Золотая пыль. 5

«Ботаника»

…Закончил я говорить, когда горло перехватила сухость. Желая смочить его, потянул «эфеля» прямо из носика чайника, бесконечно закопченной достопримечательности бревенчатой жилухи. Чайник наш забыл про родную ручку, вместо нее проволочная, верткая зараза; снимая чайник с железной печи, мы всякий раз берем засаленную верхонку, осторожно стаскиваем негра на пол. И обвариваемся по очереди. Однако приклепать достойную заслуженного чайника ручку недосуг. Старатели.
Максимыч спит. И я не могу взять в толк: то ли ему «ботаника» действительно нужна вместо порнографии по видику, в этом смысле мой рассказ куда здоровее, то ли он находит удовлетворение уже в том, что кто-то по его капризу мучается. Впрочем, я не знаю даже и более простой вещи: мучаюсь ли я — или же мне хочется делать это, всякий раз почти физически ощущая, как возвращаются прежние лучшие качества: некоторая ясность ума, способность к выстраиванию красивой логической цепи. Не все мозги вышиб мне Дима Коровин. Это приятно осознавать даже здесь, в тайге, где лоси трутся холкой о сосны в каких-то сотнях метров от балка. Порой посреди ночи чудится, будто слышишь не только их тяжелую поступь и хруст веток под копытами, но и тревожное дыхание.
— …Ты смотри, Генка, как ордена-то людям давали! За золото! Мне тоже медальку дали, еще в колхозе. За навоз. А за пятнадцать лет на старании, окромя обещания Блатного порвать пасть за пьянку, никаких посулов или поощрений, — вставил реплику Рубероид. Но тут же резко сменил тему: — Ген, а во сколь те стала твоя крутая кожаная куртка? — Я еще в мае заметил, что Володя Рубероид неровно дышит к моей, действительно, дорогой, красивой куртке, которую Сеата, сбросившись с Фаскудиновыми и другими близкими нам людьми, подарила на юбилей. С претензией на изысканность вещь. В мае Володя решил, что, само собой разумеется, он имеет полное право, как ветеран и мой негласный куратор (в тандеме с Миксимычем), накидывать куртку на густо обросшие плечи, когда идет в баню. Но ему в этом маленьком счастье отказали быстро. Максимыч отказал, пристыдив при людях: «Генке с большими людями в той вещи общаться, а какое общение, когда от шкурки смердит рубероидом?» Максимыч и сам неоднова дорогую вещь примерял.
— В десять «косарей» обошлась.
— Твою мать… — едва слышно отозвался сосед по койке. — Двадцать куфаек можно купить! На десять сезонов хватило б… — И, повернувшись набок, «умер». Вот и думай теперь, Лариоша, нужна им «Желтуга» или нет…
Я тоже решил: надо бы выспаться после сумасшедшего дня, начавшегося с репрессии, продолжившегося оргией поэтов и чуть было не закончившегося смертоубийством.

Письмо

— ...Мля, щас я вас всех тут буду строить! — прибывший на участок «рейсовым вездеходом», вместе с почтой, провизией и документами, пьяно орет на весь поселок... Фаскудинов. Мы с Максимычем аккурат пришли со смены и, взяв банные принадлежности, собрались идти попариться. Обращение сделано, очевидно, с расчетом, что я немедленно его высоко оценю, тотчас примусь аплодировать сам и спровоцирую на овации весь старательский… бомонд участка. Нет, счастливы не все: Максимыч, имеющий отрицательный баланс при встречах с милиционерами, на всякий случай шарахнулся в балок — «Чур меня!» — чтобы ненароком не огрести горя. А я таращу на друга глаза, не умея понять метаморфозу, случившуюся с этим испитым полковником, сыщиком по призванию и авантюристом по складу натуры, во многом родственной мне душой!
— Ты че, мужик, совсем ополоумел от пьянства? — чуть понизив голос, счастливый и пораженный, стал я с Сергеем разговаривать. Однако тот мечется по территории мини-поселка и все ищет кого-то. И только в один из моментов, кивнув мне, проговорился: мол, с тобой, парняга, еще будет разговор. Теперь я уже действительно удручен. Ну не из-за нашей же несостоявшейся схватки с Блатным он сюда приперся. Кто об этом мог знать? Блатной — стена, скала! Может, с Сеаткой что-то?! Вряд ли. Я завещал Сереге ее охранять, как охранял бы его Милу, Милю, Милицию, приведись мне остаться за старшего на большой земле. В этом случае до последнего патрона от блохастых котов буду отбивать. И жизнь, если потребуется, на алтарь положу не задумываясь. Поскольку друг. Безо всякой уценки.
Но Паскуда словно и не замечает меня. «Заткнись!» — оборвал он меня на полуслове-полувсхлипе в ответ на предложение перестать заниматься херней. Нечаянный гость участка зашел в столовую, спросил, где начальник, и, узнав где, отправился в баню. Все еще ничего не понимая, я отправился следом.
— Ну шо, колобок, как у нас на участке с хищением золотишка?! — проорал Сергей заготовленную фразу выходившему из бани начальнику. — Щас всех мордами на землю покладу, шмон устрою, до трусов раздену!
— А хрен у лягушки видел? — автоматически среагировал расслабившийся, негромкий и неконфликтный после парной начальник участка. Я не мог еще раз не подивиться самообладанию и, главное, характеру Блатного. Однако Паскуда еще больше раздухарился: машет руками, грязно ругается.
— Меня, конечно, по рации предупредили: мол, едет мент-проверяющий, так что, если ты тот самый полкан-мент, то покажь «ксиву», а потом подожди меня в клубе, — твердо, но вместе с тем и без нажима проговорил все еще негромкий Блатной.
— Жду в столовой две минуты и начинаю активную часть! — гнет свою линию Сергей, как бы откладывая «активную часть» на некоторое время, но и обещая неприятности.
Я потрусил вслед за Блатным, чтобы рассказать, что к шоу не имею никакого отношения, что полковник, конечно же, мне лучший друг, но... Я ни одного письма с участка не написал, — совсем уж вскрыл я всю свою карту с козырями во главе. В общем, немножечко смалодушничал. Дык… растеряешься тут...
— На базе этот мент нашел в золотоприемной кассе за жестяной обивкой несколько самородков, всего на двести граммов. Совсем зажрались! — без удовольствия, но вполне доверительно открылся мне Блатной, когда мы шли с ним к балку — будто не было вчерашней сшибки эмоций. — Так что дело не в тебе. Хотя и в тебе тоже, — уходя вперед, странно качает головой начальник. Но обернулся и сквозь зубы обронил:
— Наверно, теперь кореш твой у нас все перевернет! Коли сховал где самородок — бегом сдать съемщикам!
«Ну и юморишко у тебя», — хотелось мне сказать в ответ. Ведь и в мыслях такого не было. Мы уже обсуждали с мужиками вопрос: брать или не брать. Сошлись на том, что лучше не брать. Поскольку, чисто прагматически, даже и сумеешь умыкнуть сколько-то песочком или же самородками, а сядешь на «червонец». Вещи несоизмеримые. У ментов доброжелателей из числа законно и незаконно участвующих в обороте золота хватает: сдадут легко. А ментам что? Для сыщика «золотое дело» — чистый праздник, сказочная удача! Тут тебе и звезд на погоны добавят, и рублем одарят. Золотое дело — заметное. Областная да и федеральная пресса неделю будет трещать, даже если в том деле всего сто граммов — в десертной ложке поместится.
Попив в столовой (в «клубе») кислого на жимолости кваску, я уже было пошел в балок, когда меня окликнул шнырь.
— Эй, мониторщик, это ты, что ли, будешь Ларионов?
— Как ты догадался?
— Чего догадываться: или это ты, потому что на участке других Геннадиев нет, или письмо по ошибке с другого участка забросили. Раз ты — держи письмо. Плясать не надо. Я сам сегодня с этим гребаным Блатным так наплясался, что тараканы в глазах бегают. Замучил, собака! Хоть бы разочек перасапнул.
Вот чего я не ждал, так это письма. Газеты я еще листаю. И то единственно затем, чтобы проследить ротацию борзописцев: кто куда перешел. Я не позволял себе вчитываться в тексты газетных материалов, решив от этой чуши собачьей отдохнуть. Затем в тайгу и приехал. А писем пока не было. Да и не ждал, если честно. Отец не напишет. Матери нет. Сестра что-то делит с очередным мужем, ей не до меня. Племяши ждут, когда вернусь со старания и насыплю им в подставленные шапки. И насыплю… — на компьютер и на мотоцикл соответственно, я решил и даже обещал. А письмо… если только бабуля Анна. Ее эпистолу почитал бы с удовольствием. Люблю я ее неспешные рассказы: «…Бывалчи отец с ярманки привезет мне ленту атласну…»
Я удивился трижды. Письму — во-первых. Письму именно от Исё-Ольги — во-вторых. Поскольку девчонки, с кем доводилось когда-либо покувыркаться, обычно сохраняли со мной теплые отношения, однако зачастую повторить опыт не рвались. Может, в постели чересчур озоровал? И трезвым бывал не всегда. Третье, что меня удивило, — как эта деваха сумела Лариошу отыскать? Ай да Исё! Неужто оленей всех нашли да муж вернулся в Куликан? Ну я же говорил: умная девчонка. Умная!
«Привет, Гена!!! Из любопытства написала на телевидение, на радио, во все областные газеты. Тебя нигде нет. Расстроилась. Два месяца поскуливала, как брошенная собака, покуда не пришло сообщение от журналистки из газеты для женщин: оказывается, золото добываешь. Я не удивилась, поскольку немножечко твою авантюрную душонку знаю. Журналистка сочувствовала, что я беременная и к тому же одна. Просилась приехать на Куликан да сделать газетный материал. Я не разрешила. Все-таки тираж их газеты аж семьдесят тысяч. Я против жизни напоказ. Словом, прости, Геночка, ненарочно получилось: поплакаться было не перед кем, немножечко открылась. Но там все пустое, сочувствие холодное. Тиснули крохотную статейку, мол, эвенкийку заморочил известный журналист и бросил. Однако не переживай, без фамилий.
Зато еще через две недели пришло письмо из другой газеты, где сказали, кто может знать, где ты конкретно. Это была красивая женщина, которая областные новости рассказывает, Сеата Алексеевна Ларионова зовут. Я поняла, кто она тебе. Все равно спасибо ей. Ироничная такая, рафинированная интеллигенточка. Просила передать привет. Я и передаю. Теперь я знаю, где ты. Прости, Гена, еще раз, ну плоховато было, честно.
Ген, ты не беспокойся, плод развивается нормально. Я это понимаю, поскольку по акушерству и детским болезням были сплошные пятерки.
Картина вокруг, конечно, не самая радостная. Нынче многие рожают, не разумея, как будут растить дитя. Я и сама поселковым говорю: сто раз отмерьте... Но я еще работаю, а сейчас платить стали лучше.
Дядя Костя, недавно приехав из тайги, сказал так: зимой добыча будет хорошая, поскольку по-трезвому наблюдал, как падали листья с ольхи. Такие у него чудные приметы. Мой отец тоже на соболях. Говорит, выручит, если что. На всё хватит.
Спасибо тебе за ребеночка. Хотя еще доходить надо. Ты не подумай, будто я навязываюсь или что ты мне должен. Я просто так. Может, заедешь, когда. Да мальчишка увидит отца. Ты умный. И талантливый. А какой классный материал про дядю Костю вышел! У нас в поселке, почитай, у каждого кассета с фильмом есть. Дядя Костя сам смотрел его раз сто. Аж кассету затер напрочь. Посмотрит, требует вернуть назад, посмотрит еще пару раз и пьет, и плачет. Особенно когда про Розу. А как здорово ты рассказывал мне про стрингеров, про кобру. Помнишь? Отработай да, что ли, приезжай. Я уже прикинула, где будет фундамент нашего будущего дома».
— Твою-у ма-а-ать... — это все, что могу сказать себе по прочтении почтового отправления замечательной своей непосредственностью девчоночки. То-то лукавая шаманка Сеата эдак с издевочкой бросила мне при прощании: «Ольга Задушевная, говоришь…» И еще кое-чего сказала, ну совсем уж непечатное. Прежде такой я ее не видел. Получается, информация обогнала меня, возвращавшегося из командировки?
Затем я стал уговаривать себя: спокойно, мол, Гена, спокойно, надо выжить, надо переболеть, будто в детстве ветрянкой: да, сколько-то походишь с пятнами бриллиантового, но пройдет же. Как говорят хохлы, нэма базару, с Ольчиной эпистолой познакомились в городе все, отксерокопировали, из рук в руки передавали, языками цокали, юморили. То-то, когда в последний раз приходила АХ, мне всю ночь снился Калязин. Спокойно, Гена. Спокойно. Ведь это же не бежать с матрасом по стадиону, это же не бежать по льдинам, когда под тобой толща воды в пять километров... это же... Спокойно, Гена. Только спокойно. С Сеатой кончено?.. Сердце готово взорваться, но я сопротивляюсь изо всех сил. Надо заставить себя думать об отвлеченном. О чем? Ну, вспомни, Ген, как Мухин один день командовал подлодкой. Вспомни! Мы с Серегой частенько вспоминаем тот шальной день. Иногда я столь талантливо могу настроиться на любимую волну, будто вернулся туда и переживаю все здесь и сейчас. А если вспомнить, послушать запись, выпить хорошего коньячку, еще послушать — любую, самую острую душевную боль как рукой снимет.
…Серега проявил агентурные способности, еще будучи старшим матросом, командиром отделения связистов на подлодке. В центральном отсеке в ходовой рубке им были установлены чувствительные микрофоны подслушки, так что о наказаниях, о грядущих отпусках мы узнавали в тот же час. Много чего узнавали. Особо ценное записывали на пленку магнитофона «Тембр-2». Полученную при несложном монтаже компиляцию слушать одно удовольствие — и за двадцать последних лет ничуть не надоело.



