучи в армии, был командиром пусковой установки именно этого комплекса. Более того, наш сосед вместе с академиком Ефремовым, у которого я работал сразу же после переезда в Москву, создавал знаменитый трехсотый комплекс. Еще позже я узнал о том, что он в свое время работал заместителем у сына Берия.
Через год у меня родился сын. Тогда-то и произошел тот необычный случай, о котором я хотел рассказать особо. Дело было 7 ноября 1979 года. Уложив в коляску сына, я вывез ее в коридор и покатил к лифту. Задумавшись, я мельком глянул на незнакомую женщину, ожидавшую прихода лифта. Богато одетая, с хорошо уложенной прической, в черной каракулевой шубе и длинном панбархатном платье, она явно шла на прием. Я поздоровался и в ответ услышал знакомый голос.
— Господи! Татьяна Ивановна! Я вас и не узнал. Богатыми будете! С праздником вас.
— Да какой там праздник! — улыбаясь, ответила она, — Вот еду на прием, под ясные очи.
И она выразительно повела глазами вверх.
— А как же Борис Васильевич? — невольно вырвалось у меня.
При этих словах Татьяна Ивановна весело рассмеялась.
— Бежит по лестнице с двенадцатого этажа. Не дай Бог, лифт где-нибудь застрянет! Тогда прощай карьера.
Теперь смеялись уже мы оба.
О том, что фамилия нашего академика Бункин, я узнал совершенно случайно.
Как-то раз за ужином теща рассказала о том, что обокрали дочь академика, жившую отдельно от родителей.
Муж дочери академика уезжал на работу раньше нее. Где-то минут через сорок после его отъезда ей позвонили по телефону и попросили срочно приехать в институт Склифосовского.
Дочь академика, побросав все дела, тут же помчалась в клинику. Однако по приезде, выяснилось, что пациентов с такой фамилией в клинике не значится. В регистратуре ей тут же посоветовали срочно ехать домой.
— Такие случаи у нас уже бывали! — сказали вконец ошалевшей от свалившихся на нее событий женщине.
— Дальнейший результат — ограбление! — закончила свой рассказ теща.
По пути на работу я услышал радостный возглас консьержки:
— Вы слышали? Бункиных обокрали! На четыре с половиной тысячи добра унесли! Ничего! У него и брат тоже академик, еще наживут!
***
Это был первый живой академик, которого мне довелось увидеть. Мне тогда выпало работать помощником у одного из его заместителей. Разумеется, я тогда не знал, да и не мог знать, что институт, которым руководит Вениамин Павлович Ефремов, работает над созданием ракетно-зенитного комплекса С-300.
Надо сказать, что в то время в моем сознании советский ученый такого ранга отождествлялся именно с образом Вениамина Павловича. О нем на предприятии буквально ходили легенды.
Когда по институту распространялся слух о том, что квартальной премии в этом месяце нам не видать как собственных ушей, все с нетерпением ожидали, когда же у проходной остановятся два автобуса, готовые забросить на аэродром научный десант института во главе с директором, чтобы лететь на «Балхаш». Директор не только сам вылетал на полигон, но и пахал там до седьмого пота, добиваясь положительного результата.
Как-то раз, обеспокоенный задержкой строительства нового лабораторного корпуса, Вениамин Павлович пришел на объект, чтобы разобраться в причинах этой задержки. Он внимательно обошел каждое помещение, заглянул в каждый закуток. Сопровождавшие его в этом обходе, заместитель Ефремова, главный инженер строительного треста и я, уже готовились получать от академика «на орехи», как вдруг с вахты первого этажа прибежал запыхавшийся дежурный и, отозвав меня, попросил передать, что нашего директора вызывает к телефону Плешаков.
Кто такой Плешаков и почему его звонок так важен, я не знал.
Но видел сам, как, услыхав об этом, директор бросил свой обход и быстрым шагом направился в свой корпус.
Позже мне объяснили, что Плешаков был первым заместителем министра радиопромышленности СССР.
Вскоре после этого события я женился и переехал на другой край Москвы. Ездить на работу с Речного вокзала до Кунцева мне стало не с руки, и я перешел на другое место работы, поближе к новому дому.
А еще через пару лет на новом месте мне довелось встретиться с Дмитрием Плешаковым, сыном того самого заместителя министра, ставшего уже к тому времени министром. Тогда-то я и рассказал ему о случае со звонком его отца, спасшим нас от надвигавшейся грозы за промахи в работе. И мы с Дмитрием весело смеялись над тем, что когда-то тревожило и волновало нас.
ЛАЙНЕР ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА
Моим последним заданием в оборонной промышленности стала работа над доводкой президентского самолета Ил-96М. Планер самолета делало ОКБ Ильюшина. Движки — американская фирма «Локхид». Нашей задачей были лабораторные исследования самолета на земле, с помощью ЭВМ. Надо сказать, что в ту пору лучшими ЭВМ для этих целей были американские. Прежде они были запрещены к ввозу в СССР, но теперь американцы вынуждены были поставить их нам по условиям договора. Вот тут-то нам и пришлось впервые столкнуться с американским подходом к организации работ. Вначале американцы запросили технические возможности на подключение ЭВМ. По поручению директора НИИ академика Федосова я подготовил технический ответ на этот запрос. Разумеется, ничегошеньки из того, о чем мы рапортовали, в действительности не было и в помине. А то, что имело место быть, — попросту не работало.
Изучив наш ответ, американцы все же выслали своего специалиста для того, чтобы тот убедился на месте, — так ли хорошо обстоит дело, как указано в наших бумагах, после чего у нас началась паника. Академик учинил разнос начальнику отделения. Тот вызвал меня и скорбным голосом спросил:
— Что делать будем?
— Будем втирать очки! — уверенно ответил я.
В назначенный день появился американец. Он неплохо изъяснялся по-русски, поэтому переводчик нам не понадобился.
Первым делом я повел его в подвал, в «Генераторную». Именно там стоял агрегат бесперебойного питания, который должен был питать энергией нужную нам вычислительную машину. Бесперебойность его работы обеспечивало маховое колесо, которое крепилось на его валу. Однако когда еще в первый раз монтажники опускали агрегат в подвал, они по простоте душевной отсоединили и колесо, и мотор от генератора, не подумав о том, что для его нормальной работы необходима тщательная балансировка агрегата. Тогда, при первом же пробном пуске, вал мотора разнес вдребезги подшипники, и источник питания пришел в негодность. Позже подшипники заменили, но колесо надевать не стали, боясь новой аварии.
