Саргассово море

Саргассово море

И.Д.

Саргассово море можно было б считать величайшим из морей, имей оно настоящие берега. Однако обычных для водного пространства твердых границ у этого моря нет. Между тем в толще его горько-соленых вод идет бурная жизнь.
Там грубой и жесткой игольчатой кожей морская звезда трется о панцирь устрицы. Она прилегает ротовым отверстием к раковине жертвы и тянет ее, покуда та не раскроется. А звезда, вывернув желудок, высовывает его изо рта и обволакивает устрицу. Это финал.
А вот морской конек. Рыба, хотя мало что напоминает в нем рыбу. Голова у него — как у пони. Вместо чешуи — твердые пластины и колючие шипы. А хвост похож на змеиный.
Вот, балансируя на кончиках ног, по дну моря шарахаются омары. Одного нечаянно вспугнул страшенный окунь, и омар поспешил убраться, прямо с пуантов совершив резвый бросок прочь. Но скоро успокоился и большой клешней принялся ломать «квартиру» креветки — ее раковину. Успех ему сопутствовал, и тогда меньшей клешней, снабженной острыми зубцами, агрессор схватил в порушенной скорлупе трепещущее тело.
А вот другие любопытные существа: длинные, скользкие, хлыстообразные — это угри. Двадцать миллионов икринок, отложенных матерью, дают столь обильное потомство, что, кажется, эти твари должны бы заполонить все водное пространство и вытеснить всё живое из купели. И необычные рыбы плывут, ползут, поднимаются вверх по течению рек, пробираются в траве, ведомые инстинктом, в поисках богатого пищей водоема. Понятно, на этом пути случаются жертвы.
Странно. В этом непонятном, малоизученном глубоководном мире многое в точности, как у людей. Неужели на голубой планете для живого существа нет рая? И если тебя угораздило появиться на свет, ты неминуемо принужден мучиться, всегда найдется враг, что примется ломать твою скорлупу либо панцирь, и если в итоге не схарчат, не издохнешь, укушенный аспидом, то высохнешь от напасти исключительно человеческой — от неизбывной тоски, например. Той еще данности, что является как бы дополнением к страхам животным.
Но решение есть. Трудное, мучительное. Дело ведь в том, что мы абсолютно свободны устанавливать границы собственного Саргассова моря. По своему разумению обустраиваем жизнь в очерченных нами же границах.
…Ночью она любит смотреть на луну, ища отражения той части Атлантики, где должно быть Саргассово море. И ей порой кажется, будто за едва уловимыми бликами вполне угадывается рисунок воображаемой береговой линии. Она слепнет, пытаясь вглядеться в отражение, и слезы застилают глаза, картинки размываются. Неужели мечту о большом и красивом море так просто, элементарно сожрала действительность, в коей, заросшее осокой и водяным орехом озеро подменяет целое море? А ведь все началось не со зла, все началось как игра.
…Ранняя осень. Группа студенток естественно-географического, подобно женскому Смольненскому батальону, стоявшему насмерть, в то время как мужичье в погонах и сюртуках разбежалось, последние дни стоически морозила сопли на уборке картошки в пригородном колхозе. Сентябрь не суров, но капризен и переменчив. Оттого, спозаранку выбравшись из-под одеял, девчонки, будто серые курочки к солнышку, мелкими шажками ковыляют на кухню и там, прислонившись к теплой печи, оттаивают. Дымятся фуфаечки. Однако печаль невелика: пошла последняя неделя трудового семестра. И вот уже страдалицам веселее, кудахчут, расправив перышки, парят носы над кружками с горячим чаем. Словом, жить можно. Уже можно.
Не заставил себя долго ждать и окаянный мужичонка на бортовом ЗИЛе. «Насилуха» обзывают студентки автомобиль, на коем бестолково слепленная из небрежно струганных досок местными умельцами — пусть им пусто будет — будка. При езде она устрашающе качается, кажется, вот-вот рухнет и придавит. Комиссар отряда, старшекурсница в туго повязанном — под крестьяночку на жнивье — платочке, громко, но неубедительно требует живее допивать суп: вон уже «насилуха» пылит, пора ехать на треклятое поле. Она нервически кучкует плохо организованный народ у остановки. «Как всё надоело!»
Придатный шоферюга, тот еще провокатор, резко тормозит, определенно желая нагнать пыли побольше. Затем, выдержав паузу, — когда народ вволю надышится, — выбирается на подножку. Напустив важности на красную, усеянную конопушками физиономию, тычет кривым указательным в сторону припыленных студенток и голосом с характерной надтрещинкой не особенно изобретательно спрашивает:
— Как изволили почивать, красавицы?
Те, ожидавшие своей очереди на погрузку в «вахтовку», с ответом не задержались:
— Опя-ать, мил челаэк, порожняком проехали!
Есть отчего негодовать, и водила негодует:
— И скажите мне, лупатыи, хто нам мешат сыграть у пинх-понх?