Мухин и Багола

…Мухину до смерти хочется покомандовать экипажем подводной лодки. Каплею не запрещают, служебному росту не препятствуют, но, видимо, по каким-то соображениям не доверяет комбриг. Слушать комбрига Баголу — сплошное оргазмическое удовольствие, вроде отпуска десять суток без дороги.
«…Ёптыть, — характерно начинает комбриг, если его ставят в положение, когда надо объяснять очевидное (читать ботанику). — Вы не военморы, вы дикие люди, — художественно толкует комбриг Мухину. — Покуда вас не поводишь мордой по стиральной доске, вы невменяемы. Ты вот, Мухин, не суетись под клиентом. Еще накомандуешься. Вы думаете, командовать лодкой — что завалиться к подружке: пришел, ноги раздвинул, яйца выпустил и покатилась слюна счастья? Нет, паря, это дорогущее устройство, экипаж с живыми людьми, за каждым из которых семья, жена, дети, в том числе незаконнорожденные да брошенные такими, вроде тебя вепрями, безвинные и чистые чада. Так-то, капитан-лейтенант Мухин! В этом деле лучше быть маленькой головой, чем большой жопой. А вы сидите тут, как обезьяны, вшей из растительности выбираете, и не желаете поучиться. Учиться до белых бабочек в глазах! Я ведь, каплей, по знаку Телец, доведешь — забодаю. Ты вот, замполит, думаешь, что читать политинформацию крестьянским детям и ходить кэпом на лодке это однохуйственно, только вид сбоку? Мол, ниче, Муха, Багола рядом, он выручит: первый блин комом и второй блин комом, блин. Под твоим началом здоровенная стальная банка с людями! А у тебя всё быстро! Есть, мол, тащ комбриг, двадцать процентов зрения и одна извилина, значит, успею наскоряк все перечитать и запомнить. А я не такой, не легковерный. Знай: первый же пролет, и я возьму металлическую щетку и начищу тебе самовар. Ёптыть, Мухин! Я посмотрел, что ты пишешь в рапорте! Я читаю — и у меня очки на лоб лезут! Не дают, видите ли, выпускнику Киевского военно-морского политического расти! А комфлота меня еще и учит: мол, такие, как «он», то есть ты, Мухин, головастики, нам нужны. Башкой-де потрясет — шелуха и вши упадут, а мысли останутся. Ёптыть! Какие на хрен мысли? Я тебе дал самостоятельность. Теоретическую. А что ты?! Проложил мне курс так, что лодка должна будет семь верст по суше жуячить! Ну, скажи мне теперь хоть что-то в свое оправдание! Стоишь вот как баран и не знаешь, что в ответ промычать. А как ты работаешь с личным составом? Придурков, говоришь, набрали? А посмотри, какие красивые аттестаты у твоих придурков. Возьми того же «марконю» Ларионова: одни пятерки! Выперли с первого курса мединститута, говоришь? А чему тут удивляться? Понятно, с отличными знаниями по анатомии он в первую очередь не латынь зухал, а под юбками у девок изучал. Согласен, не с того пацан сознательную взрослую жизнь начал, потому и выперли. Ёптыть, Мухин! Подойди, наконец, к воспитанию творчески. У тебя десять пальцев, так привяжи каждого такого Ларионова на веревочки к каждому пальцу по одному и управляй. Мало пальцев на руках — ноги есть…»
Слушая монологи Баголы, не в строчку и не к месту перебиваемые редкими мухинскими взмыками, мы с Сергеем удивляемся: сколь же бывал информирован Багола! Будь в бригаде одна подлодка — было б понятно. А то ведь столько у пирса колготится железа, что иных на рейд выгоняют — на бранд-вахту. Тесно! Сколь же велик Багола. Великий мудрильо! «Ептыть! Не суетись под клиентом» — какие перлы! А вот еще.
«…Я в рабочую тетрадь всю дурь записываю, Мухин! И ты в той тетради не на страницах почета. И это последнее мое предупреждение. В сотый раз объясняю тебе: я Багола, а не Макаренко. Я не попугай, рассказывать тебе сказки Андерсена. Ёптыть! Ты дурака не включай, каплей, а записывай!» — слышится нервный всхлип комбрига. «Му», — прозвучало ответное Мухинское. И пленка, закончив свой неспешный бег по головке воспроизведения, с ускорением забилась о прижимной ролик.
И вот Мухин, пройдя некую скоротечную учебу, по результатам которой комбриг Багола должен принять решение, годится ли каплей вообще и допускать ли его к собственно учебе на командира подлодки, прибыл на стажировку. Накануне выхода в моря на стрельбы на складах получили десятилитровую бутыль спирта. Для протирки контактов дорогостоящей аппаратуры на заведованиях, разумеется. Я сам пёр то шило на лодку, переживая и нервничая: «Ёптыть, никакой посудины с собой не взял, хоть отхлебни да во рту неси на боевой пост, — ругал я себя. — Правильно Багола говорит: не суетись под клиентом, а вычлени главное и действуй. Вычленить главное сейчас — приготовить небольшую посудину с плотной крышкой». Я принес на лодку и установил бутыль в специальный контейнер в каюте замполита. Успел отлить только поллитра в чайную кружку командира, понимая, больше нельзя, может обнаружиться. И так ведь продукта немного. А предстояло дней пять протирать контакты командному составу лодки, дивизиона и наблюдателям из бригады. В первую голову — комбригу Баголе. Кружку воды я успел влить обратно, так что все получилось.
Наши кормчие принялись «протирать контакты» тотчас по выходе из бухты. И Багола дал-таки Мухину покомандовать. Магнитофон включен. «Слышь, парень… — зашел издалека, очевидно, изрядно уже напротиравшийся Багола. — …только, прошу тебя, без самодеятельности. И не суетись под клиентом. Понял? (Мухин в ответ мыкнул). Хорошо, что понял. А ты… — Багола, очевидно, обратился к нашему кэпу, Николаю Петровичу Сизинцеву, в общем, хорошему мужику, — держи на постоянном контроле этого полуумного внука Дзержинского. Где пахнет керосином, великими геройскими подвигами — тотчас, Коля, немедленный доклад мне. Молчание будет означать солидарность — ответите наравне. Войну надо любить, как песню!» — воскликнул на прощание комдив и, похоже, удалился отдыхать в каюту замполита, ближе к бутыли.
И лодка перешла под командование Мухина. Поступили вводные по отсекам. Поначалу ничего необычного: двадцать команд и запросов на посты в обычном режиме. Я передал сообщение и. о. командира лодки Мухина оперативному дежурному на базе бригады подлодок о том, что начали работу в заданном районе. Затем нырнули на десять. Ниже поверхности моря мы, связисты, — безработные. Выключив аппаратуру, прилег на спасательный жилет между передатчиком и приемником, на неполных полутора метрах. В тесноте дизельной субмарины и это пространство для жизни можно принять за великое благо. Погружение прошло нормально, сколько-то идем в подводном положении — и тут началось. Мухин с чего-то решил блеснуть мастерством, которого у него еще не было. Словом, выскочка скомандовал резкое всплытие. Поначалу все вроде шло штатно. Однако наверху долбанулись, как потом оказалось, о рыболовецкий сейнер. Страшенный скрежет по правому борту привел нас в оцепенение. Муха тотчас командует срочное погружение, и мы падаем на триста! Кто-то, но уже вроде не Мухин, а кэп, дает команду выровняться. Последовала длинная пауза. Медленно выровнялись. В отсеках гробовая тишина. Никто не спрашивает экипаж: как там люди, может, пробоины, может, вода поступает и в отсеках пора бороться за живучесть... Молчат. Подкоркой понимаем: это психологический шок. Между тем сам выскочка Мухин молчит. А ведь он за командира. Именно он скомандовал к выполнению маневра. Может, сердце? Было бы не удивительно. Так удачно выйти на рыболовецкий сейнер до него не посчастливилось ни одному подводнику за всю историю Тихоокеанского флота. Это как же Мухину свезло! Пока комдив Багола после дежурного «ёптыть» сам не пролаял по трансляции «доложить обстановку в отсеках», все оставались в состоянии, близком к аффекту. Серега находится рядом, мы переглянулись, по очереди глядя на подволок, будто оттуда, сверху, вот-вот должна ворваться в рубку забортная вода. Лицо Сергея словно бы измазали белилами. Впрочем, едва ли я выгляжу лучше. Тотчас вспомнились родители, бабуля Анна, сестра Алька, племяши, сенокос, Сеата. Перед концом, что ли? Обстановку разрядил Багола, теперь мы хорошо слышим разговор в центральном. Я безотчетно ткнул клавишу записи магнитофона: «…Ёптыть, Муха! В музыке всего семь нот и двенадцать полутонов. А у херового музыканта, вроде тебя, всегда один и тот же зубовный скрежет». Действительно, контакт с траулером и звук, сопровождавший это десятисекундное действо, как раз-таки и походил на зубовный скрежет, только усиленный миллионкрат. Делать нечего: вытряхнули из штанов, у кого сколь набралось, и поняли: мы все еще на этом свете. Хотя и немножко на том. Все-таки триста метров воды до поверхности океана. Выходит, обретаемся на пороге преисподней. Под нами остается еще пятикилометровая толща воды. Я ощущаю ее кожей, каждой своей клеточкой. На гражданке, когда мы с Фаскудиновым выпиваем вдвоем либо в сугубо мужской компании, четвертый тост — за второе рождение 13 февраля. Я до сих пор — пусть и с гораздо меньшим градусом — переживаю то событие, слушая запись с пленки магнитофона. «…Слышь, командир хренов, головастик военно-политический (Багола — Мухину), давай-ка команду на всплытие. Может, ребятишек-рыбачков надо из воды поднять. — И дальше уже спокойно: — Доложу комфлота, пусть покрутит мне яйца в разные стороны. А что с тобой-то делать, Мухин? — Замполит в ответ лишь мыкнул. Десятки раз крутили это важное место, но было не понять, что ответил Мухин. А любопытно, черт возьми. Ключевой момент. — …Ёптыть, замполит! — Багола распекает Мухина: — Всю свою незадавшуюся жизнь будешь помнить гузном своим, как там в отсеках пацаны — Максименковы, Ларионовы да Фаскудиновы — сцепили зубы от страха, пока ты командовал! — Удивительно, сколь точно прочувствовал наше состояние комбриг. — …Что? Просишь не докладывать комфлота? Ёптыть, Мухин, здесь такие джентельменские штучки не проканают: мне надо свою задницу секретной бумажкой прикрыть. Той самой, которая не уничтожается, а хранится вечно. А выскочек, чую, надобно пороть на лавке розгами до уссыку, а не разговорами воспитывать. Ладно… — глубоко вздохнул Багола и, очевидно, засобирался уйти из центрального отсека. — Руль тебе оставляю, ты только за него держись. Ни влево, ни вправо не крути. У меня такое ощущение, что у тебя сегодня дебют». И ушел. Должно, поближе к бутыли. Мухин покомандовал весь остаток дня. Ночью крадучись всплыли под перископ, шифровальщик в окошко передал мне сообщение, сопроводив его фразой, в которой сквозило недоумение: «Представь, Багола доложил в бригаду, что все идет по плану. А траулер?..». Сергей в пять минут передал сообщение на приемную станцию бригады.
Через недельку, у стенки в базе, закрывшись в рубке, мы по маленькой выпиваем с Фаскудиновым краденый спирт и болтаем о житейских мелочах: о самоходе, о дембеле, о Сеате и о подруге Сереги. Невзначай бросаю взгляд на коротко стриженный висок собутыльника. «Серёг, ёптыть, да у тебя седина!» «Кто бы рассказывал про седину. Ты на себя давно в зеркало смотрел?» — в тон ответил мне друг.

