Памятное место

Дольницкий приезжал сюда шестнадцатого июля. Это был особый день. К нему Петр Васильевич готовился заранее. Накануне ходил в парикмахерскую и в баню, покупал хороший коньяк, минеральную воду, банку маслин без косточек.
Дорога была прочерчена годами. Она начиналась от Витебского вокзала и вела причудливым маршрутом к одному из многочисленных дворов-колодцев. Именно здесь тридцать лет назад произошли два события, тесно взаимосвязанные друг с другом. В своем  диалектическом единстве они изменили жизнь Дольницкого. Первое из них можно было без всякого пафоса назвать словом «подвиг», а второе без всякого уничижения -словом «предательство».
Он шел всегда одним и тем же путем, который обтесался десятилетиями до малейших деталей. Так же вода в горном потоке, омывая скальные навесы, постепенно стирает их изначальные грубые очертания, образованные застывшей лавой. Это было паломничество и одновременно – странная маркировка окружающего пространства. Пространство неуклонно изменялось, и было приятно видеть ежегодные потертости в чехле бытия, как в изношенном брезенте большой геологической  палатки.
Мир сначала взрослел, а потом начал стареть вместе с Дольницким. Трансформировались не только улицы и мостовые, люди и ландшафты, но представления, убеждения и идеалы. Когда-то рядом  вот с тем убогим зданием брежневской эпохи стояли три скамейки, на них сидела веселая молодежь, распивая водку, впоследствии - пиво. Пятнадцать лет назад снесли скамейки, открыли магазин «Продукты», теперь снесли и его. Сейчас на этом месте зиял котлован начавшегося строительства.
Он шел медленно, цепко сканируя своим геодезическим глазом малейшие новшества окружающего мира. Всё было не таким как прежде. Всё росло и совсем не так, как хотелось Дольницкому.
Та памятная скамья у подъезда дома номер десять,  хоть и поменявшаяся раз пять за три десятка лет, никуда не делась. В урне, забитой до отказа, виднелись смятые упаковки из «МакДональдса» и пустые пивные бутылки. Было тихо, только в соседнем дворе, пыхтя, парковался одинокий автомобиль.
Дольницкий налил себе в пластиковый стакан коньяка, выпил. Еще раз налил, открыл маслины, съел полбанки. Снова налил, выпил мелкими глотками, посмотрел по сторонам.
Ветер качал ветки тополей, вдали симпатичная мисс лет двадцати пяти выгуливала ризеншнауцера.
Тут случались за эти годы самые разнообразные истории. Была и одна романтическая,  неким едва постижимым контуром повторяющая исходную. Но развивалась  она очень легко и недолговечно. Кажется, девушку звали Маша. Запомнился дикий секс в парадной старинного дома у Обводного канала, где все стены были исписаны срамными словами.
Как-то он весь вечер проговорил со старушкой-блокадницей, как-то был чуть не убит компанией приезжих отморозков, лишившись документов и бумажника. Один раз, лет десять назад, его сразу же забрал наряд ментов, отрезав саму возможность погрузиться в давние воспоминания.
Но обычно было тихо и пустынно, как сейчас.
С годами Дольницкий начал замечать, что вспоминает, придя сюда,  не те давние события, а впечатления последующих лет, которые археологическими пластами перекрывали доисторическое прошлое. Потом он понял, почему. Он изучал не себя (с этим всё было понятно еще четверть века назад), а саму суть хронологических изменений. Именно эта фактура притягивала, несла в себе загадку, некое таинство. Путешествовать в таком континууме было гораздо интереснее географических перемещений. Для чего наблюдать за толпами арабских беженцев на фоне помпейских руин или за сенегальцами у стен Тауэра, когда можно без всякого напряжения сесть на собственную машину времени?
Он неторопливо закурил, посмотрел на горящую сигарету и вспомнил о лесных кострах, о едком запахе дыма. Этот тихий двор почему-то переносил его неоднократно в тайгу, которую Дольницкий любил больше всего на свете. И вот почему переносил! Он ТОГДА вернулся из далекой поездки, полный сил и мечтаний о будущем, которое раскрывалось перед ним подобно вееру таинственной незнакомки…

