Красная площадь продолжение

Вечером к Кабусовым зашел в шахматы партию сгонять невропатолог Герман Силокристов.
- Надоело.
- Веселей надо смотреть. Миллионы живут и не переживают. Не мы командуем. Не замечать,
они и не трогают. Я, она, живем, терпим. Можно не читать газеты.
- Привык знать, где и что.
- В конце концов тебе платят деньги, ты должен их отработать. А после уроков свои занятия.
Марки, цветочки собирай, газетные ошибки. Хобби укрепляет нервы. Уходи от мира.
- Не могу, понять всё это нужно.
- Ничего не изменится,- Герман был флегматиком. Его не выводили из себя даже радикулитики-
симулянты.
- Удовлетворение для себя. Думаю, значит, живу. Не раб! Пусть со всеми несогласен, смешно,
на стену лезу, сомнут, растопчут, но я не раб, не позволю, чтобы говорили за меня, что я думаю,
как они хотят, чтобы я думал.
- Умней всех?- спросила жена.

Он замолчал. А если, действительно, схожу с ума. Что же я? Голова болит. Пойти в грузчики. Делу
партии верны. Знамя великих свершений века.
Он уставился в страницы "Литературной газеты".
Суета, большие и мелкие проблемы. Ничто не разрешается. Беспрестанное деление. Вечность
амебы. Раздвоение. Коммунизм - антикоммунизм. Почему бессмертна амеба? Она не умирает,
раздваиваясь. Всё примитивное бессмертно, штампованное своей однозначностью.

Может быть, Никсон искренно полагает, что шестой флот - опора мира во всем мире.

Уйти из жизни... и не мешать никому... и не преподавать, не подвигать людей к размышлениям
о смерти... пусть подходят к ней естественно, незаметно, не почувствовав бездны, в которую все
опустимся... бесконечный полет вниз в детских снах - не будет пробуждения, спасительного...
Комизм, живому только дано почувствовать ужас смерти... И не надо на эту тему разговаривать ни
с мамой, ни с Любой... Не заражать, не ждать понимания...

Ядерное оружие благороднее химического, биологического? Идеологического? Кто сумасшедший?
Забить человека, доканать, оболванить. Гори, костер жизни!

Проехать по шару, своими глазами увидеть мир. Знаю, что ничего не знаю, мир не обьять. Ищите
суть! А в чем уверенность, что это правило, а не исключение?

Замызганные сталинисты.
Духовный пролетариат.
Детей я хотела, но не было, а теперь есть. И все юные ленинцы. Забавно жить! Забавно знать, что
под луной ничто не ново. А вот сердце не может не роптать, и гнева не сдержать.
Всеобщее среднее образование не избавляет от невежества.
Народ безмолствует. Массовка, спровоцированная для фильма.

В Молвотицком районе до войны случай был.
Беседу провела учительница в клубе. Провожала ее молодежь. Говорили, смеялись. Вдруг
хрюк-хрю, учительница вздрогнула. Свинья бежит вдоль изгороди.
- Крупская! Крупская! - засмеялись, обьяснили учительнице, что в деревне так прозвали свинью.
Глаза навыкате, как у Надежды Константиновны с базедовой болезнью.
Невдолге вызывают учительницу. Было? Было. Кто кричал? Не знаю. Отпора не дали?... А все же,
кто кричал? Заложить бы ей всю эту вражескую деревню, а она молчит.
Байка, кажется. А учительницы этой больше не видели. Человек она, видимо, хороший.
А прозвище дал свинье жестокий, но наблюдательный человек. Гоголь еще заметил мастерство
русских на клички...

Купались учителя-коллеги в грязной воде, бросались колючками в него, стоявшего на берегу. Он
камнем, чтобы отстали.
- Противопоставляешь себя коллективу?- раздражало, что он не лезет в помойку.
Он подошел и сказал:
- Дурак, скотина.
И во сне же подумал, спросил себя: откуда злость?

