Золотая пыль. 4

Эллипс

— ...А Драматурга на откачку, — за завтраком объявил мой номер Блатной в перечислении назначений на работы.
— Однако нынче помоем золотье, — шырнув ложкой в бочину так, что я вздрогнул, своеобычно поздравил Лыков-старший со сдачей экзамена на гидромониторщика. Но я понял и другое: погоняло Драматург благодаря Захарчуку теперь прилепится ко мне накрепко. С этих волков станется.
— …Ну вот ты все про другие миры болтаешь, Драматург, — пытает меня в обед в мониторке Рубероид, — а вот скажи мне такую вещь: отчего планеты по небу летают, а друг с дружкой не сшибутся?
— Это что, загадка такая? — Привыкнув к подначкам, в этот раз не могу определиться, где подвох.
— Нет, уж будь ласков, ответь по существу. А то уныриваешь от разговору, будто рыба какая. Не знаем, ни кто ты, ни есть ли у тебя баба, — принялся Рубероид будить во мне силы, коими я не располагаю. Поэтому тут же уныриваю под корягу.
— А при чем здесь баба?
— Ну, не хочешь про бабу, так читай ботанику про миры, — настаивает Рубероид. — Или про то, как тебя угораздило драматурхом стать. Да мало ли на человеке может быть грехов, — уклонился старатель от прямого разъяснения, какого лешего ему надобно. — Читай ботанику — и все тут. То есть рассказывай публике что-нибудь в целом известное, но и чтобы всем интересно. Должен же быть в балке, на полигоне хоть кто-нибудь крайний, чтоб мучился, когда другие отдыхают. Не Максимыч же…
— Да, про миры давай, — поддержал Рубероида Максимыч, доедающий большую, с совковую лопату, котлету.
— Я вам диск-жокей, что ли? Жрете, а я перед вами руками маши... — пытаюсь дать отлуп. Но потом, вместе с Ди прикончив котлету и собрав ей из остатков старательского харча, я все-таки слегка ослабил оборону.
— Ну вот, допустим, твоя лысина, Максимыч, — это Солнце. Она вроде как центр нескольких эллиптических окружностей разных диаметров. Эти окружности и есть орбиты. По ним-то планеты и кружат вокруг Солнца. Самый ближний к Солнцу — Меркурий. Допустим, Меркурий — это я. Раза в два, по-моему, дальше Венера. Это ты, — кивнул я Рубероиду. — Еще дальше Земля. Она больше и Меркурия, и Венеры. Это Степа, который одной рукой ковыряет спичкой в зубах, а другую запустил в штаны и что-то сосредоточенно ищет, — делаю малосущественное уточнение. — …Ага, нашел. Дальше Земли Марс. До него как до Степиного бульдога. Потом вроде Юпитер... Или Сатурн. Забыл, — честно сознался я. — Но еще дальше Уран, Плутон и Нептун. Последний в этом ряду находится в кромешной тьме — так далеко от Солнца, что лучи светила до него не пробиваются.
— И все-таки, как они крутятся и не сшибутся, коли бегают по эллипсу со скоростью картечи даже и в потемках? — заупрямился Рубероид.
— Щас Блатной припрется да и выправит тебе эллипс, — заверил Максимыч, довольный то ли тем, что он сегодня Солнце, то ли оттого, что котлету упорно добил-таки. Лыков прилег у мониторки и, сложив руки на животе, заговорил о вечном.
— Меня Степка нынче сманывал: мол, давай не поедем на старание. Вроде там Блатной, то да се. А я ему: дурак, ты, Степаха, ты вон за зиму избичевался, усох, будто корова в стойле на ферме у Рубероида, хоть ложкой на ребрах играй. А на старании отожрешься и снова на мужичонку похожий станешь. Люблю я поработать. Особенно пожрать, — прохрюкал Лыков из-под кепки, уже почти засыпая под лучами яростного майского солнца.
Вне всяких разных, в эту минуту Максимыч собой доволен. Может, даже и не желает он большего от этой суки-жизни.
Степа настроил приемничек на областную волну, и мы послушали новости. В финале их в эфир впрыгнул Фаскудинов со своей ориентировкой на разыскиваемого: «Преступнику на вид примерно сорок лет. Особые приметы: на лице следы оспы...»
— Да нет у нас оспы, Паскуда! — всхлипнул я. — То следы от угрей или других болезней кожи. Сколько тебе, лоху, можно говорить? — пробурчал я себе под нос. — Оспу в стране уже лет двадцать даже не прививают!
— Да, паскуды все менты, — поспешил согласиться Степа, — нас с братаном в Новосибирске четыре дня в кэпэзухе продержали. Пока не обобрали до нитки, не отпустили. Мы три дня голодные ехали. Тока в артели подкормились!
Не скрою, приятно получить тайную весточку голосом от друга. Не уверен, что мое счастье может сравниться со счастьем Максимыча, однако, видит Бог, на душе стало теплей.
Всем пришлось разбегаться по бульдозерам, как только по дороге от поселка запылил некий ходок.
Горного мастера Беркова уважают за знание ремесла, но при этом недолюбливают за вечную готовность «сдать» рядового старателя начальнику. Просто так, шутя. А не шутить он не умеет. Злиться на него невозможно, ибо взгляд его чист и лучист, словом, взгляд праведника. Но иногда остро хочется ткнуть горнилу вилкой в оттопыренное гузно: не глубоко, сантиметра на два-три.
Блатной и сам жалует горного мастера весьма сдержанно. Похоже, опыт зоны не велит ему относиться к стукачу мягче. Кроме того, основные решения по полигону Блатной принимает самостоятельно: «Трубку, полигон и жену не доверяй никому».
— Папа приехал, — доверительно сообщил мне о приезде председателя артели Берков, присев на лавку в мониторке. — И первым делом спросил у Блатного: как, мол, тут корреспондент? Блатной охренел. Надо было видеть его рожу: какой такой корреспондент, говорит, и ну в мать-перемать... Потом разобрались — Драматург. Ну и мутный, говорит, этот Драматург. Почти месяц скрывается, хорошо, папа подсказал. Оказывается, у него на зоне был один «драматург». Его тамошний авторитет держал, чтоб на пару пульку расписывать. Сценарий совместно ваяли, затем садились за карты. Обоим шкуры на ремни распустили, чтобы не «катали». Вот где драматургия! А тут: «Подвох, измена, братва!..» — осклабившись цедит сквозь зубы Берков, близко к оригиналу передавая образ Блатного. Хотя тот шибче, куда как шибче.
— А и нет никакого подвоха. Хорошо дело пойдет — стану лучшим мониторщиком, гордостью участка, артели, а то и всей державы, — патетично заявил я, понимая, что Берков передаст. — А нет... Да у меня и нет другой задачи. С четвертого класса мечтал постараться для Родины. Так и передай.
— Ладно, это я так… — успокоил Берков. — …Я с предом еду на базу, может, купить чего надо?
— …Да, возьми отравы вид тараканов. Горнилу нияк нэ можу отвадыть шастать по нашим мониторкам, — встрял вошедший Захарчук. Но потом округлил глаза — а они у него вечно в красных прожилках и с эдакой сумасшедшинкой — и заорал: — Шеф у мониторку прийшов, дэ горячий чай?! У други раз тоби самовар чистить буду! Чай тильки шефу да Блатному. Остальным москалям хрен от нэзалэжной! А стануть выступлять, говори — с каждым розбэруся.
Разумеется, я бросился угождать шефу. Захарчук человек легкий и предсказуемый. Его юмор читается без натуги. И уж точно не стуканет зло и не сдаст.
Быстренько спроворил чаек, мы спокойно и мирно посидели у невозможно черного от постоянного кипячения воды на соляре чайника. Открыл банку консервов, однако Серега отклонил мою руку:
— Вона ще задолбае, ще другий раз будэшь маять полено погрызть. Ее целы вагон припэрли.
— …Я вот, Захар, говорю преду: давай заключим договор с городским секс-шопом, — встрял в разговор Берков. — В прошлом году мы выезжали с участка и ради смеха зашли в этот секс-жоп. Тереблю продавщичку за пуговичку на блузке, мол, я представитель лучшей к востоку от Байкала золотодобывающей артели. Мы хотим заключить с вами долгосрочный контракт. Ты бы видел, Серко, как они забегали! Звонят, кличут своего шефа. Экая удача канает. Приехал шеф. По виду законченный гангстер. Эти ребята, правда, на «мокрое» теперь не ходят, других нанимают. Шевелёшек накопытили и остепенились. Я так подумал, прикинул: а на какую сумму им было бы интересно заключить с артелью договор? Для начала предложил им составить заявку тыщонок на сто. Зелеными, конечно. А в дальнейшем чтоб, значит, поставить артель на гарантированное стабильное снабжение да обслуживание, и скидка через объемы чтоб была. Делюсь с ними наболевшим: жизнь-де берет свое, старатели хотят жить по-новому, требуется без устали улучшать быт. Да и производство вредное: от бульдозерного отвала радиация излучается, после сезона бульдозеристы и так мало чего могут. Hе стал говорить, правда, что не могут по причине беспробудного пьянства между сезонами и от исступленного дрочения во время оного. Бассейн, говорю, сауну, восстановительный центр построили на всех участках артели в лучших европейских традициях. А вот с женской лаской туго. За римскими центурионами в походах сотни повозок со шлюхами тащились, за немцами и французами в Первую мировую аналогично — поезда любви, а у нас что? Ведь старание — та же война. А что остается делать старателю после сауны? Выйдет на улицу, обопрется о березу, на луну вылупится и, извините, рукоблудит. То есть, конечно, самоудовлетворяется. Девки прыснули в кулачок. Так какую, спрашивают симпатичные, вам лучше ласку — пластиковую из Европы или резиновую из Японии? Да резиновую давай, говорю. Старатели к резине привычные. И ну они на столы метать товар! «Если что не устроит, — суетится счастливый шеф, — закажем в любой точке света. А уж качество гарантируем, безусловно. Отдохнут ваши работники, как на настоящих. Еще и с собой после сезона заберут». В общем, набрал я товара «на всю защищенную сметой на сезон сумму». Бумагу мне выписали. Я шуршиками перед мордами пошелестел (только что в кассе выдали), вроде как чуток подумал, прикинул, руками поводил и попросил их принять перечислением. Говорю, когда перечислением, в счете указываем, мол, на улучшение досуга работников. Тогда по налогам полагается послабление. Закон такой есть, знаете? Знаем-знаем, врут. Согласились. Разумно, говорят. Даже обещали бесплатно товар упаковать, да покультурней, чтоб сразу располагало заняться, чтоб без этих матов, чтоб старатель со старателем от жизненного напряжения не дрался, а снимал то напряжение культурно. К культуре культура тянется. Ну а я-то больше смотрю на девчонок. Вот кого, думаю, выписал бы мне гангстер. Такую посреди полигона посади на кучу эфелей — и всё, кончилась золотодобыча! Тут на Надьку глянешь, когда у ней в амбразуре сиськи колыхаются, и то потом весь день лоток из рук валится...
— ...Сергей, ты за зиму культурней стал, что ли? Женился, небось? У тебя кружки никогда не были такими чистыми, — комплиментарно, с подходом завел разговор с Захарчуком пришедший на полигон вместе с Блатным председатель артели.
— Нет, у Серко все по-старому, — Блатной успокоил преда. — Это у нас Драматург культуру в массы понес, еще молодой боец, не понимает, что чистая кружка расслабляет мужиков, нельзя так резко менять сложившийся уклад жизни.
— Ну, как обстановочка на участке? — мягко поинтересовался у меня пред, человек по виду интеллигентный, особенно на фоне Борисыча.
— Да ничего, нормальная. Hаверно, обычная для этого участка… — Как могу, стараюсь не кривить душой. При этом мне показалось, что у Блатного от души слегка отлегло.
— Что же, завтра начинайте промывку, — председатель артели обратился уже к начальнику участка.
— Да нелишне было б, Сан Саныч, еще с недельку повскрывать. А то ведь все равно, по прикидкам, с пятнадцатого сентября придется приборы дней на десять останавливать. Hечего будет мыть, — учтиво, без нажима, просит Блатной.
— Но уже почти июнь... Ладно, пятого первая съемка золота.
Тут угораздило на бульдозере проезжать мимо свежебитому хохлу. И, почти счастливый, поскольку все получилось по его, а у каждого, свой размер счастья, Блатной махнул:
— Хохол, разнуздай коня, нихай поссыть!
Битый хохол с опаской вывалился из бульдозера и, стараясь прятать от преда гематому на лице, просочился в мониторку. Он, конечно, хотел бы, от греха подальше, проскочить мимо. Но коли Блатной скомандовал спешиться — разнуздай, останавливайся... Иначе можно отхватить еще. Легко.
Пред укатил в тот же день. Едва ли о том сожалел Блатной, власть делить не любивший.
— …Чем там, в шопе, все закончилось? — из вежливости и почтения к знаниям горного мастера спрашиваю Беркова.
— В жопе-то? А ничем. Я ушел да в тот же день улетел домой. Благо особенно не разгуляться. Пред в той артели нас с зарплатой сильно пробросил. Hо я-то, увольняясь, обещал ему: через меня-де, дружок, поимеешь неприятности. Платить надо старателю! Неприятности и состоялись. Тот рэкетир из преда душу вынул. Братков присылал. Всё убеждал товар оплатить да забрать. А пред ниче не поймет, по базе мечется, руками машет, «трудаки» направо-налево сшибает, все от него шарахаются. Пришлось платить тем же браткам, чтобы отстали... Подлянка? Hо предов всегда учили, чтоб не забывали платить. А то пару дней в году попрячутся — пока старатели в конце сезона с участков выезжают — и затем год живут припеваючи. А перед новым сезоном наберут новых лохов, одурачат, приходит «час хэ» — отцы-командиры опять от подданных прячутся.

Дорогой грамм

Перед сном Рубероид принялся пытать:
— Расскажи, как вы у себя на телевидении… дуркуете. — Володя не сразу нашел максимально точное слово.
— Именно что дуркуем. И ничего хорошего нету в том телевидении. И вообще, журналист — это ведь никакая не профессия. Профессия — это хирург, летчик, художник, кузнец, бульдозерист... Если это, конечно, Лыков Владимир Максимович, а не битый хохол. А журналист — это как откатчик. Черт знает, что!
Затем я сделал перепасовку Лыкову:
— Максимыч, говорят, будто ты много лет оттрубил в артели знаменитого Вадима Туманова, зачинателя старательства на россыпях в нынешнем виде. Рассказал бы. А то все я да я. Что он хоть за человек, фигура ведь знаковая?
— Ага, я тебя под мышку переселял, надеялся, будешь ко сну ботанику... А оно вон как повернулось, — делано негодует Лыков. Покряхтел немного, устраивая тело на матрасе, брошенном на настил из неструганых досок, и запел акын мною долгожданную песнь:
— А чо говорить? Тогда были другие времена, артельки при приисках. Сколь пред сумеет выбить на прииске или в министерстве для артели, столь и заработаешь. Один раз, помню, хреново намыли, мало. Мужики гудят: конец сезона вот-вот, неужто порожняком проехали?! Я подхожу к преду и спрашиваю: «Намыли, Вадим, маловато, наверно, заработка не будет?» — А он мне: «Намыли мало, Вовка, да грамм я вымутил дорогой». И, правда, получили не меньше, чем в предыдущем годе. Вадим договорился, и нам за грамм заплатили по восемь рублей, а другим артелям — по три. Он, когда сильно надо, в министерство заходит так: на каждом пальце по «гайке», а выходит — перстней да колец нету, зато рожа довольная, вопрос решил! Вот это был великий мудрила! — воздел перст к прокопченному потолку Лыков. — Мы тогда как старались! Сезон отпахал, гроши получил и — в Сочи. До нового сезона. Девки в гостиницах пищали от счастья, как нам приехать. По пятнадцать кусков советскими просаживали! Три машины можно взять! А когда в марте прощались, до того ж девчонки задушевно выли... Письма писали: мол, верные, ждем. Поскольку-де после вас, родимых, по пяти месяцев все внутри организма трусится. Только телом успокоимся, мол, а вы, родненькие, опять тут. Верные, как же. Правда, ближе к марту приходилось слать Вадиму телеграмму: подгони деньжат доехать до работы. Это про меня Володька Высоцкий песню написал: «Я на Вачу еду — плачу, еду с Вачи — хохочу». В поселке Вача база артели была. Я Вадиму обычно в Якутию из Сочи везу корзину с фруктами. Не то чтобы взятка, так, мелкий подхалимаж. Щас мало осталось настоящих старателей. Списываемся иной раз, смотришь: был человек — и не стало: забичевал и замерз в канаве. Другой помер в больнице. Сердце. И все уходят нищими. Сердце... А какое сердце!? Старатель на участке восемь месяцев в году! Как баба на сохранении. Водку не пей, женщину не май, то есть нервоза и заразы от нее нету. Жри и спи по расписанию. Верно я говорю? — обратился Максимыч к Рубероиду. Однако тот уже ушел, аж грязный пузырь в углу рта надул.
— А чего ты разошелся с Тумановым? — спросил я.
— Да не расходился я с ним. Просто Совдепия старателя стала сильно жать. Вадиму надоело. И потом, видать, себе-то он накопытил довольно.
— Какой самый последний яркий эпизод в связи с Тумановым запомнился крепче всего? — не отпускаю Максимыча, будучи не очень уверен, что смогу вот так же еще когда-то расположить его повспоминать.
— Ты чо-то совсем меня, как в телевизоре, пытаешь, — отозвался Максимыч.
Я и сам это понял. Сбился на кондовый журналистский брёх.
— ...Как-то приехал Вадим на участок, — уже к закрытию артели катилось, — в редкий его приезд на участок столкнулись в столовой. Я налил кружку чая и присаживаюсь. Он налил себе и падает на лавку рядом. Взял со стола не очень чистую чайную ложку, что осталась после обедавших, поболтал ею в моей кружке, вроде как помыл для себя, и говорит: «Хоть пообслуживаю тебя, Вовка, когда еще увидимся...» Ну не падла, а? Говорю же, мозги у них от больших денег салом оплывают, хоть и люди с виду приличные!
— Чего уж, Максимыч? Он же баланду на зоне хлебал, как все. Потом с властью бодался, ставя на ноги артель. Бился, чтоб сохранить артель. Одну, другую... Может, просто устал человек быть для всех вас хорошим. Сколько Лыковых у него было!
— Ладно, тебе болтать можно. Дело молодое, а дедушке завтра смену копытить на гребаном бульдоге, — напомнил о суровом быте Лыков. — В моем возрасте день за два идет. Сам-то еще ничего путного нам про себя не обсказал. Ой, му-у-утный... — зевнув во весь рот, так что обнажились все шесть оставшихся в прокуренном проеме гнилых зубов, обвинил меня Максимыч. — Не сказал, что корреспондент. Мы думали, булгахтер какой. Проворовался да в тайге ховается. Это было б понятно. А ты вон... из драматурхов. Чудно...
Я не стал с ним спорить, что не из драматургов. К тому же Максимыч повернулся на бок и, ровно задышав, провалился в сон.