—Дык, сурьезных предложениев не поступат, — жалуются «лупатые» естественницы. — Так — нетоптаны-немяты — через пять дён и съедем…
— Как же не поступат-то? — искренне недоумевает коротконогий мужичок.
— А так вот. В прошлый раз, вишь, пальчиком ткнул в толпу, вроде призвал для разврата. Но пальчик-то у тебя кривенькой, поди разберись, которой из нас твое хотение предназначено, которой счастьюшко ломится, — издеваются вполне оттаявшие девчонки. А между тем понятно, что в пинг-понг игрули они хоть куда — крепкие, искушенные специалистки. Просто по условиям заговора как бы нет ясности. Хорошенькое дельце. Но Коля не дурак и в шашечной двухходовке разобраться способен: в четверть часа с ветерком доставил бригаду к месту работы, сгрузил, как заложниц, и, прощаясь до обеда, дежурно, но на этот раз холодно спросил:
— И хто мешат нам жить в родном колхозе как мы хочим?
— Вот помоешься-поброешься, дружок, тогда и поговорим, — жестко одернула водилу комиссарша.
«Дружок» оказался человеком мстительным, а потому на обед девчонкам пришлось шлепать своим ходом. Подружки комиссарше нервно выговорили. Кое-как добравшись до столовки и похлебав баланды, попадали в жухлую тополиную листву у крыльца столовки и продолжать трудоподвиг отказались.
Назавтра он вновь приперся на своем пылесосе, деланно сочувствовал девчонкам, даже извинялся, неубедительно объяснял про карбюратор. Хотя, быстро вернув себе уверенность, спросил и про пинг-понг.
— А как помоетесь-поброетесь… — за всех ответила комиссарша. Как отрезала.
— Да ежели Коляня помоется да поброется, — сделал отлуп водила и шевельнул пятерней медный чуб, — он и лучшей найдет. — Шоферюге хотелось бы словом расстрелять циничных и насмешливых девчонок, но не было в арсенале столько патронов. Институтов он не кончал.
— Экие мы игручие… — словно бы поставила диагноз комиссарша. И для чего-то добавила: — …Товарищ киномеханик.
И все равно Коляня остался доволен. Все-таки это уже был диалог. А потому вечером того же дня, когда отряд парил красные носы над мисками с хлебовом, загоняя тепло в душу на длинную ночь, он явился в столовку, неся в сумке мутное, но ударистое пойло в стеклянных банках.
— Ой, это сколько же сахарку извели, товарищ киномеханик?! — сочувствовали, недоумевали и восхищались студентки, с характерным хлопком срывая пластмассовые головы с банок. В два счета гость споил морально неустойчивых бойцов. Было весело. И грустно. Веселье упало в душу из стакана, а грусть…
— Только не кличьте меня Киномехаником, — разливая плохонький самогон по граненышам, просил водила. — А то вы слиняете, а Коляне тута жить. Меня и так у вармии погоняло дали «Киномеханик», а как деревня узнала — не пойму. На Сахалине ведь служил!
Девчонки соглашались: крепко де переборщили, и без нас де, плоскогрудых дурех, парняга в жизни мурцовки хлебнул, а тут еще мы, городские шлындры. Это было вреднейшее из человеческих племен, какие еще, случается, находят на Амазонке, где людей разделяют по половому признаку, а над мужиками глумятся — в очереди на соитие им угрюмо ждать от момента, когда зрелые бананы начинают падать наземь, до начала сезона дождей.
Веселились бесшабашно, словно школьники в оставленной родителями квартире. Павлик, комиссаршин отрядный бой, пьяненький и слюнявый, за компанию пытался участвовать в соревновании на призы Киномеханика. Награда за успех — стопарик. Они по очереди дурашливо изображали «тигру на тропе», на четвереньках ползая по струганой лавке. В полуфинале, недобрав зачетных очков, Павлуха уделал рабочую одежку — очень уж нездорово он выглядел, когда елозил коленками по спроворенной луже. А Киномеханику хоть бы что. Выносливый бес.
До рассвета комиссарша гуляла с Коляней вдоль поселковых падающих заборов. И тот всё пытался куда-нибудь ее притулить, порывался сыграть в пинг-понг. Ладно бы хоть сказал изящно: мол, у нас с тобой до первых петухов всего пара часов, не пора ли, милочка, сыграть микст. Или еще как. Да хоть в духе охальников с физкультурного: «Слышь, курица, глянь на часы! Сколь мне еще подошвы топтать?! Обязательно надо успеть высказаться на всю двадцатисантиметровую длину устойчивого душевного чувства» Да мало ли как можно объяснить, чего хочется! Иногда допускается призвать к разврату в мобилизующей, грубой форме. Об этом писано-переписано! Насколько бы все было проще. А то глаголет, будто на профсоюзном отчетно-перевыборном. С естественницей все-таки разговариваешь, дружок. Жлобье и в институте надоело, особенно, опять же, эти — с физкультурного: интеллект на уровне индюка, слов не разобрать, только мычание, слюна вожделения по бороде течет, а все туда же, и быстрее…
— …Я покажу тебе фигуры высшего пилотажу, — наконец разродившись, неуверенно пообещал ситцевый жених.
