Финита ля комедия

«Финита ля комедия»

Источником для написания настоящей пьесы стали мемуары К.С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве».
 
Внутренняя жизнь театра. То, что было скрыто за кулисами, теперь предстает во всей своей неподражаемой красе. Последняя авральная репетиция перед премьерой. 
Все идет, как и прежде своим драматургическим чередом: примы играют главные роли, заслуженные и знаменитые артисты купаются в лучах преходящей славы. И даже тот, кто вечно играет на вторых ролях не в силах высказать режиссеру-постановщику Змееву, все то, что думает о его профессиональной работе. Влюбленный в искусство актер Гаврилов, смотрит с тоской и восторженной грустью вслед чужому успеху. 
Как раз сегодня исполнилась круглая дата, юбилей, как началась его актёрская карьера, и  по этому поводу он приносит на сцену шампанское, чтобы выпить его в кругу своих коллег.
Все поздравляют Гаврилова, но как ему кажется, они больше соболезнуют его неудачной жизни в искусстве, потому что за два десятилетия пребывания на сцене, он так и не сыграл ни одной стоящей роли.   
Но сегодня все изменится!
Характерный актер решает предложить свою трактовку сегодняшней премьеры, лишь немногим, изменив убранство на сцене по системе  Станиславского, который уже когда-то проделывал такие опыты с заправскими актерами. Гаврилов играет главную и выстраданную роль всей своей жизни.
      
Но как посмотрит на все его «художества» главный постановщик, прима театра Князева, и смогут ли его коллеги по актерскому цеху поддержать Гаврилова на сцене?
Хоть раз в жизни актер имеет право совершить безумство, и ради своей лучшей роли он готов «умереть» на сцене.

Но вчерашний триумф на театральных подмостках имеет свое логическое продолжение. Гаврилов мало что помнит, потому что шампанское сыграло с ним злую шутку и по-прежнему шумит в его голове.

На следующее утро он просыпается в квартире примы театра Князевой, которая решила отомстить ему за навет, когда он публично оклеветал ее, обвинив в любовной интрижке с постановщиком Змеевым. В плену иллюзий Гаврилов принимает чистую постель за белое облако, а приму театра – за ангела. Но вскоре из рая ему придется попасть прямо в ад, потому что теперь женщина берет все в свои руки. Тучи сгущаются над Гавриловым, а он лишь робко вопрошает о своем зрителе, поклоннице — некой загадочной даме с интригующими инициалами – «ТК».
Неожиданный приход всей театральной труппы в квартиру Князевой на время откладывает разгадку этой непростой задачи. Змеев благодарит Гаврилова за вчерашний бенефис и даже предлагает ему лично выбрать новую пьесу, в которой в главной роли будет играть именно он. Но актер по-прежнему чуть ли не голый, лежит на кровати, о чем и заявляет постановщику, которому тут же приходит в голову «гениальная» мысль, поставить спектакль «Голый король».
Все — за, один Гаврилов против. Он не может, так низко пасть в глазах своей единственной поклонницы.

Лишь после того, как актеры оставят Гаврилова и Князеву наедине, откроется, что «ТК» - это «Таинственная Князева».

Жаль только, что не сам Станиславский!..
Финита ля комедия

Пьеса в двух действиях 
Жанр: драматическая комедия

Действующие лица:
1.  Константин Гаврилов, актер массовки.
2.  Ольга Князева, прима театра.
3.  Михаил Седов, заслуженный актёр.
4.  Мария Мышкина, актриса на вторых ролях.
5.  Александр Белов, подающий большие надежды и знаменитый в своих кругах актёр.
6.  Степан Высоцкий, киноактер, в театр попадает между многочисленными киносъемками.
7.  Николай Нечаев, актер ушедший глубоко в себя.
8.  Стуков, суфлер.
9.  Змеев, режиссер-постановщик.

Первое действие
Большой зал. Яркий свет, негромко звучит музыка. Праздничная атмосфера и антураж светской вечеринки. Мягкая мебель, стулья, накрытый  «шведский» стол, отдельно столик с напитками. Справа стоит входная дверь, слева большое витражное окно. 

По сцене задумчиво ходит режиссер-постановщик Змеев. Он расставляет актеров по местам, придает им разные положения. Актеры словно куклы-манекены, покорно принимают их. Змеев отходит в сторону, долго смотрит на сотворённое им и снова чем-то недовольный передвигает актеров на сцене. Это действие повторяется неоднократно пока Змеев не находит окончательного решения, которое его полностью устраивает.   

Змеев (через паузу). Сильно. Энергично. Гениально! (Потирает руки.) Так-с…. Пока есть время, давайте скоренько пройдем  следующую сцену. Напоминаю. Большой светский раут. Знакомые встречаются с незнакомыми, знаменитые с неизвестными, богатые с очень богатыми. Одним словом все любят ходить в гости, при этом, не задумываясь, сколько это может стоить. Ну, если им все равно, то, и нам на это, собственно говоря, на-пле-вать.                Вы - Седов берете два бокала с барного столика и один, медленно, я бы сказал томно, предлагаете для дамы, с которой только что познакомились. Вы - Князева нехотя, словно играя, берете бокал у Седова, при этом страстно, призывно соблазняете этого двуногого болвана, который сам плывёт в ваши маниакальные ручки. Пардон, в маникюрные же конечно.
Седов (бурчит). Все-таки про двуногого болвана – это, пожалуй, перебор. Нельзя бы, как-нибудь по-другому сформулировать вашу гениальную мысль. Я никоим образом не берусь вмешиваться в ваши постановочные планы, но как заслуженный артист, требую уважения...
Змеев. Требуете?
Седов (елейно, улыбаясь). Покорнейше прошу. И то лишь к своему званию.
Змеев. А я лишь в доступной форме пытаюсь донести до вас всю сложность и неповторимость вашей роли. Думаете, это так просто разгадать замысел драматурга, с таким неразборчивым почерком (смотрит в авторскую рукопись). Он же пишет, как курицей лапой! (Примирительным тоном.) Ну, если обидел вас голубчик, то прошу меня простить.
Высоцкий (басом). Хорошо, я вас извиняю!
Змеев. А вы здесь причем Высоцкий! Не расслабляйтесь! За вас мне еще предстоит взяться. Теперь Мышкина… Вы со стороны наблюдаете, как в жизнь воплощается коварный план вашей соперницы, и пытаетесь предпринять что-то из рук вон выходящее. Поэтому вы дерзновенно подходите к этой паре, чтобы помешать нашей приме, заполучить ещё одного поклонника. Вы - Белов тоже влюблены в Князеву.
Белов. Так, понятно. (В сторону). Я влюблен в женщину, слева. Это надо не забыть.
Мышкина (возмущенно). Как и Белов влюблен в Князеву?! А на каком, собственно говоря, основании! Ей что одного Седова – мало! 
Змеев. Что значит, мало!
Мышкина. Ну, я думала, что вы мне хоть Белова уступите. Не все же ей (указывает пальцем на Князеву). Нельзя, чтобы все мужчины в театре были бы только в ее пользовании.
Змеев. Не забывайте, что в вас влюблен Высоцкий.
Мышкина. Тоже мне мужчину нашли. Не хочу я Высоцкого!
Змеев. То есть, как не хотите. А мне, знаете ли, все равно. Настоящее искусство требует жертв, и вы как я вижу, для нее целиком созрели.
Мышкина. Но я требую элементарной справедливости.
Змеев. Опять требую! Все сегодня  от меня чего-то требуют. Это что комплот против меня?
Мышкина (отмахиваясь). Да какой там компот. Ведь я как бы это культурно выразиться. Не испытываю высоких чувств  к  Высоцкому.
Высоцкий (Мышкиной). Значит, я вызываю у тебя низменные страсти.  (Седову.) Мышкина определенно меня хочет.
Седов (Высоцкому).  Согласен. Она порочно тебя вожделеет
Мышкина (Высоцкому). Идиот!
Змеев (настороженно). Какой еще идиот?  Достоевского? Почему я не в курсе?
Мышкина. О, боже! Только Федора Михайловича нам и недоставало. Как будто доморощенных идиотов нет.
Змеев. Ничего не понимаю. ( Князевой) А вы?
Князева. Это эзоповским языком.
Седов (Высоцкому). Еще и с языком. Все-таки я был прав.
Мышкина (не унимается). Ну, и что мне с Высоцким прикажите делать? Вы только посмотрите на него. Он же опять-таки пьян.
Высоцкий. Кто пьян? Я? Ах ты, крыса театральная!
Змеев. Что-то текст мне ваш совсем незнаком Высоцкий. Вы его, где нашли?
Высоцкий. Так у драматурга, в рукописи, черным по белому написано, что наша Мышкина, в конце концов, в самую настоящую крысу и перевоплощается.
Змеев (читает рукопись). Ну, что за почерк такой. Убивать за него надо. (Не находит ничего похожего в роли.) Прекратите нести отсебятину, Высоцкий!  Заявляю вам и всем присутствующим, что спектакль – сказку я ставить отказываюсь, поэтому требую, все внимание к сегодняшней пьесе. Режиссерский деспотизм на сцене еще никто не отменял! Я заставлю всех, слышите всех повиноваться мне с полуслова! (Драматическим тембром.) О, неблагодарные и бездушные люди. Я черчу для вас размеры сцены, планы пола, стараюсь натолкнуться на случайность и от нее пойти дальше, в надежде найти важные сценические принципы. Я пишу для вас мизансцены, особые планы уходов, выходов, переходов. Описываю декорации, костюмы, грим, текстуру, привычки, весь изображаемый мир. И что, я получаю взамен. Что?! Одна актриса мне открыто заявляет, что она не видит в Высоцком мужчину, а артист в свою очередь называет Мышкину жабой.
Высоцкий. Маленькое уточнение - не жабой, а крысой.
Змеев. Постеснялись бы Высоцкий. Я вот ни одной сказки не припомню, в которой крыса превратилась бы в хорошенькую принцессу, а вот из лягушки, то есть жабы, такое превращение возможно. Видите, насколько я уже опередил ваше сознание, когда вы не подумав, ляпнули, а я уже правильно вас откорректировал.
Высоцкий. А мне бы такую найти сказку, куда можно было навсегда заключить Мышкину, без права ее обратного превращения в человеческий облик.
Мышкина. И этого мужчину я еще должна полюбить. Немыслимо! (Мышкина подходит к столу с напитками, берет в руки бутылку) Ах кто бы знал, как мне хочется сейчас вот этой самой бутылкой проломить  череп моему обожаемому мужчине. Ну, почему… почему на сцене убивают всегда театрально? Ведь здесь бутылки и ножи и те - бутафорские.  (Берет в руки нож.) Как бы я всадила в тебя нож Высоцкий - как в масло!
Змеев. Я запрещаю вам Мышкина убивать актера Высоцкого в день премьеры! (Не без борьбы отбирает у нее нож.)
Мышкина. Только из уважения к вашей должности Высоцкий не умрет в день премьеры.
Змеев. Как говорится и на том спасибо.
Мышкина. Он умрет в другой день… как собака!  И в этом я вам не как актриса, а как женщина - клянусь!
Змеев (всем). Нет, женщины действительно погубят театр, если уже не погубили. Повторяю, вам еще раз, Мышкина, что в вас влюблен Высоцкий, но это не значит, что вы должны дарить ему себя, налево и направо во всех темных уголках задника. Но и навязываться ему при всех   тоже не следует. Неужели каждую сцену я должен так подробно разбирать. Мы же сейчас репетируем пьесу, а не трактат по Камасутре.
Высоцкий. Лично я был бы не против Камасутры. Тем более что позы мы уже умеем ставить. Осталось лишь придать им поступательные действия в глубину и...
Мышкина (Высоцкому). И пшик. Много слов и никакого толка.
Змеев. Напоминаю, для всех, что мы репетируем любовную позу, то есть я хотел сказать любовную пьесу и ничего… (переходит на крик) другого!
Мышкина. Так все-таки пьесу. Ну, теперь мне действительно все ясно.
Змеев. Что именно?
Мышкина. Что смерть Высоцкого откладывается. Но то, что он будет убит на ложе любви, и я буду отомщена, не должно вызывать у зрителей никаких сомнений. Да?
Змеев. Нет, вы, что действительно решили погубить, меня в день премьеры? Именно сегодня  наступит закат моей славной карьеры. Ну, зачем я только посвятил свою жизнь искусству! (Закрывает лицо руками.)
Мышкина. Так значит, я подхожу к Седову и Князевой в сопровождении…
Змеев (опускает руки). Умница моя, какая светлая голова.
Мышкина. … Белова.
Змеев (кричит). Дура! Причём здесь Белов. Забудьте про Белова. Как будто его и не существовала никогда.
Белов. Но я есть. ( С пафосом.) Я существую!
Змеев. Уйдите. Уйдите очень вас прошу.
Белов. Ну, если вы настаиваете.
Змеев. Ах, оставьте нас раз и навсегда. (Белов уходит.)
Мышкина. А как же Белов появится на нашем рандеву без благородной дамы?
Змеев. Как надо, так и появится. Белов найдёт в себе силы появиться в нужное время и в нужном месте. (Высоцкому). Вы зря голубчик пробуете унять жажду из этих бутылок. Это все бутафория. Самое большее, что вы найдёте в бутылке с французским коньяком – это  чай.
Высоцкий (в ужасе). Чай! У меня от  него изжога. А что ничего кроме чая не додумались туда налить?
Мышкина (всем). А действительно. Вам что яда для Высоцкого жалко? (Высоцкому.) Уж я бы не поскупилась, дорогой.
Высоцкий (Мышкиной). Ведьма! (Всем.) Ну и что вы уставились на меня? Я лишь поправил бутылку, которая стояла на краю стола. Спас ее так сказать от сценического фиаско.
Змеев. Вы думаете, я не знаю, что давеча вы позволили себе выйти на сцену подшофе. От вас разило так, что у женщин  на первых рядах перехватывало дыхание, а кто-то даже терял сознание
Высоцкий. Клевета. Наглая и ни чем не прикрытая актерская зависть. Это все театральные интриги. Чтобы я вступил на святую сцену под градусом. Никогда!  Я же, как его… профессионал.
Змеев. Интересно, каких профессионалов вы имеете в виду? А главное в чем?
Мышкина. В чем тут всем как раз и понятно. Как нарезаться до потери сознания.
Высоцкий (Мышкиной). Ну, жаба… погоди!  (Звереву). На съемочной площадке, на сцене, я всегда творю искусство.  Я ищу…
Мышкина. ...Да бутылку он ищет. Ничего другого. Что скажешь, я не права?
Высоцкий. Да! То есть, нет. Я ищу образы. А где мне их искать прикажите, я вас спрашиваю, где их искать, как не в жизни? Ну, и кто мне откроет свою судьбу без пол-литра. А если бы и рассказал, я бы ему трезвому все равно не поверил. Вот так и приходится мне всю свою жизнь проводить в вечных экспериментах с чужими эфемерными образами, которые я так натурально, не жалея себя переношу на сцену.
Князева. От ваших образов за километр разит. Нельзя же себя настолько вручать искусству. Ведь оно может просто не выдержать вашей мастерской игры.
Змеев (Гаврилову). Как только Высоцкий подойдет к столику со спиртным, ты ему любезный, ничего не наливай. Обойдется! (Гаврилов машет головой.)
Седов (Змееву). А когда он сам захочет себя обслужить, тогда как?
Змеев (Гаврилову). Скажешь, что режиссер Змеев запретил ему даже имитировать процесс выпивания на людях. Понял? Почему ты молчишь? (Гаврилов делает глупое лицо, разводит руками.)
Седов (Змееву). Небольшое пояснение…

