Соло на бэк-вокале. Глава 7

Май. Последний звонок.

 
…Потом обстоятельства их разлучили —
Бог весть почему. По какой-то причине
Все в мире случается наоборот.
Явился хлыщом — развращенный, лощеный,—
И вместо того, чтоб казаться польщенной,
Она ему рраз — от ворот поворот!

Игра самолюбий. С досады и злости —
За первого замуж. С десяток набросьте
Унылых, бесплодных, томительных лет —
Он пил, опустился, скитался по свету,
Искал себе дело… И все это время
Они продолжали друг друга любить.
                (Дм. Быков)


Май, как уже было сказано, был самым длинным месяцем весны. А, может, и года. У ЛЛ все это время было ощущение катастрофы, о которой она забыла. У нее болели плечи, тяжесть в области диафрагмы не давала дышать полной грудью, она все время озиралась по сторонам и удивлялась, поймав себя на этом.

И не у нее одной. Пока они готовили торжественную часть праздника, у нее так же переболели Маркова с Малышевым. Сначала Лена заболела, да так сильно, что боялись, что придется ее заменить, а потом Андрей слег, звонил его отец, просил прощения, мол, застудились на рыбалке в выходные. Но потом ничего, все выправились, как по волшебству. И на мероприятие они выглядели - как с рекламной картинки – так должны выглядеть настоящие счастливые российские школьники!

Вообще она любила май, у нее самой май ассоциировался со счастьем. Еще с детства. В мае был День Рождения ее любимой подружки Олечки, и в этом году она даже слетала к ней на юбилей. Хотя, конкретно такие юбилеи - не отмечают, но они и не отмечали, так, скатались на Алтай, чисто семьей. Потом у нее было еще много друзей и приятелей, у которых дни рождения были в мае. И когда-то это был месяц повальных пьянок. Каждые выходные кто-то проставлялся. И культурная программа мая – могла заткнуть за пояс любой там январь или сентябрь.
 
А с каких-то пор у нее появился тайный, не известный никому праздник. 26 мая. Вернее, он не всегда бывал 26 мая, он попадал на эту неделю. Главной его приметой были – нарядные выпускницы.

 Последние годы девочки к этому дню стали шить «формы» - такая мода! Вот если бы их заставить носить это, так, как когда-то это носили все девочки страны - в обязательном порядке - поди, взвыли бы, от тоски! Хотя ностальгия – симптоматична. Предыстория у этого наряда вполне монашеская, и сестры просто наряжали своих учениц в то, в чем ходили сами. ЛЛ вспомнила фильм своего детства «Пансионат Небесные Ласточки» - эти прекрасные балетные девушки! Столько целомудрия! Столько эротизма! Ах!

Но вообще в этом было столько сермяжного практицизма – коричневое платье, не маркое, черный фартук в будни, белый в праздники. Обязательные сменные белые под-воротники, как у солдат. Это на школьной почве они обрели сначала фривольность: кружавчики, вычурность, размеры. А потом уже стали главным содержанием «формы». Могло не быть фартука, платье могло быть любого цвета, длины, фасона и текстуры. Но белый воротник – делал из любой девушки школьницу, ученицу, послушницу.

 Теперь в наряде осталась одна провокация. Да вот еще мечта девочки хоть раз в жизни примерить этот монашеский чин. ЛЛ это хорошо понимала, потому что в самые свои легкомысленные времена щеголяла в блузке с таким воротником. Она даже по цвету была коричневая, в меленький горошек, глухая спереди, белый воротничок, и -  совершенно отвязный вырез на спине!
Мальчики, за год привыкшие к костюмам и галстукам, мало отличались от самих себя в будни. Поэтому праздник делали девочки, шары, ленты выпускников, колокольчики и банты.

Суфуев  на линейке торжественно обошел актовый зал, как положено, с  первоклассницей на плече, та перепугано бренчала в колокольчик, размером с ее голову и  с ее банты. Потом ее ревущую успокаивала мама в коридоре, ставшая обладательницей эксклюзивного видео.
 
ЛЛ ушла  к себе.   К счастью, эти выпускники не были ее головной болью. Уроки кончились, но впереди еще были экзамены. У учителей, кроме очевидной и публичной работы столько всяких подводных течений. В коридоре к ней обратился какой-то  мужчина лет так тридцати пяти. Родитель? Больно суров. Педагог? Это вряд ли. Охранник? С чего бы?

- Я слушаю вас…
               

     *       *       *



В каком-то смысле они с сыном стали заложниками этой ее профессии, потому что школа дала им жилье, когда они оказались… в затруднительном положение. Им совсем негде было в Питере жить. Они поошивались пару месяцев у друзей, еще месяц у приятелей, потом сняли комнатушку на окраине, потом…

Она работала среднестатистическим менеджером по продажам, со среднестатистическими менеджерскими проблемами, и работала бы так и дальше, если бы кто-то из знакомых не предложил ей поучительствовать… «там и жилье дают»
 
 «Что, такое бывает?»
 
«Нет, уже не бывает, просто у этой школы старомодный директор, и она сохранила несколько комнат, из советского прошлого, школа их всю жизнь оплачивает, и так до сих пор никому и не продала. Пойдешь?»
 
Она пересчитала свои заработки: расходы на аренду жилья, вынужденные регулярные смены контор, простои, в связи с производственными необходимостями, неоплачиваемые больничные и отпуска, обнаружила, что терпеть не может мужчин, с которыми работает, сучью атмосферу конкуренции и подсиживания, сравнила их с предыдущим учительским опытом, и получилась примерно одна фигня. Это был второй подход к учительству. И решение проблем бытовых и психологических, в каком-то смысле…

 Она уехала из…из.. оттуда, откуда она уехала в Питер, что называется, с голой …опой. «Ее отъезд был как побег…» И даже трудовую книжку ей пришлось забирать потом, уже значительно позже. Она не вспоминала те времена, принципиально, или просто не вспоминала, короче не вспоминала. Пока в феврале с ней не случился этот дурдом.  Пока она не нашла эти тексты.