 ***

Дольницкому в тот год только что исполнилось двадцать лет. Он был студентом второго курса. Веселым и добрым оболтусом, но уже почуявшим в себе жесткий голос стального  внутреннего брата. Этот голос звал к каким-то свершениям во имя благого дела, но Дольницкий не знал точно, что такое «благо». Он еще учился в мастерской постижения высших материй, делал первые самостоятельные шаги по нравственной лестнице жизни.
Они познакомились с Вероникой около Дворцового моста.
- Молодой человек! У вас не будет закурить?    
Девушка принадлежала к хипповской тусовке: волосы заплетены на особый манер, потертый  джинсовый костюм, всякие «фенечки». Она демократично протянула вперед руку, точно заведомо зная, что там сейчас окажется требуемая сигарета.
Разговор завязался как-то естественно и быстро, что тогда редко получалось у Дольницкого. Он привык к высокопарным оборотам, а здесь беседа потекла свободно и бодро, как ручей по скальным гребням.
- Почему вы одиноки? – через десять минут спросила Вероника, облокотившись о парапет.
Сбоку она смотрелась совсем миниатюрной, что не нравилось Дольницкому. Он не любил тип «инженю», хотя постоянно нарушал собственные предпочтения под влиянием обстоятельств.
- Наверное, еще не встретил ту единственную, которая мне нужна, - искренне ответил он. -- Да и потом в юные годы нет желания запрягаться в семейную узду…
- Тише! – Вероника приложила ладонь к его губам. – Не говори больше ничего. Не смазывай ощущения праздника.
Она схватила Дольницкого за руку и потянула за собой:
- Пойдем! Я покажу тебе мое любимое место! Раз ты здесь учишься, надо знать настоящий Питер.
И через пару часов они вошли в этот прекрасный и роковой двор…

***

Прилетела ворона, села на ближайшую ветку, которую раскачивал ветер, колыхая ее словно  шлюпку на прибрежных невских волнах.
Дольницкий долго смотрел на ветку, вспоминая высоту тополей в тот год. Получалось, что деревья почти не изменились в размерах. Неужели уже выросли новые на месте прежних?
Ничего не меняется. По большому счету. Все пустоши зарастают. Человеческий век слишком короток для того, чтобы уловить микроскопическую эволюцию окружающей природной реальности. Но цивилизация шагает семимильными шагами. Уходят прежние города, улицы в них, дома и такие вот скамейки. Исчезают оттенки разговоров, звуки, цвета и запахи, составляющие самую сокровенную подоплеку бытия…

***

Они сидели на далеком предке этой самой скамейки и пили портвейн из горла, передавая бутылку из рук в руки. «777», знаменитые «Три топора».
- А у тебя есть ружье? А почему ты не хочешь поехать на Дальний Восток? А ты умеешь управлять моторной лодкой?
Ее манера общения выводила из себя. Точнее, могла бы вывести из себя, если бы Дольницкий не был в те часы невероятно счастлив. 
И вот как раз в те мгновения упоения окружающим миром появились враги. И враги этого мира, и враги Дольницкого одновременно.
Сначала зазвучал далекий перезвон гитары (это была очень дурная версия розенбаумовского «гоп-стопа»), потом проявились громкий хохот и ругательства, а потом прямо перед скамейкой возникли три фигуры, ясно различимые в еще почти светлой июльской питерской ночи.
- И чего тут сидим? Место не попутали?
Дольницкий умел общаться с подобным контингентом. На первом этапе лучше всего подойдет дружеская интонация:
- Места всем хватит. Скамейка большая.
- У тебя есть минута, чтобы свалить. Время пошло. Барышня составит компанию нам, - ответил парень с гитарой, слегка подвинувшись вперед.
Вероника вскочила, взяла Дольницкого за руку:
- Пойдем, Петя!
Но гитарист удержал ее, схватил за локоть:
- Без суеты. Не кипишуй. Тебе зачем торопиться?
Это уже был прямой вызов. И особенно яркий потому, что разрушал то счастливое состояние, которое поселилось в душе Дольницкого в последние часы.
Он резко поднялся, вывернул ладонь гитариста левой рукой, правой зарядив ему в нос. Вероника бросилась в сторону, гитарист упал, разламывая деку инструмента, а Дольницкий, не теряя ни секунды, повторил свой прием. Левый визитер успел сгруппироваться, поэтому результат получился не таким удачным. Зато следующий удар вырубил правого гостя. Он был довольно сильно пьян, поэтому свалился как подкошенный, ударившись головой о край скамейки.
В течение пары минут около нее продолжалась схватка, которую Дольницкий вел сразу с двумя. Его свалили с ног уже у самой стены дома, когда драку неожиданно прервал дикий крик Вероники:
- Сюда, скорее! Ваш не дышит!
Струйка крови стекала на грязный асфальт. Это фиксировал мутный свет далекого фонаря у подворотни.  Пульс не прощупывался.


