Раскол

             На южном склоне сопки выше русской части села, застроенной деревянными домами, располагалось оригинальное, выглядевшее издали фантастическим, сооружение, какого я потом нигде больше по жизни не встречала. (Теперь все село располагается на этой сопке).
           Оно называлось «раскол», состояло из загона для коней и примыкающим к нему специальным лабиринтом, построенными из крепких, толстых, врытых в землю столбов, с  заливкой оснований бетонным раствором, с прибитыми к ним горизонтально толстыми жердями при помощи огромных железных ребристых скоб, изготовленных на кузне.  В отличие от загонов для овец, это строение в моих глазах представлялось в детстве просто фантастическим. Издали раскол, на фоне голубого неба на сопке, зеленой – летом, зимой - белой от снега, действительно выглядел волшебным, не земным строением, не только в моих, но и в глазах  взрослых, особенно приезжих людей. Все спрашивали, а что это у вас там?  Раскол предназначался для «медосмотров», лечения, подковки лошадей. В узкой части раскола имелись особые перегородки, опускавшиеся сверху вниз  или задвигавшиеся сбоку, так, что несколько лошадей оказывались каждая в своей «клетке» и могли только стоять, не имея возможности ни лягнуть, ни взбрыкнуть. Затаив дыхание,  мы, дети, наблюдали, как табунщики, загнав в загон табун и прогоняя  коней по одному через раскол, вместе с ветеринарами, зоотехниками осматривали каждого из них со всех сторон, заглядывали им в пасти, заставляя оскаливать зубы, осматривали даже уши, прямо как детям на медосмотре, дольше всего осматривали  их ноги, копыта, иногда что-то бурно обсуждали. Некоторые кони имели ранки, чаще на ногах, иногда свежие, ветеринар обрабатывал их разными лекарствами, бывало, даже повязки делал — забинтовывал. Совсем как людям. И ругался, распекал работника, в ведении которого был данный конь. Язык не поворачивается сказать — «в эксплуатации». Тут же, в одной из клетей «раскола» кузнец со своими помощниками чистили копыта лошадей (об этом я вспоминала много позже, попав на маникюр-педикюр в парикмахерскую в студенческие годы), что-то отрезали-надрезали огромными ножницами, огромными же клещами сбивали-снимали старые подковы. Кузнец сам прибивал к их копытам - гвоздями! молотком! новые подковы, доставая их из разных ящиков и обсуждая перед этим с тетей Зиной, как зовут коня и его номер.

 Наверное, коням было больно, но они от этого почему-то не плакали, не сопротивлялись, а послушно сгибали ноги и как бы прямо подавали  свои ноги кузнецу. Наверное, им нравилось, когда кузнец очищал их копыта от набившейся  грязи, травы,  и множества мелких камешков, которых так много в степи, особенно на степных  грунтовых дорогах. Подковы прибивались то на все четыре ноги, то на две передние. А тетя Зина искала «имя коня» в толстой амбарной книге и делала там  какие-то метки.  Прямо как нам, школьникам, отметки  в классном журнале! Некоторым коням кузнец назначал «прием» у него на кузне, т.к. им нужны были особые подковы. Иногда мы видели, как закапывали какое-то лекарство в глаза коням, у которых глаза слезились, были красными - совсем как у людей.  Каждый раз клеймили молодняк – раскаленным на костре тавром делали метку на крупе каждого коня, да так, что они от боли «плакали» настоящими слезами, капавшими, прямо как у плачущих  людей, издавая вскрик, и укоризненно смотрели на обидчиков. Еще бывало каждому коню делали прививки, брали кровь на анализы, втыкая в их шеи толстенные огромные иглы — ударяя прямо кулаком по игле, чтобы проткнуть толстую кожу животного,  через которые быстро капала кровь в подставляемые стеклянные пробирки.  Много позже, при просмотре в кинокомедии Гайдая «Кавказская пленница»  сцены, где огромным шприцем делают укол Бывалому, у  меня мелькнула мысль: «а шприц-то похоже лошадиный, небось у ветеринаров взяли!».