Не то, чтобы она их прям теряла, и вдруг нашла. У нее и номер-то его все эти годы был. Она его и перетаскивала в новые телефоны автоматически, как мамин, или Криволуцкой, или Курбатовой. А звонить как-то и в голову не приходило. Вроде как, умерла – так умерла. Просто невозможно же выкинуть свои первые бантики, хоть и не оденешь их никогда. А тут у нее из старой книжки выпала вырезка. Ровно десятилетней давности. «О прибытии поезда».



О ПРИБЫТИИ ПОЕЗДА.


- Ну, привет, Оля. Здравствуй.

Она ждала чего угодно, но не этих слов. Не таких. Всё это время: пока она укладывала сумку, садилась в поезд, сосредоточенно и стремительно передвигалась по сонному вагону, а потом, когда все вокруг суетливо засобирались, уселась возле окна, прилипла к нему, словно бы пытаясь разглядеть за пролетавшими мимо неряшливыми развалами складов платформу и неясную фигуру на ней - она представляла себе то напыщенно-церемонное представление, то, напротив, нелепую оргию обоюдной стеснительности.

Проблема, видите ли, была в том, что она никогда не видела его, а он - её. И поэтому, когда поезд остановился, и она увидела как раз напротив выхода из вагона тень мужчины - даже тогда она сомневалась. Мужчина стоял и рассматривал - нет, не выходящих пассажиров, как это положено было бы человеку, встречающему кого-то; он рассматривал поезд вообще, рассматривал внимательнейшим образом, придирчиво и как-то угрюмо, как если бы ему предстояло своими руками сделать такой же или предпринять на этом поезде некое опасное путешествие, и потому он заучивал малейшие детали устройства и взвешивал - на глаз, за неимением лучшей возможности - его надежность. В руке мужчины была бордовая роза - но держал он её безо всякого значения, будто не понимал, зачем она ему нужна, будто она была предписанным атрибутом, опознавательным знаком.

Все остальные на платформе спешили по своим делам, она даже на какой-то момент испугалась, что никто её не встречает, и она осталась в незнакомом городе без денег и совершенно одна, как и предсказывала мама. Но именно в этот момент парень оторвался от созерцания вагонов и сказал:

- Ну, привет, Оля. Здравствуй.

И вдруг, как девушка, наконец расплатившаяся с таксистом, к ней полетела его улыбка. Он протянул ей розу и взял сумку, словно бы цветок был платой за неё. При этом они стояли в точности на том же месте, где когда-то сошлись в первый раз Каренина и Вронский. Но ни он, ни она романа этого не читали, как и все остальные, кто в этот момент мог видеть их, и потому это занятное совпадение отмечено никоим образом не было и метафорой не стало. Что вы хотите - в наши дни такое часто случается с метафорами. Таково уж современное общество.

Впрочем, большие города и прекрасны именно своей безразличной добротой. Внимание к другому всегда имеет привкус несвободы и оттенок некой злобы, а в большом городе хоть на ушах ходи - никто даже и не посмотрит. "Родственник", - разочарованно подумала проводница, провожая их взглядом. Её свадьба намечалась в конце недели, и, как это часто бывает с людьми в её положении, ей хотелось, чтобы все вокруг были счастливы, причем счастливы именно тем родом счастья, который обычно стыдливо именуют "личным". Поэтому её повергло в мимолетную грусть то, что пассажирку, её ровесницу (впрочем, совсем худенькую), никто не проводил, а встретил то ли брат, то ли вообще кузен.

Те, кто видел его полчаса назад, могли бы усугубить её муки, добавив, что брат (или вообще кузен) он, мягко говоря, нелюбящий, поскольку плелся он на вокзал с видом скучающим и даже хмурым, останавливаясь у всех киосков, а у книжного лотка в переходе метро он даже взял какую-то малозначительную книгу и погрузился в неё на добрую четверть часа.

Никто бы не поверил, узнав, что гнетет его не скука, а усталость; вялым же безразличием он, как медом, пытается затопить лихорадочный страх того, что именно сейчас, на последних минутах и метрах многомесячного пути, что-то наконец пойдёт наперекосяк. Из книги, которую он просматривал, он не запомнил ни слова.

Еще более были бы удивлены те, кто соприкасался с ним в его далеком родном городе. Неистовый фанатизм его, беспощадность к себе и остальным на пути к какой-нибудь ерундовой цели давно вошли в поговорку. Совсем парень спятил, всё громче бурчали у него за спиной. И никто даже подумать не мог, что его демонические страсти были ему безразличны, а под ними тлела страсть по-настоящему неукротимая, владеющая им без остатка; тот стержень, который и позволял ему держаться и не терять блеск в глазах - то, что было доступно лишь его внутреннему взгляду и ни одной душе кроме, что он берег пуще всего в жизни и к чему он рвался сильнее всего; неясная тень, обретавшая очертания, Операция, План.

Ничто в жизни он не планировал и не готовил столь упрямо, неотступно, как эту встречу двух незнакомых людей в чужом для них обоих городе. Он упорно сводил концы с концами, искал выходы, изворачивался, юлил, несколько раз переносил сроки, но не отступался. Это было как рукоделие, которое хозяйка берет в руки, едва выдается свободная минута. Он приводил мир в порядок. Он готовил побег. В этом не было никакого сомнения, поскольку так готовятся только к побегам, причем именно к побегам повторным, когда океан человеческой ярости сжимает не только Стена, но и шрамы от прошлых неудач.

Как это часто бывает, всё началось из каких-то мимолетных дуновений и импульсов, которые способен различить лишь тот, кто начинает глохнуть от обступающей его всё больше тишины. Какой-то камень в сплошной стене оказался не столь твердым, как остальные. Одна из проблем оказалась разрешимой, распавшись на две менее значительные проблемы, с теми удалось поступить подобным же образом - они дробились всё мельче, брешь в стене становилась всё шире, и наступил тот момент, когда во всех клеточках вместо вопросов стояли ответы, и исключительно утвердительные.

