Столичные тварьцы

Столичные тварьцы

С. Семеновичу

К приезду десанта областной филармонии готовились. Особенно бобылки да разведенки. Так хочется впустить в истосковавшуюся, но и чуточку задремавшую душу толику тепла — через хорошую задушевную песню, через стихотворение об истинной, неразменной любви, рассказанное со сцены с выражением да с понятием. А бывает, привезут мужиков в трико – те задорно станцуют и спляшут, и это так бодрит нутро, что разговоры на тему увиденного в учительской, в конторе колхоза, в сельпо, на лавке или на бревнах у подворья то и дело возникают назавтра и много позднее.
 Слишком монотонна и предсказуема жизнь села. А тут все-таки культура из областного центра. И вполне обычное дело — творческая встреча артистического десанта с сельской интеллигенцией вечером после концерта. Мужики иногда приезжают такие — посмотришь — в дрожь бросает и будит задремавшие инстинкты. А случись ненароком прикоснуться локтем или там бедром в момент, когда сдвигаются в фойе столы, немудрено и в обморок упасть. В прошлом у каждой, почитай, мужик тракторист либо шоферюга. За редким счастливым исключением, сплошь алкаши да маргиналы.
…На улице встретишь такого, выписывающего на пыльной дороге кренделя, и думаешь: где твои очи, Лизонька, были, когда после окончания физмата на перекладных да на попутках лишь на второй день добралась ты в эту обтерханную глушь. Ну присмотрелась бы хоть годочек-другой, ну прикинула без суеты, — глядишь, и поостереглась бы. И тогда не Колька, а может, Сергей Петрович или еще кто теперь обретался бы рядом — для души радость, и телу хорошо. Пусть и не красивше был бы Коленьки, благоверного твоего. Да хоть и хроменький. Но не такой вот богодул, который, придя домой под утро, от порога обязательно метнет один сапог на холодильник, другим прицелится в тебя, а попадет на обеденный стол. А раз в квартал, будто по дьявольскому графику, с топором за тобой через всю деревню пробежится, пока соседки-сплетницы делают ставки, будто на тотализаторе, — догонит Коляша в этот раз или не догонит. И потом неподдельное разочарование на заплывших салом мордах. Власти сельской, как и директору колхоза, всё по барабану. Как же — первый комбайнер на деревне, флажок вон висит на тракторе. И на Доску почета «первый» помещен в строгом костюме и галстуке в мелкий горошек. Тьфу — на тебя! Да только когда это было — чтоб в строгом костюме. И где он, тот костюм с жилеткой? Сейчас все больше в одеждах попроще, чтоб подходяще было пьяным лежать за заплотом. Ужасом да сульфазином вся крестьянская солидность и основательность вышли, даром, что на три раза пролечила в психушке. А былого достойного человека к жизни не вернуть. Вот и кукуй одна.
…И где твои оченьки были, Катенька, когда после окончания ветеринарного факультета приехала в забитую, заколоченную истлевшими досками дыру ты, молодая да неопытная дуреха?!
«Ой, не упустить бы привалившее счастье, подружки!» — немедля отписала однокашницам.
 Как же — первый парень на деревне! Как подраться — Павлуха лучший: «Я за тя, Катюха, кого хошь порву, и здеся в Дубовке, и в соседней Березовке. А хошь — на гастроль в областной центр, на набережную. За тя всё могу! Только пальцем направление покажь!»
Катюша и Елизавета — первые затейницы по части организации вечеров дружбы с приезжими творцами. Дети в городе, как-то устроены: одни учатся, другие мучатся по съемным жилухам. Мужья в отставке. Словом, свободны подружки, открыты для эмоционального общения и обмена.
И вот уже бежит автобус филармонии по пыльной сельской дороге, водила предупредительно начинает притормаживать задолго до Дома культуры, чтоб не запылить традиционные хлеб-соль и лучшие наряды сельских красавиц второй молодости. Настроение приподнятое, мажорное. Пусть и репертуар не сильно свежий, и лица артистов примелькались, словно дальняя родня. Но ближе к делу, рассаживайтесь: артисты готовятся ударить культурой по замшелому бытию селян.
…Как водится, «гармонист» Леха Прокушин долго настраивает фонограмму — минус голос. Всем своим видом режиссер демонстрирует, кто тут главный. Он настойчиво и несуетно отлаживает звук, двигая и переставляя аппаратуру по сцене, временами поглядывая, как наполняется зрителями зал. Пробует пустить фонограмму то «по низам», то «по верхам», подмигивая старым знакомым. Лиза сегодня отвечает за низы, ну а Катюха — за верхи. Как всегда, долго прокашливается в микрофон, стилизованный под пятидесятые, облаченный в заглаженный до холодного блеска смокинг, тенор Серебров. И вот наконец-то нешуточно огорчивший пожилого исполнителя классического репертуара комок подался по горлу, певец благополучно прокашлялся. Первые зрители, участливо, со страдательными гримасами на лицах наблюдавшие за мучениями тенора, вздохнули с облегчением. Как всегда, артистичен на разминке лохматый бард и поэт Сильвестр Семенович. В этот раз поэт попробовал для разогрева связок пропеть под аккомпанемент семиструнной гитары собственную нетленку о любимой родине, о любимом себе:

На вопрос такой не ответишь прямо.
В двух словах ответить не сумею я.
Родина моя — это папа с мамой,
Брат, моя любимая, дочка и друзья.

— Вроде и про Родину, — шепнула Катерина, — а в стихотворении, почитай, вся биография и творческая судьба: про жену, про детей, про подружек, — ревниво подвела она черту.
— Да не про жену он… — не согласилась Елизавета. — Про любимую. Ты различай, пожалуйста. Может, Сильвеструшка тебя имел в виду. Ну и про ребенка. Странно было б, если у такого мужика с сединами, у такого красавца, будто Валерий Леонтьев, да не было б детей.
— Меня-то он имел в виду еще в позапрошлый приезд. В библиотеке, — рассуждала шепотом Катерина. — Да только любимой не называл. Им бы только оторваться от семьи да оприходовать, словом, — справить мужичье дело. По месяцу ездят по районам. Всякие, понимаешь, люди на гастрольном пути встречаются.
— А вообще-то согласись, Кать, здорово: в маленьком стихотворении, почитай, и Родина, и вся суть жизни. Ну, не талант ли, а, скажи?!
— Все они, Лизуха, кобели: хоть наши с тобой сэпэтэушники-трактористы, хоть эти грамотные, из филармонии. С собой в город все одно не позовут. И здесь не останутся. Не в жилу им за гусями ходить да обваренных кипятком куриц щипать.
— Это мы-то с тобой — обваренные кипятком курицы? — хихикнула Лиза. — Мы с тобой красавишны хоть куда. Вон приплыла на концерт главбухша. Вот та — курица, бройлер перекормленный, с тремя подбородками! А мы с тобой — будто две мармеладки в сахаре. Пальчики оближешь!
Зазвучали аккорды фонограммы, и тенор Серебров, выставив вперед живот, едва скрываемый белой сорочкой с рюшечками, уверенно взял нужную ноту.
— Как, как он сказал? — заерзала на стуле Катерина. — Какое-такое название произведения смешное?
— «Полонез», — шикнула на подругу Елизавета. — Не мешай людям слушать. В кои-то веки оторвалась от внуков, от тетрадей да огорода, а ты не даешь послушать, — Лиза крепко обняла подругу за руку, удерживая от чересчур бурных и обнаженных чувств. Катюха — человек эмоциональный, в крайних проявлениях даже и эксцентричный, в порыве может и приготовленный заранее букет полевых цветов метнуть в исполнителя. Но тут Катерина и сама успокоилась, даже чуточку погрустнела.
— Лизка, а ты знаешь, какой у меня в огороде полыньез? Я уже плюнула на все. Ну не могу я при нынешних дождях бороться с проклятой травой. Прополю грядку, обернусь, а позади меня уже полынь в рост поднялась, будто насмехается надо мной. Детей в помощь призывала из города. Да им, вишь, не в жилу. А этот… Пласидо Доминго расстроил меня напоминанием про мою заботу, — всхлипнула Катерина.
Следом за тенором вышел режиссер действа Леха Прокушин. Выставил вперед ногу, в такт дрыгая острой коленкой, противно отклячил губу и противным же визгливым голосом прочитал из Марины Цветаевой:

Поэт — издалека заводит речь.
Поэта далеко заводит речь…
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьет…

— А хорошо-о-о. Хорошо-то как, — сильно сжала Елизавета руку подруги. — И даже перестаешь замечать, что оратор визжит и блеет, будто овца в стойле перед пустым корытом.
— Лиз, а правда… — зашипела Катерина в ухо подруге, — …что Марина Цветаева была лесбиянка? Чай врут, заразы. Небось, конкуренты — Ахматова та же — от зависти подавились да распускают черные слухи, а?
— Ахматову не тронь! — больно дернула подруге руку Елизавета. — Выше нее никого нет. Один Пушкин рядом. Русский поэтический Эверест — двухвершинный. А насчет лесбиянки — правда. И вообще, грешная Марина была девочка. И великомученица. Может, оттого и стихи такие пронзительные. С другой стороны, ты вон грешишь не меньше, а стихов не пишешь.
— Жаль… — после некоторых раздумий заговорила Лиза. — Чего? Жаль, в концерте Цветаеву читает такой гундосый мужичонка. Есть же у них в драмтеатре женщины, которые декламируют Марину не в пример лучше. И вообще — женщине бы читать Цветаеву…
— Дура, ты чё, не знаешь, что ли? — задышала подруге прямо в ухо Катерина, обдав паром и слюной. — Это же Леха Прокушин!
— В смысле?
— Ну, в прошлый раз на посиделках после концерта, он в подпитии, говорят, приставал к твоему красавцу. Тогда Коляша чё-то оказался трезвым на денек, и ты в последний раз перед разводом вывела его в люди. Всё, дуреха упертая, надеялась вернуть мужика к нормальной жизни.
— Ну?! — вздернула бровь Елизавета.
— Вот те и ну! — в голос возмутилась и приподнялась над сиденьем Катерина. — Прокуше Коляня твой и засандалил под глаз. Забыла, как погрузили тогда чтеца в автобус, а под глазом фонарь? Это твой…
На разгорячившихся подруг зашикали с соседних сидений. И Кате с Лизой поневоле пришлось успокоиться. Тем более, на сцену вышел сам Сильвестр Семенович и принялся степенно настраивать гитару. Как повелось, ему не достает времени еще в кулисах придать инструменту нужное звучание. «Саунд не тот», — на миг оторвавшись от занятия, Сильвестр подмигнул залу. Сегодня он в программе последний, — значит, самый-самый. Впрочем, это местным ценителям и так понятно: Сильвестра в деревнях любят.

Я помню первый поцелуй
Во время оно.
Мы танцевали под иглу.
Электрофона.

