О роде матери - Тодосиенко

На фото: В Александрийском парке-заповеднике - бывшем имении графини Браницкой.


О городе Белая Церковь и родственниках, живущих там.
=====================================================


Я мало что знаю о белоцерковских родственниках, но из рассказов мамы помню, что
ещё отец деда Иоанна Тодосиенко — маминого отца - служил в поместье польской
графини Софии Браницкой. Это была очень богатая дама, которая имела владения в
разных районах Украины, а также и на Балканах. В том месте, где река Днепр делает
причудливую извилину, напоминающую букву S располагалось богатое имение графини
Sofiji. А белоцерковское поместье графини славилось своей чудесной лесопарковой
зоной, в которой кроме великолепного дворца причудливо располагались гроты, беседки,
фонтаны и водопады. Там же была выстроена великолепная вилла, может быть даже
дворец. Естественно, за всеми этими «парковыми красотами» должен был ухаживать
опытный специалист — лесник.(1)
Требовался уход и за разнообразными каретами, на которых графиня совершала свои
близкие и далёкие вояжи, но главной заботой всё-таки оставались выездные лошади,
порода которых была распространена только на Балканах. Естественно, в белоцерковском
имении Софии Браницкий постепенно создавался собственный парк выездных лошадей,
которым занимался привезенный с Балкан опытный специалист, которого звали Тодос или
Теодос. Вполне возможно, что фамилия моего деда Иоанна Тодосиенко имеет
родственные связи с этим болгарским именем.(2)
Я была маленькой девочкой, когда впервые встретилась со своим дедушкой Иоанном,
или Иваном. Помню его черную кудрявую шевелюру, такую же бороду и усы, и когда дед
брал меня на руки, я очень его боялась. А моя бабуличка Евдокия, на украинском-
Явдоха - была голубоглазой и русоволосой. Судя по семейным фотографиям, которые я
видела ещё в детстве, сыновья Семён, Кирилл, Иоанн, все были кудрявыми брюнетами,
точной копией отца, а три доченьки — Ева, Людмила и Антонина — также были кудрявыми. но голубоглазыми шатенками.
Дед до Революции служил в имении графини Браницкой, где занимался исключительно
лошадями.(3)
На улице Александрийской, ведущей к имению графини Браницкой, дед
построил солидный дом. Поскольку местность на этой улице имеет пологий склон в
сторону речки Рось, дом деда был с улицы одноэтажным, а со двора в доме был ещё
полуподвальный первый этаж. Рядом дед построил также дом для своего старшего сына
Семёна, который также с улицы имел один этаж, а со двора в этом доме был ещё
полуподвальный этаж.
Представители новой советской власти сочли деда «богачом» или «кулаком». Его не
арестовали, не судили, но зато отняли солидный дом(4), где устроили аптеку, но аптека была
только в комнате, выходящей на улицу, а в остальных помещениях поселились
провизоры.
 Поэтому дедушка и бабушка вынуждены были жить в полуподвальном этаже
своего дома.(5) Все три дочери вышли замуж за военных и уехали в другие города. Сыновья,
которые ещё при царе учились в Киеве, получили хорошее образование: старший Семён
стал опытным финансистом(6), а младший — Кирилл получил диплом агронома. В Киеве
сыновья в доме, где они снимали жильё, нашли себе жён - евреек: старший Семён женился
на Софии, а младший на Раисе(7).
    Когда сыновья, получив дипломы, вернулись с жёнами в Белую Церковь, то старшего
сына там уже ждал приличный каменный дом, выстроенный дедом, а Кирилл с супругой
вынужден был жить в подвальной части дома, поскольку практически весь дом деда
«захватила» аптека. Кирилл бунтовал против новой власти, он вступил в какую-то
антикоммунистическую организацию, и вскоре был арестован. Но каких-нибудь
страшных «антикоммунистических» улик против него не было, поэтому молодого
агронома «выпроводили» в Сибирь, чтобы он там организовывал совхозы...(8)
Кроме каменного дома, дедушка в Белой Церкви построил с другой стороны своего
двухэтажного дома простую деревенскую мазанку, крытую очеретом (камышом), а всё строение было сделано из глины. Эта была типичная украинская хата, или как их называли на Украине — мазанка — и предназначалась она старшенькой дочке — Еве.(9)
     Кроме того, во дворе своего огромного дома дед соорудил огромный каменный погреб, очень глубокий, который «действует» и в наше время. (10)
     В нём продукты хранить было очень надёжно. Остальную часть своей территории дед засадил фруктовым садом: яблонями, грушами, сливами, вишнями и кустарниками крыжовника, красной и чёрной смородины.
На огородных грядках росла и клубника, там же «устроилась» красная и чёрная смородина, а вблизи дома было всегда много роскошных цветов.

Невестка Соня, жена дяди Семёна, никогда не говорила на еврейском языке, она свободно владела и украинским, и русским. Прекрасная хозяйка, но вместе с тем ужасная скандалистка, Соня постоянно ссорилась со всеми соседками! Не жаловала она ни деда, ни бабушку — родителей своего супруга, словом, была «сама по себе».
Дядя Семён на это не обращал внимания. Он работал бухгалтером, ревизором, досконально знал все тонкости бухгалтерского дела, прекрасно справлялся с любой бухгалтерской работой, но в душе он был музыкантом, поэтому по вечерам Семён ехал в городской кинотеатр со своим контрабасом, чтобы играть там с другими оркестрантами перед началом сеанса, за что получал хорошие деньги. (11)

Жизнь в Киеве.
================

В 1940 году дочь Семёна — Зиночка — приехала учиться в Киев, где она поступила в Педагогический техникум, желая стать учительницей.
Поскольку мест в общежитии техникума не было, Зиночка осталась жить у нас. Она была хорошей сестрёнкой, в свободное время помогала мне разбираться и с кукольными нарядами, и с уроками, которые нам задавали в школе. А по вечерам Зиночка вязала из самых тонких ниточек какие — то «сеточки». Оказалось, что это были вошедшие в моду сетки для волос.
Ещё после приезда из Черновиц в Киев мы временно жили у семьи папиного начальника Сергеева на Печорке, и там я ходила в русскую школу.
Вскоре папе дали квартиру на Воздухофлотском шоссе, практически на окраине Киева. С сентября 1939 года я стала ходить в школу, эта «моя» школа была т.н. «семилеткой», она располагалась достаточно близко от нашего дома, поэтому я ходила в школу совершенно самостоятельно, хотя приходилось переходить очень оживленное Воздухофлотское шоссе.
А в Музыкальную школу, где я училась по классу фортепиано, я три раза в неделю вместе с мамой добиралась на трамваях довольно долго, с одной пересадкой. Потом мама разрешила мне ездить туда самостоятельно, и вначале мне было немного страшно, потому что эта школа была в центре Киева, на Печерке, но постепенно и я, и мама привыкли к моим поездкам.
К нам в киевскую квартиру приезжало много разных родственников и маминых, и папиных. Мамочка всех встречала очень радушно, хотя спать этим гостям приходилось на полу, но их спасали чудесные мягкие ковры, привезенные из Черновиц. Незадолго до начала Нового 1941 года, и мама, и Зиночка уехали в Белую Церковь на похороны дедушки Иоанна Тодосиенко — маминого отца, поэтому мы с папочкой встречали этот Новый 1941 год очень скромно и тихо.
Когда мамочка вернулась из Белой Церкви, к нам снова стали приезжать гости. Мамочка уже была беременной, поэтому она «сократила» все «светские приёмы», т.к. ей стало уже трудно заниматься готовкой еды для многочисленных гостей и их «устройством».      

