Золотая пыль. 3

«Пидорача»

У Фаскудинова два основных расхожих перла: «вижубуй» и «синдром трех б». У меня один — «сенокос». Ничего такого про себя Ольге не рассказал. Может, позднее, когда выстроятся отношения, мало ли. Моим лозунгом — задолго до прокурора Устиныча — было правило: «Все, что было до тебя, — не помню». Это правильно. Сейчас, вспомнив про первый «сенокос», вспомнив тетю Зину, с которой позднее мы, конечно же, пересекались, нормально общались, но ничего такого не позволяли себе, я блаженно и благодарно улыбался, я не стал вспоминать это для Ольги. Она, умная, поняла. Чуточку обиделась. Но все же помогла мне. Костю не удалось усадить перед камерой, зато сама хозяйка, быстренько переодевшись в лучшее, кротко, сложив ручки меж колен, села перед камерой. А впрочем, с причитываниями сорвавшись, сбегала на двор, принесла два снежных пирожка, приладила их на щеках. Волновалась. Как же, вдруг девчонки-сокурсницы будут смотреть... пидорачу. От снежной припарки лицо заметно порозовело, преобразилось.
«Хоро-о-шенькая», — с удовольствием отметил очевидное, уставившись в окно камеры. Словом, мы решили успокоить, подготовить Костю. Я снимаю. Затем гоняем отснятое через телевизор. Костя тоже смотрит, и действо его занимает. Он разглядывает мою камеру, заскорузлым, узловатым пальцем пытается соскрести надпись с крышки кассетника. Я даже не предпринимаю попыток чем-либо его удивлять, поскольку эвенк нынче пошел продвинутый. На снегоходах ездят, из приличных карабинов стреляют. В целом те из них, кто не ленится и собольков ловит исправно, живут неплохо. Еще не так давно правительственные награды им давали с профилем вождя российской революции, вне очереди престижные «Волги» отписывали, будто рафинированным партийным чинушам. Другое дело — по Куликану, что ли, где дорог нет, одни направления, тем аборигенам на «Волгах» ездить? Нет, достижения цивилизации их не обошли. Однако сам Костя садиться перед глазом камеры не желает. Примета, говорит, плохая. Одного эвенка фотоаппаратом сняли, а он возьми да помри через неделю. Чур меня, в общем. Ольга его стыдит. Без толку.
Я подумал, что времени будет достаточно, все равно дожму этого скуластого черта, посему и не волнуюсь. Мне тут нравится все больше и больше. Да и материал с фельдшеркой вроде выписывается. А почему бы и нет? — говорю я себе. Оля оказалась весьма интересной собеседницей. Не тушуется, от камеры не шарахается.
И дело свое, очевидно, знает очень прилично. Клад, в общем, а не девчонка. И собою хороша. Не даром этих метисок русские из стойбенной тайги выдергивают, друг у друга из рук рвут! Они и хороши собой, и приветливые, и смирные, и умницы, и труженицы. На эвенкийке надо жениться. Будь ты хоть трижды дурак, она тебя научит про себя думать, будто ты и ничего. Ведь никакого насилия над личностью — абсолютная покорность, неизменная готовность прийти на помощь и редкая уступчивость.
...Костя потихонечку попивает водочку и в целом вроде не против нашего совместного с племянницей творческого времяпровождения. Затем и сам включился в процесс.
Устроились мы в избе, в тепле. И я приготовился «писать» откровения эвенка долго, покуда не получу желаемого. На улице, с имевшимися дохлыми аккумуляторами, было б трудно рассчитывать и на двадцать минут.
У меня достало времени установить две яркие неоновые фары, в итоге больно ударившие промысловику по глазам. Эвенк все стерпел и не пьет. Показалось, смирился: водки, мол, на халяву выпил мынога, однако, так что делать нечего, терпи, брат Костя.
Без насилия с моей стороны поведал, как явился свету на Куликане. Когда на пятый от рождения день из роддома новорожденного везли на нартах в стойбище, четверка запряженных парами, цугом, оленей весело бежала по укатанному снегу, сверток с новорожденным, пристроенный между новым тазом из оцинкованного железа и узлом с тряпками, предательски скользнул на снег. Собаки убежали вперед и не могли дать знать хозяину о случившемся. А когда отец заметил пропажу, то какое-то время раздумывал: возвращаться ли назад? Может, это некий знак нехороший, может, тайга забрала ребенка и так ему эвенкийским богом предписано? Сомневалась даже и мамка, столь опрометчиво задремавшая в нартах. Однако же вернулись. Не очень рассчитывая найти ребенка живым, поскольку стоял нормальный январский мороз под пятьдесят, да и волка в тот год было необыкновенно много. Серые наглели и, случалось, подъедали даже стойбенных крепких лаек. «А все потому, что родился ты спокойный, — смеялся отец. — Горластого рысь, волки или росомаха подобрали бы».
Когда олени остановились у свертка, ребенок смирно лежал. Мокрый, он не кричал, не взывал, а был задумчивый, весь по-старчески изморщиненный. И тонюсенько, словно голодный волчонок, поскуливал. Будто пытаясь проговорить скорбную и сакраментальную фразу: мол, славную житуху вы с мамкой мне спроворили! Его перепеленали тут же, на морозе, да и отправились далее.
...Мы прерываемся, поправляю свет, пересаживаю Костю и по новой настраиваю камеру. Закусываем. Продолжаем записывать на пленку. Снова закусываем. Возвращаемся к записи…
...Но всё, монитор камеры дал сигнал к окончанию записи, отмотав пленку до пустых кадров. Значит, я писал три часа. А с перерывами и все пять! Мало кто такое выдержит.
— Пора менять оленей, — сообщил я Косте и поставил новую кассету. Но потом передумал: — Давай оставим это дело до следующего раза.
Надо было видеть вмиг просветлевшее лицо эвенка... Я достал из книжки «Унесенные ветром» последние купюры и передал Косте. И их унесло. Легко снявшись, эвенк шумно вышел на улицу. Я просил добыть лучшую куликанскую самогонку. Выйдя на крыльцо, абориген блаженно потянулся, раскинув руки (отмучился), а затем уверенно двинул со двора, оставив меня в уверенности — этот добудет.
И вот странное дело: пока эвенк отсутствует, не знаю, куда себя деть.
— Ты, наверно, осуждаешь, а еще жалеешь о чем-то? — очень неуклюже начал я. — Куражился-де Лариоша, всё фигуры высшего пилотажа пытался демонстрировать, — будто извиняясь, говорю в развитие темы.
— Латна-а-а, — мелодично потянула Ольга гласную. Мол, коли у тебя сложилось ущербное представление о моем народе, то я тебе, обалдуй, подыграю как могу. И это решило все.
— Ну и спасибочки, — звучно хлопнув ладошками по ляжкам, подскакиваю с табуретки, и меня охватывает жажда деятельности. Так бывает, когда твой давний инвестор за пьяным бесшабашным столом на голубом глазу при уйме свидетелей вдруг объявляет: «Долг прощаю».
Как и всякому немного жлобствующему, сделавшемуся на время командировки вольным, очень уж не хотелось мне этим без малости трезвым днем хоть за что-то отвечать. За мир во всем мире — пожалуйста. Но только не за конкретную маленькую куликанскую девчонку по имени Исё. То есть, конечно же, по имени Ольга. Ну, за обеих!
Скорблю по поводу случившегося и даже слегка сержусь на себя, на всех, и на видеокамеру — эту толково сработанную, но бесконечно прагматичную, словно подружка, живущая с вами до поры, пока не найдется вариант лучше — в том числе.
Но, слава Богу, вернулся Костя. После короткой перепалки с девчонкой замечательный продукт тайги шумно уселся к столу и стал метать на него бутылки, банки, мороженое мясо. Вот так сходил на охоту мужик, добыл! Я принялся сворачивать ближней ко мне бутылке беленькую головку, а заодно поинтересовался у девчонки — чего это они с аборигеном лаялись на своем таежном вперемежку с близким моей душе матерным? Довольно, Ольга, пусть в хате снова зашумит праздник.
— А, Костя соболями сорит по поселку — «раччитаться гость ната-а», — передразнила дядюшку Ольга. — «Исё следователь ната-а, паракурор ната-а, сем ната-а, мнока ната-а... Вся тайка не кватит — сем укотить...» Угодишь, пожалуй, этим ненасытным каинам, — заключила хозяйка.
— Следователю нефиг платить! И прокурору! Мало ли что сказали! Я позвоню Паскуде в Благовещенск, он всю эту вашу уездную рвань вмиг поставит в позу ответственности! — Моему возмущению нет предела.
Иногда и вправду чересчур много обещаю, когда разливаю. Но сейчас свято верю, что Костю-охотоведа выручу. Серега выручит.
И я развел бутылочку ровнехонько по булькам. Как в аптеке.
Душевно погудели. Недельку. Иногда я с укоризной спрашиваю Костю: как же так допустили промашку, что Ольга осталась в поселке одна? В то время как потенциальный мужик ее шастает по тайге и «исет» этих, как их там к бесу, — оленей? Ведь знаю: молодые ребята своих женушек не оставляют в поселке бедовать одних. Пастбищный сезон так долог, а путь стада так длинен, можно вернуться к разбитому корыту.
— Есть... потенциальный? — пытаю я.
— Нет.
— Ната-а-а...
...Мне удалось договориться с местной властью, и Костю эти мытари больше не трогали. Опять же — магия имени друга. Ольге я приказал никому дядькиных собольков не давать.
Еще раз убедился, сколь увесиста эта невидимая невооруженным взглядом субстанция — репутация Фаскудинова! За полтыщи километров от областного центра превосходно работает. Обязательно надо будет за это выпить. Я даже тост придумал — совсем незатейливый: «Паскуда — он и на Куликане Паскуда!».
В целом, конечно, водочки на Куликане перебрал. Даже с учетом установленных мной сверхнорм. Я просто стал беситься. Тот же Фаскудинов в таких случаях говорит: тебя в этом состоянии проще отстрелять, как бешеную собаку — хоть не будет злобно покусанных. Будто бывают незлобно покусанные.
Но вот Костя засобирался в свою тайгу, и наша теплая компашка распалась. Я закончил пить. А тут еще приснился всегдашний вещий сон: лестница с неба, будто бы падаю с верхотуры на сундучью помойку. И, как водится, ко мне трезвому явилась АХ. Долго учит меня, что Сеата одна, что бес-искуситель в облике главного редактора все это время проводил определенную работу. Пару минут постояла сбоку, а настроение убила. Не-на-ви-жу! Чумичка проклятая. Чумичка? Это головной убор в повседневной жизни для рядового состава надводных Военно-морских сил. Можно этот убор назвать и беретом, а можно и не называть. В просторечье — пидорка. От холода не защитит, в жару башка потеет. Ну согласитесь: абсолютно бесполезная часть немалого гардероба военмора. Словом, чумичка, а если короче — Ч.


«Царица-кобра»

Однако все решилось естественным образом. Я съездил на участок к лесоразработчикам. Поснимал, порасспрашивал. Без трудового энтузиазма. В один из дней самогонка подло закончилась и там. И мне ничего не осталось, как сматываться.
— Не век же на Куликане вековать, — грустя о недоделанном, о несовершенном, обратился к Ольге. Я все еще надеюсь, что подружка нальет в ковш из стеклянной бутыли со спиртом, мирно покоившейся за сейфом в амбулатории. Вместо этого кроткая… помогла собрать барахлишко и свела до станции.
— Может, останусь еще на пару деньков сенца покосить? — просил я.
— Не ната-а-а, — уверенная, что поступает правильно, дала отлуп Ольга. — Езжай с оказией, — совсем уж уверенно приговорила подруга. Пока ждали оказии, которая как назло не ехала, и мы мерзли, я не знал, о чем говорить, терзался, потел, робел. Не по путю как-то. Ольга все прочувствовала и спросила, желая упростить ситуацию:
— А как ты понял, что тебе надо стать журналистом, как ты это ощутил в себе?
Вопросик был сложноватый для текущего момента и моего состояния, однако, собрав нервишки в кулак, постарался ответить честно.
— Знаешь, ведь учился-то на историка. Много читал, даже языки учил, и сейчас кое-что помню. Но вот однажды по телевизору увидел такие кадры. Британские стрингеры двумя бригадами отправились в одну из своих колоний снимать местные обряды. Одна компашка снимает сам обряд или посвящение, другая — зрителей и стрингеров из первой бригады. Сняли одно, другое, пятое, десятое, тридцатое. Но нет забойной съемки. Понимаешь, такой темы, ради которой человек срывается с нагретого, привычного места и едет за тридевять земель. Туда, где нет нормального сортира, биде и еще многого из благ цивилизации. Страдать, чтобы снять, удивить всех, чтобы доказать, что не зря живешь.
И вот появилась идея из ряда вон. Раз в несколько лет аборигены просят свою штатную потомственную колдунью, чтобы попросила царицу-кобру дать племени некий бонус. Словом, чтобы женщины больше рожали мальчиков, поскольку мужчины в джунглях гибнут гораздо чаще. Они добытчики, а рисков и опасностей в избытке. И вот приходит к заветной скале процессия, впереди младшая из сестер-колдуний. Младшая, потому что старшие от укуса царицы-кобры уже погибли. Девчурка — метр в прыжке — должна передать просьбу односельчан, словом, попросить царицу. Как? А надо трижды поцеловать благодетельницу в макушку, точнее — между глаз. Группы британских стрингеров наготове. Колдунья вызывает царицу, подойдя к расщелине. И царица тотчас бросается на просительницу, но та готова и столь же проворно убирает атакованную руку, словом, ядовитые зубы кобры хватают воздух. Но полное оцепенение на стрингеров находит, когда кобра появляется из расщелины во всей своей красе. В ней, пожалуй, под три метра: в боевой стойке ее голова на уровне головы колдуньи, росточку в которой, повторю, как в тебе, наверно, метр с четвертью. Метр пятьдесят четыре?! Ну, нихай будет по-твоему. Словом, крупнейшая из ядовитых змей — сильное существо, поскольку, когда кобра в очередной раз из стойки бросается на просительницу, та обнаженной рукой едва сдерживает крупную и сильную рептилию, упершись ладонью ей чуть ниже головы, ниже смертоносных зубов. А запаса яда в змеиных мешках столько, что хватило бы убить сотни людей. Голова юной колдуньи едва прикрыта выгоревшей на солнце косынкой, а всей защиты от змеиных укусов — ниспадающая тряпка от шеи до колен. Змея бросается на девушку и раз, и другой, и десятый, тогда как колдунья стремится увернуться и выполнить главный акт прошения — поцеловать змею в макушку между глаз. Стрингеров, особенно женщин, охватывает ужас, состояние же аборигенов очевидно лучше: для них это представление — часть программы праздника. Им необходимо поправить демографию. И все-таки некоторые из аборигенов понимают драматизм во всей полноте. Они свой ужас удерживают обнаженной рукой, в точности как девушка порывами удерживает рукой беспрестанно бросающуюся на нее гигантскую рептилию. И вот змея выдохлась, но все еще в боевой стойке, или просто прервалась в своих атаках, чтобы репродуцировать новую порцию яда, и почти готова броситься на девушку вновь. И тогда колдунья подбирается на четверть шага к змее, на убойное расстояние, откуда кобра может ударить ее зубами наверняка, вот склонилась, приложилась к чешуйчатой коже на змеиной макушке в долгом, бесконечно долгом — для пребывающих в оторопи зрителей — поцелуе и тотчас отпрянула, поскольку почувствовала, что кобра вновь готова впиться смертоносными зубами в небольшое тело девушки. Кобра тотчас делает бросок вперед и бьет в тряпку в районе груди девушки, но колдунья стоически держится. Змея отпрянула, изготовилась для нового броска и вновь бросается на девушку, и вновь зубы на малую долю секунды впиваются в защиту колдуньи. Рептилии требуется короткий отдых, надо пополнить и запас яда. А девушка подбирается ближе к неправдоподобно гигантской ядовитой змее, изготавливается для проведения главного акта — поцелуя, а рука едва сдерживает раскачивающуюся рептилию. Кобра застывает как бы в оцепенении, и девушка во второй раз прикладывается в долгом поцелуе. И тотчас убирается на безопасное расстояние, которое тоже опасно, но дает девушке хоть малый шанс уцелеть. А кобра уже готова атаковать. И яростно атакует вновь и вновь, поскольку страшно разочарована и не может понять, почему крупные копытные животные, да и любая живность джунглей, тотчас после укуса без вариантов выжить отваливаются, корчатся и бьются, подминая кустарник, в судорогах, аж все в ближней округе сотрясается, а тут небольшенькое хрупкое — насколько змея может видеть — существо все еще на ногах. Не может быть! Между тем сколь же непросто девушке не потерять концентрацию. Ведь дважды акт прошения состоялся, остался всего один раз, и тогда главная проблема рода на некоторое время решена. Однако царица-кобра вновь активна, угрожающе раскачивается, готова броситься… Англичан из съемочной группы сковал страх, и этот ужас не отпускает людей, не дает выполнять работу, а кинокамеры тогда были те еще…
…Загрохотал по рельсам подъезжающий состав, ведомый двойной сцепкой тепловозов, и я вынужден броситься решать главный вопрос, поскольку следующей «оказии» можно прождать сутки, до завтрашнего пригородного, который нервно постоит минуту и уже сигналит — поторапливает: готов-де ползти дальше.
Пока договариваюсь с машинистами, Ольга, чуткая душа, тихонечко всплакнула. Я догадался, что это не из-за спирта. Просто слишком много намешано всего, а тут еще мой дурацкий рассказ про долг, про честь и про совесть, словом, про колдунью и про змею.
— И что стало с той девушкой? — идя скорым шагом вслед уходящему составу, Ольга спрашивает меня, не рассчитывая, что услышу. Ответил наугад.
— Когда все закончилось, тряпка защиты на ней была мокрой от яда.
— Одиссей, а ты стрингер? — в шуме работающих дизелей тепловоза едва слышно прозвучал последний Ольгин вопрос, словно бы от утвердительного ответа на него зависело, быть нам дальше вместе или нет.
— Стрингер… — досадуя непонятно на что, отмахнулся я. Нет, не хочется мне от нее уезжать. Не хочется, и всё. — Стрингер, Оля. Хренов стрингер.
 Времени ответить с толком, с расстановкой совсем уже не осталось, я просто помахал и обхватил себя руками ровно так, как буду обнимать ее при новой нашей встрече. Если она состоится.
…Денег у меня уже давно нет. Пропиты и сожраты. У Ольги одалживал, у куликанской мэрши — все бумажки унесло тем же ветром. А потому в очередной раз пришлось упрашивать старшего из машинистов тепловоза довезти хотя бы до узловой станции. Там верные собутыльники, там мой резерв и перевалочная база, там баня и молоденький шустрый творческий актив из начинающих журналисток. С узловой до Блага не как-нибудь, а уверенно и весело доберусь. Только выжить бы, добраться бы до бани и актива.
Тепловоз натужно поволок за собой вагоны с лесом и углем, я присел на металлическую коробку, назначение которой мне столь же непонятно, как и слезы оставленной миленькой девчонки. Потом меня прогнали, и я устроился, приладив истерзанное исхудавшее тело на нечто намазученное и остроуглое. Ну и черт с ними, и со всеми... черт.