Седов хочет что-то объяснить Змееву, но Высоцкий рукой останавливает его. Тем более что Змеев увлеченный гавриловским мычанием не слышит его последних слов.

Змеев (Гаврилову.) Может у тебя проблемы с дикцией, а, ну, открой свою пасть.

Гаврилов  широко открывает свой рот.

Змеев. Да, пошире. Хм-м. Язык вроде бы на месте. Тогда смотри мне в рот. Видишь, что делает мой язык – ложится к корням зубов. И ты делай так же. Повторяй за мной десять раз. (Гаврилов мычит.)
Высоцкий. А что следует повторять Гаврилову?
Змеев (возмущенно). А вы что его переводчик? Ну, никто ничего не знает. (Гаврилову.) Свою роль повторяй, чучело! (Гаврилов мычит.) (Пауза). Что это с ним?
Седов (Змееву). В том то и дело что в нашей пьесе Гаврилов играет немого официанта. Он все слышит, а сказать ничего не может. Поэтому бедняга только мычит.
Высоцкий. Такая вот актерская селяви.
Змеев. Ах вот оно что. Ну, ничего не поделаешь. Драматург на то и драматург. Все с него начинается в театре и им же и кончается. (Высоцкому) Так, теперь на очереди вы – Высоцкий. Объясните, что вы делаете на сцене?
Высоцкий. Честно…
Змеев. Как на духу.
Высоцкий. Не знаю. Мне сказали выйти, вот я и стою.
Змеев. Наверное, это театр сумасшедших и я тоже стал сумасшедшим.
Высоцкий (озарено). Меня осенило. Только что!  (Зверев не без подозрений рассматривает бутылку, которую он только что вырвал из рук Высоцкого.)
Змеев. Неужели…
Высоцкий. Как только Седов вручит бокал с шампанским своей даме сердца, я, не дожидаясь Мышкиной, быстро подхожу к Князевой и… выхватываю у нее бокал.
Змеев. Зачем?
Высоцкий. Так как мне самому запрещено брать бокал со стола, то я решил найти новые иные артистические подходы к разрешению поставленной передо мной задачи.
Змеев (нюхает содержание бутылки.) Такой задачи я перед вами не ставил. 
Высоцкий. Правда, не ставили. А как же работа над собой?
Змеев (пробует содержимое бутылки и от отвращения ежится.) Какая гадость! Боже мой! Сколько раз мы репетировали эту сцену, а в конце одно и то же. Вы что меня Высоцкий до состояния аффекта решили довести?
Высоцкий. Прямо не роль, капкан какой-то. Я-то думал, что благодаря фужеру в моих руках на меня снизойдет вдохновение, и я познаю всю глубину, весь трагизм своего положения, и потрясенный научу Седого, как надо правильно его держать.
Мышкина (с ухмылкой). Как будто он и без тебя этого не знает. Тот еще заслуженный алконафт.
Седов (Мышкиной). Ну, змея подколодная! (Высоцкому.) С чего ты решил дружище, что я не знаю, как надо правильно держать бокал в руке?
Высоцкий. Так это первое что бросается в глаза. Неужели можно так легко, так равнодушно отдать бокал в чужие руки. У тебя же рука ни разу не задрожала, ни один мускул не дрогнул на твоем лице. Театр – это не кино, в котором допустимы тысячекратные дубли. На сцене же, передача фужера происходит одномоментно, а значит навсегда, и переиграть его уже не возможно. Это трагедия! Вы согласны со мной, господин постановщик?
Змеев. Да, пожалуй.
Высоцкий. Разрешите для вас, и всех присутствующих, я покажу сейчас, как это точно должен сыграть Седов.
Змеев (рассеянно). Ну, покажите.

Высоцкий нервно выхватывает два бокала из рук Седова, ставит их на стол, трижды крестится, а затем высоко, словно олимпиец поднимает два бокала над головой, и быстро через всю сцену несет бокал для Князевой. Но не выдержав внутреннего напряжения, он выпивает на ходу, свой бокал и своей партнерши.

Змеев. Да, сегодня меня ждет грандиозный провал. (Говорит в сторону.) Впрочем, как и всегда. Финита ля комедия.
Князева. А я уверена, что премьера пройдет превосходно.
Змеев. Вы действительно так думаете? (Князева одобрительно кивает головой.) Только на вас душечка уповаю, да, на Белова. А где, собственно говоря, и он?
Седов. Только что был здесь. Куда он мог подеваться, ума не приложу?
Змеев (кричит). Белов! Белов! Где Белов?
Белов (из темноты зрительного зала). Я здесь.
Змеев (удивленно). Что вы делаете в зрительном зале?
Белов. Маскируюсь.
Седов. Для чего?
Белов. Чтобы эффектнее выйти на сцену.
Высоцкий. Ты бы лучше с трапеции сиганул.
Седов. Или из театрального люка вылез. Эффект был бы просто сногсшибательный.
Змеев (Высоцкому и Седову). Прошу заметить, что все внешние постановочные возможности этой пьесы, как впрочем, и всех других, мной использованы до конца и в этой области вам нечего, искать. (Дружеским тоном.) Помню, посадил я одного мелкого актёришку на трапецию, поднял его к куполу театра, так только на утро и вспомнили о нем, когда он сам, как снег на голову, мне не упал.
Седов. Он что разбился?
Змеев. На нем представьте ни одной царапины, а я до сих пор по ночам криком кричу. Нервный срыв: слышали о таком.
Высоцкий. Не только слышали, но имеем такое счастье, как наблюдать за историей этой болезни наяву. Правда, со стороны.
Змеев. Все-таки, чтобы стать актером, надо иметь необыкновенно везение и хоть немного ума. Вот я предложил как-то актеру Нечаеву свое гениальное постановочное решение, что для достижения полного эффекта неожиданности, ему лучше из театрального люка на сцену выйти. Так он подлец до сих пор в этом люке сидит, и этот самый момент выжидает.
Князева. Простите, какой момент?
Змеев. Естественно момент моего триумфа.
Высоцкий. Ну, тогда ждать ему, не переждать.
Князева. Но ведь жалко его. Человек же. Может, ему помощь наша нужна?
Белов (стучит по сцене пола). Эй, Нечаев выходи!
Нечаев (голос из люка). Не выйду!
Змеев. Бесполезно это все. Я и просил его, умолял, требовал, угрожал ему. Даже приманку ставил, а он ни в какую. Сидит там и все. Одичал в конец. Зверюга! Все никак решить не могу: заварить этот проклятый люк или открытым его держать?
Седов. Вот открытым как раз не надо. Я уже третий раз за последнюю неделю в него падаю, и с каждым разом мне все тяжелее вылезать из него.
Высоцкий. Так ты третий раз из театральной могилы выползаешь, а мы еще ни разу за твой  упокой не пили? Не порядок!
Змеев (Белову). Надеюсь, вы свою роль знаете?
Белов. Как всегда. На зубок. Разрешите, я еще раз для всех повторю, что каждому надо сыграть в такой многозначительной пьесе, которую написал столь мной уважаемый драматург и поставил такой талантливый постановщик как вы.
Змеев (восхищенно). Разрешаю… вам все разрешаю. Сразу видна театральная школа, а дикция. Как вы сказали, такой талантливый постановщик как вы, то есть я?! Хм-м, не дурно.  Ну, резюмируйте.
Белов. Итак, Князева строит свои женские козни и плетет восхитительную паутину, в которую попадает Седов. Но у госпожи Мышкиной есть свои виды на женское счастье, поэтому она молниеносно контратакует Князеву в сопровождении Высоцкого. Но женщины даже перед зрительской общественностью не хотят до конца открыть свои изуверские планы в деле порабощения мужских тел на сцене. Поэтому они всячески изображают близкие, почти дружеские отношения при одном отравленном поцелуе. Высоцкий по-прежнему без ума от Мышкиной, он даже не имеет никаких  претензий к нашей центральной паре, а лишь  к содержимому их бокалов. Вот тут-то и появляюсь я и начинаю свой преступный замысел, девиз которого звучит так: всему хорошему помешать и все доброе расстроить. (Тихо, в сторону.) Значит, я по-прежнему ухаживаю за женщиной, находящейся ко мне с левой  стороны.
Змеев (аплодирует). Превосходно!
Белов. Ну, а дальше, как учили и все больше по тексту.
Змеев. Браво!
Князева. И все-таки согласитесь, что у Гаврилова какая-то странная роль?
Змеев. А что тут странного? Все как в жизни. Да и где вы видели говорящих официантов?
Общаться с людьми этой профессии вовсе не обязательно. Достаточно жестами показать свои намерения.
Высоцкий. Представляю, себе, эти жесты. Один красноречивее другого.

Высоцкий изображает из себя немого, который изъясняется при помощи рук. Его жесты мягко сказать, не культурны.

Мышкина. Ну и что теперь Гаврилову весь вечер истуканом стоять?  (Заигрывает с Гавриловым.) Пусть он хоть разомнется немного: бутылочку откупорит или угостит даму спичкой. А?
Змеев. Я боюсь, что и с этой ролью ему не справиться. (Гаврилову.)  Вот, я хочу закурить, например, какими будут твои действия?

Змеев с сигаретой вплотную подходит к Гаврилову, который берет в руки настольную зажигалку. Но она вдруг вспыхивает большим огненным свечением и Змеев чуть не сгорает живьем.

Змеев (сбивает с себя языки пламени). Ну, что я говорил! Гаврилову зажигалку доверить нельзя, а тут роль со словами!
Князева. Вы несправедливы. Ну, с кем не бывает. Дайте ему второй шанс. Пусть он откроет бутылку шампанского для вас. Я верю в его талант.
Змеев. Ну, хорошо. Будь, по-вашему. (Гаврилову.) Налей-ка мне бокал шампанского.

Гаврилов долго возится с бутылкой, наконец-то, ему удается ее открыть, и тем самым,  окатить  постановщика с ног до головы шампанским.

Змеев. Ну, знаете…. Это уже слишком! То, я чуть живьем не сгорел! Так теперь ты решил утопить меня, мерзавец!
Высоцкий. Какое неслыханное злодеяние утопить постановщика в шампанском! Как будто воды в унитазе не достаточно.
Змеев. Высоцкий, я все слышу. (Гаврилову). И зачем я доверил тебе такую важную роль. Он же все провалит.  Суфлер на месте?
Стуков (голос из суфлерской кабинки). На месте.
Змеев (Стукову). Прошу вас не комкать роли артистам. Вы читаете текст жатым и напряженным голосом, и вам невольно начинают подражать артисты. Допускайте больше разнообразия, а главное никаких стереотипов.
Стуков.  А может, распустим всю труппу, и я один буду играть?
Змеев. Представляю себе, как зрители сидят в зрительном зале и два часа смотрят на пустую сцену.
Высоцкий (провокационно, Змееву). А в этом что-то есть... Я бы на вашем месте попробовал.
Змеев (с подозрением на гениальность). Я и сам подозреваю, что в этом что-то есть. Только пока не разобрался, в чем здесь фишка. Надо на досуге, подумать. (Стукову.) Так суфлер, я пока запрещаю вам играть все роли подряд. Вы по-прежнему приходите на помощь артистам, с текстом. Но Гаврилову никаких поблажек. Пусть сам отдувается, как может. Он думает, что он гвоздь программы. Что ж на этом наша последняя  репетиция закончена, с чем вас всех и поздравляю.
Высоцкий. Не понял. С чем вы нас поздравляете?
Змеев. С тем, что я все-таки дожил до премьеры, несмотря на то, что некоторые жаждали моего суицида.
Высоцкий. Тут соболезновать надо, а не поздравлять!