Весной животик у мамочки стал кругленьким, и она приняла решение, что как только я закончу 4 класс, мы поедем куда-нибудь отдыхать. Мама купила мне путёвку в пионерлагерь на станции Боярка, дачной остановке перед Киевом, а себе — путёвку в санаторий на соседней станции.
Мы пытались уговорить папочку Игоря поехать с нами в те же края, но совершенно неожиданно его услали в срочную командировку к западной границе страны. Как надёжные члены семьи командира, мы не приставали к папочке с вопросами, потому что издавна были приучены к строгому положению: «Никаких расспросов».
Уехала куда-то со студентами и моя кузина Зиночка, которая училась в киевском педагогическом училище. Она всё время мечтала попасть летом в Крым, но впоследствии мы узнали, что всех киевских студентов отправили не в Крым, а на рытьё оборонительных окопов на западной окраине Киева. Именно там наступали немецкие танки...
К сожалению, мы никогда и ничего не узнали о судьбе Зиночки Тодосиенко.
По Киеву ходила молва, что с западной стороны Киев атаковали танковые соединения немцев, которые безжалостно уничтожали абсолютно всё, что попадалось им по дороге.
Вероятно, в этой «мясорубке» могли погибнуть и все киевские студенты, отправленные на строительство противотанковых рвов...

Июнь 1941-го. Война.
=====================

Весь вечер 20 июня мама стирала белье, а раненько утром, когда я ещё спала, она вынесла это бельё в маленький садик рядом с нашим домом, где всё и развесила. А я проснулась этим ранним утром от страшного рёва самолётов. Мы жили на самом верхнем — пятом этаже, и казалось, что эти самолёты сядут прямо на наш балкон. Поскольку забор аэродрома был буквально в 500 — б00 м. от нашего жилья, мы уже привыкли к постоянному рёву самолётов и не обращали на него внимания, но на этот раз самолёты носились очень низко, и летало их очень много.
Я вышла на балкон и успела посмотреть на низко летящий самолёт, на нём, как обычно были большие звёзды. Стала следить, куда это так часто носятся эти самолёты, потому что с пятого этажа была видна вся панорама этой части Киева.
Я увидела, что самолёты летят прямо к заводу «Большевик», и сразу же там появляются облака пыли, дыма и языки огня.
Вдруг и до мамы, и до меня, наконец, «дошло», что это вовсе не манёвры, это начались какие-то боевые действия...
После обеда маме принесли повестку из военкомата — её, как военного фельдшера запаса, забирали в армию, несмотря на беременность. Вечером мы собрали «клумаки», и мама повезла меня на Соломенку.
Тогда Соломенка считалась захудалым районом Киева, почти деревней. Там жил дядя Вася и его жена, они были какими-то дальними родственниками моей бабы Нуны. Мама оставила меня у этих людей, а сама утром уехала в военкомат, где её. как хирургическую сестру, направили в киевский госпиталь.(12)
У меня началась новая жизнь, но мне всё время казалось, что это сон. Едва начинали выть сирены тревоги, как и мы, и остальные жители дома быстренько спускались в глубокий погреб. Слышны были жуткие взрывы, стрельба зениток, потом звучала сирена отбоя. И так было изо дня в день.

Эвакуация.
=============

Но примерно через три недели прибежала мама и сказала, что её уже демобилизовали, т.к. срок беременности это разрешал. Мы помчались домой, мама сказала, что завтра рано утром подойдёт машина, и заберёт нас. И мы будем эвакуироваться вместе с другими семьями командиров, папиных сослуживцев, потому что Киев не выстоит против громадного фашистского наступления.
Ночь прошла более или менее спокойно, мы с мамочкой в последний раз спали на своих кроватях, в своей уютной квартире. А рано утром к нашему дому подошла грузовая машина, и мы с мамой сбросили в машину свои «клумаки» с тёплой одеждой и спальными принадлежностями прямо с балкона.
А потом мы в последний раз вышли из своего подъезда...
Мамочку сразу же посадили в кабинку, а я забралась в кузов и легла между узлами, где уже лежали дети других семейств, и мы поехали к Днепру.
Едва мы подъехали к мосту, началась воздушная тревога, и над Днепром появилась «стая» вражеских самолётов, которые, вероятно, хотели разбомбить мост. Но вмешались наши истребители, поэтому бомбы разрывались только в Днепре.
Когда кончилась воздушная тревога, наша машина быстро промчалась через Днепр и направилась по шоссе на восток. В это время и главное шоссе, и попутные грунтовые дороги были до отказа заполнены машинами с вывозимым на восток оборудованием, а также машинами с ранеными и беженцами вроде нас, поэтому все продвигались очень медленно. Пару раз объявлялась воздушная тревога, и над шоссе проносились и мессеры, и наши истребители, между ними шёл воздушны бой..
Наконец мы отъехали от Киева на значительное расстояние, и на какой-то ж.д. станции всю нашу группу «распихали» в ж.д. вагоны. Несколько часов всё было спокойно, но перед станцией, кажется Поворино, наш пассажирский поезд достал Мессершмит. Многие пассажиры стали выпрыгивать из остановившегося поезда и бежали «прятаться» на свекольные поля. Это было безумием, ведь спрятаться на поле, где растёт только свекла, было невозможно! Но люди прыгали, а мессершмиты сбрасывали бомбы и «поливали» убегающих пулемётным обстрелом. Тогда моя мамочка в купе сбросила все узлы на пол, и мы «запихнулись» между этими узлами.
     Наконец, поезд тронулся с места и помчался к станции Поворино. Там всю нашу кампанию усадили в какой-то другой пассажирский поезд, и мы отправились в Воронежскую область. Когда наш поезд проезжал мимо разъезда Эсхар, где жила бабушка
Катя, мама сбросила в окно твёрдую оболочку от тетради, в которую вложила записку-
извещение, что нас эвакуируют в город Новохопёрск. Удивительно, но эту «записку»
нашли добрые люди и принесли в дом по указанному в ней адресу!
Когда мы прибыли в г. Новохопёрск, здесь нас встретили работницы военкомата с
машинами, и сразу стали развозить эвакуированных по различным адресам. Нас приняла в
свой дом очень милая семья Миляевых. Их небольшой домик был окружён садом и
цветниками, рядом был большой курятник. Спустя некоторое время к нам в Новохопёрск
приехала и бабушка Катя, которой в ЭСХАРЕ передали нашу найденную записку. Вместе
с ней приехал парнишка Алексей — племянник бабушки и кузин нашего папы, т.е. его
двоюродный брат. Покойный отец Алексея был родным братом и моей бабушки Нуны, и
моей бабушки Кати. Алексей не хотел и боялся «оставаться под немцами», поэтому
бабушка Катя сообщила ему, где мы разместились. Вот он и прибыл к нам абсолютно без
всяких вещей, и в дальнейшем Алексей сопровождал нашу семью в эвакуации почти весь
этот жуткий военный период.
В Новохопёрске нам жилось прекрасно. Недалеко от дома Миляевых протекала речка
Хопёр, и я с бабушкой Катей сразу отправились на эту речку. Там бабушка Катя срезала
для нас «палочки» для удочек, а леска у бабушки имелась «про запас». Мы быстро
убедились, что в реке Хопер легко ловится небольшая рыбка, и нашим уловом был очень
доволен толстый кот Васька. В Новохопёрске мамочку сразу привлекли к работе при
местном военкомате, как опытную фельдшерицу, и она была там членом медкомиссии.
Пока в Новохопёрске было тихо и спокойно, здесь не было никаких признаков войны,
здесь не объявляли тревогу, не летали фашистские самолёты. Но так длилось всего две
недели, и однажды утром нас разбудила артиллерийская канонада — наши войска
отступали, это значит, что приближался фронт.
Через пару дней всю нашу киевскую группу собрали в местном военкомате, и оттуда отвезли на ж.д. станцию. Всех усадили в один из товарных поездов, перевозящих на восток какие-то станки. Все «заползли», как сумели между станками, и мамочке также пришлось «вписываться» в станки, но, слава Богу, на какой-то станции всю нашу группу пересадили в пассажирский поезд.
Не помню, сколько мы ехали, только знаю, что это уже было начало осени. Никто из эвакуированных людей не знал наш «пункт назначения», но многие тётушки убедительно объясняли, что мы направляемся в красивый волжский город Сталинград.
Однако нас привезли на тупиковую станцию Баланда Саратовской области. Там рассадили по грузовым машинам и повезли в бывшие немецкие колонии Ней Вальтер и Ней Франк.
    ... Прошло уже более полвека, а я до сих пор помню это страшное зрелище: красивый и очень аккуратный городок или посёлок, состоящий из красивых аккуратных домов и различных амбаров. Людей там абсолютно никаких не было, но стоял там ужасный то ли вой, то ли «рокот» голодных животных.
Сопровождающие нас люди объяснили, что это и есть поселение немцев Поволжья. Когда немцы начали войну с нашей страной, абсолютно всех местных жителей - немцев отсюда вывезли куда-то в Сибирь или на Север, но в домах остались все вещи немецких семейств, а в сараях и амбарах остался скот и разная живность. Причём, все амбары и все свои дома аккуратных немцев были заполнены продуктовыми запасами... 

