акации и вереск

В сентябре в кампусе пахнет прелыми яблоками и спиртом, и Киллорглин с Уиллом забираются на крышу общежития, потому что больше идти некуда, а ночь кажется томной классикой литературного конфитюра. То приятное клише, которое отдает вяжущими липкими леденцами. По полу мансарды сквозняк рябью ползет по дереву, любовно оглаживая каждую из засечек на стертых половицах. Уилл сжимает в руках толстую тетрадь с мятыми, местами сморщенными от пролитых вина, чая, кофе, виски листами, оставившими цветовую гамму коричневых водянистых разводов. Слова на листах размываются подобно рекам, покидают свои границы, растворяясь в кофейной влаге бумаги, превращая месиво красивых слов в месиво в буквальном смысле. В стихах Уилла нет ничего хорошего или красивого — но он их пишет, потому что так сказал Киллорглин. Потому что Киллорглину интересно.
Киллорглин с любопытством наблюдает за тем, как изломанная проза жизнеописания выливается витыми узлами слов в толстую тетрадь, как патетика фраз изощряется до ломанной рифмы, как слова превращаются в нечто большее — нечто большее, чем Уилл. Киллорглин слушает эти стихи, вычитывает их до слова, до строчки, до косого водопада запятой, он читает их за кофе по утрам, по вечерам — за водкой и вермутом, днем он читает их за столом, ночью — за большой лампой. Он читает их, и его губы беззвучно повторяют давно известные ему рифмы — сворованные и индивидуальные, живые и мертвые. Киллорглин говорит Уиллу, чтобы тот писал еще — и Уилл пишет. Уилл пишет, потому что думает, что его творчество кому-то нравится, потому что еще верит этой долговязой пьяной фигуре с нелепым именем, но не догадывается об истинной сути вещей. Киллогрлин ждет эти стихи с интересом, с которым люди узнают сплетни из чужой жизни — терпеливым и злостным. Киллорглину плевать на это посредственное, по его мнению, творчество и однообразные увечные рифмы — он читает это не ради стихов. Он читает это для того, чтобы залезть в Уилла поглубже. Чтобы узнать, о чем тот думает, о чем переживает, сколько боли и трагедий он несет в себе — Киллорглин хочет узнать все то, о чем принято умалчивать. Он хочет узнать это порочным, воровским путем, не обязывающим его к ответным откровения.
Вот чего хочет Киллорглин — постигать и оставаться тайной. Вот чего он действительно желает: разобраться в чужой душе, но не пустить в свою. Вот чего он хочет: владеть человеком, но не доверяться взамен.
Уилл поднимает глаза от тетради слишком медленно и осторожно, и даже тогда старается смотреть в маленькое запыленное чердачное окно, а не на Киллорглина:
— Я так рад, что ты спас меня. — Киллорглин поднимает на него глаза и смотрит удивленно. Он не понимает, о чем говорит Уилл. Если быть совсем уж правдивым — понимает, но из чувства такта скрывает это. Уилл смутился бы еще больше, если бы понял, что Киллорглин осознает свое влияние на него. — Я имею ввиду... ты помогаешь мне писать, вдохновляешь меня, и это помогает мне отвлечься. Это помогает мне почувствовать себя особенным.
Киллорглин устало потирает переносицу и говорит:
— Ясно.
И уж совсем точно Уилл не понимает, что Киллорглин — далеко не спаситель. Что его роль заключается совсем в другом. Что он не вытаскивает Уилла из бездны рутинных дней, а толкает поближе к краю, поглощает, поедает, впитывает в себя каждое слово — от бездарного до талантливого. Киллорглин лишь подталкивает Уилла с чувством, с которым игроки передвигают фигуры по полю. С сосредоточенным азартом и бесноватым тайным весельем. Киллорглин давно осел на левом плече Уилла, слова Киллорглина давно отказываются покидать его рот — рот Уилла — продолжая говорить вместо него. Ослепший и оглохший, онемевший Уилл теперь слышит, видит и говорит так, как его научил Киллорглин. Киллорглин откладывает тетрадь и произносит, подняв глаза к пустому потолку. Безмолвие бесконечно далеких стен покачивается в такт размеренному сердцебиению. Уилл лежит рядом и смотрит тоже, рукой касаясь корешка тетради, чтобы убедиться в том, что его главное сокровище рядом.
Киллорглин говорит:
— Ты знаешь сказку про принцессу из замка Даркрок? — Он говорит тихо, мерно, лениво, почти безразлично. Пол усеян мелкими звездами-осколками всех тех, кто был здесь раньше. Сказка о принцессе из замка Даркрок — единственная сказка, которую он знает. Киллорглин пальцами перебирает острые холодные свидетельства того, что они не первые и не последние, а лишь промежуток одной ночи.
— Нет. — Голос Уилла звучит удивленно и заинтересованно — заинтересованно искренне, неподдельно, по-детски. Киллорглин зачерпывает мелкое зерно стекла в ладонь и крепко сжимает пальцы, чувствуя, как пыльные осколки прогрызают пальцы.
— Тогда позволь мне рассказать.

