Неизбежность. Одним ожесточеньем воли

*** «Одним ожесточеньем воли»


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/I5KHiRXl7lM


Среди островков и архипелагов эмигрантской поэзии М. И. Цветаева – континент. Масштабы несопоставимы, речь и мышление – тоже. О чём говорит, что думает М. И. Цветаева, – масштабы континента, если не всея земли. Расстояния огромны.
«Россия  не  есть  условность  территории». (М. И. Цветаева).
И вот с меркой мелкопоместного дворянина пытается подступиться к ней хозяин газетной полосы, в прошлом министр каких-то дел Временного правительства, депутат Госдумы последнего созыва и запоздалого на полвека Учредительного собрания, ярый апологет войны до победного конца, профессор двух университетов и проч. и проч. – словом, «мозговик» предреволюционной номенклатуры вершителей судеб, свято верящих, что действуют во благо России. Что это, глупость или измена? Глупость и цинизм обывателя, истерия и измена Слову.
– Не «попутчество», а одинокое сотворчество, – говорит М. И. Цветаева. – И лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться. Лучше всего послужит поэт своему времени, когда о нём вовсе забудет (о нём вовсе забудут). Современно не то, что перекрикивает, а иногда и то, что перемалчивает. («Поэт и время». С. 340).


Отцам

2

Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью
По колено в земле,

А сединами – в звёздах!
Вам, слышней камыша,
– Чуть зазыблется воздух –
Говорящим: ду – ша!

Только душу и спасшим
Из фамильных богатств,
Современникам старшим –
Вам, без равенств и братств,

Руку веры и дружбы,
Как кавказец – кувшин
С виноградным! – врагу же –
Две – протягивавшим!

Не Сиреной – сиренью
Заключённое в грот,
Поколенье – с пареньем!
С тяготением – oт 

Земли, над землёй, прочь от
И червя и зерна!
Поколенье – без почвы,
Но с такою – до дна,

Днища – узренной бездной,
Что из впалых орбит
Ликом девы любезной –
Как живая глядит.

Поколенье, где краше
Был – кто жарче страдал!
Поколенье! Я – ваша!
Продолженье зеркал.

Ваша – сутью и статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к платью
Плоти – временному!

Вы – ребёнку, поэтом
Обречённому быть,
Кроме звонкой монеты
Всё – внушившие – чтить:

Кроме бога Ваала!
Всех богов – всех времён – и племён…
Поколенью – с провалом –
Мой бессмертный поклон!

Вам, в одном небывалом
Умудрившимся – быть,
Вам, средь шумного бала
Так умевшим – любить!

До последнего часа
Обращённым к звезде –
Уходящая раса,
Спасибо тебе!

16 октября 1935



– Искусство, религия, философия – это и есть те главные вещи, Ася, от которых ты видишь тень. И познание себя в их свете – самое сокровенное.
– Не понимаю, Макс. Мне это пустые слова.
– Это я и сказал тебе. А вот когда ты проснёшься в них, тогда всё вокруг так наполнится!..
«Современность не есть всё моё время. Современное есть показательное для времени, то, по чему его будут судить: не заказ времени, а показ. Современность сама по себе отбор. Истинно современное есть то, что во времени – вечного, посему, кроме показательности для данного времени, своевременно – всегда, современно – всему». (М. И. Цветаева. «Поэт и время». С. 341).
И. В. Кудрова пишет:

«Совсем не нужно было быть непременно высоколобым интеллектуалом, чтобы заслужить её внимание и расположение: она скучает как раз с плоскими умниками, “мозговиками”, как назвал их ещё Андрей Белый, с самоуверенной посредственностью, рассуждающей о судьбах человечества. С такими ей пронзительно одиноко, “пустынно”, она с трудом “держит” приличное выражение лица – а иногда и не выдерживает. У неё возникает ощущение “собаки, брошенной к волкам, то есть скорее я – волк, а они собаки, но главное дело – в розни”, – пишет она Буниной.
Она признаётся и в настигающем её временами “ужасном одиночестве совместности, столь обратном благословенному уединению”. Ибо совместность ужасна, когда она – дань суетной необходимости, или этикету, или ещё чему-нибудь в этом роде. Именно о таком она записывает: “Когда я с людьми, я несчастна: пуста, т. е. полна ими. Я – выпита. Я не хочу новостей, я не хочу гостей, я не хочу вестей. У меня голова болит от получасовой ‘беседы’. Я становлюсь жалкой и лицемерной, говорю как заведённая и слушаю как мертвец. Я зеленею. Чувство, что люди крадут моё время, высасывают мой мозг (который я в такие минуты ощущаю как шкаф с драгоценностями!), наводняют мою блаженную небесную пустоту (ибо небо – тоже сосуд, т. е. безмерное место для) – всеми отбросами дней, дел, дрязг…”».

(И. Кудрова. «Вёрсты, дали…». С. 304–305)



*   *   *

Люблю ли вас?
Задумалась.
Глаза большие сделались.

В лесах – река,
В кудрях – рука
– Упрямая – запуталась.

Любовь. – Старо.
Грызу перо.
Темно, – а свечку лень зажечь.

Быть – повести!
На то ведь и
Поэтом – в мир рождаешься!

На час дала,
Назад взяла.
(Уже перо летит в потёмках!)

Так. Справимся.
Знак равенства
Между любовь – и Бог с тобой.

Что страсть? – Старо.
Вот страсть! – Перо!
– Вдруг – розовая роща – в дом!

Есть запахи –
Как заповедь…
Лоб уронила на руки.

Вербное воскресенье 
22 марта 1920 



Конечно, кроме крикунов, была критика не перекрикивающая, внимательная, вдумчивая. Это были голоса Д. П. Святополка-Мирского, В. Ф. Ходасевича, А. В. Бахраха, М. Л. Слонима.
«Художник тем отличается от философа, – растолковывал В. Ф. Ходасевич, – что его дело – проникновенное видение и переживание мира, но не прямое суждение о нём. То, что поэт увидел и как увидел, может быть предметом критического и философского осмысления. “Философия” поэта не излагается в его творчестве, но оттуда извлекается. (Поэтому для философа есть смысл искать у поэтов “свидетельств” и наблюдений, поэт же, перелагающий стихами философа, поэтически безнадёжен: он насилует природу поэзии.) Полагаю, что кое-что любопытное можно извлечь из поэзии Цветаевой, потому что она – созерцатель жадный, часто зоркий и всегда страстный. Она сама меньше всего философствует, больше всего записывает. Её поэзия насквозь эмоциональна, глубоко лирична даже в её эпических опытах. (Мне уже доводилось указывать, например, что её сказка “Молодец” есть ряд песен, лирических моментов, последовательностью которых определяется ход событий.) Эмоциональный напор у Цветаевой так силён и обилен, что автор словно едва поспевает за течением этого лирического потока. Цветаева словно так дорожит каждым впечатлением, каждым душевным движением, что главной её заботой становится – закрепить наибольшее число их в наиболее строгой последовательности, не расценивая, не отделяя важного от второстепенного, ища не художественной, но скорее психологической достоверности. Её поэзия стремится стать дневником, как психологически родственная ей поэзия Ростопчиной». (В. Ф. Ходасевич. «Рец.: Марина Цветаева. После России»).
Из письма М. И. Цветаевой А. А. Тесковой 24 ноября 1933 года:

«Стихов я почти не пишу, и вот почему: я не могу ограничиться одним стихом – они у меня семьями, циклами, вроде воронки и даже водоворота, в который я попадаю, следовательно – и вопрос времени. Я не могу одновременно писать очередную прозу и стихи и не могла бы даже если была бы свободным человеком. Я – концентрик. А стихов моих, забывая, что я – поэт, нигде не берут, никто не берёт – ни строчки. “Нигде” и “никто” называются “Посл<едние> Новости” и “Совр<еменные> Записки”, – больше мест нет. Предлог – непонимание меня, поэта, – читателем, на самом же деле: редактором, а именно: в Посл<едних> Нов<остях> – Милюковым, в Совр<еменных> Зап<исках> – Рудневым, по профессии – врачом, по призванию политиком, по недоразумению – редактором (NB! литературного отдела). “Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно”.
Эмиграция делает меня прозаиком. Конечно – и проза моя, и лучшее в мире после стихов, это – лирическая проза, но всё-таки – после стихов!»
(М. Цветаева. Письма. Т. 6. С. 406).



Подруга

12

Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть теплом – пыль и дёготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, – должно быть,
Выздоравливаю от зимы.

Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов – не жаль!
Стук колёс и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.

Голова до прелести пуста,
Оттого что сердце – слишком полно!
Дни мои, как маленькие волны,
На которые гляжу с моста.

Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом…
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы.

13 марта 1915 



– Если уж я, преподающий в двух университетах, новой цветаевской поэзии не понимаю, то, может быть, это плохая поэзия? Или не поэзия вовсе?.. (П. Н. Милюков).
Глупость и цинизм обывателя, истерия и измена Слову – обыкновенная до банальности глухота, непонимание родного слова и страны, из которой родом оно. По недоразумению ли П. Н. Милюков – историк и редактор газеты, а Руднев возглавляет литературный отдел эмигрантского журнала? Скорее, неизбежность, чем недоразумение.
– У Слоттердайка замечательный есть набор документов, размышлений и рассуждений – из них становится ясно, что среди целого ряда факторов, способствующих становлению фашизма, был истерический цинизм. Знаете, это звучит так, что если убрать слова Германия и 33-й год, это звучит так, как будто это списано с натуры нашей сегодняшней жизни. Потому что люди, которые впадают в истерику… уж простите меня, развелось так много истерических мужчин, которые думают, что дело критики это дело истошного визга. (Из интервью Нелли Мотрошиловой телепрограмме «Под знаком пи». 1992 год).
– Что есть лицо эмигранта? Лицо эмигранта есть посмертная маска, снятая ещё при жизни. (Дон-Аминадо).


Стол

6

Квиты: вами я объедена,
Мною – живописаны.
Вас положат – на обеденный,
А меня – на письменный.

Оттого что, йотой счастлива,
Яств иных не ведала.
Оттого что слишком часто вы,
Долго вы обедали.

Всяк на выбранном заранее –
<Много до рождения! – >
Месте своего деяния,
Своего радения:

Вы – с отрыжками, я – с книжками,
С трюфелем, я – с грифелем,
Вы – с оливками, я – с рифмами,
С пикулем, я – с дактилем.

В головах – свечами смертными
Спаржа толстоногая.
Полосатая десертная
Скатерть вам – дорогою!

Табачку пыхнём гаванского
Слева вам – и справа вам.
Полотняная голландская
Скатерть вам – да саваном!

А чтоб скатертью не тратиться –
В яму, место низкое,
Вытряхнут <вас всех со скатерти:>
С крошками, с огрызками.

Каплуном-то вместо голубя
– Порх! душа – при вскрытии.
А меня положат – голую:
Два крыла прикрытием.