Оставшиеся без надзора упитанные коровы, жутко ревели — их необходимо было срочно подоить, но умела это делать лишь одна женщина из нашей группы, которая выросла в селе, и она подоила двух коров, а молоко разлили всем детям.

Затем приехала ещё одна женщина — доярка с соседней молочной фермы - и она также помогла подоить коров, поэтому скот успокоился. В ларях пустующих домов было полно круп и муки, можно было испечь и пироги, и хлеб, а в погребах хранилось масло, засоленное сало и мясо, т.е было чем кормить детей эвакуированных семейств.
Но мама категорически отказалась оставаться и в Нейвальтере, и в Нейфранке, объяснив сопровождающим лицам, что ей скоро рожать, а здесь нет никакого медпункта, где бы у ней могли принять роды, поэтому мама настояла на том, чтобы нашу семью отвезли назад в пос. Баланду.
Слава Богу, нас отвезли, и нас «расквартировали»: мы попали в избушку мрачного бородатого деда, который при нас закрыл свою горницу на ключ, и мы вынуждены были ютиться в <<чёрном» помещении этой избы.
Здесь была большая печь, на ней спал хозяин, была также какая-то большая подвесная «Люлька» и две обширные лавки у окна. На подвесной Люльке спал Алексей, а на лавках я, мама и бабушка.
На следующий день мы пошли с мамой в местную лавку- магазин, чтобы посмотреть, что там можно купить. Оказалось, что там есть кое-что интересное, и мама купила нитки мулине разного цвета, отрез чёрного сатина, две банки какого — то повидла, а также и тетрадки для моих школьных занятий.
Мама с бабушкой раскроили чёрный сатин, и мамочка за три дня вышила на нём очень симпатичные васильки, а бабушкина машинка «застрочила» красивую рубашку.
Когда мрачному хозяину избы вручили эту рубашку, он вначале не мог понять, что нам от него нужно, а когда уразумел, что это подарок, он был буквально сражён, и в избушке всё переменилось в лучшую сторону, главное, мамочке было дозволено переселиться в чистую, уютную и красивую горницу.
Вскоре мы с бабушкой отвели мамочку в больницу, это было 29 октября, а 30 октября 1941 года родился мальчик, которого в честь деда Тукалевского также назвали Матвеем. К возвращению мамочки из больницы, в уже доступной для нас горнице, хозяин установил широкую кровать для мамы с белоснежным бельём, атласным одеялом и двумя роскошными подушками. Там же он подвесил люльку для Матвейки. А мы с бабушкой получили права спать на печке!
Моя учёбы в баландинской школе продолжалась, где вместо преподавателя была ученица 8 класса. Что она нам могла преподавать? Почти ничего нового мы от неё не узнали. Но зато много рисовали, а ещё девушка читала нам много хороших сказок. А на переменке нам в школе давали стакан сладкого чая и два сухаря, и все ученики были очень довольны.
Вскоре стало известно, что главы наших семейств, командиры, приняли решение забрать все свои семьи из Саратовской области в город Балашов Воронежской области, где располагались тылы армии. За нами послали два автобуса и один «студобекер».

Наши скитания.
=============

Это было очень трудное путешествие, поскольку стояли январские трескучие морозы, а в автобусе никакого «отопителя» не было, поэтому мама с Митенькой ехала в кабине студобекера. А чтобы мама могла перепеленать и покормить младенца, наш «эшелон» останавливался где-нибудь возле «тёплого» дома, но найти такое убежище было очень трудно, поэтому мамочка просилась в частные дома.
Наконец — то мы прибыли в город Балашов, и нас разу же отвезли к трёхэтажному дому, где жили семьи военнослужащих. Оказывается, в этом доме нам для всей группы «назначили» трёхкомнатную квартиру на 2- ом этаже. Все три комнаты и кухня здесь были абсолютно пустыми, но самое страшное — в доме абсолютно не было отопления! Как быть? Но у соседей мама узнала, что напротив, через дорогу, стоят также дома военнослужащих, но там паровое отопление не предусмотрено, и жильцы сами топят обычные печки. Естественно, мамочка помчалась в такой дом, и уговорила там жильцов принять её с новорожденным. Приняли, теперь у мамы был скромный угол за дверью у печки. Быстро притащили туда какие-то ящики, и на них мама устроила постель для себя с малышом.
Этот вопрос был решён, но что было делать остальным членам «киевской группы», ведь у них тоже были дети детсадовского и школьного возраста? Все мамаши были дамами очень грамотными и очень настойчивыми, поэтому в наших трёх комнатах вскоре установили «буржуйки», привезли нам дрова и уголь, а немного позже и раскладушки, матрасы и большие подушки.
Всех детей школьного возраста записали в школу, и мы начали учиться. Естественно, в школьных классах никаких печей или «буржуек» не было, грели нас на переменах только чаем, к которому добавляли две конфетки и одну плоскую булочку. А после окончания уроков всем детям «эвакуированных семейств» давали ещё суп или щи, а на второе — какую-нибудь кашу, которую мы запивали полусладким чаем.
Так прошла страшная зима 1941 года, и фронт стал потихоньку отдаляться от наших мест на запад.
Один раз к нам приезжал папа, он был в какой-то командировке и попросил разрешения увидеть новорожденного сына, которого в честь деда назвали Матвеем.
Папочка был всего 30 - 40 минут, а потом отбыл на фронт.
Когда Митенька внезапно заболел воспалением лёгких, он был очень слаб, и врачи предполагали, что он вскоре умрёт....
Но мамочка случайно узнала, что американцы прислали в русские госпитали какое-то новое лекарство пенициллин, которое помогает выжить всем раненным, пролежавшим в снегу или холодной воде. Получить это лекарство для ребёнка было невозможно, но мама написала письмо Сталину и ещё какому-то военному деятелю, и разрешение на пенициллин было получено.
Худенькому, как палочка, Матвейчику сделали серию уколов пенициллина, и он выжил и, наконец-то, освободился от всех напастей.
И мамочка, и бабушка Катя потихоньку молились за американских врачей, которые умели выдумать такое волшебное лекарство! (13)

Когда пришла весна, в Балашове зацвели сады, а жители принялись за огороды, чтобы сделать запасы продуктов на следующую зиму. Дали земельные участки и для нашей киевской группы, но обрабатывать эти грядки практически мы с бабушкой Катей не могли, поэтому у нас на грядках росли только морковка, лук и укроп.
В начале августа пришло распоряжение для отправки нашей группы аж в Казахстан.
Что делать, поехали.
Но по дороге группа практически «развалилась», и в Актюбинск приехало не более трёх семейств, а остальные поехали в Алма -Ату...