***

Коньяк уменьшался. Время, которого, возможно, вообще не существует, рьяно заявляло о своем наличии. Дворник-таджик появился из подворотни, взглянул на Дольницкого, стал с особенной тщательностью выметать мусор в двадцати шагах. Нарывается на оскорбление?
Он не любил громких фраз. Хотя в юности применял их постоянно. Но не проблема изменить свои привычки, не правда ли?
Нелегко забыть про этот уже опостылевший двор! Зачем он сюда приходит? Что нового вытащит из замшелых кладовых памяти?
Дворник исчез, а Дольницкий был почти пьян. Он снова остался в одиночестве среди разросшихся тополей. Вместо продолжения былой нравственной эпопеи в сознание вползли вполне рациональные размышления о машине, обещанной дочке. Вообще – о деньгах, что Дольницкий крайне не любил. Ему с ними не везло. Не сказать, что стал неудачником, но злато не с особым стремлением заполняло карманы. И косвенно почему-то это тоже связывалось с тем злополучным днем.   

***

Милицию вызвали жители ближайшего дома. Она прибыла мгновенно, что было странно по тем временам. Уже через десять минут Веронику и Дольницкого допрашивали у канареечного «уазика». Гитарист и второй боец сразу убежали, подло и трусливо, как и подобает подонкам. А ведь их друг лежал мертвым посреди этого двора, как сбитый из рогатки голубь.
Приехавший чуть позже вместе с судмедэкспертом и суетливым помощником  хмурый и полупьяный оперативник  выслушал рассказ Дольницкого, потом резюмировал:
- Плохо дело, парень. Сядешь. Я понимаю, что ты не виноват, но тут ничего не поделаешь. Не повезло. Статья 106, убийство по неосторожности. Лет пять впаяют общего режима. Перестройка  перестройкой, а законы законами. 
- Как? – Вероника рванулась вперед. – Как пять лет? Это же из-за меня!
Мужик почесал голову и взял ее за локоток:
- Не волнуйся, девонька, чего-нибудь придумаем. Но для этого ты мне двух других подробненько опиши. Если найдем этих муда… этих уродов, на них свалим. И твой друг будет не при делах.
Он по рации минут пять общался с руководством, потом махнул рукой – начальник отделения ехать сюда не собирался, хотя был обязан.
- Я вообще-то должен его забрать, но дело мутное, - почему-то стал он объяснять Веронике с неким оттенком подобострастия.
Их не забрали сразу, однако потребовали явиться утром к 8.00 на то же место для разговора со следователем прокуратуры. Такой либерализм милиции удивлял и воодушевлял. Дольницкий решил, что объяснение кроется в похмельном состоянии оперативника.
Ночной Питер изменился. Они шли подобно провинившимся школьникам, опустив  носы в землю. Вероника неожиданно остановилась:
- Почему ты с ними не договорился?
- В смысле?
- У меня есть деньги. Много. Мой отец… Лучше не спрашивай. Дай закурить.
- У меня только «Ява».
- Неважно.
Ее лицо было серьезным, взрослым и неожиданно очень красивым.
- Извини, так кто же твой отец? – осторожно спросил Дольницкий, чиркнув спичкой.
- Заместитель главного прокурора всего этого городишки, - отчетливо произнесла Вероника. Почему-то тогда Дольницкому показалось, что она повзрослела. Или он стал в сравнении с ней совсем маленьким.
Именно в эту именно минуту он впервые в жизни произнес главные слова. Они явились из светлого ленинградского неба как от самого Бога:
- Ты… Я люблю тебя!
Глупо. И в то же время – умно. Сильно. Прекрасно.
Дольницкий до сих пор не мог забыть ее глаз в тот миг. Они были широкими, глубокими и мудрыми.
- Схавают тебя, - через минуту произнесла Вероника, отвернувшись (она делала вид, что  сигарета затухла). – Я это знаю. Ты сильный. Но наивный.  Жаль мне тебя, парниша.   
- Парниша – это у Ильфов, Элла-людоедка.
Дольницкий был образован. У девочек, крутившихся около него в ту пору, этот факт вызывал восхищение.
Вероника неожиданно поцеловала его в губы.
- Пойдем вот туда… - произнес Дольницкий, тяжело дыша, указав на скамейку у подъезда.
Но Вероника имела свой план:
- Нет. Тут нельзя. Пойдем со мной. 