К приезду американца мы установили вал на агрегат, но отключили питание, чтобы его кто-нибудь случайно не включил.
— Вон видишь? — кивнул я американцу в сторону агрегата. — У нас все ЭВМ запитаны таким образом.
Тот радостно закивал мне в ответ.
— Теперь пошли смотреть «рабочий ноль», — как можно уверенней сказал я.
«Рабочим нулем» называлось заземление для безаварийной работы самолета. Для того чтобы сделать его по всем правилам, необходимо было как можно глубже забить в землю мощную металлическую сваю, наглухо прикрепить к ней толстенный медный провод и через всевозможные межэтажные конструкции завести его на ЭВМ. Такой «настоящий» «рабочий ноль» в нашем институте был один-единственный, сделанный давным-давно еще для многоканального вычислительного комплекса «Эльбрус». Для остальных машин мы приспособились делать его простым и надежным способом. К металлоконструкции стенной панели приваривали болт, к нему крепили медный провод, и все работало, как говорится, без шуму и пыли. Но показывать наше «ноу-хау» дотошным американцам значило загубить контракт. Вот почему я повел американца к тому самому единственному «рабочему нулю», который был сделан по всем правилам американской науки.
Придя на место, американец долго щупал мощный болт, замерял сечение провода и несколько раз справлялся о глубине погружения шпунта в землю. Потом я повел его вдоль трасы провода, который в районе первого этажа уходил в потолок.
— Вот здесь он уходит в межэтажное пространство и идет до третьего этажа, — рассказывая об этом, я как мог руками показывал американцу, как этот провод проходит в межэтажном пространстве. На самом же деле провод сворачивал в сторону и шел совсем к другой машине. Американец внимательно слушал и согласно кивал головой.
— А теперь пойдем в машинный зал!
Поднявшись по лестнице до третьего этажа, мы вошли в зал, где я подвел американца к железобетонной колонне, из которой торчала бухта медного провода того же сечения, что и увиденная нами ранее в подвале.
Вот видишь, — весело сказал я американцу, — все как положено. Машина не сгорит! Гарантирую!
Вскоре в институт доставили необходимые американские ЭВМ, а я получил от академика благодарность и денежную премию. Что до самого самолета, то он благополучно летает и по сей день.
«БЛЕК ДЖЕК»
С сыном прославленного советского авиаконструктора Алексеем Андреевичем Туполевым меня познакомил мой близкий приятель, под началом которого я был отряжен на работу по созданию нового советского бомбардировщика «Ту-160». Американцы называли его «Блэк Джек», что в переводе означало «Черный Джек». Мне довелось стать одним из ведущих проектировщиков по созданию комплекса полунатурного моделирования этого самолета. Работа была интересная, престижная и хорошо оплачиваемая. Мне доводилось часто бывать на улице Радио, на которой размещалось прославленное КБ имени академика Туполева. В одно из таких посещений мне посчастливилось встретиться с сыном великого авиаконструктора. Мой приятель, отличавшийся особой напористостью, за короткий срок стал своим человеком у Алексея Андреевича. Он-то и потащил меня в «директорскую» столовую, находящуюся в одном из залов нового корпуса, построенного специально под «Ту-160».
Посреди большого светлого зала стоял длинный стол, сервированный белым сервизом и изящными мельхиоровыми приборами. Сам стол и стулья были драпированы светлой льняной тканью. Спиной к входной двери у торца стола стоял стул «генерального». За его спинкой находилась высокая парусиновая ширма, не позволявшая проходящим по коридору видеть, находится ли «генеральный» в зале или нет.
Понемногу зал стал заполняться людьми. Кое-кто из них подходил к моему приятелю. Затем вежливо здоровался со мной.
Вдруг все приумолкли и приосанились. В дверях показался сам академик. Коренастый, в темных роговых очках, он мало походил на отца. Все поспешили к нему, чтобы поздороваться. Волей-неволей пришлось сделать это и мне. Робея, я подошел к Туполеву. Мой приятель представил меня. Услыхав, что меня зовут Юрием Алексеевичем, Туполев встрепенулся:
— Ну вот! Теперь и у нас появился свой Гагарин!
Через тройку месяцев у моего приятеля должен был состояться юбилей, и он решил отметить его необычайно пышно и торжественно. Пригласил и Алексея Андреевича. Но такого человека куда попало не пригласишь и для этого прежде всего необходимо было снять зал в престижном ресторане, желательно в центре столицы. Так случилось, что у меня были знакомые, способные помочь в этом деле. Один из них дал мне телефон своего родственника, отвечающего в МИДе за проведение торжественных международных приемов. Я сразу же позвонил по указанному телефону и договорился о встрече.
За полчаса до назначенного времени мы с будущим юбиляром были в ресторане «Прага». Поначалу мы для интереса обратились к администратору в обычном порядке, но тот вежливо заявил нам, что в этом ресторане все давно и на месяцы вперед расписано. Тогда я спросил его, как отыскать мне Володю Т.
— А зачем он вам? — сразу подобрев, спросил администратор и, услыхав, что нам назначена встреча с ним, уже по-свойски направил нас к «Белому» залу.
— Там у него прием, — доверительно сообщил он.
Для того чтобы попасть по указанному адресу, надо было подняться по лестнице, ведущей на верхний этаж.
К этому времени по коридору уже чинно шагали гости, приглашенные на прием. Внимание приятеля привлек чернокожий священник в фиолетовой рясе, идущий по коридору в сопровождении богато одетой длинноногой девицы. Приятелю почему-то захотелось посмотреть, чем отличается крест католического священника от православного, и он поспешил обогнать идущую впереди нас пару.
Наконец, у входа в «Белый» зал я увидел того самого Володю. Он, как главный распорядитель вечера, встречал гостей. Поздоровавшись, мы чинно встали рядом с ним и начали обговаривать условия проведения нашего мероприятия.
Не прошло и пяти минут, как вдруг мы увидели идущих прямо на нас министра иностранных дел СССР Андрея Громыко в окружении нескольких мужчин.
Подойдя к нам, Громыко протянул руку для приветствия вначале Володе, а затем и нам. Ошалевшие, мы с приятелем не помнили уже, как закончили начатый с Володей разговор и почти бегом устремились к выходу.
