Мы с Фонтанки

Я боюсь есть.

«Господи!» - орет мое скудоумное сердце. И я повторяю:

- Господи… Господи…!

А затем, сердечно матернувшись – скорее, даже как-то задумчиво, - тихо засыпаю. В голове эхом раздается бранное слово, и кажется моему скудоумному сердцу, что так гудит нечто Высшее. «Матерится ли бог?!» - спрашиваю сам себя, и сон мой гулкий тут же разбивается вдребезги. А в теле… а в теле остается - ломота, будто били меня кочергою с размаха. Морщусь и боязливо грызу хлеб, отхлебываю из початой мутной бутыли. На нашей улице светает, солнце ехидно глазеет из-за крыши. Хрипло дышит под душным туманом Фонтанка.

Голова понурая гудит, как и прежде, чернея на желтом фоне рассветного окна: эхом – гулкая брань – по стенкам черепной коробки, коробки-квартирки; в моей голове поселился творец-идиот в растянутом балахоне. Глаза у него вечно полубезумные, и голосок такой препротивный, будто его душат. Он – зовут его Аполлон Иваныч – уверяет меня в том, что он давно умер. Стучит печатной машинкой, истерически хихикает; смешки его похожи на всхлипы, и я слышу, чувствую, как он жрет тонкие листы, изнасилованные его гадкой душою, которой он считает нужным делиться со всеми…

Его душа жёлта, она похожа на дохлого цыпленка.

Воздух смраден…

Мне тошно!

Я боюсь есть.

Утро выбелило город, как покойничью морду. Февраль. Иду в булочную. Под сердцем несу домой – теплое, мягкое, живое. А пальцы мои отчего-то воняют так, как пахнет рот с гнилыми зубами. Такой смрад исходит от Аполлона Ивановича. С крыш валится снег.

Прибежав домой, я исчез в ванной, где долго измывался над собой мочалкой и дегтярным мылом. Едкая баня уничтожила мои нервные рвотные позывы. Все это время хлеб ждал меня на полу, я уложил его на газетный лист.

К одиннадцати, когда рассвело окончательно, я выбежал в кухню и, спрятавшись в угол подле раковины, впился в буханку хлеба. Сладковатый запах рыхлого теста смешивался с вонью старой крови, царившей в нашей квартире с год…
Я лежу в беспамятстве. В вязкой луже, исторгнутой несчастным желудком. Нечем дышать. «Это всё?!» - думается мне. Над моей головой - сочится светом окно; во дворе кто-то колет полена топором.

«Кто же сколотит мне гроб?»

Аполлон Иваныч, щипля себя за белое бесформенное одеяние, напевает гаденько:

- Россия, великая наша держава! Россия, великая… наша… страна!..

Выйдя в кухню и завидев меня, он пискнул:

- Ба! Соседушка, я обязан тебя увековечить, - сел на облезший табурет и, закурив «Яву», глядел на меня во все глазёнки, пытливо и сумасшедше.

А я – просто захлебнулся.

Я не знаю, что будет делать Аполлон Иваныч с моим трупом.

Он заперся в своей комнате и остервенело стучит по черным клавишам своей старой печатной машинки, слушая пластинку с «Картинками с выставки» М.П. Мусоргского.

Я заметил, что особенно рьяно ему работается под «Прогулку».

Да, Аполлон Иваныч – виртуоз игр со смертью.

И вот, с блаженной улыбкой на лице, он обнажает свое тщедушное тельце и, отчаянно пыхтя, сидит в углу, до первопричин бытия раздетый.

Мне смешно. Уйду прочь с коммуналки на Фонтанке, думаю я, глядя на ее золотую солнечную рябь и стройные ряды пестрых домов под легким безоблачным небом.
Я так давно не видел египетских сфинксов!