***

Это была квартира на Литейном, очень грязная, запущенная, убитая.
- Василиса Игнатьевна, помните меня?
Вероника раз пять так кричала в замочную скважину, одновременно давя на звонок.
- Это я. Я!!!
- Кто я? Что  за шалава?
- Вероника. Вера и Ника.
- Помню. Помню я тебя.
Заскрипела старая дверь с тремя замками. Женщина долго изучала Дольницкого:
- Очередной?
- Баба Вась, херово ему, менты дело пришили, завтра могут закрыть. Пусти перекантоваться до утра?
У этой Игнатьевны были очень хорошие глаза. Она отворила дверь и даже отступила в сторону.
- Проходите прямо. Вам вместе постелить?
Они впервые посмотрели в глаза друг другу.
- Дурацкий вопрос, - произнес Дольницкий, по-хозяйски входя в квапртиру.
- А это кто? – едва слышно спросила Игнатьевна.
- Муж ее,  – громко произнес Дольницкий и удивился, когда это же прошептала Вероника:
- Муж. Конечно, муж…

***

- А мы не сможем пожениться…
- Почему, Ника?
- Миры не соответствуют. Планеты, пути, дороги, развороты. Неясно?
- Нет. Всё можно преодолеть. Всё! Уверен.
- Да брось ты эти подростковые байки нести. Не хочу слушать. Поспи. Еще рано.
- Сама меня разбудила. Тихо будь.
- Я не могу спать. Дай сигарету.
В предрассветном полумраке питерской квартиры загорелся красный огонек. Дольницкий не выносил запаха дыма от чужих сигарет:
- Открой форточку!
- Холодно. Я раздета.
- Так оденься!
- Прекрати хамить, придурок!
- Это ты мне?
- Нет, этому паркету!
- Серьезно?
- Серьезней некуда! Сваливай к своим ментам! Они тебя ждут с нетерпением.
- Ну ты и язва…
- Бывает.
- А не послать ли тебя вместе с твоим папой куда подальше? Я это умею.
Она выкинула сигарету в угол и крепко схватила Дольницкого за горло:
- Еще раз что-то вякнешь о батьке – удавлю.
Она не шутила. В полумраке он видел ее расширившиеся, видимо, налитые кровью и яростью глаза.
Дольницкий с невероятной силой сжал ее руку и вывернул ловким приемом. Она вскрикнула от боли:
- Мудак, отпусти!
Пять минут она лежала спиной к нему, потом подвинулась, полезла целоваться:
- Извини. Просто папа для меня – всё. Поверь, он и тебя вытащит.
- Отвали. Надоела.
- Ну прости, Петь. Правда, прости, малыш. Ты же малыш?
- Какой я тебе малыш? Мы ровесники.
- Нет, ты малыш. Пацан.
Вероника села на него верхом.
- А хочешь и правда задушу?
- Надоела эта хрень. Дай поспать в натуре.
Пряди ее ниспадающих пушистых волос приятно щекотали лицо, шею и плечи. Дольницкий, отвлекшись от событий минувшего вечера, переживал некий катарсис. Но почему-то после трехактного соединения с «женой» он больше не хотел говорить о любви. Вообще ни о чем. И она это почуяла.
- Пустой ты… - она зевнула и села на край кровати. – Горячий, но не глубокий.
- Угу. А еще наивный, - сонно прошептал Дольницкий.
Вероника встала, накинула его рубашку, подошла к окну и долго стояла там, похожая на ночную фею.
- Хорошо мне с тобой, дружок. Выскочим, не волнуйся… 

