2. Нечаянная разведка будущего

    За окончание с отличием четвёртого класса родители наградили меня путёвкой в пионерский лагерь на Чёрном море. А, может, надеялись хоть немножко отдохнуть от непреходящей головной боли в лице старшего сына. Как бы там ни было на самом деле, обставили моё отбытие на курорт они достаточно торжественно. Отец специально взял с собой в Усть-Лабу, где во всевластном учреждении под названием районо выдавали эти волшебные пропуска к водам самого синего в мире моря. Правда, интригующая процедура получения путёвки оказалась обыденно казённой. В таинственный кабинет меня не пригласили, отец вошёл один, а я долго томился на стуле в душном коридоре, слушая стук пишущей машинки из-за двери. И магический пропуск, с которым вышел отец, выглядел неказисто – узенькая полоска бумаги с несколькими строчками текста, моя бесполезная похвальная грамота и то смотрелась несравненно красивее. Разочарованный, я отнёс канцелярский обиход к очередному проявлению провинциальной убогости Усть-Лабы – что с неё взять, прореха на человечестве, зато скоро буду на райском берегу геленджикской бухты, именно туда, в пионерлагерь министерства просвещения направляла путёвка. (О том, что пройдёт десяток лет и эти благословенные берега станут моей постоянной средой обитания и в голову не приходило). При вечной жажде к перемене мест я не задумался бы отправиться и к берегам Белого моря, лишь бы не сидеть в пыльном пекле станицы. Предвкушение новых приключений окрашивало обступающий тусклый мир радостными цветами радуги. Мама засела за верный «Зингер», сшила из прочной серой холстины объёмистый вещмешок наподобие солдатского, куда загрузили мой нехитрый гардероб, я выслушал вполуха традиционные напутствия, пообещал вести себя хорошо и рванул на встречу с морем и горами.
    Каким транспортом я добирался от Усть-Лабы до Геленджика совершенно улетучилось из памяти, а вот пионерлагерь памятен хорошо – большой участок не очень ухоженной территории с барачного типа спальными палатками, хозпостройками, игровыми площадками, прилегающий к берегу бухты почти в самой середине её знаменитой подковы. Прочности, а точнее, освежению воспоминаний помогло то обстоятельство, что став в восьмидесятые годы отцом двух детей и определив их по примеру своих родителей в местный пионерлагерь «Тимуровец», я с удивлением признал в нём то самое заведение, в котором обретался собственной персоной в 58-м году. В нём практически ничего не изменилось за четверть века – тот же дощатый павильон столовой, деревянные каркасы палаток, обтянутые брезентовым тентом, вытоптанное футбольное поле. И чада мои так же, как некогда я, ныли и умоляли забрать их из этого дисциплинарного батальона, обещая примерно вести себя у бабушки в подгородной Береговой. (Сразу добавлю, что новые демократические власти, по своей неизречённой любви к народу, а особенно к детям, пионерлагерь снесли и выстроили на лакомом куске земли элитный коттеджный посёлок, зону отдыха для слуг народа, огородив, как положено пятиметровым бетонным забором и расставив по периметру свирепую охрану с видеокамерами - все лучшее детям.)
    Да, я очень быстро понял, что попал вовсе не в райский уголок свободы, который поспешил нарисовать в мечтах, а в тесную казарму военизированного учреждения. Пионерская организация в школе не доставляла нам особых неприятностей, мы воспринимали её скорей как игру – носили красные галстуки, приносили присягу, маршировали на линейке под горн и барабан, чего-то обещали, в чём-то клялись, не придавая исполнению формальностей никакого значения. Бывало, кого-нибудь прорабатывали на пионерских собраниях за двойки и хулиганство, случалось, разжаловали из пионеров, прилюдно снимая галстук – подумаешь, наказали, без «ошейника» (как обзывали галстук самые неподдающиеся) шее вольнее. В общем, всё это было необременительно, от случая к случаю, и за порогом школы заканчивалось. В пионерлагере было всё по-другому. Общий подъём в строго установленное время, отбой тоже, придирчивый контроль пионервожатых и воспитателей за умыванием и заправкой коек, бесконечные построения и линейки, строем в столовую, строем на пляж; в море, а точнее в тесные лягушатники, обнесённые сетками и буйками, запускают малыми группами на пять минут и, накупался, не накупался, будь добр, вылезай – что это, как не сущая тюрьма? Концлагерь вмест пионерлагеря. Круглосуточная дрессировка за счёт каникул, наглый грабёж личного летнего времени. Мне здешние порядки очень не понравились, но писем домой с просьбами забрать я не писал, лишь, стиснув зубы, вздыхал про себя о станичном раздолье.