Спускаясь по лестнице, мы увидели стоящего в окружении многочисленных микрофонов человека в черном смокинге с бабочкой.
Увидав нас, он приосанился и торжественно произнес:
— Машину послов Румынской народной республики и Венгерской народной республики к подъезду!
Поначалу мы даже не поняли, что эти слова относятся к нам, но, выскочив из парадного подъезда ресторана, мы сразу же увидели огромную толпу зевак, стоявших у металлического турникета, ограждавшего подъезд для автомобилей. Кругом было полным-полно милиции.
Не помню, почему я прокричал одуревшему от происходящего приятелю:
— Давай сюда! Здесь милиции меньше!
Юбилей прошел блестяще, но, несмотря на все усилия, Алексей Андреевич на юбилей моего приятеля так и не пришел.
СЫН КОМИССАРА
Так сложилось, что армейская служба забросила меня в столицу Советского Азербайджана, город Баку. Город мне, прямо скажу, понравился. За короткий срок я завел в нем много друзей. Один из них — Геннадий, только что вернулся из армии и работал художником на одном из заводов Черного города. Как-то раз он зазвал меня в гости к своему старому знакомому — сыну одного из бакинских комиссаров — Фиолетову. Разговор зашел о советской истории. Тогда-то я и услышал рассказ об одном из настоящих бакинских комиссаров. Звали его Мир Джаффар Аббасович Багиров. В начале пятидесятых он работал первым секретарем компартии Азербайджана и был расстрелян в 56-м году как подельщик Лаврентия Берия.
— На центральной площади завода, где я тогда работал, — рассказывал наш собеседник, — прямо за главной проходной в дождливые дни возникала огромная грязная лужа, обойти которую было невозможно. Приходилось прыгать по камешкам, чтобы не замарать штанов. Куда мы только не жаловались и директору, и в профсоюз, и в райком — никакого толку. И тогда я решил обратиться за помощью к самому Багирову. От добрых людей я узнал, что Мир Джаффар Аббасович каждый вечер выходит на прогулку вдоль набережной. Причем гуляет безо всякой охраны.
— В один из дней мне удалось задуманное. Увидав невысокого человека в плаще, медленно шедшего вдоль Приморского бульвара по направлению от Дома Правительства, я нагнал его и, не давая ему опомниться, сообщил, что я сын комиссара Фиолетова, и изложил суть своей просьбы. Багиров внимательно выслушал меня, а затем сказал:
— Я понял! Можете быть спокойными. Я помогу. — А затем, помолчав, добавил, — комиссара Фиолетова, говорите?! Не знаю такого комиссара. Вот командира отдельного отряда Азербайджанской республики Фиолетова помню. Геройский был человек! Как же не помочь сыну героя?
На следующий же день по заводу пронеслась радостная весть: на завод приезжал сам Багиров. Прямо на ЗиСе въехал через центральную проходную и, разбросав колесами те самые камешки, остановился посреди злополучной лужи и, не выходя из машины, стал ожидать заводское руководство.
Выскочивший из дирекции главный инженер, шлепая по воде, подбежал к самой дверце автомобиля и, не переставая кланяться, стал ожидать указаний от столь ответственного гостя.
— Ты все понял? — спросил Багиров.
— Все, — удрученно пролепетал главный инженер.
— Тогда давай, действуй! — и Мир Джаффарович захлопнул дверцу автомобиля. Машина тронулась к выходу.
К вечеру лужи не стало, и весь Баку передавал известие об этом от одного бакинца другому.
Много лет спустя, изучая документы Пленума ЦК, обсуждавшего дело Лаврентия Берия и материалы следствия по расстрелу 26 бакинских комиссаров, я вдруг вспомнил эту историю. Багиров оказался прав! Павший за советскую власть Фиолетов, никогда не был бакинским комиссаром. Он был командиром особого отряда Азербайджанской республики, сопровождавшим бакинских комиссаров до Красноводска и там вместе с комиссарами был расстрелян английскими интервентами. А вот единственным комиссаром, вышедшим тогда живым из красноводской тюрьмы, был Анастас Иванович Микоян, который непонятно каким образом оказался на свободе.
КАНТАРИЯ
В ходе работы над созданием нового советского бомбардировщика, я сдружился с главным военным приемщиком ОКБ имени Туполева, бывшим главкомом ВВС Василием Васильевичем Решетниковым, который еще в июне 41-го участвовал в первых налетах советской бомбардировочной авиации на Берлин. По сути, он был героем, хотя звезду героя не носил. Но однажды у меня с ним произошла встреча с человеком, воистину, легендарным. Дело было в столичном ресторане «Прага» где мы отмечали юбилей нашего общего знакомого.
Трудно сказать, что повлияло на Василия Васильевича, обилие выпитого или несоразмерность выпитого с возрастом, но ему стало плохо. Вместо тоста за юбиляра, он запел «Стеньку Разина», топнул ногой и грохнулся на пол, да так, что его с трудом подняли несколько дюжих молодцов.
После того как его вновь усадили за стол, он начал заговаривать с соседями. Назревал скандал. Устроители юбилея не знали, что и предпринять. Потный юбиляр несколько раз подбегал ко мне и просил:
— Умоляю тебя, уведи его. Разве ты не видишь, что все боятся его и не хотят с ним связываться? Уверен, он послушает только тебя! Он ведь тебя уважает.
После четвертого подхода я, наконец, сподобился на подвиг — не спеша, подошел к столу, за которым в одиночестве грозно восседал изрядно подвыпивший Василий Васильевич и плюхнулся на стул рядом с ним.
— Выпьем? — предложил он мне тут же.
— Выпьем! — в тон ему ответил я.
— Что ты делаешь? — замахали руками наблюдавшие за нами со стороны доброхоты, — он и так лыка не вяжет.
Но мы с Василием Васильевичем благополучно тяпнули по пятьдесят грамм, после чего собрались выйти на улицу. С трудом поднявшись, мы миновали узкую лестницу и вышли через высокие дубовые двери на улицу. По ходу движения я всем своим телом старался удерживать Василия Васильевича в вертикальном положении. Худо-бедно мне это удавалось.
Уже на улице выяснилось, что ни у меня, ни у него нет ни сигарет, ни спичек. Я попытался купить их у швейцара.