***

Дольницкий кинул пустую бутылку коньяка у заполненной урны, закурил и подумал, что пришла пора возвращаться. 
Уже лет пять он убеждал себя, что надо завязывать с этим паломничеством. Но где-то накануне очередной годовщины что-то происходило с его мозгом или душой. (Или как там это еще называется?)
Любил ли он Веронику по-настоящему? Ведь после той ночи они никогда не встречались. Уползли в вечность четыре исторические эпохи, но ее лицо тем  утром, уставшее, заспанное и прекрасно асимметричное, было прямо перед глазами.
Один вечер, одна ночь и одно утро. И уже тридцать лет хождения по тем же маршрутам. Не стоит ли забыть и закрыть это дело?
Он улыбнулся. «Дело Дольницкого».
Для чего он здесь ежегодно? Пить коньяк можно на любом бульваре, в любом дворе. Что он ищет здесь? Что?
- Оправдания себе, - неожиданно вслух произнес Дольницкий и закурил. Пробегающий рядом пушистый кот услышал слова и замер, словно собирался выслушать речь этого усталого и немолодого человека.

***

У следователя была неопрятная фамилия Мерчиков. И он ей вполне соответствовал: грязноватый костюм, потертый портфель из кожзаменителя, какие-то заляпанные  и сломанные очки (дужка в одном месте перетянута изолентой). Глаза под этими очками вообще были не видны. Нечто серое и пустое, как то утро над Питером.
Они сидели в прокурорском «Москвиче», Мерчиков – на месте водителя, Дольницкий рядом на месте пассажира. 
- Итак, вы утверждаете, что эти трое напали на вас и вашу девушку?
- Не совсем так. Они повели себя нетактично по отношению к Веронике Крыловой. И я вынужден был применить силу.
- Так, так… А не проще ли было просто уйти?
- Ее задержали.
- Кто? Владимир Аникеев, убитый?
- Нет. Его приятель. Схватил за руку.
- Так… Проверим.
- Скажите, - Мерчиков снял очки и покрутил их перед лицом Дольницкого, словно хотел намекнуть, что может ударить, как в стародавние сталинские годы, - а вы с какой целью пошли с Крыловой в этот двор? У вас была цель… как бы поделикатнее сказать… провести с ней интимный вечер?
- Просто отдыхали. Пили портвейн.
- Пили портвейн, - Мерчиков сделал пометку в блокноте. – А где бутылка?
- Откуда мне знать?
- А почему вы не использовали ее в драке?
- Зачем? У меня же не было цели наносить им увечья и тем более – убивать.
- А вы знаете, что вырисовывается очень серьезное дело.
Мерчиков положил очки на приборную панель над рулем.
- Дело в том, молодой человек, что отец Крыловой – заместитель прокурора Ленинграда. Это уже политикой пахнет. Мне час назад звонили из КГБ. Понимаете?
Дольницкому, как ни странно, стало смешно:
- КГБ интересуется теперь уличными драками?
Мерчиков надел очки:
- ТАКИМИ – да.

