Мороженное

Если присмотреться, то окажется, что наибольшая часть жизни многих растрачивается на дурные дела, немалая часть - на безделье, а вся жизнь в целом - вообще не на то, что нужно.
(Сенека)


Острые носки кожаных ботинок заглядывали за край перрона на блестящие влагой после дождя, ржавые шпалы, странными мерами разделяющее рельсовые пути. Спина серого пиджака плавно перекачивалась с ноги на ногу, а подстриженный затылок был повернут куда-то вдаль. Молодой человек улыбался большими губами, и концы широт его улыбки собирали редкие, тяжелые капли с завеса над пристанищем прибывающих и отбывающих людей. Вокзал никогда не пустел, но и переполнен в ранний час не был. Рядом с перроном раскуривали трубку паровозы, суетились вагоны неудобными странниками, в которых ютились торопящиеся юнцы. Впервые держащие в кармане студенческий билет за твердый переплет, они мчались домой его праздновать. Наш же герой уже в третий раз комкал билет первого курса консерватории с небрежным безразличием.
Постояв на платформе, молодой человек подошел к табло расписания поездов, под которым на голой стене мелом что-то было начертано. «Павел, жду в среду в час дня. Э.», - гласило послание. Раза четыре прочитав, Павел стер кривоватый текст и написал ответ. Подле негласного телеграфа покоилась лавка мороженого. Павел прикупил рожок и ввергся в пучину города за вратами вокзала. Дни до заветного проходили обыденным счетом. Лекции и специальность из покатой глади превращались в мутные лужи скуки, пока вовсе не исчезли из внимания. Началась всякая разная жизнь, где молодой человек занимал души компаний, выступал на вечерах, пел, играл и веселился. Он не торопил наступление Среды, но интерес медленно нарастал щекоткой волнения, легкого и безмятежного, как он сам.
В назначенный день носки его туфель все также посматривали чуть за край платформы. Пыхтя, и ковыляя палкой дыма, как старик, паровоз притащил вереницу вагонов. Между ними блеснуло лазурное платье, быстрыми шажками, будто прыгая, приблизившееся к туфлям Павла. Платье оторвалось от земли, покружилось вокруг серого пиджака, и в такт с туфлями удалилось к выходу. У них было только полчаса, чтобы высказать все друг другу, помаленьку прогуляться и расстаться до следующей встречи, отделившись одним прыжком от перрона до ковра вагона. Так длилось месяц к ряду в две встречи и кучей посланий под изменчивым табло и неизменчивым мороженным после. Заданный этими встречами ритм бытия устраивал Павла, развлекал его увлекающуюся натуру, бодрил скучную среду вокруг него и скучающее естество.
Лазурное порхающее платье пребывало на учебе в Эстонии, на последнем, выпускном курсе какой-то замысловатой науки. Творческий склад Павла вызывал у нее удивленное восхищение и убеждение, что молодой человек хорош и в науках, во всем сразу, или достаточно хорош, чтоб быть хорошим в остальном. Учеба не позволяла ей часто видеться с ленинградским кавалером, как и последнего сдерживал ряд обстоятельств от безудержных свиданий с недурной, и не дурной эстонкой. Лазурное платье считало между встречами дожди в своем маленьком городе, теплом, сухом изнутри, как пахучий древесиной и хорошим углем камин. Павел ничего не считал, разве что ошибки в некоторых русских словах, ее рукой начертанных под табло. Большая, шумная его квартира на Гороховой постоянна дышала живыми переливами эмоций, и звонким голосом оперной дивы, его матери, ничего не знавшей о лазурном платье.
Дожди сменил снег, назойливый и расторопный, оседающий, где ни попадя. Облепляя лицо Павла, он будто дразнил его душистым холодом объятий, которых, где-то в сердцевине молодого человека не хватало. Он начал временами грустнеть, как влюбленный Бетховен, не желая мириться с новым, одолевающим недугом. Хандра его походила скорее на запой неумелого пьяницы, впервые пригубившего жгучее зелье и с любопытством пробующего его вкус. Участились его походы на вокзальный телеграф под табло, вместе с поеданием мороженного.
Мохнатые сапожки, как одичалые зверьки, метнулись из просвета меж двух ленивых проводниц. Когда их заспанные, полные руки укрепили лестницу для отругивающихся куч пассажиров, а вялые уста захотели замечание промолвить – зверьки уже покусывали кожу неизменных черных ботинок, элегантно терпящих мороз. Спустя два часа с посиделок в столовой и беготни по улицам, Павел с буйством играл на домашнем рояле. Высокая лирическая пьеса, пользуясь отсутствием кого-либо, стихией резонировало в балках потолка.
Декабрь звенел в ушах Павла, как декаданс. Он был во всем: в примитивном учении, во встречах с знакомыми, в аккомпанировании матери, в вафельном рожке на сугробе, в блеклых посланиях, которые до того надоели кому-то, что их стали, без усердия, но стирать. Староста не сумел выдать старшему товарищу зачетку. Павел умчался на эстонское Рождество. С улочек, устланных лавками, доносился диковинный аромат какого-то варева, которое разодетые колпаки с бубенчиками раздавали каждому встречному. Университет, в котором учились мохнатые сапожки, был закрыт на каникулы. Среди ящиков с бисером ее дело не нашли.
Сочельник приближался глухим странником, ватными шагами зажигая в окнах свет. Павел брел по указанному некогда адресу. Завернув за угол, различил знакомые следы и завидел мохнатых зверьков. Сапожки скрылись в парадной напротив дома, куда шел Павел. Рысцой проскочив лестничные пролеты, кожаные ботинки скользнули в отворенную дверь. С них набежали лужи тающих слез, в то время как Павел стоял в коридоре. Э. успела снять сапоги и стояла босая на коврике. Ее наливные ступни, чуть распаренные теплом, как две спелые груши крепились на широкой щиколотке, могучем корне. Сняла перчатку: что-то странное золотило белизну ее пальца, затянувшись бесшумным кольцом удушения на шее Павла. Она подняла глаза на зеркало в комоде, не вздрогнула, только расширились лазурные просторы в ее глазах. В тот же миг кто-то окликнул ее сиплым тембром незнакомых слов.
Павел улыбался. На его лице застыла скрепленная печатью пара, улыбка, когда в узорчатых краях рамы зеркала скрылась спина его серого пиджака, украшенная рассыпанной солью снега, разъедающей до костей. Дальнейшая его прогулка по праздничному городку до отбытия следующего поезда в полдень закончилась для Павла больницей. Его закостенелые ботинки разрезали, отдирали прилипшую к отмороженным конечностям их кожу. Они исчезли в числе других отходов, разодранные в клочья, когда Павел вновь сумел ходить.
Обновка красовалась на педалях рояля Павла в том же сером костюме, пару раз проигравшего «К Элизе». Кто-то из восхищенной, близкой публики спросил, чего «маэстро» перестал ходить на вокзал.
- Мороженное кончилось.