Это была не любовь, а нечто гораздо более серьезное - совсем другое, недоступное поэтам. Любовь возникает из случайности или совпадения, и потому её неотступно сопровождает чарующая необязательность. Даже самая жаркая страсть всегда помнит, что она обязана своим появлением какой-нибудь сущей безделице, и потому она никогда не настаивает на своем существовании, уходя столь же легко, столь же случайно, как и пришла. Влюбленный может принести цветы сегодня, может завтра, а может не принести вообще - это его дело, от которого ничто в мире не зависит.

В мире побегов и измен случайность имеет иной знак, будучи возможной - и наиболее вероятной! - причиной провала. Рождаясь в силу свинцовой необходимости, побеги больше всего ненавидят случайности, всячески пытаясь изгнать их из своего мира. Только постороннему (причем весьма наивному!) взгляду кажется, что бывают случайные связи, а побеги случаются из сиюминутного порыва или по досадному недосмотру - на самом деле это ткань жизни рвется под неудержимым напором, который прокладывает путь по малейшим трещинам. Потому побеги неотвратимы и неостановимы, их невозможно выбросить из жизни или заставить довольствоваться малым. Чем дальше, тем больше побег приобретает внутреннюю инерцию, уже не зависящую от породивших его причин: упрямая подготовка и яростный бег не могут закончиться просто так, ничем, и каждая преодоленная преграда на пути становится дополнительной причиной преодолеть следующую.

Она это чувствовала, хотя и не ведала и десятой доли пути, который он прошел для встречи с ней. Но она чувствовала, как запорошены пылью его волосы, и это ощущение пугало её. Пылкое соблазнение напоминало, скорее, методичный инструктаж ("А вечером мы возьмем шампанского и поднимемся в номер. Нами овладеет страсть. Безумная страсть - да, так будет точнее"), и она сдалась этому каменному шагу без боя и кокетства!

Организованный им праздник был несокрушимо прекрасен, он сам безукоризненно очарователен - но когда они наконец очутились совсем одни, им вдруг овладело тоскливое ощущение того, что вот сейчас-то его хитроумная конструкция и обвалится. Он вдруг предался восхищенному созерцанию площади за окном, призывая её разделить эту радость, и тогда ей, немало досадуя, пришлось самой решить, какую радость они будут делить. В другой раз ухудшение погоды вызвало в нём ярость, едва ли не первобытную: ему опять показалось, что всё проиграно; и она, без труда доказав ему обратное, внутренне содрогнулась, представив, что было бы, если бы она и впрямь по какой-то причине не присудила бы ему победы.

Её плечи не в силах были вынести такого напора, такой усталости и таких сомнений. Она начинала бояться, что в ней попросту нет того, к чему он стремится и чего ищет, что она не стоит тех усилий, которые он затратил на пути к ней. Она подозревала, что в мире вообще нет ничего, что могло бы насытить, впитать его напор, и потому он обречен лететь всё дальше, лететь всю жизнь.

Когда я стану умнее, думал он, стоя спустя несколько дней на той же платформе. Люди вокруг несли чемоданы, отправлялись поезда, перемещались миры, но он, впервые за много месяцев, оставался недвижен. Следовало бы и раньше понять, что удачные побеги отличаются от неудавшихся немногим: что из тех, что из других приходится возвращаться.

Впрочем, очень скоро он понял, что его вывод неверен: удачные побеги делают нас беглецами навсегда, словно бы исполняются наши сокровенные молитвы. Он так любил чужие города за то, что они ему дарили неприкаянность бесконечных прогулок и пустоту чужих квартир. И вот теперь уже и в своем городе он точно так же мог болтаться по улицам, а поздно вечером невидимой тенью приходил в гулкую тишину случайной квартиры.

Она же в своем дождливом городе, вернувшись, впала в какую-то тоскливую, молчаливую кому, подолгу сидя на подоконнике своего дома с ганзейским архивом в подвале, чего за ней раньше никогда не водилось. Если её мысли привести в порядок, то можно было бы сказать, что она так и не могла понять, почему это удачному побегу не стать началом новой жизни. Да, пожалуй, именно так. Скорее всего.

Но она и не думала приводить свои мысли в порядок, а кому-либо еще это было и вовсе не под силу. Вместо этого её взгляд всё время был устремлен куда-то вдаль, она как будто что-то искала. И когда однажды, поднявшись к своей квартире, она, наконец,  увидела то, что искала её душа все эти дни, то, в общем-то, не удивилась: грань между её внутренним миром и миром внешним в последнее время становилась всё более иллюзорной. Ноги её подломились, и она сползла по стенке, но взгляда так и не отвела.

В ручке двери, непонятно зачем, была вставлена бордовая роза.
 (Л.К. 1998)


               

    *      *      *


Привычку к угрюмому пессимизму и моду думать негативно в литературу привнесли реалисты. Критические реалисты конца 19 века. Разумеется, у них были причины для такой мировоззренческой чернухи. Считается, что они по-новому «изобразили отношения человека и окружающей среды»
 
 Смысл такой: «…человек такой урод, потому что… посмотрите на помойку, в которой он родился и живет!»

Вы скажете, романтизм делал то же самое, социальный анализ, психологизм… Да, но Романтики писали Героев с себя, и потому  у них хоть на героев приятно смотреть.

В критическом реализме этого нет. И среда - помойка, и герой – такая же помойка. Беспросветная, злая, убогая, тусклая, безразличная, безвкусная, унылая, тоскливая, мерзкая, грязная, тошнотворная, отвратная, … фу.
Они часто спорили с одной подружкой  по поводу художественности реалистов, и не находили компромисса, ЛЛ считала, что  все эти:  Перов с пьяным крестным ходом, Репин с «Бурлаками»,    Лесков с «Леди Макбет», Куприн, Гончаров, Салтыков-Щедрин, Тургенев,  Достоевский  - художественны настолько, насколько хороши сами. Как художники. Как писатели.  Но темы их произведений - не художественны в принципе!