***

Скамейка осталась в прошлом, в некоем тектоническом проломе минувших эпох.
Дольницкий вышел в современность и на углу улицы зашел в круглосуточное кафе.
- Две текилы серебряных! И стакан сока. Апельсин, выжатый…
Его уже не поражал окружающий мир.
Выпитый коньяк изменял реальность. То кристальное  состояние, которое вело к этому месту, свалилось в небытие. Теперь он был опять на год чист перед прошлым.
Он выпил один стаканчик, другой, закусил ломтиком лайма, вторым. Заказал еще. Опять выпил. Сегодня можно.
Дольницкий уже собирался уходить, когда к нему подошла девушка. Лет двадцати - двадцати двух. Миловидная, с химическими кудряшками, что выглядело симпатично, но с налетом провинциальной архаики.
- Дядя, угости пивом!
- Пивом? – механически спросил Дольницкий. Он не любил и сторонился случайных знакомств, особенно, с молодежью.
- Я люблю темное. – И тут же приказала бармену: -  Пару сделай!
- Хорошо, - сказал он, уже и так собирающийся расплачиваться, вытащил пластиковую карту. Дольницкий не был расположен к флирту с провокативными девчонками, но по-прежнему оставался  очень щедр. - Как тебя зовут?
- Алена.
Бармен выставил две кружки. Алена едва отпила из своей и тут же вскочила:
- Мне в туалет, дамские дела!
И побежала от стойки, оставив сумку на соседнем сиденье.
Через минуту после возвращения Алены оказалось, что оттуда исчез кошелек с тремя тысячами рублей.
« - Скромно работает, - подумал Дольницкий. – Почему не двадцать пять?»
Подошли как из воздуха материализовавшиеся ребята, чтобы сыграть свою роль. Алена стояла рядом, не говоря более ни слова.
- Где деньги, уважаемый? – начал первый, невысокий брюнет, похожий на цыгана. – Видите, мы с вами вежливо общаемся.
- А я тут причем?
- Причем будет тогда, когда весь лопатник нам раскроешь за то, что нашу девушку обчистил, - работая по обратному принципу: «злой следак против доброго», заявил второй. 
Бармен, лысоватый, хоть и молодой мужик, замер у аппарата, сцеживая пиво. Он делал вид, что ничего не слышит. Больше в вечернем кафе, довольно недорогом, почти никого не было, только фиктивно оглохшая пожилая пара.
- Сейчас мы тебя опохмелим, дядя!
Дольницкий, не говоря ни слова, резко поднялся и пошел к двери, краем глаза заметив, что оба парня тут же последовали за ним (одного из них почему-то пыталась остановить Алена, но ей это не удалось).
Они были рохлями, посчитали соперника старым пердуном, поэтому двигались походкой ковбоев, а Дольницкий за полминуты подготовился к бою. Они не успели еще ничего пропеть, как оба легли слева от входа на грязный асфальт, изрыгая матерные словеса.
Но на подмогу к ним от угла кафе, где было припарковано серое «Ауди», летели еще трое бойцов. Дольницкий неожиданно вляпался в дерьмо.

*** 

- Видите ли, в чем дело, - говорил Мерчиков, вертя своими очками, - это очень и очень серьезно…
- Так что требуется от меня? Я же не вру.
- Молодой человек, - Мерчиков достал из-под сиденья термос, налил себе кофе с молоком, - я никогда никого не обвиняю во лжи без достаточных на то оснований. В вашем случае оснований для этого не вижу. Вы действительно вляпались в лужу. Или в дерьмо, как угодно, если без вежливостей. Вам светит реальный срок, усиленный тем, что к делу подключен сам товарищ Крылов.
- Подождите, - Дольницкий покрутил головой, чтобы собраться, - так ведь я, наоборот, спасал Веронику от нападавших, а не наоборот. Так что…
- Так что и ответите за всё, включая объяснение того факта, почему студентка театрального училища Вероника Крылова оказалась с вами в час ночи в этом дворе и чуть не погибла. Погиб другой…
Дольницкий ничего не мог сказать. Он видел сквозь ветровое стекло Веронику, нервно вышагивающую вдоль скамеек. Мыслей не было, никаких. Капец. Точка. Теперь не выползти.
Попивая кофе, Мерчиков блаженно растянулся на сиденье, прикрыв глаза. Казалось, он даже задремал. Но это было обманчивое впечатление.
- Вот что, - произнес следователь, не распрямляясь ни на йоту и держа крышку от термоса, где дымился кофе, прямо над рулем, вытянув руку, - дело у вас нехорошее, паршивое. В ваш геологический пока сообщать не буду, задерживать - тоже. Но подписку о невыезде сейчас же оформите. А то,  я слышал, любите по всему Союзу кататься. От этого воздержитесь, если попасть в камеру нет желания.
Тогда, по сравнению с десятыми годами двадцать первого столетия, было довольно либеральное время и относительно понимающее разумное начальство. Поколение держиморд пришло через четверть века. Но Дольницкий не знал по юности и понять не мог, как могут себя вести эти на первый взгляд демократичные дядьки в очках со сломанными дужками…
- Вот что, - произнес Мерчиков, дохлебав кофе и завинтив термос, - есть один вариант, есть один вариант…
Он покопался в своей папке, вытащил лист бумаги, протянул Дольницкому:
- Ознакомьтесь.
Это была подписка о сотрудничестве.
«Я, Ф.И.О., обязуюсь…»
Волчий билет на волю, означающий, что все высокопарные мечтания о свободе духа таежного геологического человека отныне могут быть уничтожены одним росчерком пера.
И тут Дольницкий взорвался.
Он совершил то, что по тем временам, особенно, в его положении, было чревато очень большими неприятностями. Разорвав бумагу и развернувшись, он бросил ее прямо в лицо Мерчикова. Один из кусков бумаги попал тому за дужку сломанных очков.
Потом резко вылез из машины, хлопнув дверью, и подошел к Веронике. Это был его подвиг.
Но непосредственно за этим последовало предательство. Его предварительным знамением послужило прибытие в этот проклятый и прекрасный двор сразу  двух черных «Волг», из которых неторопливо и уверенно выползли пять крепких мужиков в очень похожих костюмах.

