Платье мадмуазель Лебран

   Говорят, я приношу удачу. Наверное, так оно и есть. Во всяком случае, я помогло самой великой Лебран. Правда, тогда её ещё никто не знал.
А началось всё так. Как и полагается выставочному платью, я красовалось на почётном месте в модной лавке господина Жюльена. Время от времени меня доставали, чистили и снова отправляли за витрину. Так бы и висеть мне до тех пор, пока какая-нибудь, и без того, расфуфыренная дамочка не уговорит своего спутника купить ей «эту прелестную вещицу», а, вернее всего – до конца сезона, когда я вышло бы из моды и отправилось на распродажу. Так бы и случилось, если бы однажды к нам не зашла скромно одетая девушка. Мне она сразу понравилась, зато хозяину хватило взгляда на дешёвую шляпку и поношенные, хотя и чистые, перчатки посетительницы, чтобы потерять к ней всякий интерес. Барышня несколько раз прошлась вокруг моей витрины, потом повернулась к стойке и смущённо спросила:
   – Мсье, нельзя ли мне его примерить?
   – Оно вам явно не по карману, мадмуазель, – заявил господин Жюльен, не отрываясь от конторской книги.
   – Я и не собираюсь его покупать, просто я – актриса и хочу понять, как такое носят.
   Продолжая работать, лавочник презрительно поднял бровь:
   – Здесь вам не костюмерная! Ступайте со своими глупостями куда-нибудь в другое место.
   – Жаль, – пробормотала барышня и направилась к выходу.
   На пороге она обернулась и заговорщицки подмигнула мне.
   Хозяин ничего не заметил.
   Больше в тот день ничего не произошло.
   Спустились сумерки. Господин Жюльен убрал свои скучные бумаги, опустил жалюзи, запер магазин и направился домой.
   Часы пробили десять… полночь… два…
   Негромко щёлкнул замок, и в приоткрытую дверь проскользнула изящная фигурка, в которой я сразу узнало давешнюю посетительницу. Девушка зажгла «летучую мышь» и направилась прямо к витрине. Через несколько мгновений я соскользнуло ей в руки.
   – Отлично! – новая хозяйка приложила меня к себе и повернулась к зеркалу – я ей определённо шло. – А теперь нам предстоит долгая дорога.
Она бесцеремонно затолкала меня в мешок. Я услышало, как лампа покатилась по полу. Сквозь неплотно затянутые тесёмки я увидело, что мой бывший дом озарился красноватыми сполохами.
   Спустя некоторое время я оказалось в пыльной комнате, нисколько не похожей на лавку. Ловкие руки извлекли меня на свет, аккуратно сложили, завернули в бумагу и плотно зажали между какими-то вещами. Наступила тьма, которая сначала меня трясла, потом бесконечно долго качала, потом снова трясла. Наконец меня снова достали и повесили проветриваться на балкон. Это было очень приятно.
Однажды вечером моя хозяйка, которую все называли мадмуазель Лебран, надела меня и, усевшись перед зеркалом начала наносить грим. В дверь вошёл пышноусый господин:
   – Прекрасно выглядите, Жаклин! Готовы? Нью-Йорк ждёт вас.
Лебран обернулась:
   – Благодарю! Надеюсь, он будет более приветлив, чем Париж.
Она приколола ко мне небольшую серебряную бутоньерку, встала и погляделась в зеркало, отражавшее нас целиком.
Тем же вечером я впервые услышало, как поёт моя хозяйка. Голос у неё, действительно, был чудесный, но, думаю, что уверенности ему придавало именно я.