СПОРТИВНЫЕ дЕТИ
Культивировать баскетбол в Старом Посаде начали, когда Фима учился в седьмом классе.
Физкультуру преподавал старичок, родители рассказывали, что он мастером был на все виды
спорта, блистал в 20-е годы. Но в глазах ребятишек старый учитель уже не мог себя возвысить.
Появился второй физкультурник. Его быстро окружили любители спорта: и гимнаст, и легкой
атлетикой занимается, играет в волейбол. Под его руководством мальчишкам предстояло
вытоптать траву на баскетбольной площадке.

Стадион - гордость школы. Викентий Матвеевич, а он и тогда директорствовал, человек энергичный,
инициативный, учитель по душевному влечению. Школа занимала несколько зданий. Между ними
пустырь с незасыпанными воронками, диким кустарником, со штабелями дров. Существовал и
освоенный уголок с турником, с шестом для лазания, бумом -гимнастическим бревном. У него на
переменах и после уроков шумно. Сражались. Двое забираются на бревно, махают руками - кто
кого столкнет. Не удержался - падай, на твое место поднимется следующий.

Была и волейбольная площадка. Ранней весной, чуть подсыхало, играли и в лапту здесь.Весенняя
игра, к лету забывали о ней. Тяжело в сапогах или ботинках бегать, снимали их, открывали сезон
босоногий... Земля оттаивала, нагретая солнцем парила в вечерних сумерках.
- Фима, домой!
- Тебя зовут,- отзывались ребята. Кабусов тушевался, молча сердился, мать всегда зовет его домой
раньше всех. Но тут и детей комсостава тюрьмы призывали на насест. Надзиратели не спешили
загонять своих чад.

Строить площадку! - предложение директора встретили с энтузиазмом. Горделиво: лучшая в городе
будет!  Работали после уроков, в воскресенья.

Перекопали весь пустырь. Находили противогазы, патроны, истлевшую марлю, черепа и кости...
Во время войны в школе был госпиталь, Еще не ходили по местам боев юные следопыты, не
переносили останки в братские могилы и не клялись над ними в верности делу отцов. Отец один -
Иосиф Виссарионович. Противогазы - резина уже не годилась на рогатки, марлю и кости сваливали
в яму и засыпали.

В честь открытия провели спартакиаду. Собрались болельщики со всего города. Можно хвастать!
Городской стадион - поле футбольное. А здесь две площадки для волейболистов, две беговые
дорожки - круговая и сотка, есть где играть в баскетбол, городки, прыгать, метать... Гвоздь всего -
волейбол. Товарищеская встреча сборных школы и Старого Посада, точнее, первой и второй
команд города. Слава школы - волейболисты. Постоянно в команде Влас Прокопьевич, учитель
географии, и Юрий Семенович, школьный врач. Остальные, окончив десять классов, покидали
команду и Старый Посад. Редко кто тогда не попадал в институты. И там наши входили в сборные.

За волейбол болели в городе не менее страстно, чем за футбол. Каждый успех только разжигал
страсти. Вспомнить болельщикам приятно начало пятидесятых годов. Школьная команда начисто
переигрывала всех в области, ездила на республиканские соревнования. Какие колы вбивали с
первой линии! Перпендикуляры. Как красиво падали, принимая удары противника! Исповедовали
семиклассники: главное в волейболе - красиво упасть. Потому, видимо, что рост еще не позволял
гасить и резать. Восхищался Фима своим младшим товарищем Шуряном Демушкиным - над сеткой
не выпрыгнуть, но в защите из взрослых мало кто мог потягаться с ним...

Потом Юрий Семенович уехал, Влас Прокопьевич уже не с той упругостью выпригивал над сеткой -
возраст, ветеран, участник войны. Покидали команду самые талантливые школьники. Достойной
замены не появлялось. Пик спортивной славы опустился в историю. Задор молодости, накопленный
за годы войны, рассосался до мирных средних размеров. Заметнее стало, как юноши и девушки
из городка спешат в Ленинград и Москву. Жизнь становилась разнообразнее, не только в спорте
можно было найти отдохновение... Дом пионеров открыли, кружки кружки всякие заработали,
музыкальная школа. На другие виды смещались интересы в спорте...

Вокруг школьного стадиона скамейки, за которыми ровной, подстриженной стеночкой росли
шиповник, сирень, жасмин. А баскетбольное поле зарастало травой...