Одеколон «Наташа»

...Мы с Захарчуком устанавливаем промывочный прибор. Впрочем, устанавливает Сергей. Я у него на побегушках. Шестерю помаленьку.
— Ото, шоб у следущий раз так оно и було, — махнув рукой в сторону установленного «гидроэлеватора», завещает мне Сергей.
— Ясный хрен! — с оптимизмом глядя в будущее, соглашаюсь с хохлом.
Hа все про все два часа. И вот уже я слышу Серегин горн: «Залывай!» И заливаю. Сто шестьдесят ведер в один насос и чуть меньше во второй. Hа это уходит еще сколько-то времени. «ЗавОдь», — уверенно командует Захарчук, и я завОдю.
Мы по очереди полощем все, что вяло подается на промывочный стол бульдозерами. Это еще и не промывка, это преамбула к ней. Но однако же и... промывка. Бульдозеристы по дорожке, вымощенной из того же грунта, толкают «пески» к промывочному столу — под струю. А ею управляет гидромониторщик. Он старательно, аккуратно промывает грунт, выбивая струей валуны, которые через сужение в конце промывочного стола — «гусак» — вылетают прочь. Теперь, отмытые, они уже становятся галечником — «галей». А все остальное, всполосканное, вся эта каша из воды и грунта более мелкой фракции, проваливается в перфорацию на промывочном столе и подается по трубе — «пульповоду» — вверх, в «колоду», двадцатиметровое прогонистое металлическое чудовище, днище коего выстлано резиновыми ковриками с бесчисленным множеством карманчиков, или ячеек, с невысоким бортиком. Золото, если грунт хорошо всполоскан и вообще все сделано путёво, по науке, должно оседать в этих карманчиках. Оно и оседает. Поскольку в двадцать раз тяжелее воды.
Глядя на двухметровый, угольного цвета жирный пласт золотоносных песков, что предстоит нам с Захаром промыть, я однажды не удержался и эмоционально воскликнул:
— Я эти пески на хлеб бы мазал. Вместо маргарина!
И вроде рядом были только свои — по классификации Лыкова — приличные люди… Однако уже на следующий день ввалившийся в мониторку Блатной подначил:
— Как у нас тут насчет жирных песков к чаю вместо маргарина?
Я несколько стушевался. Одни предпочитают иным занятиям игру в бильярд, другие любят картишки, третьи шашки. Так или иначе, всех их понять можно. Этот любит ставить людей в неловкое положение, в тупик. Ну нравится человеку.
— Откуда дровишки? — стараясь казаться миролюбивее, спросил я.
— В смысле? — начальник наблюдает, как я полощу пески на промывочном столе.
— Я говорю: кто это у нас гоняет по участку информацию?
— Пусть это останется моим маленьким секретом, — эдак язвительно отрубил Блатной.
— …Нэ можу, — мается Захарчук перед началом промывки песков. Но вот Блатной расставил технику, и мы стартовали. Начали заранее, с тем чтобы первая съемка металла получилась ударной.
Последние приготовления происходили на фоне очевидного душевного подъема, и даже старательно прятавший эмоции начальник участка заметно волновался. Так волнуется похотливый мужичок, который вроде и договорился с подругой, и опыт есть, и понимает, что ничего-то новенького не будет, да и состоится все обязательно, однако же...
Блатной на полигоне, и бульдозеры по дорожке к промывочному столу летают, словно птицы. Как не летать? Начальник стоит у жлыги — штурвала, направляющего тугую струю на дырчатый промывочный стол. Перфорация на столе максимальной величины. Расчет на то, что к концу смены бульдозеристы должны валиться замертво. И бульдозеристы по дорожке подачи песков к столу летают!
Начальник в охотку пополоскал сколько-то и передал руль Захарчуку. Профессор тоже, немного покрутив жлыгу, вручил мне. Как говорится, и руль, и ветрило. Блатной определил меня в дневную смену, а Серегу в ночную, отправив хохла отдыхать.
— Вот так все просто? — в шуме и грохоте работающего промывочного прибора задаю себе вопрос, тотчас прикинув, что мне предстоит отстоять примерно сто пятьдесят смен. Если работа заладится. — А куда ты, Лариоша, к чертям собачьим, денешься с подводной-то лодки!
— …Масло, воду, ремни на вентиляторе залывав? — буднично спросил очевидно недоотдохнувший Сергей вечером при приеме смены. Похоже, николы було. Да и попробуй, выспись днем. Особенно перед первой промывочной сменой.
— Разумеется, и масло, и ремни залил, все на хрен залил, — дружески шучу я.
— Завтра балок буду примать через вахтенный журнал. Приду, шоб мух нэ було, —наставительно объявил «шеф». — А то ночью мухи сплять, а днем не сплять. Зарою, — дружески же пообещал хохол.
Действительно, промывка развела нас по разным сменам, и теперь с ним, с коим делю один руль, до блеска ладонями полируя металл, я буду видеться в течение всего сезона едва ли не меньше, чем с другими. Такой порядок.
Ну а мы вместе с Максимычем и Рубероидом сходили в баньку. Потом задержались в столовой, где Берков, штатный кинщик, давно спятивший на почве любви к видеопорнухе, демонстрирует новые поступления. Скромная повариха Надя колготится на кухне, ворочает на плите баки и разбирается с овощами. Иногда «рабочий» бордельный шум с экрана ее все-таки поднимает с коротконогого стульчика, и тогда прямой точеный носик появляется в амбразуре. Однако, напуганная увиденным, там, за перегородкой, повариха снова падает на колченогий стульчик: «Ужас!»
— …Глянь-ка, Максимыч, чего-то молчит наш Драматург. Ничо не говорит… — это Рубероид уже в балке стал ко мне приставать.
— Я уже замаялся с ним бороться. Выселю, наверно. Не оправдывает он надежд. Драматург, ты хоть расскажи, как в армии служил.
— Ничо хорошего в той армии. Первые пять месяцев в учебке дрочилино было, только поворачивайся. Известное дело — Русский остров, порядочки те еще, и продукты сундуки разворовывают. А потом и на лодке совокупление не лучше. Пока одному узбеку ведро с парной кашей на голову не надел, казалось, никакого просвета. Побили, правда. И на «кичу» сходил. Зато оставили в покое. Мол, что с дурака взять… Лучше, Володь, расскажи, как баба от тебя сбежала, — делаю перепасовку Рубероиду. — От таких-то ребят запросто не уходят: мужик статный, красивый, волос будто на вилочку завитый… Это ж как надобно бабу урыть, какой мотив нужен!
— Да не-е, — засуетился Рубероид, — это не баба от меня, а мне пришлось. А чо говорить? Еще когда помоложе был да здоровье хорошее — пил побольше. Однажды привез жене со старания набор косметики. «Наташа» называется. Первая ночь — святое. Hадо же хоть вспомнить как, что, куда! А потом загулял. Тоже вроде положено: мужики в деревне обижаются: с деньгами приехал, а не угощаешь. А однажды шасть по карманам, а гульденов на бутылку уже и нету. Натаха «на кассе» и шевелешки не дает. «Просыхай, — говорит, — пора с недельку уже и человеком побыть, забыли, какой ты есть нормальный». А у меня на душе, сам знаешь… как после запоя. Ну, я на паузе сначала одеколон «Наташа» убрал. А потом… походил, повздыхал, помаялся, толку нету. Дай, думаю, духами «Наташа» догонюсь. А тут жена в ванную заглядывает. И подает мне мыло «Наташа». Съешь, говорит, коли муторно. Знаешь, так посмотрела... Она умная у меня, старший булгахтер. Миловидная такая. Была. И до того ж, Генка, стыдно стало! Аж из дому сбежал. Перекантовался у товарища. Он мне наливает, я сгораю, вот-вот воротник на рубахе сполыхнет, а пить не могу. Э-э, думаю, так и сандалеты отбросишь. Перехватил деньжат — и в артель. Доехал до базы. Глядь, никого нету. Зима, Новый год. Мороз под пятьдесят. Я на последние беру три бутылки да лимонаду баллон и как был в пластмассовых китайских кроссовках, так на участок и подался. Полтинник идти. Водку, пока шел до участка, выпил. А лимонад замерз. Так я его, как мороженое, лизал. Когда язык сушит. Нормально, до начала сезона со сторожами на участке перекантовался: за пайку дрова колол, книжки читал, петельки на мелкую живность опять же. Думал, письмо напишет, поеду на замирение, покаюсь как положено. Да я готов бы упасть перед ней на коленки и ползать, пока не простит. Ей-богу. Не написала. И на следующий год тоже. И потом. Пять лет уже.
     — Ты бы сам отправил письмишко. Это же нормально, по-мужски, — искренне сочувствую Володе, аж комок к горлу подступил.
— Да я сроду их не писал. Раз матери из армии только. И все. Бывало, жена сама отпишет: как дети, как огород да полугодовой отчет. Она и почерка моего не знает.
— Ты, Драматурх, напиши за него маляву и пусть отвяжется, — раздражаясь, что ближе к полуночи трещим над ухом, пробурчал Максимыч.
— Оно и можно бы, конечно. Но ведь дело-то глубоко личное, запросто проколешься. Будешь после весь сезон пилить, а потом, мстя, гусками переедешь, — засомневался я.
— А ты напиши, как своёй бы написал.
— Да видела она меня с эпистолами, знаешь где?! Извернись я ужом хоть на триста раз, и тогда даже мне ее не пронять! Я ить падла. А ты, Вовка, мужик путевый, может, чуточку оплошал только...

Письмо жене

Настал долгожданный день первой съемки золота. Мы все немного устали от ожидания. Обычно пчелы-старатели к этой поре в свои хатки уже изрядно медку натаскивают. Мы во всей артели начали последними. Что делать, сценарий писал Блатной. Преда на базе нет, так донимают его шестерки:
— …Ты уже замылся?! — взывают по рации.
— Да умылся, умылся! Что ж вы думаете, мы здесь в тайге, как цыгане, живем, совсем уж перестали быть людьми?! — орет в ответ Блатной.
— Я спрашиваю — съемка была уже, была съемка?!
— Да емкости под соляру еще по зимнику наполнили. Все как есть под крышку, —издевается Борисыч.
— …Как вас там, на базе, много! И все прибывает начальников и прибывает, — угрюмо проговорил Блатной, кладя трубку рации на рычажок. — Чую, трудно мне будет нынче всех вас прокормить.
— …Не боишься, что там, в колоде, никакого золота нет? — неумно спросил я начальника участка, когда тот пришел в мониторку вместе со съемщиками золота. Блатной нарочито сосредоточенно, или даже степенно, налил себе крепкого чаю, затем отправил съемщиков в колоду и тогда уже заметил, обернувшись ко мне, будто наконец найдя выгодный ракурс для проникновенного и многозначительного монолога в камеру:
— Кроме атомной бомбардировки и болезни близких, я ничего не боюсь. В этих двух случаях поделать ничего не смогу. Во всех других — легко. — Затем распорядился: — Слышь, Драматург, сегодня во время съемки можешь перекурить, со стороны поглазеть, я буду в колоде. А завтра готовься помогать съемщикам. Нужен будет помощник. Мы не можем себе позволить снимать металл дольше... чем можем, — определил мне место на сезон начальник. И перемахнул через борт колоды, в которую, надо полагать, за двое суток мы чего-то да намыли, натаскали.
Было ощущение, что, даже когда бешеная промывка песков приостановилась и в колоду забрались съемщики, ее, этот двухшлюзовой металлический прожорливый пенал, все еще раскачивает напряжение работы. Хотя в голову колоды в эти минуты не бьет тугая струя пульпы, а подается лишь малая струя для промывки ковриков.
Трудно унять любопытство, и я спрашиваю съемщика: мол, как там, в колоде? «Два и два», — показывает мне на пальцах съемщик. Два двести, что ли? — не могу врубиться.
— Это много или мало? — спрашиваю еще.
— Достаточно.
Ну и гарно, значит, Захарчука я не подвел. Притулившись к работающему насосу, достал заготовленные листки бумаги, подложил под листы кусок картона, и карандаш побежал по линованной бумаге. Я делал набросок письма для жены Рубероида.
«Кроме атомной бомбардировки и болезни близких, я ничего не боюсь. В этих двух случаях поделать ничего не могу. Во всех остальных — легко. Так я думал прежде. Пока пять лет назад сам не заболел неизлечимой болезнью. У меня где-то глубоко внутри растут язвы на почве какого-то маниакального восприятия телегонии. Есть такая околонаучная теория.
...Сексуальная революция, как любая революция вообще, ведет не к совершенствованию общества, а к его генетичекому вырождению. К сожалению, прямо ли, косвенно, хотелось мне верить — косвенно, эта чертова революция коснулась и нашей семьи. Возможно, родись мы на сто лет раньше, все могло быть совсем иначе. Ведь исстари русич был нетерпим к разврату, и трудно даже сказать, у какого народа в европах взгляды на устройство морали были более пуританскими.
Я жил полным невеждой, покуда не столкнулся с людьми верующими. Насколько справедливы священники, предостерегающие от брака с недевственницами! Я сам пришел к пониманию этого через море сомнений, через адские муки сознания! Конечно, столь знаковое суждение требует глубокого осмысления, оно может показаться и диким, и абсурдным. И все же в этом есть некий резон. То есть почему некий (опять это мое слово-бич!)? Вполне понятный резон.
Дело в том, что генетический материал самого первого самца, попадая в организм самки, изменяет сам генотип организма. И в дальнейшем яйцеклетки формируются уже с учетом поправки. Наташа, когда мы сошлись, у меня не было такого знания. К сожалению. Я думаю, не было его и у тебя. Однако это ничего не меняет. Все годы нашей совместной жизни я думал: на кого же похожи наши дети, чего они глядят на меня исподлобья, как бешеные собаки, всегда готовые оставить свои заразные зубы на моем истрепанном на старании теле? И только теперь, вооружившись знанием, я нашел отгадку на мучивший меня столько времени вопрос. Получив в жены женщину, генетически подпорченную первым — или первыми? — половым партнером, я имею... Имею то, что имею. Потому что родного отца, пусть иногда, может быть, и пьяного, по-настоящему родные дети только за то, что он уронил на пол мебельную «стенку», выпил одеколон или съел мыло, подвергать обструкции не будут. А родная жена только лишь за флакон одеколона из семьи не турнет и морально травить не станет.
Ну что же, детям я все прощаю. Единственно, ребятам желаю взять в жены девственниц, иначе они обречены всю жизнь ощущать себя чужими уже с собственными детьми. А дочка пусть бережет себя для одного, коему суждено стать единственным... Такое мое завещание».
Наворочать воз дерьма без лопаты или вил мне раз плюнуть. И откуда что берется! Иногда я даже пугаюсь этой своей способности. Тут вот важное, жизненно необходимое, про те же солнце, луну и другие планеты, голова не удержала. А очевидную бредятину — пожалуйте! В общем, заронил себе в душу. А теперь, при случае, враз и освободился. Настоящий оргазм. Извините, кончил!
Рубероид ведь не указал мне направления, в котором надо рыть, вот и пришлось решать его проблему как Бог на душу положит. Он положил таким образом. Словом, я тут ни при чем: «Ты, Генка, грамотной, сам все понимаешь…» Единственно, из разговоров в балке, столовой да на полигоне я вынес для себя, что детей у него трое, что есть дочь. Я прикинул: все они как раз должны решать проблему первого брака. То есть минимум информации у меня есть. Дальше дело техники. А я ею владею. Зря на меня наезжала Злобная Карлица, публично говоря обидное: «Хочется читать Пушкина и Лермонтова, в крайнем случае Рождественского. А приходится читать и править Ларионова». Сан Сергееич с Михал Юрьевичем про телегонию и не слыхивали. Догадывались, конечно: тоже накувыркались со своими подружками будь здоров, оттого до сроку и сгинули.
— Дети у тебя отошли? — спросил я Рубероида, забежавшего на минутку в мониторку хлебнуть чайку.
— Хто? Дети? — округлил глаза мазутный Володя.
— Ну не воды же, — заерзал я по листвяковой чурке, на коей примостился в ожидании окончания съемки.
— Отошли. Двое отошли, а пацан не отошел, — округлил глаза озадаченный Рубероид.
— Тогда держи писулю. Это твой заказ. Не скрою, Володя: было озарение… — прячу издевку в растительности на изрядно обросшей морде. — …Но прошло.
— Написал, как для своёй? — настороженно спросил заказчик, все-таки уловив в тональности издевку.
— Ну, как тебе сказать... — замялся я, не зная ответа. — Иногда я своёй и не такое говорил. Только устно, без этих эпистол. В запойные периоды. Она меня словесным киллером прозывает. В общем, смотри сам. Что не так, поправим.
— Капризная твоя баба, визжит? — попытался уточнить Рубероид.
— Нет. На пару с Ди мы ее завсегда перегавкаем. Скорее даже смирная. Любит сильно. Мне кажется. Да и я… Просто... Напиши я ей такое, она и сюда за мной «санитарку» из психушки пришлет. Все-таки документ. Почерк сверить можно. Это уже состав... А твоя… Как она на расправу, скорая?
— Да мирная она. Золото баба! — глубоко и чувственно вздохнув, уронил фразу старатель. — Только иногда так посмотрит... Hу ить и я не подарок. — На эти слова я развел руки и цикнул сквозь зубы себе под ноги: мол, что у них всех есть общее и замечательное, то есть.
...Остаток смены принужден рассказывать всем работающим на полигоне — со слов съемщиков и Блатного, — сколь солидна съемка, какой металл, чего надо ждать завтра. Общая кривая настроения поползла вверх.
Значит, не зря мы столько дров наломали. Реальных дров. Прежде чем вгрызться в предтеррасье, отвалами бульдозеров снесли удивительной красоты березовую рощу. Ее умело, талантливо, изящно и художественно похоронили под торфами.
Через пару недель на участок приехали отдохнуть от жен да поохотиться на диких копытных замы преда. Привезли они почту, посылки. Заветные ящики — в основном хохлам, крепко заскучавшим по салу. Мне никто не написал. Впрочем, и я ведь не расстарался.
Я спросил Рубероида, пришел ли ему от жены привет. Пока нет. Странное дело: я не мог даже припомнить, чего я там ему набубенил на бумаге, «картинка размылась», словно бы снимал вынутой из воды видеокамерой. Мне смутно запомнилось только про собак. Хотя почему про собак-то? Ах да, вместо постскриптума я приписал: «...Даже сучек путние заводчики в первый раз стараются случить исключительно с породистыми кобелями. Подпусти близко безродную дворнягу, и всё! Потом сучка так и будет на всех последующих пометах нести след убожества. Мой товарищ по комнате, он по специальности драматург, не уберег свою Ди, сучку-восьмилетку, запрыгнул на нее бестия дворняжской породы, так и пошла породистая животина плодить вислоухих...».
Я протянул руку и с удовольствием нашарил в пространстве под нарами холодный нос Ди.
— Ну что, женщина, с кем в этот раз ты своей великой лайско-волчьей породе изменила? Не скули и не виляй хвостом, виноватая! Hаблюдал я, как эта позорная кодла тебя делила, допрыгнуть не могут макаки, а все туда же — производители, мать иху… — стараясь говорить негромко, общаюсь с Дианой.