— Зима впереди длинная — на ферме с доярочками в сугробы полетаешь, — предрекла она ему. Ей ведь не столько хотелось покувыркаться, сколько, может быть, пожалиться на то, каким убожеством на деле оказался Пашка, и что жизнь с таким строить — лучше сразу удавиться. Много больше понга ей хотелось бы, например, поговорить про поэтов-нигилистов; или про Визбора, про Галича, про…
Поэтический скепсис довлел, однако не взял верх, поэтому уже под утро получилась результативная ничья. Что делать — это была единственная жизненная сфера, в коей на пару им было хоть сколь-нибудь уютно, знакомо, привычно. «А, ничего, дома разберусь», — старалась она не перегружать сознание.
— Ну и чудило же вы, — вставая и отряхиваясь, сообщила комиссарша прилипчивому Коляне. Сказала так… Чтобы не задавался.
— У смысле? — непременно хотелось тому уточнить, когда помогал ей выпутать соломинку из волос.
— Это не переводится.
— Но мы-то будем еще играть?..
— А почему бы и нет, — успокоила несносная девчонка. — Нам ведь это как чаю попить. Так вроде про нас в клубе говорят местные звезды сеновального секса.
Ответ Коляне не понравился, тем паче относился к нему впрямую. И он поспешил смягчить ситуацию:
— Я сразу тебя приметил среди других. Чтоб я сдох, коли не так. Люблю тебя, — сознался расчувствовавшийся водила, слегка опершись на первом слоге главного на земле слова.
— Так не бывает, — тотчас объяснила искушенная старшекурсница естественно-географического.
В последние три дня трудового семестра Коляни было как-то чересчур много. Она уже не могла дождаться отъезда. Противно было наблюдать, как ее картофельный дружок Паха, прочувствовав ситуацию, счастливо переметнулся. Благо полигон необъятный: осеменяй — пока организм не взбунтуется.
В последний день, половинку которого оставили себе на баню, штопку, подготовку и прощальный банкет, нудный Коля вконец достал ее: все про чувство, да про чувство. А потом вернулся к проверенному успехом варианту — в два часа споил сильную, но слабую половину естественно-географического — самому-то надо много, а остальное время отдал приставанию. Битый час ей пришлось скрываться в бане, в парилке, куда вползла на четвереньках: так отчаянно кочегарили истопники. Он и тут ее нашел — шарахался, кашлял, сопел в предбаннике, повалял тазы.
Но все когда-то кончается, исчерпал себя и этот кошмар. С тяжелым сердцем оставила опостылевшую деревню. «Проскочили», — так, посоветовавшись с собой, решила для начала девушка — будто прикрыла за собой обитую кованым металлом дубовую дверь. А Коле обещала немного — отвечать на письма: «С девчонками поржем».
И вот в один из ноябрьских дней сидели они с подружками в аудитории на самом верху и заходились от смеха, читая его эпистолы, когда из-за плотно прикрытой дубовой двери, вдруг показалось… в панике она приобняла живот. «Вот тебе и проскочили — не оттого ли было так тревожно?».
Как назло — и так на душе муторно — к вечеру явилось чудо: «Приехал знакомиться с родней».
Чуть подогретый фирменным напитком, дух от которого не перебить, он ощущал себя комфортно, много шутковал. Кое-как дождались ухода, с трудом отбив попытки Коляни захватить плацдарм. Хотел остаться на ночь, а то, видите ли, ему до деревни по ночи ехать не в жилу. Шутник… мать твою!
Судьбу «гонца из невнятного прошлого» решали уже втроем — в узком семейном кругу.
— Будем рожать или как? — донимали старшие. — А то, может, последний шанец, сколько природу можно испытывать…
— А он у тебя уморительный. Да привыкнешь. Бабуля моя в таких случаях говорила: «Есть мужик — прибил бы, нет мужика — купил бы», — озадаченный, по привычке ерничал отец. Мама была строже:
— Выходит, милочка, что имеем — не храним? — И будто припечатала: — Надо пойти выскоблиться — Голова семейного совета за всех решила одним движением намалеванной брови. Если б мать плакала и жалела, любимая доча «на контре» сходила бы к знакомому гинекологу. Не впервой. А так…
— Почиститься бы на-а-да-а, — до печенок растроганная визитом, будто пребывая в вековой задумчивости, согласилась дочь. Однако всё пустое. Любопытный чертенок по имени Апочемубыинет взял верх и тут. Так сложно вести по жизни нудную счетную работу, ведь подлая фишка «чтоикак» непременно где-то под ногами. Наступив на нее, и нос расквасишь, и раскорячишься так, что нечаянные свидетели схватятся за головы.