Шоумен

…Я пришел в себя у крыльца в столовую. Письмецо пробрало до основ. Будто шилом проткнули насквозь, сверху вниз, наверно, до прямой кишки. Злиться сил нет. Удар бы не хватил. Никаким ярким воспоминанием не перебить. И я подумал, что обязательно напишу Исё письмо, поблагодарю за внимание к моей персоне, за высокую оценку скромного вклада. В общем, мне есть что сказать, и я тоже ни на что не претендую. Это сделаю позднее. Надо успокоиться и отписать на трезвую голову. Только в этом случае не скажешь лишнего. Да и сама необходимость высказаться, может, окажется не такой уж и… необходимостью.
Но потом я подумал, что крепенького эвенкийского бутуза я бы с удовольствием потетешкал. Мне всегда было забавно смотреть на эвенчат, у коих по зиме розовые, облизанные морозом щечки. Молодец, Исё. Спасибо, Исё. Жены, подруги, любовницы! Пишите письма старателям, морякам дальнего плавания, нефтяникам и всем прочим из когорты странников! Заранее вам спасибо!
— ...Чего ему? — спросил я шныря, когда тот передал мне просьбу Блатного прибыть на командирский мостик. Но шнырь лишь пожал плечами.
Блатной прежде к себе не вызывал и разговоров со мной не вел. Похоже, я устойчиво значусь у него человеком преда... А теперь еще и другом мента-самодура. Словом, опущен жизнью ниже нижнего.
Постучав в струганую дверь рубленного из сырого круглого леса домика, тотчас вошел. И начальник, и гость в хорошем расположении духа, изрядно пьяненькие. Сидят вполне мирно. То ли Серега вообще не «строил» Блатного по поводу режима охраны золота, то ли все обошлось. Но удивило меня другое.
— Ну, здорово, друган! — встал навстречу ментовский полковник в армейской полевой форме с едва различимыми звездами на погонах. — Я все думал: в какой дыре ты затерялся? Но такого, честно, не ожидал. Да отсюда при всем желании не смоешься! Это ж все равно что «крытая». Вам бы полосатые робы, и вы фом… фом… форменные зэка. Правильно говорю, Витька? — воззвал гость к Блатному.
«Витька» уже хорош, а потому в ответ лишь кивнул.
— А я тебе бабу привез, можешь хоть щас ее на этот, как его... ну, известно, клык любви, — друг заботливо усадил меня рядом с темноволосой девчонкой.
— На-астя. Фаскудинов-то ладно, известный сумасшедший. А тебе-то зачем сия гастроль? Или бизнес свой схоронила?.. Как там Пенелопа, Клеопатра, Сюзанна? — уставший, растерзанный посланием Исё, заговорил я со своей недавней «начальницей».
— Я тебе «тринадцатую» привезла. За весь срок! — пьяненько хохотнув, ответила Настя. А девки че... Повыходили замуж и разбежались счастье ковать. А ну его, тот срамной бизнес!
Это была встреча! Дело не в «тринадцатой», дело в сумме обстоятельств. Сегодня сложилась такая сумма, что на моем счете «в банке» она не помещается!
Когда девчонке в пестренькой курточке по приезде на участок помогали спрыгнуть с вездехода, я еще подумал: должно, дочь кого-то из старателей или родственница чья-либо из руководителей артели. Эти любят отправлять своих чад поглазеть на природу, а заодно на дикарей с заросшими мордами. Получается вроде похода в зверинец.
— Наливай! — скомандовал полковник и, выказав известное проворство, девчонка быстренько наполнила бокалы (кружки).
— Меня сегодня уже обслужили по полной... — вякнул я. Однако Фаскудинову нет дела до моего сарказма, он уже не в состоянии вникать.
О том, чтобы в этой глуши мне налила девчонка, еще пять минут назад даже не мог мечтать. Однако посудину отодвинул. Серега поднял на меня глаза и переглянулся с Блатным: мол, ты совсем уже людишек низвел...
— Пей, говорю, — прошипел Блатной.
Они опрокинули содержимое кружек в себя, обоих скосоротило, будто это действительно невкусно.
И потек разговор. Захмелевшие хозяева положения в денежных выражениях не стесняются. Мне же остается удивляться, как это незрелое создание, согласившееся за компанию с придурошным ментом проделать столь дальний и непростой переход, еще и терпит заблатненную, переходящую в сплошной мат, речь. Настюха тут явно в своей тарелке, и даже нет-нет, да и ввинтит в разговор какую-нибудь симпатичную глупость.
— Как отметки за летнюю сессию? — пытаюсь говорить с ней.
— Да ниче, терпимо. Только по экономике наша престарелая Баба-Яга «треху» поставила. Через неделю пересдача. Иначе останусь без «степки». Хоть опять на панель…
— Ну, нельзя так о профессуре. А старики твои знают хоть, что ты в ответственной командировке?
— Им пофигу. — И девчонка принялась по новой наполнять кружки. — Ты, наверно, балдеешь, что я наливаю? Мне мент сказал, что не врубаешься ты по-современному. Оттого проблемы в семье. У нас щас в тусовках последний писк, когда телки по стаканам начисляют. А потом мужиков немытыми имеют. Щас поддам и стриптиз казать начну.
— Это я-то несовременный?! Значит, этот ментюк современный?! — осерчал я. — Ты бы прочитала письмо, которое мне тут подкинули, мы бы посмотрели, кто современней!
— Можешь вон там за занавесочкой, если невтерпеж, — шепнул на ухо Серега, облокотившись через стол своими лапами мне на плечи.
— Неудобно как-то, Серый, — не знаю, как освободиться, поскольку из пасти записного друга артели зловонно несет. Собак они с начальником сырых с хреном жрали, что ли?.. Но друг не унимается.
— Хочешь, выйдем все. Эй! — Паскуда сделал рукой Блатному: мол, выметайся.
— Да не буду я… — обессилев от упорства и дури друга, выдыхаю свое «нет» ему в ухо.
— Ну и дурак ты стал! — не хоронясь, оценил мое нынешнее состояние друг. Фаскудинов поприставал к Блатному. Тот, на удивление, также отказался. Обидевшись, Серега заговорил с человеком безотказным.
— Извините, девушка, в этом зверинце я не смог обеспечить вам разнообразие животных. — Фаскудинов развел свои сильные и длинные руки в стороны, словно бы показывая, какую «рыбу» упустили мы, два одичавших в тайге бича.
А я подумал: чего это Блатной, хороняка, отказывается? Или вправду бегает к Надежде? Как базарная баба подумал. Не понравилась мне скабрезная мысль. Однако продолжил-то я и вовсе...
— …А ему что, — будто законченный сплетник, жалуюсь менту. — Он подвел мужика нашей поварихи к членовредительству. Теперь мужик в больнице, а он трахает его женку.
Мне нездорово: письмо где-то за грудиной разорвало плевру, все органы там внутри перемешались, и я не ведаю, что творю.
Физиономию Блатного перекосило, словно бы его принудили съесть два лимона в один прием. Разумеется, не от кислоты скривился, оттого, что принудили. Это ж бабай. Хозяин рывком поднялся с довольно глубокого деревянного, на манер качалки, кресла и выглянул за дверь.
— Эй, позови шныря! — рявкнул начальник.
Мы еще сколько-то посидели, Настюха в очередной раз разлила по кружкам.
— А чего бабе без мужика быть? Считаю, Витька прав. Ты прав, Витька, — пьяно сообщил полковник милиции бывшему уголовнику и зачем-то с силой стал крутить тому ухо, очевидно, рассчитывая завести, спровоцировать на драку. Витьке массаж не понравился, и он нервно отмахнулся.
— Шныря сюда! — еще раз гавкнул от двери в сторону столовой Блатной. Шнырь прибежал и, согнувшись в позе готовности совершить любой подвиг ради любимого шефа, застыл у двери снаружи. Успел ли он пересапнуть, подготовиться, ведь ночь обещала стать феерической?.. Для начала предстояло совершить подвиг первого уровня, невысокого.
— Ну-ка, ты, жертва, сгоняй да принеси мне змею, пока еще светло. — Шнырь округлил глаза. Он всего ожидал, но только не этого. Прикажи Блатной по новой истопить баньку — это понятно, без бани Блатной уснуть не может, и он тотчас истопил бы; прикажи принести или приготовить какой-либо еды — тоже без проблем. В провизионке все есть, да и Надька подшустрит, если что. Наконец, прикажи привести молодого бульдозериста, умеющего хорошо лабать на гитаре и петь любимую Блатного «Ну, я откинулся, какой базар-вокзал...» или «В общежитьи у нас завсегда этот джаз» — несложно. Все это понятно. К придури Блатного привык вполне. Выполнил, пересапнул это дело — и жди новой вводной. Но чтоб змею...
Я и сам готовлюсь к худшему. Оно и правда, уморить змеей — верный путь со мной разобраться. Даже не надо ничего такого делать. Перед физиономией поводи — и так обложусь, что всем участком не вытряхнешь. Допрыгался. Я стал в душе молить, чтобы как можно дальше уползли все змеи из нашего лесного колка. И чтоб до самого Таджикистана ни одной из них не было в виду. Надеюсь также, что шнырь, наконец, взбрыкнет и выполнять команду откажется. Не тут-то было. Через какие-то десять минут, уже упало за сопку солнце, шнырь появился с ведром, в котором под тряпкой бесится пойманная им змея. Она предпринимает нервные попытки выбраться, однако шнырь, отчаянно боясь гада, точными и выверенными щипками, рывками, стряхивает ее на дно, заставляя рептилию оставаться в плену.
Шнырь, довольный, что ему не приказано проделать с пленницей какой-либо фокус — дури у Блатного хватит, — скоренько скрылся за дверью. Мол, шнырь-бедолага принес, а вы хоть целуйтесь с этой мерзостью.
— Ну, я говорил, Витек, что в принципе одобряю действия по этому... по осеменению, — извинительно продублировал Паскуда уже сказанное, дав понять, что участвовать в шоу со змеей пока не готов.
Однако его участия и не потребовалось. Блатной угловатым движением крупного и сильного человека извлек из ведра змею и несколько секунд удерживал ее, не давая соскользнуть на пол. Странно, змея не ударила его, хотя плененные и рассерженные ядовитые щитомордники кротостью нрава никогда не отличались. Тогда Блатной пару раз ударил ею, извивающейся, о край стола и продолжал удерживать меж пальцев. И вот тогда, окончательно запаниковав, рептилия резко выбросила вперед голову и надела широко раскрытую пасть на мизинец мучителя. В гробовой тишине, перебиваемой лишь звуками, сопровождавшими манипуляции с пресмыкающимся Блатного, послышалось нечто схожее с чавканьем. Едва слышно. Несколько раз, будто внутри у гада клокотало и хлюпало. Челюсти, насколько это было возможно, сомкнулись. Пристально наблюдавшая за свершением действа Настя взвизгнула и кинулась из домика прочь. Для верности Блатной на пяток секунд придержал извивающееся существо в том же положении (наверно, змея извергла в него все, чем обладала в эту минуту), затем стянул челюсти рептилии с пальца, обломав хрупкие зубы и дал рептилии спешно убраться. Взяв со стола острозаточенный тесак, коим хозяин балка только что открывал банку рыбных консервов в томате, начальник чиркнул им по крайней пораженной фаланге мизинца и принялся отсасывать появившуюся тотчас кровь. Собрав во рту сгусток, смачно сплюнул на мои башмаки и вновь припал к пальцу. Спюнул туда же. Тем временем, освободившись и сколько-то пометавшись у печи, змея нашла щель и проворно бежала с шального праздника жизни.
Я вытер со лба пот и взял бутылку, чтоб разлить.
— Ну ты, Борисыч, редкостного таланта шоумен, — выдохнул я, и дробь бьющегося о край стакана горлышка выдала высокую степень моего волнения.
У начальника отдела по борьбе с оргпреступностью нервишки крепче, и Паскуда в свою очередь потребовал принести еще одну змею, чтобы на спор откусить рептилии голову: «Сначала хвост, затем голову, а там и всю ее сжую, только майонезом помажу… ниче без майонеза не жру…». Фаскудинов даже пошарил глазами, ища, куда запропастилась первая. А потом выглянул за входную дверь и крикнул:
— Эй, на барже, шнырюгана ко мне шугани!
— Здесь я командую, — осадил мента Блатной. — Что, вспотеть изволили, Драматург? — ухмыльнувшись, ненавидя, полюбопытствовал Борисыч, бросив на меня короткий, уже трезвый, взгляд исподлобья. Затем, выглянув за дверь, рявкнул звучно и сочно:
— Шнырь! Где шнырь?! Опять увалился пересапнуть! Шнырю скажите, чтобы баньку подшевелил. Через двадцать минут париться пойду! И еще скажи, чтоб девку вернули взад. Знаю я эту бичву беспонтовую! Девку надо мамке вернуть здоровую.
— Борисыч… — обратился я к Блатному так, как все обращались. Прежде я его никак не называл. За глаза — Блатным, а лично старался не величать. Я ведь его презирал. — Борисыч, пока топтал зону, часто приходилось совершать такие чудеса? — спросил я начальника, когда мы втроем шли в баню.
— Ты думаешь, я шел на зону устанавливать порядки? Да, шел, можно сказать, сознательно. А можно так и не говорить. Это всё Совдепия! — и Блатной задумался, продолжать ли дальше.
— Мне было шестнадцать… — снизошел до меня Борисыч, — …когда один козел на бульдозере переехал через моего пьяного батю. Батя, конечно, кирял сильно, но человек-то был хороший. Никому зла не делал. Руки золотые. У меня от него и пятой части талантов нету. Простой, нормальный, сильно пьющий советский тракторист. Ладно бы, переехал его тот мужик, схоронили батю, да и все. Но у мужика баба работала в сельпе. Она и уболтала — за спальный гарнитур — нашего председателя сельсовета, чтобы поговорил со следаком, и дело повернулось так, будто бульдозерист был трезвый. Да к тому же вроде батю моего никто не давил, а сам он по пьяному делу в той канаве захлебнулся рвотой. Бухарик, мол, и три копейки цена жизни его. «Без проблем», — сказала власть. Ладно, схоронили отца в закрытом гробу. Но и тут бы хрен с этим всем бардаком Совдепии. Как ни страшно без отца остаться, но мы же не кавказцы, чтобы непременно зуб за зуб. Только дальше стало уже совсем фигово, — неспешно продолжил Блатной, когда в предбаннике сбросили барахлишко и взяли по венику. — Мамка моя сильно горевала. Долго. А потом помаленьку стала выпивать, да все больше, больше. А и добрые люди помогали: коли мамке на водку деньги надо — коврами, мебелью, постельным бельем да посудой брали. В общем, не отказывали несчастной бабе... Каждый день в доме мужики ужинают, завтракают, водка рекой. А нам с братьями нечего жрать.
Мамку жалко, но не будешь же на нее орать. А на мужиков я был сильно злой. В школе стали пальцем тыкать: мол, вон смотри, идет сын шлюхи и алкоголички. Каждому в глаз не зарядишь. Хоть и старался не прощать. И потом в доме как набьется этой дряни: и городские тут, и местные. Быстро прознали, что у нас притон. Я как-то пришел вечером из сарая, управлялся там, а в доме уже шалман. И этот, что батю переехал, раздухарился и говорит матери: чего это у тебя, шалава, закусить нечем, а ну-ка, скажи своему ублюдку, чтобы курицу из сарая принес! Мать приказала сбегать, а я не послушался. И тогда она мне по морде заехала что было бабских сил. Такой, знаешь, лютый взгляд! Отчаянная ненависть, будто не родненький сын я ей и во всем, во всем… во всей этой… — Рассказчик зажмурился, и его скосоротило, будто все давешние картины вдруг вживую возникли перед ним здесь и сейчас. — …во всей этой… виноват, — замотал в отчаянии головой из стороны в сторону Блатной. — Что тут скажешь? Пьяная женщина — страшнее паровоза на кривых рельсах: никогда наперед не знаешь, куда съедет. Я забрал младших братьев — и через всю деревню к тетке. Мороз был, Леху, младшего, застудил, хоть вроде и укутал своей фуфайкой. Он легочник до сих пор. На лечение да на курорты в межсезонье вожу, по здоровью с тех пор ни на что не годный.
Отвел я братьев, а сам вернулся. Слил с мотоцикла два литра бензина, да и поджег дом этого козла. Мало бензину было: только веранда и сгорела. Назавтра, видать, он расчухал, в чем дело, и прилетает к нам разбираться. Опять бухой. Сначала мамка меня била, а потом этот. Потом все, кто был в доме, пинали. Это было вечером, очнулся я только под утро. Весь в крови. Гляжу, кругом вповалку лежат, непонятно, кто на ком. Мамка с этим... мусолится. Откинулся довольный, на меня исподлобья глянул, ухмыльнулся. «Ну че, ублюдок, — говорит, — славно я тебя поучил?» — «Нормально… — говорю. — Только ты мне, баю, в башке две дырки сделал, а я те сделаю четыре».
Как он подкинулся! Схватил со стола вилку, истерика с ним, и орет: давай, мля, бей, гаденыш! Я повернулся и ушел. Я хотел, чтоб был трезвый, чтобы понимал. Иначе какое это наказание? А вот утром, когда выходил из хаты на работу, тут я его вилами на горелой веранде к двери и пришил. Знаешь, висит и глядит на меня живыми глазами вменяемого человека... Взгляд сначала такой ясный, затем стал мутнеть, мутнеть… Смотрим друг на друга не мигая. Удачно проткнул: полчаса висел на вилах приколотый, будто селедка на вилке. Приехал участковый да снял. До сих пор доволен той своей работой. Мало чего с тех пор сделал лучше. Всё мелочь какая-то...
Блатной плеснул из ковша на камни и стал ошалело хлестать себя по животу, по спине. Приказал хлестать и мне. И я сделал, как он хотел. Затем мы остывали на веранде, где рассказчик неспешно продолжил:
— …Потом пошел к магазину, дождался его бабу и говорю: «Забери своего». Мне хотелось перед тюрьмой посмотреть ей в глаза. Понимаешь, я не знаю, что такое счастье, но с момента, когда тот стал извиваться под вилами и харкать кровью, вплоть до минуты, когда я посмотрел бабе в глазенки, мне было по-настоящему хорошо. Состояние эйфории. Понимаешь? Казалось, первый свой взрослый поступок я совершил правильно. Но лучше б не ходил тогда к магазину. Это была измученная жизнью, высохшая баба. Муж-пьяница, гулена, да еще и убийца — чего уж хорошего. В общем, сам себе счастье и испортил...
Шнырь мечется у печи, и в металлической трубе пламя воет, будто молодой волк на луну. Но Блатной недоволен и на шныря рычит. В бане мы не пили: Борисыч не дал, чтоб не осквернять святыню.
…Шарахающийся по бане голый полковник то и дело натыкается на пирамиды тазов, они с грохотом рассыпаются. В итоге его увели шнырь и Ди, да в группе поддержки виляющая хвостами гвардия толстеньких беспокойных щенков.
— А ты че, Витька, до сих пор еще не сдох? — уходя, бросил через плечо пьянющий Фаскудинов.
— Мне недосуг, мент, — отмахнулся Блатной, будто спросил не полковник милиции, а Чугунок. — На мне участок, план. Друган твой Драматург потребует зарплату, а как я ему отвечу, если сдохну?
Мы медленно идем из бани. Начальник, как обычно, бредет, уронив голову долу, укутав шею полотенцем. Молчим. Странно, мы не стали с этим человеком — за целый вечер с водкой и достаточно откровенным его повествованием о себе — хоть немного ближе. И я не удивился, увидев, как Блатной, столь же мерно ставя ступню в большого размера кирзовом сапоге, направился к вагончику Надежды. «Бульдозеры бы делать из этих людей, не было б крепче бульдозерей». Пятистопный ямб. Или хорей? Сеате было б слабо написать строки лучше.
— …Геночка, а змейка не вернется? — разлепив веки, спросил меня возлежавший на шконке Блатного ангел в трикотажных штанах.
— Нечего делать ей тут без зубов-то, — попытался я успокоить ангела. — Теперь несчастной змейке и мышь не проглотить.
Но ангел, почуяв мою слабину, запорхал крыльями, и зажурчал ручеек разговора. Мы говорили, как близкие.
— …Какие планы?.. Пойми, Геночка, мне ведь тоже нужен тихий омут, чтоб в нем черти водились: муж, пацан, девочка и еще что-нибудь.
В какой-то момент мне даже подумалось, а может... Но заворочался Серега, и я отмел идею. Подкинется, возопит: мол, я вам, сукам, подсунул девчонку, так вы хари воротили, а теперь накось выкуси! И я отправился к себе в балок.
Ди с мелкотой все еще где-то шастает, в бочке торчит только мордаха одного из щенков — рыжего с пепельным. Я его уже выделил из других. За привязанность к родному дому. И еще, он столь забавно возлежит в бочке, стараясь ее не покидать, будто говорит: «С этим ненадежным народом только отлучись: когда вернешься, уже может и не оказаться столь удобного местечка». При этом щенок словно бы заваливается на бочок и подпирает голову одной лапой. Диогеном прозвал его. Я даже удостоверился на предмет пола. Пацан. Значит, Диоген. Масть изменится. Может, он станет пепельным. Ведь каким волчарой был его дед! — по сию пору перед глазами. Но что Диоген — это точно.
— …Ну как там китаец? — уже в балке шепотом вдруг спросил меня Рубероид.
— Какой китаец? — не понял я. — Ах, этот, которого Касьяша Курочкин зашиб... Бо?
— А почему Бо? — задал Рубероид новый вопрос.
— У китайцев список фамилий не такой уж большой, может, всего какая-то тысяча. Зато имен… как червей в земле. Слепил себе из двух иероглифов имя — и носи, гордись! — шепчу Рубероиду через проход, разделяющий наши койки. — Скажем, Бо Свинцовая Нога...
— А почему… нога? — собрав кожу на лбу в гармошку, сосредоточенно ковыряясь обросшим указательным пальцем в заросшем волосом ухе, спросил Рубероид.
— А почему — Бо? — спросил я навстречу.
— Дык…
Мне так хотелось перед сном подумать про Исё. Унимая Рубероида, я проговорил:
— Китайца Курочкин отпустил за золотой доллар. А наутро путники вчетвером отправились на север, — как мог успокоил я соседа по нарам. — Китайца звали Вэн Бо. Бо — имя такое.
Засыпая, думаю про обитателей Куликана. Ольга так премило, сказал бы даже кокетливо, коверкала русский язык этими ошибками и плывущей куда-то интонацией. А какие случались у нее ударения в словах, когда кувыркались на жестком топчане. А на печи с изразцами! Исёо-о-о.
Если б кто мог подсмотреть выражение моей физиономии, решил бы, что я на ночь курнул «планчика». Но не балуюсь я дурилой. Просто доволен, что живу и случаются в моей жизни встречи с задушевными людьми. Пусть бы попробовала в эту минуту подвалить ко мне АХ, или эта, не к ночи будет сказано, Чумичка… уж точно огребла бы горюшка. Вплоть до увольнения.