Конец июля 1933 



«Вытряхнут вас всех с огрызками… а меня положат – голую: два крыла прикрытием» – вот те синтетические образы, символы общечеловеческого, за которые некогда ратовал В. Я. Брюсов, а не «просто беглые портреты родных и знакомых и воспоминания о своей квартире». Квиты: «вами я объедена, мною – живописаны»…
Истерия 1930-х захлёстывала Германию и Россию.
Глава Союза русских писателей и журналистов в Париже Милюков, все политические проекты которого к тому времени потерпели крах, дорабатывал «новую тактику», направленную на внутреннее преодоление большевизма: продолжение вооружённой борьбы внутри России и иностранная интервенция более не были актуальны. Теперь он уже не кадет, но один из лидеров Парижской демократической группы Партии народной свободы и выступает не только за уничтожение помещичьего землевладения, но и за развитие местного самоуправления… спрашивается, в какой России? 
Истерия на свой лад захлёстывала и русскую эмиграцию: в апреле 1934-го было подписано соглашение о создании «Всероссийской фашистской организации» со штабом в Харбине; в речах и статьях иных русских изданий слова «Русь», «Россия», «русский мессианизм» повторялись чуть ли не в каждом абзаце.
– В облатке, сильно подслащённой «патриотизмом», неискушённый читатель или слушатель готов был глотать, не замечая, ту же отраву расизма. На этот раз – русского. (И. В. Кудрова).
Это с одной стороны. С другой, как было не угодить в капкан «Союза возвращения на родину»?! В 1925 году истёк трёхлетний срок изгнания из СССР известных писателей, философов и учёных, и советская страна готова была распахнуть объятия для некоторых из них хотя бы ради того, чтобы посеять смуту среди эмигрантов. Призывая «засыпать ров» между эмиграцией и Россией, «Союз» проповедовал, что долг русского интеллигента разделить со своим народом все испытания.


Страна

С фонарём обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны на карте –
Нет, в пространстве – нет.

Выпита как с блюдца, –
Донышко блестит.
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?

Заново родися –
В новую страну!
Ну-ка, воротися
На спину коню

Сбросившему! Кости
Целы-то – хотя?
Эдакому гостю
Булочник – ломтя

Ломаного, плотник –
Гроба не продаст!
Той её – несчётных 
Вёрст, небесных царств,

Той, где на монетах –
Молодость моя,
Той России – нету.

– Как и той меня.

Конец июня 1931 



Под прикрытием «Союза возвращения на родину», а с 1937-го ещё и Советского павильона Всемирной выставки в Париже работали агенты иностранного отдела НКВД. Мужу М. И. Цветаевой С. Я. Эфрону, видному деятелю евразийского движения, предложили помощь в субсидировании своего издания и – без какого-либо вмешательства в дела редакции!..
«Постепенность, неторопливость в плетении паутины, продуманный отбор “случайно” подворачивающихся собеседников – кто сочинял все эти спектакли-ловушки? Кто обучал лицедеев, кто разрабатывал режиссуру? Исторически несправедливо, что до сих пор нам неизвестны имена московских виртуозов, сумевших одурманить не только доверчивого Сергея Яковлевича, но и таких маститых волков политики, как Шульгин и Савинков…» (И. Кудрова. «Вёрсты, дали…». С. 335).
С начала 1930-х  он провожал уезжавших в Россию – «в край – всем краям наоборот!» – друзей-эмигрантов, в июне 1931-го подал прошение о советском паспорте. Ради искупления белогвардейского прошлого С. Я. Эфрон пошёл на сотрудничество с «вежливыми человечками» из НКВД, занятыми среди прочего физической ликвидацией вышедшей из доверия агентуры.
– Времени у нас часок, – понимала она ещё в 1920-м. – Дальше – вечность друг без друга!


*   *   *

            С. Э. 

Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблёклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стёклах, –

И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец – чтоб было всем известно! –
Что ты любим! любим! любим! – любим! –
Расписывалась – радугой небесной.

Как я хотела, чтобы каждый цвёл
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечёркивала – имя…

Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях.