Змеев покидает сцену, актеры остаются на ней. Они еще проигрывают мизансцены, не обращая внимания на Гаврилова.

Князева. Значит, я попадаю на сцену из двери справа. Затем в центре сцены встречаюсь с вами Седов. Вы приносите, мне бокал шампанского. После этого я сажусь в кресло, то, которое ближе ко мне слева, и вы забавляете меня своими недалекими шутками.
Гаврилов (неожиданно). А я как раз знаю, такую одну. На сцене пройдет просто, на ура. Тут и мертвый засмеется.
Седов. А тебя вообще никто не спрашивает. Бокалы бы лучше протер.
Гаврилов. А смысл, когда я их только что шампанским обмыл...
Седов. Вечно у тебя все верх ногами. Одна роль без слов чего стоит, а тут еще две, да, какие!
Гаврилов. Не понял, какие две роли?
Седов. Роли просто божественные: одна Прометея, другая Посейдона. И какую ты лучше из них сыграл, я еще не решил.
Высоцкий. Роль Прометея мне больше по душе пришлась, а вот проливать шампанское на пол – это грех. Кощунство. Правда, в бутылке я вижу, еще кое-что осталось. Пью за вдохновение  (пьет из бутылки).
Князева (Высоцкому). Может не надо, а то начнёте ещё вовремя выступления икать. Помните как в прошлый раз?
Седов (Князевой). Ну, разве Высоцкий осел, чтобы подражать этому упрямому животному. (Высоцкому.) И еще коллега, прежде чем самому выпить, неплохо бы для начала предложить его всем, хотя бы для приличия.
Высоцкий. Да, что тут предлагать. Всего-то два глотка. Даже неудобно... за вас (выпивает все).
Мышкина. Да, Высоцкий ты не осел, а самая настоящая свинья!
Князева. Странно, что шампанское не бутафорское. Кто интересно его принес?
Белов. Точно не я.
Высоцкий. Ну, уж конечно, не ты…. И не я! С моей-то жадностью к вдохновению.
Мышкина. Я пас. (Все с подозрением  смотрят на Седова.)
Седов. Нет, повода, чтобы вас угощать. (Говорит в сторону.) Вы и так мне осточертели.
Князева. Тогда откуда оно взялось на сцене? Не могло же шампанское само по себе появиться. Может, суфлер знает? Надо бы его спросить. Эй, любезный, голубчик, Стуков…
Белов. А его нет. Он  уже давно смылся из своей собачьей конуры.
Высоцкий. Кто же тот волшебник или фея, которая подумала обо всех нас? Ах, я знаю - это сама Мельпомена спустилась с неба и захватила раз, два (считает) семь бутылочек шампанского. Эх, жалко, не ящик.
Мышкина. Где ты ее видел эту Мельпомену! Скорее всего, это наш постановщик решил отметить свой будущий успех. Больше покупать настоящее французское шампанское некому.
Гаврилов (вдруг). Это шампанское принес я.
Князева. Ты?
Седов. С чего бы это?
Высоцкий (радостно). Костя, друг!
Мышкина. С каких гонораров такие траты?
Гаврилов. Как раз двадцать лет копил, чтобы сегодня отметить круглую дату, моей жизни в искусстве.
Князева. Неужели двадцать лет?
Гаврилов. День в день. И тогда и сегодня  - это была пятница.
Высоцкий. Надеюсь, пятница  не тринадцатое?
Седов. Ну, и почему ты раньше нам ничего не сказал?
Белов. Мы бы сами все организовали.
Высоцкий. Не слушай их Гаврилов. Поминальный бы стол они тебе организовали: ни больше, ни меньше. Траурные речи, тосты, вставания, венки, и вынос тела вперед ногами. Перед этим еще переругались бы за каждую копейку. А так сам себе голова. Молодец, что только на спиртное потратился. Закуска на юбилее лишняя, ты уж мне поверь. А за двадцать лет театральной карьеры… соболезную!

Высоцкий открывает новую бутылку и разливает на всех.

Князева. Мне, пожалуй, немного.
Белов. Лей-лей, не жалей. До краев…
Мышкина. Такой день, грех не отметить.
Седов. Я не буду.
Высоцкий. Ну, и не надо, нам больше достанется.
Седов.  Просто мне нельзя. У меня больное сердце.
Высоцкий. Э-э не путай. У тебя печень больная, а не сердце.
Белов (Седову.). Значит, с постановщиком втихаря пить можешь, а с нами брезгуешь.
Высоцкий (Седову). С его величеством выпить не хочешь?!
Седов. С каким еще Величеством?
Высоцкий. С его Величеством – характерным актером. Вот сколько лет я тебя знаю Гаврилов, и скажу тебе при всех, что ты один любишь роль в себе, а не себя в роли. Жаль, что нашему юбиляру так никакой стоящей роли и не перепало.
Седов. Не бывает маленьких ролей...
Высоцкий. Знаем… знаем. Не бывает маленьких ролей, а бывают просто никакие.
Официанта, например.

Высоцкий открывает следующую бутылку и разливает уже на двоих, себе и Гаврилову. 
Другие отказываются.

Седов. Ну, так что, если официанта. Бывают роли и похуже.
Высоцкий. Бывают? Не встречал. (Всем.) Вот ответьте мне на вопрос, кого в сегодняшнем спектакле играет Гаврилов?
Князева. Гарсона.
Белов. Подавальшика.
Седов. Да-да. Подай - принеси…. Ну дальше вы знаете.
Мышкина. Мужчину!
Высоцкий. По смыслу… самый близкий ответ был у Мышкиной. Но тоже как говорится больше в молоко, чем в яблочко. Ну, Гаврилов  хоть ты скажи, кого ты сегодня играешь?
Гаврилов. Пятую ножку от стола я играю, вот что.
Высоцкий. Умница моя. Дай я за это тебя поцелую (целует). Видишь Седов, в какую глубину роли Гаврилов окунулся, а ты подай-принеси. Трагедия этой роли в том и заключается, что пятая ножка столу вообще не нужна. Он и на четырех стоит, так как дай нам бог, на двух стоять, не перестоять. Человеческой, актёрской нужности не видно за всем этим мужским телом, и это Гаврилов понял, поэтому и окатил постановщика шампанским.
Гаврилов. Но я не жалуюсь. Видно мне так судьбой суждено. Чему быть того не миновать.
Высоцкий (передергивает). Суждено... не миновать. Ты что Гаврилов — жертва?  Вот открой еще одну бутылку, и я тебе тогда все скажу. (Гаврилов открывает бутылку.) Может, хватит Гаврилов из себя святого корчить. Ну, сколько можно чистеньким ходить? Да, разозлись ты на всех нас, хоть разок по столу кулаком вдарь, ножкой на сцене топни, зубы всем покажи. А ты рот свой перед постановщиком широко раскрываешь. Да, тебе плюнуть надо, было в его пасть и дело с концом. Вокруг тебя кто - звери, которые роль твою с руками у тебя же и отгрызают, топчут тебя, презирают, да, еще и сплетни о тебе распускают.
Гаврилов (робко). Но ведь театр – это храм искусства.
Высоцкий. Тебя со света сживают, а ты про храм искусства, талдычишь. Кому? (Указывает на всех присутствующих актеров). Им!
Мышкина. У-у… нализался уже черт громогласный! Отдай бутылку!

Мышкина пытается, отобрать бутылку у Высоцкого, но он начеку.

Высоцкий (Мышкиной). Святого не тронь! (Гаврилову.) Вот, Седов, он первый  в рот постановщика смотрит; тот еще слово сказать не успеет, а он уже ему аплодирует. Что, не так?
Седов. Вранье!
Высоцкий. Ты Змееву не просто аплодируешь, ты долгими и продолжительными овациями приветствуешь его. Даже на чтениях роли встаешь по несколько раз.
Седов. Я преклоняюсь перед его талантом.
Высоцкий. Вот только трагика из себя не строй. Для трагика главное голос… голос… и ничего больше, голоса. А у тебя, его нет. Утратил ты его, каждый раз советуясь с новым режиссером. Ты его променял на чужое мнение, каждый раз подстраивая его под кого-то, вот он и приказал долго жить. Ты его потерял навсегда.
Седов. Негодяй!
Высоцкий (Гаврилову). А посмотри на нашу Мышкину. Ведь все сплетни, которые муссируются в нашем театре – это дело ее змеиного языка. У нее везде свои уши, глаза и другие части тела.
Мышкина. Я? Я никогда не унижусь до такого!
Высоцкий. А тебе унижаться как раз и не надо. Ты отлично унижаешь других. Кто распространил сплетню, что я лечился от алкоголизма и в одной пижаме на босую ногу сбежал из психиатрической больницы? Кто говорил, что Гаврилов всегда молчит на сцене, потому что собирает досье на каждого из нас? Кто трубит во все концы, что у постановщика с Князевой очередной роман. Не ты?!
Мышкина. Чтоб тебе повылазило!
Князева. Маша это правда?
Мышкина. Кому ты веришь…
Князева. Теперь мне все ясно.
Мышкина. Ну, и пускай. Почему все главные роли Змеев отдает тебе, а не мне, например?
Белов. Потому, что она…  сама Князева.
Высоцкий. Вот здесь с тобой я полностью согласен. Она Князева, а вот ты – просто Белов. Ты приспособил себя к карьере, свой талант к требованию публики, свой характер к желанию антрепренера и всего себя к театральной дешевке. Тот, кто отравлен этим ядом, не может исцелиться. Значит, таким как ты надо указать на дверь и в три шеи гнать из театра. (Кричит.) Белов – вон  из искусства!
Белов. Меня изгоняешь, чтобы себе теплое местечко на сцене пригреть?
Высоцкий. Считай, что я не слышал твоих последних слов, потому что туг на ухо. Но скажу тебе, как на духу, что и меня тоже надо гнать из искусства, потому что выход на сцену для меня давно превратился в сплошную муку. Нет, большей радости для актера, как быть у себя дома на сцене, и нет ничего хуже, как быть гостем на ней.
Мышкина. Ну, что всех уже облил грязью, ни кого не забыл?
Высоцкий. Твоя, правда, матушка про постановщика я чуть не запамятовал. Но о режиссерах нового типа скажу немного, потому что они все вдруг сделались постановщиками,  превратившими артистов наравне с мебелью в бутафорские вещи и вешалку для костюмов.                В пешки для передвижения по своим мизансценам. (Пауза.) Ну, что ты Гаврилов все время молчишь? Я же не могу за тебя один говорить.
Гаврилов. А что говорить-то?
Высоцкий. Так ты, что согласен, быть пешкой в руках Змеева? Сегодня он продвигает тебя вперед, а завтра пожертвует тобой в угоду своего непредсказуемого характера.
Гаврилов (пожимает плечами). Не знаю.
Высоцкий. А я знаю, что ты один можешь играть с Князевой наравне. И даже больше, точнее, выразительнее. Но твой талант — он бесхарактерный какой-то! (Пауза.) И ни какой ты не гвоздь программы. Ты действительно пешка и пить с тобой, я отказываюсь.
Князева. Вот и, слава богу. Довольно. Через час спектакль. Пора расходиться.
Высоцкий. Кто сказал, что я пить не буду! (Всем.) Это я – киноактер Высоцкий  с театральными покойниками пить брезгую! (Уходит за кулисы с бутылкой.)

Все постепенно покидают сцену. На сцене остается Гаврилов. (Пауза.)