«Злобная Карлица»

Худо-бедно, очередная командировочная сессия заканчивалась, и я в предвкушении встречи с моей самой любимой, неизменно любимой девчонкой — Ди. Соскучилась, наверное, сука...
— …Про медработника материал годится. Про лесорубов пойдет. А вот про аборигена… Слышь, Лариоша, как так?! За неделю не суметь снять придатного старика-эвена трезвым?! — будто кобра, набросилась Дарья, злобная редактриса. — Или сам все это время пьянствовал? А эта баба, фельдшерица… небось накувыркался с девкой до одури… Вижу по ее сучьим глазенкам! Ну, колись…
— Не эвена, а эвенка, с ударением на втором слоге. Эвенки с ударением на первом — другой народ. Теперь про водку… — И я бросился на Дарью в контратаку: — А ты дала мне командировочных на бухло?! — призвал я в помощь нешуточную экспрессию. — И потом, с чего ты взяла, что он старик? Вот положу тебе на плечо ляжку сохатого, да навернешь по городскому парку пару-тройку кругов, а я погляжу, как ты помолодеешь. Тяжела, слышь, жизнь таежная. С этими ребятами вообще посередь зимы разговаривать сложно. У них мозги напрочь пристывают! Кроме охоты, вьючных оленей, сокжоев да соболей, ни о чем думать не хотят!  Вот и жрал в поселке поганые консервы, пока ждал. Рагу из лососевых ела? То-то же. Там одни хвосты да плавники!
— Да ты посмотри на себя: будто не в командировке был, а год на соляных копях отпахал! — продолжает куражиться, садистски истязая, Дарья. — Сеата твоя уже и не знает, куда бежать, где искать. В Интерпол думали...
— Неужто так уработался? — озадаченный, открыл створку шкафа, где зеркало, и глянул на себя. «Да уж, гарным хлопцем не назовешь, спорить бессмысленно: красивше не стал». — В пыли и струпьях, жалкие на вид, — их ничего уже не оживит… — продекламировал я любимые строки, имея в виду, конечно же, себя. И заключил: — …А в нем, как сошедши с ума, с фундаментов сходят дома…
Второй вариант заявления «по собственному» главный подписал, не читая. Заметно, что малявой в пять строк я существенно облегчаю ему жизнь. «Все-таки сколь мало человеку нужно», — отмечаю для внутреннего пользования, ухмыляюсь, качаю головой, будто нервнобольной.
Давно уже мечтаю хоть немного побыть свободным человеком, я даже рисовал себе в воображении, как это замечательно может быть. Однако вот она, долгожданная волюшка, а воздух ею ничуть не напитан: пыльно, смрадно, тысячи машин в непрерывном движении по улице.
Отношения с редактрисой — тема для отдельного разговора. Она приехала по распределению, окончив университет где-то за Уралом. Росточку в Дарье… ну совсем приземистая. Не больше укротительницы змей. Да и красавишной даже с большой натяжкой не назовешь. Словом, обделил создатель человечка. Понятно, изобретательные коллеги сразу присвоили погоняло — Карлица. Ей не нравится, поскольку начальство требуется уважать, а ведь и не рассмотреть — что именно уважать. Да и погоняло — не приведи господь. А если и не уважать, то хоть пользовать. Однако и тут не складывается. Обреталось пару лет рядом с ней одно недоразумение в штанах, ну, думали… Думали, девке вот уже и тридцать, и четвертый десяток пошел… Пора. На вид вроде мужик. Метр восемьдесят. Крепкий. Нет, скорее крупный. Когда-то хорошо тренированный. Это просматривалось. Но жизнь человечка подсушила, сгорбила. Словом, сдался обстоятельствам. Карлица нашла его, скорее всего, на помойке: вечерком вышла вынести мусор в контейнер, а там мужик занырнул с головой, ноги наружу, а выбраться не может: перегнулся — и центр тяжести остался в баке. Задыхается сердешный, вот-вот богу душу отдаст. И смех, и грех… и мужика надо. Взяла его маленькой ручкой за драный башмак, с центром тяжести разобралась, вернула недоразумение подошвами на грешную землю. Тот головой крутит, красными глазами вращает — ниче понять чувак не может. Пока соображал… Отмыла. Приодела. Ба! Да мужичонка так и ничего себе. Пущай живет, может, для чего и сгодится. Но есть у парня пунктик. А у кого нет? «Тоже спортсмен, Лариоша, знакомьтесь…» — язвенно представила мне отмытое недоразумение Сеата, неизменно переживавшая, чтобы у Карлицы в жизни сложилось получше. «… Мастер спорта по литроболу», — отрекомендовал коллективу сам себя лишенный комплексов Карлицын друг при первом знакомстве у накрытого стола. Понаблюдали, каков в деле. Всем стало ясно: действительно, спортсмен. И квалификация не ниже мастера спорта. По литроболу. А посмотришь на эту странную пару — гора и мышь. Однако все же надеялись, может, неким фантастическим образом всё наладится. Наивные дуры и дураки! Между тем Карлица вслух мечтала о ребенке. Напряжение в связи с этим вполне житейским делом в редакции нарастало. Увы. Одно удивляет: это как же надо любить избранный вид спорта, чтобы не сделать главного, когда рядом с тобой женщина? По большинству пунктов вполне приличная женщина: умная, небесталанная, редкостная трудяга. Как тут не посочувствовать бабенке? Однажды, вполне прогнозируемо, недоразумение отсохло от Карлицы, словно корка от фурункула, и осталась Дашка наедине с растущим комплексом Наполеона. Про габариты Бонапарта брешут, поскольку роста он для своего времени был вполне среднего, и чего бы ему, императору, комплексовать. А тут настоящий комплекс карлицы. И я чую, что, как главного раздолбая и пройдоху, меня прочат во врачеватели и целители: ну-де, Гена, смелей, избавь нас — кто, если не ты?! В какой-то момент я почувствовал, что, о ужас, и сама Сеата не против. И Проша Калязин туда же. Это задолго до наших с ним борений за честь и имидж Фаскудиновой Людмилы. Геннадий, мол, сделайте ей ребенка во имя спасения коллектива. Просил Калязин неэнергично, неубедительно, глядя в сторону и в пол. А когда поднял на меня глаза — по-женски глубоко и сочно голубые, наверно, красивые, но опять же на взгляд женщины — я понял: видать, от Карлицы нешуточно претерпел. Но от Проши уж точно высокопородное дитя случилось бы. А тут уж хоть какое, от кривоногого лысеющего Лариоши... из бассейна. «А ты?» — «Я с девушками не умею». Хорошенькое дельце, Каляза, ну а мне-то откуда уметь? Нет такого опыта. Делать нечего, трудовой коллектив принес меня в жертву. Я стал носиться с блуд-идеей, будто одержимый, посуровел, стал сосредоточенным, ответственным, нервным… непьющим.
…Ну был случай, свели на нейтральной территории. Для храбрости хорошенько принял. Подъехал нахально. Понимая, что коллектив ждет от меня решения вопроса. Обычно своими шаловливыми ручонками наверняка удается хорошо подготовить партнершу. На Сеату действует безотказно: «Ой вы, рученьки мои золотые…» — в памороках оду благодарности исполняет охинская звезда , когда в наших отношениях все нормально. Но тут и руки предали, и весь организм не выручил. Несколько привычных манипуляций, как на работе у зуборезного станка: одну деталь снял со станины, другую втулил на освободившееся место, открыл кран эмульсии, нажал кнопку, начала вращение зуборезная фреза. Мусолю по поворотному механизму. Смахиваю щеткой едва видимую стружку. Нет, фреза материал толком не берет. Еще попробовал — ничего живого. Не могу, братцы, не могу. Это ж все одно что с пятиклассницей: как же должно закусить мозги или сколь надо выпить?! А хапнешь стаканягу — какой с тя прок? Дашутка, сердешная, умная, почувствовав мое «не могу», предложила свой вариант: «Давай попробуем как-нибудь по-другому». Попробовали как-нибудь по-другому. Без толку. Нет, не могу. И отвалился. Стыдно, слов нет, как стыдно. Не живу после этого несколько лет, а воистину мучаюсь. Вымотала нервы напрочь. Правда, одновременно на фоне перманентного мучения у меня появились провидческие обострения. В ста процентах случаев предвижу, когда Карлица закипит и как обрушится. И все вокруг мучаются. Все понимают: избавление не наступит. Меня не журят открыто, не придираются по пустякам, а как-то противно, разочарованно сочувствуют: «Ну вот, ты был нашей последней надеждой, а на поверку эвон как сталось». Так нашу подлодку однажды отправили в дальний поход на полгода: звучали прощально-желальные речи на пирсе у трапа при стечении народа бригады. Вышли в море в ночь. А вернулись под утро: дал клина главный дизель, и мы вынужденно стали в док на ремонт.
…Однако я ходил, понурив голову, как ходил бы космонавт, торжественно, при стечении народа, отправленный на орбиту, но до космоса не долетевший. Бог — альфа и омега, начало и конец всего сущего. Пусть Он меня осудит. Приму все ровно по Им утвержденному списку испытаний. Словом, с той поры нет случая, чтобы мне от Дашки не прилетело. Если к профессиональному празднику коллеги берут у нее интервью, то ЗК обязательно зарядит по мне шрапнелью: «…Трудно ли быть редактором? Знаете, сложно. Слов нет, как сложно. И потом так порой хочется почитать Пушкина, Набокова, в крайнем случае — Пастернака, а приходится читать бред Ларионова». Назавтра знакомые, а их у меня тысячи, хватают за рукав, останавливают на улице, сочувствуя, заглядывают в глаза, в тревоге спрашивают: мол, чего это именно на тебя рухнуло злополучное дерево? Каждый считает своим гражданским долгом поинтересоваться, уточнить, получить исчерпывающий ответ. «Стихия, мать её! — отвечаю. — Она нас не спрашивает. И наказывает по своему разумению». Ну, Дарья! Ну, Злобная Карлица! Хорошо, я человечек не мнительный и не страдаю заниженной самооценкой, другой бы давно руки на себя наложил.
Усугубляет ситуацию то, что дружна с Сеаткой, частенько гостит у нас, запросто остается ночевать. Часами о чем-то молотят на кухне. Упадешь к полуночи на свободный диван в комнате, раскинешься, поворочаешься, сбросишь труселя, иначе не уснуть, начнешь мечтать о Сеате или еще о ком-то… а тут, чу, мимо бес в обличье Карлицы в ночнушке в ванную мимо прошествовал. Присядет на край дивана и ка-а-ак сожмет больно! Как тогда, когда я, виноватый, неспособный, бездарный, дав подержать, затем глупо уговаривал: «Пойми, это и то невозможно совместить физически!» — безъязыким криком рвал я себе трахеи. «Физически, говоришь… — мстительно высверкивает ледяными белками глаз ночная мучительница. — Да, пожалуй…» — вздохнет Даша глубоко-глубоко и валит дальше. Словом, чудеса почище куликанских. Я все надеялся, найдется кудесник, найдется человечище талантливей или же элементарно опытней и нахальней меня. Да и нужен был… — понимаю теперь — заурядный рукоблуд-пятипалечник. Похоже, нет умельца. Хоть из-за границы выписывай.
…Итак, свободен. Угрюмо сижу на лавке в скверике у набережной Амура. Счастье не наступает. Девку, может, какую уболтать да сенокос организовать? Но это же опять работа, насилие над собой, надо шевелить мозгами, как-то убалтывать и умасливать. Да и деньжат на съем хоть сколько-то требуется, хоть начать... потом, бывает, накормят-напоят и мягко спать укладут. Но мозги в столь нерабочем состоянии, что едва ли смогу. Да и страшные все какие-то, будто назло. Придется идти домой, а там Дашкой информированная, подготовленная Сеата включит пилу.
— ...Вот зараза! — все еще переживая разговор с Карлицей, а затем и главным редактором, обронил отчаянное, и две коротконогие студентки с корявыми мордахами, прогуливавшиеся около, разом обернули в мою сторону четыре вопрошающих глаза.
— Это я не вас… — успокоил девчурок как мог. — Сейте безнадегу и смерть дальше.
Недобро глянув, скривившись, девчонки разом хмыкнули. Наверно, узнали. Будет им тема поболтать с подружками-дружками: мол, по душам поговорили с самим Ларионовым. Ну хоть не обматерили.
Проклятая жизнь: нельзя шагу ступить, чтобы не сделать кого-то хоть чуточку несчастнее. Сколь тесен этот мир! И как назло Фаскудинова нет в городе. Когда я один, меня даже водка не лечит.
Посидел на лавке еще немного, плана не было, кажется, успокоился и с удовольствием отметил: с тех пор как сам был студентом, ноги благовещенских девчонок стали в среднем сантиметров на пятнадцать длиннее. Ведь прежде я запросто мог притулить вот такую к чугунной ограде, и ничего. Нынче притули-ка акселератку, она, чего доброго, сложившись вдвое, нырнет вниз на галечник берега. Бедра нынешних девчонок качаются как раз на уровне верхней планки парапета. Растем помаленьку.
Улучшилось настроение, направляюсь домой. Ничего хорошего возвращение не сулит, однако ведь дом есть дом. Еще не сошла с морды послезапойная краснота, слегка подрагивает в тике подбородок, и как-то совсем уж подло в постпохмельном синдроме я стал потеть. Зато дома — Ди.
Открыв входную дверь, сделал по проходу несколько шагов и завалился, ударившись головой о зеркало. Стекло ответило глухим гудом, завибрировало. «Когда-нибудь разобью о него башку. Надо убрать». Раскорячившись на собачьем коврике, забормотал, словно был в дымину пьян. Наверное, правдоподобно подвернул под себя руку, коли реакция последовала почти мгновенно. На кухне заколготились обе мои девчонки. Загремели стулья, покатилась по линолеуму пустая пластмассовая посудина Ди. И вот я уже с удовольствием слушаю, как ровненько льется прямо мне в уши замечательный нелогичный, не оформленный в строфу мат. Шепотом.
О женском мате однажды я написал пространный трактат и опубликовал его в областной газете для женщин. За что Сеата дулась на меня с месяц. Я написал о трансформации психики женщины-культработника с высшим образованием в заурядную бабу-гуранку, от крепкого слова которой в иных обстоятельствах лошади в панике рвут гужи. Правда, не кривя душой, чистосердечно признался: в меру таланта помогал поэту достичь определенного результата.
— У-у-у, да мы нараскорячку! — догадалась любимая и добавила громкости.
— Кстати, Сеат, как у нас будет по-русски «нараскорячку»? — едва ворочая набухшим языком, поинтересовался я. — Слитно или раздельно?
— Да у вас, батенька, делирий — «белочка»! — вынесла жена приговор и вернулась на кухню, оставив меня наедине с талантом актера.
— А гнев ваш нисколечко не праведный. Любимый наработался на северах до чертиков, до бабочек в глазах... — Я стал демонстрировать. Но увидеть, как легкокрылые насекомые попрут у меня из глаз, захотела только Ди, женщина, которая не предаст никогда.
Прилег поудобнее. Тотчас, бестолково выражая искреннюю радость, растянулась на полу рядом и счастливо зевнула во всю пасть и моя любимая незабвенная лайка Ди. Мы потетешкались, пообнимались, поцеловались с нею, поиграли. А наигравшись, приобнялись и уснули. Тут же, в проходе. Все-таки за последние дни я ухайдокался. Бросив чалки на кнехты в родной гавани, расслабился, обмяк и уснул.
Разбудила лаем Диана. Пока меня нет дома, псюха беспрекословно служит хозяйке. Но когда хозяин дома, эта женщина неизменно переходит на мою сторону. Сейчас Диане не понравилось, сколь бесцеремонно с меня пытаются стянуть ботинки. Она пару-тройку раз недовольно громыхнула, обдав слюной Сеату. Та привыкла к предательству собаки и лишь махнула рукой: мол, вечно эти две сволочи в сговоре, хоть сколько их корми, убирай за ними, выгуливай, обстирывай…
Сколько продремал на полу? Очнулся. Заставил себя поднять голову и сориентироваться. И тут встретились с женой глазами. Мне кажется, Сеата всегда все понимает, и даже ничего не надо говорить или объяснять. Виноват. И я повинился:
— Ослаб я что-то, любимая, давно не носил тебя на руках. И ты меня давно не обнимала...
— И сказки не рассказываются… — заметила жена сухо, не прощая. — Да и то правда: жизнь у нас пошла, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Однако обряд примирения испортил звонком Фаскудинов. У него, видите ли, «синдром трех б». Час на сборы.