— Это из тринадцатого сборника, — расплылась в улыбке Катерина. Сияющее лицо ее излучает бесконечную любовь и преданность поэту и барду. Семенович не мог этого не заметить. Он, в свою очередь, благодарно улыбнулся и пару раз кивнул: мол, считай, душа моя, это лишь старт чудного незабываемого вечера…
— Нет, Катюш. По-моему, это из двадцать второго сборника, — встряла с элементами ревности Елизавета.
— А я говорю — из тринадцатого! — Катерина ответила подруге также вспышкой ревности.
— Из двадцать второго, настаиваю! Или даже, дай бог памяти, из тридцать второго. Да. Определенно! Где-то между тридцатым и тридцать пятым!
Соседи стали выказывать подругам нешуточные претензии и свое крестьянское нерасположение. Тогда Катерина подала Сильвестру знак: мол, извини, дорогой, мы с централкой пойдем готовить праздничный стол. Семенович, в свою очередь, сделал подругам ответный знак: мол, понял, не тупой. Ступайте, готовьте, а я тут еще покультурю десяток минут, чуток приподниму, так сказать, народ и подтянусь на междусобойчик вместе с товарищами.
…Елизавета от стыда не знала, куда деться. Их с Катюхой, считай, силой вытолкали из зала, тычками да щипками прогнав между рядами. До столь высокой отметки поднялся градус народного гнева. Вот оно — высшее проявление тяги села к большой культуре, к настоящему! Лиза выскочила из актового зала, будто пробка из бутылки шампанского. Ей долго не давалось унять нервишки. Пришлось промокнуть испарину на лбу и припудриться у зеркала в фойе.
Катя куда как более привычная к проявлениям гнева односельчан, без промедления стала распоряжаться. Столы сдвинули пацаны, которым действо на сцене по барабану, поскольку для них главное зрелище — «танцуй» в белой трике, «с хозяйством, как у коня». Однако в этот раз «танцуя» не довезли, в дороге потерялся. А то бы они всласть посвистели с заднего ряда, поулюлюкали и покричали, пока участковый, специально дежуривший на мероприятии, не вывел бы шалопаев с угрозами донести об их нравственном падении отцу-матери.
И пошли метать на стол закуски. Салаты с крабовыми палочками — чтоб не подумали, будто село ничего, кроме картохи да сала, не знает. С печенью лося — повышает потенцию, оливье — наоборот, успокаивает, морковный с майонезом — бодрит, традиционный с кальмарами — дисциплинирует охальников, и еще, и еще… Елизавета сбегала в подсобку — проверить, как там жаркое. Заглянула в холодильник. Бутылочки остывают, аж слезки по наружной стеночке покатились.
— Пре-еэ-ет, — сообщила Лиза подруге про жаркое. — Запа-а-ах… с ног сшибает.
— Ну, вроде все складывается, — подвела черту Катерина. — Чем черт не шутит, Лизуха, может, в этом году и... состоится, а? Хошь, подруга моя центральная, уступлю тебе Сильвеструшку? — бесшабашная неожиданная решимость Катерины потеряла границы. — Может, у тебя с ним получится по-серьезному? Мне в позапрошлом году он открылся, будто разводится, дележ квартиры, то да се. Погоди, говорит, Катюха, разберусь с бывшей, и мы с тобой такое турне по южной Азии закатим! Но я-то распознаю лукавого мужичонку за километр. На расстоянии выстрела из снайперской винтовки Дегтярева. Брешет, гад. А ты, Лизуха, вон какая! — принялась крутить перед зеркалом подругу Катерина. — И статью вышла, и лицом, и умище ого-го — про синус с косинусом знаешь поболе моего раз в сто! Не пойму только, как ты с Коляном пролетела, алгоритм не рассчитала… — В этот самый момент Елизавету нахально приобнял внезапно вынырнувший из дверного проема субтильный мужичонка с прокуренными до рыжины усами. Лиза судорожно ударила наглеца по волосатой руке. Вывернулась, хотела с разворота наотмашь засандалить по мордяке, но мужичонка оказался верткий, бывалый.
— Да ладно, девчат… — вдруг принялся оправдываться усач. — Все равно к тому придем, чего жеманиться. Не вся же бабья красота одному вашему Сильвеструшке, — кивнув на дверь в зал, хмыкнул усач. — Что-то могло бы отломиться и простому народу, а? — лукаво подмигнул мелконький водила Елизавете, казавшейся выше, — ну на полголовы точно. Даже с учетом одиннадцатисантиметровых каблуков. — Не все же счастьишко этим… столичным тварьцам, — снова махнул нахал в сторону двери.
— Хорошо, лукавый. Остаешься у меня в запасе, — быстро сориентировавшись, распорядилась Катерина. — Если у подруги с Семеновичем срастется, — Катерина в раздумье поскребла щеку. — Вполне можешь быть возвращен из запаса в основной состав. Понял, что ли? — решительно дала расклад Катерина. — Мужичонка сделался жалким, будто собачонка, только что потерпевшая примерную трепку от крупной собаки.