18 мая 1920 



– Современность в искусстве есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших. Завтрашняя газета уже устарела. Из чего явствует, что большинство обвиняемых в «современности» этого обвинения и не заслуживают, ибо грешат только временностью, понятию такому же обратному современности, как и вневременность. Современность: все-временность. («Поэт и время». С. 341).
Из интервью М. Цветаевой «Последним новостям» 24 октября 1935 года:

«Дней 12 тому назад мой муж, экстренно собравшись, покинул нашу квартиру в Ванве, сказав мне, что уезжает в Испанию. С тех пор никаких известий о нём я не имею. Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался. Его близкое участие во всём, что касалось испанских дел (как известно, “Союз возвращения на родину” отправил в Испанию немалое количество русских добровольцев), мне также было известно. Занимался ли он еще какой-либо деятельностью и какой именно – не знаю.
22 октября около 7 часов утра ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку. Затем я была приглашена в сюрте насьональ, где в течение многих часов меня допрашивали. Ничего нового о муже я сообщить не могла».
(Цит. по: И. Кудрова. «Вёрсты, дали…». С. 321)


*   *   *

Когда я гляжу на летящие листья,
Слетающие на булыжный торец,
Сметаемые – как художника кистью,
Картину кончающего наконец,

Я думаю (уж никому не по нраву
Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),
Что явственно жёлтый, решительно ржавый
Один такой лист на вершине – забыт.

20-е числа октября 1936 



– Собственно говоря, мужчины должны быть мужчинами. Они должны думать не о том, чтобы громче закричать, как нам плохо. Обстоятельная критика, разбор того, что в современном мире происходит неблагополучно, – это надо делать, но делать наиболее точно, наиболее обдуманно… Перестать отчаянно суетиться, ведь мы же так суетимся, что уже не видим, уже иногда не замечаем своих друзей. Заглянуть в самих себя, посмотреть, что же, в сущности, с нами происходит, не в этом ли сейчас спасение? Не в этом ли спасение для нас и для наших детей и внуков, ведь это очень опасная болезнь эта неприкаянность, этот постоянный страх. (Нелли Мотрошилова. Из интервью 1992-го года).
Глядя со стороны, можно было с досадой воскликнуть:
– Хотят любить Цветаеву и за неё любят Сергея. А он был убийца.
На что возражали:
– Вы не уважаете Марину Ивановну.
– Нет, Марину я уважаю.
– Моя мать была участницей покушения на Столыпина, и я свято чту её память.
– А моя мать была членом Народной Воли, и я тоже свято чту её память. Но ни ваша мама, ни моя не были агентами сталинской разведки… Марина про Сергея была отлично осведомлена. Но у неё роман за романом, а Сергей – это прошлое, давнее. Что он и какой он – ей было уже всё равно. («Записки об Анне Ахматовой». Т. 3. 16 ноября 1964 года).


С. Э.

Я с вызовом ношу его кольцо
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. –
Его чрезмерно узкое лицо –
Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны! –
Под крыльями распахнутых бровей –
Две бездны.

В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху. –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.

Коктебель. 3 июня 1914 



– Ах, несмотря на гаданья друзей, будущее – непроглядно.
Прежде мужа в Советский Союз вернулась дочь М. И. Цветаевой Ариадна Эфрон. Сыну Георгию (Муру) одноклассники в лицо выкрикивали оскорбления, ведь судя по милюковским «Последним новостям», они с матерью стали «агентами Ежова за границей». Нужно было уезжать либо далеко на запад, либо обратно на восток.
На восток – к мужу и дочери. На запад – к кому?
– Только маленький часок я у Вечности украла.
Через неделю после обыска и допроса М. И. Цветаевой в заокеанском Ричмонде, штат Вирджиния, умер внук декабриста, бывший директор Императорских театров, давний её друг князь С. М. Волконский. На панихиде в католической церкви Святой Троицы в Париже собралось эмигрантское общество:

«М. И. Цветаеву я видела в последний раз на похоронах (или это была панихида?) кн. С. М. Волконского, 31 октября 1937 года. После службы в церкви на улице Франсуа-Жерар (Волконский был католик восточного обряда) я вышла на улицу. Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слёз глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая, сложив руки у груди. Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса, в котором был замешан её муж, С. Я. Эфрон. Она стояла, как зачумлённая, никто к ней не подошёл. И я, как все, прошла мимо неё».
(Н. И. Берберова. «Курсив мой»)



Генералам двенадцатого года

Сергею 

Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.