Охота

…И вот мы на вездеходе гоним по кочкарнику марей к нашему зимовью. Сергей в тайгу вырвался с боем, ища моральной поддержки, одними глазами жалуется на жизнь: опять-де генерал звезды грозился посшибать. Полный вижубуй. Однако же и сумел провести начальство.
Много кружим по тайге, жжем соляру, а живности не видно. Я даже перестал переживать, что мало осталось патронов с предыдущей вылазки на охоту. Вездеход на кочке идет неходко и вразвалочку, смена картинки медленная, к тому же укачивает и оттого подташнивает. Зато есть время подумать о своем прожитье. Жаль, посоветоваться не с кем: Фаскудинов становится все злее. Он из тех, кому обязательно от всякого вида деятельности необходим практический выход. Нет — не мясо, рога и копыта — банально. Сначала адреналин: пострелять, погонять по тайге за живностью, потропить копытных, а случись, и волчка. Прошлой зимой на нашем же вездеходе он сутки гонял изюбря-подранка. И добрал-таки, хотя я, например, уже отчаялся. Паскуда — охотник, волк.
До животных колик укачавшись наверху и на сто раз передумав разного, говорю волку:
— А знаешь, Серый, чой-то давно не носил я жену на руках. Зеркало из прихожей никак не уберу. Сегодня вон чуть голову о него не расшиб. Опять же склонен к грехопадению, когда в отрыве от дома, — загибаю пальцы — один, другой. — Вчера сидел на набережной и мечтал снять девчурку во-от с такой кормой… — Я раскинул руки в стороны на ширину корпуса подводного атомохода девяносто пятого проекта. — …Втрое шире Сеаты или твоей Милы. Суетная жизнь пошла. Оттого и смещение оси координат. Как ты думаешь? — с надеждой вопрошаю, подняв глаза на друга.
— Руки ему нечем занять! — злобно отмахнулся Фаскудинов. — Щас отпилю вон от той лесины ближе к комлю метра три, поноси, поваляй, покувыркайся в снегу, пока в ватник не обгадишься! — метнул в меня молнию друг.
— Ну и злобная же ты тварь, — ругнулся я. И немедля исчезли благодушие и свойственная мне искренность.
…Промотавшись день, остановились с ночлегом на опушке елового колка. Мотор заглушен.
За всегдашними стенаниями по поводу отсутствия в тайге дикой живности и воспоминаниями о лучших временах разобрали, смели со стола всю еду. Покурили, поболтали за жизнь.
— А вообще, если по дружбе… — глядя вдаль, на заснеженные сопки, завел Серега бодягу, — …после того как увел мухинскую Сеату, ты, Лариоша, не сделал ни одного по-настоящему крупного поступка! А тогда я тебя уважа-а-л! А кто не уважал? Это ж было на всю вторую Камчатскую флотилию! — неуклюже закончил первую часть экспромта Фаскудинов. И без паузы стал развивать тему:
— Сучья у тебя профессия. Хороший человек в журналюги не пойдет. Это ж какое надобно иметь защемление в мозгах! — Серега воздел к небу палец. — Кто такой журналюга?! Шестерка при власти! Чел на обслуживании. Работал бы в школе в своих Душках. Ребятишек водил бы в краеведческие походы. Курганы какие раскапывал бы, на диссертацию, глядишь, горшков насобирал. Опять же удовлетворение. А то ведь посмотришь на тебя: от жизни никакого удовольствия, вечно морда кислая. Все пугаешь людей, будто какая-то там ха к тебе ходит. Ха! Ха-ха! Это уж, извини, сговор, с целью смены державного порядка. Опасный ты для людей субъект. Hаша служба старается таких от общества изолировать... Не нравится с камерой по области шарахаться — иди золото мой, — совсем уж не в тему заключил Фаскудинов.
Мне импонируют очевидно неуклюжие попытки Сергея тонко юморить. На его счет я всякий раз себя успокаиваю: все-таки Паскуда хоть и агрессивный, однако же и нормальный неопасный придурок, от этого подвоха не ждешь, этот прост, будто всегда рваный нынешний зеленый российский червонец. Так ему и доложил.

Без специальности

Вскоре Сергей свел меня со своим братишкой, редким фатом. Было любопытно смотреть на кровных родственников, являющих собой пример крайнего антагонизма. С одной стороны — Фаскудинов-старший, Сергей, вечно профессионально озабоченный, умудренный сыщик, спец «с глубокими шрамами опыта на заднице», по его же признанию, да просто легенда и, наконец, теперь уже полковник. С другой — его меньшой брат, совершенно счастливый, перманентно легкораненый дорогим коньяком, ищущий вариант, как бы скорее пролечить очередную венболячку. В общем, жертва первородного греха, а попросту старатель в отпуске.
— А на фиг тебе это старание нужно? — хмыкнув, Фаскудинов-младший произнес совсем уж странное.
— Это не твой вопрос, — перебил его Сергей.
— А специальность у тебя какая? — прозвучал еще более странный вопрос.
— Нет у него специальности, — вновь грубо вмешался старший брат. — Журналюга он позорный.
— А на кой в артели корреспонденты? — опять же тормозит старатель. — Чо ими делать? — Наморщив лоб, задумался на целых пять секунд, будто хирург перед пациентом на столе, решая, резать или оставить жить. А потом выдал диагноз: — Ну, коли жжение в гузне не пройдет, поезжай прямо к председателю и соглашайся на шныря.
— Как это? — не понял я.
— А так: будешь на участке шестеркой у начальника, пацаном на побегушках, —разъяснил Сергей. — Захочет, скажем, барыга-бульдозерист с застарелыми от многолетнего дрочения мозолями, курнуть, кликнет тебя, и ты понесся, сердешный, «быки» у курилки собирать. Или баньку истопить, спинку кому потереть. Кто чего пожелает. А загрустит, положим, начальник участка по жене, тогда — делать нечего — надо будет обслужить, на вечерок стать женой.
— Во-во! — радостно подхватил счастливый старатель, прикинутый в навороченную «кожу», и отпустил в мою сторону погулять густые пары.
Конечно, я не столь уж и наивен в вопросах золотодобычи, как представляется тому же Фаскудинову-младшему. Но что это за знакомство со старанием: в редкий наезд на участок артели поснимать для телевидения, как идет промывка песков, как рвут клыками мерзлый грунт бульдозеры?.. К тому же такие командировки обычно сопровождаются обильными возлияниями с начальством, затем пьяными интервью.
Hо в любом случае за науку спасибо. Шнырем-то я уж точно не буду. Хотя... Позже я много работал над собой и даже стал подумывать: почему бы и нет? Однако при этом всякий раз настроение у меня падало. Вплоть до признания самой идеи ублюдочной.
Теперь я вроде культивирую в себе интерес к артели, куда «без базара» обещает устроить меня брат ближайшего друга. Однако порой настроение меняется. И теперь, как ни шугал меня дорого упакованный старатель, я уже подумываю, что для чистоты эксперимента следовало бы постараться в артельке, где меня никто не знает. Хоть бы и этим, не к ночи будет сказано, шнырем.
На одной из совещанок при губернаторе познакомился с председателем некрупной артели старателей, и кажется, мне удалось договориться. Разумеется, пред спросил: мол, на кой тебе это надо? Я даже в тревоге прикинул: это у них, похоже, главный вопрос всей жизни. «Долго рассказывать», — уклонился я от ответа на вопрос преда.
Некоторое время провел в ожидании вызова. Терпение оставляет меня, и я нет-нет, да и побеспокою председателя звонком. Он достаточно равнодушно и односложно отвечает в том духе, что-де ты, парень, еще не понимаешь, куда рвешься. Мне же представляется совсем наоборот. Я готов ко всему.
Поэтому, когда мне совсем уж надоело сидеть без дела, ожидая вызова на старательский сезон, я познакомился с одной миленькой и достаточно сумасшедшей девчонкой — Настей. Встретились мы… романтично. Еду по городу, бомблю, ни одна зараза не голосует, все идут пёхом, без толку мечусь туда-сюда порожняком, задумался и загрустил. Явилась Ч, разговорились, не заметил, как по главной разогнался до восьмидесяти, разговаривая, споря. Как всегда, ничего конструктивного.
— Давненько же ты не проверял Сеаткину записную книжку, — стоя в виду и сбоку на уровне кузовной стойки, портит, уничтожает АХ-Чумичка настроение. — Зря, парень. Там наверняка добавился номерок Гэри Кука. Ну а мусорное ведро хоть проверил в день возвращения из командировки? Может, там упаковки от контрацепции, может, шпигат в ванной забит резиной, они ведь чудаки — люди, все бы им ураганить да придумывать. Эх ты, Лариоша…
— Эх ты! Ах ты и твою мать! Достала уже! — задыхаюсь от ревности, негодования и еще чего-то, сержусь на Ч. — Проверил, не сомневайся! Ничего в том ведре опасного, кроме мусора. Ты и в прошлый раз гавкала — и что толку? Все пустое. Да, в записной книжке добавился номерок. Ну и что? У нее работа такая: болтать с доярами, комбайнерами, чиновниками, нищими, капиталистами и прочая, прочая. Появятся у нас олигархи — будет общение с олигархами.