Нашествие тварей

...Утро началось с маленького кошмара. Выйдя из балка раньше других, мы с Максимычем пристроились у сосны отлить. Успеть поутру до сортира нет никакой возможности: вечером надуемся компоту, насмотримся киношедевров с жестким порно от Беркова, так что никакого успокоения организму, под утро уснем, а на рассвете терпим, аж пузыри дымятся от натуги!
— Что это? — спросил я у деда, счастливый, что дотерпел.
— А, это шнырь этих… окучивает, — невнятно ответил мне Максимыч.
Справив невеликую нужду, я, как был, босиком, отправился поглядеть — какие такие сельхозработы могут быть с утра посередь тайги у нашего шныря — «крученого» парнишки лет восемнадцати. Оказалось, тяпкой, обреченно выполняя задание Блатного, рубит он ядовитым щитомордникам и гадюкам головы. Они привычно массово в этот период лета выползают на лобовину сопки для приема солнечных ванн. Здесь же и притулился мини-поселок участка артели. К моменту моего прихода шнырь грядку уже окучил и собрался переходить на другую. Надо ли говорить, что в три секунды я очутился в балке. Нет, не бежал — летел. Поскольку, кроме боязни атомной бомбардировки и болезни самых близких, — ровно по схеме Блатного — я к тому же испытываю панический, животный страх перед этими мерзкими тварями.
Таким образом, закончилась спокойная, размеренная жизнь. Теперь ежевечерне проверяю, не заползла ли — под койку, одеяло, матрас, подушку, в сапоги, тапочки, ботинки, в ящики в мониторке, в чайник, в кастрюли — холодная тварь буро-серо-зеленого цвета, со слабо различимым рисунком на спине и боках. Впрочем, я не уверен, что эти твари действительно холодные, может быть, как раз и наоборот, но мне так представляется. А уточнять не собираюсь. Но откуда они здесь, на севере? Рядом Становой хребет. За ним пояс вечной мерзлоты, простирающийся до самого Ледовитого океана.
— За хребтушком их поменее, а тут пропасть, — успокоил Максимыч.
Что в одночасье случилось нашествие этих тварей, я понял в тот же день в обед, когда обнаружил свернувшуюся калачиком змейку на крышке чайника, оставленного за железной печкой в углу мониторки. Причем полное ощущение, что Ди частенько ими закусывает. Боже, как бывают привередливы и изобретательны в составлении меню беременные женщины!
...Дела на участке идут нормально, всем понятно: мы в графике, даже опережаем его. Однако суть дела в том еще, что план участку на сезон пред написал на сто тридцать килограммов химчистого, а разведанных россыпей всего на восемьдесят. Оставшееся наш начальник должен «найти» по дедовским отработкам. Накопытить. Но дедовских геологических бумаг нет.
И нет покоя Блатному. Надин мужик вновь попал под наковаленку и ходит с фингалом. На саму Надежду больно смотреть. Однако, ведомая неким женским чутьем, что дело поправится и у мужа хоть что-то станет получаться, она суетится, всячески угождая начальнику и предупреждая его желания. Зато Чугунок на начальника серчает.
— Не будь я женат, — объясняет Чугунок Максимычу, — то без базара «завалил» бы Блатного. Но нельзя, на мне Hадежда.
Из хорошего материала — бульдозерного клапана — Чугунок сделал заготовку и принялся точить добрый нож. А мужики постарше подначивают: ну вот, сезон Блатному до конца не доработать — Чугунок проткнет, «завалит». Пора устраивать тотализатор, когда именно ЭТО случится. «Но важно другое: когда свершится, тело Блатного увезут, а тело Чугунка уведут под белы рученьки, как станем делить Hадюшку? — глумятся над сварщиком старатели. — Может, «на хор» ее или бордель открыть да пользовать согласно списку профкома? Кого в профком? Драматурга! Он самый из нас грамотной и пока не падла».
И вот однажды почти случилось. Иду из бани следом за начальником и, не желая того, становлюсь свидетелем драматической короткой сценки: Блатной, по обыкновению обмотав шею полотенцем и почти уронив голову на грудь, устало топает в свою рубленку. Чугунок что-то печет на ремонтной площадке. Hо вдруг бросает держак — резкость и решительность действия сопровождает сноп искр закоротившего прибора — и стремительно направляется начальнику наперерез. Понятно, я взволновался и наивно прикидываю: вот сейчас свершится, роковой парень, народный мститель обновит «перо». Поскольку такой (!) тесак всенепременнейше должен побывать в деле, просто обязан умыться кровью. Я верю в судьбу вещей. Обязан сработать. Иначе заберет ржа. Даром что материал нержавеющий. Чугунок идет наперерез с той же сумасшедшей решимостью, с какой бомбисты шли на генерал-губернаторов, зная, что шансы остаться в живых равны нулю.
Я даже стал прикидывать, что мне делать, когда Чугунок проткнет своего обидчика. Может, дорезать или веки останется прикрыть, если не поспею? Так и не придумал. Растерялся. Hе каждый день присутствуешь при хорошей разборке. У меня аж дыхание перехватило: неужели я хотел «этого»?
— …Вы меня вызывали? — едва поравнявшись, будто нашкодившая дворняга, заискивающе глядя Блатному в глаза, — вопросил Чугунок.
— А?.. — вякнул обмякший и телом, и мозгами начальник и продолжил идти тем же размеренным, полным достоинства и превосходства над всем этим таежным человеко-устройством шагом. Но быстро сообразил, вскинулись его брови, и бабай ответил, как только и мог ответить: — Да, вызывал! После баньки в туза употребить! Очень, знаете ли, кстати, было б!
И уже в упор не видя нежелательного вечернего собеседника, зашагал мимо. Я невероятно разочарован. Так обмануть ожидания!..
— Вот всегда так... — на выдохе пожаловался мне Чугунок. И направил стопы под навес к сварочному аппарату, маша руками и бормоча.
Не знаю, кому пришла идея разыграть Чугунка с этим якобы приказом начальника явиться пред его паскудные очи, только шутка получилась злой.

«Вор в законе»

— …Блатной ночью на аборт уехал на базу, что ли? — нервно чешется Степа. — А вроде золотье даем исправно, гнобить начальника узурпаторам с базы не за что, — также нервно пятипальпами с ногтями напрочь изъеденными грибком скребет пузо под грязной рубахой Рубероид. Беда на участке: начальник уехал и ничего не сказал — куда, на сколько.
— Эта Берия, может, и не уехала вовсе, а спряталася в лесочке и, глядя на полигон, заполняет ведомость. Кому слупить пять трудаков, кому десять, а кого вообще зарыть в эфеля, — вполне здраво рассудив, предположил Максимыч.
Начальник вернулся через пять дней на вездеходе. Он привез почту и какого-то согбенного, однако отчаянно приблатненного мужичка. «Пахан, вор в законе, вместе с Блатным зону топтал, спина к спине за общак стояли», — высказал кто-то соображение. Вроде и похоже, однако же и не очень. Вечером приезжий поддал и немного покуражился в столовой, приставая к Надюшке.
— Hадьк, а Hадьк, — донимает «вор в законе» повариху, — хошь, я тя в Хабаровск увезу? Бабка у меня тапки отбросила, гадость такая. А ты, вижу, готовишь путем. Беру, в общем. Соглашайся. Я скоро ласты заверну, а ты, Надюшка, владей всем добром. Тебе, может, всего пару раз со мной и придется-то...
— Соглашайся, Надежда, Семеныч за базар отвечает, сказал — осчастливит, значит, осчастливит. А ну его, это гребаное старание. Тут никогда богатой не станешь. — Блатной этим вечером не похож на себя, шутит незлобно и еще никого не ужег.
Признаюсь, мне всё хотелось поговорить с Надеждой так, чтобы не было поганых свидетелей вроде Беркова. Поговорить, прислушаться к темборку ее голоса, получше рассмотреть. Когда глядишь на нее, орудующую в амбразуре с черпаком, — впечатляет. Нет равнодушных зрителей шоу, когда она, наклонившись, подает очередному глубокую чашку с кашей и все ее нешуточное богатство ломится из декольте. В эти миги не до еды, в моем сознании доминирует другое. Нет, просто пообщаться, поговорить бы. И вот сидим в столовой. Почти никого. Только бульдозерист Горемыка, тот, который ходит в смену с младшим Лыковым на проклятом громовержце Драконе, Надя и я. Они разговаривают с Горемыкой, я заинтересованно слушаю. Бульдозерист задал тему про женские мучения, что лучше бы бабам и не рожать, не портить красоту, да державе людей надо. Надя малым ножом чистит картоху и рассуждает:
— …Что им, нерожавшим. Живи и радуйся хоть с тем, хоть с этим. А мы?! —оторвалась Надя от картофелины и бросила исполненный тревоги взгляд на Горемыку. —Родила одного — минус один зуб во рту, родила второго — минусуй еще зуб. А роди еще пару, глядишь, организм посыпался — желудок больной, двенадцатиперстная ноет, поджелудочная поскуливает. Зубов-то нет…
— …Это как в бульдозере, — подхватил Надину мысль Горемыка. — Вал неправильно приварили, и вот теперь зубья на малышках и двойняшках выпадают, а следом и наши человечьи зубы посыпались. Блатной… — жестикулирует своими черными и потрескавшимися от работы руками бульдозерист, не отрывая глаз от декольте вечерней собеседницы.
Словом, интересно рассуждает жена Чугунка. Интересно и необычно. Как сказал бы охальник Берков, «мышь в п… в гнезде — оригинально». Как хочешь, так и понимай.
Утром перестановка прибора. Командует генерал Захарчук. А мне начальник приказал взять теодолит, геодезическую рейку и следовать за ним. Разумеется, я не против. Надоели мне жлыга да вечные придирки хохла: мухи у него, видите ли, не сплять.
Семеныч только с виду мужичок субтильный, помятый да шибко потертый, а так он оказался скор на ногу, в нем словно бы звенит не новая, однако туго натянутая струна. Посему, согласись Надька подождать добро при этом живчике, еще неизвестно, кто кого переможет. Башка у Семеныча голая, как коленка, у таких плюгавых, понятно, тестостерон в избытке. Так что последняя дурь не оставит до девяноста, а предпоследняя может изрядно задержаться.
...Они идут быстро, мы с Ди едва поспеваем.
— Ты приспособь рейку собаке — и, считай, налегке пойдешь, — советует дедок.
— Ей нельзя тяжелое, она беременная, — открываю карты. Однако, вконец вымотавшись, начинаю подумывать, не навьючить ли мне беременную...
Отшагали от поселка верст с пяток и остановились у слива двух небольших речек — Ольги и Магдагачи. Впрочем, по тому, как высоко на деревьях остались метки от наводнений, можно понять, сколь сумасшедшими бывают эти речки после дождей или во время активного таяния ледников.
— Ну что, Димка, — обращается к собаке дед, — найдем мы тут золотье или ничо не вспомнит старый пентюх?
— Не дамочка, не выпрашивай комплимент, Семеныч, — стыдит Блатной. — Ты вон Надьку чуть было не уломал при живом-то да молодом муже, а тут вспомнить — всего-то на пять минут работы. Как увидишь знакомые отработки, тут и откупорим...
— Вроде здесь, — обойдя ближние террасы и пройдя берегом у слива рек, указал дед. — Нет, надо бы еще глянуть.
— Смотри, Семеныч, смотри! Здесь-то как раз и вряд ли. Смотри, где прижим реки. Может, с той стороны? Пойдем поглядим, — мобилизует деда Блатной. — Тут место приметное, при твоем-то опыте да ошибиться! Hе верю.
— Вот если бы Димка поймала мне хоть косача, да хоть рябчика, внучке показать, то я бы без базара подарил тебе пятьдесят килограммов, — капризничает дед, понимая значение своей миссии.
— Ты найди, Семеныч, а я уж обеспечу тебе глухаря, — тотчас беру на себя смелость обещать.
Очевидно, начальник остался доволен моим жестом.
— Здесь! — засветился дед счастьем, — здесь нарядчик наш, Колодников Сенька, мне зуб выбил, падла! Щас поищу, где-то я его под дубком в тряпочке оставил. Все хотел, помнится, этой падлюке два за мой один вынуть. Да сдох он раньше. Тиф. А я, значит, вот так по тайге прямиком, — рубанул старик рукой воздух. — Кто нас после тифа считал? А потом новых завезли. Вот тута, по руслу, брать надо, — довольный собой, проговорил дед. — Мы здесь якорь взять никак не могли — вода давила до невозможности. У вас вон клыкастые «Камацы», в скале новое направление речке набьете, и туда ее. А русло все ваше. Мы тут терраску пощупали — на куб песков до пяти граммов было. Ниже — еще больше, но самасшедший дренаж. Даже к свахе не ходи! Выше должен быть штрек в террасе — наша выработка. Это тебе как орентир.
— Ориентир, говоришь? — стал прикидывать на местности Блатной.
— Якорь мы, понятно, почитай весь выбрали. Но все равно около грамма на куб песков осталось, — рубанул воздух ладонью старатель. — А как ты гонишь объемы, так два килограмма за сутки возьмешь. Жирное золото. Здесь до самого слива можно брать. Откупоривай! Откупоривай, говорю! И неча сомневацца. Семеныч на этой россыпухе зубья оставил, а ты сумлеваисся! — Дед на эмоциональном подъеме поностальгировал и даже позволил себе чуточку поскоморошествовать.
Старатели присели на камнях старой выработки и налили по стаканчику. Дедок не первый час мается, терпение оставляет, то и дело поглядывает на сумку начальника, как бы говоря: чего, Борисыч, медлишь, дело решили! Однако Блатной мастер держать паузу. До поры, пока не увидел, что Семеныч перестал быть геологом. По тому, как энергично дед выхватил бутылку у Борисыча, понимаю, что, захоти Блатной вернуть ее, может и руки лишиться. Мне старый геолог не налил, жаден до водки. В компании с бутылкой хлебной иных друзей не признает. Дед тотчас потребовал еще, и Блатной на этот раз уступил. Старого развезло, а мне пришлось тащить его до поселка на себе. Отдохнул, называется!
Наутро, наведя порядок в личных вещах и не найдя там змей, наскоро похлебал Надькиного супчика и собрался идти на полигон менять Захарчука. Однако окликнул начальник.
— Куда! А глухарей старому кто будет ловить?
— А золотье мыть?
— Это есть кому. Чтоб к вечеру был дедовой внучке гостинец!
Чего угодно мог я ожидать от начальника, но только не этого. Думалось, выпнет перестарка тем же вездеходом и тотчас забудет, что и был такой. Тем паче, показалось мне, Блатной отнюдь не остался доволен результатами визита гостя из Хабаровска. «Не убедил». Использовать человека и тотчас забыть — метода Блатного. Ах, совсем забыл. Ведь у него же все по понятиям. О-очень прагматичный человек. Из этих: если «объект» перестал быть полезен — в расход его, в отвал, как тщательно всполосканные золотоносные пески. Глядя на терриконы отмытого, обычно забывают, что этакая гора в минувшем году принесла десяткам людей хоть относительное, а и благополучие. А нынче она психологически напрягает: чтобы добраться до нового золотоносного блока, прошлогодние отработки надо убрать. Возможно, Борисыч не больно-то и доверяет пьяным россказням старого. Как, наверно, всякий из нас мало доверяет слову человека, регулярно и помногу пьющего. Однако тут, видать, собственное представление Блатного о том, как надо брать дедовскую выработку, неким причудливым образом наложилось на полученную обрывочную скупую информацию Семеныча и... И сложилось!
Глухаря мы с Ди подстрелили, отойдя от поселка едва ли больше полутора километров. Тут же можно было снять и копалуху, однако мамку не тронули. Пожалели деток, попискивающих, неумело прячущихся, бестолково суетящихся тут же, в кедровом стланике. Возможно, со времени, когда здесь копытил Семеныч, только сейчас в ельниках впервые появились люди большой группой. Охотники — фактор сезонный. Посему живность непуганая. Вон каменушка, небольшая промысловая птица вроде косача, но меньше, сидит на нижней ветке листвянки и на нас с собакой ноль внимания фунт презрения. Можно палкой сшибить. Нельзя. Диана смотрит на птицу так и эдак, меняет угол зрения, как истинная умница, и не хочет меня понять, отчего не беру столь легкую добычу.
Спеленав крупную птицу, подвесил ее на дерево и сориентировался. Запомнив место, где оставил глухаря, отправился дальше вниз по течению реки. Ди волнуется, обнаруживая свежие следы копытных: места-то вон какие крупнокопытные, сосняки завалены гранулами, оставленными изюбрями. Но есть и косульи метки. Рябчиков не стреляем, будто не желая потревожить таежную тишину. Повсеместно, особенно ближе к реке, следы старых старательских выработок. Деды потрудились на славу. Мне подумалось: дед мог бы в любом месте ткнуть пальцем, и Блатной съест это. А впрочем, не так он прост. Я хочу надеяться на это.
Ди отлучилась, и я услышал ее лай. Это явно неподалеку. Умная дама загнала косуленка. Ему месяц от роду. На ножках держится неуверенно, трясется от страха, забавно вякает. Затаился и держался до последнего, пока Диана, читающая по следам, не ткнулась в него носом. Убежать не может, всякий раз Ди подставляет телку бок. Малой бьется о него и вновь забавно вякает. Мамки может рядом и не быть. Обычное дело: кормящие мамаши стараются не выказывать место, где находятся дети. А те в свою очередь, затаившись, вот так лежат до последнего, не шевелясь. Однако трудно провести многоопытного волка, медведя, рысь или... Ди. Я сколько-то подумал, решая, брать или не брать ребенка. Решение принял опять-таки в пользу природы. Почему не стреляю? А потому что я один на один с природой. Не считая Дианы, которую саму будто ввинтили в природу. Я лишь одолжил ее, ненадолго, пока жива. И верну. Это душевное созерцание в дикой природе только и возможно, пока рядом нет другого человека или группы людей, пока не сдвинуты стаканы и не пошел треп о былых охотных подвигах, о победах над женщинами и шальных жизненных удачах. Все это провоцирует безудержную удаль молодецкую, перетекающую в хищнический настрой, как у волка. Только вооружен человек лучше.
— …Это лишнее, — заключил начальник, когда рассказал про несостоявшееся пленение копытного. — Хватит глухаря.