    Да и круговорот лагерного распорядка не давал времени предаваться унынию, или, того хуже, бунтовать. Вокруг бурлила деятельная жизнь, коллеги по отряду втягивали в свои игры и развлечения, приступы чёрной меланхолии посещали редко, букой и нелюдимом я никогда не был. Отряды составлялись по смешанному принципу – палатка из 15-20-ти мальчишек, палатка из такого же количества девчонок. При каждой палатке пионервожатый и воспитатель соответственного пола. Между девчонками и мальчишками отряда никакой вражды, как обыкновенно бывает в школе, не существовало, наоборот, мы крепко дружили и девчонки, пожалуй, даже слегка верховодили, выступая в ролях старших сестёр, опекая недотёпистых в быту пацанов. Что поспособствовало исчезновению полового барьера – я никогда не задумывался, но в отряде многое воспринималось иначе, чем в классе, девчонки и мальчишки водились запросто, будто выросли в одной семье, стояли друг за друга горой, значит, было в самом духе отряда что-то нас объединяющее, стирающее мелочные различия. Все имена и фамилии наших замечательных девчат я напрочь позабыл, а из мальчишек запомнились двое по казусной схожести их фамилий с моей – Донец и Одинец. Первый из Тихорецка, второй, кажется, из Староминской. Наверно, нас и сблизило шуточное соседство наших фамилий в упражнениях отрядных рифмачей и остряков, давать отпор гуртом веселей. Мы постоянно держались вместе. Даже в запретную самоволку подались втроём. Прознав, что на соседнем с лагерем пустыре поспела ажина, мы во время тихого часа пролезли сквозь дыру в заборе, вкусили сладкой ягоды вкупе с забытой свободой, и заодно едва не заблудились в дремучих зарослях кустов и руинах разрушенных строений. Экзотическая растительность и загадочные развалины заставили нас забыть о рамках времени и пространства. Оплетённые лианами обломки стен из камня-дикаря, заваленные мусором подземные хранилища, вроде силосных ям, ржавые рельсы и балки, искорёженные взрывами – мы решили, это какой-то разбомбленный в войну командный пункт. Лишь через тридцать лет я случайно узнал, что это останки цементного завода англо-франко-русской компании. Была такая при царе-батюшке. На одной из стен уцелела чугунная доска с изображением вставшего на дыбы коня – кажется, это герб Ллойда. Построили завод на тогдашней окраине города, мергель добывали траншейным способом в ближних выходах породы и успешно конкурировали с Новороссийском. При советской власти производство цемента вполне обоснованно прекратили, Геленджику больше приличествовало быть курортом. В пятидесятые годы ближняя к нашему лагерю округа ещё пребывала в запустении, ни санатория ВОС (всесоюзного общества слепых), занявшего как раз ту территорию, где мы паслись, ни больничного городка выше по склону горы, и в помине не было. Увлёкшись ягодой-малиной и археологическими изысканиями, мы прозевали время окончания тихого часа и вернулись в отряд, когда нас уже хватились при построении на полдник. Дезертирство закон карает. Утром, на общей лагерной линейке самовольщиков вывели из строя, пригрозили досрочным изгнанием, а пока вместо купания в море директор лагеря, пожилой однорукий мужчина в белом полотняном костюме, вылитый Осадчий из школы №2, отправил нас на кухню чистить картошку. Работницы кухни, добродушные тётки, встретили штрафников поначалу на полном серьёзе, отвели в овощной цех, вручили ножи, показали - что и как, но, углядев какие жалкие огрызки падают из наших рук в вёдра, сочли за благо прекратить порчу овощей. Да и за пальцы наши тоже, видимо, опасались. Похвалив за усердие, тётки угостили ударников труда сырниками с компотом и велели возвращаться в отряд, а директору, мол, они скажут, что задание выполнено и перевыполнено досрочно. Тем всё и обошлось.