Гаврилов (говорит сам с собой). Ну, поздравляю тебя, Константин  Иванович. Сподобился, дожил. Вот тебя и окрестили: гвоздь программы, пешка, театральный покойник. И это и есть твои главные роли, а значит, и все твоя жизнь в искусстве. А, сцена, как была, так и осталось непревзойденным  чудом. Только ты своего чуда на ней, так и не сумел сотворить. Когда я впервые вступил на нее, то почему-то думал, что буду повелевать всеми, а повелевают почему-то только мной. Мечтал, захочу, все будут смеяться, захочу плакать, а вышло все наоборот. Плачу все больше я. Только без слез. Двадцать лет как белка в колесе, и ни на шаг не сдвинулся с места. Меня по-прежнему никто не знает. Сколько лет я ставил свой голос, чтобы, в конце концов, играть роли без слов. Ах, дайте мне хоть одно стильное кресло, грезил я, вокруг которого я найду бесконечное количество поз и движений для выражения святого чувства. Но мне и этого не позволено было сделать. (Пауза.) Какой поэтической была и остается жизнь кулис. Как красивы, как причудливы углы задней стороны декорации, с неожиданными бликами света, от повсюду расставленных щитков, прожекторов, волшебных фонарей. Здесь – синий, там красный, там - фиолетовый. Бесконечная высота и мрак сверху, таинственная глубина внизу, в люке. Как живописны группы ожидающих выхода артистов в их пестрых костюмах из разноцветных матерей. А в антракте яркий свет бешеное движение, хаос, работа. Слетающие сверху и улетающие наверх живописные полотна с горами, скалами, реками, морем, безоблачные облака и грозовыми тучами, райскими растения и адским пеплом. Скользящие по полу огромные красочные стены павильонов, рельефные колонны, арки, архитектурные части. И повсюду шум крик, нервная атмосфера, все смешалось. Вся сцена обнажилась до того, чтобы  из создавшегося столпотворения все снова постепенно пришло в порядок и создало новую стройную гармоничную картину. Проклятая работа. Ненавижу!!!
Стуков (голос из своей суфлерской будки). Костя, ты?
Гаврилов. Да. Кто же еще...
Стуков. Что с тобой сегодня?
Гаврилов. Все в порядке. Это я роль разучиваю.
Стуков. Что-то монолог твой я никак не вспомню. Из какой это пьесы? Где мне его искать?
Гаврилов. Не ищи понапрасну.
Стуков. Почему?
Гаврилов. Потому что роль для этой пьесы написал я, и играть ее тоже, буду я.
Стуков. Один?
Гаврилов. Почему же?  Как раз со всей театральной клумбой артистов.
Стуков. А партнёры свои роли знают?
Гаврилов. Нет.
Стуков. Как же это так, Костя? Не по-людски.
Гаврилов. А на сцене людей нет, и не может быть. Здесь все - актеры, и что такое театральный экспромт знать обязаны.
Стуков. Может, стоит их предупредить?
Гаврилов. В том то и дело дружище, что нельзя. Не то откажутся они со мной играть, ты уж мне поверь. Своих партнеров я слишком хорошо знаю. Но даже сейчас наши шансы не равны, потому что я буду играть с чистого листа, а за их спинами и постановщик, и драматург, многолетний опыт, и оглушающий успех. Хочешь, присоединяйся к нам. Сколько можно  театральную пыль глотать? Выйди из мрака. Пусть хоть раз на тебя зритель посмотрит.
Стуков. Нет, поздно. Привык я здесь. А за приглашение, выйти на сцену и сыграть, благодарствую. Я на сегодня больше не нужен?
Гаврилов. Нет.
Стуков. Тогда я домой. Может, увижу еще заходящее солнце.
Гаврилов. Иди, родной. Привет, солнцу!

Стуков  уходит.

Гаврилов (о Стукове). Вот настоящий  рыцарь театра без страха и упрека. Когда только взглянешь в конуру суфлера, вспомнишь средневековую инквизицию. Этот мученик обречен в театре на вечную пытку, от которой просто страшно становится за человека. Грязный ящик вроде собачника, обитый пыльным войлоком. Половина туловища  суфлера погружена в подполье сцены с подвальной сыростью, другая половина туловища его – на уровне пола сцены – подогревается с обеих сторон раскаленными лампами рампы. Вся пыль при раздвигании занавеса, при шмыгании женских юбок о пол сцены летит в рот мученика – суфлера. Он говорит сжатым,  часто напряженным голосом. Три четверти из них кончают чахоткой. Он, как и актеры по месяцам не видит солнца, потому что мы встаем поздно, так как взволнованные вечерними спектаклями, поздно засыпаем, спешим на репетицию, целый день репетируем в помещении без дневного света, а когда зимой, по окончании нашей дневной работы выходим на улицу, уже зажжены фонари. Я вот уже двадцать лет как урывками смотрю на солнце, и ради чего я вас спрашиваю, чтобы так и остаться безвестным статистом, который прожил всю свою жизнь на сцене, так ни разу не сыграв своей главной роли. Нет! Должна же быть справедливость в этом мире. Теперь я стану режиссером сегодняшнего спектакля.

Гаврилов ходит по сцене и что-то обдумывает.

Гаврилов. Сейчас надо обязательно вспомнить, как Станиславский  проделывал свои опыты с заправскими актерами, чтобы и мои комедианты заново пережили свои роли. Привыкли работать по актёрскому штампу. Свыклись, чтобы все было на месте: и диван, и стол, и стулья, и каждая мелочь. В таком случае начнем: эта богатая мебель стояла справа перенесем ее налево, стулья стояли слева переставим их направо. Входная дверь находилась справа, переставим ее в центр, а на ее месте установим окно.

Гаврилов начинает  быстро передвигать предметы по сцене. (Пауза.)

Гаврилов. Кажется, все готово. И так, театральное действие со старыми и новыми мизансценами, начинается!

Гаврилов уходит со сцены, гаснет свет. Вскоре он снова зажигается, и, элегантно одетый официант стоит возле накрытого стола и ждет гостей.                Первым на сцену пытается выйти Седов, но, видит перед собой окно. Он несколько озадачен нововведениями, не зная, как ему попасть на сцену. Официант указывает ему рукой в направлении двери. Седов открывает её и оказывается на сцене.

Гаврилов. Добрый вечер. Чем могу быть вам полезен?
Седов. У меня странное ощущение. Мне показалось поначалу, что я даже не туда попал. Все так неожиданно изменилось. Готов поклясться, что с правой стороны была дверь, а теперь там окно.
Гаврилов. Сколько себя помню, дверь всегда стояла здесь.
Седов. Вы уверены?
Гаврилов. Абсолютно. Так что вам предложить?
Седов. Пожалуй, воздержусь. Я, знаете ли, ожидаю одну даму. Вы ее не видели?
Гаврилов. Нет.  (Пауза.) А вот кто-то пытается войти к нам через окно, не она ли? Пойду, помогу.
Седов. Не надо. Я сам.

Седов подбегает к раскрытому окну, за которым стоит  Князева.

Седов. Вы, кажется, забыли, дорогая, что дверь находится в центре.
Князева (за окном). С каких это пор?! Какой идиот тут все перестроил!
 
По совету Седова, Князева отказывается от прямолинейного пути на сцену и входит через дверь.

Князева. По-видимому, я заблудилась. Знаете, так часто приходится бывать на светских раутах, что просто кругом идет голова. Но у всех нормальных людей двери строят справа, и в редких случаях слева, но уж никак не в центре зала.
Гаврилов. Столько лет исправно обслуживаю уважаемых гостей: ни одного замечания, ни одного выговора. Честно говоря, впервые сталкиваюсь с такими претензиями. Хотя, если вы согласны взять на себя расходы на переустановку, то…
Седов. …Не забывайте мы гости!
Гаврилов.  И как я понимаю, дорогие…
Седов. Именно.
Гаврилов. Я так и думал.
Князева. А вы, собственно говоря, кто?
Гаврилов. Кто я? Вот вопрос вопросов, который занимает моё больное воображение. Но сегодня я именно тот, кто пригласил вас всех к себе. Пожалуй, я и есть истинный владелец сегодняшнего великолепия.
Князева. Отчего же вы так странно одеты?
Гаврилов. Ну, могу я позволить себе такую причуду. Двадцать лет я скрывался под вымышленными именами и образами. И вот сегодня, я решил открыть миру своё истинное лицо. Может, выпьете?
Князева. Охотно. Такая, знаете ли, духота. Шампанского, пожалуй.

Гаврилов наливает бокал  шампанского для Князевой. Тут же он замечает Мышкину, которая в замешательстве стоит перед окном. Гаврилов берет стул, приставляет его к окну, и помогает ей через него попасть на сцену.

Гаврилов. Ну, что за напасть сегодня такая. Все норовят попасть на встречу с настоящим искусством исключительно через окно.
Мышкина (потрясенно). Что, ты уже и говоришь?
Гаврилов. Разве мы знакомы?
Мышкина. Ты что Гаврилов, спятил?!
Гаврилов. По-видимому, вы меня с кем-то путаете. (В окно пытается влезть Высоцкий.)  Кажется, ещё один гость к нам пожаловал. Все-таки придется зал перестраивать, не то в следующий раз с потолка, приглашенные полезут. Не ушиблись?
Высоцкий. Я чуть не разбился!

Все актеры стоят в растерянности и тихо перешептываются друг с другом.

Высоцкий. Вот вздремнул на какие-то полчаса и такой каламбур. И когда это постановщик все успел передумать, черт бы его побрал?
Мышкина. Не знаю. Я тоже все вижу впервые.
Седов. Мне кажется, что это Гаврилов все сам и перестроил.
Мышкина. Как же мне теперь играть дальше?
Высоцкий. А куда я должен пойти?
Седов. И как предложить еще один бокал для Князевой, когда она уже выпивает из одного. Не дать же ей второй?
Гаврилов (подслушивает диалог артистов). А почему бы и нет? Хотите, я сам предложу.
Князева (нервным смехом, Гаврилову). Не возьму я его, даже не просите. Я из ума еще не выжила, чтобы на светском рауте прогуливаться с двумя бокалами. Отдайте его лучше моему кавалеру, может, быть у него просветлеет в голове, и он начнет, в конце концов, ухаживать за мной. А я пойду и сяду в кресло с левой стороны, правда, оно уже перекачивало почему-то в правую сторону. Что творится! И кто это такой сильный, а главное такой умный, что дверь с окном местами переставил, мебель передвинул, а главное реплики свои не по месту направо и налево бросает.
Гаврилов. Действительно, кто бы это мог быть?
Князева. Просто ума не приложу!

Князева садится в кресло и безрезультатно ждет действий со стороны Седого.                Седов в ступоре. Князева пытается его всячески растормошить. Она то стучит каблуком по сцене, то грозно смотрит на своего партнера, то откровенно подзывает к себе, как любимую собаку - к ноге. В конце концов, она сама предлагает свое общество партнеру по сцене.

Князева (Седову). Ах, право сказать я так скучаю. Вы, кажется, хотели присоединиться ко мне. Говорят,  вы мастак рассказывать игривые анекдоты. Ну!..

Седов подходит к ней, но по-прежнему молчит. Неловкая пауза. 

Князева (Мышкиной). Ой, кого я вижу, моя лучшая подруга! Как я рада тебя видеть. Какими судьбами?

Мышкина подходит к Князевой, но тоже молчит.

Князева. Неужели ты не хочешь меня поцеловать?
Мышкина (резко). Ах, да, ну, конечно же (целуются). Я ведь так долго этого ждала моя ненаглядная и нежно любимая подруга. (Садится в кресло.)

Вдвоем они смотрят на Высоцкого и ждут его, чтобы он присоединился к ним. Пауза.

Князева. Какой у тебя застенчивый поклонник. Кто бы мог подумать!
Мышкина. Он не застенчивый,  он...  пьяный.
Князева. Не может быть, когда же он успел? Ведь он только что пожаловал на светский раут.
Мышкина. Ну, когда Гаврилов свой юбилей отмечал.
Князева (удивленно). Гаврилов? Не помню такого.
Мышкина. Как же не помнишь, когда он вот, рядом с нами стоит.

К Мышкиной наконец-то подходит Высоцкий и пальцем указывает в сторону зрительного зала.
 
Высоцкий (тихо). Ты что языком мелешь, Мышкина. Здесь же зрители.
Мышкина (опомнившись, Князевой). Ну, если ты никакого Гаврилова не знаешь, то, и я знать не хочу. Меня мужчины совсем не интересуют. (Высоцкому.) А то попадется  тебе один такой, ни рыба, ни мясо; то рот свой не закрывает, то слово из него не вытянешь.
Высоцкий (подходит к Гаврилову). Налей мне любезнейший, коньячка, а то что-то холодать стало. Из всех углов, таким женским умом продувает, боюсь, как бы и мне, эту заразу не прихватить.
Гаврилов. Сей момент.

Гаврилов наливает рюмку коньяка. Но Высоцкий не успевает ее выпить, потому что Седов перехватывает ее и сам выпивает. 

Высоцкий (Гаврилову.) Че деется? (Седову.) Ты что бессмертный?
Седов (Высоцкому). Спокойно. Это в профилактических целях.
Высоцкий (Седову). Ясно. (Гаврилову). Плесни-ка… по новой.

Гаврилов снова наливает и опять-таки Седов выхватывает рюмку у Высоцкого и лихо опрокидывает ее за «воротник».

Высоцкий (Седову). Ну, все падла, молись! В бараний рог щас тебя согну.
Седов (захмелев, Высоцкому).  А ты кто такой чтобы мне… заслуженному артисту республики угрожать. Тем более что наш глубокоуважаемый режиссер-постановщик тебе запретил на сцене пить. Понятно!
Высоцкий (икает). И-и-иа.
Князева (Мышкиной). Что-то наши кавалеры о нас совсем забыли.
Мышкина (Князевой). Боюсь, что если за этим делом им не напомнить, то они и не вспомнят.  (Всем.) Господа, тут все-таки дамы… 
Седов (резко поворачиваясь к ним). О-оу! Как раз анекдот про дамочек! (Подходит.)
Женщины, как известно, делятся на две категории: Дам и НЕДАМ.
Князева. И в чем же отличие?

Седов вот-вот готов сказать пошлость, но Высоцкий закрывает ему рот и тащит за кулисы.