Кузьма Антонович, новый преподаватель физкультуры, на каникулах тренировал поклонников
новой игры. Траву под щитами вытаптывали.

Днем Фима пропадал на пляже, бродил по реке, по озеру вокруг острова, безуспешно налимов
разыскивал. Другие мальчишки удачливее, лучше соображали в рыбном деле.

Вечером он толкался на спортплощадке. Будь менее стеснителен, более напорист, смог бы
дальше пойти. Да... но это был бы уже не Фима Кабусов. Часто он не попадал в команду не потому,
что хуже других играл. Нет, кто-нибудь решительнее заявлял о желании играть, а ты. Фима, посиди,
в следующий раз выйдешь. И он отступал, не отстаивал свои права, свою очередь играть.

Так и я смогу, думал Фима, наблюдая за тренировками баскетболистов. Игру понимал, успел по
книжкам разобраться, что к чему. Ребята постарше, посмелее подходили: дайте попробовать, Кузьма
Антоныч. Фима мялся, ловил мячи, вылетавшие за пределы площадки.

- Ну что, пацан, вытирай сопли, попробуй,- статный, мускулистый Кузьма Антонович улыбался, стуча
мячом в углу площадки. Поднял мяч на одной ладони, бросил в кольцо. Хлопнул мальчишку по плечу,
легонько подтолкнул. Пацан от радости стал плохо видеть, неловко принял мяч. Однако зрение быстро
поправилось. Первый бросок оказался метким...

                х  х  х
Конечно, инакомыслящим нигде нет легкой жизни, да она и не нужна им. Но сколько требуется сил,
чтобы выдержать плотную беспрерывную опеку, прессинг жестокий по всей площадке.
                х  х  х
Летом после первого класса Кабусову повезло. Местком побаловал мальчика Антонины Петровны -
вручил "горящую", самую дешевую путевку в пионерский лагерь
За пределами городка Фима бывал редко. Иногда мать брала его в ягоды. Однако запомнилась
зимняя поездка за дровами. Мать тащила санки, сын туристом, в буденновке, пальтишке, подшитых
валенках, шагал следом.  Тропа вдоль железнодорожной ветки до карьера в сосновом бору. Там брали
песок и на платформах отвозили к станции. Свисток паровозный. Впервые так близко, гремя,
отпыхиваясь, промчался великан.

За рельсами, на западе - белое поле: два узких удлиненных озера. С дурной славой. Купались здесь
редко, не только потому, что кому охота из города тащиться сюда, но из-за разных тварей, змей,
которые, якобы, жили в воде привольно и подкарауливали купальщиков. Подстерегали любителей воды
и солнца враги и пострашнее: мины, гранаты, снаряды - неразорвавшиеся.

За озерами, у горизонта, хуторок. Там проживала не близкая, но и не слишком дальняя родня Кабусовых.
Случалось, летом мать и сын отправлялись в гости. Шесть-семь лет было Ефиму, но пешие переходы
любой длины не смущали его. Устанет - не признается. Идти - любимое дело, всегда новое. Увидишь
большое недовольное стадо в загонах скотоприемного пункта, поднимешься незаметно, но с
возвышенности откроется огромный простор, оглянешься: весь город виден - станция с башнями,
паровозами, депо, озера  с трех сторон. Впереди поля, болото, вдали у всех горизонтов синеет лес.

И трава в цвету, в запахах. Петляют дороги желтые среди зелени и пятен цветов. И знаешь: в ложбине
будет ручей с вкусной водой, потом покачаешься на пружинистой торфяной тропке... Хорошо бы
дойти до того места, где голубой свод прикасается к лесу!

На хуторе жили сытнее. Домик окружал заросший сад. Памятнее всего мед, тягучий, сладкий, пахучий.
И его вдоволь, макаешь хлебом домашнего печения, не остерегаясь, не сдерживая себя - неудобно
бывает открывать истинные размеры аппетита, если чувствуешь, что еды мало, а ее должно хватить
многим... И чай с медом... Взрослые еще жили войной. Многое потеряли. О потерянном вспоминали,
всплакивали...

