Шутник

   Случилось это в маленькой деревеньке в скором времени после войны. Народ помаленьку оживал, приходил в себя от великой беды. Больше всех доставалось вдовам: бедолагам одним приходилось детей поднимать, дома строить, землю обрабатывать. Мужчины в то время, особенно на деревне, были на вес золота. За них шла настоящая война. Женщины подбирали всяких – только чтобы хоть немного шевелился.
   Одна из таких горемык, доярка Нюрка Рябовая, тоже нашла себе примака. Она его обнаружила в районе, на базаре, когда возила продавать домашние яйца, творог, сметану. Гришка Кичеватый в одной своей особе работал там сторожем, столяром, дворником. При такой занятости человек ещё и умудрялся оказать помощь деревенским молодкам: что-то поднести, найти свободное место на торговых рядах. Те в ответ благодарили его кто, чем мог – кусочком сала, парой яиц, бутылкой молока, несколькими картофелинами. Ночлег его находился там же – на рынке, в маленькой коморке-пристройке, притулившейся к «канторе».
   Гришка был невысокий, худенький, немногословный. В замызганной фуфайке, стареньком галифе неопределенного цвета, разношенных кирзовых сапогах, кепке-восьмиклинке, небритый, он сначала «не упал в глаз» Нюрке – для нее он был «михрютка завалящий, подметайло базарное». Очень уж запущенный был человек, на первый взгляд. Сама Нюрка была «добрая кобылица» – по оценке деревенских.
   Как-то женщина присмотрелась более внимательно к Гришке и приметила, что ни разу не видела его пьяным, обратила внимание и на то, как он ловко управлялся с топором, лопатой, другим инструментом. Нюрка решила прибрать мужика к рукам. Она уже знала от торговок на базаре, что Гришка жил бобылём, был безродником. Одним словом, ничейный мужик оказался на тот момент.
   Нюрка, как только приняла для себя такое решение, надолго не стала откладывать дело, боялась, что другие бабы обнаружат такой клад и быстро подберут. В один из приездов, когда ничейный Гришка помогал ей перетянуть котомки от станционного автобуса до привычного места на рыночном ряду, тут же вступила с ним в переговоры. Гришка на переезд в деревню дал добро: молодка в особе Нюрки ему была по душе.
   После первой же бани, бритья и недорогих Нюркиных обновок, Гришка заблестел, как та новая копейка – не узнать стало мужика. Председатель колхоза, познакомившись с ним поближе, назначил Гришку бригадиром строительной бригады. Пара зажила в мире и согласии. Нюрка еще больше расцвела: известно ведь, что счастье красит, а несчастье гасит.
   На такие крутые перемены в жизни Нюрки деревенские бабы аж позеленели от злости и зависти. А тут еще Гришка-примак как-то незаметно, но довольно быстро прибрал-подновил старенькую (доставшуюся от умерших родителей) Нюркину усадьбу, чем еще больше поддал жару ее подружкам – таким же, как она недавно, одиноким горемычницам. Те начали под любыми предлогами зазывать мужика к себе: одной – щеколду прибить к дверям, другой – ведро со дна колодца достать, третьей – крышу подлатать. Каждая старалась отблагодарить Гришку за работу. А чем? Так известно же – стаканом самогонки. А ее тут местные умельцы гнали с картошки, ржи, бураков, подгнившей садовины – кто с чего умудрялся. Самогонка на деревне была вместо денег.
   Больше всех увивалась возле мужика ближайшая подружка Нюрки Сонька, которую по-уличному за глаза все звали Мейта. У той больше всех на улице находилось дел для Гришки. Человек не отказывался от работы, а со временем и … от стаканов. Но сколько ему, бедолаге малому, надо было тех стаканов? Гришка стал спиваться прямо на глазах. В доме начались ссоры. Во время них Нюрка обзывала Гришку по-всякому, грозилась выгнать примака с селища.
   – Волоцуга! Бодылина ненужная, завалящая. Приблуда ты базарная, откуда только накараскался на мою голову?! Ишь, подобрала, отмочила, отскоблила, высморкала, так теперь и он индюк-петух – хвост распушил. Баб ему подавай, самогонку!? А чтоб ты смолы горячей напился, наволочь! А чтоб у тебя чирьи выскочили на горлянке! А чтоб ты выпрутился! Вот как шугану, так кубарем полетишь с селища! Пьянчуга несусветная!
   – А ты будешь по мне голосить, когда я выпручусь? – спросил как-то Гришка Нюрку.
   – Дулю тебе с маком, а не моего голосу, – аж подпрыгнула та.