В другой раз зятек явился трезвый, и вечер плотного знакомства закончился его твердым заявлением: «У примаки не пойду, или я не мужик!» Семья была плохо подготовлена к осаде, посему уже на другой день к вечеру, перемазанная сажей, она пыталась растопить печь в первом собственном жилище. В той самой деревне. А ведь думала — сюда больше ни ногой. Студеной водой по утрам, холодом, пробирающим до костей, промозглым ветром запомнилась деревня. И вот нате вам!
Она не была красивой. Но это еще не приговор. Здесь еще что-то возможно. Безнадежно, когда говорят: некрасивая. Именно так — слово не деля. Впрочем, главная ее беда заключалась как раз-таки не в этом. Просто по жизни они были чересчур уж разными. А она к тому же слишком умна, чтобы уверенно рассчитывать на счастье. Более всего она ценит стихи новомодных поэтов.

…Жанна из тех королев, что любят роскошь и ночь,
Только царить на земле ей долго не суждено…
Ну, а пока, как богиню, — на руках носят Жанну.
Все началось не со зла, все началось как игра…
Она и по имени Жанна. Правда, ей не суждено хотя бы и ценою собственной не слишком задавшейся и бессовестно короткой жизни, как Д’Арк, остановить Столетнюю войну. Она даже малые войны проигрывает, крепости сдает одну за другой.
Он же любит простую, понятную прозу. А если стих, то народный. Коля и есть этот самый народ. В этаком концентрированном, сильно взболтанном варианте. Посему, когда сильно взволнован, через эмоции, через не самое высокохудожественное слово, как творожная масса через марлю, проступает народное естество, где Коляня кацап, татарин, хохол и жид — все в одном, — отчаянно и безотчетно нашенский. Эта народность глубоко и крепко засела в нем, и лишь брызги из ее глубины летят округ. Особенно ярко видна суть Коляни, когда он заходится в местном народном хоре, глушит первый женский вокальный ряд своим духовым инструментом непонятно какого регистра и тембра.
Лучший баритон района — съязвил однажды кто-то. И теперь лучшим баритоном района называют его, объявляя номер в самодеятельности. Тогда Коляня глушит зал песняком. А бывает совсем раздухарится — и тогда своими непропорционально длинными ручищами сшибает кокошники впереди стоящих участниц хорового пения. Зритель, впервые наблюдающий действо с участием лучшего баритона района, просто сползает с кресел. И это даже не гомерический смех, это экстаз до животных колик.

Что так скучно,
Что так грустно,
День идет не в день?
А бывало,
Распевал я,
Шапка набекрень…

Ну, а дома, раскрепостившись, бывает еще более радикальным, когда хозяйствует на подворье, колет дрова или складывает их в аккуратную поленницу:

Чой-то тошно мне.
Ктой-то был на мне:
Сарафан не так,
И в руке пятак.
Он же не умеет жить, как она. А она не умеет жить просто.
— Я естественник, — говорит она. — А потому считаю естественным… — И дальше не по кальке, не по-писаному, и дальше охо-хо! Словом, в не самую уютную пору, когда начинает вьюжить, в этом просторном доме с новой мебелью и мудреной бытовой техникой поселились и правят бал Простодушный да брат его Апочемубыинет. Слишком разные люди. Невозможно разные.
Были дни, когда она в два счета могла разрубить узел — прервалась беременность. Ничьей вины в том не было. И отец приехал забрать ее домой. Но. Просто была женщина-вамп и мужчина, сильный своей простодушной добротой. Причем вампирской ее силы недоставало, чтобы высосать море его доброты, хотя раковину крушила раз за разом. Он все прощал и лишь крепчал в своем чувстве. Так любил. Однако дни шли чередой, минули месяцы — и «братья» всё уладили. Между тем всего обиднее ей, что мало меняется жизнь. Вот, правда, придумала ему новую кличку — теперь он прозван «Покусанным». А до того был «Чудила», «Игруля», «Колян», перед тем еще «Киномеханик», да угораздило не ко времени выпить.
…Вспылив, они о чем-то спорили в автомобиле по пути на крестьянский рынок, где торговали рыбой.
— Не разумею тебя! — отмахнулся муж от нападок благоверной. А успокоения искал в быстрой езде: педаль в пол до упора. Никого не зашиб — и слава Богу. Она могла помочь, да не захотела, а и нужно-то было: пара-тройка слов. Людям в форменной одежде да с полосатыми палками тоже вникать недосуг: чай, не служба психологической разгрузки. Слово за слово, Коляня посшибал кокошники с кокардами и с тем намеревался убраться. Однако его выволокли из машины, долго месили, но категорически не получалось заломить ему руки и набросить браслеты. Младший из сотрудников особенно нервничал, все пытался вырвать из рук задержанного водительское удостоверение. В итоге, осклабившись, словно загнанный собаками лис, незадачливый водила вцепился в государственную руку зубами, а мент, ничтоже сумняшеся, укусил его в ответ.
…Он и она. Живут сложно. Говорят, так вообще не бывает. Но так есть.