 На что та неизменно отвечала, что это - документы эпохи и с ними уже ничего не поделаешь: не выйдет фальсифицировать, подменить или извратить реальность. Выдумать теперь, задним числом, как все было хорошо, и как все наврали! про такую прекрасную эпоху, и все дела, и слепить из этого, как говорит ЛЛ,  пионерскую зорьку – не получится!

Она, конечно, соглашалась. Но про себя думала и вот еще что. Что после нашей эпохи тоже останется череда криминальных  историй, сомнительной содержательной, да, и художественной ценности. И наши потомки вынуждены будут изучать Маринину, и Устинову, или Роя, или Некрасова,  и будут думать о нас, ну, если и не плохо, то несправедливо скучно. Я ведь взяла еще не последних авторов. И они ведь не соврали. И это тоже можно считать документом эпохи.

 Но ведь есть масса людей, которые не имеют приводов в полицию. И стало быть невидимы для криминальной драмы. И они работают, думают, где-то даже творят. Ездят в отпуск в разные жаркие страны, зарабатывают нехилые деньги. Строят страну, корабли, загородные дома,  учат детей за границей и просто учат детей.  Покупают микроволновки и яхты, любят женщин и детей, открывают Олимпиады! Чемпионаты! Новые голоса! Новые таланты!

 Но ведь такая же жизнь была, и тогда, когда  Гончаров писал «Обломова», а Куприн – «Яму». А  когда Гоголь писал  «Мертвые души»  - наверняка были и живые! А мы этого не узнаем. Может, и не надо. Дались они нам!
Но пушкинский масштаб измельчал и выродился в мелочное занудство лавочников. Жизнеутверждающий пафос Чернышевского, его священная вера в победу добра над злом, превратилась в тоскливое неинтересное бытописание с гадкими, хоть и правдивыми деталями.

От целого поколения,  пласта культуры, осталась муть кухонных склок, мелочные амбиции, нежизнеспособные персонажи, похоть, грязь и слюни. Фу!


               

   *        *        *




-  Да кто вы такой, чтобы задавать мне такие вопросы?

- Я, такой-то такой-то начальник охраны  такого-то , хотел выяснить некоторые детали ваших отношений, с моим шефом…

- С какой стати? И кто такой ваш шеф?

- Ну, вы же ему пишете письма личного характера?... фривольного содержания, посылаете подарки?... Назначаете свидания?... Домогаетесь интимной связи?...

-  Даже если это так, вы  - последний человек, перед которым я стану отчитываться. Он бы ко мне еще журналюшку какую-нибудь прислал!


- Вам не следует высказываться в подобном тоне. Вы все-таки женщина, и это роняет ваше достоинство!

-  Да неужели?...А вы мне не рассказывайте, как мне следует себя вести… Это частная переписка, и я не собираюсь открывать вам подробности своей личной жизни.

- К сожалению, я уже достаточно близко знаком с подробностями вашей личной жизни…

- Ах, вы знакомы… и откуда же у вас доступ к таким интимным подробностям жизни вашего шефа?

- Я начальник службы безопасности,…- и он назвал длинную должность чиновника,- я знаю значительно больше, чем вы могли бы подумать. И о его жизни, и обо всех людях, которые каким-то образом могут повлиять на жизнь или имидж, - и он опять назвал эту пугающе значительную должность, -  Я знаю не только о вашем существовании. Я знаю о  вашем семейном положение, о  жилищном, о финансовом, о ваших родственниках, о знакомых, о друзьях.
 
-  Вот как… А вы, может быть,… когда-нибудь,… случайно, ненароком… слышали о таком понятие, как право на неприкосновенность личной жизни,… на тайну переписки? Вы оперируете такими подробностями, которых знать не должны в принципе… За это можно ответить по суду, насколько я знаю...

- Елена Алексеевна, вы пытаетесь мне угрожать?

 - Я?... Ну, что вы!  Ни в коем случае. Если вы посвящены, а вы посвящены, то у меня, к сожалению, напрашивается только один  вывод…

- И какой - же?

– Ваш шеф – мудак, - честно глядя топтуну в глаза сказала наша бесноватая героиня: - И приличный человек стыдился бы выполнять такую миссию.

Мужик побагровел, и глаза у него сузились:

- Для учителя – вы туповаты? А для бабы – слишком складно поете.

- А я с вами  и не разговариваю,как баба, да и как учитель!... Для ученика - вы слишком стары. А для бывшего ученика – слишком плохо воспитаны! У меня таких нет!

- Я не за этим к вам пришел…- мужик попытался прийти в себя и загасить бешенство в глазах и движениях…-  Я уполномочен вернуть вам посылку, которую мы прозванивали с металлоискателями, возили на бактериологическую экспертизу, проверяли еще пятью методами.

И он достал из портфеля посылку, которую она отправила в начале мая, на рабочий адрес, за неимением другого:

- Мой шеф просил передать вам на словах, что рубашка ему все равно была бы велика. Это не его размер.

- Это все?

- Нет, еще он просил передать, что надеется, что вы больше не побеспокоите его…

-  О! В этом можете не сомневаться! И ваш шеф может не сомневаться! Так ему и передайте! Это чистое недоразумение, что я вообще в эту историю ввязалась… И еще передайте, что  НЕ Я была  ИНИЦИАТОРОМ  этого фарса… И чтобы между нами не было недоговоренностей,… передайте ему, что это я оказывала ему честь своим вниманием. И уж никак не наоборот!

- Это все?

- Да, все.

- В таком случае, я с вами прощаюсь, и надеюсь на ваше благоразумие…

- Я ничего не гарантирую. И не обещаю…,- сказала она, и топтун приостановился, -...Вы вопрос неверно ставите…, - продолжила она, -  Я вашего шефа ЗНАТЬ НЕ ЗНАЮ! С сегодняшнего дня и во веки веков, аминь!- и она в клятвенном жесте подняла два пальца, -  Даже если ему очень этого захочется! И это тоже передайте, пожалуйста!


