Код Горлопана

Код Горлопана

«Как там у Гашека? События на фронте развивались нормально, пока не вмешался генеральный штаб. За генштаб — Провидение. Ну, а гнилая подлянка от имени Провидения — ненавистный Петрович».
Сева сделал аккуратную запись в гроссбухе — только ему он осторожно поверяет главные мысли — и перевернул страницу. Час от часу не легче: пять с половиной недель назад в бригаду строителей, где Сева уже год, влился Петрович, тот гребаный бывший бухгалтер, с которым вместе впахивали на строительстве торгового центра на окраине города. На том самом одиозном высотном центре, что запомнился сумасшедшим ветродуем-скуловоротом и странными межличностными отношениями.
Там бригадирил недавно откинувшийся легендарный Гриша Саргассов, и особо сознательные платили через Гришу десятину. Помощь требовалась неким виртуальным борцам-страдальцам с режимом за установление правильного порядка на киче. Сомнительным, к слову сказать, борцам, — сразу решил для себя Сева, — за сомнительного же толка правду. Саргассов и его, Севу, склонял платить десятину. Сурово сдвигал брови к переносице, глядя в упор карими, глубоко посажеными колючими глазами, травил байки о буднях сидельца, пытался даже застроить. И ведь застроил.
Сева чуточку прогнулся под давлением авторитета Саргасса. Положа руку на сердце, прогнулся и не чуточку, а вполне себе прогнулся. Так, что временами в пояснице Севы похрустывало, а от душевной боли косоротило. Последнее товарищи по работе отмечали не раз, но Сева лишь отмахивался: виноват, понимаешь, проклятый геморрой. Если без обиняков, если по правде, заискивал он перед Гришей до стыдного. Пресмыкался. Было, чего уж... И служил, стараясь доходчивее рассказать Саргассову — кто и чем дышит в бригаде, куда пошел, сколько влил в себя антифризу, чего замыслил умыкнуть и чего-таки умыкнуть удалось. Все — через шуточки-прибауточки, вроде в разговоре на равных похохмили с Гришей. И Сева в тревожном ожидании наблюдал, сколь правильно бугор считывал полученную информацию, сколь благодарно кивал, насколько можно быть уверенным, что вывод Григорий сделал верный. И анекдотцы скабрезные бугру рассказывал, и хихикал сам над теми анекдотцами. Однако десятину не отдал, сколь можно мягко отклонив все притязания авторитета.
Но Гриша поддавливал. И Сева ушел на нижеоплачиваемую должность. Здесь же, в бригаде, подрядился выдавать инструмент: зарплатка де, Гришенька, ниже нижнего и сам, благодетель, должен понимать — мне ничуть не легче, чем твоим былым товарищам-сидельцам, поскольку жизнь загнала в самый угол, на колени опустила сердешного и головенку заставила склонить, как виноватого перед ней, как безнадежного неудачника, не по делу претерпевшего.
Сева полистал страницы периода работы «под Саргассушкой», вчитался в те места, где в тексте говорится о душевных борениях, устыдился собственных давешних мыслей и своего поведения. И все-таки сейчас, в ночи, Сева спину распрямил, будто говоря тайному за ним наблюдателю: «А и не отдал я десятину! Ни разу. Да, бегал за водкой для Гриши, да стучал на мужиков, да в запой от страха уходил не раз, да пятое, да десятое! Эх, житуха наша плотницкая! А что делать? Как точно сказал один неглупый человек: дырочку для клизмы имеют все живые организмы».
И вот теперь явился этот Петрович, которого мастер тут же окрестил Угрюмым. Похоже, прозвище назначили исключительно за всегдашнюю привычку бухгалтера морщить высоченный лобешник, плавно переходящий в плешину, сосредоточенно, а порой и отрешенно думать о чем-то неведомом и непонятном. Зови его в такой момент — не дозовешься. Подвалил Петрович на объект в первый день, увидел Севу, мордяка репрессированного бухгалтера на минуту просветлела, и ну, чертов счетовод, не откладывая в долгий ящик, живописать в бригаде картины Севиной жизни на строительстве торгового центра. Мол, вы чего, мужики, это же Сева Горлопан — вместе горбатились на центре, он там был никто и звать никак, в хрен парня не ставили, а вы его тут, гляжу, на божничку вознесли. Чего это вы? Или сами — того…
«Он же только увидел меня, — писнул по серой бумаге Сева, — и тотчас осклабился, аки Иудушка: — Здорово, Горлопан, а ты что тут делаешь, стукачок?! Будто не ясно, что. Строю. Так и хотелось ткнуть острием мастерка прямо в глаз, чтоб не подглядывал, не ухмылялся, не делился своими наблюдениями с этой тупорылой публикой в бригаде. И погоняло для Севы — Горлопан — уверен, Угрюмый сам придумал. Это доподлинно известно, хоть гад и не сознается. Но прозвище прилипло крепко. Оно и правда: в потоке речи иной раз меня как захватит, будто торнадой. Задеру голову к небу, аж помутнение в мозгах, глаза выпучу — они сделаются такими…будто вот-вот покотются по полу. Могу вещать без переходов и пауз — о политике, о лукавых журналюгах, о злодеях в правительстве, всегда готовых продаться олигархам, о придурошном мастере Петрухе, которому погоняло Тракторист. А и поделом ему — как выпускнику факультета механизации — поскольку редкая бестолочь, и ничё в строительстве не понимает. Он же механик, — какой из него строительный мастер! Когда еще верхушек профессиональных нахватается. Тракторист, язви его. Да. Ну, о святом, об искусстве зашарашить также могу со знанием дела. Сам стишки пописывал, мечтал книжонку выпустить, в ихний Союз вступить, да поучить, как писать следует. Чего греха таить, случается, как понесет меня. Зачастую бывает: захватит в монологе… и, будто пикирую, прикрыв глаза, пикирую и вот-вот в землю врежусь. Эвон, и воздуха в легких уже нету, а все прет из меня громко озвученная мысль, все прет. Ну, и чего тут необычного? Как пишут в книжках, — свойство натуры у меня такое, нерядовое. Поглядеть на родственников, так и двоюродный брат мой такой же был, и дядька, егерь природного заказника, между прочим. Я вон плотник от бога, — правда, никто не ценит. А тот ничё, кроме егерства своего, в жизни не понимал, как матушка говорила, для жизни негожий. Однако бывалыча перед бабами в клубе как начнет выступать, так его из-за той трибуны только сшибить можно, и то надобно, чтобы все разом шапки да валенки в него метнули, иначе уцепится за трибуну насмерть, а людям кина крутить не станут.