— Вон те мужики только что последнюю пачку взяли, — указал тот рукою на компанию пожилых людей, стоявших у входа в таком же подпитии, что и мы.
После этого мы с Василием Васильевичем стали медленно подруливать к указанным швейцаром обладателям курева. Один из стоящих, высокого и плотного телосложения, одной рукой поддерживал ветерана с орденскими планками на груди, другой — держался за мужичка, опиравшегося на палку.
Подойдя к ним, я спросил:
— Нет ли закурить?
Высокий мужчина кивнул на нагрудный карман светло-голубой рубахи, из которого торчала заветная пачка «Шипки». Я попытался было высвободить руку, чтобы вынуть сигарету, но мой напарник стал терять равновесие и завалился прямо на дружную тройку ветеранов. Не знаю, что было бы с ним, если бы высокий мужчина, продолжая удерживать своих приятелей, не «поймал» его на грудь и, удерживая его в вертикальном положении, сказал:
— Ты что, дорогой, познакомиться хочешь? Я Кантария! — на что, пришедший на мгновение в равновесие Василий Васильевич просто и доходчиво послал героя штурма Рейхстага на три буквы.
При этих словах находящиеся в полуобморочном состоянии ветераны тут же пришли в себя и, грозно стуча палкой по тротуару, попытались накостылять своему обидчику. Спасло то, что на какую-то долю секунды прежде них мне удалось влезть между враждующими сторонами и завопить:
— Товарищи! Герои! Посмотрите на этого гражданина, — при этом я энергично кивал головою в сторону обхватившего меня за плечи, чтобы не упасть, Василия Васильевича. — Это тоже герой. Он бомбил Берлин еще в 41-м!
Кантария тоже явно не был предрасположен к драке. Отодвинув возбужденных ветеранов, он полез обнимать моего товарища, который в ответ стал целоваться с легендарным героем.
Через пару минут мы, уже впятером, отправились в ресторан выпить за знакомство. К счастью, от развития дальнейших событий спасло то, что по дороге мы растеряли друг -друга. В конце мероприятия мне все же удалось поймать такси и отправить Василия Васильевича в Монино, к молодой жене. Сегодня, после многих лет я с радостью вспоминаю моего наставника, имя которого носит один из "Белых лебедей." Он и по сей день в строю.
ТОНИ БЛЭР
В декабре 1995 года, за неделю до парламентских выборов в России предвыборный штаб нашей партии отрядил меня на семинар. Его организаторами был российский Центризбирком, возглавляемый тогда Николаем Рябовым. Проходил он в здании бывшего ЦК ВЛКСМ, в одном только что отремонтированном зале. Гостями семинара была парламентская делегация лейбористов из Великобритании, возглавляемая Тони Блэром.
Всего же в этом семинаре участвовали — от Великобритании четверо, от России — шестнадцать человек.
Блэр явно прибыл покорять и очаровывать. На фоне остальных парламентариев, скучно рассказывающих об опыте работы с избирателями, он заметно выделялся своей подтянутостью, ослепительной улыбкой и аккуратно уложенными волнистыми волосами. Коротко рассказав о планах лейбористов на ближайшую перспективу, он перешел к тому, что теперь принято называть мастер-классом. Разбив участников семинара на двойки, он поручил нам подготовить заявление с программой оппозиционных сил по борьбе с коррупцией и бандитизмом. В пару ко мне определился пожилой гражданин, который полностью доверил мне написание этого документа. Тут-то я и решил проверить на практике главный тезис политтехнологов о том, что всякие обещания должны быть такими, какими их хотят слышать те, к кому они обращены. Наскоро прикинув, в каком разрезе Тони Блэр представляет положение борьбы с бандитизмом и коррупцией в нашей стране, главным тезисом своего заявления я сделал мысль о том, что если победит «моя» партия, то ни один невиновный не будет арестован и тем более не будет осужден за преступление, которое не доказано судом.
По прошествии получаса варианты заявлений были переданы в президиум, после чего по очереди были зачитаны собравшимся. Семь пар написали практически одно и то же — в случае их победы на выборах меры по борьбе с преступностью и коррупцией будут ужесточены и в законодательство страны будет возвращена смертная казнь. Главной же мыслью всех, отличных от нашего заявлений, стал тезис о том, что вор должен сидеть в тюрьме!
Наконец дошла очередь и до нас. По мере перевода текста Блэр заметно веселел. Чувствовалось, что он с нетерпением ждет, когда же можно будет высказаться. Наконец чтение закончили, и Блэр сразу же попросил, чтобы встали те, кто готовил этот текст. Мы с соседом поднялись. Радостный англичанин тут же сообщил всем, что ставит нам оценку шесть с плюсом из пяти возможных, а потом подозвал нас к себе и долго-долго энергично тряс нам руки.
С тех пор прошло много лет. Наш тогдашний «учитель» уже успел походить в британских премьерах и заявить о завершении своей политической карьеры. За это время он заметно постарел. Появилась седина, волосы поредели. Да что там говорить. Время, к сожалению, не обошло стороной и нас. Мой тогдашний напарник уже ушел из жизни, а остальных товарищей я давно не встречал с той поры. Но в памяти моей навсегда осталось понимание того, что даже поведение великих политиков может быть элементарно просчитано и поставлено в рамки поведенческой предсказуемости. А это означает, что человек, к сожалению, слаб и подвержен манипуляции сознания, если ею занимаются люди, даже не очень изощренные в политических технологиях.
ПЕРВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
Первым председателем горисполкома, под руководством которого мне пришлось работать на «ответственном» посту, был Виктор Иванович Ляшко. Дитя войны, детдомовец, он своим собственным горбом достиг значительных административных высот, стал министром коммунального хозяйства Украины, депутатом Верховной Рады, первым президентом «Международного землячества донбассовцев».
Когда нам доводится встречаться, я всегда вспоминаю его мудрую науку, сослужившую мне хорошую службу в моей трудовой жизни.
Дело было весной 76-го года. Как-то утром в воскресенье мне позвонил мой начальник и вызвал на один из тепловых пунктов нового микрорайона. На объекте нас уже нетерпеливо поджидал Виктор Иванович. Он кивнул в сторону большущей лужи, образовавшейся на полу теплового пункта. А затем указал на валявшиеся здесь же детали от разобранного скоростного водонагревателя.