Помимо желанного купания в море нам предлагались и другие культурные развлечения – возили в музеи, водили в поход. Местный краеведческий музей запомнился двумя старинными пушками, лежавшими на цементных тумбах у входной двери, и чучелом филина с янтарными круглыми зенками. В остальном, музей как музей, по-провинциальному добросовестный, тесноватый. Куда сильней меня впечатлила бытовая сценка, подсмотренная на углу улиц Горького и Херсонской, наискосок от дома пионеров, у ворот рынка, где наш отряд остановился, поочерёдно отовариваясь мороженым. Солнце пекло немилосердно, мы прятались в тени платанов, вокруг сновала разношёрстная толпа обывателей и отдыхающих. И среди мельтешения заурядных личностей мне  вдруг бросилась в глаза неординарная пара. Впереди шел худой высокий старик в обтрёпанном пиджаке и кепке, с небритым и, как мне показалось, жестоким лицом. Руки ему оттягивали две туго набитые чем-то тяжёлым большие кирзовые сумки, он шагал широко и размашисто, поминутно оглядываясь на поспешающего следом мальчика. Тот, мой ровесник, семенил мелкими шажками, согнувшись под огромным вещевым мешком, тоже наполненным под завязку. Старик то и дело поторапливал мальчика, мальчик послушно, с трудом, выпрямлял согбенную спину и прибавлял ходу, учащённо ступая босыми ногами по пыльной, усеянной мелкими камушками дороге. Серая линялая рубашонка на мальчике взмокла от пота, покрасневшее лицо то и дело кривила страдальческая гримаса – я содрогнулся, представив, как больно наступать босыми ступнями на гравийные окатыши – а старик раздражённо подгонял – «не отставай». В моей набитой книжными аналогиями голове тут же вспыхнули страницы недавно прочитанного романа Гектора Мало «Без семьи», где сентиментально повествовалось о горькой доле бездомных сирот. Сомнений нет – передо мной беспризорное дитя, попавшее в лапы бесчеловечному эксплуататору, который мучает непосильным трудом, бьёт и морит голодом, бедный мальчишка один на белом свете, никто ему не поможет. Мысль о родственной связи между старым и малым показалась мне кощунственной. Разве родной дед может обходиться с внуком таким зверским образом? Я свидетель страданий несчастного сироты. Охваченный острой жалостью к гибнущей юной душе и жгучей ненавистью к бессердечному палачу, я провожал их взглядом, пока они не затерялись в толпе у входа на рынок. Меня душило негодование. Почему в одной и той же стране так по-разному складываются судьбы детей? Вот мы – обласканные государством пионеры прохлаждаемся в тени, лопая мороженое, а рядом гибнет наш ровесник, изнемогая от голода и жажды. Почему никто не вступится за него, не спасёт? Где справедливость? Где Дзержинский и Макаренко? Заметив, что наш воспитатель Виталик, рыжий веснушчатый студент в развесистой абхазской шляпе, тоже проводил старика и мальчика внимательным взглядом, я обратился к нему с возмущённым вопросом. И Виталик снисходительно, даже с оттенком сочувствия к слепоте горячего правозащитника, сказал, что не стоит так сильно волноваться за судьбу этой оригинальной пары. Вот уже три года (Виталик был, можно сказать, ветераном нашего пионерлагеря) он видит деда и внука на рынке, торгующими яблоками и грушами, которые они, то ли взращивают на собственном огороде, то ли воруют в совхозном саду. «Типичные представители частной торговли, алчные спекулянты» - закончил Виталик чисто советским штампом, - «и нечего их жалеть». «Но дед зверски эксплуатирует несовершеннолетнего»! – выложил я не менее основополагающий советский тезис. Виталик поморщился – «Семейное дело. Яблоко от яблони недалеко падает». Социологические выкладки Виталика меня не убедили. Как Фёдор Михайлович Достоевский, я стоял и стою на том, что одна слезинка ребёнка перевешивает на весах жизни весь тяжкий груз благоустроенного государственного здания. Недаром пересохшие губы того мальчика на красном от напряжения лице, взмокшая от пота линялая рубашонка и ступающие по камням босые ноги не уходят из памяти. Так не должно быть, и всё тут. Дети достойны лучшей участи, а мироеду-деду место на свалке истории.