... Прошло столько десятилетий, но я до сих пор болезненно переживаю все те страшные события, которые мы испытали именно в Казахстане и до сих пор не понимаю, почему же не поехала в Алма-Ату мама?
Ведь Актюбинск — ужасный город! Он стоит посреди настоящих сухих степей. Там нет леса, нет трав, нет речек или ручейков, и вообще там проблема с водой.
Наша семья в местном военкомате получила направление на жизнь в какой-то кибитке. Это такое казахское место жительства, сложенное из «глиняных» кирпичей, помазанное изнутри и снаружи тоже глиной, и пол в кибитках тоже глиняный.
Посреди кибитки обычно стоит печка, которую топят местным «топливом» - коровьими кизяками.
Хорошо тем жителям, у которых есть коровы. У нас коровы, естественно, не было, поэтому мы с мамой или бабой Катей бродили по степи и искали это «топливо».
Очень редко нам удавалось подобрать кусочки кизяков. В степи же паслись «хозяйские» коровы, которые «выдавали» свежие кизяки. Но коров, а также их кизяки оберегали хозяйки — казашки, и они всех нас стегали ивовыми плётками, не подпуская «сборщиков» топлива близко к своим коровам. Поэтому наши «топливные добычи» были очень скудными.

Вскоре мама нашла «работу с квартирой», это была организация «Заготживсырьё».
Она располагалась примерно в 1,5 км от Актюбинска. Там стояли огромные амбары, куда пригоняли скот на забой и сдирали с тел шкуры. В других амбарах эти шкуры подсушивались и, наконец, в последних амбарах шкуры завершали своё «сушение».
Можно представить, какой там был смрад! Именно в одном из таких амбаров была
выгорожена небольшая конторка, в которой имелись двухэтажные нары, печка теплушка, маленький шкаф и столик. Этот «дворец» и стал нашей «квартирой».
Мамочка целыми днями работала, я уже стала ходить за 1,5 км в русскую школу, а бабушка Катя опекала Матвейку.

Именно в этот период грянула беда: нас «захватила эпидемия брюшного тифа».
Откровенно говоря, я не помню никаких деталей, т.к. всё время была без сознания. Только помню свои очень красивые сны — прогулки по парку с цветущими розами...
Вслед за мной в тифозную больницу привезли бабушку Катю, а затем и маму с крошкой Матвейкой...

Больница только называлась так значительно, а вообще-то это были бараки с
земляными полами. Там на тюфяках, на полу и лежали все тифозники.
Поскольку я всё время была без сознания, то в моих воспоминаниях есть много «пробелов». Я только помню, что рядом лежала бабушка Катя, а затем появилась мамочка с крошечным братиком.
Бабушка чувствовала себя лучше всех, поскольку ещё во время Гражданской войны она переболела сыпным тифом, и у неё был некоторый иммунитет. Поэтому бабушка, как могла, «спасала» нас всех.
Не знаю, сколько мы были на этом «тифозном курорте», но всё-таки сумели выжить, хотя мне пришлось заново учиться ходить...

За время нашей болезни военкомат подыскал нам квартиру. Это был небольшой русский дом, в центре которого находилась печь и плита с духовкой. Хозяйкой дома была простая русская женщина с двумя малыми детьми, муж которой погиб на фронте.
Бедность и безнадёжность объединила наши семьи, и мы выживали, как умели. Главная трудность — топливо. Где его взять в пустой степи, да ещё зимой? Поэтому такие же семьи-бедолаги, как наши, «охотились» в городе за заборами, скамейками, разными деревянными столбиками.
Такие «трофеи» приносили в дом тепло, можно было сварить какую-нибудь пищу и попить чай. Естественно, мама, как жена офицера-фронтовика, получала деньги по аттестату, давали нам также скромный паёк и иногда какие-нибудь вещи, но речи о топливе не было. Вот и стали многие семьи эвакуированных, как и мы, ночными грабителями, спасая от замерзания своих детей.
Вскоре от нас уехала бабушка Катя, её позвали к себе на Дальний Восток дед Матвей и бабушка Анна. Они настойчиво приглашали и мамочку Тоню с детьми, но она категорически отказалась. Я очень долго плакала, что бабушка нас оставляет, но что-либо изменить во всех происшествиях семьи я, разумеется, не могла.
Следующей зимой я присоединилась к «детской банде», которая по вечерам ходила к ж.д. вокзалу и собирала там на стоянках паровозов мелкие кусочки угля, а также отрывала от каких-нибудь заборов мелкие дощечки. Фонарей над улицами и над ж.д. рельсами не было, да и у нас, детей, не было фонариков, но мы как-то добывали эти щепки, эти кусочки угля, и это значит, что дома наши печурки можно было накалять до красноты, и дом серьезно прогревался.
Мамочка уже не выдерживала эту нашу «круговую беду», поэтому стала искать работу, приносящую пищу.
Это оказалась столовая военно — артиллерийского училища. Там пищеблок был построен так, что кухня и столовая находились вроде бы на втором этаже, а топки этой кухни — на первом. Вот мамочка и пошла в кочегары, т.к. её там кормили всеми тремя блюдами обеда, завтраком и ужином. Но мамочка всё это не съедала, сливала в баночки, и тогда приходила я и уносила пищу домой! Мамочка выглядела ужасно, всё лицо у неё было в угольной пыли, а рукавицы и перчатки не сохраняли её ручки.
Но маму это не расстраивало, или она это от меня скрывала. Она дежурила в этой очегарке одни сутки, а двое суток была дома. Когда пришло лето и курсанты училища уехали в лагеря, мамина «каторга» закончилась...

Случилось в Актюбинске ещё одно чудо. Обычно в русской школе мы учились два и очень редко три урока. Там детей фронтовиков, а практически это были все русские дети, на большой перемене кормили: нам давали миску какой-то каши, стакан сладкого чая и булочку плюшку. Однажды на перемене наша учительница объявила, что при школе открыт музыкальный кружок обучения игре на фортепиано, а преподавателем будет там профессор Павел Сарачан из Киевской консерватории.
Это было неожиданным чудом!
Ведь перед войной я училась в Музыкальной школе при Консерватории, и несколько раз нас, малышей, водили именно на концерты профессора Сарачана! Почему же такой известный музыкальный деятель не уехал в Алма- Ату, куда и была эвакуирована
киевская Консерватория? Этого мы не знали.
На следующий день я подошла к профессору и всё рассказала про себя, он даже
заплакал, обнял меня и сказал: «Давай попробуем восстановить твои ручки!» Но легко
сказать, а где это было возможно сделать, если в классе мороз, и ученики согреваются там
только на большой перемене, когда получают кружку горячего, но не сладкого чая. Но профессор Сарачан уговорил директора нашей школы устроить «Музыкальный класс» в крохотном переходе из здания школы в пристройку, где было только одно небольшое окно. В этот переход и втащили печурку. Теперь мы — «музыкальные ученики» тащили сюда всё, что может гореть, поэтому в нашем «музыкальном классе» было тепло, и наши пальчики уже не боялись холодных клавиш. А по весне наш класс успешно выступал на школьном вечере 1 мая!
Профессор Сарачан жил недалеко от нас, его городское начальство Актюбинска поселило на первом этаже приличного дома. Там стояли две кровати, шкаф, две тумбочки и стол. Остальное пространство комнаты заполняли кипы нот, которые служили и «столиками», и «стульчиками». Профессор должен был уехать в Алма Ату, куда была эвакуирована основная часть профессоров киевской Консерватории, но из — за болезни супруги он совершить это не мог.
К сожалению, я не знаю, дальнейшую судьбу профессора Павла Сарачана, т. к. мы из Актюбинска также уехали.
Последний год нашей жизни в Актюбинске принёс перемены.
Во-первых, мамочка нашла работу по программе соцобеспечения, и это помогло ей устроить Митеньку в детский сад, где детей очень хорошо кормили. Я тоже приходила в этот садик — помогала воспитательнице справляться с детьми и получала за это немного кашки.
Но тут случилась ужасная неприятность: в начале месяца я потеряла хлебные карточки. Как только не ругала меня мама, затем она сказала: «Иди в горсовет и проси, чтобы нам выдали хотя бы «путевые карточки». И я брала на руки Матвейчика и ходила в этот горсовет каждый день, стояла там у дверей Председателя и ревела. А когда ножки отказывали, я садилась на пол, но плакать не прекращала, опухая от слёз, продолжала реветь, и мне помогал реветь Матвейка. Так было несколько дней, наконец, какая-то тётенька- начальница не выдержала. Она выслушала мой истерический рассказ и приказала выдать семье фронтовика «проездные карточки на хлеб». Это были отрывные талоны, и я теперь могла получать по этим талонам ежедневно «хлебные порции»! Это нас немного спасало.
Ещё одно событие случилось с нашей семьей: мама узнала, что недалеко от Актюбинска, в зоне садов, имеется санаторий для воинов советской армии и там требуется опытная фельдшерица, которая может получить в санатории жильё. Мама долго не раздумывала, она собрала наш очень скромный «скарб», и мы на поезде выехали в этот санаторий. Он располагался примерно в 3 х часах езды от Актюбинска. Там уже не было осточертевших казахских степей, там начиналось предгорье, росли сады и цветы...