«Террорист»

Тем временем в поселке старателей разыгралась драма. Рубероид захватил вездеход и намерен отправиться на нем до базы, а потом и вовсе домой. При этом никто ничего не понимает.
— Отцепите этого террориста! — энергично машет руками и ругается Блатной. Однако Рубероид держится за поручни гэтээски прочно и сдаваться не собирается.
— Володя!.. — пытается Блатной увещевать старателя, — у тебя уже сто трудодней, а бросишь все — и можешь трудаки засунуть себе в гузно. Это одно. И второе: тебе на базе никто денег не даст, и пойдешь ты оттуда, солнцем палимый и ветром гонимый, до самого участка. Ты по зиме приперся сюда в пластмассовых сандалиях да с водочкой? А теперь пойдешь без маковой росинки во рту. Хлебушка полбулки умыкнешь в столовой на базе, водички из-под крана нальешь в пластиковый баллон, и — на Далянь!
Наблюдая столь необычную картину, диву даемся. Оказывается, начальник умеет нормально разговаривать! Если, конечно, ему позарез нужен специалист. А этот Далянь… Откуда он его приплел?
Рубероид держится за наружные металлические поручни вездехода цепко, и видно: он скорее умрет, чем сдаст завоеванную позицию. Я не помню случая, чтобы уступчивый и склонный к соглашательству Рубероид в чем-либо был столь уперт.
Блатной сплюнул и скомандовал уже мне:
— Этот террорист из твоего балка. Вот я сейчас отвлеку его, а ты зайди с тыла и забери майдан.
— …Детский сад, — качает головой начальник, — детский сад для даунов! Только лыбу тянут, и хари красные. Как тут с вами не запьешь? А запьешь — все остановится, —вроде как сам с собой разговаривает начальник, когда вездеход ушел.
— …Дед, что ли… гребаный Семеныч, водку привез? — пытает начальник вечернюю смену, собравшуюся в столовой на ужин.
— Дед, дед, — закивали и те, кому досталось от щедрот, и те, кто проехал порожняком. Крайним назначили деда. Благо ему все равно, трясется где-то по марям на резвом вездеходе и не может дождаться, когда железнодорожная станция, когда буфет.
...После неудачи при самочинном захвате бронетехники Рубероид лежит на нарах и тяжко вздыхает. От него все еще несет, и всем понятно: питье, впущенное им внутрь для регулировки душевного состояния, по составу весьма сложное. Брагу на жимолости поставили в лесу в столитровой емкости, не дав ей погулять и пяти дней.
— Ну как тебе, хоть чуточку лучше? — пытаюсь завести разговор. Однако Рубероид умирает без комментария. Сейчас он напоминает мне лошадь, бесконечно уставшую таскать грузы и терпеть побои, принимающую теперь смерть как долгожданное избавление. И только когда в балок ввалилась дневная смена и Максимыч стал подначивать: осторожней, мол, не ровен час, попадете террористу Рубероиду в заложники, больной помаленьку стал оживать. Примись мужики жалеть, сочувствовать и предлагать рецепты оживления — Рубероид поболел бы. Но увидев, что жалеть никто не собирается, горевать перестал. Себе дороже. Эти дорезать могут, пожалеть — никогда. А, хренушки им всем... И встал. Для начала мазутный перевернулся на спину, мутными глазами поизучал вечный и всегда новый рисунок на досках потолка, с которого постоянно сыплется штукатурка, прекратились вздохи. А после того как смена ушла на ужин, а затем и в баню, он наконец заговорил.
— На, почитай, — протянув конверт, Рубероид сунул ноги в затасканные и отчаянно стоптанные сандалии, и вышел из балка. Я не успел даже возразить, вроде не дело читать чужие эпистолы.
Вынул почтовое отправление из конверта, и тотчас стало понятно, что пишет жена и это занятие дается ей непросто. Много выплакано и много передумано, покуда послание рождалось.
«Здравствуй, Володюшка, наконец ты нашелся. Не глядя и не злясь на слова твои, села написать ответ. Когда ты пропал, мы с детьми всякого передумали и пришли к неутешительному для нас выводу. Тут другие старатели рассказывали: если человек побыл в артели пять-семь лет, то непременно заводит себе другую женщину, поближе, значит, к работе. Я понимаю: устал ты от нас. И то правда, тебе ведь после сезона хотелось отдохнуть, а тут я докучаю своими претензиями.
И вот тот старатель — слышала в пересказе хороших людей — говорит, будто рядом у вас там кирпичный завод, где трудятся ссыльные опустившиеся женщины. И что они вам самое первое подспорье. Но я не в обиде. Ведь, рассказывают, сезон у вас за три года идет. А жизнь проходит. А мы что, мы тут свыклись, стерпелись...
Рассада помидор нынче плохая получилась. Я два раза пересеивала. А остальное, слава Богу, все нормальное. Апрелька принесла двух телят. Один бычок с белым пятном на лбу. Назвали Володькой. Дочка так схотела. Ну да ты не знаешь никакую Апрельку, ведь в те времена ее у нас не было. Дочка обижается, что ты считаешь ее неродной. А вот ты для нее самый что ни есть родной! И ждала она тебя и сколько переплакала. Все причитывала: когда папа приедет, когда папа приедет...
Колька Халява, наш сосед, которого ты знал еще шкодным пацаненком и про которого не раз говорил, мол, у него большое уголовное будущее, опять сел. За ночь скрутил электрические провода от нас до Иннокентьевки. Расстояние такое, что на три года потянуло. Соседка и говорит: это твой накаркал. И еще дурит: тебя нету — это-де наказание мне такое, за ее Кольку. Бог тебя забрал. Но что с нее, малахольной, возьмешь? Больно крепко муж ее бил.
Учительница, про которую ты все говорил, что так и останется яловая, родила наконец мальчика, три шестьсот. Взял ее бывший наш ветврач. Что ни говори, хоть скотский, а все доктор. Теперь они уехали в город.
Мне обидные твои слова про то, что ты у меня не первый, запали в самое сердце и просто разрывают его. Хоть бы сказал когда! Да как же не первый, когда самый что ни есть первый! И единственный. Просто ты был три дня сильно пьяненькой, и откуда ж тебе видеть-то было? Я долго простыню сохраняла, да потом устыдилась, что насмеешь, на хозяйственные нужды ее и порвала. Чай, никакая не реликвия вроде фаты да бостонового костюма.
Но особенно недостает отца мальчишкам. Старший обижается на тебя, а младший говорит: вот бы папка приехал, мы бы с ним пошли петли на зайцев ставить, а то сосед со своими детьми ходит да с моих петель зайчишек снимает. А мне, говорит сын, защиты нету. Соседские пацаны еще и обзывают: сирота-де полтавская. А при чем тут Полтава, когда жизнь не заладилась, счастье ушло.
Я, конечно, понимаю, у тебя новая семья, и по-бабьи желаю тебе счастья с этой с кирпичного. Все-таки, говорят, женщины, какие были гулящие, в семье бывают очень исправные, потому как стремиться к разврату им нет надобности, они и так нахлебались его по самое по горло. Но все-таки ты мог бы приехать хоть на недельку да показать соседским ребятам, что ты есть живой. А мальчишки, думаю, тогда на тебя не будут в обиде. Они у меня понятливые».
— Ты чо написал такое, что жену рассопливил? — озадаченно, но не сурово и без вызова спросил Рубероид, вернувшись в балок.
— А ты разве не читал? — подпрыгнул я на шконке.
— А зачем читать, коли грамотной человек писал? Да и времени тогда было в обрез. Вездеход уходил, а вездеходчик орет: мне каждого ждать не в жилу!
Я не знал, что ему ответить, и предпочел на вопрос ответить вопросом:
— Но теперь ты домой поедешь?
— Да я бы и сейчас поехал, да прав Блатной: домой надо возвращаться с деньгами. На кой я там без грошей. А тут до Урала доехать сколь надо, да еще там! А гостинцы! На обутки да на одежу детям надо. Супруге опять же...
— …зубную пасту «Наташа», — ввернул я с издевкой, но спохватился: — Ладно, за подначку извини. А эпистолы надо читать. Теперь-то ты счастлив? — меня совсем уж понесло. — Ждет супруга, Володька. Ждет!
— Про счастье спроси вон у него, — кивнул Рубероид на битого хохла.
— Счастье — колы приидэшь до хаты с частью, с долею, — как на уроке обществоведения, отрапортовал тот.
— Ничего вы про счастье не знаете, — вступил в разговор Максимыч. — Помнится, батя все доставал моего старшего брата. Брат уже армию отслужил, с медалью за целину пришел, а батя его, как пацана, трунит. Я, говорит, этому балбесу сапоги дал, как путевому! Мой отец в них пять лет отходил. Передал мне. Сам я пятнадцать лет в них отшарашил, и будто новые. А он их, гляди, за пять лет уханькал! Прямо огнем сгорели! Так что счастье — это когда ни перед кем не надо держать ответ за сапоги. Заработал, купил, остальное пропил, сносил сапоги и порты, снова заработал, душевно обмыл...
Ночью опять пришла АХ, будь она неладна. И кто там на небе распределяет кадры?! Я бы вернул им, пусть больше не отправляют, мне такой ангел-хранитель не нужен. Наговорила про Сеатку, вроде как Калязин из Москвы вернулся и опять за телевизионных баб взялся. Бык-производитель, блин! А Сеатку все считают вроде как свободной, ну и… Меня колбасит, думаю о ней и ни о чем другом думать не могу, мечусь по шконке, хочу ее, как тогда, в первую ночь. Вышел на улицу, впотьмах сколько-то поискал, где притулиться. Уперся в сосну лбом, левой рукой расстегнул. Даже про змей забыл. Сунул руку, сжал, долго вызывать счастье не пришлось. Кое-как утерся о кору дерева. «Когда-то и мне начинать надо». Вернулся в балок. Полегчало, но не очень. Долго ворочаюсь. Разбудил Максимыча, он недоволен. Шконки наши рядом, всякое движение отдается соседу.
— Ну, че, Генка, опять ах?.. Да вижу, как тя коноёбит. Откуда знаю? Да у тя от ёного поцелую на лбу пятно. У меня этот ах всю жизнь почитай. Знаешь, сколько я их смолоду пере…, да и потом, как говорится, не снимая полушубка, будто всем им мстил. — Максимыч обеими руками сделал характерное движение. И все равно всю жизнь преследует этот ах. Я же слышу, как ты все время отмахиваешься от этого аха, то ли бредишь, то ли спишь. Все два месяца у тя видения, что ли. Поначалу прикидывал — от переживаний ссаться начнешь, даже шконку свою подальше посунул, так пердокорежит тебя. А че, в Якутии у нас был один такой. Тоже все переживал за бабу. Все ходил сам весь в себе, письма чёркал, ждал ответа, да все без толку. А потом дико захохотал, стал на бульдоге по полигону носиться, мониторку завалил, колоду на бок положил, за горным мастером гонялся, все хотелось ему подать того оглоёбка на промывочный стол заместо песков, чтоб хорошенько прополоскали. Так-то, брат. Я тоже скока лет выл, скулил. Потому как мы люди, оттого и воем. А были б волки, им пофигу: пришла течка, ближней засандалил и свалил. Сам себе волк, ни к чему и ни к кому не привязан. Ветеран глянул исподлобья, повернулся на бок и счастливо забылся. Действительно, счастлив тот, кто может уйти из этой жизни столь легко, хоть на несколько часов. До утра.
Тихонечко поднявшись, прошел к умывальнику и глянул в заплеванное зеркало: что уж там за пятно рассмотрел на моем лбу прохиндей Максимыч; не то чтобы повелся, но все-таки. Действительно, на лбу пятно, которое не заметить нельзя даже спросонья. Судорожно принялся сводить его рукавом тельняхи, вымарал рукав, но полного успеха не добился. Сосны вокруг балка обгорелые, и сажа злобная, въелась аж в самые поры кожи. Оттер, отмыл ее только с хозяйственным мылом. Собачьим мылом, коим в юности стирал робу после работ в трюмах подлодки. «Стыд-то какой, хорошо хоть, все спят». Я осмотрел отбившуюся почтенную публику и увидел характерное пятно любви у спящего в углу балка шныря. Рука шныря свисает с кровати и также вымазана. А на лбу погуще моего будет. Слава богу, я не один. Ему оттирать сажу утром, а я-то уже вон весь из себя огурец да красавчик. Уснул с улыбкой блаженного на губах.

