По следам Рождества Офис, которого не существовало

В бахрушинском музее ее словно ждали. Услышав о цели посещения иногородней гостье сказали, что картины художника сейчас не выставлены. Но. Обратившись к руководству, они непременно дадут ей доступ к ним и откроют запасники. Ничего такого: есть членское удостоверение, к тому же человек приехал сюда не зря. Заскребыш ужаснулась. Кто она такая, чтобы беспокоить тут всех напрасно, да к тому же тревожить запасники.

Отказавшись, она сдала вещи и проследовала в музейные залы, где стала рассматривать экспонаты и фотографии, на которых запечатлелись мужчины в аляповатых лосинах с вытянутыми коленками и женщины в громоздких,  тяжеловесных юбках - пачках. Было хоть и забавно, но веяло архаикой в своей наивности, выглядело нарочным, ненастоящим, неестественным и задавался вопрос: зачем и для чего людям нужно такое искусство, в котором нет ни на капли настоящей правды. Не об этом ли думал сто лет назад другой купец, великий реформатор театра.
 
Между тем Заскребышу был задан вопрос. Вопрос исходил от смотрительницы зала. Узнав о цели путешествия, она спросила: "А правда, что он был такой?" И о том, что в последнее время много об этом говорят. Заскребыш не нашлась что ответить.
Что греха таить: она сама изучила вдоль и поперек эту тему. Недоумевала, что самые близкие друзья уверяют обывателей, что это так. Именно те, кому он доверял,а значит, верил. Зачем все эти люди это о нем рассказывают? Неужели история искусства много приобрела от того, что об этом узнали все, через два десятка лет, и что он хотел бы унести в могилу. Заскребыша разрывали противоречия. Она не могла обидеть лицемерием наивную служительницу зала, но и не могла молчать, чувствуя как брякают секундные стрелки музейных часов, как будто от этого момента зависит: совершает ли она по отношению к чему-то внутреннее предательство.

Надо понять Заскребыша. Кроме того, что была впечатлительна и сентиментальна, она накручивала, наверчивала на себя невесть какие нравственные и этические нормы. К тому же рыльце у самой было не совсем чтобы не так уж и не в пуху. Путалась, противоречила самой себе, выстраивая все за и против, совершенно измучилась, ища правильный ответ, достойный волшебной тетради, которая вчера вдруг возникла из ничего,  да и испарилась, не оставив дармовых правильных ответов вторично.

 Вид у Заскребыша при этом был - это надо сказать! Но служительница ждала, причем, слишком долго ждала ответа. Заскребыш вздохнула, думая о том, что тот человек для нее на самом деле ничего плохого не сделал, в придачу зачем-то пришло на ум что то о заботе, нежности и добре,  и ответила не столько служительнице зала,  сколько самой себе, стараясь как можно больше смикшировать нравоучение, на которое себя обрекла, чувствуя, что не имеет сама на это никакого права. Она могла лишь просить об одолжении,  голосом дружбы, исходящем из сердца, не мучить ее или его такой темой, которую Заскребыш прекрасно понимала, но на которую не находилось верного и прямого ответа.
- Вы работаете в театральном музее. В одном из лучших музеев страны - попросила она скорее глухо, чем просто тихо. - Почему вы не спросите, каким он был художником и актером...
 
Заскребышу было мучительно стыдно. Ведь это не служительница зала, в грязном белье художника рылась она сама и никуда не могла спрятаться, чтобы он выглядел хоть немного приличней, кроме мученья в его глазах, которое она высмотрела однажды.  Разговор состоялся между двоими, но у Заскребыша было чувство, словно кто-то  следит, то ли подглядывает за ее неустойчивым сердцем, в то время как служительница просто молчала и ждала.

Во втором зале стоял удивительный по своему строению большущий хозяйский купеческий стол. Деревянный, но он весь изгибался, струился в стиле модерн, так как принадлежал самому коллекционеру, купцу Бахрушину. Здесь разговор зашел о том, что Волга и ее город подарили Москве многие великие имена, разговор мягко перетек к теме Ваганьково.
- Ой, а вы знаете, что у нас там есть святое место? - спросила ее третья служительница, на что Заскребыш невольно чуть не пошутила:"У кого это там, у вас?".
- Да? - из приличия потянула Заскребыш.
- Да! Там исцеляются люди!
-И где же такое место?  Заскребыш сделала вид, что с интересом поддерживает тему.
- Амфитеатров. Протоиерей!