                Помнится, что такие мероприятия происходили не менее двух раз в год, весной и осенью. Мы, вся деревенская детвора, особенно мальчишки, бежали к «расколу»  смотреть, даже сбегали с уроков. Взрослые каждый раз пытались нас прогнать, но потом милостиво разрешали смотреть, только запрещали подходить близко к «расколу», приговаривая «и мы были такими же». Пониже «раскола», у подножья этой сопки, за огородами деревенских изб, стоял загадочный домик, всегда с занавешенными окнами и чаще всего с огромным навесным замком на дверях, который назывался «ветлечебница».   Именно оттуда ветеринары приходили к «расколу», приносили свои медицинские инструменты и туда же уносили все пробирки с кровью и прочим, потом увозили туда, где были  лаборатории - на центральную усадьбу или в райцентр.    В отличие от нынешних времен и нравов, тот домик с ценным содержимым был охраняем круглосуточно только навесным амбарным замком и никто на него не покушался.               
               Поступив учиться в первый класс начальной школы, каждый день жизни в  селе я  слышала множество незнакомых слов, смысл которых  хотелось узнать здесь и сейчас же. Вне школы и помимо познаваемого из учебников, газет,  книг, и от учительницы Галины Алексеевны. Правда, слово «ветлечебница» не было для меня новым русским словом, смысл  его  я уже знала с малолетства из-за работы своего деда на конюшне конезавода.

                Здешним Хозяином  ветлечебницы  был высокий худой бурят, который почитался мной не только как доктор для животных, но и за то, что был коллегой моего деда и был таким же высоким. Тогда я еще не слышала, не знала об Айболите, не читала еще о нем. Наш Ветеринар дядя Мунко ходил с полевой сумкой, в которой всегда были разные лекарства, шприцы, бинты. Его жена была очень похожей на русскую женщину – светловолосая, с серо-голубыми глазами, всегда улыбчивая, добрая. На всю жизнь меня поразило ее умение так встряхивать и развешивать выстиранное белье своей огромной семьи, что оно не нуждалось в глажке. А теща Ветеринара, почему-то называвшая себя старшей сестрой своей единственной дочери, жила в другом селе, где мы жили раньше, и мы с Эжы не раз чаевничали у нее. В семье Ветеринара было очень много детей, больше десяти, но всего две из них - девочки. У Ветеринара была  еще помощница – по-русски ее звали тетя Зина, а по-бурятски Ширап-Сэнгэ. Она выучилась на веттехника в далеком, загадочном тогда для меня, поселке Агинское, и жила с матерью в деревянном доме в русской части села. По происхождению она  потомственный костоправ и часто к ней обращались люди, получившие травмы, как-то: переломы, вывихи, сотрясения.
 
         Однажды зачем-то я была Эжы (бабушкой) послана к ней - с поручением или лечиться, т.к. лазая, где ни попадя, получала то ушибы, то растяжения или вывихи.
   
         Тетя Зина угостила меня вкусным напитком, называя его «кисель», и я стала расспрашивать ее,  как делается такое вкусное питье. И она, добрая молодая женщина, мне, ребенку, показала и рассказала, как сварить кисель из воды, крахмала   и ягод смородины! А до этого мы с Эжы из-за отсутствия сахара и моего любопытства,  как-то купили в деревенском магазине немножко развесного фруктово-ягодного киселя розоватого цвета. Мы не знали, в каком виде он употребляется в пищу, и использовали вместо сахара. Я пробовала его и сухим, и с водой, и с молоком,  но т.к. он походил на смесь муки с незначительным количеством сахара и был невкусен сам по себе, то и с жидкостями получалось что-то малосъедобное.  Однажды мы с Эжы попробовали испечь в печи пресные лепешки, посыпав на них немного этого киселя, т.к. у нас не было сахара. Кисель карамелизировался и получались необыкновенно вкусные, красивые, розовые сверху лепешки. Эжы восторжествовала: «Вот как, оказывается, и надо было делать все время!». Я так делаю до сих пор с покупным развесным плодово-ягодным киселем, только трудно его теперь найти - тот самый, советский. Делают его теперь только в городе Белёв Тульской области, как удалось узнать на одной из Ярмарок в Москве. Необыкновенно вкусно и красиво. Ну, а по рецепту тети Зины мы научились варить настоящий вкусный кисель из «магазинского», а потом стали еще приправлять его свежей ягодой или вареньем. Поскольку  картофельный крахмал в наших краях был тогда  в числе дефицитных продуктов. Как и сейчас в сельской местности Забайкалья - спустя многие годы.  Потом мы с бабушкой учили варить кисель и маму мою, и младших сестер. Заодно рассказывали, как варить кисель, и всем соседям-бурятам по Бургородку.