И этот бухгалтер-недотепа, стоило переступить порог — почитай сразу, да так, чтоб все непременно слышали, давай наезжать: — Горлопан, да у тебя на лице все признаки запущенной психопатии. Лечить тебя следует принудительно, поскольку в болезни не сознаешься. Какая болезнь, и с чего я взял? Настоящие де психи и не сознаются. Лечить тебя следует битьем, препараты тут не помогут, лечить и не выпускать из желтого дома, пока хворь не переборешь, пока всю дурь и гниль из тебя не вышибут. Нету болезни, говоришь? Есть специальные тесты. Проверься. Сходи к психиатру. А то влетишь: бросишься на человека, откусишь чего. Тебя ведь еще на пересылке сделают Мариной. Поскольку все время психуешь, как женщина в пору глубокой задержки. Словом, основной женский признак налицо. Попробуй на киче объясни такому же маргиналу, как сам, что не женщина. У тебя вон и носки ног супенированные – развернуты наружу. Как у женщины после семи абортов. Назначат женщиной, и ничего не попишешь — на зоне не таких ломают в хлам. Будут весь срок таскать ночами из отряда в отряд, как любимую девушку. Впрочем… — противно так почесал плюгавое темечко счетовод, — …С другой стороны, приработок какой-никакой. Вон и Саргассов рассказывал: без подогрева жизнь на зоне скучная…
И так дальше, и всего помногу. Ну, не сука ли, а — этот Угрюмый?! Какой лешак подогнал его ко мне на стройку?!»
Сева закрыл гроссбух и тяжело выдохнул, будто поднялся перед тем с большой глубины.
Сева не то чтобы мечтает все уладить с Угрюмым по-мирному. Как раз-таки и нет. Он то и дело обрушивает на своего главного оппонента в бригаде потоки обвинений, нападает на него так и эдак, ведет нешуточную подковерную работу. На подрыв доверия к Петровичу. Но тот ленив, ему, вишь, зачастую даже отбрехиваться не в жилу. И вся Горлопанова экспрессия уходит впустую, в сотрясание воздуха, в свисток, в песок, будто в бездну, без ответа. Сева рассчитывает, что негатив накопится и со временем количество непременно перейдет в качество. Пока не похоже, что события развиваются в правильном русле. Иногда спокойствие к Всеволоду возвращается. На днях вот было. Поставили в пару с Угрюмым. День-то длинный, все время по мелочам цепляться не будешь — сам от этого шибко устаешь. Приходится общаться по делу — то да се. Работа, в общем. Вернулась в душу благость, рассказал про свои стихи, все-таки, думал, человек грамотный, должен понимать, хоть и счетовод. Даже прочитал лучшее — из «Юношеской тетради». Когда те же стихи читал Угрюмому еще на центре, тот при людях подковырнул замечанием: про поллюции, мол, сказано сильно, однако чересчур много эмоционального, юношеского. А сейчас ни словом не обмолвился. У Севы аж дух перехватило. Видя, что Угрюмый не хмыкает, не язвит и не готовится ужалить словом, Сева открылся еще больше: поведал о том, как учился на экстрасенса вместе с Дарьей Саульской, ставшей впоследствии известной. Разумеется, не раскрыл Петровичу, что и не учился вместе с ней вовсе, а просто однажды нашло на него, и как-то после очередного платного сеанса рискнул остановить экстрасенсшу у входа в Дом культуры. Не отмахнулась, надо сказать, звезда, выслушала с неподдельным вниманием, кивая и соглашаясь. Хоть ей и досаждала после сеанса разного рода бестолочь, просившая оставить автограф — на блокноте, в ученической тетради, на обрывке газеты, на обнаженном животе около пупка, на трусах… Задушевно поговорили. Прямо на лавке у культурного дома. О чем? Понятно, о чем: о путях-дорожках экстрасенсорных, об истинных проводниках, о полупроводниках и примазавшихся к истинным экстрасенсам шарлатанах. Затем проводились до автомобиля. Запросто, будто родственную душу, интеллигентная шаманка подбросила Севу до дома, и тот предпринял попытку пригласить ее на чай. Тактично отказавшись, Дарья лишь бросила взгляд на темное Севино окно и вдруг огорошила: «А у вас, дорогой Всеволод, у самого имеется ЭТО. И вам нечему у меня учиться». Все годы после того общения Сева никак не может понять: что она хотела сказать? И мысли об ЭТОм донимают, мешают жить и сосредоточиться на быте и работе. Что — ЭТО?! Может, дар? Тогда следует внезапно открывшиеся способности развивать. Вон какие деньжищи они зашибают. Такие на стройке не заработаешь, даже если впахивать круглые сутки, без кормежки и сна. Или, как утверждает Угрюмый — непременно, чтобы все слышали — чертова психопатия? Для Севы вопрос остается открытым по сию пору. И мучает, мучает. Он неоднократно предпринимал попытки порасспросить Саульскую, мечтая внести ясность, успокоиться. Однако всякий раз, увидев долговязую фигуру перед собой, она поспешно и даже, как виделось Севе, в испуге удалялась: срочные дела образовались, дети, внуки, ревнивый муж. Всеволоду даже чудилось, будто она побаивается. Это обстоятельство добавляет перцу в его суматошную жизнь, и Сева рисует себе картины одну живописней другой.
…Да, но в этот раз — не оставляя простую плотницкую работу — Угрюмый-Петрович терпеливо выслушал Севу, не ерзал на скамейке в перекур, как это обычно бывало. И дальше, на секунду отрываясь от работы, не глядел на Севу противно умными глазами да с обычной издевкой не подначивал. Но вдруг пробежала по его лицу нервная судорога, лицо налилось кровью, побагровело, Петрович хмыкнул, глянул на Севу уже как на психопата с подтвержденным диагнозом, демонстративно отвернулся и принялся что-то насвистывать. Не нашенское. Севе показалось — из «Женитьбы Фигаро», а следом — «Танец с саблями». Горлопан слушает серьезную музыку по радио регулярно, а память у него цепкая.