Засыпал Фима в мягкой постели у окна. Оно открыто. И на фоне тишины прослушивались звон
кузнечиков, ворчание собаки, позвягивание цепи (в доме чужие, маленький мальчик, и лучше сторожа
держать на цепи). чвакание коровы. По нижней кромке неба перемещалась к северу заря. В комнате
сумрак, его сгущали ветви, они же гасили мановения ветра, и воздух в комнате теплый чуть колыхался.
В блаженстве от меда, сытости, от умиротворенности в природе, сонно и покойно дышавшей после
знойного дня, мальчик засыпал.

Антонина Петровна днем собирала ягоды, рядом с хуторком места, богатые малиной. В дорогу
давали мед, часть его просили продать на базаре.

Летом приезжал из Ленинграда Вова. Могли подружиться... Хуторок на возвышении, внизу, через
дорогу, синело глубокое озеро, привлекавшее рыболовов. Купаясь, Вова нарвался на мину.
О, как жестока война к детям, продолжала их убивать и калечить. И дети не могли отпрянуть от
злых игрушек. Риск, любопытство, смертельно притягательные. Мина, граната:  попробовать -
взорвется ли... интересно подложить патрон в костер - как бабахнет, только пепел и головешки
по сторонам...

Идут за дровами. На голом, открытом всем ветрам мысу чуть ли не другого берега озера большая
изба. Выглядит нежилой. В ней сжались, свернулись до лета цыгане. При тепле возле нее оживленно,
кричат и поют взрослые, визжат и смеются детишки. Мимо идущих так просто не пропустят.
Подбегут - подразнят, камни издали кинут.
Пацаны из города малой компанией остерегались забредать сюда. Быть драке... Геня, Фима, пара
ребят постарше с Северной как-то под осень попали в окружение. Клюкву хотели пособирать.
Цыганята выскочили из кустов с воплями и ножиками. Пришельцы врассыпную. Кабусов растерялся,
выронил нож. Еле выпросил под строжайший наказ матери беречь как глаз свой. Не до ножа, на
низкорослую сосенку вскарабкался. Довольные, лопотали цыганята, скалили в улыбках зубы - есть
пленный!  Плюхнулся в мох, на карачки Фима, вскочил, отпихнул одного, побежал, не оглядываясь,
пока не догнал уже отдышавшихся товарищей. "Ну, обожди, попадутся они нам!"

Кабусовы собирали валежник. Срубить дерево - одной поллитрой от лесника не отделаешься. Да
и когда свежая лесина высохнет?.. Работать в глубоком снегу тяжело. Петровна раскраснелась, раз
за разом вправляла под платок волосы. Наложив возок, она впряглась, сынок подталкивал санки
сзади... В лесу мальчику нравилось, не в тесноте росли могучие сосны, на вид теплого цвета толстая
кора, и где-то в вышине, как кисточки, зеленые макушки... Часто отдыхали. Мать выпрямлялась,
смахивала пот, поправляла на голове платок. Добраться до станции, а там по раскатанным городским
улицам легче.  "Мама, смотри, какая большая собака!" По краю поляны двигался волк. Люди на него
смотрели, и он остановился, уставился на них. Про волков рассказывали только страшное. Мать и
сын ждали. Волк опустил голову, потрусил дальше по краю поляны, оглянулся, в сомнении - так ли
поступаю... Мать не двигалась и держала сына.

Пионерский лагерь располагался в школе. Деревня большая, разбросанная, с полуразрушенной
церковью. Школа на пригорке за околицей... Ехали в лагерь в пасмурный день, на грузовике, стояли
в кузове. Над дорогой нависали деревья, подступали к ней заросли ольхи. Дружно пригибались,
заметив впереди низко нависавшие ветки, ольха шуршала по борту. Общие движения, наклоны,
вскрики обьединяли ребят, располагали друг к другу.

