Полная пустота

Посвящается Ольге Олеговне Чугай,
моей наставнице, учительнице, подруге.


Полная пустота — это тебе не дырка на колготке. Это вообще не дырка, потому что у дырки есть края, а у полной пустоты есть только чернила, глубинные и тяжкие, как цыганский зрачок.
Как и полагается цыганскому зрачку, который видел все дороги, кочевал по всем временам, обманул, обокрал и сглазил всякого чужака, полная пустота равнодушна к твоей боли. В пустоте ты чужой (или чужая, одинокая), одинокий и голый (или голая).
Но даже такая вселенская безнадёжность — не повод ходить в дырявых колготках!
Мы так и не узнаем, что заставило милую женщину замереть, будто соляной столб, посреди станции метро Киевская в 19:38 по московскому времени 12 сентября 2017 года: осознание вселенской пустоты или ощущение неудобной дырки на колготке. Что бы это ни было, — страх или понимание, что денег на колготы нет и не предвидится; что оставшийся кусочек жизни будет унизительным, жалким, и в конечном итоге носительницу колгот сожрёт нечернозёмная земля, которая ничего, кроме кладбищенских червей, не родит, и которым, кстати, нетрудно будет добраться до её мёртвой плоти, потому что колготки покойницы предусмотрительно покрыты удобными входными дырками, — какова бы ни была причина, но последствия были очень опасными…
Женщине стало жуть как плохо, так плохо, что хотелось срочно умереть.
За минуту до того, как женщина пожелала себе червей, напротив неё встала цыганка.
— И у тебя не будет денег, и вообще никого  и ничего не будет, - сказала она. Цыганка совсем не злилась. Она говорила нараспев, ласково, вроде как желала счастья без хлопот. Цыганка сказала это просто потому, что женщина не дала ей монетку:
— И давать тебе будет некому, и тебе никто не даст, и тебя никто не возьмёт, и будешь ты пустая, — она говорила назло, но беззлобно. Она говорила, и не переставала лушить семечки. Шелуха прилипла к грязной губе и шевелилась вместе с цыганским ртом. Шелуха сыпалась под ноги, шуршала, тихо подползала к ногам женщины, — иди, пустая, иди, одинокая! — слова вползали в уши, под одежду,  в петли на пальто, под платье, под колготки и сквозь дырки, прямо в поры, прямо в трусы…
Женщина почувствовала сырой, как земля, страх. Мир сомкнулся каменным сводом. Цыганка испарилась, а на женщину шла, разинув чёрную глотку, толпа. Толпа сверкнула десятью рядами зубов — пустых белых лиц с пустыми глазницами: наползающих, грядущих, готовых пожрать жертву.
Женщина упала и потеряла сознание.
Образы, слова и прикосновения, будто петли тонкого капрона, отпускали здешнюю канву, и жизнь разошлась, отворилась бездонной дырой: сгущались, плыли  полупрозрачные воспоминания.
— Пустота — следствие неверия, — сообщил бородатый лектор. Откуда-то из глубин памяти вынырнула летающая тарелка — огромная чаша студенческой аудитории — просторные,  светлые залы институтской юности. Голос преподавателя философии гудел над взъерошенными макушками и  трогательными хвостиками:
— Современная философия называет кризис веры «утратой центра». Мир науки живёт только прогрессом, но будущему нужна не вера, а действие. Пока это светлое будущее не настало, к тому же я лично, — лектор хмыкнул, —  не уверен в его светлости, — мы смотрим в будущее, как в зияющую пустоту. Обычный человек, лишенный опор — Бога или Абсолюта, — теряет равновесие, начинает верить в  инопланетян, ну или в гостей из этого будущего. Если же таковые гости не протянут нам руку помощи, нас ждёт отчаяние. Мы погрузимся в темноту, в сны подсознания, в приметы и предчувствия, страхи сглаза и порчи, словом, в мир языческого ужаса. Из такого ада, сами понимаете, руку вам не протянут. Ну, может копыто… или вилы. Возможно, грабли…
Послышался смех, аудитория круто развернулась, и взмыла в белёсое от жара летнее небо — и растворилась в солнечных облаках где-то над аэропортом.