Словом, чудовищная степень лицемерия Петровича Севу будто вывернула наизнанку.
«Я, Всеволод Оглобыстин, распинался тут перед чертовым бухгалтером, душу ему открыл! А он, зараза, гузном ко мне повернулся и фигоретту включил! Перед кем открыл душу?! Самого-то, суку, вишь, поперли из бухгалтеров!» — записал вечером в гроссбух, и аж свело скулы от ненависти, чай пить невозможно, так скрутила злоба.
С этого дня Севу будто подменили. Словно бес внутри засел.
Стоит ему почуять, что Петрович хочет поумничать, ввинтить в разговор с мужиками в бригаде заумь, Сева всякий раз экспансивно приостанавливает изливание мысли репрессированного бухгалтера — любыми доступными Горлопану средствами стремится перекрыть ненавистному Петровичу поток сознания. Нечего тут! Меня не будет — тогда хоть заумничайся, бухгалтер репрессированный. За самого умного здесь и сейчас я, и только я. Второй умный в бригаде — это чересчур! На всю твою заумь, Угрюмый, у меня один четкий ответ: грамотный, говоришь, полтора института кончил? А чего тогда вместе с нами, простодырыми с неполным средним да сэпэтэухой, за лопату держишься, а?! Стучал бы сейчас по клавишам компьютера, обсчитывал да объегоривал людишек, и при деньгах был бы, коли б не сел надолго. А там — ого-го! Гриша Саргассов живописал, каково на зоне бухгалтерам и иным интеллигентам узкопленочным, когда вокруг быки — жесткий, а то и отмороженный народец, да шестерки услужливые, поганые. Эти последние ножичком запросто шкуру проткнут и подлянку фордыбачат, так что пострадаешь, хренов Петрович, и еще виноватым перед законом сделаешься.
Пообедал без аппетита. Затем в столярке прилег на засыпанной опилками с фуганка скамье у окна и уснул.
…Привиделось Севе, будто сидит он на лавке под одиноко стоящей в поле березой и неспешно размышляет о своем месте в мировой литературе. Будто бы бежит по бескрайнему полю, густо поросшему медоносами, белыми колокольчиками да желтыми лилиями, бедовый мальчишка и несет в ручонке розовый пакет с сургучными печатями, в котором приглашение на встречу со студентами филологического в местном университете. И мальчик тот в красной косоворотке, с непослушными льняными волосиками, в небрежном порядке рассыпанными по удивительно ровненькой головке, торжественно — с пиететом — за руку приводит Севу в самую большую аудиторию, битком набитую людями. Тыща, а может и все две в зале, еще сотни две пар пытливых глаз смотрят на Севу с приставных стульчиков, еще сотня расположилась на подоконниках, а трое гаденышей на люстре устроились. Декан или, может, сам ректор университета шугает их оттуда шваброй, но они не уходят.
Поборов первое волнение, все уверенней и уверенней Сева начинает читать из «Избранного». Томик увесистый, около килограмма будет, а то и поболе, буквы на обложке и переплете золотые, бумага, белая-белая, похрустывает между пальцами и режет кожу рук.
«Хоть бы муха пролетела, вона как все слышно».
Конечно, шквальные овации и брызги эмоций округ после каждого стишка. Нешуточные овации и после поэмы. Как он ее назвал-то? — Во сне не разглядеть. В общем, поэма, мать ее так. Ну, а после цикла «Лучшее из последнего» — бурные рукоплескания, многие в зале не могут совладать с охватившей эйфорией. Трое симпатичных девчат, сидящих на пятой точке между сценой и первым рядом, обделались, еще шестеро рыдают, и их никак не могут успокоить, а одна и вовсе — в обмороке. «Скорая» тут как тут: нашатырем девку пытаются вернуть к жизни, по щекам ее хлещут — все без толку. Вот она убийственная сила искусства!
Едва-едва устроителям удается унять истерику публики, пограничную с помешательством или даже безумием, да вынести покойную, как дают Севе последнее слово. В последнем слове он сказал честно и ярко, как думает, как живет: «А хрена ли, девчата, по гамбургскому счету, нас в Расее и осталось-то всего двое — Серега Есенин да я. Серега держит Центр — Москву там златоглавую, Тамбов, Воронеж да Рязань, словом, от Ямала до Тамани. Я — на весь Дальний Восток и Сибирь вплоть до Урала во всю иху необъятную ширь один-одинешенек».
…Поднялся со скамьи, будто побитая собака. Слава — испытание даже шибче будет, чем качаться на стропе на уровне девятого этажа. Смахнул с лица опилки, отряхнул шапку и рабочий костюм.
С обеда раскатывали рулоны рубероида по крыше. Опять вместе с Угрюмым. «Назло Тракторист ставит его со мной в пару, что ли? Я же этому гребаному мастеру уже сто раз рассказывал, какое Петрович, как специалист, ничтожество. Вот у меня ручки-то золотые, да только мои хваткие да умелые грабки никто до сей поры не оценил, как должно и не позолотил».
Забрались с Угрюмым наверх и обнаружили: инструмент с собой не весь. И зло такое Севу взяло на эту жизнь. Жену бывшую вспомнил — гулящую, и дочь — бесстыдницу блудливую. И как мать заунывно учит жить, вспомнилось. А тут еще этот Угрюмый рядом. Медленно, сосредоточенно, невыносимо противно метет бес мусорок веничком до кучи. Шорк-шорк-шорк. И все чё-то думает, масло в своей плюгавой башке гоняет туда-сюда. Чё думать-то?! Севу особенно бесит, когда Петрович принимается в задумчивости морщить свой огромный, как у трехгодовалого быка-производителя, лобешник. Уже не понимая, что на него нашло, Сева вырвал у Петровича веник из рук и показал, как надо мести.
— Быстро надо! Слышь, быстро!
Потом долго перекуривали, и Горлопан даже ругал себя — с чего де на человека вызверился? Вроде не было причин куда-то спешить. Никто не подгоняет. Но потом легко успокоил себя: «Это ему за психопата, за желтый дом, за Горлопана, за задержку месячных и вообще — на будущее, чтоб спокойным таким не был».