Горит баня

Однако нечего и мечтать, чтобы после столь перегруженного событиями дня запросто отвалиться и уснуть. Такое счастье не про меня. Максимыч, Рубероид, шнырь —соседи по балку — те да. Один бессовестно солирует, храпя слева от меня, другой чудовищно выводит справа, бэк-вокалистом юный шнырюга. В другие дни, наработавшись до гула в башке, валюсь на шконку и уже на счете пятьсот булькаю наравне с ними. Нынче же... Пару часов поворочался, повздыхал и, злющий, словно бык с десятком бандерилий в холке, вышел наружу. Мои псюхи, недремлющее око старательского поселка, бодрствуют. Они вывалили из своего прибежища и приветственно машут хвостами. Только Диоген, положив морду на лапы, поглядывает на меня из бочки. Он словно бы ведет непростую счетную работу, прикидывает: брошу ли я ему чего к его жилищу или же нет. Не бросил, а потому без толку мотать хвостом волчок не стал. «Вроде, не динама, электричество не вырабатывает». Но и спать Диогену нет возможности. Да и как им, животастым, отожравшимся на дармовом харче, четвероногим друзьям моим, спать, когда... горит баня!
Тотчас сориентировавшись, вернулся в жилуху будить мужиков:
— Эй, горим! Баня полыхает! Ну, вставайте же, мордяки протокольные. Аврал! Свистать всех наверх! — Но странное дело, никто не подскочил, ни один в панике не заметался, не кинулся на пожарище. Я по новой принялся будить этих чудовищ. Горим же!
— Хучь славно горит-то? — подал голос Максимыч и, не разлепляя век, дабы не прогнать чепухой сон, повернулся на другой бок.
— Хучь… Куда уж лучше! — сучу ногами, готовый хватать не знаю что, и бежать, не знаю куда.
— Это к золоту. К хорошему золоту, — вставил фразу Рубероид. С кряхтением и незлобным матерком поднявшись со шконки, мазутный, также стараясь не шибко-то просыпаться, потрусил по неметеному полу к выходу. На улице у сосны достал, облил дерево и назад, в нагретую постель.
— Только нонеча поздновато сгорела, — принялся сонно рассуждать Рубероид. — В начале надо было. В маю. Для придания доброго настрою. — И добавил: — Главное, чоб дотла сгорела, лёгше строить нову, — как сумел со сна ветеран доложил мне старательский расклад. А потом поворотился мордой к Максимычу, выбрал нужный регистр, и на удивление слаженно на пару они стали выводить нехитрую свинячью песню.
Нет, старатели не готовы отдать хоть сколько-то времени законного отдыха созерцанию пожара. Волнуясь и суетясь, лишь один шнырь участвует, и то без толку. А мечется, возможно, от отчаяния: где теперь ему укрыться да пересапнуть, пока не будет отстроена новая баня? Остальным поутру садиться за рычаги и по двенадцати часов утюжить гусками бульдогов полигон. Либо до исступления вращать руль жлыги. Не-ет, пожар — никакой не повод колыхать сознание и тратить силы; их ближе к окончанию сезона и без того остается немного. Вот бы свой балок горел, так, не мешкая, переступая через упавших, наступая на них, а также на больных и немощных, куда как энергично поперли б к выходу свое мазутное добро.
Глядя на то, сколь душевно горит баня, мне отчего-то подумалось о Сереге. А как бы он повел себя? Кстати, где его уронили на шконку, был ведь рядом? Где Настена?
Блатной тоже на пожаре. Он и Надя. Только Борисыч наблюдает издали, от столовой, а Надюшка, набросив на плечи куртешку, в коей ходит собирать для киселя голубику, болеет за нашу старательскую команду от своего вагончика.
Не скажу, что начальник шибко волнуется. Не выпуская из зубов эбонитового мундштука, изредка пуская дым, он сосредоточенно, почти отрешенно, смотрит на огонь. Баня славно горит, и незачем суетиться.
Теперь придется урывать из времени отдыха, чтобы отстроить новую. Без бани в зиму идти — не сдюжишь. Никак не можно без бани.

Засланец

...До обеда жлыга таскает меня по приступку мониторки, словно бы я крепко перед нею провинился. И я наконец собственной кожей ощутил, отчего столь экономно старатели с опытом расходуют энергию. Чуть-чуть позволил усталости зацепить тебя — и потянула сердешного, и уже падаешь, запинаясь о всякую былину. Бульдозеристы мне сочувствуют, однако в целом расклад их устраивает. Пески полощем абы как, мужики подолгу засиживаются в мониторке, пьют крепкий чай, кажется, не страшен им даже Блатной. До поры. А тот появился перед обедом, как обычно зайдя с тыла, из-за терриконов, и внезапно. Первым делом полетел на перфорацию промывочного стола мой чудовищно закопченный, чернее самого смоляного негра, чайник. Блатной отнял у меня жлыгу и одним движением смыл темнокожего со стола в галечник, сверху в ту же секунду на «негра» упали изрядные валуны. Всё, куда и подевалась благость ситуации! Отчаевничали. Я от греха отодвинулся, пока бесится начальник, однако вижу, как посудина покатилась по горке из отмытых булыжников вниз и вскоре ее стали плющить новые падающие с «гусака» начисто всполосканые булыжники. «Припендехал чайник», — скорблю за всю нашу смену.
Зато бульдозеры стали летать по полигону, будто Икары. «Разве только нызэнько», как сказал бы хохол.
— Я же говорю — Совдепия! Все только из-под палки. — Блатной смотрит на меня, словно половецкий хан на князя Игоря, и есть в том взгляде место и презрению, и злости. Поддав жару дизелю, вращающему колесо насоса, начальник махнул бульдозеристам, чтобы поторапливались. Я и не подозревал, что бульдозеры могут с такой скоростью перемещаться по блоку!
Пришкандыбал на полигон и Фаскудинов. Проверяющий мученически оглядел терриконы отмытых песков, навалы хорошо всполосканного галечника, долго мутными глазами созерцает действо с участием снующих мимо бульдозеров. Нетрудно понять, что они его раздражают. Затем бросил взгляд на нас с Блатным, а мы не меньше бульдозеров раздражаем полковника. Подошел ко мне.
— Иди утрись, Драматурх, папа полоскать будет, — хрюкнул Паскуда и грубо отнял у меня руль пушки.
При начальнике стоять, ничего не делая, неловко, это вообще считается дурным тоном. Рассказывают, в некоторых артелях порядки столь суровы, что доходит до совсем уж извращений: если ты идешь по территории участка с пустыми руками, рискуешь нарваться на наказание, а вот коли взял в руки доску, бестолково перенеся ее с одного места на другое, — ты неподсуден. Достав кастрюлю побольше, налил в нее воды и поставил греться. Подшевелив костерок, прикинул: греться будет долго, это не на солярке. Ну и ладно. Элементарно следует заняться хоть чем-либо. Ведь при Блатном обычно ощущаешь себя виноватым уже за то, что ты просто есть на этом свете.
Пришли съемщики, и Борисыч тут же загнал их в колоду на съем золота.
Съемщик показал мне пальчик и еще половинку — полтора килограмма. «Но откуда?» — задал я себе вопрос. От верблюда. Серега Захарчук с кувалдой всю ночь гонял бульдозеристов, не давая вздремнуть: подкрадется, шарахнет по бульдозерному отвалу, так что отдается в кабине, бульдозерист спросонья нервно вздрогнет… и вот он, результат. Бульдозеристы всячески окорачивают Захара. Найдя самый тяжелый на полигоне валун, толкают его к промывочному прибору — пусть-ка хохол поупражняется. Как бы то ни было, Блатной «заказал» Захарчуку, и Серега сделал. Бульдозеристы на пересменке рассказали: нынче ночью гордость украинского Ровно интеллигент Захарчук в один из моментов так охаживал своей «авторучкой» по валуну, который затолкали на стол бульдозеристы, дабы подольше перекурить, что она — двухпудовая кувалда — развалилась на куски. Металл у хохла долго не выдерживает.
Шнырь принес обед, и мы принялись за сильно взболтанное в термосах хлебово.
— ...Совдепия, говоришь? — лениво, с передыхами рассуждает приболевший после вчерашнего обильного возлияния Серега. — Да разве это главное? Такая формация, другая, хорошая формация, плохая. Если нас даже собственный житейский опыт ничему не учит, — рассуждает кадровый мент. — Прошлого стыдимся. Каяться не хотим. Вроде не было нас на этой земле целый век, а появились мы все на раз-два из плавней, рогоза да осоки, зачатые путем опыления. Да и раскаяться толком не умеем. Возьми хоть и меня, — затравленно бросил взгляд в мою сторону больной Фаскудинов. — Помнишь, Лариоша, ты все спрашивал меня на срочной: ну, мол, как там твоя любимая подружка, Галка Болхова? Мы еще посылку ей вместе собирали: тельняху, помнится, еще какую-то мелочь... Это моя одноклассница, математику с химией три последних года в школе списывал. Так и провисел на ней. Знаешь, даже привык к ее узким плечам, временами казалось, будто живем с нею, спим то есть. Родненькая, в общем. Но потом она уезжает учиться в Ярославль. А я на срочной, в морях в отсеке задыхаюсь... Вернулся, поступил на первый курс, ну, думаю, надо девчоночку брать, рисую себе всякое... Созваниваюсь, какие-то даты уточняем. Надо ехать, билет иду брать, взял билет...
— Ну и что же ты, мент? Или бульдозер у тебя сломался — уперся отвалом в скалу и… — ерничает Блатной, с заметным аппетитом доедающий взбаламученный харч.
— С бульдозером все в порядке! — тотчас отозвался полковник, — уже на шестой женат, и ни одна не жаловалась. Слышь, ты, хренов начальник, ты бы лучше мужикам жратву как-то по путю доставлял. Даже бесправные крепостные такой параши не заслуживают! Ты каждому из них в душу наклал, а теперь еще хошь, чтоб желудочниками отсюда уехали!
…Не в бульдозере дело, — успокоившись, продолжил Сергей. — С техникой полный порядок. Просто в какой-то момент смалодушничал. А тут еще бабушка со своим конотопским представлением о жизни: мол, в примаки не ходи, не будет житья. А в собственном доме уже с шестой женой есть житье?! От некоторых, да и от нынешней тоже, бывает даже у себя на дальней заимке прячусь, черти где: сяду на крыше с карабином, ну, думаю, только сунься, зараза, уж я тогда не промахнусь. Такое вот кино… — Фаскудинов сплюнул фрагмент разжеванной котлеты на песок. — Ротаны мы проклятые. Держит нас эта земля гребаная. Люди вон вроде в той же Совдепии живут, вроде и мучаемся вместе, но у них хоть морозов таких нет. У них там орехи грецкие растут. Жить надо — где грецкие орехи!
— Короче, Сенека, — осаживаю забубенного другана, — ты раскаиваешься или нет? Будет покаянное письмо к Луцилию?
— Да разве то слово — «раскаиваешься»?! Упав на койку перед сном, говорю своей Галке через все эти тысячи километров: виноват, виноват, виноват! И заклинаю, чтобы вечер у нее прошел нормально, чтобы на плите молоко не сбежало, чтобы солянка не пригорела, чтобы дети шалопаями не росли, чтобы рядом с нею был достойный человек, чтобы все у нее ладилось. Виноват, виноват, винова-а-ат!.. — сомкнув веки, качает головой больной Фаскудинов. — …Просыпаясь в пять и таращась в потолок, заклинаю всех святых, отвечающих за порядок на всем обжитом человеком пространстве, чтоб она в эти минуты хорошо уснула, чтоб ей не снилась никакая чертовщина, чтоб у нее всегда были деньги на хренов империалистический окорочок в суп, чтобы не держала на меня зла. Потому что винова-а-ат, поскольку и так себя грызу!
— Можешь не посыпать голову пеплом, — совершенно в неожиданном ключе заговорил Блатной, судя по тону, очевидно, мстя. — Это все Совдепия. Отрыжка. И то, что ты поколачиваешь подследственных, — тоже отрыжка. Не надо, не говори, что не так, — махнул рукой полковнику Блатной. — И я тебя за это не виню. Ты сам — отрыжка. У меня было времени много, я читал книжки. Если бы ты хоть пролистал главный российский детектив, то все понял бы сам. Я про Федора Михалыча. Помнишь, как Порфирий Петрович, крепкий такой мент, хороший психолог, общается с человеком, давшим себе волю перешагнуть через кровь?! «Объясниться пришел, голубчик Родион Романыч, объясниться-с. Ведь мы все-таки джентльмены...» Да я на тюрьме плакал, когда читал! Если б со мной хоть один мусор, хозяин или вертухай так поговорил, да я бы... А у вас как... подследственному с ходу в торец! Упал — по тыкве его сапогом, в подреберье. Непременно сломать ребро! Если не сломал ребро, вроде не работал, не допрашивал. То бишь зря жрешь ментовский хлеб. Эх, Совдепия...
— Стоять, колобок! Говори, куда самородки спрятал! — полковник вдруг набросился на Блатного, ухватился правой за накладной карман куртки и стал валить на галечник у мониторки. Мы, присутствующие при разговоре, оцепенели. Показалось, Серега вот-вот начнет бить нашего начальника головой о мониторку, и я, хоть и с опозданием, кинулся разнимать. Это сложно сделать, поскольку каждый из них в полтора раза крупнее меня. Однако мне удалось. После непродолжительной, хотя и жесткой сшибки, весь избрызганный слюной и соплями, я упал рядом с бойцами на галечник.
— Ну, вы, мужики, и дураки-и, — едва справляясь с одышкой, только и смог проговорить я.
Фаскудинов встал с кучи галечника, куда удалось мне его оттолкнуть, и, отряхнувшись, совершенно спокойно, словно бы и не выказывал только что крайней степени своей ментячей дури, сказал:
— Власть я или кто? Говорил же, буду «строить».
— Борисыч, ты не обижайся на него. Это нынче менты так похмеляются, когда водки нет, — ничтоже сумняшеся встал я на сторону начальника участка.
— Да ну вас… — махнул Блатной рукой и побрел вслед за съемщиками в поселок.
Я сижу на лавке рядом с мучающим руль пушки Фаскудиновым. В тревожной задумчивости треплю пальцами растительность на физиономии. Прикидываю и так, и эдак, чем это шоу с приездом в артель друга может для меня закончиться. По всему выходит, сошлют на другой участок.
— …Сдул я пыляку с его «дела». Мужик окаянный, знаковый, — заговорил Фаскудинов, продолжая всполаскивать вяло подаваемое на промывочный стол. — Одного по малолетке вилами проткнул. Другому «во взрослой» руку отрубил, чтоб в кассе общака не шарил. Не доказали, правда, вся колония встала за него, чуть до бунта не дошло. Одного, убей, не пойму: как с такой биографией его поставили начальником? Он что, волшебник у вас тут, что ли?!
— Вроде того. Сурьезный мушшина.
— А ты рубани его левой. У тебя же лихо получается. Гарантирую удовольствие и что последствий не будет. Пусть только попробует, враз трактором зарою в землю…
— Бульдозером… в грунт, — поправляю друга и продолжаю. — Я думал рубануть. Не могу. Ты способен втесать по роже дьяволу? Не уверен? То-то и оно. Их космическим лазером надо либо атомной бомбой, а ты мне предлагаешь в качестве оружия осиновый кол. Он не наш. Точно, не наш. Засланец, — пытаюсь жестами объяснить, что это за явление. Однако у меня не очень-то выходит. — У засланца миссия, задание и командировочные от Высшего Межгалактического Совета. А мы с тобой кто? Вот так-то, мой заурядный простодырый друг.
— Ладно, не переживай, — заговорил Сергей, возложив мне руку на плечо. — Поговорю, должен понять. Я же сказал ему: буду «строить». Я мент или не мент?! Власть необходимо уважать, — понизив тон, назидательно пояснил Паскуда, вылупил на меня свои вот уж истинно обоссаные глаза и хохотнул. А потом, оттолкнув от себя надоевший ему руль жлыги, хлебнул из кружки чифирку и размашисто зашагал по пыльной дорожке к поселку.
Теперь уже только после смены увидел я своего друга. Блатной из премиальных запасов наугощал до невменяемости. Серега меня не узнает. Борисыч и сам хорош, однако начальнику достало воли отправить вездеход с гостями еще засветло. Уехали бы раньше, да пропала Настюха. Ее долго искали плутоватый шнырь и молодые бульдозеристы. Поиски были мучительными. Но потом она вдруг нашлась. Девчонка капризничала и требовала оставить ее на участке. Понравилось, что ли? «Настёна, да разве с таким настроем возможно создать тихий омут? Только если населить его чертями, вроде наших…»
Вездеход тронулся, маленькая Настина грудка выскользнула из блузки и, вздрагивая в ритме движения таежного мустанга по неудобьям, как бы просигналила толпе провожающих: «Мальчики-и, счастливо остава-аться. У вас в жизни все еще может бы-ыть». Гляжу вслед уходящему вездеходу, на Настю, на эти ее темненькие будто синтетические, пластиковые кудряшки, и сердце мое сжалось: какая худенькая, какая беззащитная. Ей бы откормиться на участке хоть с месячишко. Вон Диоген какой упитанный бутуз. Минута — и вездеход растворился в зелени тайги. Потом еще долго те самые, выжившие под прессом Блатного «мальчики», пытливо глядя мне в глаза, спрашивали, не собирается ли мой друг мильтон приехать на участок еще. «…А Настюха?..»
— Только заплачьте мне, суки, что «шланги у вас потекли!» — запоздало предостерег молодежь Блатной. — Посрублю на хрен трудаки! Солидолом у меня будете лечиться! Нету для вас трихополу, нету!
А сам Блатной сорвался в запой. Два дня он не появляется ни на полигоне, ни в столовой. Шнырь и Надежда напеременку носят начальнику харчи в жилуху. Похоже, что даже естественную нужду справляет там же.