Когда мы прибыли в этот санаторий, мамочка оставила меня с Митиком и вещами на
скамейке в парковой зоне вокзала, где был журчащий фонтан и кусты цветущих роз, а сама понеслась в санаторий. У нас с Митиком была еда и питьё, мы сидели в прекрасном парке, всюду летали и щебетали птички, и Митенька спокойно уснул. Мама вернулась примерно через 2 часа, и сразу же помчалась в кассу за билетами, чтобы успеть вернуться в Актюбинск. Мамочка была очень расстроенной, она объяснила мне, что работать здесь не будет, т.к. в этом санатории лечат больных туберкулёзом последней стадии, а это значит, что вокруг «летают микробы», и детей сюда привозить запрещено, иначе они тоже заболеют туберкулёзом.

Естественно, я мало что поняла. Но микробов я очень не любила,
боялась, что из-за них будут мне и Митеньке всё время делать уколы, поэтому
обрадовалась, что мы уезжаем из этого «заразного» санатория...
Когда мы вернулись в Актюбинск, мама приняла решение уезжать в Сибирь или на
Дальний Восток. На Дальний Восток нас звали дедушка и бабушка Тукалевские. А в Сибирь, в иркутскую область, маму звал её родной брат Кирилл.
Я этого своего дядю совершенно не знала, никогда его не видела, поэтому никаких возражений у меня не было. Правда, я попросила маму, чтобы мы лучше поехали к деду Матвею и бабушке Анне Тукалевским на Дальний Восток, но мама и слушать меня не стала. Она купила билеты, и мы отправились в Сибирь.

Сибирская ссылка.
=================

Не помню, сколько дней мы ехали, но однажды утром мама сказала, что к обеду мы
приедем на станцию Кимельтей. Там нас будет встречать дядя Кирилл. И мы приехали туда в середине дня.

Никакой станции там не было, это был разъезд, и наш поезд стоял на этом разъезде всего три минуты. Перрона там не было, и мама сбросила наши «клумаки» прямо на насыпь. Затем спрыгнула я, мамочка нагнулась вниз и передала Матвейку на руки дяде. И в этот момент поезд отправился дальше на Восток, а мы постепенно спустились с насыпи вниз, и там нас ждала телега.
 
Дядюшка Кирилл сложил в эту телегу наши тощие «клумаки», а затем сели и мы. Я в поезде очень укачалось, и у меня начались рвоты. Дядюшка остановил телегу и стал на меня орать, что я демонстрирую «барские штучки», но меня продолжало тошнить, а мама стала мне говорить, чтобы я сдержалась...

Именно так началась самая страшная «глава» моей «сибирской жизни» у дядюшки
Кирилла...

Ехали мы около часу, и, наконец, телега привезла нас в посёлок Игнино, мы подъехали к большому деревянному дому, половину которого занимал дядюшка Кирилл. Мы зашли в дом, я умылась во дворе у умывальника. Вода была очень холодной, ключевой, и я постепенно освободилась от тошноты.

Дядюшка подошёл ко мне и сказал, что завтра он меня разбудит очень рано, потому что надо копать картошку. Я ответила, что делать это не умею, но он очень зло ответил мне, что он сделает здесь из «белоручки» настоящего человека и научит меня здесь всякой работе. Так началась моя «сибирская ссылка».

В большом барачном доме дяде принадлежала только его половина. Рядом располагался огромный, как мне казалось, огород, где рос картофель, свёкла, морковка, огромные подсолнухи и ряды кукурузы. Именно на этом огороде и началась моя «сибирская каторга». В семье дяди Кирилла было двое сыновей: старший сын — калека Тарасик, и младший — Виталик, который учился в каком-то военном училище в Иркутске.

Тётушки Раи ещё не было, т.к. она поехала в Иркутск забирать из больницы старшего сына калеку — Тарасика.

Калекой он стал по своей неосторожности, прыгая с обрывистого берега в речку. Когда привезли Тарасика я очень испугалась. Не знаю, сколько ему было лет, но он выглядел длинным скелетом, у которого не действовали ни руки, ни ноги, да и головой вертеть он мог чуть- чуть.

Тётя Рая сказала мне, что теперь я постоянно должна «опекать» Тарасика во всех опросах, прежде всего, подавать ему, затем убирать судно.

Естественно, я была совершенно беспомощна, очень боялась и Тарасика, и это противное судно, тем более, что тётушка обязала меня «вкладывать» и «вынимать» член Тарасика из судна.
 
К Тарасику приходили его школьные друзья — взрослые парни, которые очень зло
потешались надо мной в этих «операциях» с судном.

Кроме того, я начала ходить в школу — начались осенние занятия, а делать уроки мне было негде, да и некогда. В горницу к Тарасику я прибегала по его первому зову, и он всегда открыто, не скрываясь, издевался надо мной...

Заступиться за меня было некому, и я тихонько плакала за печкой. Но во мне нарастал «бунт»! Поэтому однажды я забрала утром с собой в школу свои нехитрые пожитки, а после конца уроков вместе с учениками, живущими на ферме, где мамочка устроилась на работу, пошагала на эту ферму.

Нет желания описывать, какую бучу устроили мне дорогие родственники!

Кроме того, кто-то «науськал» школьных пацанов, что я — жидовка — и они стали устраивать мне на переменках «тёмную», т.е бросали на голову пальто или ватник и колотили меня по голове и спине...

Удивительно, но я не плакала, не боялась и всё переносила, стиснув зубы. Но, в конце концов, все эти фокусы школьникам надоели, и они оставили меня в покое. Теперь я в школу ходила за 5 км с фермы в посёлок Игнино. А поселились мы с мамой на ферме в здании клуба. В клубе был большой красивый вместительный зал, а на сцене была небольшая гримерка, очень уютная и просторная, с большим широким диваном. Там же, напротив дивана, стояла «двухэтажная» кровать, так что в этой комнатушке было уютно.

НО! Стены комнатушки не были заклеены обоями или хотя бы полосками бумаг, поэтому в гримерку пробирались абсолютно все летающие и кусающие насекомые. Мы с мамой придумывали разные методы борьбы с этим «кусающим отрядом», но пока не заклеили абсолютно все щели, «бороться» было бессмысленно.