Так они прожили еще немного времени. Бабы, как сговорившись, перехватывали Гришку уже прямо на центральной усадьбе колхоза, который находился за три километра от их деревни. После встреч с ними Гришка еле притягивался к Нюркиному дому. Та, на чем свет, кляла-проклинала свою судьбу, мужика-пропойцу, баб-соседок, с которыми «злыгался» ее муж и которого они, «гадюки подколодные», сурочили-споили…
   Каждый раз Гришка на проклятия жены слабо отбрехивался и обещал больше не пить. К Нюрке он прикипел. Да и назад в грязную холодную конуру на базаре уже не хотел возвращаться: при теплом Нюркином боку ему было намного лучше.   
   Но, где ж ты удержишься от соблазна перекинуть рюмку-другую, поднесенную чуть ли не силком той же Мейтой? Нюрка переругалась со всеми бабами, которых подозревала в спаивании Гришки. А с лучшей, когда-то, подружкой Сонькой, даже подралась.
   Как-то Гришка не пришел совсем ночевать, добилась-таки Мейта своего: упоила до беспамятства мужика и просто опрокинула его на скамью, на которой тот, бедолага, сидел-гостевал.
   Нюрка, которой бабы-соседки донесли эту новость, такого вероломства стерпеть уже не смогла: рано-раненько, перед тем, как бежать на ферму, она выставила на крыльцо старенький, облезлый чемоданчик Гришки и повесила на щеколду входных дверей новый замок.
   После утренней дойки молодица побежала домой. Там ее на крыльце ожидала вырванная вместе с пробоем из косяка щеколда с новым замком. Чемоданчик стоял рядом. От нехорошего предчувствия у Нюрки ослабли ноги. Чуть переставляя их через порог в коридор, она оставила открытыми входные двери и… дико завыла-заголосила. Через минуту-другую вой стих…
   Сонька-Мейта тем временем высматривала-выглядывала возле забора и, услышав дикий рев бывшей подружки, в один момент кошкой перескочила через невысокий штакетник и очутилась на крыльце. То, что Сонька увидела, на минуту вогнало ее в ступор: на полу коридора валялась бесчувственная Нюрка, а в проеме кладовки, со сбитым замком на дверях, висел с петлей на шее, высунутым, и, почему-то очень синим языком, Гришка. Один глаз у него был раскрыт. Придя в себя от увиденного, Мейта, не в пример Нюрке, не закричала, не грохнулась в беспамятстве рядом с ней, а, переступив через бывшую подругу, крысою пролезла-протиснулась-прощемилась между ног Гришки в кладовку. Там она, окинув глазом закоулки, бросилась к кадке с крышкой и, отряхивая соль, стала лихорадочно хватать куски сала и запихивать их за пазуху. Когда уже там не хватило места, Мейта шагнула к скрыне. На ней висел маленький замочек. Но он не остановил ненасытную и вероломную соседку-«подружку» Нюрки. Пошарив под скрыней, она вытянула из-под нее ключик на шнурке. Мейта успела открыть и поднять крышку скрыни, нырнуть в нее и запустить руку куда-то в глубину. Она знала, что Нюрка прятала в ней все свои нехитрые богатства, в том числе и деньги, которые собирала на новый дом.
   – Кума, а кума! Ну ты и штука! – уже хотя бы деньги не трогала, оставила нам с Нюркой на похороны. Совести у тебя совсем нет, сала тебе мало? – услышала откуда-то с высоты от крыши Мейта голос Гришки.
   Сонька была не из пугливых, она еще высунула со скрыни голову и посмотрела вверх: на нее глядел двумя глазами, которые чуть не вылазили из орбит (наверное от большого удивления), висельник. Такого зрелища, бедняга, уже не выдержала: левая рука Соньки, которая держала крышку скрыни, подломилась, массивная деревянная крышка с разгона опустилась и накрыла половину Соньки. Наверху остался один озадок молодицы.
   – Вот бабы, лихо вашей породе, я же пошутил, хотел удостовериться любит ли меня Нюрка, и будет ли она по мне голосить, – пробурчал «висельник» и начал расстегивать фуфайку. Под ней на Гришке были вожжи, которые держали его под мышки и тянулись вместе с веревкой-петлей сзади головы куда-то вверх, к одной из перекладин. Освободившись от веревок и спрыгнув вниз, Гришка, с синим от химического карандаша языком, бросился к ближайшим соседям. Те – за бабкой-шептухой Бецыхой…
   Нюрку бабка отпоила-отшептала от большого стресса, а вот Соньку-Мейту не смогла. Та, как дали заключение в районной больнице врачи, умерла от разрыва сердца. Да и позвоночник же оказался перебитым у несчастной той пудовой крышкой скрыни.
   Отсидев три года в тюрьме «за злостное хулиганство», Гришка вернулся к Нюрке. Пить он совсем перестал, как завязало мужику, но, как и прежде, продолжал помогать всем, кто только к нему не обращался. Рассчитываться за работу посылал к жене: та брала от людей, с которыми всеми помирилась, кто что давал, только не самогонку. От Нюрки после всего, что случилось, никто больше не слышал никаких проклятий.