Мышкина (Князевой). Бородатый анекдот. (Седову.) Я дам, но не вам. Ха!
Князева (с укором, Мышкиной). Ну, нельзя же так.
Мышкина (успокоившись, Князевой). А что я? Это все они… господа-мужчины. Прости и сохрани! (Крестится.)
Гаврилов. А давайте я вам расскажу…
Князева (Гаврилову). …Что тоже анекдот?
Гаврилов (Князевой). Зачем же… театральную байку.
Князева. Ну, расскажите. Все равно другому рассказывать некому.
Гаврилов. В это сейчас трудно поверить, но первая постановка оперы «Кармен», великого Бизе в Париже, провалилась. Ничего не предвещало фиаско. Начался первый акт.                Вышла Кармен, запела «Хабанеру», … раздались аплодисменты. В начале второго акта зрители одобрительно приняли куплеты Тореадора. А потом повисла тишина. В третьем акте в зале послышались разговоры, шум, кашель. В четвертом опять потянуло ледяным молчанием, публика даже не шикала. Когда же занавес упал и Бизе выглянул в зал — там было пусто. Провал « Кармен» обсуждался всей Францией, пресса разразилась уничтожающими отзывами. Но композитор все же нашел в себе силы пойти на одно из следующих представлений. ( Из-за кулис появляются Высоцкий и Седов с мокрой головой. Подстраиваясь под слова Гаврилова, они играют пантомиму.) Но лучше бы он умер на первом представлении! На сей раз исполнитель партии Хозе, забыл свой кинжал. Наступает развязка, он должен уже убить Кармен..., а нечем! Бизе смотрел, как Хозе мечется по сцене, наконец, не выдержал и крикнул в отчаянии: «Да задуши ты её, и дело с концом».
Мышкина (театрально смеется). Ах, как смешно.
Князева. А мне вот совсем не до смеха. Бедный, бедный Бизе.
Седов (немного протрезвев, тихо переговаривается с партнерами по сцене). Прошу меня простить. Сорвался. (Короткая пауза.) Осмелюсь спросить, а что мне дальше делать?
Мышкина. А я знаю?
Высоцкий (по-прежнему икает). И-и-иа.
Князева. Где Белов?
Высоцкий. И-и-иа.
Седов. Не имею ни малейшего представления.
Мышкина. А может он того… само ликвидировался?
Белов (выходит из зала). А вот и я! (Смотрит на женщин, которые сидят справа, и никого нет слева). (В сторону.) Ну, и к кому мне сейчас приставать?  Все скучились справа, и только Высоцкий стоит слева. Что же мне к нему клинья подбивать?
Седов (наигранно). Сколько лет, сколько зим! Где ты так долго пропадал?
Мышкина. Да, а где он все это жуткое время отсутствовал?!
Князева. Ведь мы беспокоились о вас, жестокий вы человек!
Мышкина. Мы чуть с ума не сошли, а ему бы хоть бы хны.
Белов. Меня, знаете ли, узнали в нашем… буфете. Пришлось дать несколько автографов, и  назначить два свидания. А что не так? Что это вы сегодня какие-то странные?
Седов. И он еще спрашивает. Ну, нахал.
Высоцкий (машет в сторону Белова кулаком).  И-и-иа!
Мышкина. Ни стыда, ни совести.
Князева. Все-таки надо быть пунктуальнее.
Белов. Ну, опоздал, с кем не бывает. Так у меня уважительная причина есть.
Мышкина. Ой, не смешите меня. Два свидания не могут быть, уважительной причиной.
У меня, их в молодости три было, но я всюду успевала.
Князева. Опоздания в театре не допустимы, тем более на спектакль.
Белов (осматривается). Миленько у вас. И официант, такой важный.
Седов. Это никакой не официант?
Белов. А кто?
Седов.  По-моему самый главный.
Белов. А что прежнего постановщика уже вышибли?
Мышкина. Типун вам на язык.
Белов. Так как же это могло случиться, чтобы Гаврилов на сцене стал главным?
Князева. Ну, каких чудес на свете не бывает. (Гаврилову.) Налейте мне еще бокал шампанского. А то уже я сама начинаю в себе сомневаться: играю ли я сейчас или живу на сцене. Все смешалось в моей бедной голове.
Мышкина. И не говори, подруга. Такие мужики в последнее время недалекие пошли, что просто жуть. Ведь мы уже все договорились, что не знаем никакого Гаврилова, так нате… снова Белов воскресил покойника. Ох, Белов, Белов, а еще на два свидания собрался.

Гаврилов сам щедро угощается и предлагает всем желающим выпить по бокалу шампанского. Все следуют его примеру, только Высоцкий отказывается от спиртного и громко икает.

Гаврилов (кивает в сторону Высоцкого). Что-то гость мне этот совсем не нравится. Может, испугал его кто-то?
Седов. Ни в коем случае. Он просто так неординарно радуется, чувства свои выражает.
Белов. Как бы ему не помешаться от счастья. (Заглядывает за кулисы) Ему бы сейчас врача.
Змеев (вбегает на сцену). Я врач! Кто больной?!
Гаврилов. А вы гость, откуда взялись? Ко мне входят либо в дверь, либо через окно, а  вы прямо из капитальной стены появились.
Змеев. Какая разница, как я появился. Главное, что я стою на сцене в роли врача. Надеюсь, всем все ясно. Кто болен, я вас спрашиваю?!
Гаврилов. Пока никто на здоровье не жаловался.
Змеев. Болезнь лучше всего предупредить. И вообще, по какому случаю, празднуете?
Гаврилов. Выпить хотите, врач?
Змеев. Да… то есть, нет. Я сейчас нахожусь при исполнении своих врачебных обязанностей. Да и настроение сейчас не то. Просто хочется рвать и метать, лечить и лечить. Вот вы случайно не больны?
Гаврилов. Случайно, нет.
Змеев. А я уверен, что вы нуждаетесь в стационарном уходе! За кулисами!
Гаврилов. Вы лучше, гостю помогите.
Змеев. Сначала я окажу помощь вам, а затем и всем остальным.
Мышкина (от страха запинается). Вы, такой заслуженный режиссер-постановщик, то есть я хотела сказать... врач – режис..., то есть врач – ре… ре… реаниматолог.
Змеев. Что здесь, в конце концов, происходит?!
Гаврилов. Просто юбилей.
Змеев. В чью честь?
Гаврилов. Кажется в мою. Хотя, нет. Какого-то неизвестного актера Гаврилова.
Змеев. А где суфлер?
Гаврилов. Я его отпустил.
Змеев. Значит в честь какого-то неизвестного, роль которого вы исполняете со сцены, вы и решили споить всю труппу на глазах изумленной публики?
Гаврилов. Юбиляр просил позабавить вас своей историей, как он стал артистом.
Змеев. А был ли он артистом на самом деле? Вот вопрос…
Гаврилов. Меткое замечание. Поэтому перефразирую историю Гаврилова…  Когда он еще был артистом. Повествование буду вести от первого лица, уж не обессудьте.
Мышкина. Ну, не томите, рассказывайте. Ведь до антракта осталось всего несколько минут.
Гаврилов. В школьной самодеятельности я никогда не участвовал, поэтому до сих пор ломаю себе голову, кто решил, что я могу наряду со всеми, со сцены, наизусть прочесть незамысловатый текст. Мне предстояло продекламировать всего восемь строк, посвященных  траурной годовщине гибели поэта. На сцене стояло около дюжины моих сверстников, и каждый читал друг за другом свой отрывок. Помню, то, первое волнение, которое охватило меня, и я оглушённый,  полуживой, пытался хотя бы понять, о чем говорят все эти человеки, стоящие рядом со мной. На моё счастье, мне удалось непринужденно прочитать первые четыре строчки, и я стал уже со страхом ожидать своего следующего выступления. Лишь сейчас я заставил себя взглянуть в зрительный зал, и обмер. Ослепленный светом рампы я смотрел вдаль и видел знакомые и незнакомые мне лица. Я ловил на себе их взгляды, и обратно возвращал их же в зрительный зал, и, то, не большое расстояние, которое отделяло меня от них, становилась с каждой секундной все больше. Еще было время, чтобы перешагнуть через эту пропасть, и навеки остаться с теми, для которых я сейчас был тривиальным чтецом. Но я все медлил, и с каждым мигом во мне росла уверенность, что это и есть, тот единственный мой берег, на котором я хочу, и должен остаться, чтобы найти свое истинное призвание в жизни.
Змеев. Так что, если бы не тот злополучный школьный спектакль, то, никто и не увидел  бы вас на сцене?
Гаврилов. Никогда.
Змеев. Ох, уж эти мне любители – все искусство погубили!
Князева (Гаврилову). А те, оставшиеся строчки вы дочитали?
Гаврилов. Да. И то лишь благодаря той мертвой тишине, когда прерывается ритм повествования, и я своим остановившимся сердцем, вдруг почувствовал, что именно сейчас я и должен их прочесть. Всем показалось, что я сделал театральную паузу, а я просто до последней секунды ждал, что кто-то разорвет эту тишину своим голосом. Так впервые и единственный раз в моей жизни, меня поздравили с актерским успехом.
Князева. И что это были за строки?
Гаврилов. Лишь последнее предложение врезалось в мою память: «До смерти поэта оставалось ровно двадцать один день».
Змеев. Как долго, оказывается, еще оставалось, но это мы сейчас поправим! (Убегает за кулисы).

Гаврилов пьет шампанское.

Гаврилов. Вот уже двадцать лет, как я являюсь свидетелем и статистом падения и утраты  того вида искусства, который, и так, к сожалению, не долговечен. Мгновение и нет его,  и тогда почему, я спрашиваю вас, мы не ценим его. Почему не защищаем, не отстаиваем, не умираем за него. Ведь во что сегодня превратился театр?
Князева. Гаврилов, ты что напился?
Гаврилов. Если бы вы только знали, сколько ролей я хотел сыграть. Сколько лет я в тайне  репетировал их, и как я негласно страдал, когда моя роль доставалась другому. Ну, что ж говорил я себе, когда-то и на моей улице будет праздник. В своей далекой молодости я хотел играть героев-любовников, друзей, врагов, господ дуэлянтов, купцов, царей, богов. Но шли года и я менял свои представления. Я становился мудрее, и другие образы волновали мое сердце. Мужей, отцов, сподвижников и соратников великих ролей, видел я себя. Но снова обделённый, я наблюдал, и переживал  чужой успех, как свой собственный, и стиснув зубы ждал… ждал... и так двадцать лет. Моя целая жизнь прошла на этой сцене без ролей, поэтому сегодня я и позволил себе, сыграть свою придуманную и выстраданную роль-притчу.
Князева. Ты так говоришь, как будто хоронишь себя, Гаврилов?
Гаврилов (хватается за голову). Я действительно умираю. Седов!
Седов. Да, Костя.
Гаврилов. Учись не только у других, но главным образом у себя и искусство снова придет к тебе. Верь.
Седов. Придет?
Гаврилов. Обязательно. Мышкина!
Мышкина. Я здесь, Гаврилов.
Гаврилов. Всегда помни, что ты – актриса. От бога! Не позволяй сомнениям отравить твое существование, как это произошло со мной. Не страдай этим чувством. Но пусть твой язык отныне не знает недобрых слов, а голова навсегда прояснится от зависти. Смело и прямо смотри в жизнь со сцены.
Мышкина. Клянусь тебе, Гаврилов. Теперь будет все только так.
Гаврилов. Белов! Белов, ну ты где?
Белов. Я тут… за тобой стою.
Гаврилов. Почему за мной? Ты должен быть в центре сцены. Для этого у тебя есть все данные. И не надо запоминать актеров по месту нахождения их на сцене, их надо знать в лицо. Отныне ты должен быть в гуще событий и навсегда отказаться от актерских штампов, потому что они больше говорят о бессилии актера, чем…
Белов. ...О его мастерстве, да?
Гаврилов. Видишь, ты все понял сам. Именно так. Высоцкий!
Высоцкий (икает). И-и-иа.
Гаврилов. У тебя есть идеалы, за которые ты борешься и не миришься с существующим положением вещей. Браво, ты - человек идеи!
Высоцкий Я?
Гаврилов. Да, ты.  (Пауза.) Ну, вот и все.
Князева. А мне ты ничего не хочешь сказать, Гаврилов?
Гаврилов. Тебе… вам  ничего. Хотя серьезной любви сколько угодно я желаю Вам, она тянет ввысь. Стреляйтесь ради мужчин, топитесь, умирайте. Но нельзя допускать мелкого поверхностного щекотания чувств – это создает атмосферу пошлости и тянет вниз.
Князева. Значит, ты действительно напился!
Гаврилов. Театральное искусство недолговечно, но зато оно самое неотразимое из всех искусств для современника. Какая сила! Его воздействие создается не одним человеком, а одновременно группой лиц – актеров, художников, режиссером, музыкантами и не одним искусством, а одновременно многими самыми разнообразными: драмой, музыкой, живописью, декламацией и танцами. Театральное воздействие воспринимается  не одним человеком, а одновременно целой  толпой людей, отчего развивается общее массовое чувство, обостряющее моменты восприятия. (Пауза.) Халтура – стала законным непобедимым общепризнанным злом для театра. Она портила спектакли, срывала репетиции, расшатывала дисциплину, давала артисту дешёвый успех, роняя искусство и его технику. Если искусство модно – оно не долговечно. Моя артистическая жизнь подходит к последнему акту. И вот сейчас я говорю, что на создание театрального искусства родившегося на сцене, которое живёт лишь одно мгновение, и как бы ни было оно прекрасно ему нельзя приказать остановиться. Я, действительно, умираю (с грохотом падает на сцену).
Мышкина. Неизвестный актер… умер!
Седов. Какая непоправимая утрата для искусства.
Белов. Друг мой, соратник, учитель.
Высоцкий. И-и-иа.