   Вскоре я полюбило те вечера, когда меня доставали из душной тесноты шифоньера, осматривали и приводили в порядок – это означало, что сегодня мы с Жаклин выйдем на сцену. Зато я никогда не разделяло пристрастия моей хозяйки к путешествиям, которые она называла смешным слово «турне».
   Тряска… качка… – мы прибыли в Лондон.
   Качка… тряска – в Рим.
   Стук колёс… тряска… – в Санкт-Петербург.
   И каждым городом она восторгалась, как будто находила в них что-то новое. На самом же деле они похожи друг на друга, как бисеринки на моей отделке. Нигде ничего не менялось, правда, скромные номера в гостиницах сменились роскошными апартаментами, да поклонников прибавилось, а так… – залы, где мы выступали, были похожи один на другой. Единственное, что мне нравилось – это когда в зале гас свет, и загоралась рампа: она весьма удачно подчёркивала мою роскошь.
Так или иначе – мы исколесили всю Европу: нам рукоплескали Варшава и Прага, Вена и ещё какие-то города. Все, кроме Парижа, куда певица ни за что не соглашалась ехать. Пожалуй, мне больше всего запомнился Милан: во-первых, потому что мы провели там больше двух лет, во-вторых, именно там с нами произошёл занятный случай.
   Дело было так. После спектакля в грмёрную постучали. Лебран нацепила любезную улыбку, приготовившись отвечать на восторженные комплименты. На пороге появился старик с громадным букетом. Он протянул цветы певице и, галантно поцеловав её руку, спокойно произнёс:
   – Значит, это были вы.
   Голос показался мне знакомым, но я не сразу вспомнило, где я могло его слышать, зато моя хозяйка узнала его.
   – Мсье Жюльен…
   Я никогда не слышало, чтобы у неё так колотилось сердце.
   – Да, мадмуазель! Я тогда видел вас лишь мельком и, конечно же, не узнал бы вас, но своё лучшее творенье, о котором столько горевал, не мог спутать ни с чем.
Жаклин без сил опустилась в кресло и заплакала.
Старик несколько смутился:
   – Не стоит, великая Лебран не должна плакать по пустякам. Это слишком давняя история, о которой знаем только мы двое. Если вам будет легче, скажу, что папашу Жюльена не так легко разорить. Я пришёл не сводить счёты, а из чистого любопытства: зачем вы это сделали?
В глазах Жаклин ещё блестели слёзы, но она заставила себя улыбнуться:
   – Понимаете, я всегда хотела петь, но мне предлагали место лишь в плохоньких кафешантанах. Я не могла и не хотела быть дешёвой шансонеткой. Однажды меня услышал мистер Томпсон, богатый американец, который потом стал моим импресарио. Он сказал, что если не принимает один дом, то примет другой, и предложил двухгодичный контракт в Нью-Йорке. Даже билеты на пароход купил. А я тогда страшно испугалась. Должно было произойти нечто, что отрезало бы мне пути к отступлению. За день до отъезда я бесцельно бродила по городу, и вдруг наткнулась на вашу лавку. Увидев в витрине это платье, я словно обезумела. Остальное вы знаете… – она встала и достала из ридикюля чековую книжку. – Давно нужно было это сделать. Сколько я вам должна? С процентами, конечно.
Мсье Жюльен рассмеялся:
   – Не утруждайтесь! Лучшей судьбы для своего платья я не мог даже вообразить. Если вы действительно хотите искупить свою вину, обещайте мне, что хотя бы год будете петь в Опера Гарнье. Об ангажементе я позабочусь.
Так мы вернулись в Париж.

   Потом мы ещё поколесили по миру, пока однажды мадмуазель Жаклин не надела меня и не отправилась к алтарю с одним симпатичным господином, который долго ухаживал за моей хозяйкой.
   Больше мадам Тома, урождённая Лебран, никогда не выходила на сцену, лишь время от времени доставала меня из шкафа, проверяла всё ли в порядке и со вздохом вешала обратно.
Незадолго до смерти она завещала меня тому театру, где закончила свою карьеру.
Так я вернулось в витрину, заняв почётное место между пуантами знаменитой балерины и плащом известного тенора. И вот уже долгие годы зрители фланируют мимо меня. Сначала они вздыхали, вспоминая, великую певицу. Потом вспоминать стало некому. Теперь большинство проходит мимо, лишь некоторые равнодушно спрашивают:
   – А кто такая эта Лебран?
    Я могло бы им рассказать, но… у меня нет её голоса.

   Последнее время моей витриной вообще не интересовался никто, кроме молоденькой ночной уборщицы. Девушка, немного похожая на мадмуазель Жаклин, подолгу смотрела на меня и что-то тихонько напевала. А сегодня она пришла чуть позже, держа в руке ключи. Дрожащими руками она вызволила меня из заточения, осторожно надела и подошла к огромному зеркалу, висящему в фойе. Церемонно раскланявшись с нашим отражением, она рассмеялась собственной шутке и направилась на сцену.
   Пустой полутёмный зал поначалу испугал девушку, но вот она решилась и запела. Сперва негромко, затем её голос окреп и зазвучал в полную силу.
   Как же давно я ждало этого момента…
   Пой, девочка, пой!
   Я принесу тебе удачу.