— Може, бьеть он ея? — мучается свекровь. — Ты бы хучь побував там, — просит она мужа. Тот и «побував». Перебрался через плетень, малохоженой тропой прошаркал к дому. С надеждой оглянулся на супругу. Та отступить не дала.
— Однако попроведать пришел, — доложил он занятой стиркой невестке. Та кивком указала родственничку на табуретку под люстрой и постирушку продолжила. Впрочем, спохватившись, спросила: мол, не желает ли папенька чего-либо откушать? Тот не пожелал. Какое там откушать! По горло сыт уже одними этими длинными, мучительными паузами, что скользки, будто отброшенные на дуршлаг итальянские макароны.
— …Из Амэрики? — После двойной мхатовской паузы спросил свекор.
— Что? — Не сразу сориентировалась невестка.
— Ну, этот… насисьник.
— Бюзик-то? Немецкий.
— Бога-а-тый, — свекор пытался говорить коротко и по делу.
— Да уж. Коли грудь помещается в ладони мужика, — это еще грудь. А когда более того — уже вымя. Словом, правильно сказали, папа, — насисьник.
— Ты и сама немалая. Усё при усём, — сделал тончайший комплиментарный заход гость.
— Вообще говоря, большие бабы рождены для работы. Для любви — маленькие. Вот и буду горбатиться в вашей Мухосранке до могильной плиты, — бухнула она в накатившем вдруг отчаянье. Последовала еще пауза. Папа вновь спросил исключительно по делу:
— Сколь стоит-то?
— Что? Бюзик? Десять баксов.
— Дожили. Раньше я свово «жигуля» брал за рубли, а нынче даже насисьник — две тюбетейки да резинка — за доллары… — Папаша ударил в слове мимо цели, ей хотелось тотчас поправить, но окоротила себя даже в этом скромном желании.
— Может, папенька, водочки домашней откушать желаете?
— Да не-е, — соврал гость, и его кадык предательски дернулся…
— Вот и побував, — на выдохе произнес тесть.
Во дворе, нервничая и переживая, как там сложится общение, возился с березовой заготовкой под топорище Покусанный. Отец выхватил у него заготовку и зло заметил:
— Да-а, плотника-а-а... ото кучу б у руки наложить таким специалистам.
Папа сколько-то полохматил заготовку стамеской, затем фуганком, но дело не спорилось. Бросил деревяшку наземь, уселся на чурку и трясущейся рукой выловил портсигар в кармане брюк:
— Плотника-а, блить! С бабой сладить не можут. Аж спотел, пока говорил с собственной невесткой! Я, сына, даже кода тя делал, так не потел! — признался папа. — Показать, чо ли, воспитателя? — спросил он, уложив пятерню во внушительного педагога.
— У мене тако ж, — не захотел поддержать отца Николай и показал своего. На том и разошлись.
Ужинали молча. Он и она.
— Слышь, жена, положи мне вон това, — миролюбиво попросил он.
— Не положи, а наклади, — поправила она.
— Поклажи мне вон това, — чуть обметаллил свою просьбу супруг.
— А и поклажу, — согласилась жена.
И весь Марс из Коляни вышел:
— Вредно тебе скандалить. Берехти здоровью след. Надобно как-тось жить, — предложил муж, смерив жену грустным взглядом человека бесконечно любящего, но при этом утерявшего надежду на обретение взаимного чувства.
— И жить вредно, дорогой муженек, и вредно не жить, — поделилась она соображениями о текущем моменте. А съерничала по устоявшейся привычке. Не может иначе.
— И жить хреново, и не жить никак неможно, — пытался он развить тему или хоть что-то привнести в разговор.
— Кто о чем, а голый как водится, о… гребле… — всхлипнула она.
— Об чем это ты?
— А ты?
Однако жизнь идет. Во время сессионного ничегонеделанья наехали в гости хохотушки-однокурсницы: ржать готовы без перерыва на сон. Понятно — не обременены. Коля пытался участвовать, но всё неудачно: к примеру, неосторожно обмолвился, мол, в детстве мечтал стать капитаном дальнего плавания. «Дальнего плавания в околоплодных водах?» — уточняли хохотушки. Пару дней плотненько пообщались, вволю откушали самогоночки, а в заключение пригвоздили:
— Ну и угораздило же тебя…
Однако Жанна поправила их:
— Дурехи неопытные. Любовь, как море, — пока не заплывешь далеко, не узнаешь его истинного величия. С краешка не Саргассия — просто много воды... — Пусть думают теперь, чего хотела сказать. Станут тонуть — набарахтаются, нахлебаются горько-соленой волны, тогда узнают о море больше и зауважают.
Глупые. Да где она еще найдет столь преданное, как дворняга, существо, коему привалило счастье регулярно получать от хозяйки миску хлебова? Верное, и без претензий. Как фуфаечка. А еще — бесконечно любопытно, девки! — до зуда на ляжках, страсть, как любопытно — чё будет! Одна беда: деревня проклятая: шаг влево, шаг вправо — приравнивают к побегу и поганым словом стреляют без предупреждения.