***

Драки не получилось, поскольку неожиданно как новый мощный боец заявила о себе Алена. Она вырвалась из кафе навстречу подбегающим парням и подняла в перекрестье руки:
- Стойте!
Те замерли:
- Ты что?
- Он не лох.
- А кто?
- Конторский, - произнесла она тише. – Видите, как Гену и Цафу вырубил? Я удостоверение видела, когда он расплачивался.
Пацаны помялись:
- Ну тебе виднее.
- Идите. Я разберусь.
Через десять минут они сидели на скамейке сбоку от кафе и курили. Гену и Цафу увезли их друзья, работа у команды в этот вечер не задалась.
- Знаешь, - произнес Дольницкий после долгого молчания, далеко в кусты выкидывая окурок, красным метеором прочертившим серое июльское небо ночного Питера, - я не понимаю, почему ты это сделала? Зачем меня отмазала? Наплела про ФСБ. Я же слышал.
Алена сидела, опустив голову.
- Ну так зачем?
- Не знаю…
- Вас за такие разводы рано или поздно закроют. Потом это уже не развод, а разбой.
- По-любому закроют рано или поздно. Так и умрут все когда-нибудь, - Алена посмотрела Дольницкому в глаза чисто и ясно, что удивило его еще больше, чем недавняя сцена у кафе.
Он почему-то решил в ту минуту рассказать ей о своем паломничестве. Точнее, о самом главном, что было заложено в этой истории тридцатилетней давности.
- То, что ты сейчас услышишь, девочка, запомни на всю жизнь. Это очень важно. Я буду говорить немного пафосно… Ты знаешь, что такое пафос?
- Из мифологии вроде, - неуверенно произнесла Алена.
- Ну типа… Так вот, я хочу тебе рассказать о том, что такое предательство. Вот смотри. Живут вместе муж с женой, разругались, загуляли на стороне. Что это? Правильно. Всего лишь измена. Он изменил ей с другой. Изменил, понятно?
- Еще как, - Алена смотрела на Дольницкого широко открытыми глубокими глазами и напомнила ему в тот момент дочку.
- А предать это – подставить. Вот ты сегодня хотела это сделать со мной. Но я для тебя – совершенно посторонний человек, левый лох. А когда подставляешь близкого человека, которого любишь, которым дорожишь, ты и совершаешь именно предательство.
- Можно еще родину предать, веру, самого себя, - неожиданно произнесла Алена, и Дольницкий понял, что она далеко не глупа.
«Что в их сознании, этих молодых? О чем они размышляют наедине с собой, сходив на пару таких вот разводов? Раздвоенность некая присутствует, двоемыслие какое-то. Как они живут? Как думает моя дочка? Тоже так, блоками, кусками, без общего знаменателя? Видимо, так. Я давно не говорил с ней по душам. Одна бытовуха, хрень всякая».
- Родина и вера – как раз часть самого себя. Если это в тебе есть, значит – себя и предаешь. А вот предать близкого человека гораздо тяжелее. Я сейчас тебе расскажу, как это бывает.   