Глядя на изумленную Заскребыш, как вытянулось у нее лицо в вопросительном знаке, служительница поведала, что место воистину чудесное, это святой, который исцеляет тех, кто к нему приходит по милости Божией.

- Я там сейчас была.
 Заскребыш вспомнила про колено. Оно затаилось и молчало. Почти не беспокоило. Что же на самом деле может обозначать подобная игра природы: его сан и фамилия. Неужели и у актеров, всей прочей театральной братии нашелся наконец-то теперь свой святой, что теперь приглядывает за ними, а значит, и за ней, в котором шелапутам так долго было отказано? Колено  действительно почти не ныло. Поблагодарив служительницу зала, еще раз взглянула на огромный, плавный стол хоть и бывшего, но истинного хозяина данного особняка и направилась в зал последний, считая поездку оконченной и исчерпанной.
 
 Она была грустна, когда присела на банкетку в последней комнате картинного зала. Картины нелепые, серо-зеленые всполохи красок даже близко не стояли с теплыми, сочными красками ее художника, отточенными линиями, яркими и оригинальными, смелыми,  провокационными художественными решениями: великий художник, мастер, которого она только что в суете чуть не предала в угоду праздной болтушке.

К ней подошла последняя служительница музея. И Заскребыш, сама не зная почему, доверилась этой женщине, которая по ее словам, работала здесь всего лишь три дня. Рассказала Заскребыш о цели своей нелепой поездки, о птицах, что летают над головой, протоиерее Амфитеатрове, подлечившему колено;  точеном, классике жанра - купеческом памятнике Бахрушина тонкой работы, но из самого что ни на есть дешевого гранита или мрамора, что делали из нравственных принципов для своих старообрядцы  и о том, как она выразила купцу свое почтение; о том, что она не могла ответить на вопрос своего сердца: зачем и почему она должна делать выбор, если знать и думать о том, что ее совсем не касается?
Но так ли уж не касается? Не ей ли указали дорогу сразу и так вовремя, что если бредешь подобной тропинкой, то очень скоро никуда не придешь. К тому же  ей не светит валютное место, свечки друзей и цветочки поклонников. Впрочем, она не этого и хотела. Но зачем должна учитывать чье - то сгнившее грязное белье из соображений этических, стыдясь пиара на этой теме  или наоборот, опасаясь перед лицом нравственности, если одна симпатичная картина стала прямо таки ее лэйблом, если не добрым амулетом, приносящим, если как следует верить во что угодно -  самую что ни на есть добрую и волшебную удачу.
Саму тему она не хотела бы никак пропагандировать и развивать. Где та грань между художником и произведением, которую как ни крути, а приходится в истории учитывать... в общем, самые изъеденные молью вещи на свете. Припомнилась снова зачем-то тетрадь с правильными ответами, но служительница ответила ей историей на историю.


    История, рассказанная служительницей картинного зала.

 Одна моя подруга - сказала служительница - однажды встретила на фасаде здания объявление и решила войти.  "Центр космической медицины" -  гласила вывеска. Дело происходило в Москве и подруга решила поинтересоваться, что же это за космический центр такой. В офисе сидел человек с аппаратурой, совсем не громоздкой, с чем -то вроде ящичка от совдеповского магнитофона и на вопрос могут ли ей здесь помочь избавиться от хронических заболеваний -   ответил утвердительно. Затем нацепил на подругу  проводочки, проверил что-то на своем крошечном компъютере. На этом все. Женщине было сказано, что она здорова. Недоверчиво она оплатила небольшой счет, ушла крайне разочарованная очередными шарлатанами и жуликами, к которым привело ее бабское любопытство. Однако, вернувшись домой, подруга обнаружила, что в космической медицине ее никто не надул, хоть и почти задарма. Чувствовала она себя прекрасно, словно заново родилась. Тогда обрадовалась несказанно и решила отвести в центр своих близких, чтобы всем выправить здоровье такими простыми проводочками, однако, обнаружила, что недавняя вывеска отсутствовала. На здании в указанном месте не было ни пятнышка, ни тенечка. Адрес она не могла бы перепутать даже если ночью ее разбуди.  Никакого центра! Нигде. А на расспросы о том, куда же он так стремительно подевался люди лишь изумленно смотрели на нее "пить надо меньше" и утверждали, что такой офис здесь никогда не существовал.