Настя

Стоило мне более-менее отбиться от нападок этой заразы, как — бух, бампером прямехонько в габариты впереди идущей новенькой иномарки. Ничего вроде страшного — так, легкий поцелуйчик. Перед тем я еще прикинул: едет впереди уродец, небось засранец из золотой молодежи, отпрыск богатенького папаши или бандит из рэкетиров. Стукнулись. Остановился рэкетир нервно, даже аварийную сигнализацию забыл включить. «Ну вот, сейчас выскочит, золотой цепью загремит, на каждом персте по гайке с каменьями, пальцы веером. И понеслась родимая: «Кто виноват? Я виноват?! Зарою, Лариоша, сплющу, зрения лишу, сгниешь на нарах самой туберкулезной кичи!» И тому подобное, и всего помногу. Придется бить, дабы успокоить. А так не хочется с ранья разминаться, ежели не на тренировке». Каково же было мое удивление, когда, включив-таки аварийную сигнализацию, из машины на дорогу выпорхнула попрыгунья-стрекоза. Не сразу. Вначале из авто рокового черного цвета появились тонюсенькие ножульки в сапогах-чулках по европейской моде цвета чернее ночи. Следом показалась тонюсенькая ручонка в перчатке чернее самого черного чертенка, а на руке висит крохотная сумочка… угадайте какого раскраса. Под цвет сумочки и был, судя по всему, приобретен автомобиль. Ну а завершает демонстрацию — действо именно и представляло собой не что иное, как демонстрацию — само сокровище в пальто цвета заматерелого таежного ворона, венчает которое вычурный воротник с перьями, и наконец головенка в смешном котелке — а-ля Чарли Ч — на тонкой шейке. И эта черная губная помада. Где она ее надыбала в нашей перди? Будто просчитала заранее, словно информирована непостижимым образом, что меня если чем-то и может свалить женщина, то разве что именно таким вот кардинальным сакраментальным прикидом. Плюс колготы черного цвета. Возможно, в сеточку. И еще чтобы рисунок — калька со шкуры старого питона или золото по внешней стороне крепкого, полного, но лишь чуть-чуть, переналитого бедра. Пальтецо роковой дамочки на ветру распахнулось, под ним забавный свободный сарафанчик из шотландки. Я рассматриваю явление, прикидываю, как бы очаровать сразу и навек. То бишь до утра. И — о ужас! Явление судорожно перекладывает из угла в угол перекошенного лютой злобой рта едва заметно чадящую длинную, тонкую — со спичку — сигарету. К этой секунде, если и имелись в моей душе зачатки романтики, они уныло подались прочь. Курящих девок на дух не принимаю. Отчего подались? А подумалось невесело: курящее тело нам не нать. А ведь еще и ремонт моей старушки предстоит. И потом, наверняка эта зараза начнет визжать, что виноват я, а не она. Хотя любому понятно: женщина за рулем — потенциальная преступница. Словом, если и блуждали в Лариошином взгрустнувшем сознании ромо-флюиды, то при виде курящей макаки они тотчас исчезли. Макака, она и есть макака: тотчас экспансивно наскочила, обрушилась, и сигарета подрагивает в такт речитативу:
— А ты хоть понимаешь, мерин, сколько болтов мне пришлось облизать, сколько пришлось претерпеть от жлобья, чтобы купить эту телегу?!
Обычно, когда меня чересчур уж нахально ставят в позу ответственности, я тотчас нахожу, что сказать, но тут случилась пробуксовка:
— Ничо, еще столько же оближешь, чай, не убудет, — вульгарно и подловато отвечаю миленькой, но отчаянно худющей молодухе. Харя у меня кислая, глаз в нервном тике дергается. Причем будто вижу со стороны, сколь мордяка кислая и противная. Однако моя моментальная реплика роковую вполне уверенно остановила, будто клешней, перехватила тонкую ручку в запястье и больно сдавила. Выходит, иногда точно и вовремя сказанная пошлость способна упредить экспансию. И мы стали договариваться.
Так появилась в моей жизни Настя.
Договорились полюбовно: никто никому не должен: «…сама какая-то сегодня растрепанная: восемь часов отработала, аж шатает, веришь-нет…» Я вошел в положение. И продолжил на легкораненом микроавтобусе, свободный, словно птица, заниматься извозом в центре города. С переменным успехом. Однако у гостиницы «Зея» вдруг без спроса в мою телегу подсела та самая, умотавшаяся за восьмичасовой рабочий день худобушка — вся в черном плюс шифоновый шарф на гусиной шее и все та же черная губная помада. Оказалось, звонкая говорливая девчурка: куда и подевалось давешнее смятение чувств. Наконец сообразил, что она из тех шальных студенток, кои трутся здесь вечерами, подрабатывая на новые колготки. Я не против, пусть промышляют.
— Эй, старый лысый глухарь! — учтиво обратилась роковая, едва открыв дверь. — А не оттопыриться ли нам?!
— Бабулек нет, — честно признался я. — Денек выдался какой-то… вот закалымлю, тогда извольте, милости просим на клык любви!.. Хотя... мы с тобой в таком возрасте, что должны общаться запросто.
— Как это? — слегка растерялась худенькая на тонюсеньких ножках, наверняка не привыкшая к длинным диалогам мужиков.
— Да так. Ты говоришь, например: эй, унылый, лысый глухарь, у меня есть пара часов, и не провести ли нам их с пользой для здоровья? — А я говорю: ну что же, облезлая копалуха, я не против потрепать твои перья — и тебе прибыток, и мне на здоровье. Копалуха — это подруга глухаря, чтоб знала.
— Не-е, мужик, так не пойдет. На халяву, конечно, и уксус сладкий, но я привыкла за деньги. Вот сколько, ты думаешь, я стою, отгадай с трех раз!
— Нечего тут и думать, — вхожу я в игру, — два косаря за неделю. Когда пашешь по восемь часов в день.
— А вот и хренушки, — обиделась правнучка Чарли Ч. — Меньше пятихатки американскими рублями за ночь даже и не думай. Министр или начальник какой — скажем, недавно приезжал якутский бонза про картошку договариваться — почитай, «косаря» за ночь срубила. Всей работы… ну, не буду уточнять, поскольку производственный секрет.
Я замахал руками, с трудом проталкивая внутрь ком, тотчас перехвативший горло.
— Только без детализации, без подробностей, пожалуйста. Я впечатлительный.
— …А за два косаря, да еще за неделю… лучше я тогда под китайца лягу. Этих все равно на разик только и хватает. И не дерутся, как наши свиные морды, и не жадные, в общем. Славные мужчинки. Культурные. Из-под наших спортсменов или из-под курсантов военного училища, к примеру, с работы на карачках приползаешь, а платят, собаки, мизер, — откровенничает девчонка, явно находящаяся в простое. — Стипендия у них, у тупых солдафонов, видите ли, маленькая. А то и наподдадут, собаки бешеные. Да-а. Не веришь?! — готовая развивать тему широко, рыть сколь угодно глубоко, Настя размашисто, сколь позволяет теснота салона моего авто, жестикулирует.
— Все равно дорого, — демонстративно позевываю в кулак. — Пожалюсь на произвол твоему сутенеру. Ох и потреплет волоски лобковые, — по легкой шантажирую Настю.
— Гребла бы я пахать на папу Карло. Вольная. Сама скоро буду «мамкой». Хочешь на меня работать? Нанимаю «микрик» с водилой вместе. Айда, глухарь?! Работа непыльная: с шести до трех-четырех возить девчонок на работу. Ну и с работы тоже.
— А какое жалованье? — интересуюсь я.
— Пятихатка — как оклад за ночь. И на бензин, само собой. Мало? — округляет Настя глаза, видимо, не желая получить отлуп, но и не готовая уступить хоть сколько-то. — Ну так предприятие будет расти...
— Если, говоришь, будет расти… тогда согласен, — улыбаюсь бригадирше. За пятихатку упираешься на извозе так, что утром из авто вываливаешься на снег, будто бочки с жиром на кондитерской фабрике всю ночь катал.
— Правда согласный?! — Настя еще не верит в удачу. Хлопает дверью, но возвращается и переспрашивает: — А ты вправду согласный?! — И, понимая, что не шучу, довольная убегает прочь. Через пяток минут в салон вламывается шумная компашка под командой «бригадирши», знакомимся, а потом молодой мобильной комсомольской бригадой ударно трудимся ночь напролет. Настя оказалась руководителем жестким и скупым. «Зря я, что ли, на экономфаке по лавкам свои колготы протираю. А эти «мочалки — что абитура, пусть поработают с мое».
Утром последней подбросил хозяйку до общаги. Настя, не обращая на меня никакого внимания, будто я нечто неодушевленное — руль, педаль акселератора, шаровая опора, — пересчитывает купюры, раскладывая их, как опытный кассир: номинал к номиналу, портрет к портрету, водяные знаки друг за дружкой, и мы коротко прощаемся.
— До вечера? — ловит звезда мой взгляд с недоверием.
— До вечера, — киваю. — Но, чтобы девки и не рассчитывали больше кувыркаться прямо в машине. Греб я за твои доплаты сопли морозить на воздухе. Снимайте фатеру в гостинице и ураганьте там по очереди. Я ж не требую накинуть мне на молоко за вредность: до одури нанюхался. Прямо фабрика «Лаки и краски».
— Скажу девкам, чтоб поменьше душились.
— Да не про то речь. О производственных запахах — от работающего конвейера... А ну тебя, объяснять долго. Спать хочу. К суке, к Ди хочу.
— Я сама щас к кобелю. Вроде второй смены. Любимый также требует ласки. Но ведь я же приплачиваю, — давит на жалость, гримасничает Настя, словно бы перед тем как разрыдаться. Однако Москва слезам не верит, и плакать она не стала. — А потом, когда хозяйство скрутит, я буду выдавать тебе тринадцатую зарплату. — Отбросив полу модного пальто, бригадирша задрала китайскую юбку в мелкую складку. Ножульки тоненькие. Еда ей не впрок. Ведь не выпускает из рук беляши и чебуреки, все время что-нибудь точит своими образцовыми фарфоровыми зубками.
— Ох уж этот экономфак! — Отпускаю педаль сцепления, отъезжая.
И я «работаю» с Настей и девчонками в сфере обслуживания населения не за страх, а за совесть, упорно отказываясь от «тринадцатой». Я ведь честный семьянин. Конечно, если для смелости накатить грамм двести пятьдесят, то пошла бы и «тринадцатая», только как в центре города, да за рулем, накатишь? Серега раз выручит, а трижды в воспитательных целях пробросит. Так и прав лишишься, плати потом, чтобы с его же помощью их выкупить.
В один из дней начала мая, похоже, председателю артели надоела моя активная осада, впервые прозвучало «добро» приехать. С Настей и девчонками прощаемся долго и протяжно: всю последнюю смену принимая в перерывах между работами. Некоторые особо эмоциональные всплакнули. Столько всего пережито за три месяца: от придурков их спасал, деньги с недобросовестных клиентов выбивал, некоторых интеллигентных, а также и честных семейных стыдил за недоплату (вдруг вспоминали про семью), велеречиво и терпеливо доказывая их неправоту, других колотил, третьим — ментам — грозил Фаскудиновым, и это неизменно действовало. Словом, потрудились плодотворно и славно. Однако мне надоело: каждую ночь одно и то же, и девчачий трудоподвиг мне уже не казался героическим принесением себя в жертву ради светлого и честного будущего, а все больше чем-то другим. Понятно, что некоторые из этих инфернальных девчурок уже прошли точку возврата, решив для себя, что деньги — единственное средство свободы, и мне их жаль. Почти наверняка девчачья вера в избранную модель счастья — утопия. Как и моя вера в мое счастье. Это когда было: «два существа соединились в беспредельности» — про меня и Сеату. Словом, изучать далее философию Настиных девчонок становится скучно. Тут я себя исчерпал.
— …Ну, признайся, я помогла тебе? — не отпуская руку, глядя в глаза, спросила Настя с грустной, непонятной мне надеждой и ожиданием чего-то потаенного и важного.
— Да уж… — простосердечно и сколь возможно искренне согласился я. — За такую помощь век благодарен буду: огород тебе ложкой вспашу, женюсь на твоей вдовой многодетной сестре, словом, что пожелаешь…
— А сестра моя благополучно замужем, — не поняла предложенного расклада Настена, и я воспринял это с сожалением. Мне все время отчего-то хотелось, чтобы она была взрослей, что ли… И ума бы побольше, и рассудочности. Разве построишь благополучную жизнь на одном только меркантильном? Пропадет ведь без меня. Такая хрупкая и беззащитная… но при этом крайне амбициозная и рисково-деятельная.
— Шутка. Прощай. И береги себя.

Еду на золото

Поначалу я колебался, брать ли с собой Ди. Но однажды, когда выгуливал ее в нашем давно и окончательно загаженном дворе, моя самая любимая, самая верная женщина сама подсказала решение.
Сидя на лавке, давился поганеньким вермутом и все никак не мог прикончить бутылку. Оргазм не наступал, тоска неминучая, смертная тоска! Соитие происходило совершенно без закуски. Идти домой за куском вареной колбасы не хотелось, не нравится мне спьяну что-либо тащить из дому. Это уже, действительно, диагноз, приговор. И потом наше совместное с Сеатой прожитье окончательно превратилось в нескончаемое Ватерлоо. Эти англо-пруссаки (Сеатка и Ди… да, и Ди тоже!) загнали меня в угол. Я даже не оборонялся, мои штандарты валялись в пыли и грязи.
И вот, мучаясь, зазвал вместе поумирать соседа, конченого бухарика. Погоняло — Коля-Бух. Однако и тот замялся. Все перевернулось в этом чертовом мире! Я обозлился на соседа, хотел было скрутить это субтильное испитое создание и влить ему вино, но в последний момент Бух взмолился:
— Вот ежели б закусить...
Я и сам врубаюсь, что оно б можно, ежели б закусить. Тоже ведь с понятием. Мы кое-как сделали с соседом по три булька из горла, и я уже почти умер от досады на этот мир, когда Ди, неслышно, будто на пуантах, подойдя и косясь на горемычного собутыльника, предложила кусок аккуратно завернутой в бумагу сырокопченой колбасы.
Сосед, понимая, что колбаску Ди умыкнула либо отняла и разборки не избежать, разумно предложил немедля закусить, а там, глядишь, и с рук сойдет. Ему уже нравится, как развиваются события. Бух выказал готовность сбегать за вермутом. Не пропадать же такому закусю. Верно, Бух.
Ай да девочка у меня! Надо ли говорить, что я бесконечно благодарен подруге. При этом ничему не удивляюсь. Порода! Моя верная звездочка выручала меня и в более драматичные моменты.
— Бесконечно люблю тебя, — счастливо искренне признался я Диане, глядя в шоколадного цвета, с мельчайшей серо-голубой крапинкой глаза. Однако псюха в свою очередь глянула в мои глаза с сочувствием. И эта тоже осуждает...
Подошли разбираться седенькие бабульки, у коих собачка вполне профессионально, по собачьей науке, умыкнула из сумки колбасу, пока те общались на лавке у подъезда. Сколь мог искренне посочувствовал, пообещав осенью накормить колбасой от пуза всех старушек микрорайона: «На золото еду».

«Ноль сорок четыре»

До артели добираюсь на поезде. Ночью проезжали Куликан, и сердечко чуть-чуть всколыхнулось. Значит, малую толику его здесь я все же оставил. Как там Олечка, навещает ли ее сбрендивший недопесок? Тот, что обозначил себя прямо к моменту моего отъезда. Явился ли из тайги, выпрыгнув, словно черт из табакерки, или еще откуда — непонятно. Он все провожал меня, оттирал от Ольчи. Пора, мол, засиделся, паря. «Болеешь? Дорежем», — многозначительно обещал он... Спасало ситуацию одно: недопеска в поселке никто не воспринимал всерьез. Бог с ним. И вот, надо же, вспомнился. Да и вспомнился-то безымянным. Недопесок, одним словом. Я еще подумал: откуда это словечко-то? Ах да, так юные маршалы за глаза называли Бонапарта. Но это поселковскому ушлепку будет слишком, подумалось мне, и я больше не хотел о нем вспоминать. Но все-таки... «На прощание покажу тебе слоника…» — Недопесок вывернул карманы штанов наружу и спустил брюки до колен. Ольга метнула в него снежным сухарем: «Придурок!» Эх, не к добру вспомнилось. А тут еще АХ со своими нравоучениями: «Слышь, Лариоша, вот говоришь, мол, славно покувыркался в Куликане… А как приживет твоя Ольча от того придурка да припрется к жене твоей, нате вам сюрприз-подарочек, своих, мол, у вас нету?..»
— И все-таки хорошее тянется к хорошему, — слегка съерничал я, глядя на удаляющиеся огни Куликана.
Я взял собаку за холку, больно приподнял и ткнул мордой в окно вагона:
— Ди! Там Оля-я-я-а. — Собака сконфузилась. Ничего не понимает. Как и всякая умница, как система, хорошо обучаемая, она любит разгадывать ребусы, был бы разумный посыл. А тут… бред идиота.
Под утро поезд докатил до станции, где мне следует выйти.
Последние дни я не выпивал: не на что было. А одалживать перестали даже самые добренькие и верные соседки. И потом хотелось и с женой проститься нормально, проститься трезвым. Мало ли, как дальше жизнь повернется…
— Может, все еще наладится? — предположил я.
— А надо ли? — усомнилась жена. Я разволновался: ведь не к финальной же точке вел…
— Сеат, ты не знаешь, почему, по статистике, в России на одну путевую бабу в среднем приходится 0,44 путевого мужика, а? Вот я намедни встретил Костю-охотоведа. Недопеска встретил, был на Куликане такой чудило. Сам, как понимаешь, не подарок, друг Серега тоже кадр тот еще. Вон и Кольку-Буха возьми тоже, и погляди, сколь мужиков-сволочей по улице шарахается. Ужас! И все это на две славные женщины — тебя, Милю, ну еще задушевную Ольгу. Выходит, три.
— Ноль сорок четыре, говоришь? — задумавшись, Сеата теребит рукав халата свободной рукой. — Это ж где ты добыл такую информацию или нарыл эмпирическим путем? Да при таком раскладе, Гена, Россия-матушка процветала бы, англичане, немцы, америкосы ломились бы к нам за счастьем. А коли происходит с точностью до наоборот, значит, далеко все не так гладко. Ольга задушевная, говоришь, ну-ну… — цокнула языком Сеата. Я почуял, что допустил промашку. Пусть бы отрезал мне Серега язык, что ли? А как есть и пить?
Так простились. Мне бесконечно жаль. Но что есть жалость — когда в груди все сжалось?