    Про поездку на теплоходах в Джанхот, в дом-музей Короленко, я слегка упоминал, когда хвастался своей невосприимчивостью к морской качке, добавить можно немногое. Разумеется, я был уже знаком с произведениями Владимира Галактионовича, читал «Дети подземелья», пробовал осилить «Без языка», сибирские рассказы, и относился с должным пиететом к уважаемому классику. Местные власти, похоже, подобного пиетета не испытывали, забрав под школу первый этаж дома-музея. Впрочем, и одного этажа для скудной экспозиции хватало с избытком. Трудно наполнить ценными экспонатами дачную усадьбу, где писатель бывал редко, творческое уединение не привлекало его общительную натуру. И в мою мальчишескую память перекочевали лишь два впечатления, полностью отражающие степень невежества начинающего туриста. В книжном шкафу за стеклом поблёскивали золотые корешки собрания сочинений, на которых ниже уважаемой фамилии Короленко крупным шрифтом ни с того, ни с сего значился Маркс! Стоит ли говорить, что мне был известен один Маркс – Карл, основатель единственно верного учения марксизма-ленинизма. Неужели он подвизался в России в качестве соавтора русского писателя? Экскурсовод развеяла мои сомнения, объяснив, что этот Маркс всего лишь издатель, однофамилец великого мыслителя, но взять книжку в руки не разрешила, музей таки, если каждый посетитель начнёт лапать, сотрут в порошок. Про второй экспонат стыдно рассказывать, но полезно иной раз щёлкать себя по носу, дабы он не заносился слишком высоко. Мой интерес вызвал странный столовый инструмент, этикетка под которым гласила – «Суповая ложка».  Я воззрился на неё, как баран на новые ворота. Ничего похожего я никогда не видел и в руках не держал. К стандартной ручке почему-то под прямым углом крепилась та самая неглубокая овальная ёмкость, довольно вместительная, которой переносят первое блюдо из тарелки в рот. Но зачем этот угол в девяносто градусов? Неужели так удобней хлебать суп? Я прикинул, и вспомнил анекдот про еврейское ружьё. Чёрти что и сбоку бантик. Пожалуй, уважаемый классик был не чужд буржуйских извращений. Нет, советскому пионеру сподручней пролетарская алюминиевая ложка, прямая и верная, как путь в коммунизм. Не замолвить ещё раз словечко о своём кратковременном триумфе при обратном переходе из Джанхота в Геленджик выше моих сил. Сам себя не похвалишь – от других не дождёшься. Море разыгралось, теплоход кренило с борта на борт, и пока мои сотоварищи лежали пластом внизу в кубрике, изнурённые неудержимым извержением содержимого желудков и безмерным позором, я, как старый морской волк, широко расставляя ноги, заложив руки за спину, важно прогуливался по палубе, наслаждаясь свежим ветром и душем солёных брызг. Но, ради объективности, надо признаться, что триумф мой был весьма недолог, палубный матрос без церемоний загнал самозваного капитана в неблаговонное чрево внутреннего помещения, и только в бухте, укрытой от волн, позволил выбраться наружу.
    Большущей отдушиной среди стеснительного распорядка построений, дурацких викторин, унылых спевок и прочей галиматьи, которой пичкали воспитатели, стал чемпионат лагеря по футболу между отрядами. Записавшийся в команду получал освобождение от занятий и полдня пинал мяч, тренируясь и соревнуясь. Я немедленно встал в ряды спортсменов и, неожиданно для самого себя, вызвался быть вратарём. На эту костоломную позицию кандидатов не находилось, а меня вдруг обуяло мазохистское желание бросаться в ноги нападающим, вылавливать прострелы и навесы, грудью встречать сногсшибательные удары. Наверно, фотографии в «Советском спорте», где Лев Яшин и Виктор Маслаченко совершают красивые полёты, подвигли к обретению вратарской славы. Наш тренер Виталик одобрил мой благородный порыв и дело пошло. Очки я в лагерь не взял, стыдился, да и родители не настаивали – «всё равно разобьёшь или потеряешь», так что кидался в гущу ног без боязни лишиться глаз. Обычно я не упускаю возможности замолвить о себе хорошее слово, но в данном случае скромно ограничусь признанием своих вратарских талантов взыскательным тренером и бурными восторгами невзыскательных поклонников и особенно поклонниц. Наши девчонки выказали себя самыми ярыми болельщицами, их оглушительный визг отпугивал от моих ворот нападающих соперника и вдохновлял героя-голкипера на самоубийственные броски. Брал я не столько мастерством – откуда ему было взяться – сколько безоглядной самопожертвенностью. Целая бригада добровольных медсестёр скорой помощи из состава нашей девчоночьей палатки стояла наготове с ведром воды, зелёнкой и бинтами. Стоило кому-то из нас ободрать локоть или коленку – а трава на поле сохранилась разве возле угловых флажков - как девчонки омывали, мазали, бинтовали. Никогда не забуду их трогательной заботы. Мы шли от победы к победе, и дошли до финала. Огромное искушение соврать насчёт выигрыша решающего матча, но я дал слово не врать, поэтому честно говорю – увы, мы проиграли. В мои ворота забили два гола, помню их как сейчас – один с пенальти, второй внесли вместе со мной в сетку – мы ответили только одним. Переживали ужасно, девчонки рыдали, а я в ворота больше не вставал. Не оттого, что роль последнего стража разочаровала, проклятые очки грозили опасной для зрения травмой.
