Курсант

Из-за тройки в аттестате, а также из-за близорукости (-2,5 диоптрии), меня распределили не в академию, а в Ленинградское артиллерийское техническое училище ЛАТУ. Еще в десятом классе мы с Элькой Кобзевым стали интересоваться радиолокацией, читать популярные статьи, книжки, и рассчитывали, что в этом училище мы попадем на радиолокационное отделение.
Приехали, доложились, и тут выяснилось, что в ЛАТУ радиолокационного отделения нет, а есть оно в Ленинградском зенитном артиллерийском техническом училище ЛЗАТУ (в обиходе - ЛАТУЗА). Тогда, ничтоже сумняшеся, мы пошли к начальнику училища и объяснили, что так как в ЛАТУ радиолокационного отделения нет, то мы просим отпустить нас в ЛАТУЗУ. Генерал удивился нашей наглости, но отпустил. Мы пришли в ЛАТУЗУ, явились к начальнику училища полковнику Шомину, изложили свое дело, и он зачислил нас в свое училище. И потянулись мои тусклые курсантские годы.
В училище было тоскливо: серое ленинградское небо, солдатское обмундирование, тесная казарма с двухэтажными койками, убогое солдатское питание, сероватый, в сравнении с суворовцами, народ. Да еще нас сразу послали убирать картошку. Привезли в страшную дыру – километров за 40 от станции Дно. Народ живет ужасно, пьет лаковую политуру, грязь, почти непрерывно сеет мелкий дождичек. Еле дотянули до конца, когда уж начались холода.
Единственной отдушиной в Ленинграде было посещение музеев, театров и пригородов – Пушкина, Гатчины, Павловска, Петродворца - родители присылали мне немного денег и я мог это себе позволить. А Петропавловскую крепость со всеми ее достопримечательностями я выучил почти наизусть – там в одном из ее углов был расположен артпарк училища, который охраняли наши курсанты. Караульное помещение было в полуподземном каземате со сводчатыми потолками и одним оконцем в полутораметровой стене. Это замкнутое пространство давило так, что к утру буквально начинаешь сходить с ума. Как там годами жили арестанты – представить себе не могу.
Я окончил суворовское училище и имел ряд преимуществ перед остальными курсантами, набранными с гражданки – я знал дисциплину и вообще воинские порядки, был хорошим строевиком, и потому меня назначили командиром отделения и присвоили звание младшего сержанта. Кроме того, я понял, что хорошо в училище живется отличникам и спортсменам. И я стал и тем и другим. Я стал ездить на спортивные сборы (запомнились сборы по стрельбе в Карелии, на берегу моря, среди природы дивной красоты, запомнились соревнования по гонкам патрулей на лыжах, где наша команда заняла второе место в Ленинградском военном округе), меня чаще других стали отпускать в увольнение, всячески поощряли. Записался в самодеятельность – в ансамбль песни и пляски, стал «художником» - рисовал стенгазеты (меня даже прозвали Кукрыниксом – по псевдониму известных в то время художников-карикатуристов). Жить стало лучше, жить стало веселее. Разумеется, в училище я обзавелся близкими друзьями – Аликом Снежко, командиром соседнего отделения, и Володей Шумиловым – ленинградцем, он нам показал такие достопримечательности города, какие немногие лениградцы знают.
Вспоминаю зимние лагеря. Десять дней мы жили в палатках, были одеты в ватные телогрейки, ватные штаны, валенки, передвигаться разрешалось только на лыжах. В палатках были установлены буржуйки – вокруг них мы развешивали наши насквозь промокшие и промерзшие валенки и портянки; огонь в печках было необходимо поддерживать всю ночь и мы сменялись ночью каждые полчаса. Было много занятий по тактике, марш-бросков на лыжах, стрельбы в тире.
Сильное впечатление произвела осенняя поездка на стрельбы. Они производились на зенитно-артиллерийском полигоне на берегу Ладожского озера. Нас долго везли по лесным дорогам и, наконец, преодолев несколько КПП, мы выехали на берег озера и оказались среди огромного лагеря. Лагерь состоял из палаток, землянок, зенитных пушек разных калибров, радиолокационных станций, тягачей, полевых кухонь. Все это пряталось среди деревьев, которые раскачивались от сильного холодного ветра. Озеро было мрачным, по нему гуляли высокие волны с барашками – стало понятно, почему вокруг озера построили обводной канал.
День мы обустраивались, а на другой день стреляли из пушек по надувной «колбасе», тянущейся на тросе за самолетом. А потом приехала группа больших китайских военных в одинаковых гражданских костюмах, и мы им демонстрировали работу зенитного комплекса. На огромной поляне на небольшом пригорке стояла радиолокационная станция кругового обзора, а чуть поодаль – станция орудийной наводки, от нее веером расходились кабели, подключенные к пушкам. На горизонте появился самолет, станция кругового обзора его обнаружила, передала целеуказания станции орудийной наводки, ее антенна повернулась и навелась на самолет, следом за ней туда же навелись все шесть пушек и выстрелили холостыми зарядами. Все было очень эффектно. Сдержанные китайцы улыбнулись и что-то залопотали, а мы еле сдерживались, чтобы не захлопать в ладоши.