До конца октября мы кое-как бедовали на этой сцене. А потом маму попросили
организовать на ферме ясельки для младших деток. Естественно, мамочка была «спецом» в этом вопросе, поэтому вскоре ясельки были созданы, и мама стала их заведующей. Она там с Митинькой и ночевала, а ещё нам выделили «отсек» в бараке, и это уже была моя «квартирка». А когда начались суровые сибирские морозы и все дороги замело снегом, у меня началось бедствие с обувью.
 
Поскольку у меня не было валенок, здесь мне «выдали» огромные грубые светло-жёлтые «ботиночки» на деревянной платформе.
 
      Ходить в них я научилась не сразу, поэтому много падала. Однако, иного варианта для похода в школу у меня не было, приходилось терпеть...


Наша группа в 7 — 8 учеников выходила из совхоза в посёлок Игнино рано утром, в
кромешной темноте. Фонариков ни у кого из ребят не было, поэтому жгли пучки соломы, привязанные к палке, это немного отпугивало волков, кроме того, все мальчишки свистели и улюлюкали. К рассвету приходили в школу, а после уроков наша «стая» снова зажигала самодельные «фонари» и возвращалась на ферму.

     Я каждый вечер плакала от постоянного страха и холода, поэтому написала папе на фронт очень жалобное письмо, рассказала, как я одета и обута, и как я в сорокаградусные морозы хожу в школу в башмаках на деревянных подошвах.
 
     Прошло, примерно, две — три недели, и вдруг в наш совхоз приехали какие-то
огромные грузовики, и все жители побежали узнавать, кому и что привезли. Но я ничего и ни от кого не ждала, потому, закутавшись в свой «кожушок», спокойно слушала радио из Москвы.

     Надо сказать, что «кожушок» мой происходил из Черновиц.

     Это было драповое тёмно-красное пальтецо, а под драпом был подшит овчинный кожушок. Но я его носила уже более трёх лет, поэтому уже из него «выросла», и это было уже не пальтецо, а грустные отрепья...
 
     Шум под окном разрастался, и вдруг в барак зашла группа женщин, которые стали спрашивать у меня моё имя и фамилию. А ещё они поинтересовались, жаловалась ли я отцу на фронт, что у меня нет тёплой одежды, нет валенок и рукавиц. Естественно, я подтвердила, что жаловалась, а затем стала показывать, в каком жалком состоянии находится эта моя зимняя «одежонка».

     Посмотрев на мои «обноски» и деревянные башмаки, женщины как бы «сменили тон» и стали складывать передо мной новые вещи: прекрасную овчинную шубейку, теплую заячью шапку с длинными ушами, кожаные рукавицы, внутри которых были шерстяные перчатки, и аккуратные чёрные валенки.

      Такую зимнюю одёжку доставили, конечно, не только для меня, но и для других семей фронтовиков, поэтому в барак набилось много народа, и каждый что-то примерял, и каждому что-нибудь выдавали.
 
     Затем эти тётеньки заставили меня написать папе письмецо, чтобы в письме я перечислила все полученные вещи, в том числе маленькие валеночки и шубейку для Матвейки. Я так и сделала, и тётеньки со своими огромными машинами уехали.

       Наверное, моё письмо было отправлено папе по какой-то спецпочте, потому что папа очень быстро прислал ответ, что он очень доволен организованной «спецоперацией>>.

      Когда кончились сибирские морозы и началась весна, мы на поезде уехали в
Ярославль к маминой средней сестре Людмиле.

Ехали мы в битком набитом вагоне, а кормил нас Матвейка, которого я научила петь все фронтовые или очень любимые песенки. У мальчонки был поистине ангельский голосочек, поэтому он быстро стал «любимцем публики», которому давали в виде «гонорара» не только конфетки, но и банки разных консервов. Матвейка этим очень гордился, и предлагал маме отвести его в следующий вагон, но мама запретила. Так постепенно, «с достатком», мы из Сибири приехали в город Ярославль, что стоит над Волгой.

Тётушка Людмила не зря приглашала в письмах маму приехать к ней.

Её муж, полковник Хоржинский ( тоже поляк)(14), геройски погиб в бою под Москвой.

Тётушке было очень трудно, ведь сын Валентин, инвалид(15), едва — едва передвигался. Он большую часть времени лежал в гипсовой повязке, а дочь Танюшка была ещё совсем младенцем.
 
Квартира у тёти Люды была огромная, и находилась она в центре Ярославля недалеко от театра и набережной, она была красива и просторна, так что после сибирского барака я чувствовала себя, как принцесса в замке! Присутствие мамы «развязало руки» тёте Люде, поскольку мама была опытной фельдшерицей и хорошо знала, что именно требуется для её племянника, который в раннем детстве упал с невысокой лестнички и повредил себе позвоночник.
 
Вскоре меня записали в ярославскую школу, где я «потрясала» учителей своими
«сибирскими знаниями» разных предметов. Но с помощью хороших и очень добрых
учителей я довольно быстро наверстала пропущенные уроки, и у меня в дневнике стали появляться даже четвёрки, К маю месяцу мама и тётушка стали собираться на Украину, поскольку она уже была освобождена то фашистов. Тётушка продала много громоздких вещей, остальные собрала в «тюки», достала билеты для всей нашей «оравы», и мы поехали в Киев.
 
Первое, что мы с мамой сделали, приехав в Киев — побежали смотреть, уцелел ли наш дом или хотя бы какие-нибудь вещи. Увы.. Разбомбленный в самом начале войны, дом был превращён в руины...

Единственное, что мы увидели среди развалин, это прекрасную голубую ванную, привезенную в 1939 году из Черновиц...
 
Перекусив на киевском вокзале, чем было можно, мы с криками, просьбами и
плачами малышей «втащились» в вагон поезда, следующего в город Белую Церковь, а там на подводе отправились к дому бабушки Явдохи, потому что больше некуда было нам ехать.
 
Когда прекратились сибирские морозы и началась весна, мы на поезде уехали в
Ярославль к маминой средней сестре Людмиле.

Ехали мы в битком набитом вагоне, а кормил нас Матвейка, которого я научила петь все фронтовые или очень любимые песенки. У мальчоноки был поистине ангельский голосок, поэтому он быстро стал <<любимцем публики», которому давали в виде «гонорара» не только конфетки, но и банки разных консервов.

Матвейка этим очень гордился, и предлагал маме отвести его в следующий вагон, но мама запретила.

Так постепенно, «с достатком», мы из Сибири приехали в город Ярославль, что стоит над Волгой.

Тётушка Людмила не зря приглашала в письмах маму приехать к ней. Её муж,
полковник Хоржинский ( тоже поляк), геройски погиб в бою под Москвой. Тётушке было очень трудно, ведь сын Валентин, инвалид, едва — едва передвигался. Он большую часть времени лежал в гипсовой повязке, а дочь Танюшка была ещё совсем младенцем.

     Квартира у тёти Люды была огромная, и находилась она в центре Ярославля недалеко от театра и набережной, она была красива и просторна, так что после сибирского барака я чувствовала себя, как принцесса в замке!

   Присутствие мамы «развязало руки» тёте Люде, поскольку мама была опытной фельдшерицей и хорошо знала, что именно требуется для её племянника, который в раннем детстве упал с невысокой лестнички и повредил себе позвоночник.
 
Вскоре меня записали в ярославскую школу, где я «потрясала» учителей своими
«сибирскими знаниями» разных предметов. Но с помощью хороших и очень добрых
учителей я довольно быстро наверстала пропущенные уроки, и у меня в дневнике стали появляться даже четвёрки.