Жизнь нравилась новизной, и Фима старался поступать так, как предлагали правила, вожатые.
В любую погоду утром на зарядку. Обилие жизнерадостных лиц, купание в реке, ягоды на солнечных
полянах, сосны на пригорках, прогулки в глубь леса, ящерицы, греющиеся меж камней, оставляющие
хвосты ловцам... Обжившись, привыкнув, начал посягать на распорядок.Мервый час казался
неуместным - лучше погонять мяч, побродить по реке, сыграть в шашки, убежать в деревню и
забраться в чей-нибудь сад, подсмотреть, чем заняты вожатые.

Вечерами часто собирались у костра, пели. Фима уже знал - голоса у него нет, когда заставляли
подпевать, он только разевал рот... Но это на уроках пения видели и делали замечания...

Теснили правила, начинались прогрешения. Без спроса увязался за старшей группой в лес. Вожатый
предупредил: возвращайся! Не послушался, тайком крался следом... Потом выдвинул требование
и агитировал за него: не спится в мертвый час, потому следует разрешить чтение... Младшую, свою
группу уговорил мертвый час покинуть спальную комнату... Строгий инструктор по физкультуре,
недавно вышедший из армии, фронтовик, требовал подойти к нарушителю без снисхождений: домой
отправить. Но среди воспитателей не было единства. Девушки призывали смотреть на активность
Кабусова терпимее, видели свою задачу в том, чтобы дать энергии мальчика правильное направление,
на пользу всем. Предупредили: еще одно замечание, уедешь досрочно, и так просто не забудется,
сообщим в школу, матери. Самое больное место, жаль маму... Неплохо бы провести бойкот. Фима не
участвовал в общих играх, при вожатых с ним несколько дней не разговаривали.

Антонина Петровна в воскресенье работала и на праздник в лагерь не могла поехать. В этот день
сына возвратили в общество. С накопленной энергией действовал Фима. С утра подметали, место
торжественной линейки посыпали свежим песком, в столовую несли полевые и лесные цветы...
Приезжали гости из города, родители, представители власти. Торжество, горн, барабаны, пионеры
хором чиают взволнованные стихи: за детство счастливое наше спасибо, родная страна... Ленину
слава! Сталину слава!

На линейке Ефим стоял в желтой рубашке, без галстука. Самый младший - еще не вступил в пионеры.
Рубашка не нравилась, мама перед самым отьездом купила с рук, подешевле. Только у меня такая,
девчоночья. Желтая. Но сдерживал неудовольствие.

Песнопения кончились. Футбол. Кабусов стоял в воротах, смотрел на товарищей, на гостей, и так
хотелось блеснуть, показать себя, и особенно, чтобы запомнил  его Юрий Семенович. Фима бывал
в восторге от его игры в волейбол, футбол, и тоже в воротах. В лагерь он приехал к их вожатой Лиде.
Она более терпимо относилась к проделкам Фимы. Неведомая взрослая жизнь. Тили-тили-тесто,
жених и невеста, крепко обнимались, по траве валялись...

Кабусов даже обрадовался, поняв с первых минут, что защищает ворота слабейшей команды. Только
разворачивайся, опасные моменты чередой. Играл вдохновенно малыш - меньше его никого нет
на поле. Он подкатывался под ноги нападающих, бросался на мячи, летевшие и мимо штанги. Слышал.
Зрители начали покрикивать: молодец, этот в желтой рубахе! не гляди, что два вершка, дает! дылды,
не могут малышу закатить. Малыш распалялся. Поймал мяч, но не выбил с рук, а сам повел, обвел
одного, запутался, мяч отобрали, но успел отбежать к воротам. Кончилось тем, что и одиннадцатиметровый
взял...
Потом, скрывая радость, ходил по лагерю, слушал хвалы мальчишке в желтой рубашке. Очень хотелось
на Северную улицу, так сыграть - сразу возьмут в команду большие ребята. И не думал, что за порванную
рубашку тоже придется расплачиваться.