Грибная болезнь

Мы с Максимычем и Рубероидом накануне походили по соснячку, набрали первых маслят. Идея принадлежит Максимычу. Hадоели ему австралийская говядина (скорее, мясо кенгуру), рыбные консервы, огромные Надькины котлеты и вообще все. «Вообще все» отчего-то решено перебить именно жареными грибочками. Другие идеи были, но требовали нешуточного сосредоточения сил, а напрягаться никто не желал. А грибы — вот они, по опушкам, колкам — часто маслята, реже жизнеутверждающие белые и красноголовые подосиновики. Мы собрали это разногрибье в три ведра, в ведрах же и замочили их. Проснувшись перед сменой пораньше, грибочки я почистил и приготовил к жарехе. Берков накануне научил Рубероида, что мужикам нашего балка не хватает гормонов радости.
— Слышь, Генка, надобны гормоны радости, иначе звиздец, — зашел издалека Рубероид. Я доложил Володе, что мыслю недостающие гормоны получить от еды, от грибочков, то есть.
Hа смене, пока дикоросы доходили в огромной, во всю печь, жаровне, мои компаньоны откровенно саботировали работу. Всяк считает своим долгом проинспектировать мониторку, чтобы спросить главное: ну как там наши грибочки? Словом, не дотерпели, не дали прожариться в грибном соку, как следовало бы, даже репчатому лучку и специальной травке, принесенной Максимычем «для духу и от бутулизьмы».
Теперь сожалею, что весьма робко просил товарищей по борьбе подождать, чтобы блюдо дошло. И чем скромнее предостерегал, тем большая их охватывала паника, каждый видел в моей терпимости подвох. Вся смена скопом как с ума сошла. Оставив прибор и свои бульдозеры, мужики скучились в мониторке, чтобы поучаствовать в помешивании. И с каждой минутой грибов, то есть, конечно, гормонов радости, становилось все меньше и меньше. И вот, не вытерпев, — так бежит, бросая оружие и боевые знамена, надломленное войско, впереди которого генералы — Рубероид да Максимыч, — мы бросились к жаровне. Хоронясь от халявщиков с соседнего полигона, нажрались от пуза. От души поели. Еда сытная, и на удивление хватило всем. Зря мы толкались у печи, в каждом вновь входящем видя врага. И всеобщее радостное состояние, действительно, наступило. Ну а Максимыч после всех произвел еще и зачистку территории. Жаровня вновь заблестела.
Первые симптомы «грибной болезни» обнаружились у Рубероида.
— Очень уж ты ранимая душа, — подначивает мазутного Максимыч. «Душа» Рубероида, действительно, добро не приняла. Поначалу из бульдозера мазутный выпрыгивал оправиться всего на пару минут. Столько времени требовалось, чтобы сбегать за кучу песков внутри отрабатываемого блока. Затем процесс пошел шибче, и Володя стал все делать с гусеницы бульдозера, без отрыва от производства. Но и это не спасает. Ему пришлось выбросить из кабины сиденье и элементарно сесть на ведро, коим обычно подливает в радиатор водички. Да и выбора у мужика нет. На полигоне появился Блатной, поэтому подача на прибор пошла сумасшедшая, едва успеваю промывать. Горжусь Рубероидом, глядя, как, сосредоточенный на подаче песков к промывочному столу, он всякий раз мелькает — весь такой увлеченный и собранный, сидя на измятом мазутном ведре, у меня перед глазами — туда-сюда, туда-сюда. Hа второй скорости к промывочному столу. Hа четвертой — обратно к борту почти отмытого блока. На второй с грунтом — к столу…
Максимыч занемог позднее. Он сколько-то храбрился: моя, мол, кишка знавала и не такое, на тюрьме крыс да кошек жрал. Однако подкосило и ветерана. До конца смены дотянул, но, едва пришел сменщик, толком не передав вахту, Лыков заковылял на ватных ногах в поселок.
Достали животные боли и меня. Несколько раз сдавался рвотным позывам. Рядом, за мониторкой. А затем элементарно превратился в придаток к жлыге. Уже руль таскает своего жлыгаря из стороны в сторону, превратив из ведущего в ведомого. И мстит мне за насилие, мстит и мстит. Остается пьяно молить Бога, чтобы скорее закончилась смена, да упасть бы живым на лежанку в родненьком балке.
— Шо, грибов нажралося? — критически осмотрев, заключил Захарчук. — А я тоби говорив, — по-хохлятски ударил он в слове «говорил» на втором слоге. — Дурнэ добро до добра не доводить!
Я не помнил, чтоб он мне когда-либо говорил про грибы. Поскольку его не очень-то заставишь их собирать. Чернобыльских, должно, обожрался.
Вахту я сдал. Но теперь не уверен, что сумею живым добраться до балка. Особенно невероятным представляется вот что: как бы приступом взять сопку, где расположился поселок.
— Проклятый Блатной, — бессильно кляну начальника. — Будь вахтовка, хоть довезли бы. Все экономит на нас.
До сопки я добрался. Но большего в этот час не смог, упал без сил у подножия. Лежу, мутит, голова необыкновенно тяжела. Жизнь леса слышу, однако реагировать нет сил. Вот будто бы змейка переползла через меня, по телу пробежала судорога, рептилия испугалась, зашуршала редкими листочками и травинками между сосен. А может, то мышка. Очнулся. Ночь. Разыгрался братишка-ветерок, посвежело, и будто бы стало чуточку легче. С тоской подумалось: хоть умри тут, и ведь только к выходу на смену кинутся, где этот чертов Драматурх, грибной затейник и провокатор, млять. Сдох? Черт с ним. Заройте в эфеля. А кто сменит Лариошу?! «Но ты всего этого хотел: бежать от жены, синдром трех «б» у него, видите ли», — напомнил я себе и пополз вверх по склону.
— …Скорую помощь вызову, — спокойно ответил начальник, живо, но чуть нервически откликнувшись на естественную просьбу Рубероида о квалифицированной врачебной помощи. — Hо «вертушка» исключительно за твой счет. А стоить это тебе будет в аккурат две сезонных зарплаты.
Володе тотчас заметно полегчало.
В муках мы отработали следующую смену и, дошагав до жилухи, повалились на нары.
— Я восемь пасок отсидел по зонам, но так хреново никогда не было, — коротко выговорился Максимыч. Попили крепкого чайку, в голове все еще гудит и мутит даже на шконке. Но кризис миновал. Несколько ожили и старшие.
— Однако славно погурманили, — как бы подвел я промежуточный итог нашей грибной опупеи. Мне не ответили. И только Максимыч, повернувшись ко мне с нар, попросил:
— Побазлай чего, а, Генка? Дедушке будет так приятно.
Я вновь попытался вывернуться. Это старикам не понравилось.
— Лучше ты, Максимыч, расскажи, за что срок мотал. А то ведь у меня, собственно, и биографии никакой нету. А записи в трудовой скучные, как справочник по политэкономии, — мирно прошу ветерана.
— А че там... ну, работал водилой на наливнике. По зимнику трелевали в артель солярку. А я всегда брал в рейс ружьишко: где-то глухарец, смотришь, у дороги голосует, или там рябец. А то и сокжой. Раз, помню, поднимаюсь на сопку, а они вот они — рожки витые тонкие, толпой на дорогу дикие олени выбежали и шарахаются по колее туда-сюда. А вожак, видать, о женщинах гарема задумался, да сплоховал. Одно зло от мыслей про баб. Ну, я им в угон и засадил картечь-самокатку. Двоих мечтателей вывалил, килограммов по шестьдесят. Всю зиму с мясом был. Раньше интересней было по тайге ездить. Пока по городу да около — возил стволик наверху, в пожарном ящике с песком. А как тайга, я его доставал да рядом на сидушку клал. И вот раз иду ввечеру с соляркой, нагоняет меня «жучка». «Подрезали», будто гангстеры в кине. Морды наглые, пьяные, да еще орут: давай бензину! Я спокойно им так говорю, вроде как я в Киеве на Крещатике: хлопцы, всегда ж можно спокойно договориться. Нет, им давай быстро, и все тут! Еще и в рожу кулачишко тычут. Не то чтобы шибко больно, но обидно. Мне такой сценарий сразу не понравился. Не Голливуд, в общем. Ну ладно бы раз, а то один с одной стороны охаживает, а второй с обратной. Ладно, говорю, пейте, чудаки. Сунули шланг в емкость, слили в бак, сколь вошло до обратного отливу, вместо спасибочки обматерили, попрыгали в свою «жучку» и пытаются отъехать. Телега, понятно, не едет. У меня ж в емкости, ить, не бензин, соляра зимняя. Залез наверх и жду у ящика, где стволик хороню. Идут. Один с палкой с одной стороны, второй с фомкой с обратной. Че, мол, не сказал, собака, што везешь не бензин, а соляру... Ну, я достал «тозовку» и положил обоих. Одного с одной стороны, другого — с обратной. Hадоело морду подставлять. Я же их даже не знаю. Ладно бы пили когда вместе, тогда бейте на здоровье...
— А как на зоне бедовал, Максимыч?
— А что зона? Кича — тоже государство. Верхи живут за счет плебеев. Вроде плати десятину, налог то есть, — и тебе хорошо, говорят, будет, и все вроде правильно: так повелось, так всегда было. А на деле общак достается верхушке: и чаек, и сушки, и колбаса, и курево, и косяк. Когда-никогда бросят щепоть махры или там дури плебеям на драку, чтоб не бузили и вроде соблюли видимость порядка… Словом, хоть в тюрьме, хоть на воле — кругом одни падлы. И Блатной, скажу тебе, еще далеко-далеко не худший вариант. Хоть и волчара.
— …Читай ботанику, — потребовал Максимыч, когда мы, в очередной раз запив вчерашние термоядерные грибы крепким чайком, попадали на нары и стали каждый себе потеть. Мне отступать некуда, я предпринял попытку «читать ботанику».
— Ладно, — показал я обществу, что пусть и нехотя, однако же уступаю давлению коллектива. — Перескажу вам книжку моего товарища, историка по образованию. И я стал рассказывать им про моего виртуального товарища. Но увлекся. К моменту окончания вводной части, в балке все, кроме измаявшегося за сутки безделья Рубероида, уже спят. Для одного читать не будешь, какая б ни была ботаника. Что ж, видать, не ту ботанику им предложил. Это тоже опыт. Я подумал вот еще о чем: мне, конечно же, эта проверка на память нужна. А то уж совсем в себе разуверился: вон и планеты не по тем эллипсам у меня летают. Начну, когда товарищи будут живее. Все-таки вырабатываются мужики настолько, что и пожрать-то не всегда сил достает. Валятся на койки, будто после марафонского забега.

Совдепия

…Беда Чугунка состоит в глупой уверенности, что, пусть и битый, сезон он доработает. Однако для этого решающее значение имеет лишь одно: того же должен хотеть Блатной. А бабай не хочет. Как ни старается Надя угодить начальнику, предупреждая его прихоти (все ли?), как ни старается Чугунок перестраиваться и подстраиваться, ничего не помогает. Возможно, убаюкивало Чугунка то обстоятельство, что хоть и регулярно битый, однако четыре месяца отработал. А ведь сколь безнадежным казалось дело поначалу?! Я не раз слышал реплики начальника по поводу сработанного Чугунком.
— Когда, ну когда закончится эта совдепия!? Заваренная труба не должна течь! Пусть мне хоть кто-нибудь расскажет: как нужно печь нормальными сухими электродами, чтобы ссала труба!? — не впервые высказал на публику спорное суждение Блатной.
Но Чугунок не хочет делиться своими профессиональными секретами, и ему по-прежнему достается по голове и ребрам.
Изготовленный нож не добавил Чугунку уверенности: Блатного запугать невозможно. И теперь Чугунок принялся баловаться змеями. Я живо себе представлял, сколь опасна гадюка. Мне прежде думалось, от укуса гадюки или щитомордника, другого местного ядовитого гада у нормального человека просто не останется шансов. Случись где-то в пригороде, введут в больничке сыворотку, отлежишься и через недельку ты опять огурец. Но вокруг тайга. А начальник не станет вызывать вертолет, поскольку расходы лягут на артель. Блатной у преда ничего не просит принципиально, оставаясь при этом как бы неподуказным, свободным, насколько это вообще возможно в полувоенной организации, где центр — это всё.
...Змей Чугунок таскает с собой всюду. Одна живет у него в большом накладном кармане грубой робы из шинельного сукна, другая где-то в вагончике, который они делят с Надей на двоих. Я просто не нахожу себе места: какое же сокровище эта женщина, и сколь велико, словно облако во все небо, ее терпение. Оно мне представляется неизбывным! Ее отношение к мужу на протяжении месяцев остается столь ровным, что иных из нас, созерцателей, просто бесит: досталась же чудаку женщина! Что там думают себе эти, на небе, занятые распределением по справедливости? Гоняют облака туда-сюда и за делами земными, очевидно, не наблюдают, иначе бы...
И вот эти гады. К моему животному страху, копившемуся десятилетиями на физическом неприятии ползучих тварей, прибавилась паника. Чугунок полюбил нас подначивать. То засунет змею в трубу, которую берется проваривать, и пресмыкающееся в панике вылетает — насколько вообще это слово применимо к змеям — с другой стороны трубы вместе со снопом горячих брызг. То он вдруг подсунет змейку кому-то в сапог. На этом однажды попался Рубероид. Мазутный Володя двое суток нервически скреб заскорузлыми пальцами изъеденную грибком кожу, будто стал жертвой укуса. Хотя это пустое. Прокусить Володину ороговевшую подошву, больше похожую на копыто крупного животного, едва ли смог бы и какой-либо из четвероногих хищников.
Кто-то даже побил Чугунка, но признался, что удовольствия не получил. Больно уж ущербное, даже убогое существо этот Чугунок. Мы совсем уж решили на него не злиться, понимая, кому адресовано его отчаянное увлечение. Однако очередная жертва игрищ — измученный глупыми манипуляциями восьмидесятисантиметровый щитомордник — оставил свои зубы на руке мучителя.
Перед тем мы совсем уж перестали сомневаться, что своим цирковым змеям перед демонстрацией на публике Чугунок просто удаляет ядовитые зубы. А коли так, то и риска никакого. Хотя гад, он и есть гад. Противно. В обратном убеждать бессмысленно. Здесь вам не передача «В мире животных». Рядовым старателям участка одного на всех питона — Блатного — хватает с лихом.
— Что за шоу без риска! — разочарованно галдели мы. С другой стороны посмотреть: ну не дурак же, на самом-то деле, так рисковать. Однако нет, дурак. Он оказался еще глупее, чем предполагали.
И вот лежит Чугунок в столовой на лавке и потерянно смотрит в потолок. Взгляд у него столь отсутствующий, что даже, явись в эту минуту председатель артели и пообещай за страдания компенсацию, эквивалентную стоимости импортного бульдозера, он не нашел бы сил поблагодарить. Это ж насколько устал человек, коли не являет признаков борьбы за жизнь? Около него суетится только Надя, меняет водочный компресс на руке мужа и беспрестанно плачет.
— Сделайте же что-нибудь! — молит она, обращаясь к нам, любопытствующим. Ближние присутствующие начинают бестолково суетиться, продираться наружу, а с улицы напирают. И всяк, высунув голову из-за плеч стоящих плотно и бестолково, шепотом спрашивает: ну как там он, еще не врезал дуба? Словно бы в случае утвердительного ответа делить Hадьку, разыгрывать ее в лотерею, следовало бы не откладывая. А там уж кому как повезет. Чугунка не жалеют.
Это тем более стало походить на похороны, на стояние у гроба, на суровое и скорбное молчание перед отправкой на погост, что входящие принялись ломить шапки. Не рано ли радуетесь, суки!
Чугунок, находящийся в центре всеобщего внимания, постанывает. Вот уже зашелся кашлем, будто у него начала идти горлом кровь. Он сплевывает, слюна стекает из угла рта на пол. Но крови в слюне нет. Жертву укуса это заметно расстраивает. Пришел в столовку Блатной. Утер взмокший на уличной жаре лоб тыльной стороной руки, промакнул руку в районе бокового кармана рабочей куртки. Неспешно подошел к амбразуре. Взял кружку. Сделал большой глоток. Кхэкнул. Глядя исподлобья, оценил ситуацию. Однако скоро ему надоели причитания Надежды, и он скомандовал:
— Так, шнырь, где шнырь! Эй ты, последствие первородного греха, возьми-ка топор и «отхреначь» этому циркачу руку по самую голову, чтобы отек не распространялся выше. Может, хоть полчеловека удастся спасти!
Шнырь, будучи парнягой по жизни вертким, редким прохиндеем и шалопаем, сейчас, однако, вид имеет растерянный. Незлобно ворча: вечно, мол, вся грязная работа мне, он понуро отправился за инструментом. Вернувшись, поигрывая свежезаточенным топором, переспросил, сколь отрубать.
— По яйца! — скомандовал Блатной, внеся существенную поправку. — Детей делать не сможет, а жить будет! Вид у шныря столь отсутствующий, столь бессовестно пофигистский, он так неуверенно прикидывает, где оттяпать, и столь угловато изготовился, что Чугунок сразу усомнился: этот ни в жизнь не отрубит как надо. Укушенный немедля сиганул с лавки, взвизгнул и потребовал «честной медицины». У шныря отлегло от души. Он, простой парень из Малороссии, вдумчивый и рассудительный, в духе Блатного утер пот со лба, вышел на крыльцо столовой и пробормотал: «Утром комарей полно, в обед жара, день как год, пойду пересапну». И свалил. Никто не видел, где у него логово, но мордяка-то постоянно красная, заспанная. И то правда: на восстановление нервов времени ему требуется больше нашего, ведь все время на нерве, постоянно рядом с Блатным. Мы вон от начальника на полигоне прячемся, а каково ему, шнырю, в тылу?
До станции напрямую по топям Чугунка на всепроходимом «болотнике», бульдозере с широченными гусеницами, увез Рубероид. И угораздило же меня перед тем оказаться рядом.
— Будь другом… — мученически и жалостно, аж до душевной рвоты, попросил меня укушенный, — присмотри, чтоб тут никто не обижал Надежду.
Мне бы послать его куда подальше, но я промолчал. Видимо, по причине застарелой болезни, даже скорее комплекса в отношении страждущих и убогих: не могу отказать, и все тут.
Я бы, конечно, присмотрел за такой (!) женщиной. Любой бы присмотрел. Во всех возможных ракурсах. Hо когда вот так поручено умирающим, может, это последнее его желание, — вроде грешно... Тут никакая виагра не поднимает настроения. Особенно если человек совестлив. Да и с Надькой еще договориться надо. А я не был уверен, что смогу. Это же вторая работа. С одной-то валишься после жаркого дня на мониторе замертво.
Это было как раз в пересменку. Поэтому, живо обсуждая происшедшее, мы с Максимычем отправились в баню попариться. Блатной по устоявшейся привычке в это время — хоть часы по нему проверяй — уже там и заканчивает метелить себя веничком. Потом, распаренный, с раскисшими липкими листами березы на теле вышел в предбанник и упал на строганую лавку. Мы с Максимычем парильщики не очень, да и за целый день напарились на тридцатиградусной жаре, потому, слегка побаловавшись своими веничками, попадали на лавку в предбаннике.
— Вот скажи мне, Максимыч, положа руку на потные яйца, когда закончится эта совдепия?! — «задушевно» спросил скосоротившийся начальник распростертого на лавке ветерана.
Лыков смутился, посопел немного, решая непростую для себя задачу — как бы поточнее попасть в ответ. Затем провозгласил:
— Я уже давно говорю: надо делать как раньше, чтобы начальник участка сам набирал команду на сезон, — сколь возможно, старается не терять лица Максимыч.
— Я ведь не хотел брать этого линялого обтерханного пуделя! — Сложив пятерню в уголовно-процессуальную штуку, подкинувшись, в волнении Блатной стал ею жестикулировать у физиономии Максимыча. — Я еще на базе его проверил. Hи одного нормального шва! Встречаются обучаемые системы: немного помучится человечек, и глядишь, у него начинает получаться. Вон, как чертов Драматург. Hо этот же… Такая талантливая бездарь, что даже я ничего не могу поделать! Так нет же, пред настаивает: бери, и все тут! В ультимативной форме. Он, видите ли, троюродный племянник свояка. Коммуняки гребаные! К разделу собственности успели, потому ближе к кормушке были, а дела ни хрена не разумеют! Вот это и есть совдепия, когда людям лишь бы соблюсти видимость приличия и никого не обидеть. Работала тумановская система старания десятилетиями нормально. А было в артелях как?! Старики собрались на пересменке на заправке и постановляют: ты, Чугунок, нам не подходишь, а работать за тебя мы не можем, ибо у нас семьи… а хоть и не семьи, но у каждого свой глыбокий карман. Чугунок молча собирается — и пошел по распадку. Был неписаный внутренний артельский закон?! Был!
Мне не хотелось поддерживать беседу, а потому, пополоскавшись под душем, я ушел. Быть может, Блатной обратил на это внимание, однако, видит Бог, не стремился к демонстрации. Да и слушателей оставалось довольно, их даже прибывало. Ушел еще вот почему. В предбаннике на лавку рядом со мной присела мой ангел-хранитель. Сидит, смотрит на голых мужиков и посапывает в две дырки. Я обмер. А потом ее бесстыдство взбесило. Быстро одевшись, выбежал из бани, бреду по тропинке, нашарил в кармане куртки сухую макаронину и нервно грызу, как грыз весь день на мониторе вместо семечек, и в голове крутится глупая мысль: интересно, что ест эта тощая потаскуха? Спросить? А ее и нет. Будто и не было. Неужели осталась в бане с мужиками?
Удивительное единение коллектива на фоне беды, постигшей двоих, — знак недобрый, хотя и нашенский. Мы в родном Отечестве временами кучкуемся, остро желая пошарахаться с транспарантами: «Долой такого-то за неправильные уши!» Мне это никогда не нравилось. На весь этот шабаш мной навинчена «головка от торпеды», у меня от подобной философии «вижубуй», словом, полнейшее неприятие.
Но я видел, как Чугунку разбарабанило руку и как прощалась с ним жена. Будто навсегда. Да какой бы он ни был... Интеллигентские штучки? Если это и есть Совдепия, я за такую Совдепию.
Вернувшийся из бани Максимыч со слов Блатного рассказал, будто Семеныча, перед войной сосланного в эти края и подвизавшегося в геологии, змеюки трижды кусали. Ничего, жив остался. «Его через змеиный иммунитет и тиф не взял. Здоров репрессированный! Семьдесят лет, а бутылку водки из рук не вырвешь».
Теперь о моей подруге. Ди последние дни носит свое потомство все тяжелее. Как женщине зрелой, ей процесс этот сильно надоел: никакой новизны и сплошное мучение. Все чаще она выказывает свое раздражение и в отношении вислоухих, и в отношении более-менее приличных псов. Встретив меня из бани и по устоявшейся привычке провожая до столовой, Диана спонтанно налетела на безнадзорно пасущихся участковых свиней, злобно оттаскала крупного кабана за ухо. Извернувшись, тот боднул собаку рылом, а потом, ворча и скорбно хрюкая, понес окровавленное ухо к сараю.
— Ты бы до сроку не грызла их. А то ведь австралийских сумчатых поели, вся надежда теперь на этих, — пытаюсь урезонить Ди. Уверен, она не захотела меня понять. До сих пор вразумление словом проходило впустую, и свиньи сплошь ходят покусанные.
Выйдя из столовой, скормил псюхе большую говяжью котлету. Диана последовала за мной в балок и, пристроив отвислый живот под моими нарами, тяжело и густо задышала. Не ведаю, корит ли она себя за опрометчивость: мол, подставила убожеству, и вот носи теперь, дура. Но, видать, и впрямь, жизнь стала ей не в радость.
Ди в очередной раз стала мамой накануне дня Военно-морского флота. Ей понравилась жизнь у меня под нарами. Правда, Захарчук сразу предупредил: мухи не сплять, цуценята скулять, собака на усих гавчыть, на смену прихожу, як побита псина...
Ди вместе с потомством пристроил на постой в большой деревянной бочке из-под селедки. Это матери не понравилось, дух от бочки тяжелый, как ее ни мыл ни полоскал. Однако есть и плюсы. Будучи народной любимицей, лайка имеет больше возможностей подхарчиться. Ей, кормящей, требуется усиленное питание. Бочку притулил к опилковой завалинке столовой, прямо у входа.
Странно. Полегчав, матерь перестала нервничать. Даже с рискнувшими заглянуть к ней на огонек свиньями кормилица теперь общается не столь жестоко, как прежде. Позволила себе прогуляться и с вислоухими, не столь злобно огрызаясь на аутсайдеров, тех, кому во время течки не отломилось и которые совершенно впустую все еще устремлены хоть как-то догнать природу.
Щенки родились разными: видать, разномастная банда оттянулась всласть. Hо ведь и дама вела себя на редкость легкомысленно. О, вопль женщин всей земли!
В июле мы несколько раз намыли по два и больше килограммов, за что Блатной выдавал на прибор по две бутылки водки. Порядок такой, накрепко вживленный отдельной строкой в неписаные старательские правила. Я отказывался в пользу Захарчука. Его заслуги в общем успехе очевиднее. Учитель!
...Что делает с людьми таежный воздух! У меня отличное настроение. Главный источник его, конечно же, Ди и мои крестники, ее потомство. Но не только. Я обрел устойчивое равновесие в голове, да и во всем организме, какого не знал давно. Эта почти забытая по ощущению ясность в голове... Все же нынешнее занятие, дубовая, по сути, работа, стало хорошим разгрузчиком. Три месяца не выпивать — это для меня дорогого стоит и доселе дело невиданное. Если бы не спонтанные визиты АХ, а затем мои ночные метания в полубреду, жизнь можно было б считать сносной. Как избавиться от этой мучительницы? На этот раз принялась докучать мне тем, что вот-де Сеата записала получасовую передачу с олигархом. Вырядилась черт-те во что: сиськи из декольте вываливаются, сама намазана, как макака. Ну смотрел я эту пидорачу. Да ничего там похожего на флирт! Однако после разговора с Чумичкой точно не уснуть. В душе ропщу: зачем провоцировать человека, который ничего не может поделать! Я привязан к стойлу, как бык-производитель, в потенциале которого до выяснения имеются некоторые сомнения. Выпустят на волю, в загон, в поле, тогда — да, тогда покуражимся и докажем, на что способны. Словом, без толку роптать по поводу спонтанных нерегулярных визитов Ч. Товарища назначили, товарищ работает, помогает как может. И в этот раз тоже я договорился с собой. В предлагаемых обстоятельствах так легче жить.
Поэтому, когда Максимыч в очередной раз призвал меня «читать ботанику», я не стал отказываться и начал этот сериал как бог на душу положит. Думалось, может, это меня отвлечет. Иначе жизнь становится невыносимой. Я уже прикинул, сориентировался: выходит, пока я чем-то плотно занят, АХ не приходит, словно боится недополучить внимания либо не хочет мешать. Сегодня первое августа. Вечером в бане Максимыч намекнул про «ботанику», и я сдался. Этим вечером я ботанил именно Максимычу. Другие обитатели балка отнеслись к моему рассказу сдержаннее и, занимаясь всяк своим, отвлекались на ботанику урывками.

