Айсберг

Ветер… Ты соображаешь, что натворил?! Наломал ветвей и сучьев, набросал мне под ноги, не пройти знакомой тропой…

Ветер… Нарушил порядок жизни, перемешал слои привычного тепла и странной ознобной лихорадки, ни следа от безмятежности моей не осталось, не могу отыскать…

Ветер свистнул прямо в ухо – резко и неожиданно, оглушил… Устроил тахикардию жизни и улетел. Сижу теперь с этой тахикардией на вершине одного своего знакомого айсберга, нарушаю общий ритм его дыхания... захотелось мне именно сюда. Здесь утихает любая буря. Но… боюсь свалиться. Боюсь.

– Мне кажется, это новое слово в твоём лексиконе, – сказал вдруг айсберг, – не припомню, чтоб ты чего-нибудь боялась.

– Ты меня плохо знаешь, – сказала я. – Мы с тобой виделись очень давно, и я тогда была молодая. Совсем молодая. И все мои любимые были живы и здоровы. Поэтому я ничего не боялась... Как ты вообще запомнил меня? Ты такой величественный! А я просто одна из птиц, нашедших временное пристанище на сиятельной вершине твоей.

В прошлый раз, когда мы встретились в океане, я тоже чувствовала себя птицей, только другой. А теперь кувыркаюсь в шквале северного ветра… Перья торчком, лапы в разные стороны – растопырилась, как Ванька на лопате у Бабы Яги, неохота Ваньке в печку-то...

А у тебя здесь прохладно, отрезвляет. Даже зубы стучат – прости, распугала я, словно пугало лохматое в огороде, всех твоих пернатых.

– Не смеши меня, сказочница ты этакая, мне нельзя смеяться, ведь может что-нибудь сдвинуться во мне, или растаять... Мы тут в строгости живём. Хотя, признаюсь тебе, очень иногда хочется расхохотаться по-настоящему, и будь что будет!

– Смешливая ледяная глыба… Чем это вдруг я тебя так развеселила? – обиделась я. – Сижу с сердцебиением, еле в руках себя держу... вся в смятении. Ты слышал, что ветер со мной сделал?! Переломал, сдул, запутал. Нарушил узор жизни. Теперь в узоре дыры с рваными краями. Что тут смешного?

– Мне всё смешно, всё, что вам грустно, ты уж прости. Я ведь старый айсберг, уже полтысячи лет один кочую, без альма-матер. Откололся, перевернулся, оттолкнулся и уплыл восвояси, ума-разума набираться. Информацию коллекционировал – в воде вся информация о жизни… да-с. В необитаемый остров поиграл, потом в египетскую пирамиду. Чего только не было... Ладно, отсиживайся на верхотуре мудрости моей, в прохладной тишине… – только не трясись там, не вибрируй! – я буду тебя воспитывать. Семинар тебе проведу. А ты слушай! В результате получишь «Свидетельство о Жизни». Если, конечно, сдашь экзамен.

И он рассказывает мне про меня – разную, в одиночестве и в толпе, в силе и слабости… в дружбе и предательстве. Объясняет мне про меня. Оказывается, нужно брать вину на себя за всё, что крутится и вертится вокруг. Нести полную ответственность. Не отрекаться, не задираться, терпеть. В одиночестве и толпе – терпеть. В силе и слабости – брать вину на себя. В дружбе и предательстве – не отрекаться. Копни, говорит, сама себя большой лопатой, вскрой источник всех бед своих. И чужих, которые тоже – твои. Нельзя отрекаться.

Когда мне становится слишком больно от его ледяной объективности, и я, разгоряченная, начинаю дергаться и защищаться: – Да я всю жизнь только и делаю, что несу ответственность и терплю! Таких терпеливых пойди поищи! – лёд начинает подтаивать подо мной. Ой, говорю я, скользко.

– А ты не ври дедушке, – говорит айсберг, – не то и правда свалишься. Терпеливая она.

Всё, сижу тихо, воспитывай дальше.

Айсберг мерцает глубинно-разноцветно и снова застывает в неподвижности.