         Восточнее деревни у подножья другой сопки, расположенной  с Севера на Юг,  была ферма крупнорогатого скота, ток для зерна (потом его перенесли севернее и расширили) и «стрижка» с загонами – строение для стрижки шерсти овец в июне-июле. С северной стороны стрижки располагалась совхозная кузница, где зимой и летом долгие годы работал-чародействовал на фоне всегда горящего жарким пламенем горна отец моей подружки-одноклассницы  Любаши -  дядя Гоша. Это было еще одно запретное для детей место в нашем селе. Мы с мальчишками иногда только «одним глазком» туда заглядывали. Обычно видели, как подковывают лошадей прямо рядом с кузней на улице – без никакого раскола лошади «подавали»  свои копыта дяде Гоше.

         Наверху этой сопки было и поныне находится деревенское кладбище. Дорога из деревни вела на Восток  мимо этой сопки по-над рекой Агой в сторону совхоза «Ононский» и далее  в поселок Первомайский, на ж.д.станцию Солнцево, к месту впадения реки Ага в реку Онон, к месту слияния рек Ингода и Онон- образуя реку Шилка. Еще дальше – сливаются Шилка и Аргунь, получается река Амур, которая несет свои воды в Тихий океан.

      Мой дед Дондок во время нашей жизни в  селе на реке Онон работал на конюшне конезавода, следил за здоровьем — постоянно осматривал каждого коня от ноздрей до хвоста, лечил заболевших, принимал роды конских «младенцев»-жеребят, выезжал для осмотра табунов в степь. Был настоящим коновалом. Больше всего меня в детстве поражало то, что корм коням  на конюшне —воду, сено, овес, развозили на арбе или санях, в которые впрягались коровы- в моем детском восприятии. Став школьницей, узнала, что  это были не коровы, а Волы — работяги. Кормить они помогали племенных жеребцов и кобыл, а главное - строевых коней для Красной Армии. Увидев Раскол, я вспомнила, что такое же строение было и в конюшне деда, рядом, точнее чуть ли не посередине  загонов для коней. Нас, детей, туда даже близко не подпускали, когда в нем осматривали лошадей, т.к. там обычно собиралось много мужчин — некоторые в военной форме,  незнакомые - приехавшие откуда-то издалека, на разных машинах. Мне не раз удавалось это видеть, когда ватага мальчишек собиралась на сопке, и мы сверху смотрели, что делается в открытой части конюшенного двора. Дед иногда уезжал надолго в далекие места, называвшиеся «командировки», иногда уезжал с некоторыми конями, но возвращался без них, иногда возвращался с  новыми красавцами, которых поселяли в «карантинные загоны». Имена  некоторых лошадей, чем-то знаменитых, все село знало и постоянно обсуждало, если что-то с ними случалось или они участвовали на разных скачках. Я уже знала, что карантин бывает, когда кто-то болеет, но новые красивые высоченные кони не были на вид больными. Бабушка всегда ворчала, что  дед забывает себя кормить, лечить, но ни один конь у него ни голодным, ни больным не ходит.  У моего деда была всегда с собой военная  полевая сумка на длинном ремешке через плечо — с разными бумагами, и обязательно он с собой всюду носил огромный коричневый настоящий кожаный саквояж, в котором было множество разных лекарств в бутылочках, баночках,  пакетиках, шприцы и много странных предметов, неизвестного мне назначения. Была там у деда интересная деревянная трубочка, которую дед прикладывал одной стороной к разным местам на теле коня и слушал то одним ухом, то другим. Мне он не разрешал ее даже трогать, но иногда слушал через нее, когда я заболевала - как дышу,  и что делается в моем животике. Только став старшеклассницей, я у кого-то увидела и поняла, что трубочка-то та полая у него была - из бамбука и была ничем иным, как стетоскопом. Запас лекарств дед пополнял в «ветлечебнице», находившейся ближе к коровьей ферме в длинном бараке, где  работало много людей в белых халатах.

Но это будет уже другой рассказ.
Фото из интернета: снимок современного станка-раскола для осмотра одной лошади.

2010 год, Москва.