    Ближе к отбытию домой отряд взбудоражил слух, что готовится двухдневный поход в горы, но возьмут в него не всех, а только самых выносливых и крепких. Пионервожатые и воспитатели слух подтвердили, начались переживания за свою конкурентоспособность и заверения в верблюжьей выносливости, пойти хотели все, оказаться в числе забракованных никто не хотел. Я, железный вратарь республики, имел право рассчитывать на место в строю избранных, но всё равно терзался сомнениями – а вдруг отвергнут?  Тщедушное телосложение не мешало порхающему над полем голкиперу, но для двужильного носильщика тяжестей вряд ли подходило. К великой радости, меня удостоили чести таскать рюкзак по горам и долам, притом, что отобрали едва половину отряда, поровну мальчишек и девчонок. На бортовом автомобиле, вместе с палатками и рюкзаками, нас забросили до речки Адербы в шести километрах от Геленджика по сочинской дороге. Там, под железным мостом, под  грохот проносящихся вверху машин, мы распределили поклажу, исходя из вьючных способностей путешественников – девчонкам поменьше, мальчишкам побольше, пионервожатые нагрузились палатками – и по тропке, вьющейся вдоль русла мелкой горной речки в окружении верб, орешника и кизильника двинули вверх по течению, углубляясь в протяжённую горную долину. Топали не спеша, часто устраивая привалы, пригоняя ремни неудобных рюкзаков. Несколько раз, в тех местах, где петляющая речка упиралась в обрывистый склон горы, переходили на другой берег, когда по предусмотрительно уложенным камням, когда разуваясь и перебредая вброд. Вода была чистая, холодная и неглубокая, в ней в изобилии шныряла мелкая рыбёшка. Вожатые советовали внимательнее смотреть под ноги – в траве могут ползать змеи. Скоро выявились негодные ходоки, две девчонки натёрли ноги и еле ковыляли. Миновав деревню Адербиевку, остановились на ночлег, разбили палатки, развели костёр – всё, как у заправских туристов. Мальчишки запасали хворост, гонялись в речке за бычками и крабами, девчонкам предоставили возможность блеснуть кулинарными способностями, что они и продемонстрировали, изготовив подгорелую кашу и мутный чай. На большом совете постановили отправить завтра двух хромоножек в сопровождении пионервожатого из Адербиевки на грузотакси в город – для восхождения на крутой и высокий хребет Маркхот, предстоявший с утра, они категорически не годились. Вожатые усиленно стращали трудным переходом и предлагали тем, кто не уверен в своих силах, присоединиться к инвалидной команде, но никто не дрогнул. Мне вообще весь прошлый путь показался лёгкой прогулкой, настроился я по-боевому и готов был не то, что вскарабкаться, а взлететь на грозный хребет. Штурм, значит, штурм, не терпелось проверить себя в бою. И заснул в палатке под плач шакалов с твёрдой уверенностью, что не подкачаю. Наутро, в строю соратников, бодро взбирался по действительно крутому, но вполне проходимому склону. Хорошо набитая тропка зигзагами вела всё выше и выше, северная сторона Маркхота почти не знает солнца, в тенистой прохладе высоких деревьев шагать было приятно, меня распирал невероятный прилив неведомо откуда взявшихся сил. Я будто проснулся с уже включённым вторым дыханием и не чувствовал ни малейшей усталости, решительный настрой творит чудеса. Но, видимо, не все настроились подобающе, некоторые еле переставляли ноги, опираясь на палки, другие то и дело бессильно застывали, тяжело дыша, вожатые метались вдоль растянувшейся цепочки горовосходителей, подбодряя и подталкивая. Следуя их примеру, я расхрабрился, забрал у одной совсем сомлевшей девчонки рюкзак, впрочем, полупустой и, вдохновлённый собственным благородством, лез на гору с двойным энтузиазмом. На простор луговин вершины отряд выполз в самом растерзанном  виде. Под нами, в подкове зелёных берегов синел овал бухты, прямо внизу, далеко, можно было рассмотреть серые крыши лагеря. Оставалось спуститься до его вожделенного приюта, но спуск оказался намного труднее подъёма. Южный голый склон солнце прожигает в упор, на скалистых ступенях гребня ноги напряжены постоянно, мягкие подошвы кед плохо защищают от острых выступов камней. Свежее дыхание бриза почти не долетает, накалённая почва пышет жаром, вода во фляжке давно выпита, жажда мучит невыносимо. Тяжким испытанием стал этот спуск по августовскому пеклу. Перед воротами лагеря мы, как смогли, подтянулись, гордо возвысили головы, но нескольких девчонок привели буквально под руки. Последующий многолетний опыт походов по горам с друзьями, детьми и внуком доказал, что это во всех отношениях благодарное занятие, не верите – справьтесь у Владимира Семёновича Высоцкого.