…Невозможно уснуть. Невеселые мысли — а и не бывают мысли о мщении веселыми — прервали чертовы соседи. Тарапунька и Штепсель, Пат и Паташон. «Паташоны» — так обозвал их когда-то Сева. Он — длинный и тупой, она мелкая и умная, но всегда с подначкой. Всё ей хочется запустить свой острый крашеный ноготок Севе в межреберье, приподнять хоть на миллиметр от пола. Всякий раз это у нее экспромт, и всякий раз дух перехватывает так, что толком не сообразить, как достойно ответить.
«Заколготились, — включив прикроватный светильник, Сева сделал запись в гроссбухе. — Значит, ребенок уснул. Теперь до утра раза три с часовым перерывом будут сходиться. Когда они вообще спят?! Превратили малосемейку в бордель». Размышляя о молодой паре по соседству, Сева с трудом может представить себе — каково это — спать с умной. Его благоверная после шумной свадьбы с множеством гостей сбежала через считанные недели. А всё тесть. Правду сказать, не с распростертыми объятьями встретил будущего зятя тестюшка. Не с распростертыми. Людка привела знакомить будущего мужа со своей семьей, а у тестя харя кислая. Воротит мордяку, будто Севу перед смотринами в ящике с дустом обваляли. «Зять, мля, стройный да высокий, и зубов во рту еще было сколько-то — где ты, рогоносец седоголовый, ученый-перчёный, найдешь лучше для своей чересчур образованной дочери?!» Когда в первый вечер прощались, будущая теща в волнении трясла Севину руку: кажись, сбагрили кровинушку, а тесть продолжал угрюмиться. Стоило им с Людмилой ступить за порог, как Сева четко услышал: «Ну и придурка наша Людка привела. Надо срочно что-то делать». Севе тогда достало характера вернуться, толкнуть дверь и дать тестю отлуп: «Эй, слышь, мужик! Да, я такой! И меняться не собираюсь». И когда на свадьбе, видать, чтоб задобрить, стали дарить зятю автомобиль, Сева от подарка наотрез отказался. А через месяц внушал уже новоиспеченной жене: «Да, я такой…» И она без паузы проговорила ему в тон, точно основательно готовилась да хорошенько отрепетировала: «Значит, Севушка, наш с тобой проект рухнул, надо успокоиться и жить врозь». Сколько-то еще по инерции пообретались вместе, вне общей постели, да и разбежались.
Стали жить поврозь. Ей-то хоть бы хны, милуется, гадость такая, со вторым уже четверть века и над незадачливым Севой посмеивается. И дочка посмеивается. И тестюшка седоголовый. И дочкин новый папаша за компанию с нажитыми совместно с Людкой пацанами рыгочут. Суки! А и зря он отказался от автомобиля. Ни за что не вернул бы при разводе, пусть хоть в суд, хоть в Гаагский трибунал. Принципиалка! Позднее у юриста справлялся: правда — на Севиной стороне. Сейчас бы ездил себе, девчат возил на природу — уха, шашлыки, палатка, спальный мешок на двоих, то да се. Правда, тесновато в том «москвиче», ноги некуда покласть.
А этот… счетовод намедни с поганенькой ехидцей подъехал: когда, мол, женишься, Горлопан?
Сева не сплоховал, удачно отшутился. Женюсь, мол. Женюсь, Петрович. Когда будет тридцать восемь. Сколь сейчас? Двух сантиметров не хватает.
И еще продемонстрировал рот, раскрыв его во всю ширь: «Кто, слышь, Петрович, за меня пойдет с таким вот ртом? У меня через всю пасть три с половиной навек прокуренных желто-коричневых пенька только и осталось. Одни десны. Жевать нечем. Злит шибко: иногда после получки бывает на столе хорошая еда, а жевать нечем. Все оставил на поле брани, все друзья-товарищи вынесли. По пьяни. Неоднова за правду бился, неоднова через нее и претерпевал — зубами плевался».
…За живое зацепил, гад угрюмый. Чертовски захотелось выпить. Так остро, что нет терпежу. Еще и под лопаткой предательски заныло. Код заговорил. Если б не этот код, можно было б сбегать до круглосуточного чепка и хоть баллон пива взять да расслабиться.
…Нет покоя. Паташоны снова заколготились. Когда уже они уймутся! Вот и выходит — зря закодировался. Да еще этот Угрюмый про код подначивает: ты, Сева, говорит, теперь заговоренный — ни пуля-дура тебя не возьмет, ни баба-дура.
А мне нельзя. Но удержу порой нет никакого, и борьба с подступающим к горлу хотением неравная. И так ломает, так со скрежетом корежит, будто севший на мель с пробоиной карабель! Очень похоже в прежние загульные годы колбасило перед запоем. Нервишки в раздрай, колотит, температура скачет, и непонятно, какими средствами лечиться — то ли аспирином жар сбивать, то ли лимонником давление поднимать… Жуть смертная в самую душу пробиралась! Однако жить, мля, хотелось необыкновенно остро. А душе какую прикажете дать пилюлю или там порошок, кто про это подскажет и объяснит?
…Опять вошли в охоту Паташоны. Сева привычно пытался представить — как это у них все происходит. Раньше он все уговаривал себя, что умным бабам это и не нужно — как, например, его бывшей. Людка быстро расхотела. Оказывается, ничего подобного — вон как ураганят! Рука Севы непроизвольно потянулась к низу живота. Это у него нервное.
Успокоившись, взял с прикроватной тумбочки гроссбух, погладил истертую узловатыми, изношенными в работах ладонями обложку из серого картона. Книжке тоже от него досталось. Бывало, спьяну метал «поверенную в делах» через всю комнату в противоположный угол. А то выбрасывал в прихожую — в открытую дверь и бесновато топтал, топтал ее там. Тогда на шум выбегали Паташоны, другие соседи, гости тех соседей и успокаивали, уговаривали обуздать нервишки, грозили милицией.