«Золотая лихорадка»

— В 1883 году Благовещенск-на-Амуре еще не был городом в полном смысле этого слова. Ну что такое, Максимыч, 6–7 тысяч жителей?! Для центральных губерний державной России это так, заводской поселок. Однако на Дальнем Востоке «золотая лихорадка». И городок стал перевалочной базой для старателей, устремившихся на Желтугу, новую россыпь, сулившую невиданный доселе успех. Желтугой, Желтухой, Желтой (китайское название Мохэ) называлась небольшая речка, впадавшая в Малую Албазиху, относящуюся к правой части бассейна Амура. История нового прииска началась ранней весной, когда орочон Ванька, копая могилу для погребения своей матери, наткнулся на несколько золотых самородков. И закрутилось! Сотни ремесленников и мелких служащих, побросав работу, устремились на прииск. К осени 1883 года на пароходах прибыли в Благовещенск несколько тысяч работников крупнейших золотопромышленных компаний с целью дальнейшей переправки на Желтугу. Но преодолеть путь до Желтуги крайне тяжело. Почтовые лошади в дефиците. На почтовых станциях сумятица, нервозность, драки. Некоторые старатели сообща приобретают лошадь и на ней добираются до прииска. Беднейшие идут пешком. Ежедневно на прииске появляется до двух сотен новых искателей удачи. Здесь проживают и трудятся — кроме русских и китайцев — корейцы, орочоны, евреи, немцы, французы, поляки, американцы, сибирские инородцы и множество всякого рода авантюристов, прибывших в большинстве из Америки и сделавшихся руководителями массы. Как делаются сибирскими приискателями и откуда они вылезают — трудно сказать. Нет определенного цветника в Сибири, где произрастают эти цветы местного финансового мира. Они являются случайно, часто из сфер и из куч, о которых даже не подозреваешь. Жалкий приказчик, разведчик, «материальный» на приисках… Даже мальчик, подававший чай, делается золотопромышленником. Удачниками становятся почтовые работники, конторщики и даже писцы губернских канцелярий — а уже чего далее канцелярия от тайги и сибирских лесов. На поприще золотопромышленности выступили миллионеры, нищие, аристократы, отставные инженеры и кавалеристы, приехавшие в Сибирь искать счастья, и прямо безграмотные люди низкого происхождения. Белая перчатка и грязная лапа одинаково тянутся к желтому металлу.
…А среди населения Благовещенска брожение. Зачастую где-нибудь в трактире здесь можно подслушать такой разговор:
— …Отчего-то у нас в Саратовской губернии евреев так жмут, что и не знаю, как мы живем, — рассказывает очевидно спившийся, либо болезнью, доведенный до крайности, в драном зипуне, кое-как заштопанном, и в опорках на босу ногу высокий и, будь он в более приличествующем месту и времени прикиде, можно было бы сказать, статный, симпатичный и сильный мужчина. — Меня самого вроде и евреем-то назвать сложно будет, — продолжает он. — Хотя батюшка мой в губернии, почитай, контрабандой появился, и его отец контрабандой. Моя матушка искони тамошняя, так и выходит: мы никакие не евреи, и мешать по факту никому не можем. Да и земли там — пропасть! Как есть пропасть. Некому хозяйствовать. Но ведь гонют же нас. То, видите ли, нет у меня ремесленного свидетельства, то просто сотскому лица моя не понравилась. Уж кормила наша семья его, уж кормила, а всё перед ним виноватые. Еще и обвиняет: мол, и мучица-де наша была крупного помола да рыжая, и коза яловая, и маслице прогорклое. Ну и пусть яловая, все одно же прибавка в хозяйстве. Нету терпения у русских, совсем нету. И шпыняют нас да гоняют из уезда в уезд. Папенька мой совсем из сил выбился. Так трудно, так мучительно добивался должности в уезде, выправил все «билеты» по высшему разряду, и сам был поставлен на службу с мужиков собирать, да пришел новый уездный начальник. Прислал своего. Пришлось родителю моему по новой подниматься, карабкаться по лестнице вверх. А ведь в его возрасте трудно. Не сдюжил папенька. Конечно, другие евреи как-то занимаются, и многое получается: и мельницы у них крутятся, и кабаки в прибыли, и торговля дивиденд приносит. Мой родной брат содержит винокурню в доле с помещиком Селивановым, и ничего. Тот братцем-то доволен. Однако не всякому еврею на Руси живется одинаково хорошо. Поэтому я здесь, а не дома, на своей мельнице. А какие мы евреи? Может, квартероны. Они, истинные, нас и за своих-то не принимают, да и не празднуют в общем. Как тут быть, скажите? Вы ведь американец, у вас государственное устройство шибче нашего, а?
— Э-э, разлюбезный, так выходит, вы ленивы! Или водички не стало в реке да нечем крутить мельничку? Впервые вижу здорового и неглупого человека такого, чтобы через всю державу от собственной мельницы подался! Что за речка там у вас, ежели честному человеку жить при ней не можно? Уж не сама ли матушка Волга?
— Нет, господин, Верхняя Терешка у нас. А когда Волга маленькая, так и впрямь не всегда вода колесо крутит. Больно смотреть на остановившийся жернов. Брат мне мельницу и продал. Говорит, может, у тебя жернов будет лучше молоть. А как продал, аккурат три сезона Волга и была маленькая. Сколько-то промучился, а потом жену с детьми отвел брату, чтобы присмотрел, а сам сюда. Надо же долг брату вернуть. Молвят, золота тут — как у нас в уезде глины! А глина наша знаменитая: из Саратова за печным кирпичом к нам едут.
— Ну и продал бы на подъеме воды мельницу какому-нибудь неудачнику вроде себя да поставил пару печей по отжигу кирпича. Был бы в прибыли!
— Печи у брата. Бает брат, будто уездное начальство не может позволить, чтоб в уезде хорошо жили сразу два еврея. Один — еще куда ни шло. И то с благоволения Петра Афанасьевича Селиванова.
— Деньги за мельницу у брата, винокурня у брата, жена и детки у брата. И что остается? Ради чего ты подался в медвежий угол?
— Вы можете мне не верить, Гэри, но я обязательно поднимусь. А что жена там под братом — это ничего. Она старательная, как-нибудь сдюжит. Когда вернусь, все станет на свои места. Я добирался сюда без малого год, спешил. В Сибири вербовщик золотопромышленной компании сбил меня с толку рассказами о лихой да разгульной желтугинской жизни, выдал задаток. И я продолжил путь. По дороге на прииск, признаюсь, одурманили меня мыслишки о самородках, я ить сроду их в руках не держал. А тут такое рассказывают знающие люди: за месяц можно богатеем стать! Пропил выданный мне агентом новый тулуп, — грустно на выдохе продолжил свой рассказ человек. — Проиграл в карты зимние сапоги и вещи, взятые из дома, включая плотницкий инструмент. Трижды меня сажали в острог. Дважды обокрали. А били так, что и через три дня не мог определить, где я и что со мной было. Опять же, Терешкой бредил. Я настолько обносился, что даже моя русская жена, девушка из простой семьи, и та, наверное, брезгливо скривилась бы, увидев меня полгода назад, когда больного из Албазина на барже с лесом-пиловочником меня переправили сюда, в Благовещенск. Чахотка, или какая другая злая да цепкая зараза, даже она меня оставила. Так неужели теперь я отступлю, когда смог собрать какие-то деньги? Завтра справлю новую одежку и — в путь. Господа, я готов подняться до Албазина и нарыть свои десять фунтов?!
— Не зови меня больше Гэри, зови, как я просил, — Иваном. Иностранные имена здесь весьма непопулярны. На прииске — валяй, называй, как хочешь. А тут, выйдя на Большую, не успеешь свернуть в проулок, как тебе уже в межреберье тычут нож. Давай, говорят, американец, золото. Здесь отчего-то принято считать, коли ты американец или немец, значит, приехал сюда отдать бандитам невесть откуда взявшееся золото. Меня урядник останавливает и спрашивает: как посмел носить американскую шляпу?! Уж и не знаю, как я посмел! Просто ношу ее, и все. Сросся с ней! Мой отец, мой дядя, мой брат носят такие. Если останусь жив и вернусь в Филадельфию, спрошу родственников, как это они посмели. Они, наверное, скажут: как сильно ты обрусел, Гэри!
— Все-таки Соединеннные Штаты Северной Америки страна богатая, — вступил в разговор третий. — И многое у вас проще. Говорят, у вас и аборигены, и даже негры живут куда богаче и вольнее, чем наши крестьяне. Я вот десять лет служил в земской больнице. Но какое там лечение, когда крестьянину нечего есть?! Можете себе представить: по сию пору кое-где четыре дня он работает на помещика, три — на себя, и есть нечего! Выпиши я ему даже германские препараты и имей возможность оплатить из своего кармана, мне все равно чахоточного не поднять. Не борется с болезнью сам его организм. А поглядите, что из себя представляет земская больница? Тараканы и клопы там главней доктора или фельдшера! Или, скажем, поступают к нам отравленные мышьяком. Ведь по сию пору избы курят от тараканов мышьяком! Мужик-то больше в поле или на работе, ему и недосуг подышать мышьяком, да и детишек в доме не удержать, а каково бабе, прикованной к хозяйству, к пяльцам, к самым малым детям? А каково грудничкам? И это через два с лишком десятка лет после выхода Положения, когда крестьянина освободили! Уже полвека, как по чугунке паровозы ходят с вагонами! Из Петербурга в Москву стало возможно в два дня доехать! Страна богата лесом, рудами, одного золота добывается больше тысячи пудов в год! В достатке места для земледельства, а державой, особенно селом, и поныне правят голод да разруха. Вот Семен из Саратовской губернии недавно, пусть скажет, как у них там с голодом в их Терешке. Ведь деревнями вымирают!..
За столиком кабачка на Большой улице, расположилась тройка господ примерно одного возраста, лучшего возраста, когда мужчина обычно бывает в расцвете мужской силы, но уже и достаточно опытен и искушен в житейских вопросах. И вместе с тем авантюрный дух молодит его, а жажда жить счастливее, чем жил доселе, и уверенность, что счастье добыть возможно, гонят его от родного порога в неизвестное. Они готовы сделать решающий шаг!
Еще не открыты золотоносные россыпи в бассейне реки Клондайк на северо-западе Канады, и тем более не случилось там никакой «золотой лихорадки», ею весь авантюрный мир переболеет значительно позже.
Однако напомню, Максимыч: уже началась «золотая лихорадка» на востоке России: в Сибири и Приамурье, где один орочон, роя могилу для усопшей матери близ Амура на китайской стороне, в трехстах верстах по реке ниже слива Шилки и Аргуни, случайно нашел несколько золотых самородков. А потом за два ведра водки да старенькую винтовку в придачу сообщил о своей находке купцу Середину. Ушлый купец, уже знавший сладость удачной разработки богатой россыпи, отправил на разведку небольшую партию рабочих во главе с горным инженером, отставным коллежским советником Степаном Ивановичем Лебедкиным. Инженер заболел, и его увезли на левый берег Амура, на русскую сторону. Оставшиеся рабочие на свой страх и риск продолжили добычу и имели большой успех. Молва о богатой россыпи вскоре разнеслась по всей Восточной Сибири.
Золотоносная речка Желтуга, названная так вольными старателями вследствие присутствия золота, а может, просто по причине искажения первоначального орочонского названия Желта, разведана казаками на присутствие драгоценного металла, вправду сказать, еще в 1860 году, но тайная его разработка не достигла сколь-нибудь значительных размеров. До 1883 года…
— …А кто у вас тут Чурин? — зевнув, вероломно прервал «ботанику» Рубероид. — Коли в честь его даже водку путевую сделали.
И я понял: сегодня самое время заканчивать.
— Чурин в Амурском крае — это вроде уральских Демидовых, которые из тульских кузнецов, впоследствии ставших дворянами и заводчиками. Типа и харизмы Никиты Демидовича Антуфьева. Только чуток помельче будет. Но в наших покатях и деловой размах поменее, поскольку от державного центра далече...