Она любит наблюдать за мужем, когда тот мучается, выбирая ей в магазине нижнее белье. Он может до получаса проверять качество обработки рубцов на панталонах, этом секретном оружии, повергавшем в беспорядочное действие не одну армию. Половецкие ханы, орды татар отступали через них, а более поздние оккупанты бежали с еще большим позором.
Коляня прикидывает выбранное изделие к своим плечам, кои у него один в один с ее главным размером...
Она любит наблюдать, как день-деньской, забывая про обед, он возится с лесом-кругляком, запросто управляя пилой-двухручкой. За день может навалять гору чурок. Жанну лишь песняки Коляни бесят:

Милый спрашивал любови,
Я не знала, что сказать, —
Молода, любви не знала,
Ну, и жалко отказать…

Бред какой-то: ни мысли, ни вкуса!
Она любит его подначивать, всякий раз испытывая острое чувство, по энергетике близкое к оргазму. И с удовольствием наблюдает, как едва дышит, почти умирает простодушный Коля — «ухайдокала, чертова девка!».
Однако и этого уже становится мало. Ведь чувственность — сильный наркотик, чем полнее удовлетворение, тем больше хочется назавтра. Словом, тоже море: сегодня надышался йодистым соленым воздухом, навалялся на песке у прибоя и, кажется, саккумулировал в себе достаточно, однако назавтра вновь тянет... Иногда она прикидывает, делает ревизию: «Ладно, пусть будет море, но какое? Мертвое? Или, может, из холодных? Или все-таки — Саргассово?»
Но тут между Жанной и мужем втиснулся некий человечишко, окончательно запутавший и без того перепутанное.
…Впервые Тяма попытался облапить ее, когда случилось одновременно идти к сельмагу.
— Чё лыбу тянешь, соседка? Мужик в поле за флажок победителя соцсоревнования изо всех силов бьется, а ты на фраера десны сушишь! Двигай живей, шевели батонами — за макаронами рискуешь не поспеть, — вроде бы с безразличием брякнул он. Однако лучики морщин округ нахальных глаз выдавали усмешку и… интерес. Оптимизма у недавно «откинувшегося» с лихвой. Сказывают, несмотря на сомнительную репутацию, рисково ныряет он к замужним, вдовушкам да бобылкам — ловко, будто дельфин перед кораблём. Жанну бесит его легкость в общении и заводит: «Экий, однако, рахит жизнерадостный!». Но и любопытно: все-таки новый человек в деревне, иное знание жизни. Вон, гляди: как ножонками сучит, как скачет, будто заяц на прицеле у охотника. Опять же — фактура, новые слова, и всё наособинку, и всё так... естественно. А она ведь естественник.
…Работы по специальности при ее неоконченном высшем в селе нет. И своих хватает. И она ждет, когда появится вакансия, почти уже не мечтая, чтобы школьные перестарки скорее окочурились в междурядье необъятных огородов. Дабы от обиды на жизнь не высохнуть окончательно, в той же школе взялась мыть полы. Тем более что вползать в серпентарий единомышленников ей не шибко и хочется. Одно дело — бороться со шваброй и ленью, и совсем другое — держать круговую оборону, когда тебя перманентно норовят ужалить только за то, что ты моложе, здоровее и красивее.
Одна беда — поздно возвращаться домой. На дворе зима, а идти надо мимо кладбища. Она ведь натура творческая, мыслящая, а потому иной раз такого себе нарисует…
И вот одним совсем не прекрасным январским вечером, когда, кутаясь в обтерханный мутон, Жанна брела мимо погоста, Тяма и объявился. Будто из сугроба вырос, аспид! Ничего не говоря, если не считать некоего утробного мычания да несвязного бормотания, он снял с себя фуфайку и постелил у подножия сугроба, закрывавшего ограду кладбища. Затем, опять же мыча, словно пресловутый Герасим на помещицу, деловито обнял, небритой щекой приложился к носу естественницы — наверно, это должно было сойти за поцелуй, — и ловко, уверенно повалил на фуфаечку. Надо ли говорить, что в этот момент у молодухи не было дамских сил крикнуть и что-либо предпринять. Да ей и не хотелось кричать. Первые мгновения, правда, когда Тяма прошелся щетиной по нежному, отмытому огуречным молочком лицу, Жанне хотелось засандалить ему коленкой между ног. В эти мгновения она почем свет ругала только своего растяпистого мужа — подлый перестал встречать с работы, поскольку, видите ли, надоело ему слушать…
— …Ты не думай, я ведь в тюрьму попал случайно. А как вышел — опять человек, — наскоро справив дело, сыто мурлыкал Тяма. Однако — чудны дела твои, Господи! — ей не хотелось возражать. Яд как-то сам собой нейтрализовался. Тяма, почувствовав, что пора сворачиваться, рывком поднял Жанну на ноги, деловито отряхнул и даже пытался провожать. Извернувшись, та ударила ладошкой по протянутой руке и убежала по тропинке прочь. «Хамье детдомовское! Упеку! Уничтожу! — Строила оскорбленная планы отмщения насильнику. — Обратно, в тюрьму! Пусть там его зэки приопустят! Я, видите ли, случайно на зону попал… Все вы случайно!…» Не будь она натурой творческой и весьма изобретательной, наверняка бы упекла. Да вот беда: никак не могла определиться с выбором казни. Все известные миру варианты ее не устраивали.