На обратном пути уже в Ленинграде произошло ЧП: когда наша колонна, состоящая из грузовиков с прицепленными к ним пушками, съезжала с Дворцового моста на Кировский проспект, у одной пушки отвалилось колесо и со страшной скоростью, обгоняя колонну, покатилось по улице. Оно вдребезги разбило чугунную ограду скверика и ранило прохожего.
Незадолго до выпуска мы проходили двухнедельную практику в войсках. Я попал в отдельную зенитную роту, которая располагалась недалеко от Ленинграда в глухом лесу среди болот. Солдаты жили в одноэтажной длинной казарме-бараке. Полы были бетонные, каждое утро дневальные их поливали водой и драили шваброй, от этого в казарме всегда стояла промозглая сырость. В роте царила какая-то мертвенная дисциплина. Старшина был зверь. При мне был такой случай. Какой-то солдатик в туалете не отдал старшине честь и тот заставил его ходить по казарме и отдавать честь столбам, подпирающим потолок. На беду в роту приехал генерал с проверкой и зашел в казарму. Солдатик, не будь дурак, продолжал отдавать честь столбам, но не генералу. Был большой скандал, старшину наказали.
В какой-то из дней я должен был провести политзанятие. В начале урока я предложил солдатам записать тему занятия. Вдруг поднялась рука и солдатик говорит: «А у нас тут два человека неграмотные, не могут записать». Я был шокирован - не думал, что в стране на тридцать девятом году советской власти есть неграмотные молодые люди. В общем, практика произвела на меня тягостное впечатление.
Однажды я три дня отсидел на легендарной своими зверскими порядками Ленинградской гарнизонной гауптвахте. Прежде всего о самой гауптвахте. Она располагалась на Садовой, в самом центре города, рядом с площадью Искусств, на которой стоял театр оперетты, Русский музей, филармония – соседство, которое меня всегда умиляло, в старинном, чуть ли не петровских времен, здании, представлявшем собой замкнутый четырехугольник с внутренним асфальтированным двором-плацем. С внутренней стороны здания на уровне каждого этажа идет зарешеченная галерея с полом из железных листов, так что каждый шаг арестованных, которые обязаны ходить строевым шагом, отдается гулом. На первом этаже располагался комендантский взвод, состоявший из коренастеньких улыбчивых низкорослых матросиков. Они ловко принимают арестованных и совершенно безжалостно расправляются с пьяными или непокорными. Среди гауптвахтного начальства  было три Героя Советского Союза, один из них - начальник гауптвахты, другой – капитан Актуганов – «ходячий устав» и совершенно безжалостный человек, какой-то робот, третьего я не помню  Здесь служил легендарный Бармалей – старшина-сверхсрочник, он славился жестокостью и олицетворял собой самый дух губы. Впрочем, все это ярко описано у Конецкого в его повести «Вчерашние заботы», хотя Конецкий сидел на губе пятью годами раньше, когда там еще были хоть какие-то элементы чего-то человеческого, да и Бармалей был мичман.
Гауптвахта – это звено конвейера, который работает так. Каждый вечер выходного дня по Ленинграду рассылаются сотни патрулей, состоящих из офицера и двух солдат. Каждому патрулю дается план – арестовать столько-то военных, если он его не выполняет, то  автоматически попадает на гауптвахту. Поэтому патруль арестовывает за любой пустяк. Например, офицеров забирают за неуставные перчатки  - по уставу положено носить коричневые кожаные перчатки, но их не бывает в магазинах, поэтому почти все носят черные. Арестовав человека, патруль вызывает по ближайшему телефону машину и та отвозит голубчика на губу. Там его принимают матросики, дежурный помощник коменданта дает срок и воин начинает жить на губе,  днем - чистить сортиры, разгружать вагоны с воинским имуществом, делать еще какую-нибудь черную работу или ишачить на даче у некоего генерала.
На губу я попал так. Наше училище в очередь с другими частями гарнизона несло караул на гауптвахте. Я был разводящим. И вот какой-то клиент из камеры подследственных стал отколупывать штукатурку от стены и кидаться ею через решетку окна в часового – курсанта моего отделения Васейкина, а тот, не будь дурак, выстрелил в это окно из автомата. Виноват, разумеется, я – разводящий, я и отсидел три дня в сержантском отделении.
Два слова про Васейкина. Это был здоровенный грубый парень, с которым никто не дружил. Он был с Лиговки, самого бандитского района Ленинграда, из неблагополучной семьи. Васейкин был эпилептик, время от времени с ним случались припадки, но мы его жалели, скрывали это от начальства, и он так и выпустился в офицеры.
1956 год. Училище окончено, я, как отличник, могу выбирать место будущей службы. Естественно, я выбрал Воронежский округ. После отпуска, который пролетел как одно мгновение, отдел кадров округа направил меня служить в город Лиски Воронежской области, на окружной военный склад №14 начальником радиолокационного отделения мастерской.