«Минус пять трудаков»

— ...Почему «как бич?!» — обижается Рубероид на мой нервный и несправедливый, на его взгляд, расклад про его житуху, про то что пренебрегает элементарной гигиеной. — И что такое «бич»? Бич — простой нормальный человек, не кержак, может, чуток отвлекся не туда, засуетился, отстал от своего корабля и ждет, когда тот вернется. Бич не ворует, ничего уголовного, просто ждет...
После моего вчерашнего недержания, когда неожиданно даже для себя начал пересказывать «книгу», я крепко призадумался. И спросил себя: а чего, собственно, раздухарился-то?! Вообще говоря, я не столь открытая система, не столь раскрепощенный и внутренне публичный человек, чтобы пускаться в групповые опасные плавания... Каким боком мне это потом вылезет? Станут еще подначивать. Мужикам только дай повод!
До сей поры я старался придерживаться устоявшегося порядка. А вдруг я своей болтовней внесу некий переполох, стану в их глазах пижоном: «Приехал человек преда на сезон развеяться». Есть, наконец, и такая штука, как зависть, нередко перерастающая в неприязнь, потом в злобу и даже в ненависть. Надо ли тормошить этот бесконечно уставший народ? Да и мне самому оно надо? Такую ли задачу ставил себе? Я не нахожу устраивающего меня ответа.
— Генка, млять! Не учи дедушку кашлять!
Мы на полигоне в мониторке, на столе открытая банка «консервы», чаек доброй гущины в заварнике, кипяток в насмерть закопченном чайнике. И Рубероид отметает мои призывы к продолжению работы. Ему хочется поболтать. Он стоит рядом и, в другой ситуации сказал бы, домогается. А я едва успеваю промывать подаваемый на стол грунт. Терпеливо жду, когда у Володи мазутного кончатся темы для болтовни. Но он достает из запасников еще и еще. А бульдозер в это время тарахтит рядом. «По закону» я вроде должен гнать эту публику, не давать засиживаться в мониторке больше двадцати минут на обеде и десяти — во время так называемого чая, дважды в смену.
— ...Говорят, медкомиссию пройти надо. Ну, я, значит, пошел к невропатологу, а тот на выезде. Терапевт не принимает, говорит, надо к невропатологу. Назавтра пришел — та же история. Через неделю прихожу — опять нету. Еще через неделю прихожу: оказалось, невропатолог помер. Хорошо хоть помер! Терапевт вместо покойного наконец меня принял и выдал справку...
Я знал, что это добром не кончится. Неожиданно появившись из-за терриконов, нагрянул Блатной. Нам с Рубероидом начальник с ходу слупил по пять «трудаков». За что бабай снял пять трудодней, я, убей меня, не могу понять. Оказывается, один бульдозер на полигоне в течение получаса не работал (!). Рубероид еще как-то пытается оправдываться, а мне варианта для отступления никакого. «Что б ты скис, Володька. Из-за тебя я пять дней бесплатно отработал на предовых родственников!» — мысленно ругаю Рубероида.
— Борисыч, дык я все животом маюся, прямо не знаю, чего и делать, — без особой надежды пронять начальника поскуливает Рубероид.
«А-а, жалко, сука, пять трудаков?! А мне не жалко? Мне бы зарплаты за пять рабочих дней хватило доехать до Благовещенска и по дороге споить соседей! Если задушевные попадутся. И еще бы осталось на такси до хаты доехать. Я мог бы нанять две «таксы», как делают это прожженные старатели по приезде домой: на одном грешное тело, на другом — майдан. Падла!» Рубероид стал мне вдруг ненавистен. Я наблюдаю, как мазутный борется за трудаки с начальником участка: «У меня дрисня, Борисыч», — все ниже и ниже опускается Рубероид. Кажется, вот еще совсем немного, и Володя пристроится делать начальнику особо художественный минет. А Борисыч, сильно сочувствуя, достал из кармана презерватив и положил на ладонь оторопевшего бульдозериста.
— На вот. Лечись, Володя! Способ приема? А класть под язык до полного рассасывания. Учти: проверю, как прошел курс и подействовало ли средство, — злобно, однако же и с лукавиной в глубоко посаженых глазах, поднял к небу палец начальник.
Блатной сделал пару глотков густого чая, а остаток горького пойла выплеснул на носки моих густо смазанных солидолом сапог. Должно, чтобы я прочуствовал всю глубину и степень драматизма ситуации. Я и сам понимаю, что виноват.
— От старательского чая не еб... и не кончаю, — пропел Максимыч, когда заглянул в мониторку после ухода начальника. И тоже налил себе чайку. Ему можно отлучиться — он академик. А счастлив он оттого, что Блатной накрутил нам с Рубероидом хвосты. Читай: отхватил кус от наших будущих зарплат.
— Сколько? — спросил Максимыч.
— Пять трудаков срубил, зараза, — ответил я, озверело вращая руль жлыги.
— Нормальный ход, — выказав особенное свое удовольствие, Максимыч отхлебнул из кружки. — Так держать! Чем больше с вас слупят, тем больше по итогам сезона я получу!
И удалился к своему бульдозеру. Теперь я и его ненавижу.
Следом, подав на стол пару раз, спрыгнул с бульдозера и сбежал с высоты дорожки к мониторке Рубероид.
— Век живи, век учись, попивая чаек с маргарином. Так и жисть пролетит, и умрешь ты дубина дубиной! — демонстративно продекламировал Рубероид вослед начальнику и покрутил указательным пальцем у виска. — Да подавись ты этими трудаками! Прибудет у тебя от этого, что ли? — спрашивает Рубероид пыль за сапогами Блатного. — Мой батя таких гадов шкворнем учил. Возьмет шкворень — и вдоль вонищща! — Руба пару раз отхлебнул из кружки, пульнул длинной тощей струей чай в сторону промывочного стола, и зачем-то спросил меня: — И где эта протокольная морда взяла гондон?
Но на этом программа дня спятивших гениев не завершилась. На полигон пожаловал горняк. Взяв лоток, Берков пошел смотреть, сколько еще надо «драть» клыками бульдозеров скалу, самый низ блока, где золота уже почти не оставалось, но и бросить добро тоже нельзя, это не по старательским правилам. Проверил, а потом стал балагурить, стараясь перекричать работающие неподалеку дизели, качающие воду для промывочного прибора.
Следом прибежал шнырь. Мы с ним пересекаемся нечасто, хотя в столь узком кругу на маленьком участке обойти общением кого-то невозможно. Было. Разик на него «наехала» Ди, так что мне пришлось ее оттаскивать. Но там было поделом: вздумал шнырь играть с беременной женщиной в дам — не дам. Шнырь был принужден-таки бросить собаке мосол, но перестал быть ее поклонником.
— …Вот, — сунул мне в физиономию тетрадный лист шнырь, — начальник, мля, баял — иди к Драматургу-Баяну, чтобы указал, где запятые расставить! Совсем уже сдурел. Издевается, гнобит, будто на зоне мы, — пожаловался парень. — Пересапнуть некогда.
Это поэтический опыт шныря. «Товарищи друзья на доски класть нельзя. Гузно держите прямо — валите только в яму». Я в поэзии, прозе и массе иных областей искусства не особенно силен. Я ведь на историческом русский сдавал раза с пятого-шестого, измором брал преподавателей, поскольку все равно собирался работать на телевидении. Посему кое-где подсказал, скорее наугад, чем понимая, и подбодрил парня, словно бы мы были на заседании литературного объединения:
— Стих качественный. На туалете хочешь написать, что ли?
— Угу. Да я просто так — прибалдеть. Чтобы мужикам в сортир веселее ходить. Да и свинство это прекратить: совсем культур-мультур нету, жлобье одно! Без женщин они тут целкость потеряли, что ли? Все мимо очка делают!
— Да ты не волнуйся, у начальника самого классов восемь да двухмесячные курсишки горных мастеров, «холостой выстрел» называются, в межсезонье. Не больно грамотный, — успокаиваю шныря. Тому, наверное, не очень-то хочется возвращаться в поселок, где Блатной обязательно найдет работу. Поэтому мальчишка принялся толковать о том, о сем. У меня же от общения со спятившими поэтами голова идет кругом. Но и не выгонишь — первый раз толком общаемся. И я терплю, хотя от плотной работы ноет выя, а распрямиться некогда.
Напоследок в качестве благодарности, что ли, шнырь поделился со мной «свежей новостью»:
— Блатной к Надьке клин бьет. Уже две ночи отдежурил у нее в вагончике. Чугунка-то нету. Днем сегодня подкатывал. А куда она, дурочка, денется? Начальник изволили отхарить! — заговорщически скривился шнырь. И тяжко вздохнул: — Захочет, и меня отымеет, — поделился опасениями хлопец. — Ладно, пойду это дело пересапну.
Лучше бы он мне про Надьку не говорил. При моем-то богатом воображении! Я едва доработал смену.
— Шо, изовсэм вжэ оборз, студэнт! — вскинулся на меня возмущенный Захарчук при передаче вахты, когда я, толком ничего не объяснив, словно на крыльях, улетел в поселок.
Я четко представлял себе, что надо делать. Всё многократно нарисовал в воображении. Поэтому, не медля ни минуты, взял в токарке метровый шестигранный прут и с решимостью, словно бы речь шла о чести и достоинстве моей Сеаты, направился к бане. Перемкнуло. В это время обычно Блатной балуется молодым парком.
Убивать его я себе не рисовал. Но там уж как получится, как карта ляжет. Я даже прикинул: если кончу Блатного да немного подсобит Фаскудинов, то, может, все обойдется «пятушкой». «Пять лет за проволкой отторчу, так хоть буду знать, что людям добро сделал!» …Которым — из людей?
Широко шагая, минул ремонтную площадку, вошел на веранду, потом с шумом и грохотом ввалился в предбанник, открыл дверь моечного. Вот он, сидит вполоборота ко входу — король участка, Калигула местного розлива, млять! Я абсолютно готов к самому худшему, и решимость во мне кипит, будто смола: крушить, лить на эту ненавистную голову смолу... Мало было б горшка с горячей кашей, одетого мной на голову того узбека! Вошел, смотрю, колотит озноб.
— …Эй, кто там! Драматург?! Ну-ка, сходи, пошуруди этой палкой в печке. Что-то стремный шнырь окончательно нюх потерял! — жестко, но спокойно, без нажима, проговорил мне напарившийся и теперь из двух веников собиравший один побольше Блатной. И наконец, обернушись, впервые за месяцы взглянул мне прямо в глаза. Долго, бесконечно и пронзительно долго...
Выйдя из моечного, истерично бросил «шкворень» в стопку старых, измазученных от постоянной стирки в них рабочей одежды, тазов. Прут грякнул и улетел в угол помещения. Черт меня побери, если в глазах Блатного была хоть малость, за которую с чистой совестью его нужно убить! Но меня все еще колотит, и в коленях предательская слабость.
Долго не мог понять: отчего в бане кровь-то не пролилась?
Глупо отрицать, что я кардинально пересмотрел свое отношение к человеку. В силу несносности натуры со мной такое случается не столь уж часто. Однако в других случаях я хоть как-то умею объяснить себе причину, договориться с собой. Тут же нет. Прямо-таки мистика! Как этот человек в считаные миги сумел прочитать меня, сориентироваться, найти нужные слова, нужный тон, как он сумел взять нужную ноту?! Смогу ли я когда-нибудь объяснить себе это? Едва ли. Может, он такой же рядовой сумасшедший, как и я. Просто немного другой. Но это же не повод. Вовек неискупимый грех — «мочить» своих.
Стал ли я презирать себя после того случая? Скорее нет, чем да. Я всего лишь обычный рядовой человек, и с чего бы мне вообще выступать прокурором. Да, не бегал от пьяных компаний по темным улицам, не боялся ходить с девчонками по удаленным и окраинным районам города и не старался угадывать по глазам местной шпаны — будут ли они меня «месить», либо нет. Но там другое. У Блатного за плечами иной жизненный опыт, другое его качество, иная степень оплаченности.
Вечером Максимыч вновь потребовал читать ботанику. И странное дело, я без споров разрешился. Скорее хотелось перебить эти стыдные мысли про Блатного. Да и упредить приход Ч. Их, визитов с нравоучениями и неприкрытым глумлением, желаю менее всего.