***

- Петр Дольницкий, подойдите к машине! – крикнул высокий сорокалетний человек, степенно покинув первую «Волгу». Судя по всему, он был здесь главный.
На Веронику было страшно смотреть. Она вся сжалась и потухла, кажется, понимая, что сейчас произойдет.
- Садитесь! – приказали Дольницкому, указав на открытую заднюю дверцу. Он подчинился.
Было видно, как Мерчиков, размахивая руками, словно ветряная мельница, что-то грозно выговаривает Веронике.
- Прокурорского отправьте отсюда, - распорядился главный, размещаясь на переднем сиденье, и тут же повернулся назад.
У него было какое-то не поддающееся описанию невнятное, но тяжелое лицо. Прищуренные глаза узкими сверлами впились в глаза Дольницкого:
- Я - полковник Комитета Государственной Безопасности Стрельников. То, что я вам сейчас скажу, ни при каких условиях не может быть передано никакому третьему лицу. Ясно?
Дольницкий  кивнул.
- Я не буду говорить долго. Отец Вероники Крыловой, вашей знакомой, заместитель прокурора Ленинграда Алексей Витальевич Крылов, подозревается нами в том, что активно участвует в нелегальных таможенных операциях. Грубо говоря, прикрывает контрабанду в ленинградских портах. Для государства крайне важно перерезать эту преступную нить. Согласны?
Дольницкий снова кивнул. Он еще не понимал, к какому обрыву подходил.
- Поэтому для нас, - Стрельников откашлялся, - чрезвычайно, подчеркиваю – чрезвычайно, важны любые факты, скажем так, негативно характеризующие  фигуранта. Понятно?
- Не совсем, - робко ответил Дольницкий.
- Вот смотрите. Вы вчера вечером совершили непредумышленное убийство. Так? Так. Вам  грозит суд и заключение, хотя, как я выяснил, вы ни в чем не виноваты. Защищали свою девушку. Но вот я и предлагаю вам, так сказать, некий вариант договора что ли…
- Договора?..
- Ну да. Вы сейчас нам тут напишите, что… Вы ведь с ней встретились у Дворцового моста вчера, так?
- Так, но…
- Подождите. Напишите, что Вероника Крылова пригласила вас сюда с тем, чтобы познакомить со своим отцом. Они, кстати, живут совсем рядом, на соседней улице, не знали?
- Нет, Вероника просто хотела показать это место…
- Продолжаю. Напишите, что решила пригласить сюда для встречи с отцом, поскольку узнала, что вы часто бываете в поездках по стране. Сами понимаете, для людей, занимающихся контрабандой, свой человек-транзитник очень полезен. Так?
- Это неправда. Я…
- Послушай, парень, - полковник перебил его, переходя на «ты», и закурил, - я недоговорил. У тебя выбор невелик. Либо через пару часов ты в СИЗО, а через три месяца – на зоне, либо… Я даю слово офицера, поверь… Либо ты полностью, подчеркиваю – полностью освобождаешься от любых обвинений. Тех двоих уже нашли. Убийство спишут на пьяную драку. А вы с Вероникой там вообще фигурировать не будете. Согласись, это же лучше, нет?
В такие переделки Дольницкий никогда не попадал. Он еще не понимал, что такое нравственный выбор. Он не понимал, что есть пути, направленные только в одну сторону.
- Веронику надо спросить, - сказал Дольницкий. – Без ее согласия…
- Ты не понял, что тебе сказали? – подключился к разговору сидящий рядом мужик в сером костюме. – Кончай ваньку валять. Пиши или поедешь в Кресты.
Дольницкий не боялся тюрьмы. Он вообще не был труслив. Но в этой дикой ситуации, в которой он оказался, к сожалению, именно из-за Вероники, что-то не склеивалось, не собиралось в готовую мозаику. Дольницкий вспомнил ее слова о том, что «отец вытащит», дикую реакцию на его слова в той ночной комнате и еще одно…
Когда они сидели на скамейке и пили портвейн, Вероника в числе прочего произнесла:
- Папа сейчас почти всё время бывает в порту. Там какие-то дела по таможне. Хочешь покажу тебе большегрузы? Нас пустят.
«А может, это правда? Вдруг он действительно связан с контрабандой? Логично вроде бы».
- Хорошо, - деревянным голосом произнес Дольницкий.
Вылезая через десять минут из машины, Вероники он не увидел. Она исчезла. И о ее дальнейшей судьбе Дольницкий не знал ничего…   

***

Они с Аленой сидели уже на его скамейке в том дворе. И молчали.
- Спасибо вам, - тихо сказала Алена.
- За что?
Она не ответила, закурила сигарету.   
Была половина второго ночи.               
Дольницкий тоже молчал. Затертые им до предела фразы, вечно прокручиваемые в сознании на этом памятном месте, вдруг получили иную окраску, глубину, новую значимость: «Ничего нельзя вернуть. Никак и никогда. Можно только вспоминать и размышлять».
- Но это уже достижение, - произнес он.