Приехал домой. Не поговорил с мамой, отпихнулся от нежностей, побежал на улицу. В пасмурный день
пустынно. Он пошел во двор Колтуновых. Повезло: увидел Игарешу. Он постарше Фимы, закончил
семилетку, хулиган, заносчивый, лезший в заводилы. Владелец кирзового мяча. Нехотя он согласился
посмотреть на новоявленного Хомича.
- Дальше. дальше,- предлагал Фима Игареше, положившему близко друг друга куски дерна,- чтобы как
настоящие ворота.
- Ладно,- ухмылялся Колтунов,- любишь ты хвастать. Пять щелбанов, если зря шум поднял.
Удар у Игареши сильный, хлесткий, злой. Злым, верно, казался от свистящего шороха, с которым мяч
разрезал воздух. Да еще кирзовый и вокруг своей оси вращался - бывает, в игре попадет в голое пузо -
как наждаком чиркнет.

- Высоко, мне не достать.
- Перебьем.
Не только перехватить мяч. но сделать это красиво. Несколько ударов парировал.
- Вправо, вверх сейчас,- уведомлял Игареша.
Еле дотянулся до мяча одной рукой... упал... закружилась голова.
- Давай, я потяну,- хотел взять Фиму за левую руку, прижатую к груди.
- Мимо ворот летел,- сказал Кабусов, сам попробовал потянуть кисть левой руки. Охнул...

Вывих. И как осекло. Весьма продолжительное время всякое усилие левой рукой отзывалось болью.
И амплуа хотелось сменить - стать нападающим. Большей славы, чем в пионерском лагере, он
уже не снискал.

Однажды с Игарешей Фима увязался ловить дроздов. Поле с цветущим клевером, знакомый ручей
в ложбине, торфяник с ямами и мягкими, упругими тропами. Дремучие заросли кустарника...
Осторожно подкрадывались к сидящим в гнездах птицам - и цап за хвост. Не верилось, что можно
поймать птицу руками. Игареша ловил без промаха, а Фима нет-нет и вздрогнет - неожиданно
дрозд вспорхнет и-под рук. В кустах переполох. Ловцы притаятся, переждут и снова за дело. Птиц
Фима совал за пазуху, у Колтунова был мешок.
Пришли на Северную. Барахтались, щекотали под рубашкой дрозды. Фима не знал, что с ними
делать. Доставал по одному, рассматривал и отпускал. Дома отругали и нашлепали - дрозды
здорово обделали рубашку. Игареша продал птиц на базаре, по рублю за штуку.

Царские семьи - с мужчинами. Кое-кто устроился неплохо после войны, из Германии туманной
вернулись с чемоданами трофеев - одевались в бостон, помаленьку меняли на толкучках тряпки,
часы, аккордеоны... Напротив Кабусовых жил работник исполкома. Приметный дом на улице:
на высоком каменном фундаменте, фигурно обшит вагонкой, ворота прочные, забор плотный.
Большое хозяйство вела мать работника, который в хромовых сапогах, френче и с портфелем
сторонился соседей, и курам чужим не дозволял близко подходить к его владениям. Летом дочь
приезжала. Осталось впечатление - красивая, хотя в памяти нет ни одной черты, что-то смутное,
женственное, полуобнаженное - она загорала на улице. Фиме было семь лет, он только в школу
собирался, в первый класс.

                ххх              ххх

Самое мучительное, когда человека заталкивают в бутылку. Жить он намеревался свободно, с
пользой для общества. Но общество на людей зрело с колокольни, и там внизу, на своих кочках,
они казались одинаковыми, нормальным строительным материалом... Тем, которых протолкнули в
бутылку, легче, посвободнее шевелиться. Мучительнее тем, которых протискивают через горлышко,
тесно, собственное сопротивление усиливает боль.

Быть человеком - главное. А коммунистом - роскошь. Это временное. Полтора века назад коммунистов
не было. Так ли?
Живем, выросли. Кто устроился правильные социологические выводы делать, кто некоронованных
королей Америки обличать. Это легко делать из рукава СССР. Попробуй от себя лично. И обличения-то
высосаны из тех же буржуазных газет... Самим не придумать обличительнее, остроумней.

В столовой очередь. Она раздражала. Мозг неправильно работает, голова горячая, зачесалось тело.
Не выдержал, фыркнул нечленораздельное, торопясь, вышел, уговаривая, успокаивая себя, побрел
по проспекту.

Сейчас писателям языки не отрезают. Трудовое воспитание, моральное воздействие.