Прохор Калязин

—…Трудно четверка путешественников добирается до Нижне-Ивановского прииска. Остерегаются не зверя, топей и иных природных препон. Боятся людей. Лиха по дорогам шибко много. И все — золото. Как только пошли с Желтуги первые старатели с песочком, так словно взбесился окрестный левобережный люд. Ни о чем более не желает думать — только о золоте! Нынче все приисковое население по роду своей деятельности делится на несколько категорий. Наибольшая — «хищники», или приискатели. Труд на прииске каторжный и беспросветный, от рассвета до заката. Редкая, если не единственная радость — махнуть рюмку сильно разбавленной водки, купленной по сумасшедшей цене из рук спиртоноса. Месяцы тяжелейшего труда так иссушают людей, что их единственной мечтой остается — вернуться на родину да загулять так, чтобы сарафанная молва пошла далеко за пределы малой родины. Понемногу воруя золото и пряча намытые самородки от приисковой администрации, от работодателя, хищники, перед тем как покинуть прииск, впахивают с удвоенной силой. Получив расчет и прихватив припрятанное рыжье, приискатель оставляет место промысла. Собственно, по той же схеме хищники обретаются и на вольном прииске Желтугинском. Между тем хоть и много в дикой тайге человеческих и звериных троп, однако уйти от беды удается не всем. В тайге их поджидают варнаки, хунхузы, полудикие жители тайги, аборигены — гиляки и гольды, жители близлежащих деревень. Вольных старателей убивают по одному и группами, рассчитывая завладеть их золотом. Между тем подмечено многими: аборигены проявляют больше порядочности и чувства справедливости, нежели русские. Люди тайги выработали своего рода кодекс чести. Обнаружив приискателя, абориген не убивает его на авось, а некоторое время следит за ним, убеждаясь, что в его заплечной суме действительно есть золото. После чего абориген опережает путника и на едва заметной тропе у реки или на горном перевале расстилает платок или тряпочку. Наверно, восприимчивый к высокому искусству Касьян Курочкин проделывает то же с не меньшим успехом, только в окрестностях Благовещенска. Встретив на пути такой знак, хищник понимает, что где-то поблизости бродит «хозяин тайги» и требует выкупа. Остается отсыпать часть добытого золота и оставить где указано. В противном случае меткий выстрел варнака найдет приискателя.
…Путники проехали насквозь через поселок, представляющий собой несколько бараков в окружении пяти десятков более-менее приличных изб, а на взгорке видны дома побогаче. Возможно, это дома старателей-удачников или же управленцев прииска. Остановились у свежесобранной из сырого круглого листвяка избы. Срублено небрежно, словно бы строители боялись, что жилуху займут, покуда они будут спускать инструмент с крыши по окончании работы. Правда, материал нерядовой: сруб из красной лиственницы простоит сотню лет. Равного ему живого строительного материала нет. Спешились подле кучи швырковых дров.
— Какой же ты весь из углов да костей, жесткий, — повалившись с лошади на траву, выдохнул Семен.
— Моя не зоский, моя силиный, — уточнил китаец, ехавший от самого Маркова у Сёмы Огольцова за спиной. Он лишь иногда спрыгивал с лошади и шагал пяток верст рядом, держась рукой за стремя. Следовало поберечь буланого. Лошади в селах чрезвычайно дороги, их и не приобрести — спрос сумасшедший.
Из избы вышел хозяин. Бородатый мужик в поддевке, кряжистый, с длинными и сильными руками, заметно сутулится. В нем вполне угадывается горнорабочий или старатель. В Центральной России так выглядят грабари, небольшой артелью способные вырыть котлован для устройства прудового хозяйства в гектар за пару-тройку сезонов. Впрочем, и простого крестьянина тяжелый труд не стройнит. Немного постояв, как бы изучая вновь прибывших, дедок почесал бороденку, побаловался ею, перекладывая с ладошки на ладошку, и уже собрался было идти назад в избу: мол, и чего людишки толкутся да колготятся подле избы, вроде не зазывал...
«Тот еще прохиндей», — приценился к мужику доктор Субботин. Но все же спросил:
— А скажи-ка, любезный, чего это народ толпится у конторы прииска? Бунт у вас, что ли? Люди вон с дубьем да ружьями…
— Мы чево, мы старатели, или жа хищники, как ноне про нашего брата брешуть, — словно бы не расслышав вопроса, проговорил мужик и попытался накрутить кривым пальцем на бороде колечко. Однако тут же напускная, как оказалось, суровость его просветлела.
— А не Гаври ли будете, не Кук ли, барин, а? — мужик радостно подвинулся к американцу. — Прошка я! Калязин! Ну, спомни, мы еще в акцпидиции Палыча Аносова вместе на Зее тонули! На перекате! Ешшо ору: мол, барин, кидай свои камушки, мы на Албазинке таких соберем, сколь хошь?! А ты хлебнул водицы да гырчишь до мене: «Камушки удержуй, дура, я-де плохо плавайт, я тонуть», — театрально сердясь за непамятливость, тыча пальцем в сторону нечаянного гостя, восклицает бородач. Он покривлялся, поизображал, как американец Гэри Кук некогда вместе с ним тонул в Зее, а выходит это у него забавно, и продолжил: — Я ешшо думаю: своих бы людишков поспасать, а Америку пущай ушла Америка и спасат, — простодыро признался Прохор.
— А-а, это не тот ли Прохор, что у Николая Павловича из коробок крупный самородок с Уды умыкнул? Прости, брат, не узнал. Столько, знаешь ли, прошло народу за последние двадцать лет перед глазами, — оправдывается Гэри. — И русские, и американцы, и китайцы, да мало ли. Всех разве упомнишь. Но тебя-то, Проша, как же не вспомнить. Очень даже…
— А вы, барин, сколь лучшей стали по нашему-то! Царство небесное, Николай Павлович, помнится, все попрекал вас, што-де мало разговариваете с мужиками, оттого и не понимаете.
И хозяин избы, засуетившись, но и довольный, что промашки не случилось, что помнят, пригласил путников войти. В еще более тесной, чем казалось снаружи, избе на лавках вокруг вкопанного в землю стола, столешница которого собрана на деревянных гвоздях из неструганых досок и кое-как покрыта не самой чистой тряпицей, они едва разместились.
— Бедно для этих-то мест живешь, Прохор, — не в упрек хозяину сказал доктор.
— А бабы, что ли, у тебя нет? — спросил уже Семен.
— Как нет!.. — вскинул брови лукавый Прохор... — А и нет, — тотчас согласился он и развел руками. — Старатели мы. Первая баба у меня аккурат перед сезоном случилась. Хороша баба, но болезна. Мне бы дохтура позвать, а тут на сезон надо: в теле всё гудить, весна, оттайка песков пошла. Ну, думаю, итти надобно. Коли сдюжит баба, так можно и детей с ней спроворить. А ежели помрет, значит, опять жа, фарт будя. Примета така. Пошел, конешно. А она возьми, зараза, и дай дуба. Хоть и намыл желтяку, почитай, фунт, а бабы нету. То на то и вышло, получацца. Где свезло, а где и не шибко. Втора ушла, почитай, что со мной враз. Я на старание, а она в вечер того же дню к Мишке Криворотову. Да и то правда, поколачивал я ее. Но, с другой стороны, и не шибко. Я шесть месяцев в году на золоте, так што, в обчем, оно выходит — и не сильно-то поколачивал. Мужики вон иные кожен день весь год дома — и ничо, бабы терпют.
— А почему ты говоришь о Николае Павловиче в прошлом времени? — попросил уточнить американец.
— Дык одна сермяжна голова докладала, што сгинул барин то ли у германцев, то ли еще у какой пакости. Будто даже схарчили его те германцы.
— Ну это, Прохор, форменная чушь. Я веду регулярную переписку с Николай Палычем. Он в добром здравии. В Иркутске сейчас. А в Германию и другие страны ездил подсмотреть, как там промышленники дело правят. У них есть чему поучиться, и никакие они не варвары. Вы, русаки, конечно, считай, наравне с ними с дерева слезли-то. После всех других народов. Однако германцы куда проворней вас в развитие пошли. Заметно проворней. Ну да ладно, Проша. Лучше скажи, чего это мужики у конторы смуту наводят?
— Дык известно, што. Денег просют. Те, што кандальные, те ничо не просют, а вольным дай — и все тут! Ждать не согласные.
Оказалось, рабочие прииска забастовали по поводу скотского отношения к ним руководства прииска и, в-главных, братьев Дубининых, бывших на прииске и за держиморд, и за судей. Да и кормежка не устраивает. Гнев старателей выплеснулся, когда от худых харчей околел молодой рабочий Никольский, из местных. Люди уже которую неделю не ходят на работу. Троих, уговаривавших команду все-таки выйти, поколотили и выбили стекла в квартире управляющего прииском, пайщика компании. Контору прииска, где скрывались братья Дубинины, рабочие хотели разнести и уже выбили двери, но уряднику вместе с двумя казаками контору удалось отстоять.
Рабочим сообщили, что плохого мяса больше не будет и назначат другого хлебопека. Дубининых, послуживших одной из причин недоразумения, уволили.
Одновременно с этим урядник арестовал несколько человек зачинщиков, заковал их в кандалы и телеграфировал горному исправнику о бунте с насилием.
В свою очередь управление прииска телеграфировало высшему начальству о случившемся и просило направить на прииск воинскую команду. Для дознания на место выехало лицо прокурорского надзора и прибыл горный исправник Верхне-Амурского округа, который нашел приисковые порядки плохими и не одобрил образ действия Дубининых. Зато действия управляющего, уладившего недоразумения, исправник хвалил. Для примера прочим горный исправник признал необходимым два десятка человек зачинщиков выслать по этапу на родину. Однако военный губернатор, слывущий человеком компромиссным, умеющим и свою жизнь устроить, и другим дать возможность, приказал вместо этого, довезя их под конвоем до Сретенска, отпустить и выдать им проездные виды. Но это будет чуть позднее. А пока на прииске смута, приисковый поселок в тревожном ожидании.
Может, именно либеральное поведение губернатора и сослужило недобрую службу руководителям прииска. Тем паче что с запада подул свежий ветерок воли и, главное, фарта. И теперь приисковые бузят. Семен и Гэри наблюдают это со стороны, не смешиваясь с разношерстной гудящей толпой. На первый взгляд странной толпой: тут и плечистая, высокая фигура поселенца, приземистая крепкая фигура сибиряка, и широкое, скуластое, с маленькими глазками, блестящими белыми зубами, безусое и безбородое лицо тунгуса или якута, и красивый кавказский профиль черкеса, обрамленный черной бородой, с его черными выразительными, хотя и суровыми глазами, и татарин в своей мурмолке на бритой, вспотевшей голове, и длинный сухощавый, простоватый белорус. Не понять одного: кто уже вернулся с Желты, а кто лишь намеревается броситься в отчаянное предприятие, да не может решиться? К кому обратиться, чтобы порасспросить о жизни и порядках на Желте?
Между тем повествования возвратившихся с Желтуги старателей-«удачников» подлили масла в огонь. Прознав о месторождении, работники промышленной компании устремились на новый вольный прииск. А вместе с ними сотни беглых каторжников со всей Сибири и Востока империи.
Поэтому, до крайности взволнованные рассказами бывалых, рабочие прииска теперь требуют полного расчета и дополнительной выплаты, так сказать, компенсации за моральный ущерб. Они грозятся устроить на прииске полный погром, рассчитывая, пока прибудет казачий отряд, уйти за Амур, на Желту. Им, разумеется, пока неведомо, что они живут прямо на богатейшей в Приамурье россыпи золота, ходят по золоту, спят на золоте. За следующие сто двадцать лет на россыпях, принадлежащих прииску, из недр будет взято без малого триста тонн драгоценного металла. Но и знание это старателей бы не удержало. Фарт! Желтуга! Это ли не путеводная звезда! Непреодолимой силы магнит фарта, по существу, развел простых приисковых старателей с промышленниками. Последние тотчас найдут других работников и продолжат добычу. Но теперь они разошлись с развилки истории в разные стороны. Желтуга! Всего-то три года. Но каких!
Золотоносные пласты на амурских приисках обычно залегали на небольшой глубине и предполагали открытую разработку. Вначале разрабатывались пески с содержанием золота в пять-десять граммов на сто пудов. Золотопромышленники получали до пятисот процентов прибыли на вложенный капитал! И вот реальный шанс для простого старателя, пределом вожделения которого было иметь добротный дом, хороший инвентарь для домашней, для хозяйственной работы, несколько лошадок да голов скота, ну и, опять же, справную жену.
В поселок то и дело заходят очередные соискатели нового варианта счастья. Желтугинского. Остаются на ночь, уточняют информацию, берут харчи и без промедления в путь. Как тут было удержать старателя, за десятилетия приученного работать только на хозяина и отнюдь не жировавшего? Вот откуда она, вольница!
— …А я, барин, тоже завтре иду на Желту, — тихонько, на ухо, открылся Прохор американцу.
— Отчего же шепотом, Проша? — улыбнувшись, спросил Кук. — Шепотом о Желтуге уже нет смыслу говорить. Я и сам, брат, завтра намерен туда отправиться.
Коротка летняя ночь. Не успели путники уронить тела на плохо струганные доски нар, как запели первые приисковые петухи. Надо поспешать. До Желтуги остается один бросок. Рано утром Прохор как попало «крестом» заколотил окна избы, сунул топор в мешок с простеньким старательским инструментом, привязал ношу к седлу и, нервно пришпорив гнедого, кинулся догонять ушедших вперед.