Блатной

…На базе старательской артели приняли радушно — я тут на фиг никому не нужен. Председатель, оказалось, в отъезде, и я не ведаю, сделал ли он какие-либо распоряжения относительно меня. По некоторым признакам выходило — сделал. Однако в общаге какой-то мудрила из начальников уже в первый час на старании снял со стола выставленную мной за знакомство бутылку водки и убил ее о чугунный радиатор отопления, испортив испарениями промазученный воздух балка.
— Будете здесь чересчур активно знакомиться — репы начищу, — пообещал фраер нашей компашке, стихийно собравшейся у металлического столика со слоеной фанерной напрочь истертой доминошниками столешницей.
Мне сразу захотелось вывести борзого делаша во двор и урыть, как он урыл бутылку, я поднялся из-за стола, чтобы это сделать, но компаньоны меня удержали.
— Этот враз начи-истит, — уверили сообщники, бывалые старатели, когда гад убрался восвояси.
Суровые здешние начальники, отобрав паспорт и трудовую книжку, определили в гидромониторщики. А посему выдали черную фуфайку, сапоги на два размера больше и робу на вырост. Ди нервничает, поскольку помыкают нами на базе артели сплошь и рядом. То мы что-то аврально грузим-катаем, то заставляют мести территорию. Диана психует. Я и сам дергаюсь. Я ведь теперь старатель, какие, на хрен, метлы и скребки. Не там мы ищем золото, не там!
Ди чует беду раньше меня. Это проверено.
Все понятно: когда пятнадцать лет занимаешься одним делом, а затем вдруг делаешь крутой зигзаг, занервничаешь обязательно. Однако стоит ли добровольно устраивать себе такие встряски? Это мне только предстоит выяснить. Какую цену запросят? Будем посмотреть, как говорит брат Фаскудинова. Где он сейчас? Наверняка отбичевал свое на базе и теперь на участке артели толкает отвалом бульдозера жидкую вскрышу в марь. А свою крутую «косуху» оставил в балке на гвозде рядом с мазутной робой и напрочь истертым полотенцем.
«Ничего страшного, — успокаиваю и себя и Ди, — даже если от участка артели до ближайшей станции будет сто километров, мы их запросто прошагаем. Для нас это никакое не расстояние».
Так что, коли придется кому-то за дело сломать о голову черенок лопаты, из тайги мы выберемся в любом случае. Еще не могу дать себе отчет, зачем буду ломать о чью-то голову черенок лопаты, однако внутренне я подобрался, и мне по душе такого рода мобилизация. Совсем как в юности. «Вот что значит не попить недельку!» — радуюсь за себя. Ди трусит сбоку. С нею мне спокойней.
Меня даже охватило внутреннее волнение. Вспомнилось, как нас, вчерашних курсантов с острова Русского, выстиранных белее робы и выжатых, будто на центрифуге, встретили в экипаже подлодки. Мы представляли собой жалкое зрелище, но не утеряли самолюбия, в нас еще оставалась гордость. Это непросто — растоптать, если внутри тебя стержень из нержавейки, благодаря которому ты хоть и гнешься, да не ломаешься.

Дружба народов

Помнится, один тупой узбек взялся меня откормить. Словно барана к национальному празднику. Как старослужащий, он был «свободен» от работ и не знал, куда себя деть. Оттого его тыква переполнена светлыми планами свершить что-либо доброе, запоминающееся. Я как умел отбивался, просил не оказывать мне столько внимания. И вот в один из дней, как обычно, слегка похлебав в обед корабельных харчей, узбек взял и перелил молочную кашу мне в тарелку. С самого первого меценатского, чисто национального, знака внимания к моей персоне я, человек крайне брезгливый, просто перестал жрать и за неделю «шефства» осунулся и обозлился до крайней степени.
Если бы меня в то время спросили о дружбе народов, я не знаю, что ответил бы. То есть я ответил бы...
Какое-то время обдумывал, как бы южанина раз и навсегда отблагодарить. В тревоге взывал к другу, однако Серега ничего дельного не посоветовал. Следовало не просто отдать на заклание относительный покой и более-менее сносное прожитье в экипаже, но еще надо сделать так, чтобы другим моим одногодкам жить после такого акта стало, по крайней мере, не хуже. Ведь «годки» лютовали, и мы не знали покоя. Мы за них несли службу, убирали на боевых постах и в расположении. Считалось, через это прошли все, и мы ничем не лучше. На ночь, при попустительстве офицеров и сундуков, годки «бросали» нас под паёлы в машинном отделении. Если мы с Паскудой не были в бегах, конечно. Бросили бы еще куда, да ниже нет. Повторю странное для меня и тогда, и теперь: терпели, поскольку считалось, через это прошли все. Однако я свято верю в другое: коли человек прошел через нечто, то на следующем этапе жизни просто обязан прибавить хоть малость и умом. Про узбека я такого сказать не мог. Или, черт побери, у него был вообще не мозг, а некая высохшая закорючка. В любом случае иначе, как издевательством, его заботу о своей персоне я считать не мог.
На беду, мне самому мозг достался изобретательный, а потому думал я недолго. Во время очередной благотворительной акции узбека в ходе обеда я просто взял и перевернул бачок горячей молочной каши благодетелю на голову. И тут же обеими руками «дослал» дюралевый бачок до самых погон, как досылает снаряд в ствол затворный механизм корабельной автоматической пушки. И тогда человек прочувствовал. Все получилось в точности так, как я перед тем мысленно себе нарисовал.
Странно. Я не силен памятью на детали. И зачастую забываю, например, как звали человека. Сейчас ведь не помню, как звали того узбека, в каком он был звании и вообще, чего он, оторванный от кетменя на три года, свято верящий, будто без урюка мир с голодухи вымрет, делал на подлодке. Скорее всего, в меру сил исполнял роль баталера, ведал добром продсклада. Зато памятью ощущения я силен. У меня и сегодня печет между пальцами рук, когда вспоминаю о том случае. И превосходно помню запах той, сваренной на сгущенном молоке каши, помню, какой вязкости она была...
Все же зачастую недоставало мне прагматизма, способности просчитать последствия. Потому, кстати, и в шахматы играю неважно. Плохо просчитал, как выйду из ситуации, и в тот раз. Мало того, что мне досталось от «годков» того узбека, а потом и от его земляков, но мне еще пришлось отпахать месячишко на гарнизонной гауптвахте. А затем еще и в ссылке на стоящем в трехгодичном ремонте артиллерийском крейсере «Пожарский». Причем осудили меня не за то, что оставил военморов без каши, что вполне понятно, и даже не столько за членовредительство осудили, хотя в той голове было сложно что-либо повредить, а именно за то, что «дослал», «цинично и садистски удерживал посудину на голове военного моряка», в то время как тот, не умея освободиться, визжал да корчился от боли... Примерно такой была развернутая формулировка Мухина, когда на вечернем построении он зачитывал приказ командира о наказании. А уж сам-то, собака, как ломал нам ребра?!
За день меня собрали на губу. Это было трудно, ибо мы «добровольно передали годкам» новое вещевое довольствие и у меня не было даже приличной тельняхи, дабы прикрыть тело под рабочей формой. А «на кичу» требовалось отправлять одетым достойно высокому званию моряка-подводника.
А еще за прописку на гауптвахте от корабля полагалось дать начальнику кичи взятку. Ее боцман решил оформить в виде ящика хозяйственного мыла. И я нес тот ящик вместе с вещевым мешком, совсем как поэт Тарас Шевченко, в свое время взошедший на голгофу. К слову, тоже ведь за правду пострадал человек.
Я прекрасно помню свои ощущения, когда нес ту взятку по трапу и пирсу. Hа меня смотрели сотни глаз, и мне хотелось пусть не поплакать, но хоть чуточку, как прищемившему лапу волчонку, поскулить. Было чувство, будто все меня бросили. А я уже успел сродниться с этой огромной, в подпалинах ржавчины, железякой, старой, потрепанной в походах субмариной. «В тюрьму» меня провожал суетящийся, дерганый мичман, все время поторапливающий и психующий. А я нес ящик, одежку в вещмешке и, исподлобья вглядываясь в лица моряков, выстроившихся утром на пирсе у подлодок на подъем флага, без слов просил: пусть меня простят, мне всего-то восемнадцать. Они с любопытством глядели на меня, а мне было так больно, будто сослуживцы от души охаживали меня шпицрутенами. Позднее я стал относиться к подобным актам поражения в правах куда спокойнее.
Как человек, порой необъяснимо упертый, излишне часто полагающийся на интуицию да на изобретательный ум, претерпел я тогда вволю. Ведь, кроме прочего, нас с Фаскудиновым все время тянуло на авантюры, на побеги в гарнизонный городок, а затем и в город — когда мы встали на ремонт в док через Авачинскую бухту напротив Петропавловска.
Кстати, позже я пытал пропеченного узбека, за сколько же баранов купил он себе аттестат зрелости. Ведь в моряки тогда брали исключительно с полным средним образованием.
— Может, ты умыкнул аттестат? — приставал я к хорошо проваренному сослуживцу.
— Что ты! — замахал руками узбек. — Простым людям у нас это не можно.
Но однажды, хватив «Шипра» (считалось, старослужащим время от времени обязательно надо травиться одеколоном) и забалдев, он признался в следующем: аттестат зрелости вместе с сестренками честно отработал на бахче директора школы. А вот диплом учителя начальных классов, действительно, купил. За двенадцать баранов.
— Так я и думал, — признался я барану номер тринадцать.
Волосы его, между прочим, отросли нормально, однако потеряли прежний блеск, гущину и жесткость.
Оказалось, также, что выпестовали его в многодетной семье, где старшие ходили за младшими не по принуждению, а по убеждению, где не считалось зазорным отдать растущему братишке часть своей порции. С новым знанием про горемычного узбека ко мне пришло сожаление о драме во время обеда в кубрике и даже явилось нечто вроде охвостья от раскаяния и сопереживания. Однако загладить свою вину я так и не сумел. Пусть простит меня тот узбек сейчас и всегда.
Не знаю, вынес ли я для себя что-то из той истории, нет ли. А рассказал ее единственно затем, что она для меня типична, как ни горько об этом говорить. Сначала делаю, потом думаю.