— Вот полюбуйтесь на свое головотяпство! Как прикажете жить людям без горячей воды? Почему приняли в эксплуатацию водонагреватель с дефектом?
Мы виновато переминались с ноги на ногу. Дефект был виден невооруженным глазом. Медные трубки, составлявшие внутренность водонагревателя, потрескались и не держали воду. Для исправления аварии необходимо было полностью разобрать водонагреватель, отжечь метал, а затем собрать и установить все на место, развальцевав трубки таким образом, чтобы не образовалось новых трещин. Выполнить такую работу на месте было нереально.
— Вот вам сутки, что хотите, то и делайте, но чтобы в понедельник люди были с водой! — приказал председатель и направился к поджидавшей его «Волге».
Оставшись один на один с аварией, мы принялись ломать голову над проблемой. Первое, что приходило в голову это попытаться отжечь трубки на месте, а затем заново развальцевать их. Промучившись часа четыре, мы пришли к новому решению. Тяжелой кувалдой осадили крышку водонагревателя, паяльной лампой отожгли концы медных трубок и, опилив напильником трещины, шаром из разбитого подшипника развальцевали трубки водонагревателя, так чтобы он не пропускал воду. Так в один день авария была устранена силами начальника отдела капитального строительства и его заместителя.
Сколько проработал отремонтированный нами водоподогреватель, я не знаю. Но наука находить выход из любых ситуаций и правило принимать на себя решение даже в самых безнадежных ситуациях остались у меня навсегда.
«ЖЕНЕВСКИЙ ГОРКОМ ДЕЙСТВУЕТ»
Из первой же командировки во Францию на юбилей газеты «Юманите» мой начальник привез нового знакомого. Пожилой, с легким зарубежным акцентом, он быстро расположил к себе сотрудников отдела. К тому же вручил каждому сувениры из Швейцарии, где, как выяснилось, жил многие годы.
— Трудился на дипломатической работе, теперь получаю большую по вашим меркам ооновскую пенсию! — доверительно сообщил он о себе.
Постепенно у меня сложилось более полное представление о жизни этого человека — Константина Александровича Волкова, молотовского дипломата, ооновского чиновника, общественного деятеля. Родом из Одессы, он неплохо играл на фортепьяно. Был знаком с Горовицем. До войны около двух лет он учился в МВТУ. В годы войны работал в советском консульстве в Стамбуле. Сидел в турецком плену. Знал шесть языков. Более сорока лет проработал в Женеве при ЮНЕСКО. Был избран в правление профсоюза работников ООН.
Константин Александрович был занимательным рассказчиком и не менее внимательным слушателем.
В Россию его привели две вещи. Первая — стремление восстановиться в рядах компартии, из которой, как сообщил он, был вынужден выйти в силу ее запрета в 1991 году. Вторая — поговорить с руководством партии насчет поддержки инициативы известного русского актера Питера Устинова о запрете противопехотных мин.
По простоте душевной, мы поспособствовали его быстрому восстановлению в партии, торжественно вручили ему партийный билет и даже выпили по этому поводу добротного французского вина, любезно предоставленного нашим швейцарским товарищем. Вторая его инициатива не нашла поддержки у руководства партии.
После отъезда Константина Александровича мы стали ежедневно получать по факсу бесконечные сообщения о работе созданного им «Женевского горкома» партии. Такая прыть восьмидесятилетнего товарища вскоре остудила даже самые горячие головы, выступавшие за поддержку любых инициатив нашего зарубежного товарища. Да и по линии европейских партий к нам стала поступать информация о том, что Константин Волков в среде европейских левых имеет далеко не лестную репутацию.
Кто он и откуда, толком никто не знал. К тому же его безмерное любопытство и бесконечные «инициативы» вызывали, мягко говоря, негативную реакцию.
Прояснить настоящее лицо так называемого секретаря «Женевского горкома» помог случай.
Как-то раз в думском книжном киоске я приобрел толстенную книгу одного зарубежного автора под интригующим названием «Мир шпионажа». Просматривая ее на досуге, я вдруг наткнулся на небольшую статью, посвященную одному из агентов, перебежчиков, двойников и провокаторов. Она так и была озаглавлена «Константин Волков». Прочитав ее, я так и охнул от удивления. Все стало на свои места. И турецкий плен во время второй мировой, и знание турецкого языка, и работа в британском королевском фонде под управлением давнего сторонника НТС Питера Устинова, и многое-многое другое.
Не мешкая, я помчался с только что приобретенным фолиантом в ЦК. Решено было еще раз внимательно проверить достоверность книжной информации, а пока что приостановить все связи с этим «гражданином мира».
Проверка подтвердила данные зарубежного автора. Более того, этот господин оказался одним из самых важных предателей, сдавших не одного нашего разведчика в Великобритании. Был человеком, которого на протяжении многих лет безуспешно искала советская контрразведка. На том с нашей стороны связь с ним прекратилась. Однако телефакс и электронная почта долго еще приносили в партию депеши из «Женевского горкома».
ПРЕДСОВМИНА
Под начало Николая Ивановича Рыжкова я попал совершенно случайно. В то время он возглавлял депутатскую группу «Народовластие» в Государственной Думе. Только-только закончились президентские выборы 96-го года и Николая Ивановича избрали председателем исполкома Народно-патриотического союза России, или, как его тогда называли НПСР. Я попал в аппарат этого исполкома в качестве идеолога. По роду деятельности мне приходилось довольно часто встречаться с ним, готовить для него многие документы и материалы к докладам.
Дело было сразу же после новогодних праздников. Мы с руководителем аппарата были вызваны в кабинет Николая Ивановича. Как только мы вошли, он достал из шкафа початую бутылку «Столичной» и пригласил нас за стол. Настроение было новогоднее, и разговоры за столом были под стать этому настроению. По ходу дела Николай Иванович рассказал о своей недавней поездке в Белгородскую область, от которой он был избран депутатом.
— Приезжаю я в сумасшедший дом. Привез туда вещи всякие, телевизор, одежку, еще чего-то. Главврач на радостях решил показать мне, как они используют то, что я привозил им до этого. Идем через одну палату, другую. Все на нас как-то странно смотрят и, главное, ничего не говорят.
Наконец, в одной из палат встречают нас человека четыре. Смотрят, кто с любопытством, кто исподлобья. Вдруг один от них отделяется, подходит ко мне поближе и спрашивает:
— Николай Иванович! Это вы?