— Хорошо пошёл, — мужчина с пшеничными усами, щурясь, посмотрел вслед улетевшей тарелке. Он сидел за кофейным столиком в зале ожидания. Поставил на стол пустую уже чашку, стал разглядывать посадочное поле перед окном: медленно разворачивались огромные самолёты, катились крошечные машинки и, будто букашки в поисках цветков, тревожно метались по полю трапы на колёсиках, искали свой самолёт с заветным люком.
В белых плитах зала отражался весь самолётный мир. До  полёта можно отдохнуть, посидеть, но белая спинка стула оказалась очень холодной. Нет, это не стул, это пол. Каменный пол на станции метро Киевская.
— Пришли в себя? Как вы? — усатый мужчина тревожно вглядывался в её лицо.
— Так себе, — сказала женщина, щурясь от света.
— Может, попробуем на лавочку перебраться? А потом я «скорую» вызову… Давайте руку… Встать можете, нет?
— Пытаюсь, — женщина приподнялась на локте, но сразу снова легла, закрыла глаза.
— Да что ж это.. Может, водички надо?
— Не сейчас, — она снова открыла глаза, посмотрела уверенно, ясно, — вообще, лучше кофе. И не сегодня, а завтра. Сегодня не могу, а завтра с удовольствием с вами встречусь.
— Да вы тут кокетничаете! Встать не можете, а кокетничаете..
— Ну да… это, знаете ли, помогает...
— Ну вы даёте!
Женщина, наконец, села; обвела взглядом зал. Внимательно посмотрела на мужчину, улыбнулась:
— Я сейчас видела оздоровительный сон. Дайте руку, я вот до лавочки доберусь и расскажу.
Он рассмеялся, и, прежде чем помочь подняться, одёрнул на ней платье.
— Разрешите, поправлю… не то чтоб мне не нравились ваши ноги, очень даже нравятся… но у вас, пардон, колготочки дырявые…
— Да, да, вижу… неприятно, м-да. И запасных нет.
— Готов подарить вам пару колготок, если что. А то  из-за дырочки еще отмените свидание. А я уже как-то настроился…
— С благодарностью приму колготки, размер XL, телесного  цвета.
— Вы точный человек. И симпатичный.
— Благодарю. В нашей вселенной, полной дыр, надо всегда помнить свой размер колгот.
Мужчина аккуратно усаживал её, слушал, смеялся, его усы смешно топорщились. На соседней лавочке отдыхала дама с авоськой, а из авоськи на мир смотрели два блестящих глаза: мелкая собачонка дрожала, тревожным взглядом обводила зал, ждала каких-то неприятностей. Перед лестницей молодая мамаша пыталась одновременно подхватить и орущего ребёнка, и коляску. Два смуглых парня предложили помощь. Мамаша с облегчением отдала коляску, но ребёнка, конечно, не отдала,  лишь крепче прижала к себе дитя и бодро зашагала вверх. У одного из парней были узкие штаны с низкой посадкой, и, пока он тащил коляску, всем была видна алая в звёздочках полоска трусов — всем, кроме мамаши с ребёнком, ведь они шли впереди. Ребёнок под мышкой тоже, разумеется, ничего не видел, однако он не осудил бы такую моду, он ещё ничего не знал о трусах, предпочитал памперсы. Не стала бы придираться к трусам и собачонка. На встречу мамаше с ребёнком по лестнице спускалась девушка. Шла она на невероятных каблуках, дробными шажками, будто вбивала гвозди в ступени. Второй парень, не отягощенный коляской, загляделся на неё,  и стал бить себя локтем по боку в такт каждому шагу этих каблуков, как будто он был сам себе конём, и сам себя хотел пришпорить… 
Лампы под потолком, сложный калейдоскоп мозаик, поющая, как рой пчёл, толпа, — всё было подсвеченным, ярким, торжественным. Ребёнок на руках у мамаши перестал орать: он обнаружил, что в таком положении очень удобно рассматривать этот прекрасный мир.
12 сентября 2017 года посреди станции метро Киевская в 19:56 по московскому времени черная цыганка вдруг подумала: уеду. Уеду туда, где вольные кони с гривами, как волосы моей бабки, где зелёные поля так же просторны как небеса, где кибитки плывут по дорожке среди моря подсолнухов, и в сердцевине каждого райского подсолнуха — дымчато-белые,  мягкие семечки, ещё не покрывшиеся грубой шелухой.
Ведь где-то же есть небеса моих богов.
И ночи там как чернила.