  В мае месяце мама и тётушка стали собираться на Украину, поскольку она уже была освобождена то фашистов. Тётушка продала много громоздких вещей, остальные собрала в «тюки», достала билеты для всей нашей «оравы», и мы поехали в Киев.
Первое, что мы с мамой сделали, приехав в Киев — побежали смотреть, уцелел ли наш дом или хотя бы какие-нибудь вещи.

Увы. Разбомбленный в самом начале войны, дом был превращён в руины... Единственное, что мы увидели среди развалин, это прекрасную голубую ванную, привезенную в 1939 году из Черновиц...

Перекусив на киевском вокзале, чем было можно, мы с криками, просьбами и плачами малышей «втащились» в вагон поезда, следующего в город Белую Церковь, а прибыв туда, мы на вокзале наняли подводу и отправились к дому бабушки Евдокии, потому что больше некуда было нам ехать…

Белоцерковский период нашей жизни.
==================================
 
   …После оккупации и войны в уютном и богатом доме дяди Семёна в г. Белая Церковь поселилась очень странная особа, которая всем упрямо говорила, что она, якобы, является киевской родственницей погибшей Сони.

     Естественно, никто этой особе не верил, потому что все знали, что никаких родственников в Киеве у тёти Сони кроме нас не было.
 
       Но спорить и тем более драться за дом, никто из родственников не хотел. Чувствуя, что её смогут выгнать из «захваченного дома», эта Соня попросила мою маму отпустить меня жить в этом доме, чтоб ей одной не было страшно. Мама разрешила, но мне не хотелось идти туда, да и страшно было, что могут явиться приведения погибших родственников. И я осталась с мамой и бабушкой.

    И бабушка, и мама с нами, детьми, теперь жили на верхнем этаже бабушкиного дома, который раньше, до войны, занимали аптекари. Но сама аптека пока была занята отрядом бойцов, которые оберегали русский концлагерь, расположенный напротив бабушкиного дома.

Заключенных в лагере было очень много, и это были русские и украинские люди, которые служили немцам во время оккупации. Кажется, их плохо кормили, как наших пленных в Германии, поэтому они стеной стояли у проволочного заграждения и протягивали прохожим руки с пустыми мисками. Бабушка давала нам, внукам, яблоки со своего небольшого сада, или пополам разрезанные кочаны капусты, крупные картошки, морковки и велела относить это голодающим. Стража относилась к нам, детям, спокойно, и мы приносили эти продукты несчастным истощенным людям, которые сразу же начинали грызть эти сырые овощи...

Вскоре в Белую Церковь приехала семья тёти Евы, старшей сестры мамы, которая всю войну жила в Армении, в г. Ереване вместе с детьми: Виктором, Брониславой и Аделькой.

Виктор учился уже в военном училище, Броня - в школе, Аделька сидела с мамой дома.

     Тётя Ева получила от мужа Григория Ивановича Рысича послание, в котором он предлагал тёте Еве забрать Виктора, Брониславу, Адельку, всех белоцерковских родственников и приехать всей компанией на место его службы - в город Старая Ушица, где все дети смогут прекрасно отдохнуть.

   При этом дядя Гриша прислал за нами грузовую машину.

     Переговоры шли недолго, и вскоре «отряд родственников» отправился в далёкую дорогу.

     Вот состав отряда: Тётя Ева — Виктор, Бронислава, Адель, тётя Люда — Валентин, Таничка, мама Тоня - Мирослава, Матвейка.

   С нами был также офицер, присланный дядей Гришей, поэтому мы ехали на таинственную землю города Старая Ушица совершенно спокойно и с большим удовольствием.

   Я страшно укачивалась и другие сестрёнки также, поэтому машина часто останавливалась где-нибудь у колодца или крана, мы там умывались, охлаждались, а потом в машине потихоньку засыпали...

Город Ушица оказался небольшим очень зелёным и очень тихим городом.
Дом, выделенный для дяди Гриши, можно назвать даже виллой.

Он был вроде бы одноэтажным, но имелся красивый балкон, в который можно было попасть по винтовой лестнице. Полы в многочисленных комнатах были крашенные и сверкали, как зеркало, но мебели, практически, в этом доме не было, и все мы сладко спали на полу на удобных матрацах.

А столовая выглядела так: в одной из комнат стоял длинный — длинный стол из досок, за которым все мы размещались на длинных досках — скамейках, и там мы питались.

     Подготовкой питания занималась, в основном, моя мама, поэтому Митенька
был снова моим «хвостиком» на спине, но я уже за годы войны к этому достаточно
привыкла.

    Вокруг дома был фруктовый сад, но яблоки и груши ещё не доспели, а, вот, черешни нас очень радовали: они были крупными и сладкими. Иногда к нам в дом кто-то привозил клубнику и сливы, но жжет быть это делал дядя Гриша, когда все мы спали. А все наши клубнику и сливы, может быть это делал дядя Гриша, когда все мы спали.

А все наши вояжи имели одно направление — река, которая называлась Прут и отделяла нас от Молдавии.

Вода в реке была ледяная, так что плавать долго никто не мог, поэтому мы немного ныряли, а затем ложились на горячую гальку и сладко дремали, пока наши спинки не сжигало солнышко.
 
Тогда снова мы бросались в ледяной Прут, и снова вылезали греться. Обычно нам с собой давали большой арбуз, и мы с удовольствием поедали его розовую нежную мякоть. Когда же наши желудки объявляли нам «революцию», мы мчались к своему «дворцу», где нас уже обязательно ждал чудесный борщ и какая-нибудь кашка с котлеткой плюс компот, которые приготовила мамочка Тоня.

Так незаметно кончилось лето, пора была уезжать Виктору Рысичу в Петербург, в
Училище, да и нас уже поджидали школы, поэтому дядя Гриша Рысич снова подогнал
машину газик, которая и отвёз и нас, и наших мам к поезду...

Прощай милая Ушица!


Примечания Матвея Тукалевского:
1 Мирочка путает профессии. Лесник – это инженер леса. Ими были в описываемое время, как правило, высокородные люди – паны. Наш дедушка по матери – Тодосиенко Иван Гордеевич был простым объездчиком леса, помощником пана лесника.

