На полпути до Копенгагена

Зима стоит промозглая, сырая, почти бесснежная. Плотные склизкие туманы неспешно поднимаются от реки, заполняют вакуум улицы, подходят под самые окна.

Дом, в котором она живет, стоит почти у самой железной дороги. За окнами то и дело раздаются протяжные долгие гудки, а саму маленькую двухкомнатную квартирку, как и весь дом, трясет от проходящих мимо поездов. И, даже сквозь двойные закрытые окна, пробирается стойкий запах угля и паровозного дыма.

Квартира неухоженная и, по ее прежним меркам, почти нежилая – вздувшийся линолеум, ободранные стены, грязные пятна на потолке, ржавый умывальник, высокий кран вместо душа. В соседней комнате, за тонкой стеной, живет (точнее, вот уже который год умирает) безумная старуха, которая днем протяжно храпит, а по ночам ходит, поет, кряхтит, стонет, стучит палкой в стену.

Ее дни – туманные, тяжелые, пролетающие мимо, словно поезда. Ее сны – скомканные и тонкие, словно папиросная бумага. Из-за катастрофического недосыпа и внезапной смены обстановки мир вокруг кажется немного нереальным и слегка обезумевшим.

Ее мать – красивая, властная женщина, значившая для нее так много – внезапно заболела раком и после почти года отчаянной, но тщетной борьбы с болезнью умерла. Как преданная дочь, она была с матерью от первых до последних дней болезни. За это поистине тяжелое время она потеряла работу, растеряла немногих друзей, а отчим подсуетился и выгнал ее из квартиры.

Одинокая, раздавленная случившимся, бездомная, не знающая к кому обратиться за помощью, Жанна написала полный горя и отчаяния пост на форуме, на котором коротала бессонные ночи последние несколько месяцев, и тут же получила ответ – одна из форумчанок предложила ей руку помощи и временное прибежище. Жанна согласилась – сразу, безоговорочно, не задавая наводящих вопросов, не уточняя ненужных (на тот момент) подробностей. И пожалеть об этом у нее до сих пор не хватило ни времени, ни сил, ни мужества.

Спят они лицом к лицу, колени к коленям, на узком жестком кресле, укрывшись одним одеялом, подоткнув разные бока одной старой подушки. Едят из одной огромной тарелки, бывшего парадного блюда. Пьют из маленьких желтовато-серых чашек с отбитыми ручками. И эта жизнь, разделенная на двоих, пугает не так, как должна бы была.

Просыпается Жанна обычно от того, что Ника встает к старухе – под тонкое одеяло тонкой струйкой начинает пробираться холод и дневной  шум.

Пока там, за стеной, Ника наводит ей одной понятный порядок и отдает невнятные указания, Жанна пытается вспомнить то, что приснилось ей ночью – вычленить из мутной, серой патоки что-то четкое, понятное, запоминающееся.

Потом Ника зовет ее завтракать – протяжно и насмешливо:

- Сэр, кушать подано, идите жрать, пожаааалуйста!

Жанна заворачивается в некогда красивый длинный халат, кажется, бархатный, сейчас
покрытый лишайными пятнами вытертостей и проплешин, и плывет на кухню.

Ника ест молча, спешно давится горячими кусками, запивает еду чаем, фыркает каким-то своим мыслям. Жанна больше ковыряется в сумбурной  массе, наваленной на тарелке, добывая из нее то что-то, похожее на сосиску, то что-то, похожее на картошку, то что-то, не похожее вообще ни на что.

Потом Ника убегает по делам. Жанна остается в квартире одна – не считая старухи, которая весь день тихо спит, вымотанная ночной истерикой. Где-то совсем рядом течет обычная жизнь – хлопают дверями соседи, пролетают поезда, . А Жанна просто ходит из угла в угол, перебирает старые книжки, смотрит в окно. Ей хорошо и уютно.

Ника возвращается уже затемно. Включает во всей квартире свет. Заглядывает к старухе. Спешно готовит ужин. Зовет Жанну, медитирующую на ночной город на широком подоконнике.

За едой повторяется утренний обряд – даже еда остается той же, совершенно непонятной.   

Потом, ближе к полуночи приходит, Марина. Приносит пакет дешевого вина и сигареты. Усаживается на подоконник, курит, тянет темное вино из битого стакана и рассказывает – о том, как проспала утром, как кот опять насрал в тапки, как пригорел завтрак, как она ловко умыла злобную соседку, как мужик в трамвае пытался с ней познакомиться, как таксист хотел ее снять.

Жанна слушает ее сквозь полудрему, медленно погружаясь в свои видения, а даже то, как в паузах между вином, сигаретами и бесконечными историями Ника жадно Марину кажется Жанне частью ее сна. 

Такие истории – вне зависимости от их финала – хороши законченными. Оглядываться на них – все равно что вспоминать о том, как ты промок под ледяным осенним дождем, допивая чашку любимого чая после горячего душа. Но нет ничего печальнее, чем задумываться о них в середине путешествия, когда маршрутка ушла, непогода разгулялась, а укрыться негде.

По всем законам жанра Жанна однажды должна была проснуться, незамутненным взглядом посмотреть на все вокруг и пойти к железной дороге – дай Бог, чтобы к остановке, а не к повороту, из-за которого поезда вылетают внезапные и неотвратимые, словно меч палача.

…Стук в дверь Жанна не слышит – и трех мужчин, внезапно появившихся в комнате, поначалу воспринимает как часть своего полусна. А потом Ника роняет что-то, падающее с тяжелым стуком, Марина верещит – и Жанна просыпается.

Как это бывает после внезапного пробуждения, в первый момент она не понимает, где оказалась и сколько ей лет, и есть ли она вообще. Потом, словно кадры кино, перед глазами проносятся болезнь матери, похороны, одинокие дни в чужой квартире – и все становится на свои места.

Мужчины похожи на странных братьев – высокие, толстые, без шеи, со лбом, начинающимся, кажется, от переносицы.

- Хлебало закрыла  и в машину, дома поговорим, - бросает один из них.
Марина мигом закрывает рот, хватает пальто и вылетает за дверь.

- А с тобой, падла, у меня особый базар будет, – говорит он это уже Нике. – Выискалась тут…

Жанну они то ли действительно не замечают – то ли не понимают, какую роль она может играть в этом, а потому не трогают. По крайне мере, пока.

Но это все не имеет значения – ничего не имеет значения, кроме того, что перед тем, как мать заболела, прежде, чем начались все эти обследования, консилиумы, операции и палаты, они собирались слетать на несколько дней в Копенгаген, без отчима, без рабочих телефонов, только вдвоем, словно нет никакого мира, кроме них, словно нет в мире никого, кроме них…

Жанна встает с дивана, разматывает плед и спрашивает:

- А вы когда-нибудь бывали в Копенгагене? Меня там мама ждет…

Ее аутичное безумие напугает закаленных в традиционных окраинных разборках визитеров больше, чем все их предыдущие траблы вместе взятые. Вот только Жанна об этом никогда уже не узнает.