Белый, красный, голубой

Белый, красный, голубой.

Утром, в самое Крещение, инженер Фёдор Иванович Борщёв ехал на завод в санках, раскладывая день свой по намеченным делам. Накануне он всё точно продумал, нарисовал даже эпюру распределения усилий на грани резца и наметил провести испытания нового инструмента с самого утра. Санки легко скользили по расчищенной от ночного снегопада улице, мимо летели заваленные снегом по самую крышу дома, прохожие спешили на завод, настроение у Фёдора Ивановича было превосходное. Светлеющее небо и всё вокруг вдруг наполнилось перезвоном к заутрене. Фёдор Иванович снял шапку начал креститься и кланяться проплывающим мимо знакомым с завода, и ему в ответ кланялись, узнавая инженера. - Боже, как хорошо! – говорил себе Фёдор Иванович, - счастье, вот же счастье!
Проехав проходную, он тут же направился в токарный цех, раскрасневшийся прошёл между станков к тому, на котором намерен был провести испытание. Инженера уже ждали два токаря. Рабочие почтительно поклонились. Фёдор Иванович поздоровался с каждым за руку, - ну что, с Божьей помощью примемся? – Инженеру передали на чистой тряпице заготовку резца, Фёдор Иванович взял её в руку, подошёл к металлическому листу и, рисуя мелком результат своих домашних бдений, стал объяснять, как надо сделать заточку. У станка собрались все токаря цеха. На инженера смотрели умные глаза.
- Они всё понимают, мы понимаем друг друга и хотим сделать хорошо, и ещё лучше, и ещё, и ещё..., - думал Фёдор Иванович, глядя на рабочих.
В это время к станку подбежал мальчишка-подсобник и, перебив инженера, громко сказал рабочим, - там... красных по Реке ведут. – Сначала, цыкнув на парня, рабочие дали пацану подзатыльник. А тот, разрывая все правила, закричал, - их к прорубям ведут! – Мальчишеский голос прозвенел по цеху, оборвав работу станков, движение железа - тишина..., и топот ног по металлическим плитам. Фёдор Иванович вместе с токарями выбежал на цеховой двор, солнечное сияние, усиленное снегом и льдом, заставило зажмуриться, все побежали на берег. Река - ледяная дорога сверкала на солнце, и дымы дальних изб столбами поднимались в синее небо.
Топкий снег, хрип перехваченных морозом глоток и пар из хватающих ледяной воздух ртов. Выше по течению люди увидели пленных красноармейцев, идущих белой колонной, и серых солдат по бокам с колючими штыками. Утопая в снегу, заводские кинулись на самый край летящего в небо берега.
Забыв о сердце, Фёдор Иванович бежал со всеми, он падал, вставал и снова бросался в снежную зыбь - вот и край. В расстёгнутой шубе, с болтающимся по сторонам шарфом Фёдор Иванович встал над Рекой.
В звенящей тишине, по Реке вели пленных – раненых, избитых. Белое нательное бельё уже промёрзло, покрылось серебром инея, и пятна крови горели как дыры в телах. Фёдор Иванович всё повторял, - белый, красный, голубой, белый, красный, голубой ...
Колонна красноармейцев всё тянулась и тянулась, а до берега долетал скрип их шагов, мат конвойных, да храп казацких лошадей. Красноармейцев было не меньше роты. Гнали их к огромной чёрной дыре, и лёд там был красным.
Опираясь на товарищей, в колонне шёл Васька Косожихин - гармонист, матершинник и любимец на любой заводской вечёрке. Частушки из Васьки лились как написанные, он ещё и сам на ходу их придумывал. Посмотришь Ваське в глаза - добрее и вернее парня не сыскать, за друга последнюю рубаху отдаст и жизнь. Он и его товарищи были с Очёрского механического завода - вместе ушли добровольцами к красным, вместе сейчас шли на смерть.
Мимо парней деловито просеменил поп с крестом в руке, из под чёрной рясы блестели на снегу сапоги из дорогого хрома.
– Куда спешишь, вошь Христова? – крикнул ему в спину Васька. Поп даже не оглянулся на него, так и пробежал вперёд к проруби.  Тут Васька, сощурив глаза, посмотрел небо и, то ли завыл, то ли запел - тихо, как бы из далека, набирал силу его голос: как по нашей речке плыли три дошечки..., – и во всё горло, набрав в грудь напоследок мороза, грянули парни, - эх, ёб твою мать, плыли три дошечки, - и снова, - эх, ёб твою мать, плыли три дошечки!!! – захлёбываясь ледяным ветром, уже орала вся колонна и крик этот, утверждая жизнь, нёсся над Рекою.
На колокольне, отзвонив к праздничной заутрене, стоял молоденький звонарь, прижимая к груди верёвки - он любил после перезвона потоптаться по звоннице, посмотреть на Город. В ушах у монаха ещё стоял звон, когда утро разорвали далёкие пулемётные очереди. Звонарь шагнул к перилам и увидел то, что не могли видеть горожане – за морозной дымкой, там, где вставало над Рекой солнце, с трёх санных тачанок расстреливали мечущихся по льду людей. Казаки не догоняли тех, кто бежал, бежал, бежал, куда-то по льду – всё равно замёрзнут на пир волкам. Монашек, заметался по звоннице, как потерянный, упал на колени, снял шапку и быстро-быстро закрестился, потом обнял перед собой балясины и так стоял долго, долго, глядя вниз... и Кунгурская поплыла в слезах.
Васька лежал на спине и смотрел в небо. Над ним кто-то склонился и стал срывать с груди нательный крестик.
– Не трожь, бля... не ты весил, - выдавили губы. И всё... и, синь поплыла, и густая, чёрная вода петлёй захлестнула горло.
Фёдор Иванович стоял в снегу, а в глазах было черным-черно.
- Покойники-то весной всплывут... у Сарапула, - донеслось до него, - вот тогда мужики-то поломят.
Так начинался в Городе 1919 год.