— Я! — отвечаю ему.
— А вас-то сюда за что?
— Вот и вози им после этого подарки.
И мы дружно посмеялись над этой былью, больше похожей на анекдот.
МИНИСТР ЩЕЛОКОВ
По окончании института я долго не мог устроиться на инженерную должность. Дело в том, что в нашем небольшом городке число учреждений, где требовались инженеры по моей специальности, было небольшим. Наконец-то я нашел себе место на очень небольшие по тем временам деньги. Поступил на работу в отдел капитального строительства горисполкома. Позже выяснилось, что мой предшественник на этой должности попал в довольно-таки неприятную историю. Дело в том, что при строительстве запасного пункта гражданской обороны, который сооружали в одной из бывших шахт, по соседству с заводом шампанских вин произошла крупная недостача. Пропали стальные герметические двери, которые, как выяснилось позже, вовсе и не пропали. Просто-напросто их по случаю сдали в металлолом. Но об этом стало известно только после того, как мой предшественник оказался уже в больнице. То ли совесть заела местное руководство завода шампанских вин, то ли сказались предпринятые мною на свой страх и риск, розыскные меры, но все, наконец, стало на свои места. Мой предшественник остался на свободе, а двери, пропавшие при строительстве, решено было списать, хотя руководство завода делать это не спешило.
Но, как часто водится в таких случаях, в один прекрасный день мною была предпринята очередная попытка — подписать в заводе авизо на передачу этих несуществующих дверей на баланс завода, чтобы потом, по прошествии определенного времени, можно было бы их списать. Помог случай.
В тот день, возвращаясь из областного центра, я решил заехать на завод, чтобы переговорить с главным инженером об условиях передачи дверей. В дороге случился затор. Сотрудники ГАИ все как один в белых рубашках спешно сгоняли идущие по направлению города автомобили на обочину. Не помогли даже исполкомовские номера. Тут же среди высыпавших на дорогу водителей прошел слух: «Едет Щелоков!»
Наша стоянка продлилась минут двадцать. Наконец показалась кавалькада автомобилей. Впереди ехал милицейский «Москвич». За ним целая вереница черных «волг». В одной из них и ехал министр внутренних дел СССР Щелоков.
Наконец наше стояние окончилось, и мы двинулись по направлению к городу. Где-то минут через сорок я уже подъезжал к зданию дирекции завода шампанских вин. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что встреченная нами делегация двигалась именно отсюда. По этому поводу вся дирекция завода была в стельку пьяная. Самую большую дозу принял главный инженер, который и встречал высокую делегацию в отсутствие директора. Он с трудом перемещался по кабинету, держась за стену. Увидав меня, заулыбался как самому дорогому и сердешному другу. На радостях от свершившегося он не глядя подмахнул мне злополучную авизовку и я стремглав помчался с нею к главному бухгалтеру за второй подписью и печатью. Однако, как выяснилось, бухгалтер оказался единственным трезвым человеком на заводе и напрочь отказался подписать этот финансовый документ, так что мне пришлось еще и еще раз подключать главного инженера к тому, чтобы получить в свои руки юридически безукоризненный документ.
Так милицейский министр Щелоков помог мне и моему незадачливому предшественнику выйти из щекотливой ситуации. По сути, пойти на подлог со списанием дорогостоящего государственного имущества.
Много позже, когда Щелокова уже не было в живых, я совершенно случайно узнал, что бывший главный инженер завода шампанских вин, который к тому времени успел стать уже директором, так же, как и Щелоков, покончил с собой. И виной тому была крупная недостача. Но это была уже другая история, к которой я не причастен.
ТОВАРИЩ ЖДАНОВ
Летом 2002 года мы с женой и дочкой поехали на отдых в оздоровительный комплекс «Валдай». Так случилось, что в канун нашего отъезда я только-только возвратился из Афин. Поэтому выспаться мне толком так и не удалось. К тому же наш поезд прибыл на Валдай после полуночи, и надо было еще пару часов ждать отправления автобуса от станции до дома отдыха. Поэтому, когда мы добрались до места, нам было все равно, куда бы ни селиться, лишь бы поскорее.
На вопрос дежурного:
— А не хотите ли вы поехать на дачу номер один? — мы поначалу жутко испугались, а затем, узнав, что до этой дачи ехать всего минут пять, согласились.
Нас привезли к старому одноэтажному дому, завели через черный ход в длинный коридор и ввели в большущую комнату, обставленную старинной мебелью с большущим югославским диваном и румынской кроватью. Но более всего нас поразила туалетная комната. Огромная, с окнами наружу, со столом для массажа, ванной и всеми другими атрибутами туалета, она казалась дворцом. Только ради нее можно было согласиться жить в этом номере.
Утром выяснилось, что нас поселили на так называемой сталинской даче. При ней была своя столовая, размещавшаяся в бывшем кинозале. Кроме нас в этой столовой питалось человек десять. В их числе два актера — Ширвиндт и модный в ту пору «подполковник Петренко» из сериала «Улицы разбитых фонарей» с женой и дочерью.
Однако самое интересное выяснилось позже, когда мы уже паковали чемоданы для отъезда домой. В ходе экскурсии по «сталинской даче» выяснилось, что нас поселили в номере, в котором в далеком 48-м скончался главный сталинский идеолог А.А. Жданов. Мне показалось это слишком символичным. После отдыха на Валдае мы должны были ехать в Мариуполь, на родину Жданова, оформлять наследство, доставшееся мне от отца.
Кроме того, меня в шутку называли идеологом партии, так как мне приходилось заниматься многим из того, чем занимаются идеологические работники. Я, так же как и Жданов, мог играть на рояле, но самое интересное состояло в том, что я родился именно в том же году, когда ушел из жизни этот человек. Вот такая хиромантия получилась.
СПИКЕР СТАРК
Скажу честно, перестройка и гласность открыли для нас не только возможность покупать видаки и кроссовки. В этом я убедился, оказавшись в летом 87-го года в Таганроге. Приехали мы в этот старинный азовский город вместе с женой и остановились в гостях у моего двоюродного брата, который с началом перемен занялся малым бизнесом, открыл на рынке фактически собственную автомастерскую. Кстати, первую в Таганроге. Заимев неплохой заработок, он тут же возгордился и стал рьяным защитником хозяйственных перемен.