И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след –
Очаровательные франты
Минувших лет.

Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.

Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера –
Малютки-мальчики, сегодня –
Офицера.

Вам все вершины были малы
И мягок – самый чёрствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!

---------

Ах, на гравюре полустёртой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвёртый,
Ваш нежный лик,

И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.

О, как – мне кажется – могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать – и гривы
Своих коней.

В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.

Три сотни побеждало – трое!
Лишь мёртвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы всё могли.

Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.

Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие –
И весело переходили
В небытие.

26 декабря 1913
Феодосия



«Поэтика прошлого века не допускала одержимости словом; напротив, требовала власти над ним. Поэтика современная, доходящая порой до признания крайнего словесного автонимизма и во всяком случае значительно ослабившая узлы, сдерживавшие “словесную стихию”, даёт Цветаевой возможности, не существовавшие для Ростопчиной. Причитания, бормотание, лепетание, полузаумная, полубредовая запись лирического мгновения, закреплённая на бумаге, приобретает сомнительные, но явочным порядком осуществимые права. Принимая их из рук Пастернака (получившего их от футуристов), Цветаева в нынешней стадии своего творчества ими пользуется – и делает это целесообразнее своего учителя, потому что применяет именно для дневника, для закрепления самых текучих душевных движений. И не только целесообразней, умней, но главное – талантливей, потому что запас словесного материала у неё количественно и качественно богаче. Она гораздо одарённее Пастернака, непринуждённей его – вдохновенней. Наконец, и по смыслу – её бормотания глубже, значительней. Читая Цветаеву, слишком часто досадуешь: зачем это сказано так темно, зачем то – не развито, другое – не оформлено до конца. Читая Пастернака, за него по человечеству радуешься: слава богу, что всё это так темно: если словесный туман Пастернака развеять – станет видно, что за туманом ничего или никого нет. За темнотою Цветаевой – есть. Есть богатство эмоциональное и словесное, расточаемое, быть может, беспутно, но несомненное. И вот, говоря её же словами, – “Присягаю: люблю богатых!”. Сквозь все несогласия с её поэтикой и сквозь все досады – люблю Цветаеву». (В. Ф. Ходасевич. «Рец.: Марина Цветаева. После России»).


*   *   *

Если душа родилась крылатой –
Что ей хоромы – и что ей хаты!
Что Чингис-Хан ей и что – Орда!
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, неразрывно-слитых:
Голод голодных – и сытость сытых!

18 августа 1918



– Il faut etre absolument moderne. Надо быть до конца современным. (Артюр Рембо).
«Быть современником – творить своё время, а не отражать его. Да отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником – творить своё время, то есть с девятью десятыми в нём сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика.
Со щей снимают накипь, а с кипящего котла времени – нет?» (М. Цветаева. «Поэт и время». С. 342).
Да, Россия  не  есть  условность  территории:
– Я никогда не буду утверждать, что у здешней берёзы «дух не тот». Они не Русь любят, а помещичьего «гуся» – и  девок.
Прошение о въездной визе в СССР к «очаровательным» людям, визе в нежизнь, добровольный приговор свободе и самой себе, М. И. Цветаева подала в начале зимы 1937-го.


*   *   *

Ты, чьи сны ещё непробудны,
Чьи движенья ещё тихи,
В переулок сходи Трёхпрудный,
Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звёздно
Начат жизненный первый том,
Умоляю – пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен
И не продан ещё наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.

Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь ещё, спеши!
В переулок сходи Трёхпрудный,
В эту душу моей души.

<1913>