На сцену вбегает Змеев с ружьём наперевес.

Змеев (кричит). Где он?! Где он?!
Князева. Кто?
Змеев. Гаврилов! Я хочу, нет, я просто обязан его убить!
Князева. Он действительно умер.
Змеев. Как это умер? Не верю! Да и кто ему позволил умереть?
Седов. Искусство.
Змеев. Не говорите ерунды. Пока я Гаврилова не убил, он не может умереть. Не имеет право. Ведь на сцене я самый главный.
Мышкина. На сцене самый главный… Гаврилов.
Змеев. Что за чушь вы сейчас мелите, Мышкина. Кто вас этому научил?
Мышкина.  Константин Иванович…
Змееев (испуганно). Какой Константин Иванович? Станиславский?
Мышкина (гордо). Константин Иванович… Гаврилов.
Змеев. И тут он мне дорогу перешел! Я убью его, если он даже и умер. Еще раз убью!
Гаврилов (поднимает голову) А я вам повторяю, что я умер – двадцать лет назад. Все, нет меня. Прощайте.

Высоцкий, Седов и Белов поднимают Гаврилова со сцены и несут высоко на руках, как убитого товарища с поля сражения – на щите.

Змеев. Дайте я по нему, хоть один разочек из ружья пальну. Ну, пожалуйста!
Седов. Так оно же бутафорское.
Змеев. Раз в году и палка стреляет. Тут главное не промахнуться.
Седов. Куда его нести? Кто знает, где живет Гаврилов? (Все молчат.)
Князева. Тогда везите-ка его ко мне домой.
Гаврилов (представляет себя в раю). Вот ангелы  подхватили мою душу и понесли к небесам. Как хорошо!
Князева. Рай надо еще заслужить Костя, а тебе самая прямая дорога в ад. (Всем.) Завтра всех прошу к себе.
Седов. Зачем?
Князева. Ну, должны же вы провести в последний путь своего друга, учителя и соратника. Обещаю сохранить ему жизнь, до вашего прихода. Только не задерживаетесь, а то не ровен час, и я сниму с себя ненавистную клятву, и собственными руками задушу, так и неизвестного мне актёра Гаврилова.

Конец первого действия

Второе действие

Квартира Князевой. Гаврилов в ночной женской рубашке спит на диване и тяжело храпит. Справа стоит платяной шкаф и трюмо. Гаврилов просыпается.

Гаврилов. Ой, как мне плохо. (Осматривается вокруг.) Где я? (Пауза.) Наверное, на пенсии в раю. Все-таки двадцать лет актерского стажа. Заслужил…

Гаврилов встает с кровати и  медленно проходит по комнате. Останавливается рядом с зеркалом и смотрит на себя.

Гаврилов. Кто это? Неужели я. Жуть. А почему на мне ночная женская рубашка? Не помню.
Ничего не помню.

Гаврилов открывает шкаф: начинает стаскивать, вешалки с женскими вещами и примерять на себя все подряд, при этом, он как будто, оправдывается перед собой.   

Гаврилов. Когда-то в прошлой жизни я был артистом, и все подряд примерял на себя: плед, кусок материи, часть одежды, мужские и женские шляпки. Но ночную женскую рубашку еще  никогда. Перед зеркалом я пропадал, чуть ли не сутками, потому что хотел познать свое тело. Его пластику, грацию, ритм, походку, движение, сексуальность (высоко поднимает ночную рубашку, чтобы осмотреть свои волосатые ноги). Кошмар!

Гаврилов слышит шаги. Он быстро бежит к кровати, ложится и с головой укрывается белой простыней. Вскоре он видит перед собой, как ему кажется незнакомую женщину.

Гаврилов. Кто вы?
Князева (игриво). Черт.
Гаврилов. Правда?
Князева. А что не похоже?
Гаврилов. Не знаю, может вы с ним и на одно лицо.
Князева (возмущенно). Что-о-о?!
Гаврилов. Мне так невыносимо плохо, а вы еще кричите. Я лишь хотел вам объяснить, что ни вас, ни черта, я раньше никогда не видел. Извините…
Князева. Ну, если ты раньше его не видел, то теперь пора с ним поближе познакомиться.
Ведь я не простой черт.
Гаврилов. То есть?
Князева. Я женский черт.   
Гаврилов. Что и такие чудовища существуют?
Князева. Сколько угодно.
Гаврилов. Какой ужас, а главное, как все не вовремя. Мне бы воды.
Князева. А у меня шампанское есть. По случаю после одной незабываемой премьеры осталось.
Гаврилов (стонет). Воды.
Князева. А может вина?
Гаврилов. Нет, воды.
Князева. Или  все-таки водочки?
Гаврилов. Воды! Чертова женщина!!!

Князева приносит Гаврилову стакан воды. Он жадно пьет.

Гаврилов. Спасибо. (Пауза.) Вот теперь я должен сказать вам, что вы были не правы. Никакой вы не женский черт, вы…
Князева (нервно). Ну, кто я? Кто я?
Гаврилов. Вы - ангел.
Князева. Тебе показалось, мужчина.
Гаврилов (потягивается). Как хорошо здесь. Скажите я уже в раю, да? (высоко ложится на подушку).
Князева. Нет.
Гаврилов. Ну, признайтесь же, что это рай.
Князева. Это ад для тебя, мужчина.
Гаврилов. Не понимаю, почему вы мне все время перечите. Ну и где вы видели в аду такое белое постельное белье, мягкую подушку, и лебяжью перину? Вы что-то путаете. Вот раньше на земле – это был ад, а здесь райские кущи.
Князева. Как ты заблуждаешься Гаврилов, и мне тебя по-человечески даже жаль. Но женская гордость вопиет к отмщению.
Гаврилов. Как вы сказали ангел… Гаврилов? Да, меня когда-то звали, так на земле. Но я против, чтобы всякую мирскую нечисть брать с собой на небеса. Мне бы одеться.                Где моя святая одежда?
Князева. Еще не успели, завезти.
Гаврилов. Значит, не успели. Плохо. А старая где?
Князева. На балконе, сохнет.
Гаврилов. Что ж понимаю, карантин. Профилактика. Одобряю.
Князева. Когда огненные серафимы подхватили вчера тебя со сцены, то, несколько раз уронили. Тщедушная душа не выдержала вселенских перегрузок, и ее стошнило.
Гаврилов (поправляет постель). Ну, зачем, здесь на этом белом облаке  вспоминать о том,  что кануло навсегда. Я прощаю всех, а они, - люди, пусть простят меня.
Князева (резко). Может, хватит  Гаврилов дурочку ломать?!
Гаврилов. Не понял.
Князева. Ты что действительно ничего не помнишь или притворяешься?
Гаврилов. Я все отлично помню. Я же умер.
Князева. Значит, умер.
Гаврилов. Окончательно и бесповоротно.
Князева. И на землю, ни при каких обстоятельствах возвращаться не собираешься.
Гаврилов. Не собираюсь. Что я там забыл?
Князева. А вернуться тебе все-таки  придется. Ты вчера Гаврилов меня публично оклеветал!
Гаврилов. Я вас?…  Не помню. Да и зачем мне на ангела клеветать? Вы что-то путаете.
Князева. Ничего я не путаю. У меня живые свидетели есть.
Гаврилов. Зачем ангелу живые свидетели и кому нужна эта очная ставка?
Князева. Она нужна мне, чтобы обратиться в суд за защитой своего честного имени как  женщины и как артистки.
Гаврилов. Что и на небе актрисы есть?
Князева. Представь себе.
Гаврилов. Следовательно, рай скоро рухнет. Вот черт! (Гаврилов более внимательно присматривается к Князевой.) Я сейчас и вправду нахожу в ваших чертах некое сходство с  актрисой Князевой.  Вы случайно не родственники?
Князева. Нет.
Гаврилов. Удивительное сходство. Ангел и актриса. Нет, чур, меня, чур.
Князева. Ну, и как тебе, Князева?
Гаврилов. Что значит как?
Князева. Ну, как женщина и как актриса?
Гаврилов (откровенничает). Как женщина – чертовски хороша. Как спелое яблоко, которое так и хочется сорвать с ветки. И как все примы театра: горда и самолюбива. Но талант…
Непревзойденный. Правда, в последнее время приберегать его стала, словно расплескать боится, за один спектакль.
Князева. А как надо расходовать талант?
Гаврилов. Необходимо жить и умереть в спектакле, и от оваций воскреснуть. Но что о прошлом говорить. Лучше расскажите, какие новости тут у вас наверху
Князева. О новостях ты сам, все скоро узнаешь. Ты еще раз внимательно посмотри на меня.
Гаврилов. Ну, что я в вас не видел. (Пауза.) Быть такого не может.
Князева. Чего не может быть?
Гаврилов. Чтобы на небе я увидел живую Князеву. Померещится же такое.
Князева.  Действительно, не может быть. Но, если Князевой нет на небе, значит ты  Гаврилов еще на земле.
Гаврилов. На земле?
Князева. И не просто на земле, ты сейчас лежишь на ее кровати.
Гаврилов. На кровати Князевой?
Князева. В ее ночной рубашке.
Гаврилов. Какой ужас. Тем более что рубаха мне жмет, а я то, грешным делом подумал, что это у меня крылья за спиной растут. Мне бы одеться (пытается встать).
Князева. Лежать!
Гаврилов. Я не могу валяться в присутствии женщины в ее ночной рубашке. Верните ради Христа, мои тленные вещи.
Князева. Я же сказала, они сохнут.
Гаврилов. Ничего. Я их так на себя надену и домой пойду.
Князева. Я тебе пойду. Вчера ты свой спектакль поставил, а сегодня  я свой играть буду. И  с тобой у меня самые лучшие мизансцены. Мне нужен настоящий партнер. Партнер – жертва! И я без проб беру тебя на главную мужскую роль.
Гаврилов. Если на главную, и никто другой ее лучше сыграть не может, то я, пожалуй, и соглашусь. Нельзя ли заранее с текстом ознакомиться?
Князева. Успеешь. Как все подойдут, тогда и ознакомишься… (Говорит в сторону.)  …и навеки  успокоишься.
Гаврилов. Что простите?
Князева. Теперь я свою роль повторяю, чтобы ничего не забыть.
Гаврилов. Наверное, вчера был какой-то особенный спектакль? Вы столько говорите о нем, а я вот ничего не помню. Обидно.
Князева. Зачем тебе вспоминать то, чего я никогда не забуду.
Гаврилов. Так значит, спектакль удался?
Князева. Да, Костя спектакль прошел великолепно. Если бы ты слышал, как тебе аплодировали, зал просто бушевал, он несколько раз скандировал: «Гаврилов, Гаврилов».
Гаврилов. Неужели зритель узнал о моем существовании?
Князева. Теперь все знают эту фамилию, и это единственное, что меня останавливает сейчас… (Говорит в сторону.) с тобой безжалостно разделаться.
Гаврилов. Вы снова что-то сказали?
Князева. Я просмотрела утренние газеты и обнаружила две хвалебные статьи...
Гаврилов. …Обо мне? Быть такого не может. Разрешите.

Гаврилов встает с постели, подходит к Князевой, читает за ее спиной, затем выхватывает газету.

Гаврилов. Вот послушайте, что обо мне пишет талантливый критик. (Читает вслух.) На сцене вчера не было актеров, но были люди, глубоко чувствующие. Молодцы все: и Князева, и Седов, и Мышкина, и главный постановщик Змеев, но Гаврилов был лучше всех. Он, то, есть я не ходил по сцене, а парил над ней. Слышите, парил…
Князева.  Я все очень хорошо слышу.

Гаврилов в ночной рубахе начинает метаться по сцене.