Наш отдых проходил, как ему и положено: днем пляж, вечером посиделки за столом. Но однажды, придя с пляжа, мы столкнулись с почтальоншей, которая принесла письмо в международном конверте. Она долго справлялась, кто мы такие и кем приходимся хозяину дома, и, не удовлетворившись нашими объяснениями, уже готова была отправиться на рынок, чтобы передать письмо лично в руки адресату, но тут пришла домой дочь моего брата и проблема была решена.
Не успела почтальонша уйти, как дочь брата радостно сообщила, что полученное только что письмо пришло от самого президента Соединенных Штатов. Мы с женой, конечно же, этому не поверили. Но штемпели на письме и обратный адрес на конверте оказались и впрямь американскими.
Вечером все прояснилось. Письмо и вправду оказалось из Вашингтона. Но написано оно было не президентом США, а спикером американского конгресса. Кто такой спикер и с чем его едят, мы с женой тогда еще не знали, но, поднапрягшись в памяти, вспомнили о недавнем приезде сенатора Старка в СССР. Он-то и оказался тем самым спикером.
Письмо было написано по-английски от руки. Тут же в конверте был перевод текста. Но больше всего нам понравился значок из светлой бронзы с двумя скрещенными флагами США и Советского Союза. Спикер Старк писал, что тоже когда-то начинал с нуля свой бизнес и в этом преуспел. Он желал моему брату успешного развития своего дела и обещал, что теперь все у нас будет хорошо.
Однако в 98-м он разорился, горько запил и умер, не дожив и до пятидесяти. Вот и верь после этого американцам.
МУСЛИМ
Осенью 66-го впервые в Донецк со своим сольным концертом приехал Муслим Магомаев. И хотя ему выделили самую большую сценическую площадку города — Донецкий театр оперы и балета, попасть на этот концерт было невозможно. Но мне улыбнулось счастье. Мастер по ремонту органа Донецкой филармонии Володя Рязанцев, который по совместительству работал настройщиком в том самом театре, взялся провести меня за кулисы.
За час до назначенного времени я уже был за сценой театра. Ожидали выхода Магомаева. Но время шло, а он не выходил. Наконец, Муслим буквально в двух шагах от меня промчался на сцену. Поглядел в отверстие в занавесе и так же стремительно удалился. После этого он не появлялся примерно минут тридцать.
Зал бесновался, взрывался аплодисментами, но Магомаев не реагировал. И лишь позже выяснилось, что в связи с ремонтом центрального фойе парадный вход в театр был закрыт. Зрителей вынуждены были пропускать через черный ход, который явно не был рассчитан на такую пропускаемую способность. На момент начала концерта в зале находилось человек пятьдесят, и Магомаев решил проучить зал, выдерживая зрителей таким образом. И все же концерт сгладил все недоразумения. Магомаев зажигательно пел итальянские песни, и зал аплодировал ему так же горячо и неистово.
Буквально через год после этого концерта я попал на военную службу в Баку. Как-то раз, находясь в увольнении, я попросил своего бакинского товарища показать мне дом, в котором проживал Муслим. Проходя по городу, я с удивлением узнал, что иду по улице Муслима Магомаева. Оказалось, что эта улица носила имя его деда, одного из основоположников азербайджанской музыки.
В последний раз я слушал Магомаева в Одинцове. Там вместе со своей супругой великолепной певицей Тамарой Синявской он давал четвертый концерт кряду. Но, тем не менее, они выступали без сучка, без задоринки. Зал аплодировал так же неистово и горячо, как это было когда-то в Донецке.
ГЕНЕРАЛ АЙРАПЕТОВ
В декабре 1995 года к нам в Москву приехал старший брат моего отца Никита Андреевич. В годы Великой Отечественной он вместе с моим отцом и двумя младшими братьями защищали Москву, освобождали Орел, Вильнюс и Варшаву, брали Кенигсберг и штурмовали Берлин. Начиная с Орла, воевали они под началом одного и того же командира Рафаэля Антоновича Айрапетова. Много позже отец в одном из журналов натолкнулся на статью генерала Айрапетова, в которой тот добрым словом вспоминал о дружной «братской батарее», прошедшей с боями под его началом. Тут же разыскали адрес генерала и отправили ему большое письмо. Завязалась переписка. Журнал откликнулся на это событие новой статьей. В ней генерал вспоминал про курьезный случай, связанный с «братской батареей».
В 43-м году где-то под Орлом привязался к этой батарее молоденький петушок. Был тот петушок, что называется слишком дохленький для бульона. Поэтому рубить ему голову не стали, и отец взял его под свою опеку. Так он стал живым существом, попавшим под защиту артиллеристов. Соскучившиеся по мирной жизни бойцы подкармливали петушка чем могли, и постепенно он ожил, подрос, набрал силу. Золотистое оперение его заиграло блеском под тусклым солнцем, изредка пробивавшимся сквозь смрад и дым жестоких боев. И однажды поутру он запел. И это, в общем-то, объяснимое природное явление было с таким энтузиазмом воспринято артиллеристами, большая часть из которых были родом из деревни, что весть о батарейном петушке разнеслась далеко за ее пределы. О нем даже упоминал в своих фронтовых воспоминаниях Константин Симонов.
Несмотря на то что крайнюю степень человеческой бестолковости принято сравнивать с куриным умом, батарейный петушок оказался на редкость сметливым. Стоило начаться артобстрелу, как он тут же стремглав несся к батарейному блиндажу и молча сидел там до конца обстрела. Когда же наступала тишина, появлялся и важно расхаживал по позиции. А когда наступала пора двигаться вперед, он взлетал на пристегнутую к лошадиной повозке пушку и призывно кукарекал.
Так с боями петушок в составе «братской» батареи прошел до самой Восточной Пруссии, где и сложил голову в одном из жестоких боев.
Словом, ветеранам было что вспомнить о войне, и вот теперь, по прошествии стольких лет, Никита Андреевич готовился к встрече со своим фронтовым командиром. Времена были постперестроечные, и поездка в Москву была не из дешевых. На счастье, для ветеранов установили бесплатный проезд один раз в год в оба конца.
Никита Андреевич с трудом разыскал телефон генерала, записанный им на каком-то измятом клочке газетной бумаги. Рассмотрев его, я понял, что, судя по первым цифрам, генерал Айрапетов жил где-то неподалеку. Так оно и вышло.
