День открытых дверей

   Уже в следующем году был выпущен календарь, где этот день отмечался красным числом и значился как День Открытых Дверей.
В этот день накапливались они во дворе Столичного гастронома, строились в колонну по-три и маршировали через весь город. В руках у них были бумажки с текстом песни-протеста и они пели:
«Этот День Открытых Дверей
Мы оставим в памяти своей».
Перекрывая движение, светофоры горели – красный свет и регулировщики стояли грудью, широко расставив ноги. Никто не смел даже включать двигатель, потому что если на бок регулировщику ехать можно, то на грудь нельзя.
Те, кто умел маршировать, шли в колонне, чеканя шаг, остальные ехали в специально выделенных городом автобусах.
И, взяв начало в девять утра во дворе Столичного гастронома, точно к обеду заворачивало шествие сюда, к валютному ресторану имени Вашингтона.
Лучший в городе ресторан был известен тем, что работал круглосуточно, о чем постоянно свидетельствовала табличка «Открыто». Однако надпись значилась по-английски и даже те, кто смог прочитать ее со словарем, были смущены странным свойством этого языка, образовывать слова одинаковые по звучанию, но совершенно противоположные по смыслу. Ни при каких обстоятельствах, никому и никогда в этот ресторан просто так войти было нельзя.
И вот здесь, возле валютного ресторана имени Джерри Гровера Вашингтона колонна останавливалась, оркестр замолкал и тогда, в больничной одежде и босой, появлялся городской сумашедший.
Весь долгий год – двести восемьдесят два рабочих дня плюс четыре субботника и один воскресник, без устали пилил он решетку , чтобы в один момент, в праздничный День Открытых Дверей, сломать и оказаться здесь, возле дверей валютного ресторана им. Вашингтона.
Ровно в тринадцать часов по центральному времени выбегал он перед колонной демонстрантов. И хотя одежда его была больничной, но в особой праздничной версии, а ступни босы, но чисто вымыты и подвергнуты строгому мужскому педикюру.
Он выходил на середину большой празднично украшенной площади длинным балетным  бегом, повинуясь дирижерской палочке замолкал оркестр и в тишине, усиленный электричеством, звучал его голос.
- Братья и сестры, - говорил он, - соратники, диссиденты. Сегодня, в этот великий и торжественный день я с радостью соединяю свое сознание отдельно взятой личности с вашим коллективным бессознательным. Но что это! Среди вас я не вижу ни одного сумашедшего. Вы сыты, обуты и одеты. Вы материально обеспечены. Вы здоровы. Вы свободны. Вы счастливы. И это тогда, когда ваш товарищ, ваш единомышленник, ваш соратник томится в психиатрической лечебнице, испытывая все тяготы и лишения принудительного лечения. Даже в День Открытых Дверей он заперт, и для того, чтобы соединиться с вами, вынужден пилить твердь чудовищных решеток. Справедливо ли это, согласуется ли с главным принципом: «Наши двери открыты! Наши граждане свободны!»
Но что я, болезненный и вялотекущий, что моя несвобода отдельно взятой личности. , перед той ложью, которой обмануты вы – большинство, народ, массы.
Открыта ли дверь? – спрашиваю я у вас и тех, кто регулярно появляется с той стороны глазка. Вот дверь валютного ресторана с ханжеской надписью «Открыто». Кто из вас посмеет туда войти...
Неизвестно, что мог бы сказать сумашедший еще, но в этом месте, согласно ритуалу, его речь прерывалась сильным ударом, звоном разбитого стекла и зрелищем распахнутой настежь двери. Празднично мигала и звенела охранная сигнализация и сама собой срабатыва гильотина в парикмахерской напротив. В небо стреляли пушки всей городской артиллерии и торжественно попеременно синими, зелеными, малиновыми огнями расцветало слово «СЛАВА».
Слава! Слава! Слава! – радостно кричала оппозиция и он не заставлял себя долго ждать.
Торжественный и величавый, в невероятной форме генералиссимуса всех таксистов, прокуроров, железнодорожников и почтовых служащих выходил швейцар Слава и делал «добропожаловать».


Минск 1986