Князева. Тапочки хоть одень.
Гаврилов. К черту тапочки!  Ля-ля-ля (поет). (Танцует на сцене и снова читает вслух.). За такую с позволения сказать игру на сцене театра, предлагаю актеров навечно заключить в наши объятья и не выпускать их больше никуда. (Пауза.) Ах, как трогательно заключить меня в объятья.
Князева (поправляет). Всех нас.
Гаврилов. Нет, меня одного! Теперь я все окончательно вспомнил. Вчера был мой бенефис. И если бы не я, то, вы бы все играли эту жалкую пьесу, когда она охотится за одним, но тут же под ногами у нее вертится другой. Кто на ком там у вас, в конце концов, должен был оказаться, я так и не уразумел? Срамота. Если бы не я!
Князева. Как оказывается, первый успех голову кружит, и даже актерам с 20-им стажем
Гаврилов. Вот только не надо. Стоило мне кое-что изменить из обстановки, на микрон сменить тональность в голосе и все… вы поплыли. Театральная труппа тут же развалилась. Вы так растерялись, что стали уже через окно попадать на сцену, а ваши экспромты без тем,  без слов, без сюжетов, без пластики тела. Позор. А этот постановщик - бездарь. Да, я всех вас буквально за уши тащил за собой. Я – единственный ключ к триумфу!
Князева.  Ну, что ж надо и впрямь признать…
Гаврилов. Ага, дошло, кто такой Гаврилов. Он император сцены!
Князев. …Что король оказался на самом деле голый.
Гаврилов. В каком смысле?
Князева. В прямом. Посмотри на себя.
Гаврилов. Ой… (бежит в постель и снова накрывается белой простыней).
Князева. Как хорошо все-таки, что ты все вспомнил. Прямо от сердца отлегло. Никогда безвинных не убивала, и на этот раз бог миловал.
Гаврилов. Кого убивать? Меня?
Князева. Именно.
Гаврилов. А как же искусство? Оно же не перенесёт такой невосполнимой утраты.
Князева. Уж, как-нибудь. Ведь жило оно без тебя и ничего. А вчерашний день не в счет.
Гаврилов. Протестую. Я только жить начал, а меня убить решили. Несправедливо. К тому же я не до конца дочитал статью.
Князева. А что тебя интересует?
Гаврилов. Там случайно ничего не сказано о моих поклонниках?
Князева. Как раз о них ни слова.
Гаврилов. Но как же…. Ведь не бывает актеров, у которых не было бы своих поклонников, в моем случае лучше поклонниц. Что действительно, ни слова?
Князева. Прости, но это та горькая, правда, которую ты должен знать.
Гаврилов. А я был так счастлив.
Князева. А как же, правда жизни?
Гаврилов. Вы думаете, я боюсь правды, потому что ее не выношу, нет, все потому что она может разбить во мне веру в себя. Мне бы хоть одну поклонницу и берите мою жизнь… не жалко.
Князева. Ну, ладно есть у тебя одна поклонница.
Гаврилов (встрепенувшись). Кто она? Ну, не томите…
Князева. Что это ты так разволновался?
Гаврилов. Ну, как вы не понимаете! У многих их целые толпы, десятки, а то и сотни тысяч, а у меня всего лишь одна. Мне так одиноко без нее, а ей знаю без меня. Она одна оценила мой талант. Ведь тогда все в моей жизни было не напрасно. Не знаю почему, но я снова в себе сомневаюсь. Эти вечные вопросы, дополнения, угрызения, я так от них устал, что мог бы лучше, там не доиграл, здесь не досмотрел, и так до конца не почувствовал своей роли.            Это такая мука. А поклонница меня поддержит, утешит. Так кто же она?
Князева. Не знаю, какая-то особа с таинственными инициалами «ТК».
Гаврилов. И что никаких других сведений о себе она не оставила? Может адрес, телефон?..
Князева. Была записка. Только я ее потеряла.
Гаврилов. Потеряли? Растяпа! Тебе такой важный документ доверили, а ты… вы.
Князева. На каком основании ты поднимаешь на меня голос…
Гаврилов. Ах, ну, оставьте эти ваши вечные кривляния. Вы всегда получали пачками записки от своих поклонников с самыми нескромными пожеланиями, а тут добрая душа, ангел, мне написала, а вы меня… погубили. Нет, не только меня, но и ее, а значит нас обоих. Убийца!
Князева. Но может твой ангел, такой вездесущий, что сама тебя найдет. Еще устанешь от нее. Эти поклонницы бывают порой так несносны.
Гаврилов. Моя не такая. Ах, мне бы только раз в ее глаза взглянуть, я бы ей все свое сердце открыл.
Князева. И чтобы ты ей сказал?
Гаврилов. Вам не скажу.
Князева. Напрасно. Так бы ты свою жизнь, еще бы на несколько минут продлил.
Гаврилов. А вот жизни своей мне давно не жаль.
Князева. А вдруг она сейчас тебя слышит?
Гаврилов. Ах, если бы это было так. Ведь с этого волшебного «если бы» из двух слов и родилась моя актерская душа. Если бы она меня видела, поняла, приняла, полюбила, то я стал бы самым счастливым человеком. Ведь актер всегда должен верить, а верить можно только правде.
Князева. Но сейчас как я вижу ты готов поверить в любую ложь.
Гаврилов. А сцена и есть главная ложь, подделка, декорации, картон, краски, грим, костюмы, бутафория, деревянные кубки и мечи. Я же верю правде моих чувств и ощущений, о правде  внутреннего творческого побуждения, стремящегося выявиться. Мне не важна, правда вне меня, мне важна, правда во мне самом, правда моего отношения  к тому или иному событию на сцене, к вещи, к декорации, к партнерам, изображающим другие роли пьесы, к их мыслям, чувствам. Все эти вещи – сплошная ложь, я знаю это, но мне нет до них никакого дела. Запомните, что творчество, как и любовь, начинается с того момента, когда в душе и воображении артиста появляется магическое творческое «если бы».
Князева. Как оказывается все просто, «если бы» и я уже актриса.
Гаврилов. А в искусстве – чем проще, тем труднее, простое должно быть содержательно, лишенное сущности, оно теряет смысл. Простое чтобы стать главным, и выступить вперед, должно вместить в себя весь круг сложных жизненных явлений, а это требует подлинного таланта, совершенной техники, богатой фантазии. Так как нет ничего скучнее простоты бедной фантазии.
Князева.  И к чему весь этот пафос? Ах, знаю. Ты меня просто разжалобить хочешь?
Гаврилов. Ничего я не хочу.
Князева. Может быть, у тебя есть последнее желание? Я готова его исполнить…
Гаврилов. Мне бы встретиться, хотя бы на прощание с моей - «ТК». Но это судя по всему это невозможно. Ведь так?
Князева. Именно.
Гаврилов. Тогда верните мне, пожалуйста, вещи.
Князева. Еще не время.

Звонок в дверь.

Гаврилов (испуганно). Кто это?
Князева. Наверное, черти по твою душу пожаловали.
Гаврилов. Почему сразу черти. Может, это за мной ангелы прилетели, увидели, что уронили меня, опомнились и вот, тут как тут.
Князева. Тоже мне лягушка путешественница.

Князева идет к двери. Открывает. Слышатся голоса актеров:
-А Константин Иванович, что еще почивает?
-Ну, где этот… гвоздь программы! Подавайте мне его!
-Угомонись, увалень, не на сцене! И руки свои при себе держи, а то, как дам!
-Финита ля комедия…

Гаврилов. Точно черти за мной. Убить решили. Им меня постановщик заказал (начинает икать.). И-и-иа.

Актеры входят.

Высоцкий. Ну, здравствуй, Гаврилов!
Гаврилов. И-и-иа.
Высоцкий. Ты что это дружище, решил мою вчерашнюю роль сыграть? Так зря. Тебе меня не пере...  (Икает.)… плюнуть.
Змеев (Высоцкому). Оставьте Гаврилова в покое. И не забывайте, что вы по-прежнему ухаживаете за Мышкиной.
Высоцкий. Так что мне теперь  жениться на этой проклятой Мышкиной! Надоела она мне хуже горькой редьки, спасу от нее нет. Да, и сейчас мы не в театре.
Змеев. А Шекспир!..
Высоцкий. А Шекспир, то, тут причем?
Змеев. Он сказал…
Седов. ...Что весь мир театр, а люди в нем актеры.
Змеев. Браво!
Высоцкий (Седову). Молодец! Честно заслужил свой кусочек сахара у дрессировщика.
Змеев. А вы, почему весь в белом, Константин Иванович?
Князева (всем). Гаврилов думает, что он в раю.
Гаврилов. Теперь я так не думаю. Один рай просто не в состоянии принять всю нашу труппу. Значит только в аду.
Змеев. Не угадали, голубчик. Вы ни в раю и ни в аду. Вы в чистилище. В буферной зоне. На нейтральной так сказать полосе. Ну, как самочувствие после вчерашнего?
Гаврилов. Такая слабость, знаете ли, во всем теле.
Высоцкий. Не боись, мы сейчас тебя быстро поправим. Я с собой принес. (Показывают припрятанную бутылку коньяка.) Будешь…
Гаврилов. Ни за что. Голова до сих пор кружится.
Змеев. Небось, от успеха закружилась?
Белов. Так сам виноват. Не надо было мешать.
Седов. Мешать как раз не возбраняется. А вот градус понижать нельзя.
Мышкина. О-о налетели… дегустаторы-алкоголики. Профессиональным опытом уже делятся.
Змеев (Гаврилову). Надо меньше пить. Чуть мою карьеру не погубили, но вы ее тем самым и спасли.
Седов. А как же я, который всегда следовал вашим указаниям? А Гаврилов просто взял вчера и нажрался на сцене!
Змеев. Искусство – это порядок и стройность. Где нет тренировки, выдержки, дисциплины – нет искусства, но и без внутреннего позыва его тоже нет.
Белов. Вот Костя послушал свое больное актерское сердце, и оно его не обмануло.
Мышкина (садится на кровать). Бедный, бедный Гаврилов. Тебя хоть кормили?
Гаврилов (жалуется). Мне только воды налили, и то самую малость.
Мышкина. Ну, разве Князева кроме своей сцены что-то умеет. Даже воды вскипятить не может, не то чтобы мужика досыта накормить. Ведь он же ещё и гениальный артист!
Князева (оправдывается). Так он и не просил поесть.
Мышкина. А сама догадаться не могла?
Князева. Так сам виноват. Все время о своей поклоннице – загадочной «ТК» бредил.
Мышкина (всем). Что это еще за «ТК»? У нас в труппе своих незамужних пруд пруди, а тут эта на все готовое подоспела. Ей надо прямо заявить, что такие таланты надо самим растить, а не воровать у нас под носом. (Князевой) Ведь так прима?
Князева. Мне то что.
Мышкина. Ну, если тебе все равно, почему же, он у тебя ночует, а не у меня, например?
Князева. Просто мужской труп везти ко мне было ближе.
Мышкина. А у меня Гаврилову было бы и сытнее и уютнее.
Князева. Что, уже всем растрезвонила?
Мышкина. О чем ты? Да и кому звонить, когда все тут! Все теперь в прошлом. Я окончательно решила на искусстве сконцентрироваться. Только так, я смогу тебя со сцены сжить, ведь у меня талант. Это вчера сам Гаврилов сказал.
Князева. Так он солгал.
Мышкина. Нет, Гаврилов лгать не может. Скоро все твои роли будут мои.
Князева. Это мы еще посмотрим.
Мышкина. Ну, как актрисе с актрисой мне, конечно, нелегко придется, а вот как с женщиной, я любой форе дам.
Князева. Вот, именно, что дашь! Кстати, можешь не стараться. Гаврилов ей и предложение сделал.
Гаврилов (неуверенно). Предложение?
Змеев (настороженно). Какое еще предложение? (Гаврилову.) На сцене пыль еще не улеглась, а антрепренёры вам уже бесстыжие предложения делают. Мерзавцы! Только не верьте в их высокие гонорары, они все равно обманут. Вы сейчас должны отвергнуть, все их жалкие подачки и остаться некопобелимы... то есть непоколебимы.
Мышкина (Змееву). Да, причем здесь антрепренеры, когда тут по важнее вопросы есть. (Гаврилову.) Действительно сделал?
Гаврилов.  Кому?
Князева (всем). Гаврилов еще не проснулся. (Гаврилову.) Ну, своей «ТК» - единственной поклоннице.
Гаврилов. И-и-иа.
Змеев. Только что был у драматурга...
Высоцкий. Что покойника  с утра пораньше решили проведать?
Гаврилов (с ужасом). Так он что умер?
Белов. Готов поспорить, что после всего того, что совершил Гаврилов с его пьесой, драматург застрелился.
Змеев. Вот еще!
Седов. Значит повесился!
Гаврилов. И-и-иа.
Змеев. Ну, если это и произойдет, то и нам туда дорога, потому что наше коллективное творчество начинается с драматурга, запомните это. Без него всем нам на сцене делать нечего. 
Белов. Значит и нам крышка!
Высоцкий (Змееву). Так что нам тоже всем вслед за драматургом… ту-ту..
Змеев. Оставьте ваши солдафонские шуточки Высоцкий. (Гаврилову.) Так вот наш драматург он вне себя… от восторга. Просил вас целовать и обнимать.
Высоцкий. Так что же вы не целуете Гаврилова.
Змеев. Я же, фигурально выражаясь.
Белов. А не фигурально – слабо?
Змеев. Запомните Белов, и зарубите себе на носу, что для постановщика нет ничего не выполнимого. Смотрите, как надо нежно и трогательно целовать своего партнера в губы, а  не слюнявить, как вы это делаете на сцене, и так же обнимать, не лапать, не обыскивать актрису, а чувственно прикасаться к ней. В конкретном случае, к нему.
Гаврилов. И-и-иа.
Высоцкий. Вот и Гаврилов не против!

Змеев целует Гаврилова. Гаврилов отстраняется от Змеева.