2 Очевидно, эти детали воспоминания, скорее, фантазия Мирославы. Я в детстве жил со своей бабушкой – Евдокией Ивановной Тодосиенко (Ткаченко) до самой её смерти. И помню её бесконечные длинные рассказы о роде Тодосиенко, подтвержденные позже такими же рассказами моей благословенной матери Антонины Ивановны Тукалевской (Тодосиенко). http://www.proza.ru/2011/01/09/61 http://www.stihi.ru/2013/09/08/3551
Бывал многократно в украинском селе Краснолисы, где полсела – Ткаченки - родичи бабушки, слушал их воспоминания о дедушке и бабушке. Поэтому, смею адеяться, у меня есть больше фактических оснований не согласиться с моей любимой Старшей Сестрой. Бабушкина рассказы о роде Тодосиенко я изложил в новелле «Мифы рода Тодосиенко». Здесь - http://www.proza.ru/2007/02/09-150 
3 См. прим. *
4 Это ошибочное описание. Никто деда не раскулачивал. Дед мыл очень мудрым. Он нюхом почуял новые времена и однажды, погрузив на телегу сельскохозяйственные свои орудия, запряг в телегу двоих из своих трёх лошадей и, привязав к телеге сзади всех коров, кроме одной, поехал добровольно вступать в колхоз. Я лично держал в руках его красную книжечку «Першому колдгоспнику Украiни» См. http://www.stihi.ru/2007/01/14-2038
Советская власть никогда не признавала деда кулаком из-за дома. Дом был, действительно, большой, но строился силами членов семьи без привлечения наёмных работников (батраков). Кроме того, у деда и бабушкой была многодетная семья – всего у них было рождено 11 детей. Правда, до взрослого возраста дожили только пятеро. Это всё учитывалось молодой Советской властью. Поэтому о признании деда кулаком никогда не было и речи.
В трудные годы голода на Украине, дед отдал полдома государству в 25 летнюю аренду. В отданной в аренду половине поместили аптеку. Документы на аренду дед отдал своему грамотному и образованному сыну – Семёну, живущему рядом. Но дядя Семён был женат на еврейке. Её по доносу забрали и расстреляли. Дядя в состоянии аффекта бросился на оккупантов и тоже был расстрелян. Дом разграблен. Бумаги пропали.
  Помню, что мама, как наследница долго судилась в год окончания аренды -1948 году. Помню, что решил Верховный суд Украины. Он принял соломоново решение: Полдома считать закреплённым за бабушкой и её наследниками первой руки в безналоговом владении. Так мы потеряли полдома деда.
5. Позже управляющий аптечным управлением г. Белая Церковь, зацепившись за плохо описанное решение Верховного суда, сделал ремонт в полуподвальном помещении дома и переселил нашу семью с бабушкой в подвал. Судиться с государством в то время было равносильно бодаться телёнку с дубом, как красочно сказал А.Солженицын. Это случилось в 1950-м году, а дедушка умер до войны в 1940. Поэтому дедушка в подвале своего дома, слава Богу, не жил. 
6. Дядя Семён обучился в консерватории на музыканта (см. http://www.proza.ru/2007/02/09-150 ) Они учились в разное время и в разных местах и никогда вместе в Киеве не жили с братом Кириллом.
7. Тётя Соня и тётя Раиса не были сёстрами. Они были совершенно из разных родов.
8. Тоже неточность, вытекающая из предыдущих. Дядя Кирилл, действительно был арестован и осуждён за антисоветскую пропаганду, получил 10 лет за политический… анекдот. Копал Беломорканал. Отсидел 8 лет. После смерти Сталина был реабилитирован и восстановлен во всех правах. Государство ему посмертно выделило в Краснодарском крае в селе «Конзавод 93» участок 6 соток и домик. Безналогово и посмертно.

9. Мазанка – это уже значит, что из глины. Этот домик был дедом построен как времянка на период строительства большого каменного дома. Переселившись, он, действительно, отдал его старшей дочке – Еве.
10. О погребе деда пишу здесь - http://www.proza.ru/2007/02/09-150
    «Действовал» этот погреб до 1970-х годов, когда на месте и дома, и погреба был построен многоэтажный дом.

11. Дядя Семён был дирижёром оркестра в театре г. Белая Церковь. Он никогда не был бухгалтером.

12. Мама в своё время закончила курсы медсестёр. И у неё была военно-учётная профессия - операционная медсестра. Она была военнообязанная. Конечно, ей можно было и не идти по военкоматскому призыву, т.к. беременность мной к началу войны составляла 5 месяцев. Но мать была комсомолкой и патриотом.
И она пошла. Её направили у Киевский окружной военный госпиталь и она попала в бригаду замечательного хирурга этого госпиталя, жены Григория Ивановича Котовского - Ольги Петровны Котовской.

 Ольга Петровна Котовская, по первому мужу Шакина (1894—1961). По опубликованным свидетельствам сына, Г. Г. Котовского, Ольга Петровна родом из Сызрани, из крестьянской семьи, выпускница медицинского факультета Московского университета, была ученицей хирурга Н. Н. Бурденко; будучи членом большевистской партии, добровольцем ушла на Южный фронт. Познакомилась с будущим мужем осенью 1918 года в поезде, когда Котовский догонял бригаду после перенесённого тифа, в конце этого же года поженились. Ольга служила врачом в кавалерийской бригаде Котовского. После гибели мужа 18 лет отработала в Киевском окружном госпитале, майор медицинской службы.

   Раненные шли потоком, т.к Киев бомбили фашистские стервятники на третий день войны. Хирурги работали без передышки. С ними работали так же бессменно и их бригады. Однажды маме стало плохо в операционной и только тогда Ольга Петровна узнала, что мать беременная. Она отругала маму и отправила её немедленно на демобилизацию.
    Так закончилась короткая мамина военная служба в годы Великой Отечественной войны. Около трёх недель. Маме не успели даже выдать военную форму.
    Насколько я знаю, мать никогда не пыталась получить статус участника(ветерана) ВОВ. Сначала ей было это стыдно из-за краткого пребывания в армии. Потом уже, практически, не осталось ни документов Киевского горвоенкомата и архивов Киевского окружного военного госпиталя, ни живых людей, которые могли бы свидетельствовать участие мамы. 

13. Здесь, как я полагаю, Мирочка путает пенициллин со стрептоцидом. Т.к. пенициллин в промышленных масштабах был запущен в США только в 1944 году. И я бы уже успел истлеть в могиле, заболев воспалением в лёгких в 1941 году.
   А вот стрептоцид, действительно, был величайшим изобретением, до изобретения антибиотиков. Отец рассказывал, что его выдавали в армии только старшим офицером по одной упаковке. Дело в том, что воины боялись пуще смерти ранения в живот. И в бешеной загрузке прифронтовых полевых госпиталей существовал закон у хирургов; если с момента ранения в живот прошло более 3-х часов, на операционный стол таких, практически, не брали - работы хирургам было на несколько часов, а процент выживания - ничтожным.
    Поэтому при ранении в живот фронтовой санинструктор закладывал за бинты записку с указанием времени ранения.
    Умудрённые этими знаниями бойцы, которым не выдавали стрептоцид, старались у офицеров выпросить или подобрать хоть пустую упаковку от стрептоцида. В случае ранения, они закладывали её вместе с запиской санинструктора и тогда врачи, полагая, что раненный в живот принимал стрептоцид, принимали его к операции, не подсчитывая времени.
    Лекарства, действительно, поставлялись по ленд-лизу Соединёнными штатами Америки, но стрептоцида среди них не было. Стрептоцид поступал в войска армии свой отечественный, но в начале войны очень в малых количествах, т.к. вся фармацевтическая промышленность СССР была, в основном, сосредоточена в европейской части Союза и она была уничтожена или захвачена врагом.
    Но к середине 1942 года Советский Союз сумел частично эвакуировать фармакологические заводы, частично создать новые в азиатской части страны. Так что, меня спас стрептоцид. И стрептоцид, выпущенный советской промышленностью, так что
     Что же касается панегирика американским учёным-фармацевтам, то надо отметить справедливости ради, что открыли стрептоцид не американские медики, а немецкий врач Герхард Домагк.
     В связи с этим отнесём за счёт сентиментальности моей Старшей Сестры слова о том, что и бабушка Катя и мама "потихоньку молились за американских врачей, которые умели выдумать такое волшебное лекарство". Как указывают факты этого быть не могло. Да и мама была "краснокосынничецей", то есть комсомолкой революционного времени и молиться не могла. К молитве моя мама прибегла гораздо позже, когда её моральные силы были подточены не столько неимоверными страданиями и трудностями, выпавшими на её долю, сколь предательством пришедшего с войны отца.      
 
14. Хоржинский Николай Иванович – муж маминой сестры Людмилы Ивановны Хоржинской (Тодосиенко). Погиб в 1941 году. Политрук роты. Воинское звание – капитан. Это был украинец польского происхождения.

15. Валентин Николаевич Хоржинский был с детства болен туберкулёзом костей.
 Однако, он выправился. После войны окончил Киевский университет юридический факультет. Работал помощником прокурора на Западной Украине, где насмотрелся такого, что, вернувшись в Киев, переучился на экономиста и так и работал до самой своей смерти. Умер в конце 70-х годов в Киеве.
    
16. Имеется ввиду Иван Гордеевич Тодосиенко.