Лыков

...На базу все еще прибывают припоздавшие к началу сезона старатели. Приехали широко известные в узких старательских кругах братья Лыковы. От Перми они месяц добирались на поезде, будто гужевым транспортом.
— Чо так долго ехали? — пытает их начальник участка, тот самый гад, что убил белоголовую. Кличка у него Блатной. Весьма подходит, скажу я вам. Росту он как Фаскудинов, хорошо скроен, плечи покатые, точно у врубелевского Пана, и морда столь же заросшая. Глазенки стреляющие, но глубоко посажены. Крепко смахивает еще и на приснопамятного российского экстрасенса Григория Распутина. В общем, Пан в ватной куртке и рубахе на выпуск а-ля Распутин, в просторных недорогих брюках, заправленных в кирзовые сапоги размера эдак сорок шестого. «Средставительный мушшина», сказала бы моя соседка по площадке, белошвейка на пенсии, явно истосковавшаяся по мужской грубой силе: чтобы обматерил, потаскал за волосы, засветил в глаз, а затем уж исполнил супружеский долг в жесткой форме. Слов нет, и впрямь представительный, приметный мужик.
— …Сам знаешь, Борисыч, — потея и волнуясь, оправдывается старший из братьев Лыковых, — какой беспредел чинят на чугунке мусора! Семь ден отсидели на вокзале в Свердловске, пять — в Новосибирске, три — в Омск…
— ...Четыре — в Иркутске, — перебил Лыкова Блатной.
— Нет, в Иркутске нынче не сидели, — не согласился взять на себя лишнего Лыков.
— За художественную самодеятельность опять сидели?
— А? — не понял старатель, оставивший свой слух в кабине бульдозера, на коем оттрубил два с лишком десятка лет.
— За Володю Высоцкого, Аркашу Северного, Володю Шандрикова опять сидели, спрашиваю? Песняки орали громче всех?! — съязвил Борисыч и вроде даже участливо ухмыльнулся во всю обросшую мхом мордяку. Мол, что с нашей милиции взять, народец мелкий, непродвинутый, не врубаются про настоящую культуру.
— Дык мы нынче вообще мирно ехали, — стал уточнять Лыков. — Говорю же, менты распоясались. Они будто нас ждут. А уж на рожу помнят, это точно, я проверял.
— За плохую пропаганду блатного песняка, май доработаешь за ноль-пять, —приговорил Лыкова мохнорылый. — Я твоего бульдога никому не отдал, а техника должна работать. Когда бульдог стоит — артели убыток. Знал, что припрешься. Да и куда ты денешься с подводной лодки! — совершенно жлобски заржал начальник, и черти заплясали в его темно-карих глазах.
«Hу и попа-ал...» — стал я носить в мозгу по содержанию новую для себя мысль.
— ...Думал, Блатной меня порвет, — признался бульдозерист, присев рядом на сетку кровати. — Честно говоря, от Иркутска я стал уже кумекать, а не свалить ли мне в какую другую артель, — рукавом рубахи смахивая пот со лба, проговорил заслуженный бич по фамилии Лыков.
— Ну и подался б в другую артель, если так боишься этого Блатного.
— Думаешь, там нет своего такого? К нашему как-то уже приноровились, знаем, чего от него ждать, а бульдозер — он везде бульдозер, — рассуждает старатель. — У Блатного, конечно, через слово «козлы» да «пидорасы», и нас ни в хрен не ставит, лютует… но дык притерпелись.
— ...Запоминай дорогу, — посоветовал Лыков, когда на вездеходе трудно и долго продирались по тайге до участка. Я его иронию понял и ответил, как думал:
— Осенью денег в рюкзак насыпят под завязку и сами вывезут.
— Ну-ну, — язвительно хохотнул прожженный бич.
— Если так уж невыносимо, то зачем ты едешь на старание? — спрашиваю.
— А куда еще? Да и по душе мне двенадцать через двенадцать. Отработал, пожрал, в баньку сходил, на горшок и в люлю. Рома-а-антика, — продолжил вводить меня в курс дела философ Лыков. — Чепок винно-водочный на краю полигона поставь, и меня б с того старания в города да сёлы и всемирный бабай, не то что Блатной не выгнал бы.
— Да что за чудо вселенское — этот ваш бабай?
— Наш бабай? Теперь он у нас с тобой общий, — стараясь перекричать гул дизеля, уточнил Лыков. — Да ничо, мужик путевый. Тертый калач. Строгий. Да тут по-другому и нельзя. Почему Блатной? А спросишь у него сам. Он тебе расскажет, — со значением проговорил старатель. И добавил: — Бают, он по малолетке сидел за убийство с расчленением. А потом еще и по-взрослому, на зоне душу загубил. Но, думаю, брешут. Сам, наверно, и придумал. А может, и не придумки все, — успокоил Лыков.
Мы с Ди трепетно ждем встречи с участком, словно бы это было не место, где нас ждала работа, а конкретный человек, да еще с крутым и непредсказуемым характером. Собственно, так оно и есть.
...На хрена нам еще один гидромониторщик, что они там себе на базе думают?! Блатной уже на участке, и таким образом, глядя куда-то сквозь меня, получается, поприветствовал. Ни здрасьте вам, ни руки подать. Ну и кадр!
Знакомство с участком оказалось недолгим. Тридцать человек, пять вагончиков для рядовых, вроде меня, рубленка для Блатного да хозпостройки. Вот и все. На следующий день нас с Ди и еще троих дебютантов направили на дальний полигон рубить зимовье. Командовать новобранцами поставили ветерана участка, опытного съемщика золота. До промывки еще далеко, однако занять людей нужно обязательно.
— У тебя флюс, что ли? — посочувствовал я соседу по койке в балке, поутру собираясь на работу.
— Какое там. У нас на всех один флюс. Двуногий, двурогий и придурошный. Блатной угостил!
— Вместо завтрака, что ли?
— Угу, — прикладывая одеколоновый компресс, отмахнулся молодой старатель.
— Беспредел! — делюсь мыслями с Ди, когда нас везут на дальний полигон. — Похоже, прав Лыков — не закрепиться нам здесь. Хоть битие и определяет сознание, но морда одна, и не постоять за ее здоровье никак не можно. Значит, точно придется топать по распадку до станции, ежели морду вздумают рихтовать.
Трое моих компаньонов по строительству зимовья тотчас, как только мы попадали на лавки в кузове «зилка», признались нашему старшему, что на старании не впервой. Золото мыли, срубы клали. Вплоть до жилых комплексов. И все из круглого леса. А один из них оказался еще и нешутейного разряда сварщиком.
— Как ты насчет плотницкой работы? — спросил его бригадир.
— Могу доски пилить, могу бревны хорохорить, — заверил мужичок иронично.
— А как насчет, лестницу сварганить? — в тон испрашивал его бригадир.
— Hе-е, лестницу не могу, долбежки много...
Бригадир, по старательской специальности съемщик золота, расставил нас по работам, но и сам зашустрил топором. Вместе с Ди работаем с удовольствием. Три с лишком месяца ожидания вызова в артель истомили.
На пару со съемщиком навалили сосен, распилили по размеру и принялись шкурить. От плотника не отстаем. Однако псюха суетится больше, будто понимая, что мы держим экзамен. Бригадир пару раз отлучился посмотреть, как трудятся другие его подопечные. Я не заметил, чтобы он мрачнел от увиденного. Но едва вечером мы приехали в поселок, поужинали и сходили в баньку, как двое из нашей бригады попали под молотки Блатного и с разбитыми мордами в ночь ушли по распадку. Еще с неделю у балка оставалось заметное пятно крови, знак той короткой разборки. Hо потом чьи-то нервы не выдержали, пятно присыпали землей, как хоронят любую, до срока живую плоть.
Я перестал уважать опыт нашего бригадира.
— В чем там было дело? — спросил, когда утром принялись вязать первый венец постройки.
— Рано нюх потеряли. Подумали, если рядом Блатного нет, так можно бревна шкурить лежа. А ты не переживай: все равно Блатной их шуганул бы. Он мне сам так сказал. У него нюх абсолютный: все-таки двадцать лет по тюрьмам. Вот увидишь, сегодня на станцию и третий уйдет — сварной.
— Но зачем по харе-то бить? — как знаток учения Антона Семеновича Макаренко, человека и парохода в мире педагогики, прошу уточнить.
— А это чтобы, когда пойдут по распадку, не передумали да не вернулись. Раз Блатной решил — уходят, значит, должны уйти. Кому здесь надо кого-то уговаривать? Да и некогда, металл пора давать. Думаешь, лучше будет, если Блатной «выпишет» их в июне, когда уже будет по полусотне трудаков? Так честнее, — продолжает рассуждать бригадир. Вместе катаем бревна для третьего венца. — Все решает Борисыч. Ты, наверно, конспектировал в вузе работу Ульянова «Лучше раньше, да лучше»? Тоже — про кадровую политику в артелях старателей. Не пришлись здесь ко двору, глядишь, пригодятся где-то во вшивенькой артельке. А подучатся — милости просим к нам, в старательский университет.
Каково же было мое удивление, когда по приезде в поселок вечером в столовой на самом деле не увидел сварного, накануне вместе с нами валившего лес. Hу и система, ну и молох!
— Это ты, старый дурень, сварщика на своем бульдоге переехал, что ли? — спрашиваю Лыкова.
— Не-а, — осклабился гнилыми зубами старатель, — я его закопал. Вернее, я бы его закопал, если б у меня бульдог был на ходу. Эту чуду мне прислали кое-чего подварить на кормильце. Я ему говорю: ты лезь под бульдога, пеки то да се. Ну он и полез. Надо сказать, не косоротил, как наши признанные академики. Баял ему про болезни бульдоговы, он и полез!
— Ну?! — занервничал я.
— Изините, сэр, гну, — снова осклабился Лыков. — Вылез чудак с-под бульдога и вещает на полном серьезе: мужики, я заварить-то заварю, но только как вы трактор этот на бок покладете, чобы варить удобно было? — густо брызнул слюной, а потом и вовсе зашелся в гомерическом хохоте Лыков.
— А чего тут смешного? — стал я злиться, понимая, что трагедия человека для старого бича — только повод похохмить над незадачливым товарищем.
— Дык кто б бульдога треклятого перевертал, когда в ем, душегубе, без малого шийсят тонн!
— Я про другое: Блатной еще одному харю начистил, а старперы рыгочут! Hе по-людски как-то!
— Да просто нравится мне здеся, — простосердечно признался Лыков. — Кстати, переселяйся к нам в балок, возле моей шконки аккурат свободная, после того сварного осталась. У тя на репе прописан техникум связи или уж, наверно, больше десятилетки. Опять же, руки у тя вон какие, лопату редко видют. Для дрочения не годные грабки, соскользать будут. Я приметливый, — издевательски, цинично подмигнув, шепотом сообщил мудрый Лыков. — А сезон длинный, будешь мне ботанику читать про жизню, про искусству. Сварной-то оказался сантехником, золотарь, в общем, более всего привык по подвалам трубы варить. То-то, думаю, от него дырявым унитазом прет...
— Спасибо, я уж как-нибудь с ребятами. Да и место, сам прикинь, проклятое. С него уже двое ушли по распадку.
— Баешь, будто девушка-корреспондентка из желтой газеты. Глупо и примитивно. Нынче, Генка, ты уж один в своем балке остался. Молодых бульдозеристов Блатной еще в обед шуганул. С их толку не будет.
...Молодые гураны из-под Читы, с коими я еще не успел нормально познакомиться, сидят в балке удрученные. Очевидно, они не первый час решают сложную задачу. И решение им не дается.
— Ну что, мужики, гляжу, у вас на мордах с утра добавилось. Лютует Блатной? — участливо расспрашиваю.
— Не то слово — «лютуэт», нах… — словно обрадованные, что есть человек, которому можно излиться, заговорили читинцы разом.
Странным образом, если Блатной отмечает кого-то своим вниманием, не сговариваясь, враз от приговоренных отворачивается весь народ участка. Словно бы были они прокаженные или чумные. Но, впрочем, такого в богатой событиями истории России немерено.
— …За что, нах? — недоумевает один. — Бульдозеры, нах, старые. Мне так за неделю, нах, пришлось дважды «бортову» менять, нах. А он, нах, мешат и мешат. Быстро, орет, нах, на вскрышу! И мешат, и мешат, нах. Кто так делат, нах? Я ему говорю: нах, дай, Борисыч, раз хорошо сделать, и тогда, нах, можно долго нормально работать. А он по роже без разговору! Как думашь, нах, бежать нам, нах, или, может, промывка пойдет и тогда, нах, легче станет?
— Вряд ли станет легче, ребята, — не получилось у меня хоть словом поддержать гуранов. Я набрал в грудь воздуха и выдохнул долго, качая головой, будто нервный больной, и не поднимая глаз на забайкальцев. Те в свою очередь неспешно рассуждают, и становится понятно, что решение принято без их участия и они в целом смирились.
— Мужики говорят, нах, что он может и в июле пнуть с участка, нах. Жалко будет, однако, трудаки, нах, — готов расплакаться молодой старатель.
А другой находится в особенно скверном состоянии. Обхватив голову мазутными и разбитыми в бесконечных ремонтах старого бульдозера руками, он раз за разом, словно испорченная пластинка, повторяет:
— Говорила мама: учись, сынок. Не слушал сынок маму. Говорила мама: учись, сынок... — И в этом запоздалом раскаянии безнадега, отчаяние и неизбывная душевная боль.
— …Да-а, говорила мне мама: иди, сынок, в гинекологи: и руки, вишь, в тепле, и всегда при манде! — Это Лыков-старший пришел звать меня к себе в балок, а заодно, услышав монолог молодого читинца, как мог утешил.
— Не берите в голову, хлопцы, — с высоты обретенного опыта вещает Лыков, — Блатной насмерть еще ни одного не зашиб. От его науки детей, конешно, рожать не сможете, но жить-то будете! Щас медицина далеко-о шагнула. Hынче тебе за гульдены не только новый хрен сладют, но даже бабы пластмассовые, говорят, рожают от таких хренов.
— Пошли, пошли, — в нетерпенье распорядился Лыков, сгреб под мышку матрас вместе с бельем и подушкой, мне оставалось взять майдан с барахлом. Коротко попрощавшись с ребятами, бреду от балка вслед за Лыковым. Диана потрусила рядом, ей я доверил нести в зубах пакет с обувью. Получилось нездорово. Выходит, я заодно вслед за Блатным и Лыковым лягнул молодых читинцев, мы всем участком, скопом сдали их.
— А при чем здесь пластмассовый хрен? — недоумевая, попытал я Лыкова, когда пробирались меж деревьев к его балку.
— Какой хрен? — так же недоуменно переспросил Лыков.
— Ты забыл, что пару минут назад говорил. Что ты хотел этим сказать? — остановившись, уставился я на бича.
— Да не говорил я ничего такого, — искренне подивился Лыков.
— Hу и народец тут подсобрался! — Это, пожалуй, все, что я мог сказать в роковую минуту. Мы отправились дальше.
— Сам, слышь, фигею, — пожал плечами и ухмыльнулся в усы Лыков. Надо ли говорить, что наутро читинцев на участке уже не было.
— Как-то все по-сволочному получается, — все еще переживая, помня про читинцев, резюмирую днем позже, когда укладываемся спать.
— А ты хотел, чтобы вместо сопляков-читинцев по распадку пошел мой брательник? — неприязненно бросил мне старший Лыков.
— А при чем твой брательник?
— А притом, — аки гад ползучий, зашипел в мою сторону Лыков, и в углу рта образовалась пена, — что у моего брательника на бульдоге движок клина дал! И ежели сегодня не эти сопляки, то, выходит, завтра брательник иди по распадку! А у него семья, двое пацанов. Сезон, считай, в разгаре, куда ему теперь ткнуться? Только в дохлую артельку, где наробишься до бабочек в глазах и ни хрена не получишь? А с гуранов путя все одно не будет, — заключил Лыков. — При че-е-ом брате-ельник ему, вишь! — недовольный, что пришлось объяснять едва знакомому человеку, Лыков скривился. — Так вот докладаю тебе, Связист, это я их Блатному сдал! — скорчил прожженный бич рожу, хмыкнул и, повернувшись на шконке, вскоре мерно и вполне мирно засопел, а потом и захрапел, перебивая меня с мысли на мысль. Похоже, ночка без сна гарантирована. «Почему Связист?»
Однако, побулькав, в какой-то момент даже зайдясь чудовищным храпом, Лыков на минуту проснулся и, повернувшись, прохрюкал, разлепив приопухшие, изморщиненные веки:
— Ну, давай, читай ботанику.
— Какая, на фиг, ботаника?! — Я зло отмахнулся.
— А ты не переживай, вас-то, мониторщиков, теперь осталось четыре штуки. В аккурат комплект. Это вчера вас было до хрена. Hо кое-кто провел разъяснительную работу... — стал Лыков прозрачно намекать, словно бы за великую услугу мне следовало бы немедля сорваться с места и сбегать в киоск за баллоном пива для благодетеля. — …Так что, считай, выжил. Это потом Блатной решит, кто из вас будет на приборе, а кто откатчиком. Полоскать пески начнем, да еще металл хорошо пойдет, может, Блатной вас и не будет часто «окучивать». У него год на год не приходится. Ну, разик-другой заедет по морде, чобы сопли не жували, и работай далее себе спокойно. Hе жисть — мечта! — Вновь Лыков скорчил рожу. Hа этот раз благостную, как философ-садист.
...Сруб зимовья мы со съемщиком выгнали споро, быстро. К обеду третьего дня уже сидим наверху и прикидываем, как распределить имеющиеся доски, чтобы и самим меньше корячиться, и крыша вышла приличная.
Вместе с обедом приехал Блатной. Он посмотрел, как идет вскрыша, что-то объяснил горному мастеру Беркову, затем они вместе пришли к нашей постройке. Начальник размашисто, ближе к физиономии Лыкова, пишет в воздухе, объясняя, как нам жить дальше. Видать, словарного ресурса чуток недостает. Я еще подумал: ну если он и Лыкову по морде заедет, значит, негодяй законченный, и тогда нечего настраивать себя удержаться в этом вертепе, лучше сразу валить по распадку.
Они подошли к срубу, и Блатной, заканчивая разговор, заметил:
— Ну, ты, Максимыч, сам смотри, у тебя уже давно все гузно в шрамах. Если я еще и тебе буду рассказывать, что да как, то мы ни хрена тут не накопытим. Сам объясняй мужикам: если не будем копытить… — Блатной изобразил замысловатую штуку у лица Лыкова, будто целился, да никак не мог попасть пальцем в глаз, и заключил: — …то лучше б нам сюда через всю державу не ехать!
Затем начальник переключился на других бульдозеристов и тоже довольно жестко внушил:
— Ты аппетит свой уйми, Степа, — стал начальник вколачивать гвоздь в младшего Лыкова, — тебе, чудаку, скоро пятьдесят, а ты до сих пор за смену по ведру масла доливаешь в двигатель. На тебя никакого гэсээма не напасешься.
— Дык, Борисыч… — скулит Лыков-младший, — …я ить после читинцев только сел на бульдога, когда еще в божеский вид его... Ему и имя — Дракон: огнем дышит, а прухи в ём нету.
— Какой там божеский вид! — взревел Блатной, — После смены останешься с напарником на «продленку», и за ночь чтобы оживили мне Дракона! — И Блатной, раскрыв лапу, показал бульдозеристу, чем он будет его рвать.
«Да-а, — подумалось мне, — что можно Лыкову-старшему... что позволено Юпитеру, то не проканает быку».
— Как тебе напарник? — спросил чуть погодя Блатной у съемщика.
— Ничего, с пивом пойдет, — ответил тот.
— Не понял! — воздел начальник сатанински лохматую бровь. — Бревны хорохорит?! И от долбежки не отказывается?! — скривил бабай свою, в нескольких местах рваную и абы как заштопанную харю. Получилась та еще гримаса.
Я представил себе, как Блатной объяснял еще пару дней тому назад лёжа «хорохорившему» бревна мужику, что больше не нуждается в его услугах. Или все было без слов, с ноты «ля» и зуботычины?
— Чем занимался раньше? — переключился Блатной на меня.
— Да так, всякой херней, — уклончиво и прохладно ответил я.
Очевидно, мой небойкий ответ начальнику не понравился. И он наехал, словно бульдозер:
— Мне нужен шнырь! Усек, братишка? Подумай! Но недолго…
— Да нет… — спешу ответить и ругаю себя за то, что перед Блатным мельчу и даже чуток суечусь, — меня ведь записали гидромониторщиком.
— Выходит, здорово разбираешься в дизелях? — смежил Блатной глубоко посаженные глазенки.
— Hе думаю, что там нечто непостижимое, работают ведь люди, — опять же чересчур спешу вернуть себе уверенность, остудив враз вскипевшее где-то внутри болотце адреналина.
Может, это мое дурацкое «нечто», слово-бич, его остановило, не знаю. Однако в этот раз начальник оставил меня в покое. Но я понял: на участке от его «внимания» никуда не денешься, и этого его внимания хватит на всех с лихом. И еще я сделал для себя маленькое открытие: с ним можно разговаривать. Экспансии ни под каким видом, ни явной, ни скрытой, он не приемлет. Тут он как железный мультяшный монстр, запрограммированный только на разрушение. Однако если его озадачить — посылом ли, словом нестандартным, — то, пожалуй, и можно будет общаться. Главное — держать дистанцию. Перед человеком, несущим в себе хоть какую-то энергию, кроме страха, он обязательно остановится. Хотя бы из любопытства. А забитого, зашуганного растопчет походя и не заметит, что сотворил. Да и отряд не заметит потери бойца. Это мы уже проходили.
— …Я нынче ночью выхожу на двор, — после плотного обеда, прислонясь к стене свежесрубленного зимовья, закуривая, принялся делиться благостным настроем старший бич на полигоне по прозвищу Лыков. — И гляжу, что-то такое на небе красное. И не луна, и не звезда! Луна вон где нарождается, совсем в другом угле неба. А это красное такое, как пачка «Примы»...
— Это тебе баба, однако, приснилась, и ты решил выйти изменить ей — с Дунькой Кулаковой, порукоблудить то бишь. Hо нельзя же так организм перегружать, ажно до красноты в глазах! — перебил астрономическую сентенцию Лыкова один из вольных слушателей, бульдозерист, чей позывной Рубероид.
— Кроме шуток, красное было, — отчего-то уже ко мне обратился Максимыч.
— Может, это Меркурий был — ближняя к Солнцу планета? — пытаюсь наморщить лоб. — Небольшая такая планетка, меньше Земли. Или… красноватым светится — из-за цвета пустынь — еще и Марс.
— Я про то и баю, Генка: он самый — Марс! — в нетерпенье заерзал у стены Максимыч. — Он самый.
— Кстати, как там у нас нынче с обеда насчет жизни на Марсе? — встрял по новой Рубероид.
— Хреново, Володя. Вроде пока никаких признаков. Там очень уж тонкий слой атмосферы — только углекислый газ. Да и шибко холодно, словом, вскрышу полигона вести сложно, разве клыковать все подряд… — не без напряжения копаюсь в том немногом, что еще осталось в голове.
— После тебя, Володя, поутру тоже как на Марсе — один углекислый газ да азот, — воспрял Лыков с моей поддержкой. — Вот и давеча вышел на улицу дохнуть воздуху, а вернулся — и никак пронюхаться не могу. Так и не уснул до утра. Ну нельзя же столько на ночь жрать, Володя! — адресовал Лыков свое воззвание Рубероиду. — Ты всех нас легочными инвалидами сделаешь, — продолжал ветеран трунить над Владимиром. — Я еще думаю: чего это собака вздыхает, не спит? А это, оказывается, она прислушивается, как Рубероид звонко воздух портит. Небось, в культурной семье росла, не привыкла животина к таким-то эпидерсиям. А мы ничо: уже который год с Володькой балок делим, и ни молока нам Блатной за вредность, ни надбавки к зарплате...
— Как живется вам в тайге, женщина? И не пора ли уже нам за нанесенные обиды порвать Рубероида? — потрепав доедающую мясные объедки Ди за холку, поинтересовался Лыков.
— Она у меня подруга такая, что и сама может харчей накопытить, — с удовольствием ввернул я новое для себя слово «копытить».
— Оно, вишь, Гендяй, Дианка твоя за сезон на жирном артельском харче отвыкнет добывать, а в зиму останется, и съедят ее сторожа.
— Не съедят. Потому что не останется. Руку за нее отдам, не задумываясь. Похоже, она — всё, что у меня осталось.
— Эк, парень, тебя угораздило да пробрало… — съерничал Рубероид. — Кстати, как насчет Белки и Стрелки, что еще вместе с Гагариным в космос летали? Они щас, наверно, заслуженные пенсионеры, коли живы? А еще говорили, будто их к Героям Советского Союза представляли. Да Hикита сказал: не туда старатели Лыковы золотье, мол, копытят, чтоб четырехногим героям навешивать. Тута двуногих собак хватает, заводы не успевают награды клепать…
— Белка со Стрелкой вроде по сию пору летают, — встрял младший Лыков.
— Да ты что?! — вскинулся Рубероид. — При Эсэсэре такого б не допустили. Это нынче русские по миру блудят да бедуют, и хоть бы один чинуша кинулся выручать. Американцы за своего, хоть даже и не за человека, а за негра, флоты в океанах развертают!..
— Собакам собачье... — крякнул Лыков. — Нехай, Володя, они летают, а нам мачмалу толкать надо, — поставил точку в дебатах Максимыч, оставшийся на полигоне за старшего.
Я спросил разрешения у съемщика и, пройдя сотню метров за мужиками, оказался на полигоне. Бульдозеры, особенно маленькие, обзываемые шушлайками, такие как у Степы Лыкова и Рубероида, пуская длинный и густой дым, упираются, выталкивая в марь полужидкую массу, называемую мачмалой. Иначе говоря, торфа. Тяжелый бульдозер «Камацу» Лыкова-старшего подхватывает растекающуюся массу от «маленьких» и вместе со своей мачмалой толкает наверх. Потом врозь они вернулись вниз, уронили тяжелые отвалы на грунт и, взяв очередные кубы, вновь пошли вверх.
Каким же бесконечно длинным должен казаться сезон, подумалось мне, если весь смысл жизни в этот период замыкается в узкое, короткое и жесткое: «Толкать во что бы то ни стало, толкать! И не дай Бог сломаться и попасть под каток Блатного». И какой длинной — жизнь!
— Володька Рубероид — мой односельчанин… — видя, как пробрало новичка действо на полигоне, заговорил бригадир. — Я про него знаю лучше, чем про других. Когда в отпуске его возьмет тоска, просится у председателя колхоза поработать на ферме. Лишь бы рычаги подергать! Открылся мне однажды: ночью приснилось, будто забыл, какому рычагу какое назначение. Подхватился и в холодном поту прибежал на ферму. Только тогда успокоился, когда почувствовал — помнит. И на ферме тоже мается. Раз в своих литерах почистит, два почистит... Несчастные коровы еще и накласть на доски не успели, ходят голодные и тощие, как лоси. Только прилягут, чтоб меньше, значит, энергии тратить, оттянуть кончину, глядь, Рубероид на бульдоге летит — опять чистить! Да Володя и сам говорит: коровы через его ответственность и старание на гражданке начинают матюгаться человечьим голосом. Мужики, что по рыштакам говно обязаны толкать, совращают: пойдем-де, Волоха, выпьем за твой счет да поп…дим. Нет, Вовка на бутылек им кинет, а сам по коробке и — в литера! Животина чистой только и бывает, что при нем. А потом восемь месяцев по пузо в жиже стоит. Мы с Рубой зовем мужиков: давай в артель — похлопочем перед предом за вас, поедемте, мол, нищету побеждать вместе! Hе хотят. Это же, говорят, надо хоть иногда бабу потоптать, да и по двенадцать часов в сутки робить не в жилу! А Рубероид — тот, наоборот, по восемь не умеет. Уже не хочет.
Споря с бригадиром о том, как стелить рубероид, так раздухарились, что даже Ди заволновалась и принялась старшого облаивать. Я прикрикнул на псюху и приказал пойти поохотиться.
— Да, Гена, скажи ей пару рябцов принести или фазана. Попросим повариху завтра на обед зажарить, — подначил бригадир.
— Ди, сбегай, моя умница, в тайгу, принеси дяде косача. Фазанов не бери, только косачей!
Ди неспешно, бесконечно уважая себя, побрела по негустому сосняку, и вскоре ее не стало видно.
К приезду машины со сменой бульдозеристов Ди вернулась и кротко положила перед входом в зимовье тетерева. Упав на живот и уложив голову на сложенные лапы, стала лениво наблюдать за происходящим на полигоне. Похоже, за косачом набегалась вволю и устала. Да и несла добычу издалека: птица вид имеет сильно захватанный.
— Hу, Ди-и… — принялся я нарочито журить собаку. — Извинись перед дядей: надо с добычей поаккуратней, что ли. Ты ведь всегда была редкостная умница!
Не меняя позы, Диана отвернула мордаху, как бы говоря: вечно ты со своими дурацкими придирками, невыносимый зануда.
Лишне говорить, что Ди на участке зауважали. Немного от ее славы досталось и мне. Все правильно: это я при ней, а не наоборот. И только съемщик все переспрашивал:
— Hо, может, она подранка какого подобрала?
— Но ты же зубы о дробины не ломал, когда курятину ел, — рассуждаю.
— Hеужели она может на заказ: хочешь — фазан, хочешь — косач?
— В этих краях фазаны не водятся. В остальном нет проблем, способная девушка, — слегка приоткрыл я завесу не такой уж большой тайны.
Hо другую тайну я съемщику не выдал. Только мы с Ди знаем, что никакого особенного тренажа с моей стороны нет. Все ее таланты от родителей.