…Стали выходить из душного зала наполненные впечатлениями зрители. Корреспондент районной газеты через два на третьего принялся досаждать зрителям вопросами — как, мол, вам концерт. Кто-то через два на третьего отправил газетчика подальше, а бабуськи остановились и рассыпались в благодарностях. Показался в дверях Сильвестр. Как всегда — с охапкой полевых цветов. Народ тотчас набросился на него, требуя автограф. Сильвестр удовлетворил наиболее нетерпеливых единственным росчерком, солидным и степенным, не суетясь, с чувством чего-то черкнул на память о встрече. И те, счастливцы, прижимая книжки к груди, ушли довольные: «в этот раз не отказал». Поэт игриво подмигнул Катерине: как де у вас там, все ли готово, через десять минут начинаем. Катерина представила барду подругу. Тот жеманно поцеловал новой знакомой ручку, смутив ее до испарины на лбу. Выходящие следом зрители с чего-то вдруг дружно зааплодировали. Кто-то даже хотел подхватить Семеновича на руки, но коллективных сил не хватало, и это оставили, — наверно, до времен, когда подрастет молодежь.
— …Что? Какой дружеский вечер?! — вскинул брови на лоб Леха Прокушин, который, очевидно, за старшего.
— Ну, Прокушенька, по пять капель, — показал тенор Серебров на пальцах, сколько будет пять капель.
— Какие пять капель! — вскинулся на тенора Прокушин. — Ты вчера в Ивановке с пяти капель не мог сам в автобус загрузиться. Местный народ перемещал тебя, взявши за руки-ноги! Пять капель… — негодуя, удалился из Дома культуры Прокушин. Затем вернулся и нервно бросил, уже даже и не товарищам своим, а девчатам — устроителям праздника:
— В вашей деревне у людей напрочь отсутствует культура! Я в позапрошлом году после концерта месяц бюллетенил. Месяц! Этот пьяный амбал!.. Кто мне заплатил за творческий простой! Вот именно, никто! — режиссер решительно подался к выходу, расталкивая последних покидающих культурный очаг зрителей. Сильвестр — следом:
— Ну, Леша. Леша! Мы не можем оставить людей без общения. Не можем! — горячо убеждал Семенович своего выездного начальника, но тот был неумолим.
— У нас сегодня еще концерт в Петровке. Какой тебе дружеский вечер?! Совсем ополоумели от вожделения! — взвизгнул уже во дворе Дома культуры режиссер.
Подруги остались не у дел и с тревогой наблюдали за развитием событий. Месяц копили продукты, от себя, от детей и внуков отрывая по копеечке, по рублику, по кусочку, по пучочку, а тут зреет облом. Ах, этот нетрадиционный Прокушин!
— Пусть только попробует, — змеей зашипела Катерина, губы ее вытянулись в две ниточки и побелели. — Я на него в минкультуры телегу накатаю, открою начальству глаза на нетрадиционные притязания, напишу, что молодежь растлевает, — на нерве выговорилась селянка и зло, по-мужицки, сплюнула на пол культурного дома. Подруги вышли на бетонное крыльцо под навес, наблюдая, как движется погрузка инструмента и оборудования. Вот следом за ящиком с аппаратурой прошествовал в автобус важно и степенно несущий свою белую голову Серебров. Вот и нетрадиционный, как его только что — по делу ли, напрасно ли — окрестила Катерина, малахольный Прокуша. Следом — Сильвестр. Поэт и бард бережно внес свою, исписанную автографами, знаменитую гитару. Обернулся, поясно поклонился девчонкам и развел в стороны руки: судьба, наша де гастрольная, сегодня тут не получилось, завтра там… не получится.
— Следите, красавицы, за афишами. Скоро у меня отчетный концерт. Встретимся в городе! — напоследок кивнул знаменитый и любимый поэт Катерине и Елизавете.
Автобус тронулся, обдав девчат выхлопом. Тяжело набрал ход, и уж было собрался повернуть на столбовую, как вдруг за околицей остановился, клубы пыли его нагнали, автобус в этих клубах сделался не виден. Девчонки ахнули. Катерина непроизвольно перекрестилась:
— Есть все-таки Бог. Есть, Лизушка!
Подруги, не сговариваясь, бросились вслед за автобусом. И успели! Дверь открылась, водила выпал на дорогу. Виновато посмотрел на девчат:
— Трамблер проклятый. Сколько уже раз говорил начальству: по зиме где-нибудь между деревнями вся областная культура на хрен вымерзнет. Эх, жизнь наша бродяжья.
Водила быстро и сноровисто вернул автобус к жизни. Дверь громко хлопнула. Так, что Елизавете едва не зажало край платья, она отпрянула. И автобус покатил дальше.
— Нет Бога, Катюха.

* * *

А концерт в Петровке тем вечером не состоялся. Администратор не сумел продать минимально необходимое количество билетов.

2013 г.