Заскребыш слушала историю подруги служительницы, а сама размышляла о том, что художник знал заранее, что с ним произойдет. Примером могла являться одна его картина. Он иногда рисовал свои сны и они сбывались, подчас к его огорчению.
Как-то на картине он изобразил троицу. Наглец. Себя, конечно, с нимбом, и пару друзей. Нимбы ли сделали свое дело, посмеялась ли над ним троица, но в свое время закрыл художник свои глаза точно как на картинке, где он  нафантазировал себя вросшим в почву, поросшим мхом и оплетенным по пояс земными травами. Художник неудачно пошутил, картинка не из веселых, если сверху вместо третьего болталось нечто несуразно мохнатое: то ли человек, то ли баран, а, может, пес на удавке.
Когда пришла пора художнику по настоящему умирать, друзья обратились к официальной медицине. Первая скорая оставила все таки художнику шанс: у нее вообще никаких с собой препаратов не оказалось, но упорные гости на вечеринке художника вершили свое дело до конца и не успокоились, пока вторая скорая своей помощью все же его не доконала. Вот уж действительно, не в чем винить судьбу, если понимать Примету Первого Раза!

Лично у Заскребыша эта примета работала железно. Если чему не быть, или с кем не быть - то, либо намеченное не случалось, либо человек с самого начала проявлял себя не самым лучшим образом. При этом, сам бывал поражен, чего это он такое отчебучил, проявив себя во всей своей несуразности. По собственной воле поведав о себе все и сам! Всю подноготную правденку, словно не человек, а животное или тот же гриб. Он же довольно понятно кричит: я опасен!

   Заскребыш была опрометчива, а, точнее глупа, если не принимала язык природы за чистую монету, или еще того хуже, самонадеянно думала, что недостатки другого это ничего, полная ерунда и это ей по силам. Тогда она непременно была собой же наказана. Ну нельзя же в самом деле думать, что у судьбы, рупора Вселенной есть время обращаться к Заскребышу дважды. Жизнь  - эта да, нянька. Ходит вокруг человечка, нежит, балует, вразумляет, чистит, драит, спасает, дает второй, третий, какой угодно шанс, если счет в банке совсем не обнулен. Но судьба! Она говорит с первого раза. И только так. Ищи свищи потом ее тетрадку с правильными ответами.

Так вот, когда художнику сердобольные друзья помогли умереть, в доме его той же ночью был наведен полнейший порядок: в шкафах, книгах по искусству, картинах. При этом гости жалели, что часть картин он успел отправить на свою первую  в жизни выставку, которую при жизни хоть и  чуть-чуть, но все равно же: не дождался! Где-то в доме находился и тайничок, о котором наверняка знал один из близких художнику людей. А в тайничке деньги за последнюю работу. По меркам того времени такой мелкотне  как Заскребыш требовалось пахать на творческой работе, при этом не есть, ни пить как минимум несколько лет. Вот такой был колоссальный профессиональный  разрыв, но, несмотря на такие вещи несколько тысяч долларов испарились в воздухе и не принесли счастья. Через год один из молодых завсегдатаев квартиры художника затянул на себе удавку. Или затянули, это за сроком давности останется без ответа. Не таков, видимо, был  безобидный художник, чтобы позволить кому не попадя шарить в своих вещах. А, может, совесть. Бывает. Третий  с картинки тоже пробыл не долго. Возможно, от спида. Точно в срок умолкли и  его часы.

  Так, значит, обо всем этом художник знал? Предвидел. Жил с этим.
 Ох, нет! Не стоит обижать настоящих художников! Никто не знает, что они знают о настоящем и будущем, и вообще что у них на уме, когда они читают по снам самую что ни на есть о себе жестокую и неумолимую правду, а в  других порой - невыразимую жуть.