               ГОШИНА ЛЮБОВЬ
Шофер Гоша курил папиросы "Дюшес" и разглядывал девушек у танцплощадки. Одна сильно глянулась,
он даже не осмеливался подойти и обьявить:
- Пойдем, я провожу тебя, халява, милая марушечка!
Он обходил и осматривал ее с разных точек, и со всех она ему симпатизировалась, душа его практичная
романтизировалась. Тонкости хотелось в обращении с маркизой грез своих. И проводил он ее только
взглядом. Брел один к своему холостяцкому топчану на окраине города, нагруженный предчувствиями,
обаятельными, горячими. И он разбудил ночную тишь частушкой:
                Ах пальто, мое пальто,
                Не берет замуж никто.
                Выйду в поле, закричу:
                - Караул, замуж хочу!
Он раздвигает ноги прекрасному бутончику. Видение было настолько обьемным, зримым, что Гоша не
мог продолжать движение и остановился для лучшего усвоения наслаждения.

На следующий вечер Гоша осмелился подойти к маркизе грез своих. Подошел трезвый и облитый
одеколоном. Кепочку-восьмиклинку украшал сорванный с клумбы в сквере цветок голубой.
Она скрывала радость знакомства с молодым человеком, хотя очень-очень хотелось замуж. Это ее
последнее желание. Замуж - и дальше никаких забот, ничего не надо добиваться, живи до смерти.
Ее звали Марфой, это упущение мещанской семьи, жившей в эпоху войн и революций только интересами
желудка, когда просвещенная публика благославляла своих детей Конституциями, Гоэлринами,
Сталинами, Светланами (в честь Светы Аллилуевой). Имя дать, брат,- нюх банкирский следует иметь...
верь рекламе: вечно будет жить светлое имя... как назовешь, так и поплывешь...

Она испугалась, чуть не испугав, ей показалось, Гошу неприступностью. Ну и строй из себя целку,
махнет и уйдет. Но шофер не испугался невеждливости дамы - она не из таких, за руп с полтиной,
подумал, порадовался... Через неделю она разрешила подержать себя за талию, а больше -
неприлично, пока не расписались. Очень любила она, когда он говорил о высоких заработках, о
возможности зашибить десяточку-другую на стороне, на левой.

Дело к свадьбе шло. Марфа разрешила погладить ножку, только недолго - потерпи, скоро в загс
сходим... А назавтра он ее не дождался. Сердце сжалось. Недоразумение, занемогла любимая,
неполадка. Но хуже! Она выходила замуж. ... Так?! Да?!- гноилась мыслишка. Он заводил машину
и укреплялся в своих начинаниях. Остолоп! рукой гладил, надо было сразу трунки сдернуть, все
они такие. Представлял, как близок был... и жал на педали. Опустил шланг, заполнилась емкость.
Снова за руль. Подкатил к дому возлюбленной. Никого около, все внутри пили, визжали, кричали
наперебой. Окна открыты, на подоконниках цветы.

- Горько!- вскричал Гоша, забрасывая в окно конец шланга.
Судили ассенизатора, срок дали, потому что не был он революцией мобилизован и призван, а
действовал в корыстных, личных, мстительных целях...

Такую историю любви ассенизатора и Марфы, желавшей замуж выйти, переживали и смаковали
по вечерам в начале пятидесятых годов обыватели и гости Старого Посада, Случилась она, правда,
в соседнем городе. А тут горкомхоз еще не имел ассенизационной машины, на лошадках в ящиках
вывозили на город. Чаще по ночам, Иногда и днем. Завидев обоз золотарей, в одиночку не ездили,
прохожие поспешно сторонились, зажимали носы, стеснялись своих отходов, может, потому. что
они были смешаны с другими. И долго стлался запах  Однако и забегавший вперед обоза...
Похабный, аномальный случай! Людвиг ван Бетховен, переживая сходную с гошиной ситуацию,
создал "Лунную сонату". Никого не тошнит? Вслух никто не признается, а ведь было интереснее
смаковать аналогичные истории, чем заполнять конспекты по истории ВКП(б), обсуждать
вопросы языкознания...