Между тем время шло.
Минуло дней пять или даже неделя. Идя вечером тем же маршрутом с работы, она поймала себя на том, что оглядывается, всматривается в темноту, нет ли там этого… кудесника в фуфайке. И как только она перестала приглядываться, справедливо решив, что «все они такие», в аккурат он и явился.
— Ну, чё, девка, ждешь? — пробасил Тяма из-под собачьей ушанки.
 Ей достало выдержки не сделать охальнику выговор: мол, где это ты шлындал всю неделю, мордяка уголовная? Впрочем, все равно бы он не стал слушать, поскольку — не Коля.
Тяма степенно, будто дорогой персидский ковер, расстелил фуфайку и разрешил ситуацию лучше всяких слов. Ах, это его крестьянско-процессуальное джентльменство... и пахнущая потом и дымом фуфаечка! От одного духа бросает в дрожь.
Наступила весна. Жанна даже малость жалела, что теперь он мог позволить себе приходить налегке. Без фуфаечки. Заканчивалась эпоха. Но, странное дело, Жанна разрешила себе строить некие планы. А мужу при случае говорила: надо уметь вовремя подстелить фуфаечку. Такой персонифицированный вариант народной поговорки. И взгляд ее при этом делался лукаво-мстительным, слегка таинственным. Она заметно похорошела, а Коля все чаще просил купить ему сердечных пилюль. Жанна изумлялась: какое, к чертям собачьим, сердце у мужика с красной конопатой мордой?
Помалу ее любимым «кино» стали совместные с Тямой прогулки в магазин. Тот, как бы невзначай, встречает её на сельской улице без четверти двенадцать, до двенадцати — времени наибольшего столпотворения в магазине — передвигаются они в пространстве… словно плывут в гущине саргассовых водорослей. И питают, питают друг друга.
В магазине Тяма по обыкновению стремится без очереди взять свой «цветок жизни», и дородная продавщичка, игриво лавируя между ящиками и коробками, чалит к стеллажу, где выставлен алкоголь, в то время как очередь исходит нетерпением и проклятиями. Однако Тяма есть Тяма. Это вам не Покусанный.
В словесной перепалке Тяма хорош:
— Не читайте мне ботанику, — распускает он пальцы веером. — И ты, чувырла, и ты, чувиха синкача. На кой мне весь этот хипеж?! Цуцу сунул — гони товар! Я же не беру на бугая. Я честно откоптел, ни одну из вас не отхарил. Умойся, фафа, и ты, Фан фаныч, — нервно колобродит глубоко запрятанными в карманы руками Тяма. Продавщичка подает бутылку, и, уже совершенно растроганный вниманием публики, Тяма бочком сквозь толпу выбирается из магазина, умащивается на высоком бетонном крыльце, рвет зубами пробку. К моменту, когда Жанна, выстояв очередь, выходит на крыльцо с покупками, ее спутник успокаивается и лишь недоумевает:
— Чё они кидаются, а, соседка? Будто я им «поросенка» показал.
Бредут домой, и он травит соседку рассказами о «той» жизни.
— А за что тебя на кичу-то? — пытается она приоткрыть дверь в прошлую жизнь Тямы. Поскольку любопытство до смерти разбирает.
— Да так... за ломик, — уклончиво отвечает он.
— За какой такой ломик?
— Я тогда женатый был. Кузнецом работал. Ну, а благоверная повадилась кувыркаться с завгаром. Я говорил ей и его предупреждал пару раз: мол, кузнецом работаю, и все такое. Нет, забавляются, трутся. Один раз баю: мол, пошел в кузню, надо на боронках зубья поправить, а сам в сенях спрятался. Этот жучара — тут как тут. И ну они ураганить. Мне ажно завидно стало: хоть бы раз со мной такую резьбу нарезала! Обидно, мля, аж в глазах потемнело. Ну, я их и того — ломиком наскрозь. Вроде как мух навозных на иголки доценты накалывают. Потом дал промашку: надо было не говорить на суде, что ломик тот специально приготовил да особо художественно на горне оттянул. Глядишь, по ревнивой статье не «червонцем», а «пятушком» бы все обошлось. Эх, тогда бы да с моим нынешним умищем…
При этих словах у Жанны спина будто инеем покрывается. Подойдя к дому, они с сожалением прощаются — в то время как забежавший на обед муж поглядывает в окно и искрит так, что синеют стекла. Но она не здесь, она супруга не замечает. Войдя в постылый дом, бросает на стол сумку с хлебом и — к словарям. Удивляется находкам и радуется своим, очевидно, нешуточным способностям. «Все правильно, Жанна!» В переводе на нормальный: хипеж — скандал; цветок жизни, — конечно же, водка; читать ботанику — убеждать в том, что всем известно; чувырла — некрасивая; синкача — хромая; взять на бугая — обмануть; откоптеть — отсидеть; отхарить — изнасиловать; Фан фаныч — представительный; фафа — большой дурак; поросенок… — увы, — известный мужской орган.