    Настало время отъезда из лагеря, наш третий (если судить по созревающей ажине и выжженной траве футбольного поля) поток должен был освободить место последнему, четвёртому. Никаких сожалений по поводу расставания с временным пристанищем, не оправдавшим моих радужных надежд, я не испытывал. Да, были светлые минуты, верные друзья мальчишки, милые опекунши девчонки, но в целом я дал себе зарок, что больше не поддамся на коварные уговоры родителей. Лучше вольно слоняться по захолустью станицы, чем томиться в разукрашенной клетке. К потере новообретённых друзей я пытался отнестись философски – бог дал, бог взял, уроки с Алёшей Скворцовым и Сашей Ядовым кое-чему научили, да и времени для зарождения настоящей дружбы лагерь отпустил мало. С одним Колей Донцом расставаться навечно было жаль, чем-то мы друг другу приглянулись, а потому обменялись адресами и пообещали писать письма. Пару вымученных посланий он прислал, я ответил такими же пустопорожними, и на том наша переписка заглохла. Дружить заочно удел зрелых людей. Короче, покидал лагерь я с холодным сердцем, свысока поглядывая на горячие объятия и горючие слёзы некоторых особо чувствительных штатских – индийское кино, да и только.
    И вот тут, когда я, уже видя впереди прелести родной площади, пробирался со своим рюкзаком сквозь толпу провожающих к автобусу, в бесстрастное сердце олимпийца неожиданно впилась такая обжигающая стрела, что он чуть не сгорел на месте. Дорогу заступила шеренга девчонок, из  эпицентра которой сияло жертвенным восторгом лицо моей самой преданной футбольной фанатки. Во время матчей она безотлучно стояла за воротами, первой бросалась оказывать помощь при любой пустячной ссадине, соболезнующе заглядывала в глаза, её пальцы, словно клеммы электрической батарейки, приятно щекотали разгорячённую кожу, доходя до сердца холодящими уколами. И в часы отрядных занятий и развлечений она непременно оказывалась рядом,  одаряла ласковыми улыбками, задавала разные вопросы, всеми силами старалась вовлечь меня в общение. Бесчувственным чурбаном я, разумеется, не был, все мы особенно зорки на свой счёт, её знаки внимания мне льстили, но и одновременно почему-то отталкивали. Отчасти тому виной были ехидные подначки товарищей – «смотри, как Людка к тебе льнёт», но только отчасти. Люда (если честно, имя забыл и даю наугад, пускай будет Людой), симпатичная, не по годам развитая девчонка не пробуждала во мне ответных тёплых чувств. Умом я понимал и признавал все её достоинства, ценил её заботу – как любовно она зашивала мою разодранную футболку, как нежно бинтовала рассаженные локти – и всё равно воспринимал как досадную помеху. Ну не чувствовал я в себе тех побудительных жгучих толчков, когда девчонка тебе нравится, не чувствовал, хоть убей. Почему так бывает, не знаю, но, наверняка, многие переживали подобное. Разделить её пылкие чувства, а тем более ответить мне было нечем, в душе, кроме пресной пустоты, ничего не ощущал. И когда она, в окружении подружек, преградила дорогу с непонятными намерениями, я натопорщился, боясь оказаться в постыдном образе героя-любовника индийского кино. Не хватало ещё прилюдного позора объясняться с одержимой нимфоманкой.
    Схожий случай неспровоцированной агрессии со стороны непредсказуемого противоположного пола произошёл со мной незадолго до пионерлагеря и тут же напомнил о себе неизжитым стыдом. Отцу надо было съездить в Краснодар по каким-то школьным делам, а мне удалось навязаться ему в попутчики. Остановились мы у дальнего родственника, жившего на краю города, рядом с ипподромом, в котором он трудился. Крепкий усатый дед с диковинной фамилией Берында, щеголявший  в рубахе-вышиванке и соломенном брыле, истый потомок казаков-черноморцев, принял нас радушно, без лишних церемоний. Степень его родства с отцом ускользнула от моего внимания. Сам дед пропадал на конюшне ипподрома, обивать пороги высоких кабинетов отец меня с собой не взял, и развлекать заезжего гостя взялась дедова внучка, девчонка на год-два постарше. Её манера обхождения сильно обворожила, но ещё сильней смутила. Она не отходила ни на шаг, брала за руку, заглядывала русалочьими глазами, приобнимала, прижималась ко мне всем телом. Не привыкший к таким нежностям со стороны женского пола, я таял и млел, но всё же находил её ласки чрезмерными, было в новой подружке что-то странное, болезненное. А когда вечером вернулся из города отец и после ужина мы начали устраиваться спать, эта любвеобильная девчонка выдала такое, что я не знал, куда деваться от конфуза. Отец попросил постелить нам на веранде – любитель свежего воздуха он и дома летом часто укладывался ночевать под тополями – а странная подружка вдруг захотела возлечь рядом со мной, ни дать ни взять законная жена. Я потерял дар речи и стоял столбом, отец недоуменно воззрился на скороспелую невестку и, не решаясь взять на себя роль судьи, прибегнул к помощи родственников. Влетела раздражённая мать и силой уволокла рыдающую дочь. Та извивалась словно в припадке эпилепсии, не сводя с меня гипнотического взгляда. О болезни нимфомании я тогда понятия не имел, но практический урок получил впечатляющий, напугался изрядно. На лбу диагноз не пишут, значит, надо самому быть осторожнее с этими опасными обладательницами косичек и странных характеров, не то влипнешь в историю. И вот на тебе – второй случай подряд. Уж не эпидемия ли обрушилась на кубанских девчат?