А народу сколько перебывало в коммуналке! Будущие крупные чиновники областного масштаба и будущие бухгалтеры фирм из первого ряда, названия коих нынче на слуху, и университетские преподаватели, был даже один оперативник из спецслужб. Будто перевалочная база из плохой жизни в хорошую. Потом тот бандюковатый недомерок получил квартиру в новом микрорайоне. Приглашал, жучара, на огонек, да Сева не пошел. Что он там забыл? Или квартир крутых не видал? Сколь он их перестроил за свою жизнь. Иных из бывших соседей его мозг отказывался фиксировать, и он не запоминал имен, не знал фамилий и чем они были заняты в повседневной жизни, не помнил. Другой раз тащится такая макака по тротуару навстречу, приготовится тормознуть, чтобы по-соседски перекинуться парой слов, мордяку скривит, вроде как улыбку подарила, но Сева демонстративно отвернется и широко прошагает мимо. Как бы то ни было, благодаря всему или вопреки всему, скопом эти суки, эти цепкие и проворные по жизни людишки, недурно устроились. А ему, Севе, выходит, так и прозябать в давно им проклятой коммуналке с совмещенными сортиром и ванной на четыре семьи. Небогато простора и радостей на двенадцать-то душ. Здесь у Севы, у аборигена коммуналки, ничтожные четырнадцать метров. «Вот суки, а! Все как один пристроились. И где она — справедливость?!» А ведь он, Сева, вот этими своими переломанными, избитыми, изношенными в работах руками монтировал коробки стоквартирных домов! Летом — на жаре, зимой — в лютый мороз. А парень из «конторы» раз — и в новой трехкомнатной квартире! Заслужил он ее, что ли — этот пацан из кагэбэ?!
Иногда Всеволод мечтал: взяли бы все его соседи да разом отказались от своих комнат в его пользу. Когда переходят в лучшее жилье. И образовалась бы у него полноформатная четырехкомнатная. Куда там! Продадут, а деньги — в карман. Да еще так люто торгуются с покупателем, что окна, вишь, в слюнях ихних! А потом, морда тяпкой, — рулят на новеньких авто, в упор не видя других участников движения.
Будь Сева ментом, он бы у таких сразу права отнимал. Взял в руку мобильник, отвернулся от дороги на секунду, бросил руль — права на бочку. И пять лет без баранки, хоть плачь, хоть белугой вой! Хотел Сева в менты — не взяли. С нервами, говорят, не очень: пальцем кончик носа не находите.
…Опять эти Паташоны! Ну, сколько можно! Сева зло постучал кулаком в стену, хотел еще и крикнуть: мол, заканчивайте, окаянные, вы и так уже идете с перевыполнением! Но, видать, его стук разбудил ребенка — за стеной плач, возня, глухие, едва различимые слова успокоения.
— Что за дома такие, а? Стоит испортить воздух, — вслух стал размышлять Сева, — слышно в соседнем подъезде.
 Но тут же и одернул себя: дом четверть века назад он же сам и монтировал. Не этот подъезд, другой. Здесь монтаж вел гад вроде Угрюмого. Тоже все хмыкал да умничал. Не словами доставал, а в точности, как Угрюмый, — посмотрит внимательно, руки разведет в стороны, всплеснет ими да вздохнет со значением. Вроде как он умный, а мы все тут — солобоны неразумные, солонки в руках не держали в жизни. Орден с Ильичом, собака, получил. И четырехкомнатную — к той цацке — в самом центре! А Севе тем же маем — малосемейку с оговоркой: «Это вам, Всеволод, на первое время, а как детишки пойдут — так получите прибавку к площади». И то б не дали, наверно. Запои, в аккурат, пошли один за другим. Черная полоса. Мозги враздрай, думал, воедино их уже и не собрать.
Когда на стройке появился директор треста, он, Сева, устроился на самой верхотуре шестнадцатиэтажки и давай болтать ногами, будто головокружительная высота ему — не высота. Нашло такое: остро захотелось либо славы, либо квартиры, либо уж умереть, но здесь и сейчас. Здесь и сейчас! Поскольку Людка уже неделю пилила его: в строительстве де всем работягам жилье предоставляют без проволочек, а ты не подсуетился, тебе вон даже с дивана лень встать. Директор увидел сидящего на краю облака человека и спросил сопровождающих: мол, чего этот псих там делает? Прораб, Демьяныч, хоть мужик с юмором, однако и он нашелся не сразу: да, мол, это Сева-Сульфазин дуркует, не обращайте внимания. Как не обращать, когда чел на пятидесятиметровой высоте ногами дрыгает и вот-вот оттуда нае…нется.
— Да он того… — показал в районе виска прораб, — … того… хочет квартиру, — сориентировался Демьяныч. — Баба у него появилась постоянная. Прежние-то и недели не выдерживали, а эта уже целых две героически выстояла.
Директор хмыкнул и дал команду — во избежание непоправимого дать Севе жилуху. Попроще. Поскольку, если продолжит дрыгать ногами на высоте, то квартира ему все одно не понадобится, а в самый раз строгать доски на домовину. В тресте с травматизмом и так перебор, а трупак легко оставит без премии полторы тыщи человек.
…За стеной опять возня.
«Да что они там, ополоумели, что ли?! Стоило ребенку успокоиться, и тут же вернулись к любимому занятию. Смотри, блин, как заливается дуреха! А еще образованная, в областной администрации главный специалист. Интересно, там есть хоть один неглавный специалист, а? Вон уже и министрами нонешние стали себя обзывать. Видать — те, кто похватче. Будто Москва-красна им тут, а не дыра-дырой». Рука непроизвольно пошла вниз. Закончил вместе с соседями.
Сева хоть и выбился из сил, а встал и взял с тумбочки гроссбух. Сбоку посмотрел на истертые немытыми руками, будто распухшие, листы, открыл бух на последней исписанной странице, переложенной засохшим выщербленным дубовым листком. «Когда-то книгу по этим вот записям сделаю. Если денег на издание заработаю. Да и слава какая-никакая». Сделал запись: «Третье февраля». Зачеркнул. «Четвертое февраля. Паташоны этой ночью будто взбесились — четыре раза, если не пять. Привели в волнение. Мастурбировал три раза. Устал. Устал я от них. Хоть бы скорее на повышение пошли — в двушку или в трешку, пущай им пусто будет». Перечитал написанное. Почесал коленку, прикинул. Не очень как-то, про мастурбацию. Не поэтично, не изящно. А если умру, или придавит бетонной плитой, или навернусь, когда буду красить на верхотуре, или задохнусь от краски? Придет дочь прибраться в комнате, возьмет мой бух и прочитает.