Телефонный разговор

На участке стали появляться «наливники», и я отпросился съездить на станцию позвонить домой. Блатной отпустил. Трудаки трудаками, а пообщаться с любимой надо бы, тем более что писем не писал. Хотел написать Исё, да затянул это дело, и пропал кураж. Накануне приходила АХ. Всякую хрень шептала про Сеатку. Ну, до Проши Калязина я достучусь, этот хлюст у меня горюшка огребет…
До станции добрались лишь к обеду. Повезло. Тотчас нам повстречался наливник, идущий с базы на участок. Попросив десяток минут подождать, я заскочил на почту и сделал звонок жене на работу. Ну, Сеатки, как водится, на месте не оказалось. Ответил какой-то мужик. Голос не Калязина. Час от часу не легче. Зато Сеаткины коллеги, признав меня, загулькали, заверещали в трубку, однако впустую разговаривать не хочется. Берегу эмоции для главного разговора, надо попросить прощения и заручиться обещанием, что будет меня ждать верная, любящая. Я ощущаю себя неопытным молодоженом в загсе, нешуточно волнуюсь. Перезвонил на другой номер. Как всегда, в ее кабинете шалман! Разве что не слышны звуки сдвигающихся к центру стола стаканов. Разволновался еще больше. Угадывается присутствие визгливого Костика из соседнего отдела. Тридцатик, а все Костик. Подозреваю, этот пижон к Сеатке неравнодушен. А тут, как же, блестящий вариант: мужик на старании. Явившаяся в недобрый час, не в строку, Чумичка теперь пытается уточнять какие-то детали про Костика, однако я пропускаю информацию мимо ушей. Иначе взорвешься и таких дров наваляешь! Угадывается и голос Кузьмича, старого плута и законченного бабника. Каким-то непостижимым образом ветхому козлу неизменно удается на каждом новом месте работы осеменять сначала коллег женского пола своего поколения, затем — своего поколения и младше, потом совсем уж ранних молодух. Вот фраерок! И должностишка-то у него вшивая, вроде не зависят от него девчонки, но вот, поди ж ты, умеет найти подходец, кобелина. Родит же земля таких. В трубке вякает еще кто-то: басит неузнаваемо и тошнотворно. Отчаянно ревную, сгораю! Непреодолимо хочется услышать голос Сеаты, столько эмоций накопилось, они прут наружу, толкаясь и сбивая друг дружку; многое хочется сказать, поскольку я по-настоящему крепко соскучился. Однако с толком, с расстановкой поговорить не получилось.
— …Выметай окурки, выгоняй котов, со старанья едет Гена дорогой! — ляпнул я первое, что пришло в дырявую голову. А ведь так долго готовился, слова умные подбирал. Стихотворение приветственное сочинил.
— У тебя все? — эдак не то чтобы нервно, но тускло, без искорки счастья спросила жена. — Будешь возвращаться — задержись, проведай своего ребенка, шальной папаша. Оставайся здоров, Лариоша дорогой.
Я понимаю: в кабинете полно народу, все прекрасно информированы, и непросто в этих условиях вести разговор с проштрафившимся мужем. Но. Но ведь мужем. Двадцатилетней выдержки супругом.
«У тебя всё?» Позднее я прикидывал: то был не только вопрос. Тут больше ответа, тут еще много чего. В любви важна интонация, черт подери. Я даже не успел удивиться или среагировать на сказанное. Ну а что еще я мог сказать? Ах эта искусительница Исё!.. Ах я сам. И вообще АХ.
Я так ждал этого телефонного разговора, столько на него поставил, так на него рассчитывал, столько готовился, так долго ехал... А она: «У тебя всё?». И всё. Нет, дорогуша, не всё!
— Да, пожалуй, что… — Тоскующий, будто сосуд, освобожденный от вина тридцатилетней выдержки, зеленое стекло которого привыкло ощущать дорогое и терпкое, я заболевал обидой расставания с дорогой влагой. А тут еще назойливая Чумичка: суетится около, не дает сосредоточиться, провоцирует. На что мне это все?!
...Бензовоза нет, и я даже слегка заволновался: коли умотал без меня, то на чем теперь добираться до участка?
— Дедусь, а скажи, куда наливник свалил? — окликнул я ошивавшегося у почты старика.
Дед сосредоточенно порылся, порылся, достал из мусорного бака бутылку, жадно впустил в себя остаток пива так, что вспененная влага струйкой побежала по его небритой щеке и, шаркая сильно изношенными ботинками по гравию отсыпанной дорожки, подошел ближе.
— Какой я, на хрен, тебе дедушка?! Внучек, млять! — экспансивно начал бич. — Я не старый еще. Просто чай пить сажусь завсегда с бутылкой.
— Ну, извини, — отмахнулся, досадуя на себя, что толком не обговорил с водилой, где встречаемся.
— Во, млять, старатели пошли, — продолжил гнобить дед, — «доброе утро», «спасибо», «извините»... — бухтит старый черт. — Еще, небось, ждешь моего «пожалуйста»? — изрыгает колкости из прокуренной глотки мужичок.
Много поездив, таких я встречал не однова. Без пиндюлины по роже не уйдет. А как огребет — рубанешь в лобешник, — отлежится чуток, подашь руку, поднимешь, отряхнешь, тогда можно и знакомиться, и разговаривать. И еще душа-человек окажется, станешь расставаться — слезьми умиления умоешься.
— Свали, мужик! Ничо я не жду. Наливник где...
Потом я оглядел это чудо в лохмотьях повнимательней, ухмыльнулся и добавил:
— Правильно говорят: старатель — это не профессия, а диагноз!
— Да уж мы рыжье копытили, не то что вы нынче, — продолжал дед испускать флюиды старческой дури. — Однако мыли, так мыли! Пушка на прииске два раза за сутки стреляла! Как выстрел, так пудик! Как выстрел, так пудик! А нынче больше дрочите, чем моете. Хучь и техника не то, что прежде, — бутара да проходнушка... Нету нынче старания. Как ушли с полигону тросовые бульдозеря да появились в артелях белые простыни, так кончилась зарплата, а за зарплатой и само старание. Нынешние, вы и бабу толком отхарить не умеете, — вроде получив индульгенцию молоть, чего в голову взбредет, продолжил издеваться дед. — …Вот раньше были еваря, кобылу на скаку поимеют.
Мне и без того невесело… Грустно, поскольку так хотелось упасть на мягкое каучуковое сиденье в кабине наливника и забыться, жалея и жалея себя, а я принужден слушать заслуженного чертяку. И еще печальнее то, что нет денег кинуть на бутылку, что могло бы в корне поменять ситуацию. Последние оставил на телефонной станции.
— Ты на меня не сердись, — дед неожиданно предложил мировую. — Я сам скока лет отстарался. Раз кардан отвалился, меня ка-ак уевало по голове!.. Жена — на панель, дети — в строй за подаянием. В общем, как говорят хохлы, я не там родился, — продолжает хохмить дед, ухмыляясь в соломенные усы и растопыренную бороденку.
— Зачем же дети за подаянием, когда жена на панели? — мстя, обронил я, и в тревоге продолжил искать глазами наливник. Однако бензовоза нет.
— …А в мое время за глупый вопрос начальник участка пятнадцать трудаков мог слупить!
— А ты что, был начальником участка, алкаш? — скептически смерил я деда взглядом.
— И горнилой был, и начальником был, — слегка обиделся дед.
Однако водила и не собирался обманывать.
— Ты уже все, что ли? — подъехав к почте и шумно остановив машину у крыльца, спросил он меня. — А говорил, мол, хочу с женой по телефону поболтать. Или тебе проще письмом? — стал подначивать теперь вот еще и водила. — Небось замуж вышла, пока тут золотье копытишь. А сообщить забыла: новый человек, новые острые ощущения… У нас это быстро… — водила умело наступил на больную мозоль.
— Поехали отсюда живей, покуда дед меня всего не облевал, — возопил я.
— О-о, это дед заслуженный, — ввел в курс дела шофер, когда тронулись. — Маркиз де Губа! Сева Губарев. Всеволод Саныч. Всегда надо при себе иметь на бутылочку пивка, чтоб угостить старого! Иначе наслушаешься! Его даже менты в кутузку не берут. Знают его характерец и связываться не хотят. Лет двадцать назад тут ему равных не было. По дури — тот же Блатной, но как старатель еще удачливей был. Чудеса творил. Акаде-емик! Первому из старателей орден Ленина дали. Героя хотели присвоить. Правда, говорят, золотого Ильича на фоне кровавого стяга позднее он пропил. Сам видишь, что с человеком стало.
— ...Генка, ты любишь кашу? — спросил меня Рубероид, когда, уже на участке спрыгнув с подножки наливника, зашел в токарку узнать последние новости. В помещении несколько человек, и эти лукавые морды за мной подозрительно наблюдают. Если честно, мне зело приятно видеть эти рожи. Только ведь не скажешь же этим гадам — немедля найдут способ подначить.
— …Что за женщина, эта твоя каша?.. — соображая, откуда ждать подвоха, по привычке стал я «мутить», нарезая круги вокруг токарного станка, высматривая и исследуя пространство, не говоря ни да, ни нет, не опровергая и не соглашаясь. От этих можно ждать чего угодно, а ребусы решать сейчас не в жилу. — …Можно любить маму, Родину, женщин можно любить, можно любить много женщин, а некоторые эстеты мальчиков любят, да мало ли любви в мире… — продолжил я в духе уклонистов. — А как можно любить кашу, я не знаю, — отвечаю Рубероиду, ловя его хитрый взгляд. «В чем подвох?»
— Да будь ты проще, садись на лавку да попей чайку с повидлом. А заодно расскажи, какие новости на большой земле, — лукаво ухмыльнулся в бороду Максимыч.
От чая я не отказался, налил из жестянки, но сахар сыпать не стал, а густо намазал кусок хлеба повидлом, прямо из высокой жестяной банки без наклейки. Мужики держат в руках такие же куски с тем же повидлом, сёрбают чаёк из эмалированных кружек, переглядываются. Все нормально. Опасности не вижу. Погнало слюну. Добрый джем. Глянул на мужиков и намазал гуще, давно повидло на участок не завозили. Мне было недосуг вглядываться в лукавые репы старателей, и я откусил. Лукавые репы разом выдохнули и отвалились: уф, шоу состоялось. Прошел номер. «Ну и что? — пытаюсь рассуждать логически, сплевывая в ящик со стружкой. — У нас у всех двенадцать часов в сутки, а зачастую и того больше, руки по локоть в соляре, морды в тавоте. Подумаешь, расхохотались веселые скопцы: укусил человек бутерброд с солидолом...»
Иногда старательский участок превращается в эдакий серпентарий, где каждый готов ужалить каждого. Это бывает, когда не идет золото, когда плохие виды «на урожай», а значит, и на сезонную зарплату... Сейчас мужики, занятые ремонтом и заменой «лаптей» на своих бульдозерах, во время чая сошлись на пятнадцать минут в токарке, чтобы обсудить, правильно ли начальник наказал старателя. Максимыча. Лыков-старший возрастной старатель, к сентябрю он смертельно устал. Попросил день отдыха, Блатной день дал, но этого ветерану не хватило. Взвинченный, Максимыч налетел на горняка Беркова. Пообещал чего-то. И вот висит в столовой приказ в стиле Блатного: мол, за угрозу членовредительства назначить Максимычу наказание в виде... Не уверен, что Блатной вообще вправе издавать приказы. Но ему, очевидно, нравится ваять прозу под словом «приказ», пусть ваяет.
— Которому из членов горняка стремился навредить Максимыч? — прошу уточнить, закончив пить чай с солидолом.
— Обещал горниле хозяйство оторвать, если будет выгонять на работу, —прямодушно доложил Рубероид. Было ощущение театрализации действия, однако своими соображениями делиться не хочу.
Получилось, как я и предполагал. Блатной своеобразно пристыдил ветерана, но в конце месяца в табеле «убивать» на несколько трудодней не стал. И в то же время народ получил некую психологическую разрядку. Надоела людям берковская порнография по видику, и Блатной придумал свое кино. Хороший режиссер. Но и Блатному нужен отдых. Старательский сезон — нелегкое испытание. И старатель отдыхает, и начальник. По-своему, как умеют. Вот так. Во время съемки золота подбегает Рубероид к начальнику и, едва отдышавшись, просит: Борисыч, надо бы масла. Моментально сориентировавшись, Блатной отвечает:
— Масло?! Если масла в голове, Вова, не хватает, — сбегай до березки, «передерни» и втирай продукт в голову. Просветление в мозгах гарантирую.
Рубероид округлил глаза и не знает, как реагировать. Все, теперь он объект для острот.
Или вот заспорили молодые, чуть ли не до драки. Бегут к начальнику, чтоб ситуацию развел по понятиям.
— Не догоняет?! — спрашивает бабай одного. — Заведи его за бульдога, уеви об отвал башкой и сразу подавай на промывочный стол.
Все. Теперь уж точно биться меж собой за правду не будут. Надо ли говорить, что настроение у молодого поднялось моментально. И понеслось по участку: Блатной сказал так, Блатной сказал этак...
Еще о том, как создается настроение. Максимыч, заматерелый бич, прошедший тюрьму, читает газету для женщин Рубероиду, лежащему рядом в чудовищно замасленной, грязнющей фуфайке. Словом, романтическая идиллия.
— Слушай, Володя, чо пишут эти б..ди. «В первый раз у нас все было хорошо: цветы, свечи, шампанское, шоколад, и в пустой квартире мы одни... Но потом все расстроилось, и вот, на мое четырнадцатилетие, я опять одна...» Культура, млять! А ежели, киса малолетняя, по стакану мутной паленой самогонки, групповой секс с пьяными быками и в финале шоу грязным волосатым кулачиной да по мордахе!? Вот тогда с побитой витриной — вся такая из себя взросленькая — иди, получай паспорт! — язвительно заключает Максимыч. Откладывает газету и требует «ботанику»... И я, чтобы хоть на время оставить мысли о жене, «зашелестел страницами». Старатели меня почти не перебивают. Кто-то выходит по нужде, дверь скрипит, кто-то колготится на шконке, ища комфортной позы, только меня это мало беспокоит. Я весь на Желтуге.

Через Амур

— В Игнашинской на переправе выстояли длинную очередь. Все это время провели в нешуточном волнении: скорей бы уж что, ли? Казачки из местных наладили здесь перевоз и драли с путников семь шкур; цена казалась умопомрачительной, но монополист и не думал сбавлять. К тому же двухтактный немецкий двигатель барахлил, заходился чахоточным кашлем от круглосуточной работы. Между тем в ожидании очереди то и дело между ожидающими происходили вспышки нетерпения, иные хватались за ножи. Но до крови пока не доходило. Погрузились на баркас, и места Орлику Семена не нашлось. Или Огольцов передумал платить, решив сэкономить? Баркас отвалил. Его тотчас подхватило течение, с которым судно едва справлялось. Орлик в тревоге вошел в воду и некоторое время держался за баркасом. Затем силы жеребца-пятилетку оставили, и его снесло на косу. Отдуваясь, Орлик тяжело вышел на галечник речной косы и грустно, долго и протяжно глядел вслед удаляющемуся баркасу. Вновь вошел в воду… но далее жеребец перестал быть виден. Семен загадал: если Орлику хватит решимости и сил форсировать Амур, и он отыщется в сумасшедшей суете, значит, он, Сема, станет богатым и все в его жизни сладится. А если… Нет, о худшем думать не хотелось.
Пятерка путников пересекла неширокий и быстрый в районе станицы Игнашинской Амур и остановилась на правом берегу на ночлег. Орлик не нашелся. Соорудив костерок из наносника, Семен принялся печь на огне солонину, то и дело поглядывая на заросли густого ивняка вдоль берега ниже по течению. Хлопоты взяли свое, Огольцов раскладывает на постеленную тряпицу зеленый лук и огурцы, купленные у игнашинцев. На «скатерь» также легла баклага с игнашинским солоем — овсяным киселем.
За вечерней трапезой доктор продолжает пытать американца — все о банковском деле, о монетных дворах, о скупке и хождении золота в Соединенных Штатах Северной Америки. Ему интересно. А вот когда Кук навстречу начинает пытать дока о работе в земской больничке, Сергей тотчас уходит в себя. Неприятные, тяжелые воспоминания.
— …Неужели, — допытывается Субботин, — у вас там правительство никоим образом не контролирует торговлю золотом и нет надзора?
— Да помилуйте, Серж, — на свой манер разъясняет американский горный инженер, — государство имеет четыре монетных двора и восемь добавочных пробирных контор. И золото может быть предлагаемо правительству для покупки в любом из этих учреждений. Если металл уже рафинирован, то правительство уплачивает за него полную его стоимость; если же он находится в неочищенных слитках или в виде руды, то рафинировка золота производится по определенному тарифу и плата за оную удерживается из цены, уплачиваемой за золото.
— И что же, дорого берут нынче за сплав?
— Да как же дорого-то? К примеру, возьмем «Америкэн Смилтин энд рифайнин компани», корпорацию плавильных и аффинажных заведений, расположенных в различных частях республики. Некоторые из таковых заведений, как и не вошедшие в корпорацию частные плавильщики, покупают руды жильных месторождений и шлихи россыпей, извлекают из них золото и потом слитки продают правительству или в лигатурном виде, или в виде чистого золота. И эти заведения не подлежат никакому надзору со стороны правительства. Но их так много, что нынче весьма трудно выдерживать конкуренцию, не имея собственного источника поступления металла. Почему, собственно, я и здесь.
— Гм, коли вы здесь, значит, дело-то желтугинское не пустое, а? — смежив глубоко посаженные чайные глаза, предположил доктор. — В который уже раз, глядя на вас, понимаю, что не пустое.
— Уж поверьте, Серж, никак не пустое. Ну а касательно цены… — американец продолжил, словно бы не было реплики Субботина: — …то я знаю, что в России за операцию сплава казенные лаборатории горного ведомства берут что-то около рубля за килограмм. Дорого. Все оттого, что у вас государство держит этот процесс под контролем. Государству всегда кажется мало, только частник может различать грань между выгодой и разумным. У нас берут гораздо меньше. А вот во Франции аффинажные заведения зачислены в категорию вредных и опасных промышленных заведений. Но и то уже более столетия там производство аффинажа сделалось свободным. Во Франции две большие аффинажные компании: братьев Ротшильд и контора «Лион — Алеманд». И они берут шесть франков с килограмма неочищенного металла...
Перекусив, с понятной тревогой в душе, путники «оторвались» от берега Амура, и лошади понесли их, грешных и преступивших, вглубь чужой территории, в неизвестное. Доктору, человеку щепетильному в вопросах права и весьма законопослушному гражданину империи, особенно сложно преодолеть этот психологический барьер. Да, в молодые годы практиковался он в Германии как весьма перспективный студент, но то другое. Другая страна, европейская, отличная от Поднебесной, другой мир, иное право, иной повод. Здесь же, как ни крути, они нарушили китайскую границу. Вместе с тем, с одной стороны, есть понимание, что, форсировав реку, они преступили, а с другой — любопытство, утоление которого зачастую требует преодоления. Для него поиск приключения не в первую голову связан с возможностью взять вожделенные фунты золота. Увлеки его кто-то собирать, например, некие чудесные кедровые шишки из бронзы в поамурских лесах, кои можно было б выгодно продать, и он мог бы отправиться туда. Но подвернулась авантюра с золотом, да легкие на подъем путники, и вот он здесь…
— Скажите, уважаемый уездный эскулап, — чуточку снисходительно заговорил американец, пристроившись по ходу движения путников стремя в стремя с доктором, — вот вы все время говорите, что я, как авантюрист до мозга костей, приехал сюда за золотом и за оное готов положить некоторое количество чужих жизней. Но ведь не так давно вместе с доктором Аносовым мы положили к ногам Российской империи целый край, изобилующий золотоносными россыпями. Это вскоре обещает стать новой Калифорнией, только на российской территории. Причем сам доктор Аносов является компаньоном трех крупнейших золотопромышленных компаний: Верхнеамурской, Среднеамурской и Ниманской, прииски которых по существу держат всю золотодобывающую промышленность обширного Амурского края и треть всего золота, добываемого в России. Со свойственной ему открытостью он отписывал мне об этом. Аносов, к слову, заслуженно стал одним из богатейших людей здешнего края. А ведь грядет новый век, когда границ между государствами не станет, и вот увидите — я желаю вам этого, — человеку по-настоящему предприимчивому везде будет место для жизни, везде будет хорошо. Как мне теперь.
Кстати, вот и Прохор не так уж мало сделал для империи. Но поглядите, как он живет! Уверен, не будь у Проши теперешней новой возможности подняться, не будь этой совершенно свободной от участия властей замечательной россыпи на Желте, едва ли хоть когда-нибудь смог бы он иметь достойный его дом с деревянным полом и настоящим стеклом в окнах.
Ваши державные люди не умеют ценить услуги, оказываемые империи простыми согражданами, — почти назидательно продолжает Гэри. — Между тем мои претензии к этой жизни минимальны. Как превосходный знаток не только геологии, но и горного дела, что в свое время оценил сам доктор Аносов, как индивидуум, хорошо знающий свой потенциал, я лишь хочу взять здесь золота столько, чтобы хватило на собственном предприятии отчеканенными из него монетами заполнить конуру моего любимого сеттера Джимми.
Шутка самому Гэри показалась удачной, он хохотнул и, пришпорив коня, ускакал вперед, к Прохору, ехавшему в цепочке путников первым. За спиной Калязина — китаец Бо, а Семен тем временем болтается вторым номером на лошади случайного попутчика.