Белов. Может еще на бис?
Гаврилов (всем). Нет,  следующего поцелуя  я не переживу. (Змееву.) А что еще говорил драматург?
Змеев. Ах, да … драматург. Он желал бы вас в соавторы пьесы оформить. Ваши личные переживания таким новым смыслом наполнили его работу, что драматург просит вас к себе в любое время дня и ночи. Со мной, конечно же.
Высоцкий (Белову). На троих соображать будут, не иначе.
Гаврилов. Меня? К драматургу?
Змеев. Но со мной…. Такие правила знаете. Еще будут два столичных критика. Они тоже ждут, не дождутся с вами встречи.
Высоцкий (Седову). Ну, если столичные критики, то ящик водки выжрут, не меньше.
Змеев (Гаврилову). Я уже имел с одним встречу, так он меня в пух и прах разнес. Почему говорят Гаврилова, в таком амплуа они видят впервые? Откуда он вообще взялся? Где он был раньше? Сколько оказывается  в нем нечеловеческого таланта! Как ему удалось так органически транспортировать жизнь к роли или роль к жизни?! Они сами в недоумении.  Какая, сила, в нем. Какая актерская глыба. А я лишь позволил ему заметить, что являюсь лишь постановщиком, и своим талантливым криком сумел разбудить в Гаврилове актера.            В вас то есть. Ведь как говорится, стоит на актера накричать и родится актер. Да, какой!                У этого столичного критика везде связи, и уже через два часа меня назначили на должность главного режиссера вашего театра.
Высоцкий (Гаврилову). Ну, и удружил ты нам, спасибо, Костя! Век не забуду (открывает бутылку и наливает).
Высоцкий (Седову). Будешь?
Седов. Буду, чего уж теперь.
Высоцкий. Что сердце больше не шалит?
Седов. Да, ну его. Пашешь как негр на плантациях, а слава достается одному Гаврилову.
Белов. И мне за кампанию…
Змеев. Высоцкий вы опять пьете?
Высоцкий. Что значит опять? Я изо дня в день упражняюсь, чтобы достигнуть совершенства, а достигнув его, спешу поделиться опытом сотоварищами. Вот и все. Тем более что повод есть.
Змеев. Какой?
Высоцкий. За здоровье, Гаврилова!
Змеев. А что с ним?
Высоцкий. А вы не видите? Он же трясется весь и еще от лекарства отказывается.
Змеев. К тому же коньяк и дамам следовало бы предложить.
Высоцкий. Вот о них-то я совсем забыл (наливает всем по рюмке коньяка). Ну, будь здоров Гаврилов (со всеми чокается).
Змеев. А мне, что, наливать не надо?
Высоцкий. Так я все так и сделал, как вы советовали: сначала налил мужчинам, затем женщинам.
Змеев. А я кто, по-вашему, не мужчина?
Высоцкий. Честно, говоря, нет.
Змеев. Интересное, а кто?
Высоцкий. Вы - режиссер. Но если вы с нами выпить за Гаврилова не гнушаетесь, то милости прошу. (Наливает.)  (Все пьют за Гаврилова.)
Гаврилов. Так я хорошо играл?
Мышкина. Превосходно.
Седов. Очень недурно.
Князева. Вполне.
Белов. В этом что-то есть.
Змеев. Как учил, так вы и играли.
Высоцкий. Вранье! Ты - Гаврилов играл сносно. Но ведь можешь, можешь ещё лучше, сукин ты, сын!
Гаврилов. А мне показалось, что я только дразнил образ, но так и не смог стать образом.
Я насиловал свои чувства, и за это природа отомстила мне. Появилось напряжение, судороги, потуги, корченье всего тела, мышечная анархия, дурные условности, актерские ремесленные штампы.
Змеев. Никогда не пейте до сцены и на ней тоже не пейте. Пьянейте без вина от нее самой. И запомните еще одно, что пока актер неудовлетворен своей работой, он страдает, мучается, но в этих муках рождается его бессмертие. Ведь только истинный талант бывает с совестью.
Князева. Да, уж талант. Вы бы слышали, как и что он тут наговорил. Как возносил себя...
Гаврилов (опустив голову). Мне стыдно.
Змеев. Когда стыдно – это хорошо. Сколько блестящих актерских карьер и человеческих судеб на моей памяти рушилось только из-за своей мании величия. Где теперь они талантливые и милые с детским сердцем и умом? Должно быть, погибли от славы, не перенеся успеха. Мир праху вашему.
Гаврилов. И моему.
Змеев. Ну, если вы будете верить всему хорошему, что о вас говорят и даже пишут, то, и вашему. И пораженье от победы актёр не должен отличать. Но вчера, вы, Гаврилов держали внимание зрителя целых не семь минут, а восемь. Поэтому закройте сейчас уши, а все другие пусть слышат, что о вас, я как главный режиссёр театра сейчас скажу.  (Гаврилов закрывает уши.) Я довольно долго изучал, сколько минут актер один, стоя перед рампой на авансцене, без всякой посторонней помощи, может удерживать на себе внимание толпы. При этом я также следил, насколько разнообразны его позы, движения и мимика. Опыт показал мне, что максиму актерской способности одному безостановочно держать внимание тысячной толпы, при сильной захватывающей сцене равен семи минутам. И это огромно! Минимум при обыкновенной тихой сцене – одна минута. И это тоже огромно. Далее актеру уже не хватает разнообразия выразительных средств, ему приходится повторяться, отчего внимание ослабевает, вплоть до следующего перелома, вызывающего новые приемы воплощения и новый приступ внимания зрителей. Заметьте – это у гениев. Гаврилов теперь вы можете слушать. (Гаврилов слушает наравне с другими.) Что же говорить у простых актёров с их доморощенными  приемами игры, с плоским малоподвижным лицом…
Мышкина. Вот как у Высоцкого, например.
Змеев. С руками, которые не гнутся…
Высоцкий. Как у Мышкиной.
Змеев. С телом, которое коченеет от напряжения…
Белов. Как у Седова.
Змеев. С ногами, которые не стоят, а топчутся на месте.
Седов. Все в точности  как у Белова.
Змеев. Хорошо, что вы сами знаете свои слабые места и вот над ними мы и будем работать. Чтобы каждый из вас мог владеть вниманием зрителя как Князева.
Гаврилов. Ну, дадут мне наконец-то одеться в этом доме или нет!
Мышкина. Зачем? Ты мне в постели больше нравишься.
Высоцкий (Мышкиной). Какое счастье, что у нас с тобой вкусы разные.
Князева (Гаврилову). Но вещи ещё не высохли
Гаврилов (Князевой). Ну, хоть халат какой-то, чтобы на себя накинуть. А-то я все лежу и лежу…
Змеев (Гаврилову). Лежите, лежите Константин Иванович. Вам нельзя волноваться, ведь, если с вами что-то случиться, то, что с нами со всеми будет. Да чуть не забыл. Мне бы посоветоваться с вами, какую следующую пьесу лучше поставить?
Гаврилов. А я тут при чем?
Змеев. Так ставить мы ее только под вас намерены. Исключительно….
Гаврилов. Под меня?
Змеев. Именно. Сейчас же начнем репетировать.
Гаврилов. Как сейчас? Ведь я же, простите голый.
Змеев. Да!.. (Пауза.) Должен еще раз убедиться в прозорливости вашего нечеловеческого таланта и заявить, что вы и на этот раз правы. Сколько раз я думал, что пора… давно пора  браться за классику, да, все сдерживал себя. И только теперь созрел. Будем ставить сказку  «Голый Король».
Князева. Не возражаю.
Мышкина. Как скажете.
Седов. Ну, а я как все.
Белов.  Почему бы и нет.
Высоцкий (бьет себя в грудь).  А я вот не согласен. Это моя венценосная роль!
Мышкина (Высоцкому). Ну и какого бы ты короля играл, Высоцкий? Естественно голого и сильно пьющего, а тут надо обнаженного, но доброго. Понимаешь, какая это разница?
Высоцкий (Мышкиной). Стерва! (Всем.)  Ну, допустим, что это роль Гаврилова. Но учтите, что найдется голос вопиющего в пустыне, который изречет: «А король, то, голый!».
Гаврилов. Нет, таких условиях я решительно отказываюсь от роли. Да и мне выступать не в чем.
Змеев. Ну, тогда перенесем нашу репетицию на завтра.
Гаврилов. А может, и пьесу другую подберем?
Змеев (строго). Нет, этот вопрос уже решен. Правда, не понимаю вашей стыдливости, ведь на каждую новую роль актер выходит на сцену всегда голый. Не замечали?
Гаврилов. Нет.
Высоцкий (Змееву). И я представьте себе, этого тоже не замечал. (Мышкиной.) Так ты оказывается, вот уже лет пять ходишь передо мной, в чем мать родила, а я только сейчас прозрел.
Мышкина. Смотри, не ослепни! Мне же тебе зрячему яд в спиртное надо подсыпать, не забыл! Я от своих планов отказываться не собираюсь.
Высоцкий. Вот отравить тебе меня уже не удастся. Потому что с этой минуты я вообще перестаю пить. Только на тебя мое золотце и буду смотреть.
Мышкина. С чего это тебя так развезло?
Гаврилов. Так влюбился в тебя без памяти. Да и постановщик, то есть наш главный режиссер все время тебя положительно рекомендует. Вот и решил я, что от добра добро не ищут.
Змеев (Гаврилову). Главное уберечь свою роль от перерождения. Ну, согласитесь, какой может быть, костюм на актере, который  играет голого короля.
Мышкина. Действительно, никакого.
Высоцкий. А поймут ли зрители ваш режиссерский подход?
Змеев. Но если вы это поняли, то наши зрители и подавно.
Высоцкий (Гаврилову). Я мог бы заехать через полчаса, и что-то из своего гардероба тебе подобрать.
Гаврилов. Спасибо.
Князева (Высоцкому).  Думаю, что не стоит. Как говорил наш уважаемый постановщик, сократи свои требования и ограничься простыми задачами.
Змеев (Князевой). Я такое говорил?..  Ну, да может быть. Только, честно говоря, я этого не помню.
Высоцкий (Гаврилову). Ну, могу и не заезжать. (Всем.) А где Седов? И Белов, куда опять запропастился?
Мышкина. Они давно ушли.
Высоцкий. Почему?
Мышкина. Потому что они в отличие от тебя, тонко чувствующие люди. Они поняли, что их присутствие неуместно и обременительно.
Высоцкий. Что это значит? Я опять что-то существенное просмотрел?
Мышкина. Ты не только просмотрел, но ты и не услышал. Кажется, я догадываюсь, кто скрывается за инициалами «ТК»!
Высоцкий. И кто же?
Змеев. А действительно, кто бы это мог быть?
Мышкина. Это я вам на завтрашней репетиции расскажу. И только в том случае, если буду на сто процентов уверена. Тебе же Высоцкий не эти буквы надо разгадывать.
Высоцкий. А какие, радость моя, отравительница? 
Мышкина. «Т и М».
Высоцкий. М-да… Задачка не из простых.
Змеев. И еще одно важное известие! Актер, Нечаев вышел из театрального люка. Представляете, сам!
Высоцкий. Скажите, пожалуйста! И как он мотивировал сей мужественный поступок?
Змеев. Говорит, что давно так не сопереживал актерам на сцене, как вчера. Он даже плакал. Ну, прощайте.

Уходят все. Остаются Князева и Гаврилов. Князева приносит халат Гаврилову.

Гаврилов (надевая). Ну как же, моя единственная поклонница?
Князева. А я думала Гаврилов, что ты уже все понял. Ведь даже до Мышкиной дошло. Хорошо, у кого в нашем театре фамилия начинается на букву «ка»?
Гаврилов. Не знаю. Да, и причем здесь наш театр, когда речь идет о моем идеале?
Князева. Ну, мои инициалы какие?
Гаврилов. «Ка». (Пауза.) Постойте, так это значит.
Князева. Ровным счетом ничего.
Гаврилов. Я боюсь обмануться. А буква «те»?
Князева. От слова - тайна. И все вместе выходит…
Гаврилов. Погоди я сам. Получается, таинственная Князева. (Гаврилов обнимает Князеву. Она кладет голову ему на плечо.) Мне кажется, что это сон. Не могу поверить в действительность всего со мной происходящего. Признаюсь тебе, что я ждал и надеялся, что «ТК» - это будешь только ты.   
Князева (отталкивает от себя Гаврилова). Ты меня вчера публично оклеветал, поэтому будешь просить прощение!
Гаврилов.  А где мои вещи? Ведь они скучают по мне.
Князева. Не уходи от темы.
Гаврилов. Это что…  новая пьеса: он бросает ей упрек в неверности, но вскоре осознает, что был не прав, и уже на коленях вымаливает у нее прощение. А что, неплохой сюжет! Надо бы драматургу рассказать. И кто же в этой пьесе будет играть главную женскую роль?
Князева. Я.
Гаврилов. А кто будет партнером у таинственной Князевой?
Князева. Какой ты все-таки недалекий Гаврилов, впрочем, как и все мужчины.
Гаврилов. А как долго продлится эта театральная постановка на афишах времени?
Князева. Пока не знаю. Но я чувствую, что на каждом спектакле неизменно будет аншлаг.
Гаврилов. И только одна в моем любящем сердце - «ТК».

Гаврилов вот-вот готов поцеловать в губы Князеву, как на сцену возвращается Змеев.

Змеев. Тут еще одна гениальная идея пришла мне в голову. Так я спешу поскорее с вами  с ней поделиться.
Гаврилов. Что другого времени не могли найти?!
Змеев. Боюсь забыть, а переносить мысли на бумагу, знаете ли, опасно. Так как постоянно ощущаю на себе завистливые взгляды бездарных постановщиков, которые завидуют моему режиссерскому успеху. 
Князева. Так что вы хотели сказать, наш главный и многоуважаемый режиссер театра?
Змеев. Я только сейчас понял, что творить надо раз и навсегда. И что театр начинает существовать лишь с того момента, когда зритель отзовется на то, что совершается по ту сторону рампы (гордо уходит).
Гаврилов (облегченно вздыхает). Ну, слава богу, что он понял то, что давным-давно всем известно.
Князева. Лучше поздно, чем никогда
Гаврилов.  Финита ля комедия. (Целуются.) 
Занавес