— Нельзя… — Сева принялся упрекать себя и стыдить. — Хоть дочь и от гулящей — и полугода не подождала для приличия после развода — тут же выскочила замуж, — а все-таки дочь. Очень похожа на меня. И так не шибко балую, денег не даю, иногда, может, на шмутки чуток. А пусть цену им знает, пусть шибче башкой думает, и жизнь свою через труд устраивает. — Собственно, денег от получки до получки Севе и самому стало хватать только после того, как его год назад закодировал хитрый докторишка-еврей.
…Нет, чертово слово надо как-то зашифровать. Вон на каждой странице почитай оно, а где и не по разу. — Сева стал прикидывать, какой знак заменит слово, однако ничего путного не придумал. Тут еще зараза код зашевелился, и Севе остро захотелось выпить. Но нельзя: столько денег ввалил, чтобы закодироваться, — до смерти жалко, сколь ввалил. Да ладно бы враз расхотелось выпивать — за сумасшедшие-то деньжищи — в один момент и навсегда. Нет, зудит и зудит где-то под лопаткой. Он спрашивал врача, — в каком де месте будет находиться код и как он станет подавать сигналы. Севе представилось, что код будет похож на блуждающий по орбите спутник Земли с монотонным однообразным сигналом. Поделился соображениями с врачом. Доктор внимательно так посмотрел, странно улыбнулся и подтвердил: чуть ниже правой лопатки «позывы будут такие, что вы сами сообразите». Ну вот что проклятый эскулап-недоучка имел в виду, произнеся слово «позывы»? Позывы, когда шибко переберешь, Севе известны — неоднова ночевал в обнимку с унитазом, так что соседи по коммуналке возмущались и звонили в милицию.
И все же, — каким образом зашифровать слово? Сева решил, что если отнять у первой буквы половинку по вертикали, то и будет в самый раз. Попытался исправить на всех страницах — получилось нелепо и даже, как показалось, с вызовом: нате, мол, вам, Оксана Всеволодовна, поглядите на иероглифы вашего биологического отца — он у вас вообще руку с того места не убирал, что ли, да и зашифровал вон как чудно?!
— Да убирал я, убирал! — И Сева принялся вымарывать слово на всех страницах. Это занятие отняло уйму времени, почитай не сомкнул глаз до самого утра. Оно вымотало душу, поскольку за каждым таким словом стояли нешуточные жизненные переживания. А тут еще Паташоны! Однако сил подключиться, в этот раз уже не было. Вся силушка вышла.
«Вот шариковая ручка выпала из руки, однако нагнуться за нею нет никакой возможности. А ведь еще день работать. Каким же длинным он будет».
На работу Сева явился раньше всех. Злой, будто неделю не кормленная собака. Следом нагрянула вся толпа. Первым явился Леха-бесенок, придурок с пятью детьми в тридцать с небольшим. Следом — Толстый, доходной мужичонка, у коего ширинка на штанах все время сбивается набок, и при острой надобности он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, забавно принимается ее искать, хлопая себя ладошками ниже живота. Потом прискребся Дюша — сварщик, не просыхающий от пьянства, но удивительным образом умеющий показать, что трезвый, и все ему обычно сходит с рук. Дальше — Ордалион — седовласый гигант, с коим Сева тоже работал на центре и который не ставил его, Севу, ни в хрен. Только в отличие от Угрюмого он даже и не выслушивал аргументацию Севы, а отправлял куда подальше, сразу и без сомнений. Последним пришкандыбал Угрюмый. Севе острее, чем обычно захотелось расшевелить эту публику. Пусть ответят, суки, за его бессонную ночь!
Начал как всегда громко: о политике, о тупом начальстве, о профурсетках центрального телевидения, о… ну, в общем, обо всем по порядку. Его понес привычный поток. Еще на разогреве голосовых связок сделал замечание Угрюмому: мол, какая-то зараза надула в туалете мимо очка. Однако тот изувер огрызнулся: «Ты пошел бы, Горлопан, где-то прогавкался вволю, что ли? А потом приходи — я тебя, возможно, с удовольствием послушаю. Впрочем, скорее всего не захочу. Не приходи».
Петрович продолжил надевать на себя рабочую одежду и сапоги, которые ежеутренне намазывает вонючим дешевым кремом. Севе тотчас захотелось сделать замечание про крем, и он сделал его. Однако Угрюмый и тут дал отлуп: «Вижу, еще не прогавкался, рано нам вступать в диалог».
И как назло, будто в пику Севе, Тракторист поставил его работать в паре с Угрюмым. Правда, зла к моменту выхода на объект поубавилось — «прогавкался». Взяли инструмент, пошли. На дворе снег и стены объекта не кажутся такими уж тоскливыми. И Сева заговорил. Про поэзию — «У нас с тобой была весна, да только рано ты надела сапоги…», про Саульскую — «Мы, экстрасенсы», про геморрой — «Он у вас особенный, док сказал, можно диссертацию на уникальном случае делать, а вам, Всеволод, на том нешутейно заработать».
Между тем геморрой Севу окончательно достал, пришлось урывать от рабочего времени, чтобы сходить к врачу. Проктолог ни хрена не понимает, а Всеволоду после трудной ночи никак не удается объяснить доку, что да как, и каким образом следует болячку лечить — бабка, к примеру, лечила гузно крапивой, запаривая траву в русской печи. Горлопан тотчас открыл все карты докторишке. Но в этот раз дружеский тон и велеречивость Севы неожиданно обозлили дошлого эскулапа. Рассердили настолько, что зло метнув чернильную ручку мимо стола, док наорал на пациента, при этом, очевидно, ему остро хотелось нахлестать перчаткой с секционного стола Севе по морде. А чернильное пятно на направлении в поликлинику так и осталось немым упреком эскулапу и всей современной медицине. Упрек запечатлелся на стандартной линованной бумаженции, так что кадровичка предъявила Севе претензию. Оказывается, и среди докторов, — по крайней мере, среди проктологов, встречаются психопаты и горлопаны. Надо подсказать Угрюмому: мол, не там ищешь, гангрена.
…Работа есть работа. Взяла свое. Разговорились с Петровичем. Понятно, что взамен на откровенность про поэзию и про Саульскую Севе хотелось бы откровенности встречным курсом. Почему, к примеру, мастер — Тракторист — обозвал его, Петровича то есть, Угрюмым. Но Петрович лишь недоуменно пожал плечами: мол, и сам не знаю, знакомые и друзья считают меня нормальным сангвиником, любителем приколов, розыгрышей и сальных анекдотов. «Я не угрюмый, я сосредоточенный», — поставил Угрюмый-сангвиник жирную финальную точку в разговоре, наморщил лоб и надолго замолчал.