Диана

…Однажды, восемь лет назад, сидел я, неприкаянный, со своей видеокамерой на самой удаленной лесоразработке и никак не мог выбраться на нижний склад в ближайший поселок, расположенный от лесосеки в полудне хода на груженой машине. Уже давно был отснят материал, уже все говорено-переговорено, и я изрядно всем надоел. Но транспорта не было. И вот, от безделия, что ли, стал я наблюдать за приметной семейкой собак. Поселилась семья — двое взрослых и пятеро щенят примерно трех месяцев от роду — под столовой, слепленной на сваях. Щенята ночевали и кормились тут же. Но кормились они только вечером, поскольку рано поутру, задолго до завтрака, мамка уводила ребятню в тайгу. Щенки неспешно ковыляли следом, попутно обнюхивая всякую былинку. Целый час можно было наблюдать, как стайка медленно поднимается за матерью в сопку. Кто-то отставал, однако шанс нагнать мамка давала каждому. Пока ожидали отставшего, самые шустрые, следующие за нею без проблем, задавали мамке изрядную трепку. Ей, уставшей за месяцы, пока носила, а потом кормила и ходила за потомством, все это заметно надоело, однако мамаша стоически терпела. Затем семейка исчезала за сопкой. И аккурат в это время солнце выползало из-за горба сопки, будто стайка спугнула его. Мне неизвестно, как и чему учила мать свое потомство, что они там ели: может, молодняк был в состоянии изловить мелкую живность самостоятельно или же мать делилась своей добычей.
Только около полудня она появлялась у столовой и падала рядом с безучастным к ее хлопотам папашей. Она была, скорее всего, из лаек, однако вряд ли кто-либо озадачивал себя загадкой роста и содержания древа ее генеалогии. Зато в папаше вполне угадывался волк. Хищника в нем было не меньше, чем души горца в настоящем вине с Кавказа, а потому непонятно, как такой экземпляр прижился у лесозаготовителей. Может, все она — сука-любовь?
Ближе к ужину стайка молодняка появлялась с той стороны сопки, откуда в семь утра выпрыгивало испуганное солнце. Но в какой-то из дней один щенок не захотел на обратном пути карабкаться в гору, он где-то заметно и значительно срезал путь и притащился чуть раньше. За ним увязался еще один. И мальцы, как водится, задали матери трепку: «Бросила, шлындра этакая!» Назавтра за лидером последовали и другие: банда добралась домой значительно раньше обычного.
Щенки были, что называется, совсем не ручные. Я не видел, чтобы кто-то их тетешкал, баловался с ними. Ближе десяти шагов к себе человека они не подпускали. И, случись, на иного подвыпившего лесоруба нисходила благость, вдруг хотелось поиграть, мальцы моментально скрывались в пространстве между сваями под столовой. И возвращались на открытое место только уверенные, что угрозы нет.
Уже пришли на участок лесовозы, и заждавшиеся работяги в охотку быстро загрузили их. А я не мог позволить себе уехать без «того» щенка. Я спросил у мужиков, можно ли взять себе одного. Никто не противился и даже не требовал отступного. Безхозные, одним словом.
Я дождался, когда мамка придет из очередного похода и упадет под бок «хозяину», и вышел навстречу щенкам. Немало пришлось проваляться в засаде, однако я дождался. Первый, он и теперь был первый. Причем смышленый старался действовать в точности как мамка. Позволял стайке догнать себя и вновь уходил вперед. Он не был крупнее других. Крупный угадывался в другом, зато этот был сообразительнее. Идя навстречу стайке, переходя ручей по доске, я неосторожно подломил одну из двух тесин, составлявших мостик. Дойдя до порушенного мной сооружения, малой остановился, стал что-то соображать. Попытался идти по заломанной доске, однако, почуяв неладное, вовремя сумел изменить решение. Когда стайка перебралась через ручей, я пустился в погоню. Ближние, последние, меня не интересовали, хотя наверняка каждый из них стал хорошей «рабочей» псюхой кому-то на радость (если не съели), но меня интересовал первый. За мостком, посчитав свою задачу по проводке братьев и сестер выполненной, смышленый во весь опор бросился к мамке в поселок. Мне составило огромных трудов нагнать беглеца. Если бы это было утром, и он был свежее, то, пожалуй, только б я его и видел. Но тут у меня больше шансов. В главных было огромное желание обладать этим умником. Это оказалась умница. Ди.
Мало было овладеть щенком. Куда сложнее оказалось убраться с ним из поселка. Лесовоз, на коем я уезжал, подвергся жесткой осаде со стороны родителей Ди. Машина медленно покатила по дороге, но собаки и не думали сдаваться. Они долго преследовали нас. Мать подотстала, и зверь без голоса, волк, время от времени поглядывая на меня, преследовал машину на махах один. Дабы не попасть под колеса машины, он проскочил стороной ерники, потом заросли высокого кедрового стланика, бежал еще и еще, должно, надеясь, что передумаю сделать непоправимое... Я запомнил его глаза на всю жизнь.
Через восемь лет я увидел эти глаза вновь. Работая на крыше зимовья и делая несложную работу автоматически, я поймал себя на том, что мозг зацепило что-то в связи с Блатным. Я не сумел сразу же сообразить, в связи с чем. Но вечером, после ужина и бани, когда отдыхающей сменой смотрели в столовой кино по видику, понял: в столовку вошел Блатной, и я вспомнил, когда и где видел эти глаза!

Кирпичный завод

Если старание для меня — это есть некое лечение по собственному рецепту, то лечение под патронажем терапевта с наклонностями хирурга по прозвищу Блатной показано не всякому. Не уверен, что молодой сварщик (позывной Чугунок) искал на старании излечения по чужому рецепту, поскольку в итоге, жестко навязанное, оно дорого стало его здоровью. Да и супруге Чугунка, поварихе участка, тоже.
Теперь на участке «лишних» не осталось, поэтому Чугунку приходится терпеть и за всю Читу, и за Пермь, и за Полесье, и за Украину. Впрочем, бестолковый молодой сварщик выработал собственную тактику, придерживается её и как-то с ситуацией справляется.
Получив от Блатного очередную зуботычину, будто подрубленный одним уверенным движением руки, он тотчас роняет тело наземь, закрывает голову сварной маской и поскуливает, подобрав ноги к животу. При этом у Блатного своя тактика. Взбешенный, он пару раз охаживает лежачего носком кирзового сапога, а потом зло сплевывает. Мол, жаль, толком не поговорили.
— Не понимаю!.. — всякий раз, глядя исподлобья и как бы взывая к нечаянным свидетелям жестокого воспитания, восклицает Блатной. — Как так можно не любить профессию, как так надо умудриться сухими свежими электродами проварить трубу, чтобы она ссала, будто престарелая мама на унитазе?! Какого золота мы с такими чудаками намоем?!
В ночную смену Чугунок так наваял на ремонте, что бульдозеристу за ночь дважды пришлось тащиться с полигона в поселок и обратно! И теперь мужики шарахаются от незадачливого сварного, словно от носителя страшной болезни неизвестной природы. Незавидная у старателя репутация!
Между тем Чугунок всякий раз после воспитания умеет удивительным образом стряхнуть с себя моральные следы экзекуции и в целом кажется человечком, вполне жизнью довольным.
— А чего ему не быть довольным? — рассуждает в балке перед отбоем Лыков. — Ты после смены да баньки не знаешь, куда приладить свое мужское хотение, а этот тип в балке от порога скок на Надьку — и вот оно, счастьюшко, почитай, на рабочем месте. А после, весь такой здоровенький, отбился и спит без страшных снов. Я бы так круглый год старался, пусть мне хоть ползарплаты платют и самовар через день чистют! Володьк, — толкает Максимыч засыпающего Рубероида, — ты бы отдал десять трудаков за ночь с бабой, у какой сиськи вроде Hадькиных? — Старый показал, будто он «их», гипотетические сиськи, прикинул на вес и поигрывает ими.
— Я лучше корову дома отхарю, а гроши пропью со скотниками.
— Какой же ты, Володя, стал неинтересный, — подначивает ветеран товарища. — А помнишь, как мы вместе ходили к бабам на кирпичный? Тебе там прямо удержу не было! Думаю, тогда ты мог бы и с тремя. Что старость с людями делает, — принялся делано стенать Лыков.
— Неужели здесь, в тайге, недалеко кирпичный завод? — с сомнением переспрашиваю. — И что бабы там делают?
— Известно что, кирпичи из огня тягают! Представляешь: стоит такая бабень в печи, верхонки дымятся, от жару вся разопрела, шальной, прямо-таки уголовный, вырез у платья, декольте называется, а по сиське от така крупнюща капля стекат...— закатил глаза Максимыч. — Лифа нету, и она, капля, покатилась, покатилась, покатилася вниз по животу и промежности. А баба...
— …Капля?! — в волнении перебиваю я.
— Нет, баба… — возвращает слушателей к исходному Максимыч. — Бабца у печи свободной рукой задирает подол, чтобы промакнуть потный розовый лоб, расчудесные налитые бедра оголяются. А бе-едра, а станок какой!.. А в это время с вышки солдатик упал вниз — и без сознания. Засмотрелся, морда вертухайская краснопогонная, стало быть. И тут...
— И тут Рубероид, Максимыч да я, все в замурзаных фуфайках, хватаем ее, ставим в позу ответственности перед мужской половиной человечества — и ка-а-ак...
— ...влупили! — оптимистически подхватывает Рубероид, подыгрывая соседу по балку. Но потом успокаивает меня:
— Да не слушай ты его, брешет, как Троцкий. А то он сам за смену не насношался, че ли? У него ж после смены за ужином силов нету суп поперчить. Импотент нечерноземный…
Когда ввечеру колыхнули тему женщин, считай, ночь не спать. Поэтому наутро в столовую явились, словно после бурной ночи на кирпичном, где никому не было отказа и любые прихоти изобретательных любовников удовлеворялись. Это тотчас отметил главный хохмила участка горный мастер Берков.
— Максимыч, не иначе тебе новенький до утра ботанику читал! — съязвил горняк. — Про то, небось, как на гражданке с бабами отношения выстраивал?.. А ты откушай, Максимыч, супчику. Вкусный. А запа-а-ах! Запах влагалищный. Очень рекомендую: помогает от потенции. Съел тарелочку — и никакой тебе потенции! — заверил дока Берков, слегка косясь на амбразуру, из коей поглядывала за движением по столовой повариха Надежда.
…Однажды Чугунок подошел ко мне и пожаловался на Блатного. Может, искал общения? Или присматривался, нет ли какого скрытого резерва поддержки. Что ему посоветовать? А, впрочем, посоветовал, так, шутя, совсем незлобиво. Когда Блатной примется чистить самовар, говорю, оббей обмазку с электрода, пару раз ударь молотком по пруту, чтобы заострить, и — в глаз. Hаверняка, это будет самый счастливый день в твоей жизни! А одноглазого его потом даже ты сможешь месить, когда и сколь захочешь: главное, зайти для выдачи плюхи со стороны стеклянного протеза. Или накостри ведро с дизельным маслом, подкарауль да вылей на башку. Вот покувыркается!
Посоветовал от чистого сердца. Сам бы так и сделал. Но странно: после этого Блатной стал глядеть на меня как-то по-новому. Видать, доложили. Но кто? Ведь совет Чугунку давал наедине. Словом, к невезучему парню охладел. Рядом с убожеством и сам станешь убогим.
Я вдруг вспомнил в деталях, в запахах, как Блатной, растопырив пальцы большущей своей ладони и сделав характерный жест, «настоятельно порекомендовал»: «Копытить надо!» Бесспорно, натура демоническая. Однако же и не рядовая. Кормчий. Учитель. Сэнсэй. Сколько он всем нам еще преподаст!?