    Скорчив брезгливую гримасу, я сделал попытку обогнуть любовный заслон стороной и получил как раз то, чего тщетно старался избежать – громкий скандал. С отвергнутой случилась истерика, она зарыдала и повисла на руках подружек, которые дружно испепеляли меня осуждающими взглядами, непосвящённый народ недоумевающе наблюдал душераздирающую мизансцену, а я, пригнувшись, словно преследуемый воришка, поспешил укрыться в автобусе. Забившись там в дальний угол, уткнулся головой в колени и корчился от стыда. Что за публичное выставление на свет божий любовных страстей, в которых я и в малой доле неповинен? Разве я клялся ей в вечной любви и предлагал руку и сердце? Зачем эта мыльная опера? Теперь все пялят на меня глаза и перемывают кости. Быстрей бы трогался автобус, унося прочь от любопытных зрителей. Но автобус, как всегда происходит в таких случаях, отправляться не спешил, и мне пришлось ещё испить из горькой чаши позора. В стекло громко застучали, я поднял голову и увидел мятущийся калейдоскоп зарёванных девчоночьих физиономий во главе с моей самозваной пассией. Они наперебой что-то кричали, изображали руками знаки, то улыбались, то строили угрожающие рожи – понять их было невозможно – а я, как последний идиот, тоже невпопад ухмылялся, тряс башкой и посильно упражнялся в мимотехнике, мечтая о скорейшем отправлении автобуса. Слава богу, толпу этих разъярённых вакханок в автобус не пустили, не то бы меня ждала участь Орфея. Так и осталось загадкой – чего они от меня добивались? Наверно, признаний во взаимной любви и вороха писем. Неужели надеялись разжечь во мне своей демонстрацией ответные чувства? Наивные девчонки. Я уехал холодный, как лёд, и за первым поворотом стряхнул с себя наваждение их вакхической оргии. Насильно мил не будешь.
    Сейчас-то я могу позволить себе роскошь вволю поразмышлять о первом соприкосновении с неистовой силой любви. Конечно, я был сто раз неправ, выказав пренебрежение к той симпатичной девчонке, в которой моя малопривлекательная персона вдруг  разожгла столь жаркий костёр чувств. Разве она виновата? Любовь зла. Лопоухий станичник с кривым носом полностью подтверждает эту народную мудрость. Что Люда во мне нашла – наверно, и сама бы не сумела ответить. Соперником Алена Делона я точно никогда не был. Видимо, созревшее в свой срок желание любить разгорелось в ней настолько неудержимо, что она не смогла с ним справиться, а я, в недобрый час, попался ей на глаза. Даже за чрезмерное афиширование своих чувств её нельзя упрекнуть, в таком возрасте чувства сильнее разума. Труднее оправдать моё жестокое с ней обращение, никак она его не заслуживала. Мог бы обойтись с ней помягче, расстаться цивилизованней, соблюсти приличия. Но я-то был в ту пору абсолютным невежей в любовных делах, девчонок дичился, не то, что опыта расставаний, у меня и опыта свиданий не имелось.
    Нет, интерес к противоположному полу проснулся рано. Подогревали его как грязные россказни некоторых сверстников, смотревших на девчонок, как на объект приложения сексуальной энергии, так и, в значительно большей степени, романтические женские образы, созданные вдохновенным пером писателей. В их интерпретации женщины представали высшими существами, способными одарить тебя неслыханными благами и невероятными наслаждениями – при условии, если ты им преданно служишь. Разумеется, писателям я доверял больше и с малых лет старательно воспитывал в себе рыцарственное отношение к прекрасным дамам, от которых ожидал столь же возвышенных ответных чувств. В декорациях  простоватого, мягко говоря, станичного полусвета моё поведение выглядело зачастую весьма комично. Так, во всяком случае, видится мне сейчас. Дружба с Людой Карпенко в первом классе в мой донжуанский список не входит, это была чисто детская приязнь, тёмные воды любви её не замутили. А вот начиная со второго класса пресловутые муки любви начали терзать последователя Дон Кихота регулярно. Действовал я следующим порядком – выделял среди своих одноклассниц девчонку, достойную, на мой взгляд, особого внимания и вменял себе в непременную обязанность культ поклонения. Умные книжки утверждали, что идеалу женской красоты следует поклоняться. Поклонялся своим богиням я крайне примитивно – тайком глазел на них издали, дабы, упаси боже, никто не замарал грязными лапами священный алтарь, сладко вздыхал украдкой и любовно воссоздавал божественный образ, немилосердно приукрашивая, в одиноких мечтах. Земного сближения не позволял, истинное служение богине должно