Перед обедом, как водится, мужики отправили гонца. За полчаса до перерыва работу бросили и стали метать на стол закуску — у кого что было. Еще до обеда во второй раз отправили молодого гонца, за добавкой. Дрюня, Толстый, Леха-недомерок и Ордалион уже хороши. Как всегда, в такой ситуации, у Севы заныло сзади пониже лопатки. Отчаянно захотелось присесть и выпить за компанию. Но нельзя. Код проклятый. И это бесит. А Угрюмому хоть бы хрен.
Леха-многодетный в очередной раз призвал его к порядку:
— Давай, Петрович, сегодня нажуячимся, а? Довольно сторониться коллектива.
Но у Петровича, видать, своя гнилая бухгалтерская культура, и она не позволяет ему учтиво общаться. Вот и сейчас немногословен, лишь бросил через плечо обидное:
— Куда тебе, Леха, жуячить, ты уже и так готовый.
Пьяный народ загудел, возмущение передалось Лехе и, очевидно, взбодрило его. Однако нужных слов парняга найти не может — их у него в арсенале немного.
— Это я-то готовый?! — возмутился Леха. — Да ты еще не видел, какой я бываю готовый!
Обеденное время закончилось, снова отправили гонца. Гонец пропал, но явился Тракторист. Публика заволновалась, поскольку ждали-то развития событий по более мягкому варианту. Загалдели, зашумели, стали выкрикивать нетрезвые лозунги, — каким де образом отладить работу, чтобы бухать и ничего нам не было. Но при этом больше зарабатывать. Тут пьяное собрание спонтанно и остро возжелало выплеснуть все свое справедливое негодование. Но — на кого? На единственного убежденного трезвенника — на Угрюмого. Больше не на кого.
— Слышь, мастерюга, нам такой коллега не нужен! — взвизгнул Толстый, подскочив с лавки и тут же безвольно рухнув на нее всеми костями. — Неучтив с людями, и вообще мы его предупреждали, что, если отношение к коллективу не переменит, пусть жуячит к своим бухгалтерам! — последние слова ультиматума Толстый произнес полулежа.
Тракторист быстро сориентировался, ему тоже Угрюмый не по душе — какой-то он ненашенский, непонятный, мутный, в общем. Опасен уже тем, что мало пьет. И вообще Горлопан про Угрюмого все уши прожужжал. Отчаянно надоел. В конце концов, невелика потеря — смурной Угрюмый. Сколько их тут перебывало — горлопанов, да угрюмых. И ничего! Стройка как шла, так и идет. Мастер решил кончить дело немедля. Потому и обратился к единственному трезвому, не считая Петровича, конечно, — к Севе: что скажет закодированный Горлопан. Севе это только на руку. В других случаях его Угрюмый затыкает, а тут дали слово без ограничения времени, и Севу понесло! И уж тут Угрюмый получил от Севы по самой изысканной Камасутре. И за непочтение к Севиному творческому поиску, и за неверие в его экстрасенсорные способности, и за шутки по поводу его заслуженного геморроя — в аккурат потекло из ануса. Словом, Горлопан выдал!
Следом слово взял Дюша. Он едва держался на ногах, а подставить трибуну некому, поэтому речь вышла короткая, как удар хлыста колхозного пастуха. Щелкнул бичом Дюша невнятно, но в русле доклада Горлопана.
Выступил Ордалион. Высказался в том духе, что хоть он, Угрюмый, и перестал давать в долг на водку, но шанец исправиться ему следует дать. Речь Ордалиона была пространной и столь же невнятной. А вот центральная мысль понятна, и она Горлопану не по душе:
—Что возьмешь с пьяного! — зло резюмировал Сева, наблюдая, как Ордалиона шатает. Вообще Ордалион — большой оригинал. Севу забавляет манера седого великана выпивать на работе. Чтоб не досаждал Тракторист, Ордалиоша забирается наверх под крышу здания и там — на лесах — давится белой, которую даже и не закусывает, а занюхивает грязной рабочей перчаткой. Литр белой за рабочий день! А сколько малоалкогольной шипучки в него входит! — не меньше, чем в радиатор большегрузного самосвала. Это уровень, который так и остался недостижимым в карьере строителя для самого Севы. А уж он-то человек с репутацией проверенного алкоголика. Худющего, долговязого, длиннорукого и длиннопалого, его после литра хоть и болтает, как мачту в шторм, но работу Сева выполняет вплоть до момента, когда его со стройки мимо проходной выносят вчетвером.
«Эх, если б не этот проклятый код!» Сообщи ему док набор цифр, так чтоб можно было подкрутить и приостановить действие кода, тогда бы Сева наверняка выпил. Такое шоу на его жизнь выпало впервые, и он оказался заглавным его героем. С удовольствием выпил бы. Кажется, Петровича урыли по-настоящему.
…Между тем Лехе досталось вбивать в крышку гроба Угрюмого последний гвоздь.
«Этот недомерок ничего путнего не скажет, он способен только все испортить, — будто пластилин между пальцами, переминает мысль в голове Сева. — Он и трезвый не способен вразумительно изъясниться, а тут уже пол-литра засосал. Пять душ родил к тридцати годочкам, рекордсмен хренов. А ни избы своей, ни вменяемой бабы. Пять душ! Как этот недомерок сам-седьмой выживает?! А ведь еще известный игроман. Бают, может оставить в автомате и пособие на детей, и материну пенсию.
Между тем у гада Угрюмого домик на окраине города, где сенокосные поля и речка. Жирует, собака, блаженствует, в то время как молодая многодетная семья прозябает, ребятишки в два яруса спят, и в комнате кроватки некуда ставить. Падла этот Угрюмый, как только земля его носит! Сам, сука, за прошлый месяц получил зарплату тридцать тыщ, да и баба его, небось, тыщ тридцать принесла, а ходит, гад, опустив мордяку, — всё мало ему. А я на больничном с геморроем просидел четыре дня, и ни хрена мне по нему не выплатили. Говорят, мол, в коллективном договоре так прописано: пока не выслужишь срок — не будет тебе полного больничного. Если б не геморрой! Вон и сейчас… — рука непроизвольно потянулась к месту, где потек героический геморрой. — Душить надо вредных для общества людишек! Как тараканов давить — брезгливо и без жалости, ни к чему нам на стройке бухгалтера».