– А вот свои собственные намерения по отношению к другим нужно контролировать строго и вовремя, – продолжает серьёзно. – Ты ведь это знаешь и понимаешь, а всё туда же... Не спорь, не контролировала ты ничего. Ни желаний, ни обид. Расслабилась…

Близкие тебе люди мгновенно впитывают всё тайное и явное, что ты пропускаешь через сердце своё и излучаешь в их сторону. И оно, излучаемое тобой, хоть тайное, хоть явное, вплетается в чужие жизненные программы. Без ведома и согласия владельцев этих программ. От этого неприятности ваши человеческие и даже трагедии случаются – иногда сразу, иногда не сразу… но обязательно!
 
О своем молитесь, себя выпрямляйте!
Но почему-то себя неинтересно…

– Ну почему же? Некоторым интересно. Я вот, лично, только саму себя и выпрямляла последние лет двадцать… В чужие течения вливалась – никто и не замечал! – скорость им, течениям, конечно, придавала, но направлений не меняла, ни-ни… А вот сама – да. Сама – выпрямлялась… или искривлялась, это как посмотреть. Мне всё равно как это называется. Я точно знаю, что я никому не мешала. А не мешать – даже важнее, чем помогать.

– А зачем тебе чужие течения? Они могут быть теплее или холоднее чем надо.

– А я перестала понимать, где чужие, где свои. Вливалась по зову сердца, выпрямлялась, изгибалась, объединялась… К чужому фарватеру, руслу и берегам относилась как к своим собственным, видит бог… По зову сердца это было... В радужной гармонии, долгие годы. В человеческих отношениях, плавность и красоту которых трудно оценить – это когда всем-всем хорошо… Такая вот иллюзия.

– Теперь что-то изменилось? Сломалось?

– Да, изменилось. Какой-то сбой произошел. Чужое неаккуратное слово, случайный глупый разговор, стандартный взгляд… Мне будто подбросили плод с дерева познания. Покрошили в салат, а я съела и не заметила. И стала я потихоньку вычленяться из общего течения. Увидела несправедливость в распределении ролей, начала выяснять отношения с режиссёром, задираться и отрекаться. Ничего не добилась, только запуталась… А что делать с запутанностями? Да, правильно – распутывать. Терпеливо выяснять. А я отрезала к чертовой матери, айсберг… Отрезала.

Я провела сама с собой не одну бессонную ночь – задавала вопросы и отвечала, меняя голос то на тоненько-ангельский, то на жесткий, как у тюремной охранницы. Доказывала себе, что отрезала правильно. И что если не отрезать, то произойдёт истощение от несправедливости, от игры в одни ворота, от подозрений, что всё вовсе не так как казалось все эти счастливые годы светлой дружбы… светлого и тёплого течения.
Это был первый этап, стремительный и острый. Быстро всё прошло, я ж умею собой управлять.

А второй, заключительный этап назывался мудрым смирением. Спокойным отречением. По-простому – предательством. Теперь живу с этим. Девять дней, сорок дней…
Как смириться с собственным предательством? Ужас.

– У тебя есть мечта? – Айсберг укачивает меня, отвлекает, успокаивает… – У меня, например, мечта доплыть до Южного полюса. А что толку в этой мечте? Никогда не доплыть… нет шансов. А у тебя?

– Есть мечта... Я хочу оказаться где-нибудь, где вообще нет часов и календарей. Где нет официально придуманных праздников. Где каждый восход солнца – праздник. Я хочу, чтобы был необыкновенно простой и красивый ритуал встречи с солнцем. Где никто никуда не торопится… Где тихо.

– Рано тебе. Никуда не годится мечта. Невозможно, – говорит айсберг, он строг. – Это один чёрт что Южный полюс для меня...

– Ну что ж… Тогда я хочу на оперный бал в Вену. Правда хочу.

Айсберг доволен – я снова вижу мерцание в его таинственной глубине. Доволен...

– Конечно, доволен! – он считывает моё понимание. – Теперь есть все основания тебя похвалить. Оперный бал… – это, без сомнений, «Свидетельство о Жизни»…