               

   *      *      *


Когда дядька ушел, она развернула посылку.  Там была полосатая рубашка, итальянская, дорогая, в мелкую голубую полосочку, судя по фоткам последних лет, он любил такие полосочки. И она теперь все время  цеплялась за полосатые рубашки. Не думала, что  столько мужчин носит полосатые рубашки.
 И не обращала внимания, как это, оказывается, дорого! Она купила ее по акции, и то получилось – обалдеть! Пальто можно купить, ну, тоже не распродаже, конечно. Теперь сама думала, зачем? И почему  велика? Похудел, что ли?
 Она нашла свою записку, прочла невинное поздравление, и у нее все сжалось внутри, хренова шифровальщица! И что вот так они и читают всю ее переписку? Сколько же  еще народу прочитало то, что она писала ему одному! Сволочь! Сволочь! Гад! Убила бы, урода! Она вскрыла коробку конфет, которую так долго выбирала… Лучше бы купила «Родные просторы», она засунула в рот подряд две конфеты, «не, ниче, хорошие конфеты» хрен его знает, позера, что он любит теперь. Когда-то ему нравились его посылочки.


Как это могло случиться? Спрашивала она себя потом много раз?


О СОСТРАДАНИИ.

Я когда-то смотрела кино, и там главная героиня влюбляется в человека по переписке. А война, 42 год. И он ей пишет с фронта, и она ему. И такое у них невозможное счастье! И вот она идет на работу, и с работы, и бомбежки, и очереди за хлебом. А за кадром все время читают письма. То его, то ее. И так это все музыкально, нежно, и отчаянно, потому что все же на грани смерти!

А к концу фильма что-то происходит. И вдруг обнаруживается, что эти письма героине писал не мужчина, а другая женщина - соседка из дома напротив, просто их окна смотрели друг на друга. И она зачем-то рассказывает это героине? Зачем? Могла бы написать что-то прощальное. Ну, мол, погиб. И как-нибудь придумать героический финал и все такое. Война же.

 Но вот он взяла, дура, и сказала, что это все она выдумала, потому что ей было больно смотреть, как угасает прекрасная молодость. Хотелось, мол, чтобы она воспряла, и та, дура, действительно воспряла. Она была, правда, такая красивая! Такое трепетное создание, воплощенная любовь!

Вот, блин, не помню, чем кончилось. Для меня кончилось этим! Этим развенчанием мифа! Этой инфернальной подлостью играющей в создателя ведьмы!

А некоторое время назад я списалась с одним своим очень старым приятелем, а потом еще тексты его нашла, или наоборот, и у меня случилась вот такая же шизофрения: по телефону говорю с одним человеком, а переписываюсь - совсем с другим. И, как будто они несовместимы совсем. А тут еще ко мне на страницу какие-то посторонние люди заходили, и с его странице какие-то посторнние отвечают, че попало!

У меня такое ощущение, что меня разводят! Притом на такие уже чувства развели, о каких кроме него и знать никто не мог! А в телефоне человек занят, женат, раздражен и блокирует за каждый пустяк, не понимает ни  слова из того, что я ему написала! Значит, не он! Тогда кто? И зачем этому некту я?

Какой-то ведьме? Ревнует? к кому?! Да я уже сама как ведьма! И сама убью! И как-то это даже страшно! Один рычит, другой плачет!

А если человек страдает? В текстах страдает. Но тексты пишет ведьма, зачем? Взяла бы его и кушала с булочкой! Если это он сам шизует, то хоть бы объяснил, чего он хочет? чего хочет белый и пушистый, чего хочет черный и скользкий.

 Если и не пойму, то, попытаюсь понять. Вообще-то я добрая девочка. Да, собственно, я просто слабое звено, это было так предсказуемо, что я начну мучиться состраданием! Дорогой, имярек, я могу тебе чем-нибудь помочь?  (ЛЛ)


                *        *       *


Такое отношение к действительности было на руку строителям новой культуры – пролеткульта. И они его активно поддержали.
Тоже можно как угодно относиться к художественной ценности культурного продукта эпохи, но с точки зрения структуры момента, они решали задачи времени: социальные, политические и экономические. И блестяще с ними справились, на минуточку. Им нужно было как-то уделать гениев  прошлых культур, и они уделали! Было сказано примерно следующее:  «Эй, вы там! Вы все - дураки! Смотрите, как надо! Вот это – круто!»
Вот это, я называю, переписать ИДЕЮ. Поставим для галочки, что я не приписываю себе творческий метод, он лежит на поверхности  исторических реалий.
 Что там? сладкое чувство любви?! – Да вот еще! «Нам любовь гудит про то, что опять в работу пущен сердца выстывший мотор!»
Что там? «сад мой, милый сад!» - Ничуть не бывало! – « задрать штаны и бежать за комсомолом!»
Мирискусники  вообще забили на социальные проблемы: мир лишенный красоты - не стоит ни внимания, ни изображения! А супрематисты сказали, если не рисовать красивого человека, тогда вообще не будем его рисовать, и стали складывать  его из полосок и квадратиков.
 Это все - способы переписывания идеи. Но, может быть, детям лучше этого не знать. Но мы ведь не дети, верно? Мы думаем глубже, чувствуем шире.
Но может быть и детям пора бы уже перестать промывать мозг по поводу прекраснодушия пролетарской культуры. А сказать как есть. Чтобы как-то сложить уже в кучу наше многострадальное наследие. И понять, какие мы. Многое из нее, из культуры, утекло за границу, и перестало быть русским вполне. Но и советская литература - не вполне русская, потому что не вся, не полная.