Пока Леха мычал свою несвязную обвинительную речь, Сева вспомнил из прошлого: однажды на строительстве торгового центра прораб поставил над ним и над другими Петровича, чтоб разъяснил-растолковал, как провести коммутацию — протянуть внутри арматурного каркаса провод обогрева перед зимней заливкой опалубки перекрытия этажей. И что? Хоть бы слово живое, ободряющее, или умное какое, сказал студентам тот чертов Угрюмый, — встал коленями на железо и молча тянет провод через арматурный каркас. Смотрите, мол, малахольные, и делайте, как я, поскольку нечего тут излишне много болтать, работа простая, как и любая другая работа плотника-бетонщика — даже восьмилетки тут, пожалуй, будет многовато. Уже тогда у Севы начали вызревать к этому человеку ненависть и зло. Уже тогда ему остро хотелось толкнуть Петровича с высоты. В аккурат, выгодно стоял коленями на арматурном каркасе — на самом краю верхнего этажа башни, которую, ничтоже сумняшеся, окрестили Бастилией. В тот раз не получилось. Почему так остро захотелось? А потому! Спроси, чего полегче. Сразу и не ответишь. Просто… был момент — о чем-то спросил Угрюмого по делу, а он так задумчиво, так препротивно хмыкнул. И хоть бы слово в ответ. Ну, о чем, сука, ты всё думаешь! О чем?! Или жалеешь, что цифирки не в ту сторону сошлись, когда пришла из управления проверка?! Вот уж точно Угрюмый. Убивать таких.
Тем временем к Лехе вернулось просветление ума. Заговорил без малого внятно, но от волнения чуточку больше чем обычно шепелявил.
— …И вообще Угрюмый — законченный придурок, я так считаю. Дом построил для своей жены-проститутки, а сам в нем не живет. Ордалион рассказывал. Не верите – спросите у него. Вот когда я построю дом, я хрен кого в нем пропишу. И пусть рискнут выдавить меня из него! — Леха продемонстрировал мастеру кукиш. Тот отреагировал адекватно: молодец, мол, Леха. Это уже что-то близкое к основной теме. Леха икнул, вроде прогоняя хмель, и добавил в развитие: — Говорю же — придурок он. Лошара!
— Нет, это уже лишнее. Ты говори по существу, — мастер пытался руководить процессом, который больше напоминал не разбор персонального дела Угрюмого, а элементарно перетек в сплетни, сведение неких непонятных, неведомо откуда взявшихся личных счетов между мужиками, где и сами претензии мутные. Лехин гвоздь в гроб Угрюмого не пошел. Надо что-то делать.
«Тракторист тоже без толку бочку катает, — размышляя о течении стихийно возникшего собрания, злился на мужиков из бригады, а особенно на мастера, Сева. — Жестче надо. Жестче! Ату его! Мочи! Добивай!»
— Вы говорите по существу, — вновь стал направлять мужиков переменить вектор собрания мастер. — Вот ты, Горл… — поперхнулся и закашлялся мастер, — вот ты, Сева, как считаешь?
— Я уже давно говорю… — Сева благодарно во второй раз взял слово, и тотчас тупо заныло под ложечкой, остро захотелось выпить. Проклятый код! — Я уже давно говорю, — повторил запев Сева, — Угрю…то есть, конечно, Петрович, ему, как говорится, уже и лет под сраку, а он какой-то неинициативный весь. Мы хочем, чобы он брал инициативу на себя, а он угрюмится и молчит, или хмыкает на нас как на придурков, и никак не возьмет инициативу на себя. Такая вот ситуевина, — закончил Горлопан.
— Вот видишь, Петрович! — в волнении воскликнул Тракторист. Однако и это не пробрало Петровича. Он молча наблюдал за развитием событий, морщил лоб, сопел, что-то невнятное бурчал себе под нос, жевал губы, глядя на публику так, будто некоторых видит впервые. Тем временем мастер продолжил объяснять Угрюмому «ситуевину»: — Никто, Петрович, не хочет с тобой работать. Неинициативный ты какой-то. Слышишь, мало от тебя инициативы.
«Мудак все-таки этот Тракторист, — размышляет Сева. — Сказать толком и то не может. Чему их там учат в университетах?! Мастак еще тупее, чем даже Леха-многодетный!».
Между тем Угрюмый, до этого спокойно в глубокой задумчивости или даже рассеянности сидевший на скамейке и с любопытством наблюдавший за неожиданно резкой переменой в настроениях товарищей, тут вдруг засобирался. Неспешно покидал шмутье в рюкзак и так же неспешно вышел. Спина его будто без слов говорила: «Ну, раз всё так драматично, раз такие нескладушки из-за меня в вашей жизни, то разрешите мне, не слишком уважаемые мужики, и не слишком уважаемый Тракторист, тихо и без излишнего шума свалить». И всё… Вздох облегчения сопроводил уход Угрюмого. Так легко все разрешилось. Можно жить дальше. Надо только отправить гонца.
…Ночью Паташоны совсем одурели. Сева черкнул в гроссбухе: «Они что — за день не выработались, что ли? Ведь дите же маленькое, совсем крохотное, его кормить надо, корми-и-ить! О чем эти, прибабахнутые радиацией, думают?!» — правая рука Севы привычно скользнула к низу живота, а левая беспокойно зашарила сзади. «Проклятый геморрой. Вроде и Угрюмого нет уже с неделю, а жизнь все никак не наладится. Надо же, гадость какая: будто немытой и шершавой своей ступней по людским жизням прошелся! По-человечьи надо с людями, гад, по-человечьи! А-а, без толку насекомому объяснять: давить иха следоваит, давить!». Сева закрыл гроссбух, глубоко вздохнул и открыл снова. «Вот бы придумали комиссию по нравственности, да меня туда председателем. Да чтоб зарплату поболе. Уж я бы угрюмых да паташонов мордой по наждачке повозил бы, ух повозил бы! И никакого срока давности за их преступления перед человечеством…»
Гроссбух покоится на столе. Сил нет. Однако сон Всеволода не забирает. Столько еще разного передумать надобно до рассвета, столько всего требует его вмешательства, и так бессовестно несовершенен мир...

2013 г.