Курочкин

— ...Те трое выехали из губернского Благовещенска ввечеру. А назавтра пополудни были уже близ сельца с церковушкой на взгорке, названного в честь землемера Маркова. Они двигались вдоль Амура на север. Маршрут чрезвычайно прост: все время вдоль реки, все время на север. Семьсот верст.
…На берегу протоки Хомутина рослый казак склонился над только что сваленным одним ударом нерослым, однако жилистым китайцем.
— Гляди-ка, один шиволицца, — подивился казак, наклонившись к лежавшему на земле китайцу. — Ить не было такого, штоб после мово удару спиртонос жить вставал! Ну и ну. Старею, верно.
 — За что, мил человек, людишек-то решили? — в стиле черного юмора спросил один из тройки подошедших, указав на недвижно лежащие на стерне тела еще двух китайцев.
— На государевой службе мы, — ответил «верно стареющий» казак, косая сажень в плечах. — А вы-то сами кто таки будете? Наши люди живут без причудов, шляпов не носют, — кивнул мужик в сторону задержавшегося на подходе к Маркову американца. — Я вот, к примеру, Касьян Курочкин. Меня до самово городу и в городе, шшитай, всяка собака знат.
— Меня Семеном Огольцовым зовут, — представился вопрошавший по поводу смертоубийства. — А это американец Гэри Кук.
— Я и сам гляжу, што не китаец, иначе бы лежать ему с энтими, — рассудительно и с достоинством проговорил Курочкин.
— Ну, так за что людишек-то… предобрейший Касьяшка, а?.. — прищурив глаз спросил в другой раз Семен.
— А ты сначала покажь «билет», что не враг и не лазутчик, — упрямо гнет свою линию габаритный марковчанин.
«Билет» у Огольцова в порядке.
— Гэри Кук, по профессии горный инженер. У него тоже все нормально, — кивнул Семен в сторону американца. — В России и прежде бывал. С Николаем Павловичем Аносовым в экспедицию на Нерчинск ходил. Слыхал про такого?
— Про Нерчинск знаю, у меня батько из тех местов. А про Амосова нет. Ходют тут всякие, а долю царю-батюшке никто платить не жалат. Как вон те, — махнул Курочкин в сторону лежащих неподалеку.
— Может, кто-то из них еще жив? — предположил суетящийся Семен. — С нами идет доктор. Чуть подостал, — махнул Семен рукой в сторону города. — Он в земской больнице практиковал, кое-какие лекарствия имеет.
— Этим лекарствия ненадобны. Я покамест, слава Господу, в силе.
— Надо бы поглядеть, может, жив кто еще. Люди все-таки.
— Да каки люди — спиртоносы, едино слово.
Однако казак Курочкин не совсем прав. Один «лазутчик», очевидно, жив. Лежа на сухой листве под карагачом, горемыка прерывисто дышит, голова разбита и киснет в луже собственной крови. Подошедший в аккурат доктор принялся хлопотать около с камфарой.
— Чем это вы их? — хлопоча подле раненого, спросил доктор.
— А чем ишшо ево? Беру двоих за шкирку, да ево об ево! Лобом об лоб! Патронов, чай, на них не напасесси. На службе государевой шибко не пожируешь... — ворчит Касьян Курочкин, очевидно недовольный, что приходится оправдываться перед незнакомыми людьми. Но кто их знает: может, от властей инспекция прибыла — вроде лазутчиков — нежданно-негаданно, ходют, высматривают, людишек поспрашают. Потому Касьян осторожен. — Да и энти самые тожа ить нашаго брата жалуют едва ли поболя. Тожа при случае, токмо зевни чуток, пикой ребры проткнут и шасть за реку в свои покати…
Китаец оживает как бы осторожно. На доктора смотрит с надеждой, но рядом топчется огромный, с мордой, густо обросшей темным с проседью волосом, казак. Про Курочкина китаец и прежде слышал. Лучше бы мимо Екатериновки сопками Марково минули, досадует раненый на себя.
Печально знаменитый, злой и беспощадный к спиртоносам, промышляющим незаконной прибрежной торговлей мелким товаром, а также и вонючим китайским питьем — рисовой ханжой, обзываемой спиртом, Курочкин один стоит иной казачьей заставы. Уж сколь раз предпринимались попытки выследить его и затюкать короткими ножичками до смерти. Все без толку: сами возвращались на правый берег с ранеными да убитыми на руках. Сколь раз предпринимались попытки договариваться да платить. Однако Касьян-то охотно идет навстречу: мзду берет — и ханжой, и шлиховым золотом, — но ничего не меняется, как лупил и своих, и китайцев, так и лупит, не щадя ни малых, ни старых. Поговаривают, достается и российским старателям. С кого золотишка в платочек возьмет, а с кого, несговорчивого, и голову снимет.
Причем развязка всегда одна: он бьет оппонентов головами. Так что казачий воевода иной раз, глядя на доставленный на заставу бездыханный бродячий люд, не выдерживает: «Ты, Касьяша, вроде тово вурдалаку, отчего-то все у тебя, кто ночью идут мимо Маркова, — как один есть вражьи лазутчики. Но помни и бойся: однажды проткнут они тебя осиновым колом». Курочкин будто не слышит. А коли не поспевает до ручной расправы битьем, умеет за пятьдесят саженей снять одним выстрелом из берданки. Пули лить он известный мастер: до чего-то сам дошел, а в остальном неграмотный Касьян заставляет женку читать труды знаменитого охотоведа Леонида Павловича Сабанеева, бережно хранит подшивку сабанеевских журналов «Природа и охота».
— Да как же вы их неосторожно-то? — в свою очередь увещевает Курочкина Сергей Субботин, доктор. — Неужто сопротивлялись люто?
— А чево им не сопротивляться-то, доктор, ежели все они про меня знают, и по энту сторону Амура, и по ту? Мне давеча за рублик-то сообчили кое-каки людишки формацию: мол, спиртоносы пойдут ночью мимо Катериновки да Марковки. Я-то сам сбирался на ереке запруду сладить: Амур нынче поддал после дожжей, рыба пошла в протоку. Я и загородки плетены приготовил да сачки, и колотень у меня на берегу справный — рыбу в ем держать, долго не спортицца. Думал, пойдут через реку один-два, как обычно, а оне вона трое. Двоих-то я беру без подмоги, а тут… сам понимашь, надоть поворачивацца. Некода церемоницца. Штоб не утекли. А третий давай брыкаться, ножичек вынула смешна дуришша. Я его и положил энтой вот рукой-то первым. Штоб наверняку. Ежели б без ножичку, да подобру товар сдали, можа и жить бы им всем трем. Я им завсегда баю: ножички не вынимайте, братцы, не надо, и другим передайте, што шибко, до ужасу шибко мирный человек Касьяшка: полезный товар, песок да гроши сдай да и ступай с миром. А коли вынул ножичек — вступат в дело другой закон. А ить у меня детки да баба больна. Никак не можно мне шкуру портить да посля на печи лежать, а детки хныкать будуть: дай, батяня, исти, дай, батяня, одёжну справу — наготу девичию прикрыть. Нынче я и сена мало заготовил. Скосил на Марковском острове, да вода забрала. И рыбы в большую воду мало взял.
— А что с рыбой-то, и тут китаец виноват?
— Прямо беда кака-то, — словно бы оправдывается Курочкин. — Мы-то по Амуру колоть ходили с лодки. Острогой любу рыбу можно взять, да ешшо по темному с лучиною. Но мало нынче. Таймешонка на полпуда да ленков пяток. А ребята у меня солошши, метут все подряд, ничо не разбирают. Аппетит у их хороший… Да ты не сомневайся, очухается битый, — стал ревновать доктора к китайцу Касьян. — Оне против нашего много живучей, будто ротаны или вьюны. Крепкий народ.
— А почему именно тебя ставят встречать людей из-за реки? — любопытствует Субботин.
— Отчего мене назначат на встречь? Да другим мужикам некода. А мне ночем-то делать неча: говорю же, баба у меня хворая, золотник у ей опух. Непригодная для мужика стала баба. Може, посмотрел бы ты, коли дохтур, а? Я ить в долгу не остануся. Да-а. Не сумливайся. У мене и деньги, и пясок имеицца, што хошь.
— А благовещенские доктора глядели? — спросил Сергей Субботин.
— Как жа, глядели. В город Дарью возил. Как яво величать бишь…— скребет огромной пятерней высокий лоб марковчанин, вспоминая прозванье докторово.
— Тогда прости, брат. Доктора в городе хорошие, знаком с некоторыми. Можно было б подсобить, подсобили бы. А мне не с руки зазря гонорар брать, хоть и деньга сейчас не лишняя. Стыдно. Прости.
Касьян смиренно вздохнул, словно бы ничего хорошего и не ждал от встречного доктора. А потом продолжил:
— А в обчем-то, исправник платит одинаково что за живого, что за мертвого — по четыре рубли. Ежели с рыжьем идут да встрену, рыжье положено сдать исправнику. А ежели другой какой товар — велено брать себе, а головы доставлять до месту. Оно четыре рубли и немного. Глядя риска какая имеицца. Хорошо, ежели до городу староста даст подводу да лошаденку. А ежели на своей, така служба самому дороже. Потому мужики и не берутся. Мороки много. А я ейные телы отправляю с оказией, как только дух спустят. Шибко смердят. Духовитый народ. Мужики жа мне деньги привозют: половина от половины. За хлопоты — рупь выходит. И мне хорошо, и им.
— И много идет хищников с золотом? — вступил в разговор американец Гэри.
— Да ты, барин, погляжу, по-нашему гутаришь получшей иных местных, — прищурившись, заметил Касьян. — А бают спутники, будто мерикашка. — Словом, унырнул от ответа.
— Я три года по северу губернии ходил, золото искал вместе с господином Аносовым. Аж на Уду вместе ходили, нахлебались... Ты, лукавый мужик, не сказал мне — откуда хищники золото несут? Покажь, с какой стороны.
— Да разно несут, — вновь попытался уклониться Курочкин. Было видно, золотой интерес он не хочет разменивать ни с кем. Будто остерегается конкурентов. Что ж, резонно.
— Ну, вон оттель несут, — махнул казак в сторону сопок. — С верхнезейских приисков.
— То от Зеи да Уды. Мне нету интересу. Скажи, с севера несут?.. Несут?! — с нажимом в голосе переспросил Гэри.
Однако и это не подействовало. Тогда Гэри достал из кармана серебряный доллар и бросил Касьяну. Проворно поймав монету, лукавый марковчанин сунул ее на пробу в редкозубый рот и выдохнул:
— Смешна деньга-то. Будя Кирилке, младшенькаму, забава пред пацанами похлестацца. — Однако жест американца пришелся Касьяше по душе, и он помягчел. — …Да оттель токмо и несут, барин. Говорят, за Амуром жилу нашли. Пуд пяску вот с энтакими каменьями можно за пока тепло намыть не глядя, — показал Курочкин крайнюю фалангу большого пальца красной, обветренной, потертой, потрескавшейся в крестьянских трудах руки. — Эх, ежели б не баба... — мечтательно и в то же время грустновато выдохнул Курочкин. — Там, говорят, прямо под ногами золото, сверху лежит: бери в совок не глядя.
— Так уж и не глядя. До золота, брат, надобно еще добраться, вскрышу сделать, шурф или штрек пробить, словом, изрядно попотеть. Как вот ты скальпы снимаешь с бедных китайцев, скрадываешь да подбираешься, так и к золоту... Это великая наука, Касьян! По-другому, почитай, не бывает! — заинтересованно разговаривает Гэри с казаком. — И чего это они идут по этому берегу, а не по своему? — прищурившись от солнца, спросил американец.
— Дык, говорят, на том берегу власти лютуют. А тут до самово Благовещенска один я. Я тож не всегда могу встречь выйти. Мне тож до подушки морду покласть охота. А как выйду...
— А как выйдешь, то тебе и незачем на Желтугу идти. Поскольку золото к тебе само в руки плывет. Даром что в девятнадцать раз тяжелее воды. Так и идет само в широко расставленные руки… — съерничал Субботин.
— А как же китайцы тебе про Желтугу рассказывают, коли ты их зараз жизни лишаешь, в какой такой момент? — не унимается американец.
— Дык иногда попадают смирные. И настроении души те горемышны губить другой раз нетути. А так я их бью да за заплот складаю. Опосля разговоры ведем, как расчухаюцца.
Между тем китаец окончательно уверовал, что его оставляют жить, и даже попытался встать. Но тут же упал, видать, много крови потерял да в голове гудит. Доктор приказал лежать, покуда не будет подан знак. Очевидно, хоть что-то да понимает по-русски подданный императора. Мешает говорить рваная рана на щеке.
Наконец, придвинувшись к Огольцову, главному заступнику, китаец стал показывать знаками: мол, не мешало бы вернуть отнятое или уж, во всяком случае, поделиться. Китаец протягивает руку с раскрытой ладонью и пальцем другой руки как бы рисует кружочки на ладони.
— А и не было у нево ничо, — стоит на своем Курочкин. Касьяша махнул рукой, мол, чего слушать нехристя и побрел к дому, увлекая за собой путешественников. Китаец, рассчитывая вернуть хоть часть отобранного золота, настороженно, однако поплелся следом за всеми. «Настырный», — подумалось Субботину. А затем он спросил Курочкина:
— Отчего б не убрать тела куда-нибудь в ледник?
— Ввечеру закопаю. Все одно исправник сказал, щас в казне денег нету. Кода будуть — доставлю до месту тех, шо посвежей будуть да не так смердячи. Или жа со справником акту составлю.
— А у тебя роскошный дом, Касьян, — восторгается «мельник-неудачник» Семен Огольцов. — Не иначе не все рыжье-то исправнику сдаешь, коли такие хоромы.
— Ежели б по-честному, то можно бы и сдавать, — не стал в этот раз лукавить Касьян, теперь уже понимая, что гости идут не в Благовещенск, а аккурат наоборот, к северу, и разговор останется между ними, поскольку назад вернутся не скоро. Да и вернутся ли. Не встретит ли кто на тропе. «Путя да доля у их многотрудны будуть».
— А и сдаю, чобы в острог не уйтить. С властию надобно настороже быть, — совсем уж перестал лукавить Касьян, довольный, что его новый дом оценили. Он приказал бабе накрыть на стол, а пока попросил присесть к жбанчику с квасом.
— Отведайте с дороги, — коротко предложил хозяин и наказал старшему своему пацану задать овсу лошадям. Это уж был верх гостеприимства, и не по-кержацки!
— Так, говоришь, барин, хаживал ты с анжинером Аносовым? — живее и проще заговорил Касьян Курочкин, когда из поданного графина была разлита и выпита хлебная.
— Хаживал. Много хороших для России дел мы с ним совершили. Я-то был что? —всего лишь выпускник Филадельфийского университета, а у доктора Аносова мировое имя! Труды, опять же, писаны по геологии, по изысканиям золота, значит. На восемь языков переведены. У нас в Американских Штатах Аносова хорошо знают. Хоть и разницы меж нами всего десять лет было, однако ж по жизни-то целая пропасть! Нас в университете учили на примерах золотоносных рек Калифорнии, берущих начало не с приморских гор, а с континентальных хребтов. А здесь, в Восточной Сибири, все вроде и не столь же характерно, но и похоже. Те же горы. Прямо Калифорния. Только зимой здесь как-то неуютно. Надеюсь, нынче мы все успеем до зимы.
— Што успеете? — смежив глаза, попросил уточнить Касьян.
— Успеем провести исследования, — уклончиво, будто чуточку мстя, ответил Гэри. — Доктор Аносов слишком много времени отдал изучению надпойменных террас Амура. И золота там не нашел, — продолжил увлеченно рассуждать американец. — Это было понятно сразу. Зря упорствовал Николай Павлович. Зачем так далеко ходить, когда золотоносных речушек хватает и здесь, на Верхнем Амуре. Но доктор Аносов выполнял волю генерал-губернатора Муравьева, а Николай Николаевич слывет человеком весьма волевым и жестким: коли сказал искать в низовьях, значит, так посему и быть! Не могу знать, может, когда-то и будет найдено золото в низовьях, в вулканических горах, только зачем искать, когда есть тут. И много!
— Как много-то, барин? — Касьян, изрядно хвативший из графина, придвинулся ближе к американцу, обдав его густым и сложным букетом запахов. Отчего-то именно Касьян оказался наиболее заинтересованным слушателем горного инженера. Другие уже наслушались: его товарищи мотивированы дальше некуда и мыслями давно на Желтугинском прииске. Впрочем, пока Гэри Кук витает где-то в высоких материях, Касьян просто сидит и «понимает»: перед ним человек большого ума. Не часто встретишь в Марковке такого. Жизнь здесь неспешная, и редкий новый гость вдруг да объявится — из чиновного люда да исправник когда-никогда. И те гутарят через отклячену губу. И всё. Спиртоносы не в счет. Разве что в последнее время суеты стало поболе. А все Желтуга. Странное и манящее словцо. Но вот стоило американцу произнести слово-ключик «много», у Касьяна тотчас раззудилась в коленке нога, и он принялся ее судорожно растирать.
— Там столько золота, что хватит несколько раз заполнить доверху твой огромный дом! Да что там, всю вашу марковскую верстовую улицу можно укрыть тем золотом на аршин! — разгорячившись от выпитого, изрядно присочинил американец. — Только в пятьдесят восьмом году доктор Аносов нашел первую полноценную россыпь в Приамурском крае. На реке Кинлянжак, левом притоке реки Купуры. Правда, россыпь оказалась сильно обводненной, да и чересчур удаленной от судоходных путей. Но, я думаю, там было что-то около трехсот пудов.
— Чистого?! — воскликнул Касьян.
— А то как же! Однако разведку не закончили. Начались повальные болезни у оленей. А лошади, не привыкшие к тайге, в особенности зимой, стали одна за другой падать. Команда изнурилась до крайности и телесно, и духовно. Мы жаждали отдыха и стремились скорее покинуть те, хоть и живописные, а все одно пустыни. В тот же год вернулись сюда — в Албазино. В следующем году я участвовал в экспедиции Аносова на Ольдое. На речке Мадалан мы открыли две промышленные россыпи. Потом меня здесь не было пять лет. А в 1865 году, когда губернатор разрешил в крае частный промысел золота, я вернулся, и мы открыли еще несколько крупных золотоносных площадей. На Янкане, притоке Ольдоя, на Джалинде, притоке Уркана. Там пласты отличаются необыкновенной правильностью и мощностью, что при изобилии вод весьма много способствовало развитию работ в нынешнем масштабе. Но тут я опять уехал домой. Заболела моя старшая дочь. И вот, почитай, что шестнадцать лет здесь не был. Трудно начинать сначала, когда тебе уже сильно за сорок. Но надо. Есть обстоятельства, как говорит мой отец. Желтуга, брат, то еще обстоятельство… Не поучаствуешь — не простишь себе никогда. — Гэри сосредоточился или призадумался на минутку, должно, прикидывая: стоило ли оставлять семью на месяцы, может, даже годы, для реализации насквозь авантюрного плана, созревшего тотчас по прочтении крохотной в несколько строк заметки в «Вашингтон Пост»?
— А чего ж ты не моешь золотишко у себя дома, в Калихворнии? Там, небось, порядку поболе, а людишек отчаянных помене, сколь легшей будя сдюжить? А то ить народец тут лихой. Ладно еще я тебя знаю: можа ешшо и пропустю мимо, коли ни ночием. А вона, говорят, албазинские вообче лютують. Идет старатель с прииску, а его уже местны пасуть: лежит на тропе платочек беленькай — отсыпь, братец, отсыпь, родимай, а то ить все отымут да и голову ишшо сымуть, коли брыкацца вздумашь.
— Ну, народ, Касьян, везде одинаков. Остроги, к примеру, и у нас переполнены… фартовым да лукавым народом. Закон и у нас попирается. А в Калифорнии я золото мыл. Точнее, открывал россыпи. Сколотил кое-какой капитал. Даже открыл в Филадельфии аффинажный завод. Доля у меня в нем. Вот ты, Касьяша, Русь-матушку свою от ворога охраняешь, а я — геолог, понимаешь?! Такова длань судьбы. Россыпи я разведываю.
— Куда уж лютее тебя, Касьян? — кивнув на притихшего и размякшего от выпитого китайца, встрял в разговор Семен. — Золотишко, небось, у горемычного умыкнул?
— Вот те крест, не было у него золотишка. Пущай не брешить, собачий хвост. А то ить… — замахнулся на горемычного китайца Касьян. Тот зажмурился и вжал голову в плечи.
— Ну, я те не барин, да и не пристав. Мне сказать можно, — хмыкнул Сёма.
Но Касьян мудр и осторожен. Посему он резко меняет тему.
— Покуда ты по Америкам ездил, барин, тута в реках золотишка во множестве утекло. И за Амур утекло, и туточки.
— Я знаю, Касьян. Мне Николай Павлович отписывал. Первые прииски сработали, превзойдя все мыслимые прогнозы. На исследованных нами россыпях приисковики брали до ста пудов. А на Васильевском (Соловьевском) — только за 1868 год взяли пятьдесят пудов! Так что не зря мы поработали, и заслуженно граф выхлопотал Аносову пожизненную пенсию да орден Владимира. А я многому у него научился. Жаль, конечно, Николаю Павловичу всегда недостает времени написать капитальный труд на основе самых последних изысканий. Было бы интересно. Но, по крайней мере, его опыт и учение об узлах золотоносности, о закономерности размещения золотоносных россыпей, о причинах неравномерности распределения россыпей по площади как мог я преподавал в университете. И теперь у меня есть свои ученики...