Не следует ли  нам, поколениям, не просто преодолевшим рамки сознания революционных поколений, а счастливо избежавшим их ограниченности, перестать  тупо топать по их следам? Идеологическая тенденциозность литературы, которую изучают в школе - ее даже не скрывали на заре коммунизма. Ленин в прямую говорил, хотите дискредитировать религиозность – печатайте больше французов - просветителей: Дидро, Руссо, Вольтер, Монтескье. У них столько блестяще сделанного компромата.
 Он, конечно, не так говорил, но в букве – именно это. Я бы продолжила: хотите народ, свято верующий в диктатуру пролетариата – отнимите его у церкви. О чем это говорит?  О безнравственности вождя? Да вот еще! Это говорит о нем, как об эффективном руководителе, прежде всего, о грамотно поставленной задаче,  и о  его трезвой оценке реальной силы врага. Ну, соперника,… да нет же – врага!
 То есть изначально негативный фон этой литературы в частности, и культуры вообще имел узко практическое значение. На злобу дня. Но он ВЪЕЛСЯ  в наше сознание, сознание советских людей, как клеймо, как знак причастности к ордену, как тот самый знак аутентичности.
 У декабристов, у Герцена, пред-реформенных дворян,  даже у разночинцев тоже был такой знак – комплекс вины перед народом. Но почувствуйте разницу в вибрациях!
Стоило изгадить одно поколение – и все! Я думаю, поживи Ленин подольше, он бы отменил диктат пролетарской культуры. Ну, все-таки он сам был человек образованный. Просто  у последующих капитанов – не хватило, не знаю, дальновидности, может. А может, смелости, а может, просто поосторожничали.

 

                *       *      *
 

- Тут вообще большой вопрос как его держать в узде, этот народ, интеллигента чуть отпустил, он забухал и давай фарцой промышлять. Пролетария - чуть – он забухал и давай памятники сносить и девок портить… Девок портить они оба горазды… А если девок отпустить, тут такое начнется!... – сказала Глафира, и выпустила дым своей неизменной папироски, - Ты  какая-то сегодня сама не своя? Что-то случилось?...

Они стояли на шикарном Глафирином балконе, с видом на Смольный собор, с которого вот уже второй месяц медленно и скорбно снимали леса. Бабка курила, как всегда. Было просто удивительно, пока они лежали в больнице, та ни разу не сказала о том, что курит. При том, что Марина с Викусей ходили покурить. Обнаружилась эта пагубная страсть только после того, как они выписались, и встретились после уже здоровые и в цивильном. А то, насколько эта страсть тотальна, ЛЛ поняла через пару – тройку визитов. Глафира курила всегда!  Просто иногда она не курила.

- У меня сегодня был какой-то тип, чуть не ФСБэшник.

- Зачем?

- Ой, Глафира Андреевна, я так вляпалась…


....


- Понимаете, мы когда с ним познакомились, он был нормальный. Мы тогда совсем молодые были… Любовь… И я тогда думала, что все … И не получилось… Он в гору пошел, а я замуж вышла, и все наперекосяк, а потом встретились - у меня уже Илюшка в школу пошел, и опять завертелось… и опять не срослось… А потом я уже сюда переехала. И пять лет не искала, и не ждала, а теперь вот опять - как больная. Да больная... Все болит... Жить не могу... Страдаю… А теперь этот мудак из ФСБ… Не верю, что он мог меня сдать… Но сдал же?... Как он мог, Глафира?!

- Давай еще раз выпьем, за него… Сколько ему?

- Не отмечают! - она подняла стопочку, - Он, оказывается, чиновник… такого ранга, - ЛЛ выпучила глаза, - а был-то журналист!... Но он мог… Он там такой – звезда! Любимчик мэра был. Он вообще талант, знаете какой!... А я откуда знала? Ну, сказал бы, мол, то, се, не звони! Так ведь звони! Пиши! и люблю!... Я же вежливая, я бы все поняла. Но ведь провокации! Одна на другой!

               

     *       *      *


 Глафира обняла свою молодую подругу, задумчиво глядя на Смольный. Он вообще был ее любимым произведением из питерских соборов. Она и квартиру выбрала здесь, хотя дети предлагали разные. Очень девичий, очень изящный. Утонченный. Фарфоровый. Как те девочки из пансионата «Небесные Ласточки»

 - Мне иногда кажется, что как сущность я имею право на все, такую я чувствую власть над ним… Понимаете? Ничего прекраснее я вообще не переживала в жизни… Это как будто тебе отдается женщина… И это так…, поднимает, вы себе не
 представляете!  Я так сразу в себя верю…  Я без него в себя совсем не верю…

«Смольный сам по себе – образец высокого барокко, но ведь и барокко, как стиль -  уже образец утонченного вкуса, столько излишеств, и потому так сложно выдержать меру. И хороший вкус… В академии художеств есть проект, каким его изначально собирались строить…»

- А как женщина  я для него – ниже плинтуса. Вообще не существую. Меня иногда заносит, ну, провоцирует же, и я такая - без рамок, напишу че-нибудь такое, или про секс, или еще какую-нибудь фигню. А он так реагирует, как будто к нему бомжиха в койку залезла… Ненавижу! Гада. Просто плющит в ноль.
 
«Он, во-первых, должен был быть выше на этаж. И это так заметно утяжеляло всю конструкцию. Пятиглавие уже и там было задумано, у Растрелли, а вот все остальное, Стасов сильно заузил, как бы приталил платье… Этаж убавил. А Башенки оставил четырехэтажные. И это так стройнит весь ансамбль…»

- А потом он опять плачет, а я опять соглашаюсь… Это же реакция, он не притворяется, он так чувствует, это же  не подделаешь… Он живой к этому так относится. Он боится контакта, договоримся до свидания – он в отказ…  А я обтекаю потом, как мои дети говорят. Вокруг него все время какие-то модельки. А я. Ну, и потом, кто я такая, Глафира.

«И потом эта белизна, и эта форма - то ли подсвешник, то ли чайники, то ли  флаконы для духов, короче, что то в нем нереально женское!»

- Идея понятна. Утешать не буду… Давай-ка мы еще накатим… За меня…А как тебя дети зовут?

- ЭлЭл, - героиня выдохнула по-солдатски, и отправила вдогонку целое колесо лимона.

- Что, прям так и зовут?