«Драматург»

На участке в звезду Блатного верят. Однако утром сеанс связи с базой начинается с давления на него руководителей артели.
— …Ради чего я начну промывку песков сегодня, если у меня запаса вскрыши нет?! — отбивается Блатной. — Задела, мать вашу, говорю, нет! Промыть недолго, надо вскрыть, обеспечить фронт работ на весь сезон! — орет начальник в трубку. — Выдам я тебе килограммы, потерпи! Из года в год даю, а у вас как май, так почемуха с почесухой в одном и том же месте!..
— Задолбали, малахольные! — бросив микрофон, начальник обращается к моему напарнику Захарчуку, но и ко всем другим тоже: — Ну, скажи, Серко, было такое, чтобы мы с тобой не дали план?.. То-то и оно, шо николы нэ було, — упредил Блатной ответ Захарчука. — Я преду и говорю: прополоскать пески, ваш бродь, мы всегда успеем, было бы что полоскать! Ладно, Серега, бери кодлу мониторщиков, и чтобы за пять дней сроднились с дизелем и, главное, с приводом. Да определись, кто с тобой в смену пойдет. Выбери такого дурака, чтоб потом самому не плакать и мне человека по распадку не отправлять. Лишних нету! А то некоторые тут говорят, мол, насос вовсе и не насос, а это, не к ночи будь помянуто, «нечто». — Смерив меня волчьими глазами, Блатной словно бы просверлил и оставил дымить у меня во лбу рваную, пахнущую пригоревшей плотью дырку. Голове стало жарко. Надо же, какой паскудный тип. А память?!
Сбегал в балок, достал со дна рюкзака записную книжку и карандаш. Мы отправляемся на сдачу зачета. Профессор гидромониторных наук Захарчук командует. Мы, студенты-первачи, быстренько устанавливаем насосную станцию для откачки воды из отработанного в минувшем году карьера.
Наверно, бульдозеристы привыкли к жестам хохла и, подчинившись жестикуляции, скоренько установили прибор. Оттого нам, троим, показалось: ничего в той науке сложного нет, зачет получим легко.
А потом Захар стал учить нас дергать привод дизеля.
Декомпрессия у двигателя сумасшедшая, и первому студенту сразу отшибло руку. Скрючившись, подвывая, тот уполз в маленький дощатый сарайчик на санях. Мониторка, называется.
— Берите за ноги и подальше с полигону оту падлу! — озлился хохол. — Я ж ему казав, хорони руки! Ото так на откачке и помрэ! — радостно сообщил Серега первой жертве учебной сессии. Стало понятно: этому гарному хлопцу до колик в селезенке нравится наблюдать за мучениями подопечных. Это чтобы мы отныне и до веку уважали прочно освоенную дубоватым и упертым хохлом специальность. Чтобы память о ней осталась в нас навсегда. В рваных ранах, рубцах, синяках, ссадинах и иных метинах на теле. А коли шибко свезет, посчастливится — в переломанных костях и разбитых головах.
Пришла моя очередь: куда деваться, принялся дергать привод. Делаю это с особым остервенением, и Захарчуку приходится успокаивать.
— Дурна башка рукам покоя нэ дае, — заключил учитель, когда мой первый бросок на приступ скалы науки закончился без результата. — Йды, утрысь! Надо ж було в карбюратор подсосать бензину, дурко, — дружески сообщил хохол.
— А откуда мне знать?! — вспылил я. — Ты «бугор», вот и подсказывай, где отсасывать!
— Пого-одь, говорю, отлезь пока, — временно отстранил меня Захарчук.
Третий студент более-менее нормально справился с задачей. У него уже был кой-какой суррогат нашего с «убитым» опыта, и дизель завелся. Однако насос качать воду отказался, и профессор приказал дизель заглушить. Ушла вода. После экспресс-анализа, завершившегося ободряющим «ото шоб таких уёбков бильше нэ рожалы дуры-бабы, бо Расее не сдюжить у борьбе с империализьмом», Серега скомандовал: «Залывай!», и потом, разобравшись цепью, мы «учетырёх» принялись ведрами заливать в насос на вид вполне чистую, отстоявшуюся за осень и весну воду.
— Ладно, мне все это осточертело, — заявил я. — Шоб я сдох, если щас не заведу и монстр не будет качать как положено! Падла!
Моя нешуточная экспрессия произвела на Серегу впечатление, он посторонился, чтоб я, раздухарившись, не оторвал чего, нанеся непоправимый урон Украине в его лице.
Действительно, со второго раза на всхлипе «б…дь!» все получилось, как нельзя лучше. Hасос побултыхал колесом, чуть подумал чугунными мозгами и принялся выбрасывать из трубы воду.
Мне определенно осточертели и неприкрытое издевательство Захарчука, и борьба за место его напарника. Словно бы решалось, в каком порядке будет совершен акт группового насилия над заведомо болезной подругой. Да какая разница, господа, триппера хватит на всех! Даже и понимая это, не сдаюсь. На заклание иду намеренно, поскольку очевидно, что на откачке могу славно отдохнуть хоть два сезона кряду, а вот на промывочном приборе рискую столько дел накопытить, что Блатной и копыта, и самою головенку оторвет. Однако мне не хочется отработать сезон откатчиком воды. Я приехал сюда участвовать в главных действиях, давать державе золото, металл, рыжье, золотье — как угодно обзови. Поэтому, когда Серега дал команду заглушить дизель и передал управление другому студенту, присев поодаль, на свежую память я аккуратненько занес полученные знания в записную книжку. «Ручку привода дергай с усилием, но плавно! Помни: может уе…ать, аж искры из глаз посыплются. Перед тем как начать крутить гребаную ручку привода, проверь, есть ли вода в «улитке» насоса. Не забывай плеснуть в харю карбюратору стартера немного бензинчика. Эту капризную дрянь до начала работы хохол приучил умываться. Не забывай проверять, поступает ли от емкости к дизелю соляра. Не забывай подтягивать болты на переходе от насоса в трубу, иначе насос «сбросит», хлебнув воздуха, перестанет качать. И последнее на сегодня: в конце сезона обязательно припомни хохлу все его подлянки при твоем обучении. Теперь совсем последнее: обязательно поставь профессору пузырь. За науку».
Я убрал блокнот и стал наблюдать за суетой у насоса. В это время Захарчук оставил студентов и посмотрел на меня так, будто я не пометки делал в книжке, а присел в людном месте отправлять суточную естественную надобность.
— Кому стучышь? — кивнул мучитель на записную книжку.
— Да так, стихи пишу, — смутившись, я все же ответил язвительно. Он побачил, яки я пишу стихи, и спросил:
— В тебе шо, памьяти нэма, интеллигент шелудивый?
— Памьять е, и вполне гарна, — с издевкой же заметил я. — Однако оно лучшей будэ, як е куда побачить.
— Тю-ю, дак ты коррэспондэнт чи ще хужей — драматурх?!
— А с каких пор драматурги вдруг стали ще хужей? — попросил я уточнить. И добавил: — Хужей коррэспондэнтов тильки откатчики.
Однако Захар погнал меня к прибору, приказал еще пару раз завести дизель, и тугая мощная струя каждый раз неизменно ударяла из трубы.
— Пийдэмо, кащик невмэрущий, пока жизни нэ лышивсь, — скомандовал Захарчук убитому ручкой привода субтильному старателю-стажеру. И тройка направилась в сторону поселка.
— Насос вырубать?! — силясь перекричать дизель, спросил я.
— Нихай робить. Обед привэзуть, пийдешь исты. Потом взад. Качать от утой отмэтки, — кивнул бугор на палку, оставленную им на урезе воды, — и до вэчера.
— Ты хоть расскажи, как, например, ремень заменить на вентиляторе дизеля, если лопнет. Где его взять, наконец? — Я достал записную книжку и изготовился записывать. —…Или там соляра закончится, куда бежать? — продолжал я суетиться и паниковать.
— Соляра е. Хватэ качать до китайской паски, — успокоил Захарчук. — Другэ всэ у мониторки. И нэ майся, Блатной поки не вбье. Попросю його пийдождать, — ответил чертов хохол. И ушел, оставив меня бороться с собственным страхом.
Насос качает ровно, и до обеда в «ванне» воды убыло примерно на пяток сантиметров. Хохол, словно квочка, увел своих птенцов, а я, разомлев на солнце от безделья, стал прикидывать, что же по-украински может означать «кащик нэвмэрущий». Так он обозвал щупленького мониторщика, павшего жертвой учения.
— …Ты чего, жрать не собираешься?! — спросил Степа Лыков, проезжая мимо на «Драконе» с наброшенным на форкоп длинным тросом. Он едет выручать безнадежно утонувший в мачмале бульдозер. Бульдозерист с «утопленника» сидит рядом, и одна нога его, свиснув вниз, качается. Ее цепляют «гуски» Степиного бульдозера. Настроение у хохла неважнецкое.
— Что-то не хочется, — честно признался я.
— Нехрен еба клопать, жрать надо! — настоятельно порекомендовал Степа, добрейшая душа.
— Степа, что такое кащик невмерущий? — стараясь перекричать двигатель бульдозера, спросил я.
— Это вон у хохла спроси, — кивнул на соседа Степан.
— Цэ Кащей Бессмертный! — гаркнул тот. — А ты думав, що борщ чи варэники? —прищурил знаток мовы глазенки.
— Хорошо-то как тут, Степа, куда ни плюнь — обязательно в хохла попадешь! — заметил я.
Лыков пожал плечами и спорить не стал, чего уж, а отправился дальше месить гусками бульдозера торфяную массу.
Мне хорошо видно, как Степа бьется, вызволяя бульдозер хохла из болотины. В какой-то момент, казалось, ничего не выйдет. Разве попытаться выдернуть утопленника тяжелым бульдозером да длинным тросом. Другие варианты не просматривались. Стоя поодаль, сопереживаю, понимая, чем все может закончиться. Но бабая на полигоне, слава богу, нет.
— …Как этот чудак на букву мэ туда залез?! — простонал за моей спиной никто иной, как Блатной. Я повернулся. Физиономия начальника искажена гримасой прямо-таки дьявольской злобы.
— Иди-ка, скажи Степе, чтобы тянул не туда, куда щас карячит, а градусов на тридцать правее. Там гускам хоть за что-то есть зацепиться, там под мачмалой прошлогодний отмытый галечник, там плотно.
Я понесся выполнять приказ. Минут через десять Лыкову удалось-таки вызволить бульдозер хохла из плена мачмалы. Их бульдозеры с забитыми грязью ходовыми подползли к мониторке, и Блатной, все это время, наблюдавший за действом с холма промытых год назад песков, остановил их.
— Я тебе говорил вытаскивать это уёбище?! — взревел начальник на Степана, будто раненый лось. — Дергай на полигон, куда я тебя поставил!
С хохлом Блатной разобрался еще круче. Не успел тот соскочить с гусеницы на галечник, как последовал резкий короткий удар в подбородок, и хохол безвольно завалился навзничь.
— Или я тебе не казав, хохол, не лезть туда? — пнув в подреберье лежащего бульдозериста, злобно стонет Блатной. — Бортовая, говоришь, полна воды да мачмалы! А чего ж там не быть мачмале, если тебя в дерьмо так и тянет! — внушает начальник участка лежащему на земле бульдозеристу. Тот лежа крутится на галечнике, поскольку отчаянно не хочет подставиться так, чтобы получить от Блатного сапогом в подреберье во второй раз, а желание начальника читается. — Сейчас же бери трос и тащи его на полигон, мужикам он понадобится! — разочарованно всхлипывает Борисыч. — Становись здесь, на сухом, и раскидывай «бортовую»! Ты в жиже торчал за сто метров, а мне было слышно, что в бортовой зубьев на «малышках» и «двойняшках» совсем не осталось, дегенерат! — С начальником случилась истерика, и монолог он заканчивает, уже брызгая слюной. Однако через какую-то минуту совершенно мирно, чего-то там себе под нос насвистывая, на длинных ногах, неспешно и не размашисто, Блатной зашагал прочь.
— На хрена бить об трактор, а потом еще и на земле лежачего? — помогая бульдозеристу встать, возопил я, поймав себя на том, что говорю языком лыковых, чугунков и рубероидов. И вдруг Блатной вернулся, подошел вплотную и, сделав у моего лица растопыренными пальцами эдакую фирменную свою штуку, не очень зло, однако куда как убедительно, уточнил:
— Не на земле, а на грунте! Не об трактор, а о бульдозер!
И, повернувшись на каблуке, неспешно удалился. Как он смог услышать мой негромкий всхлип — это всем загадкам загадка. Действительно, монстр! И я решил больше не испытывать судьбу. Тут что-то нечисто, тут присутствует дух инопланетный. И нам, мирным жителям Зеленой планеты, такое умом не объять. «Засланец», — стал я про себя называть начальника. Но было это исключительно для внутреннего пользования.
Хохол, отцепив трос и скрючившись от напряжения, словно бурлак, тянущий баржу по стрелке на сливе рек, поволок стальной канат на полигон. Надорванные волокна троса, придающие ему неприятную ершистость, до крови ранят руки даже в рабочих рукавицах. Однако хохол, не отчаиваясь, что-то бурча себе под нос, может, жизнеутверждающее «ничо, по-легкому в этот раз отскочил», тащит трос и временами даже чему-то улыбается. Или показалось? Сколь возможно, помогаю ему. Пока в виду остается насосная. Я предпринимаю попытки уговорить хохла, коли Блатной ушел, оттащить трос на бульдозере.
— А если бортова клина даст? — вытаращился на меня старатель.
— Так ото ж, — согласился я. И действительно, за ослушание начальник запросто порвет.