Прикончить свинью

Максимыч нешуточно затосковал. Участливо, искренне спрашиваю его: ты чего это, старый, расквасился? Вроде никто тебя на воле, на гражданке, не ждет. Но мои приставания ветерана лишь выводят из себя.
— Когда уже, наконец, я столько заработаю, что мне не надо будет тащиться в тайгу и делить этот грязный, закопченный балок с придурками? — спрашивает Лыков нас, придурков. — Вон, пред рассказывал, будто в Штатах старатели за пять лет на россыпном золоте зарабатывают столько, что им на всю оставшуюся жизнь хватает.
А что нас спрашивать, неумных и неумытых?
Максимыч пригнал своего «бульдога» в поселок на ремплощадку «менять лапти»: старые гуски, еще прошлогодние, истерлись о грунт в бумагу! И начальник припахал ветерана резать свиней. Закончилось в холодильнике мясо. Максимычу свежины-то хочется, но для этого надо потрудиться. Однако потрудиться задаром желания у прожженного бича и опытного сидельца нет. Какие-то минуты Блатной терпит каприз старейшего старателя, но в итоге взрывается:
— Всё! — жестко отрезал начальник. — Со следующего года никакого набора по прошлым заслугам! Стариков — на пенсию, хилых — в гроб!
Хочешь не хочешь, а поручение начальника надо выполнять, и Максимыч отправился резать кабана. Подобравшись к объекту, почесав свина за ухом, Лыков тонкой трехгранной швайкой проткнул шею, дабы животина медленно изошла кровью, и потом вдвоем спокойно можно бросить тушу на разделочный стол. Как ни хотелось спроворить по путю, однако свинья с обширной полостной раной стала ходить по ремонтной площадке, обильно орошая траву, запасные части в пропитанной маслом бумаге, инструментарий и оборудование. Следом понеслись обезумевшие собаки: лают, стараясь перегавкать друг дружку. Стали выходить из балков разбуженные мужики, отдыхающие после ночной, и выказывать свое недовольство.
Вся моя мелочь, правда, без Дианы, в очередку забегая свину с тылу, делает попытки цапнуть его за отвислый хвостик. Даже Диоген покинул свое укрытие. Шоу получалось чересчур звонкое, шумное. Такое можно дорого толкнуть центральному телеканалу, подумалось мне, пассивному свидетелю. Зеваки живо обмениваются впечатлениями. Берков тотчас предложил сделать ставки, что свин еще часок продержится. Впрочем, направить, организовать некому, и тотализатор развалился. Зато резаков добавилось. Пару раз сообща наваливались на жертву, расширяя и углубляя рану, однако, хлюпая сгустками крови, свин продолжает ходить, измазав всё и вся. Он пасется и кормится вполне мирно, пытаясь местами подрыть землю, ища, должно, только ему известный целебный корень, явно собираясь еще пожить.
Глядя на происходящее из окна столовой и постепенно накаляясь, Блатной таки не выдержал глумления над животиной, взвизгнул от отчаянной злости, сбегал в золотоприемную кассу за карабином и оттуда же, с веранды, расстрелял по бедной жертве десяток патронов, измесив свина донельзя. Собаки в панике бросились прочь. Жертва лежит теперь неподалеку от столовой, и нога ее конвульсивно дергается. Вот, затихла.
— Со свинцом жрать будете, суки! — смачно и злобно сплюнув в сторону резальщиков, Блатной удалился к себе в домик. Самого Максимыча действо, похоже, пробрало как следует, до основ, коли мужика потряхивает. Делать нечего, принялся опаливать лампой изорванные свинцом бока свиньи, однако продолжил стенать «за жизнь».
— Сдохну, Генка, схороните меня неподалеку. Заместо плиты, хлопцы, покладите на холмик несколько валунов курума. Чтоб змейки приползали к камням погреться, — высекает Лыков слезу у партнеров по работе. Но никто ему не сочувствует, потому Максимычу себя все жальче и жальче.
Придя со смены, как и другие, я отведал свежины «от Максимыча». Свинцовой рванины стреляных пуль мне не досталось. Максимыча за свежину хвалят не очень активно, а пожалеть вообще забыли. В сезоне у старателей не принято болеть или сильно хандрить. Заменить некем, лишние ушли по распадку еще в апреле-мае. А стоны только раздражают. Я подумал: когда-то старшего Лыкова действительно Бог приберет. Может, случится на другом участке, здесь запасов всего на год-два. И будет это почти наверняка в тайге. Поскольку в году он на старании восемь-девять месяцев. Будут и могила, и курумник, и змейки станут приползать... Думая об этом, зная это, я не жалею времени отдыха между сменами на «ботанику».

На вершине республики

— ...Путники добрались до Желты. В зиму на одна тысяча восемьсот восемьдесят четвертый год, после окончания в сентябре операций на приисках Приамурья, в Желту стеклось до семи тысяч человек. Число желтугинцев непостоянное, зависит от успешности работ, а также наличия съестных припасов. Вначале удача сопутствовала многим. Часть старателей, сколько-то покопытив, уходили с золотом домой, другая часть — оставались. Те, кто добился здесь успеха, переименовали Желту в Желтугу — в честь богатого месторождения желтого металла. Для большинства старателей «по призванию» Желтуга — и дом, и семья: добытое золото «попризванцы» пропивают и проедают, не помышляя ни о каком обогащении либо откладывая обогащение на потом. К моменту приезда на месторождение наших путников в приисковом поселке, разбросанном на двадцати квадратных километрах, уже имеется с десяток торговых точек. А потому есть где оставить намытое. Между тем проблемы устройства и порядка на вольном прииске остаются во множестве. Спонтанный хаотичный приток рабочих вызвал громадный спрос на товары. Обеспечить всех желающих провиантом поамурские казаки уже не могут. Позднее к снабжению подключится вначале мелкий торговый люд: молокане из Благовещенска и скототорговцы из Забайкалья, а следом и серьезные фирмы Благовещенска, Читы, Иркутска. Здесь откроются рестораны и гостиницы с претенциозными названиями «Марсель», «Калифорния», «Таежная обедня», а еще игорные дома с рулетками, бани, пекарни. Невесть откуда появятся даже цирковые артисты и зверинец. По вечерам слух «хищников» станут услаждать аж два оркестра. Таким образом, вольные старатели в этом вчера еще пустынном крае поведут почти европейскую жизнь.
Однако спрос породил страшную дороговизну. Наиболее доходными товарами считаются хлеб, мясо, водка, инструмент и пустые бочки, используемые для промывки породы. Ввиду недостатка имперских денег, которые ходят на Желтуге по высокому курсу, расчет за товары производится еще и шлиховым золотом. Золото как товар стоит три рубля за один золотник — четыре с небольшим грамма. Пуд мяса обходится в двадцать семь рублей, во столько же пуд хлеба, или сухарей, или ведро водки. В Благовещенске эти товары в разы дешевле, а золото вдвое дороже.
Воровство, вымогательство, насилие и убийства случаются здесь ежедневно. Впрочем, подобного почти невозможно избежать, когда в одном месте собирается так много амбициозного народа мужского пола. Тон задают беглые каторжники и орда авантюристов, грабителей и хулиганов. Все так бы и продолжалось, однако почти всегда бывает пресловутая последняя капля, коей суждено переполнить сосуд терпения.
В день приезда на Желту Гэри и компании изнасилован и посечен финкой китайский старатель. Десятка шагов не добрался бедняга до своей землянки, когда его перехватили пьяные бандиты из только что пришлых. Один схватил китайца за смоляную косичку, другой стал срывать одежду, а третий тотчас пристроился сзади. Земляки китайца повыскакивали из жилухи на истошные вопли насилуемого: «Мой не куня, мой не куня! Мой жеребеза!.. Мой иго-го… иго-го…» Но куда там, к кому взывать, кому доказывать, что ты не белый в яблоках Серко в упряжи?! А когда стали отбивать своего подоспевшие земляки, несчастному досталось еще и ножичком, будто бандиты стремились распустить шкуру старателя из Поднебесной на ремни. Подоспевшие на крик также повыхватывали каленую, оформленную в оружие, сталь. И понеслась беспорядочная махня, блики ножичков яростно мечутся в лунной ночи.
Следом неподалеку убит и ограблен очередной старатель, и в воздухе повис дух отчаянной мести и воздаяния. Ввечеру, спешившись у одного из жилых зимовий, спутники стали невольными свидетелями разыгравшейся здесь драмы. Два субъекта уголовного вида, как определил для следствия Семен Огольцов, находившийся к действу ближе других, зажав старателя у зимовья и наставив на него трехгранные ножи, — похоже, из ружейных штыков, — потребовали у бедняги золото. Старатель, в известной степени отягощенный выпитым, яростно сопротивляется, взывая о помощи товарищей, еще днем работавших вместе с ним. Компания «хищников» в эту минуту распылена по всему местечку, у каждого свой интерес, и на помощь пришел только один из компаньонов. Да и то с явным опозданием: тяжелораненый лежит на траве и лихоматом кричит от боли. Один из бандитов его таки проткнул. Во время спонтанного разбирательства по горячим следам Семен пытается объяснить, какой звук сопровождал проникновение ножа в тело горемыки: сталь будто бы звякнула о ребра, и бандит к тому же пару раз провернул рукоятку. Подбежавшим желтугинцам, до крайности взвинченным очередным событием с кровавым финалом, Огольцов как умеет описывает приметы нападавших. Его рассказ сбивчив и многословен, как обычно случается с людьми, мало видевшими в жизни крови и смертей. Однако для Семена этот недостаток окажется весьма и вполне исправимым.
Возбужденная толпа пришла во внезапно сильное и беспорядочное движение. Повсюду начались сходки, слышатся выкрики, брань, свист. До разрушительных действий по принципу: круши всех и вся, остается один шаг. Лозунгом волнения стало «за полфунта шлиха каторжники загубили светлую невинную душу!» Разумеется, принялись искать убивцев, тех самых каторжников. Снять напряжение возбужденных масс, находившихся на пике волнения, в состоянии аффекта, представляется делом непростым. Однако нашлись на Желтуге трезвые и волевые люди, остановившие возможное безумие и предложившие выход из положения.
А наши герои в одну ночь, благодаря случайности находиться в нужном месте в нужный час, оказались возведенными на вершину иерархии Желтуги.
Гэри Кук произнес проникновенную речь с высокого крыльца самого большого здания, принадлежащего корпорации Дикмана. В посвседневной жизни здесь торгуют продуктами и утварью, но в сей час место стало трибуной. После американца говорили австрийцы на ломаном русском, затем немцы, венгры, словаки, русские, русские-благовещенцы, представлявшие наиболее мощную группу хищников, русские из Сибири, опять немцы, взял слово и китаец, но в волнении не смог сказать и пяти слов, и его шуганули с трибуны. Когда выговорились все, кто пожелал, и упал градус эмоций, дошло наконец и до дела. Перво-наперво для наведения дисциплины и порядка решено выбрать президента с предоставлением ему всей полноты власти на Желтугинском вольном прииске. Выбор пал на человека, выделявшегося образованием, практическими знаниями горного дела, честностью, энергичным характером и, что немаловажно, трезвостью. Таким оказался Карл Карлович Иванович-Фасс, словак, подданный Австро-Венгрии. Ему торжественно присвоен титул с правом ношения серебряного нарукавного жетона. Здесь же на сходе вновь избранный президент попросил общество назначить ему в помощники пару-тройку человек. Отмеченный гражданской активностью при трагедии, Семен Огольцов из Терешки Саратовской губернии народной волной выброшен почти наверх приисковой иерархии — «за честное лицо» — и стал первым помощником Карла Фасса «по режиму». Долго толпа гудела по поводу назначения в помощники президента профильного специалиста, горного инженера. Как было сказано, «для всенепременнейшей экспертизы отводов и правильности ведения горнаго хозяйства».
Благовещенцы, бывшие на прииске в большой и сплоченной компании, выдвинули своего — горного инженера Феклистова. Однако иркутяне, китайцы, а также старатели из молодых казаков, по природе своей люди дисциплинированные и богобоязненные, сию кандидатуру задробили. Намедни Феклистов привез из казачьей станицы веселую бабенку и, попользовавшись, покуда не надоела, стал сдавать ее на ночь за пять золотников. Многие такое поведение вслух осуждали, но были и такие, что одобрительно гикали и свистели, будто соловьи-разбойники. К тому же претендент имел репутацию неравнодушного к водочке, а выпив, непременно лез драться. И тут Сема Огольцов предложил кандидатуру Гэри Кука, американца. Гэри прошел на ура. Поскольку иные из старателей-ветеранов тотчас признали в нем испытанного союзника при походах легендарного и бесконечно почитаемого в среде старателей Николая Павловича Аносова. В свою очередь Кук предложил кандидатуру Субботина на должность старшего лекаря Желтуги. Других докторов в многотысячном войске хищников не оказалось, и кандидатура Субботина прошла уверенно. И, пожалуй, наравне с должностью президента, с вменением ему всей полноты власти на свободном прииске, должность доктора на вольном прииске была столь же важна и необходима, поскольку многие желтугинцы страдали животными коликами, а то и болезнями более серьезными, как-то: цинга, чахотка, венерические болячки. Чтобы удалить воспалившуюся слепую кишку, везли из Игнашинской бабку-повитуху, а сама операция обычно проходила при стечении народа, все тут собрались бывалые, всякий волен подсказать-посоветовать. В условиях антисанитарии не каждое такое шоу заканчивалось для несчастного благополучно. Некоторые умирали от непонятных большинству внутренних недугов.
Назначенный горным исправником американец Кук, довольно знающий сущность русака, зачастую готового проболтать о насущном ночь напролет, а наутро напрочь забыть, на что потратил бессонную ночь, тут же прилюдно подсказал доктору составить подробный список и без промедления отправить посланников в Благовещенск за возможно более полным набором медикаментов и медицинского инструментария. Средства собрали тотчас вскладчину, но под запись. Это уже походило на требуемый и столь необходимый порядок. Поутру гонцы из молодых казаков отправились в дорогу.
Однако волнение старателей не утихало до утра. Утром прииск из семисот жилых зимовий разбили на пять участков: русский (наиболее крупный), китайский, иностранный и два смешанных. На каждом участке в помощь старшине избрали по двое старост. Старостами русского участка стали благовещенец Николай Прокунин и забайкалец Роман Сидоров, бывший горный исправник. Старостой иностранного участка избран Генрих Крейтер, подданный Германии, доверенный благовещенской торговой фирмы «Дикман и компания». Старшины прииска и старосты участков составили правление. По инициативе Ивановича-Фасса и Прокунина было выработано и принято голосованием старост «Уложение», которое начиналось словами: «Мы, артели-собственники вольных приисков в Амурской Калифорнии, многогрешные рабы Божии, памятуя слово Божие: «Люби ближнего, как самого себя», дерзаем неотступно трудиться в пользу ближнего нашего, дабы совратившихся поставить на путь истины и устранить неугодные Богу дела, совершаемые забывшими слова заповедей: «не убий», «не укради»…»
Затем следовал перечень телесных наказаний за преступления: пятьсот ударов терновником — кнутом с гвоздями — за воровство, за вымогательство, за мужеложство, за ношение оружия в пьяном виде и стрельбу без причины; триста ударов палкой — за отдачу под залог рабочего инструмента, за привод женщин. За умышленное убийство отныне полагалась смертная казнь. Особо подчеркивалось, что смертная казнь преступника хотя и есть великое зло, но, согласно шестой заповеди закона Божьего, допустима, потому как является единственным средством остановить многочисленные убийства. Однако казнить или миловать убийцу «Уложение» предоставляло решению общественного суда, последней судебной инстанции. В конце принятого «Уложения» говорилось, что наказанные тотчас из Желтуги изгоняются и на границе прииска получают еще до ста ударов розгами, дабы проникнуться отвращением к греху и прийти к сознанию покаяния. «Уложение» без промедления начали приводить в исполнение. В один день было повешено тридцать человек, приговоренных сходом старателей к смертной казни по обвинению в убийствах.
Затем началась страшная порка воров, вымогателей и дебоширов. Горный инженер Феклистов при виде исполнения приговоров — в точности по списку и без пощады — выглядел словно свежевыбеленная стена. Иные отчаянные головы выкрикивали из толпы, призывая всыпать инженеру по первое число, и Феклистов едва дождался окончания экзекуции. Назавтра и в последующие дни, до самого конца Желтуги, его больше не видели. «Правильно рассчитал свои силы и понял, что ему здесь не сдюжить», — иронизировал по этому поводу Гэри Кук, основной оппонент Феклистова на выборах.
Как бы то ни было, драконовский закон возымел надлежащее действие: неисправимые поспешно удалились, а менее твердые подчинились новым порядкам. Весть о строгом наказании на Желте за проступки разнеслась по Амуру и Забайкалью. Тогда и торговцы стали смелее появляться на прииске. Вскоре число постоянных торговых точек возросло вдвое. А всего за первый год — на порядок. На приисковый базар ежедневно являлись сотни мелких лавочников из казачьих станиц. Приисковое правление обложило всех торговцев налогом в размере десяти процентов стоимости товара, а с торгующих водкой и вином — двадцати пяти процентов. Из собранных средств Огольцову положили двести рублей, а Субботину и того более. Гэри был доволен обстоятельством, волею которого случай вознес его мгновенно и столь высоко. Он стал готовиться к более серьезным, как он говорил, вещам.