- Да, Эл-эл, даже так, - элЭл - С ударением не второй слог… А что?

- А это хорошо или плохо?

- Да нормально, бывает, знаете как плохо! Я перед тем, как в  учителя подалась, фамилию сменила.

- Да, ладно! Только для этого?
 
- Не,… не  только… Там… в общем, были обстоятельства.
 
- А что же за фамилия у тебя была такая смешная, что ее нужно было так уж прям сменить.

- Не смешная. Даже наоборот, я бы сказала. Я вам потом скажу, - потом подумала и  прошептала бабке на ухо что-то удивительно смешное.

- Да, ладно! - развеселилась старушка – ну, да, с такой фамилией, в школу никак нельзя! А в сочетании с именем, так ваще все шаблоны рвет…

- Я уже не рада, что сказала, -  расстроилась наша героиня…

- Тебе нужно было знаешь, не фамилию сменить, а отчество, - чувствовалось, что бабуся перенесла развлечение вовнутрь, она его там пробовала и так и сяк, ухмылялась, и только что не потирала руки,-   Что-нибудь типа, Прекрасновна, или Премудровна…
 
- Глафира Андреевна, вы бываете такая циничная, вам не идет.

- Ну, все, все, девочка моя, не обижайся. Не буду, не буду. Молчу - и она повторила чей-то совсем молодой жест, закрывая рот на молнию. При этом, чувствовалось что мысль эту не оставила, и развлекается, просто уже молча.

 Если бы они пили не наперстками, пожалуй, уже бы ушли, а так она снова налила им по рюмашке:

 - Ну, давай, дорогая, за тебя!   Ты вот что, Прекрасная моя Елена, ты меня сильно не грузи… видишь ли, когда у человека кончается личная жизнь, …у него остается только общественная. У меня уже лет тридцать только общественная. И высокое чувство любви меня  волнует только в смысле любви к Родине.

ЛЛ прыснула:

- В студенчестве у нас был анекдот… Профессор на лекции такой. Сегодня мы с вами будем говорить о любви.Аудитория оживилась... Сущестуют разные формы любви. Мужчины к женщине. Женщины к мужчине. Материнская любовь. Братская, дочерняя. Бывает любовь мужчины к мужчине - аудитория такая  подобралась – любовь женщины к женщине. Но мы с вами сегодня поговорим о любви советского народа к родной коммунистической партии…

Глафира тоже засмеялась, открывая свои прекрасные фарфоровые зубки:

- Ты между прочим не паясничай. В наши времена это было подсудное дело!

- Да знаю я. Давайте выпьем за Родину.

- Хорошо. За любовь к Родине! – и они чокнулись, - между прочим, ничего смешного в вопросе не вижу! И он меня всерьез волнует.

- Меня тоже…

- Что?

- Волнует…

И они вернулись в столовую. Спустя полчаса они снова вышли на балкон, и, как оказалось, все с той же темой:

- …Для того, чтобы любить родину, нужно чтобы родина была какая-то… понимаешь?... Пр-ре-екрасная!... И ты со своими пи-да-го-ги-ческими методами, окажешься сама знаешь где. Во!... Прекр-расная! Чтобы ее любить, нужно еще и знаешь, чтобы она хотя бы не позорилась…. Чтобы до нее дотягиваться приходилось. Понимаешь?... А так – кто ее шалашовку полюбит – только из-под палки. А из-под палки она, вишь, какая стала, - и бабуся изобразила курицу, которой откручивают бошку, - Не хочешь – научим, не можешь – заставим. Вот и все высокое чувство!

- Ой, у меня есть один любимый автор – у него такая родина – как надо! Верите?

- Тебе – верю. Кто такой? Но лучше не говори, я щас все забуду, мы вот тут напишем! А завтра я тебя наберу, и спрошу, кто такой, ОК?

- Не, говорите при мне ОК!

- Почему?

- Мне один гад так отвечал на все мои вопросы.

- Отлич-ч-ч-но!

- К-ка-му ккаак…

- Такси…

- ОК.

               

О ЛЮБВИ К РОДИНЕ. РАБОТА НАД ОШИБКАМИ.

Дети часто читают взрослые книжки. Но при этом они знают, что  подглядывают за взрослыми. Что инфа предназначена не для них. В этом чтении всегда есть субординация. В любую тему человек входит, как дилетант, и, стало быть, младший товарищ. У него еще нет мнения. Он пока слушает. Это «время собирать камни».

 Он собирает, пока не скопится критическая масса: разных мнений, противоположных, близких, отличных в деталях, внешне схожих, и абсолютно разных в сути. Какие-то - ему понравятся еще в процессе, какие-то - уже в процессе не понравятся. И вот в какой-то момент он вдруг обнаруживает, что у него есть мнение. И он не любит Прилепина. А любит Пелевина. Вот такой маленький человек! уже! не любит Прилепина, а любит Пелевина! Смеет и может!

Но говоря так, я имею в виду совершенно чистый мозг ребенка. Без рекламы колы, без боевиков, кошмаров на улице вязов, без порнухи, новостей, без «кто не скаче, тот москаль». Но таких не бывает. Практически. У каждого поколения свои засеры  в голове. От этого - вечное противостояние отцов и детей.

Порой поколение просто не понимает собственного разврата. Порой очень нужно, чтобы следующее поколение осознало ошибки отцов. Но не для того, чтобы истерически обвинять. Нет там никакой вины. А чтобы спрямить линию, чтобы дальше расти, как нация.

 Можно рассказать этим новым людям, какими тараканами были набиты наши мозги. Тогда в этом просвете мелькнет то, что должно было бы быть, без искажений, внесенных реалиями времени. Не будем обсуждать нашу бедность, и идеологическую забитость, как общие места. Набросаем штрихами: жвачка по три рубля пластик! запрещенный «Ди Папл»! джинсы из-под полы! унизительные триады "квартира - машина - дача", и "ковры - хрустали - стенки".