проходить втайне. К моему не самому приятному удивлению, эту тщательно оберегаемую тайну избранницам удавалось раскусить весьма быстро. То ли я был неосторожен в своём любовании издали, то ли женскому полу свойственно сверхъестественное чутьё, но ответная реакция проявлялась незамедлительно. И, повторюсь, приятных эмоций она обычно не доставляла, попробую объяснить почему. Во-первых, я вовсе не рассчитывал на взаимность, потому как не знал, что делать со столь неподъёмным подарком. Во-вторых, тайна собственных чувств составляла обязательное условие обряда поклонения. А в-третьих, и это самое обидное, объекты поклонения недвусмысленно давали понять, что они вовсе не нуждаются в страстном воздыхателе, причём выражали своё отрицание  не всегда ласкающим самолюбие способом. Варианты могли быть разные, перечислю три наиболее распространённые – средний, наихудший и наилучший. Итак, вариант средний. Внезапно разгневавшись на моё скромное поклонение, богиня начинала третировать поклонника унизительным обхождением. По каждому удобному поводу мне, как бы невзначай, бросались в лицо комплименты, напоминающие, какое я моральное ничтожество и физический урод. Вместо благоухающих цветов с пьедестала любви на меня летели леденящие струи метели. Столь уничтожающие признаки неблаговоления означали одно - роковую чёрную метку, непререкаемое решение богини – я недостоин служить ей, мне следует стушеваться, отступить и опускать при виде её светлого лика очи долу. Желание женщины – закон. Утешало одно – подоплёка отвержения не разглашалась, тайна несбывшейся любви оставалась между нами. Гнев богини был явлен сокрушительно, но благородно. И я смирялся. Наихудший вариант ударял в самое святое и оставлял после себя пыль и прах. Заметив несомненные приметы поклонения, коварная избранница принималась пакостно и любострастно суетиться, хихикать с подружками, забрасывать тебя плотоядными взглядами, внушающими надежду на дальнейшее развитие романтических отношений, а потом вдруг подходила вплотную и выливала на обалделую голову благородного рыцаря полный ушат грязи, где обвинения в гнусных пороках, о которых он и слыхом не слыхивал, излагались отборнейшим подзаборным языком. Это равнялось саморазрушению идеала. Богиня развенчивала себя сама, ибо, срывая покров тайны, признавала тем самым, что ей неведомы чистые основы любви, а под любовью она подразумевает одни животные инстинкты, подсмотренные в каком-нибудь обезьяннике или на скотном дворе. Я получал законное право, не опуская очи долу, презрительно глядеть ей в глаза. Кто она? Чем она лучше мартышки в гареме зоопарка? Как я мог служить этой кабацкой Дульцинее? Покаявшись в собственной слепоте, я переходил к поискам следующего объекта поклонения. И таковые находились, добрые души, награждавшие  наилучшим вариантом – снисходительной или виноватой улыбкой отвечавшие на мои робкие засматривания, словно приглашая сделать следующий шаг – ты же мужчина, это твоя прерогатива, дерзай. Как, например, Валя К. в четвёртом классе, милая миниатюрная девочка, благосклонно принимавшая неуклюжие ухаживания одноклассника. Но я дальше не двигался. Теорию школьной дружбы-любви я знал назубок, надо было писать записки, приглашать в кино, назначать свидания, только применить теорию на практике мешала чудовищная застенчивость. Стать развязным и смелым, подобно многим сверстникам, у меня долго не получалось и я маскировал свою застенчивость нарочито колючим и пренебрежительным отношением к девчонкам. Выходка футбольной фанатки  ещё больше укрепила в правильности выбранной позиции – лучше самому распугивать непредсказуемых поклонниц, нежели становиться их жертвой. Осознание неготовности к любовным подвигам я оправдывал недостаточным опытом и малым возрастом - какой из меня Дон Жуан в неполные одиннадцать лет? Я ещё в приготовительном классе любви, спешить не стоит, всему своё время. Разумеется, вся эта глубокая философия на мелких местах ничего не стоила, один таинственный взгляд очередной приглянувшейся девчонки взбаламучивал стоячие воды, я горел и пылал, и таскался унылой тенью за новой избранницей, не в силах отважиться на решающий шаг. Настоящая любовь, накрывшая горячим самумом, помрачившая разум, затмившая белый свет, ждала далеко впереди. Так что не будем соревноваться с мусью Стендалем, его трактат «О любви» мне не превзойти. Возвратимся из кратковременной отлучки на роскошные берега Чёрного моря в родное кубанское захолустье, там предстоит отращивать крылышки для грядущих полётов.