Премиальные бутылки

Максимыча «ботаника» не спасает ничуть. При этом из-за него я едва не подставился под молотки Блатного. Что Борисыч имеет на меня зуб — после визита на участок Фаскудинова, — не вызывает никакого сомнения. Я вижу это сам, да и доброхоты из тех, кто не желает мне смерти до сроку, докладывают: Блатной про тебя высказался так, Блатной за глаза выматерил тебя эдак. Я жду часа икс. И вроде дождался, не будучи к этому полностью готовым.
Мы за очередные сутки намыли два килограмма. За ударную съемку рыжья полагалось выдать на команду на приборе две бутылки горькой. Одну белоголовую — нашей смене, чтобы развести ее по кружкам между своими после смены, другую — нашим партнерам-сменщикам. Но Блатной зачем-то принес водку в мониторку, чего никогда прежде не делал, да и не требовалось.
— Возьми, Драматург, мужикам скормишь: заслужили, падлы, — пряча свои сволочные глубоко посаженные, но всевидящие глазенки под серой кепкой куда-то в сторону, в терриконы эфелей, проговорил начальник.
В другом случае я послал бы его, хоть мысленно, да и вся недолга, а тут шла запара, на прибор подавались пески активно, и приходилось поворачиваться. Ладно, прикинул я, об этом я подумаю после. Но полувопрос «С чего бы мне такая честь?» у меня возник, и я хотел бы получить на него хотя бы полуответ. Блатной угадал, в связи с чем мои внутренние метания, и сформулировал:
— Ты ж на участке у меня вроде как профсоюз, за всех заступаешься, убогих жалеешь, виноватых оправдываешь…
Мне хотелось бы поспорить с начальником, что-де на самом деле не совсем так: убогих и сирых не жалею в принципе, увечных вроде Чугунка — лишь в исключительном случае, а балбесов и оболдуев не терплю и сам. Но спорить не с кем, Блатной исчез. Растворился в воздухе. Что тут поделаешь, засланец.
Я только принялся было прикидывать, как буду отбиваться от шумной и некомпромиссной — что касается водки — кодлы, как в мониторку вполз несчастный Максимыч. А следом, бросив бульдозеры, и другие. Рубероид просунул свою чумазую красную харю в дверной проем и потребовал открыть профсоюзное собрание. Я занервничал. Блатной как исчез, так и явится, и тогда без зуботычины не обойдется: коли забухают — отвечать мне, и тогда, Гена, терпи. И будет за что отвечать: полигон затих, промывка золотоносных песков встала.
— А ну, пошли отсюда, малахольные! — нешуточно разволновавшись, стал я выталкивать из мониторки старателей. Но те запаниковали еще больше, словно бы я намеревался выдуть две бутылки в одно лицо. И пошли в наступление. Снова просунул свою пунцовую мордяку неудовлетворенный Рубероид, опять попытался проскользнуть в мониторку мимо меня требующий сатисфакции Лыков-старший, а там на подходе еще и младший, который погабаритнее. Попробуй скажи такому: мол, мы ж с тобой, сволочь, восемь раз перебирали бортовую на «Драконе», тысячу ржавых гаек на двадцать семь отдали, тысячу обратно прикрутили, малышки да двойняшки меняли… И где твоя благодарность, где пролетарское взаимопонимание?! Не-а, никакой солидарности, одно алкогольное вожделение, в глазах дурь, во рту сушняк, злобно сплевывают на галечник и простосердечно ненавидят.
— А ну, пошли вон, макакины дети! — ору я, брызгая интеллигентской слюной на пролетариат. — И что с того, что Блатной сам принес! А кого рвать будет, когда прибор станет?! Уже стал. Идите вон, прохиндеи! Валите отцэда рыжье копытить, алкаши!
— Ты кто такой, сволочуга, чтобы народным добром командовать?! — с негодованием воззвал к моим чувствам разгневанный Максимыч. — Я, можно сказать, своими вот этими руками добыл этих два двести пятьдесят, да еще с гаком, — протянул ветеран ко мне свои вполне гладкие ладошки бульдозериста-тяжеловеса. Да и откуда им быть убитыми, его рукам, он ведь не тачку с грунтом изо дня в день катает, да и не на легком отечественном бульдозере работает, с которым одна морока, а на многотонном «Камацу». Его бульдога ремонтируют узлами, узлы ставят-убирают краном. Словом, элита в белых рабочих перчатках. Протянул ко мне свои изъеденные солярой да дизельным маслом ладони и работающий на шушлайке младший Лыков:
— Генка, прошу по-хорошему, сколь железа мы с тобой удвох перекатали-перебросали. Неужто перед заслуженными старателями пойдешь в претензию, а? — И еще, после паузы, в которую — по задумке — оставившая было меня совесть должна была вернуться, однако заплутала, не найдя обратной дороги, Степа зачитал приговор: — Ну, Генка, ты и сволочь! Надо ж такую гадость прислали в артель!..
— Щас, как звездану этими бутылками по перфорации, если не разобьются — жрите, хоть залейтесь! — вызверившись, поднял я бутылку над головой, как матрос-балтиец на фашистский танк. Предела моему отчаянию нет, поскольку я понимаю: у Блатного прекрасный шанс посчитаться за унижения от Фаскудинова. А эти за бутылку сдадут и отца родного, а уж недоделанного Драматурга запросто. Нет, не хочется мне получить по морде. Отчаянно не хочется. И еще одно, главное: ну как я вечером буду читать «книгу друга про Желту», с побитой-то мордой, а? Скорее всего, уже и не смогу ничего такого сочинить да рассказать. Эйфория, сопровождающая творческие позывы, приходит на душевном подъеме. Так хотелось узнать, что там у них на Желте, как будут развиваться события. Но все рухнуло. Ничего уже не случится. Буду валяться на шконке, отвернувшись к стене, и переживать перипетии схватки с Блатным. Рядом, сопереживая, лежит и поскуливает Диана. Она всегда чувствует мое настроение. Гораздо лучше, чем умная и образованная Сеата. Помолотим с Блатным друг друга, и он также будет где-то там в своем балке отлеживаться. А Надюшка станет хлопотать, прикладывать ему компрессы, ублажать и услаждать. Ему легче. А кто меня будет услаждать? Не Лыковы — это точно. И сезон для меня закончится. Наверняка.
Как бы то ни было, моя экспрессия на мужиков подействовала. Отступили. Максимыч разом сник. Вернулся к своему бульдозеру, отогнал его в лужу посреди полигона, сунул кипятильник — два провода, вилка да лезвие бритвы «Спутник» — в слаботочную сеть и стал ждать, когда закипит водица в литровой банке мутного от частой заварки стекла. Чаевничает ветеран отдельно, очевидно, презирая меня.
— Чоб нам было с тово литру? — принялся делать расклад Рубероид, когда мы собрались на пятнадцатиминутку в мониторке во время чая в шестнадцать часов. — Ну выпили бы в этот раз мы. В другой раз литра — той смене. Чай, не в последний раз два кила накопытили, а? — неэкспансивно осуждает меня Рубероид, прихлебывая из грязной кружки чифирок. — Правильно про вас, драматургов, говорят: хошь узнать человека, дай ему власть хоть на минуту. Вот и дал Блатной власть. Был Генка душа-человек, да весь вышел. Как теперя прикажешь к тебе относиться, а? Опять же Максимыч грозился выселить из балка. Максимыч — тот же Блатной. Только гнусавей. А ить мы привыкли и к тебе, и к Дианке, и к сорванцам, к Диогену этому, чертенку бестолковому. — Рубероид болтает и болтает, тон его увещевания смягчается, и я как-то обнаружил вдруг, что по щеке покатилась предательская слеза раскаяния. Откуда? От хлопот последних дней? От моего душевного расположения к этим косноязычным и странным людям? А кто не странный? От присутствия моих псюх, крутившихся около и бросавшихся в шумовую атаку на захватчиков? От общения с женой… «У тебя всё?».
— Ну во-от, пробила совесть, Генка. Пробила, видать. И ладно. Я похлопочу перед Максимычем, чобы не отселял тя. Пропадешь без нас. Как есть сгинешь, — потрепал чумазый Рубероид в очередь по холке меня, Диану, Диогена и вышел, по склону террикона отправившись к бульдозеру, постепенно сползая по отсыпке, посунув подошвой галечник впереди себя.
Я живо представил себе, как Сеата будет пытать меня, подначивать: мол, что-то ты, дружок, стал к водочке равнодушнее, что ли, нет прежнего огня в глазах при виде изумрудной бутылочки с белой головкой. Может, что с потенцией?
Пока не верю, что с потенцией что-то сделается. Это едва ли. Еще сколько-то помучаюсь через нее. Но всякий раз — до веку — буду вспоминать битву за две старательские премиальные бутылки — в картинках, в красках, в запахах, среди которых наотмашь бьющий в ноздри дух разгоряченных потных тел и промасленных рабочих курток да мордяки ополоумевших. И эта лютая ярость в борьбе за попранные басурманом, то бишь мной, справедливость и честь старательского розлива.
…Еще вчера горный мастер Берков, скабрезный тип, философствовал на тему, что нужно называть дыркой, а что отверстием. А сегодня «Акела промахнулся», почти по Киплингу. Дважды. Кто бы мог подумать. Блатной погнал тяжелые бульдозеры на вскрышу полигона, который ему провидчески «нарисовал» пару месяцев назад приехавший осчастливить нас швыдкий дедок. Собственно, Семеныч ткнул пальцем и укатил в свой Хабаровск, а карту рисовал сам начальник участка. Акела, то бишь горный мастер участка Берков, самочинно начал вскрышу на сто метров в стороне от заданного: «Я без недоучки Блатного знаю, что рыжье именно здесь, мне мое чуйло подсказало». И поплатился за пробуксовку чуйла месячной зарплатой. Мы гадаем: сколько же Блатной слупил бы с него, отработай бульдозеры не день, а скажем, недельку.
«Борисыч легко зарыл бы его в торфа», — рассуждаем вечером за игрой в карты.
Итак, Беркова не жалко. Теперь середина дня, я полощу пески и вижу, как, сосредоточенно жуя, приближается репрессированный горнила. Как живой. Спрашиваю: отколь бредешь ты, умная голова, и чего такое черное «точишь», уж не битума ли с горя решил нажраться да штиблеты откинуть? Еще не знаю, что он там столь вкусно и тщательно перемалывает вставными зубами, а уже слюну погнало...
Продолжая сосредоточенно жевать, совершенно счастливо, раскованно, с всхлипами чавкая, будто подсвинок над корытом, Берков сообщил:
— Чугунок из лазарета приехал, по моей просьбе ходил в анатомку да наковырял в кишках жмурика-висельника чего-то, не могу разобрать по вкусу — чего, — сообщил Берков и принялся совсем уж смачно обсасывать кусок своими желтого металла протезами. Бросив треклятую жлыгу, едва убравшись за мониторку, в пять минут я наблевался до головной боли...
Затем, успокоив желудок крепким чаем, услышал от горняка чистую правду: жевал-то он до черноты запеченное паяльной лампой ухо прирезанной поутру свиньи. Вот он, неистребимый оптимизм Беркова! Счастливо и разумно устроенное существо. Завидно? Еще как!
— Слышь, — заговорщицки придвинулся ближе горный мастер. — Чугунок вернулся на участок, соскочил с наливника и — шасть к Надьке в столовку! Наверно, хотел осчастливить прямо на мешках с сахаром да крупами. Глядя на этот, мля, плэйбой, у меня, веришь ли, непроизвольно рука в штаны потянулась. А Надька возьми да шугани благоверного! Потом пошла в вагончик, а Чугун за ней. А она ему — вот облом-то! — выставила узел с барахлом. Ну и дает баба! Интересно, чем это Блатной ее очаровал?..