  Мое поколение было не в пример образованнее нынешнего! Мое поколение читало. В метро мое поколение читало Кафку, Камю, Сартра, Верлена, Бодлера, Сашу Соколова. Венечку Ерофеева. Татьяну Толстую. Тогда была мода. Модно было быть начитанным. Это не значит, что материал был лучше, дети умнее, разговоры интереснее. Начитанность была такой андеграундной направленности. Это был тренд. Сейчас Луи Витон, а тогда Поль Верлен. Ну, чтобы было понятно нечитавшим: Россию затопила литература слюны, спермы и блевотины.

 И, кроме того, на нас вывалили все, что писали "в стол" два поколения советских диссидентов. Как бы открывая правду о родине, которую скрывали проклятые коммунисты! Такая идеологическая революция! Такой Ветер Перемен. Еще ничего не было в школьной программе: ни Гумилева, ни Ахматовой, ни Мандельштама, ни Булгакова, ни Пастернака, ни Набокова, ни Цветаевой. Сахаров, другой Гумилев, Солженицын, Бердяев. Фрейд, Ницше. Аксенов, Довлатов. Всех их, как бы, не было. И тогда их любили (ну, или делали вид), и читали под партами, и на лекциях. Все это было так ново, так ошеломляюще! Так дерзко! Так модно! "Три товарища не читали? его шас вся Москва читает!"

 Ну, опять же для нечитавших: вся эта новая литература была пронизана пафосом – «наша родина - лживая сука!», «наш строй – отстой, то ли дело у них!», и, «я - смелый, потому что я - против!»

А теперь я вам открою секрет, который всем открываю, с тех пор, как сама открыла его в книжке ЗИНОВЬЕВА «РУССКАЯ ТРАГЕДИЯ». Все это была идеологическая война! Все говорят про холодную войну, но никто не уточняет, в чем там суть.

В двух словах это выглядит так: «Русских нельзя сломать в бою. Они собираются в кулак, и становятся непобедимы. Нужна лисья стратегия, коварная и хитрая: власть - купить, интеллигенцию - развратить, пролетариат - споить. И они сами разрушат свой такой опасный строй!»

Ну, и скажите, где они ошиблись? Мы послушно отработали все тезисы. Коррупция, водка, джинса и порнуха! Ну, и где теперь тот опасный социализм? Все прошло, как по писаному.

Так работает ИДЕОЛОГИЯ

Мое поколение обработали при помощи нетленных произведений искусства! Достаточно было просто сместить акценты. Иногда сместить акценты – значит оболгать.

А ведь большинство из тех, кого мы читали в метро, по-настоящему любили родину, болели за нее, молились, воевали! И их произведения – гордость нашей литературы, и вообще нации. Они жили в стране, драматично развивающейся, преодолевающей кризис за кризисом, пережившей слом вековых устоев, смену политических систем, целый ряд революций. В стране, утонувшей в крови и ненависти, пережившей гражданскую войну, ее последствия. Они все были детьми своего времени. Делили с ним его правду, его предубеждения, его агрессию. Его разврат, его страхи, его пафос, его традиции. Его любовь к родине, или ненависть к ней. Они писали, как жили – правдиво! Их искусство – не лозунги! Оно шире, больше, глубже, сложнее, больнее, трагичнее, мучительнее, чем простые «за» и «против».

Для того чтобы воспринимать их произведения адекватно, нужно самому уже сформироваться как личность. Начитать, ну хоть что-то. Ну, хотя бы сколько-то. Чтобы хоть немного слух заточился, вкус к слову появился, чтобы хоть иносказания отличать от лозунгов. Чтобы было из чего мнение составлять!

  Мы, когда были еще совсем молодые, как-то весь вечер посвятили обсуждению темы: возможно ли внедрить мысль "будь лоялен к правительству" целому народу. Орали, спорили, обзывались, верили - не верили. Тогда были модными разговоры о технологиях психо-лингвистических воздействий. Все говорили, никто не верил. Мы обсуждали. Даже не подозревая о том, что сами являемся уже продуктами этой обработки. Пионеры! Оптимисты! Солнечные идеалисты! Наивные реформаторы! Прекраснодушные мечтатели!

Но! Если мы были людьми, испорченными социализмом, поколения, пришедшие за нами - это поколения, испорченные его отсутствием: родным - брезгуют, загранице - завидуют, «родина - сука!», « строй – отстой!», и, «я - смелый, потому что я - против!»  Хотя сейчас уже только совсем ленивому и глупому непонятно - нечему там завидовать! сейчас нечему, и раньше было нечему! Есть чему поучиться, это – да! Вот только куда теперь с этой брезгливостью, как преодолеть этот дух "слепого, рабского, пустого подражанья"? Как быть с этой андеграундной, снобистской психологией:

"... И ко мне приходят люди с чемоданами портвейна,
 и проводят время жизни за сравнительным анализом вина...
 А потом они уходят, и только лучшие друзья
 и очарованные дамы остаются с Ивановым до утра-а,
А потом приходит утро, все прокурено и серо,
подтверждая прежний тезис, что сегодня тот же день что был вчера-а"

Вот эстетика моего поколения. Объясните, чем это лучше чем, «любовь, комсомол и весна!», или «наш паровоз вперед летит»? Поколение непонятной национальности: и русские плохие, и заграничные - не получились.

 Это я - детям,  для сравнения,  если они подсматривают. С моего поколения пример брать не стоит! Берите пример с революционной России! С пассионарных поколений! С подвижника Сергия Радонежского, Александра Невского, с Петра Великого, с Ленина, со строителей БАМа, с целинников, с Путина. Я сама беру пример с советских фильмов, например, "Я шагаю по Москве". Не вдаваясь в правдивость нарисованных образов. В этом есть оптимизм. В этом есть единение народа. В этом есть достоинство, гордость за страну, братство, доверие, здоровое соперничество, любовь, сложность, тонкость, красота, чистота, юмор.

Так должно быть!

 И если Новые Люди России захотят – так будет!

 ВАЖНО, чтобы они захотели!  (ЛЛ)