В смутном времени средневековья тысячу лет стоял мрачный и холодный, полный сквозняков и призраков замок Даркрок, в котором была заключена прекрасная принцесса. Старый король польстился на рассказы человека, представившегося монахом из монастыря при Грево, и пустился в далекий сложный путь в надежда вызволить прекрасную принцессу и заполучить ее в жены. Старый король приехал в замок Даркрок, где был убит драконом.

Киллорглин замолкает и поворачивается к Уиллу. Тот выглядит растерянным. Киллорглин разжимает руку, и стекло мелким тяжелым снегом со звоном осыпается на пол. Несколько мелких огрызков прилипают к покрасневшей влажной руке, и он пальцами заталкивает их поглубже в рану прежде, чем сбросить на пол.
— И это все? А что же стало с принцессой?
— Какая разница, что стало с принцессой, если сказка совсем не о ней? — Киллорглин усмехается и разводит руками. Рукав его пальто тоже алеет, но в темноте этого не видно. Уилл опять ничего не понял. Это на него похоже. В томной темноте тонет литой профиль Уилла, его волосы отдают инфрачерным — непроглядным, глубоким. Их цвет всегда остается одним и тем же — в них нет непостоянства оттенков Киллорглина. Уилл всегда остается самим собой — чувствительным, мягким, внушаемым, осторожным, но доверчивым. Киллорглин собой никогда не бывает.
Он по-попросту не знает, кем является на самом деле. Но он точно знает, что в этой сказке ему отведена роль невзрачного серого кардинала. Пока все притворно и искренне восхищаются стихами Уилла, Киллорглин вершит подлинную историю — историю без фальши и нелепых рифм. Историю, состоящую из метко подобранных слов, состоящую из шелка, вермута, вересковой ночи и акации.
— О ком же тогда эта история?
— О монахе из Грево. О том, где он на самом деле являлся.
— А кем был монах из Грево?
Киллорглин прикрывает глаза. Он никому не рассказывал эту сказку ранее, но не знал, что ему придется объяснять ее смысл до слова. Дотошный и любопытный Уилл отчаянно желает знать, что скрыто за немногословной и типичной историей. За простыми словами и привычными ситуациями — вроде тех, что окружают его самого в градации нормальности. Он отчаянно желает знать скрытый смысл своих действий.
— Дьяволом. Кем же еще? Вся эта сказка говорит лишь о том, что тебе никогда не стоит слушать людей, которые пытаются навязать тебе призрачную мечту, будто бы это твоя мечта. Навязать тебе идею, будто бы это твоя идея.
— Тогда почему ты сказал, что это сказка о принцессе?
Киллорглин молчит так долго, что может показаться, что он не знает ответа. И когда он говорит, его голос звучит низко и тихо, но по-прежнему спокойно. Он не открывает глаз, чтобы его глаза не утопали в вермутовой ночи и вересковом небе. Слова липнут к небу, словно ириски. Он говорит:
— Потому что дьяволу положено прятаться в мелочах.
Киллорглин утопает в пьяной ночи вермута, акация шепотом заманивает к открытому окну, холод воздуха лижет кончики застывших пальцев, сжимающих бутылку. Киллорглин видел много ночей — но это была самой лучшей. В темноте он явно видит, как преображается пьяный узор кисти Моне, как ноты пляшут в водовороте мелодий Брамса; Киллорглин снова слышит сказки о принцессе из замка Даркрок.