На мой звонок ответил пожилой женский голос. Разобрав смысл моего сообщения, на другом конце провода заахали и заохали, а потом, узнав, что мы находимся неподалеку, пригласили в гости.
Одна остановка автобуса, две — трамвая, минут пятнадцать пешком. Через час мы были на месте. Семья генерала жила на первом этаже пятиэтажной кирпичной «хрущевки». Дверь нам открыла его дочь. За нею в коридоре толпилась вся его дружная семья — сын, невестка, внук. В комнате ожидала его жена. Самого генерала, как выяснилось, не стало совсем недавно, чуть более полугода.
Как принято во всех кавказских семьях, нас тут же усадили за богатый стол, принесли альбомы с фотографиями. Начались воспоминания. Одно из них поразило меня.
Дело было под Кенигсбергом. Для ведения точной стрельбы нужна была корректировка огня. Отец с братьями решили использовать случайно подвернувшийся трофейный заградительный аэростат. Соорудили корзину, усадили туда Никиту Андреевича с телефоном и подняли над позициями. И тут же пошла обоюдная стрельба. Причем немцы били не столько по нашим пушкам, сколько по аэростату. Словом, когда его опустили на землю, корректировщик, сидевший в нем, по всем внешним признакам был не жилец. И кто знает, что стало бы с Никитой, если бы служил он не в «братской батарее». Едва живого его уложили в коляску трофейного мотоцикла, и отец помчал в ближайший фронтовой госпиталь. Однако там, едва взглянув на раненого, сказали, что тот не жилец. На настойчивые просьбы отца хирург резко ответил, что у него и так работы полно. Тогда разъяренный отец выхватил пистолет и под его дулом заставил хирурга сделать множественную операцию Никите.
Позже выяснилось, что Никита Андреевич в том бою получил двадцать восемь ранений. Врач оперировал только самые опасные из них. Часть осколков осталась в теле Никиты Андреевича до конца жизни.
Так с неожиданной стороны для меня открылась неизвестная жизнь моего отца, моих близких родственников. С тех пор я часто вспоминаю тот декабрьский вечер, гостеприимную семью генерала и с грустью думаю о том, как мало мы знаем о родных нам людях. Как редко мы находили время для задушевных разговоров с ними. И кто знает, если бы мы почаще и повнимательнее выслушивали их, то и жизнь наша была бы совсем другой, более светлой и радостной.
КАРЕЛ ГОТТ
Как-то в апреле 2000 года мне позвонили. Судя по акценту, звонил ино¬странец. Он предложил мне ни много ни мало двести билетов на концерт когда-то популярного чешского певца Карела Готта, который должен был состояться в Кремлевском дворце.
На мой вопрос, почему он обратился именно к нам, звонивший ответил, что Карел Готт коммунист по убеждениям и хотел бы, чтобы на его концерте в Кремле были не только его братья-славяне, но и братья по духу — коммунисты.
Согласовав нашу встречу с руководством, я отправился в торговое представительство Чехии, которое находилось невдалеке от Тверской.
Звонивший оказался импресарио знаменитого певца. Он-то и познакомил меня с ним. Карел рассказывал мне о Чехии, грустил по прошлым временам, показывал фотографии своего дома. По ходу дела выяснилось, что в его доме находится своеобразный музей певца, и я тут же пообещал ему, что наша партия в знак дружбы и братства между нашими народами и особой любви к Карелу Готту обязуется пополнить его новыми экспо¬натами.
На следующий день я отправил к Готту свою помощницу с приветственным адресом и нашими агитационными материалами.
Концерт был великолепным. Не знаю, кто оплатил его, но по всему было видно, что большая часть билетов была роздана бесплатно. Это позволило прийти на него в основном истинным почитателям таланта этого певца и способствовало созданию особой атмосферы теплоты и доверия с самого начала концерта.
После концерта я с горечью вспоминал, как ранним утром 21 августа 1968 года наш дивизион подняли по тревоге и сообщили о том, что по просьбе ветеранов чехословацкой компартии в ЧССР введен ограниченный контингент Советской Армии, в состав которого включен и наш дивизион.
Вспоминал и о том, что в пору VI Международного фестиваля молодежи и студентов в Москве мой дядька познакомился и подружился с чехами. После этого он часто покупал в киосках «Союзпечати» отдельные номера журнала «Чехословакия». Из них я впервые узнал и о Кареле Готте, и о Вольдемаре Матушке, и о многих других простых людях, которых мы считали своими братьями. Теперь эти братские узы были порушены усилиями наших недругов.
Словом, тот апрельский концерт позволил мне с вершин времени, по-новому понять, что сокрушить, разрушить, неважно что — духовное или вещественное, гораздо проще, чем выстроить и связать воедино.
ПАША АНГЕЛИНА
Как-то раз довелось мне оказаться в командировке в городе Старобешево. Первое, что поразило меня, — непонятный язык, на котором изъяснялись практически все вокруг. Второе — прекрасный музей Паши Ангелиной, прославленной трактористки, дважды Героя Социалистического Труда.
Объяснилось все довольно просто. В городе в основном проживали греки, потомки еще греков-понтийцев, а Паша Ангелина, оказывается, родилась и жила в этом городе.
Покончив с делами, я отправился в музей и не обманулся в своих ожиданиях. Такому музею мог бы позавидовать любой областной, а то и республиканский центр.
Музей посещали в основном школьники. Здесь принимали в пионеры, вручали комсомольские билеты, проводили семинары работников сельского хозяйства области. А поскольку я в данном случае не подходил ни под одну категорию посетителей, да еще вдобавок ко всему был облачен в модный финский костюм и французские штиблеты, приняли меня по ошибке за какого-то важного чиновника.
Перед самым выходом из музея меня пригласила в кабинет к себе какая-то представительная дама и попросила оставить запись в журнале почетных посетителей. Я особенно не сопротивлялся и уже было протянул руку к лежащей на столе книге, как дама остановила меня.
— Нет, нет! Я дам вам другую! Вы же понимаете.
И она, к моему глубокому удивлению, подала мне книгу, листая которую, я обнаружил подписи многих партийных и советских руководителей Украины.
Что я там написал, не помню. Где теперь та самая книга, не знаю. Но я всегда помню о ней и стараюсь по возможности быть достойным того, чтобы, если выпадет подобный случай, оказаться достойным того, чтобы оставить в ней свою подпись.