А за спиной посапывает обескураженный поведением возлюбленной муж. Однако муж объелся груш. Все чаще он приходит домой пьяненький. Почуяв совсем уж неладное (молва-сука!), зачастил в дом и его папаша. Но тот даже в тревоге нужное слово толком сказать не умеет. Ей остается односложно отвечать на простые, как почтовый ящик, вопросы, слушать кряхтение пожилого, но еще крепкого мужика, а после самой длинной паузы в разговоре — удаляющийся грохот кирзухи и скрип половиц под крупным мужиком. И уже за границей волнения — на крыльце — простое и емкое его словцо — вместо резюме:
— Да-а, плотника-а, блить…
Спору нет: плотника и столяра каких еще поискать…
Как-то в одночасье забеспокоилась и она. Нет мужа на работе, нет и на озере — рыбу не возит на рынок уже с неделю. Это же какой убыток хозяйству! Жанна спустилась с кручи к воде, выбрала цепь примкнутой к дереву лодки, погремела уключинами. Уверенно направила верткую, дюралевую с деревянным дном, посудину к середине. Как положено, поинтересовалась у выгребающего навстречу рыбака о видах на улов. Затем спросила о муже.
— Наловишь тут, как же. Перегородили всё сетями, да еще орут, будто кабаны под швайкой… — ворчит рыбак. Между тем сети, оставленные мужем в купели, затянуло водорослями, они безнадежно закисли: ткнувшись головой в капроновое «окно» сетевой дели, рыбица свободно уходит, едва отработав назад плавником. Караси из сети падают обратно в воду, стоило Жанне потянуть за балберы. Щуки и караси, кои умудрились-таки запутаться, уже давно погибли и глядят на Жанну безжизненными глазами. Из вредности, а еще из желания к обвинительному акту присовокупить вонючую действительность она протаскивает рыбу через ячею, то и дело разрывает тухлятину на гадкие скользкие куски, при этом кержацки щадя жилку сетей.
Она и сама не заметила, когда стала частью здешней жизни, фрагментом действа, развернувшегося на ограниченном пространстве между домом, сараем, где колготятся свинушки и придурошный бодливый бык Михайло, и этим озером, которое при подъеме реки становится протокой. Здесь сети снимают лишь для чистки от водорослей и снова возвращают на тальниковые колья. Вовлеченная в процесс, она выбирает из сетей рыбу, если мужу некогда, а то даже чистит снасти от травы, сопровождая работу привычным узорчатым матерком.
В этот раз, выпутывая карасей, нехудожественно сквернословя, на самом краю сети она ввязалась в борьбу с живым соменком в четверть пуда. Осклизлый, черный в зеленых разводах по упругому телу, он долго не давался, делал хвостом крюк и пытался использовать любую подмогу — борт, локоть рыбачки, шнур самой сети, чтобы вырваться, освободиться от пут. Злая на весь белый свет, Жанна, на мощном выбросе адреналина, затянула головастого в лодку и принялась неистово дубасить лопатой деревянного весла. Было крайне неудобно, весло уключинами цеплялось за борта, она и сама едва не свалилась в озеро. Тогда, бросив весло на дно лодки, сорвала с ноги сандалию и в истерике добила соменка. Тот затих.
Во всем далеко продвинутая, она и сама не знает, не может объяснить, откуда в ней взялись эта поворотливость и хватка рыбачки, мужицкое упрямство, тупая упертость. А еще — рыбацкое любопытство, что руководит на воде, да что там — помыкает ею. Странно. Ну как такое можно объяснить? И она ловит себя именно на необъяснимости факта, удерживающей её в этом небольшом селе, втиснувшемся между рекой и протокой.
…Вентири заилились. Слизь подернула и рогатулины, растягивающие вывязанный в крупную ячею мешок, и кульки со жмыхом. Брезгуя, отворачиваясь, освободила мешочки от корма, вывалив за борт давно закисшую духовитую гущу.
И тут вдруг услышала голос мужа — совсем рядом — в тальнике, на противоположном берегу. Там Покусанный что-то пытался доказать Тяме. Он, очевидно, пьян, и голос его потерял характерную бархатность баритона, которую она про себя не раз признавала.
«Вот ты где, аспид! А председатель задолбал: где Киномеханик, где Киномеханик?»
— Мы у вармии двадцатиместну палатку утрёх ставили, — убеждал тем временем благоверный Тяму или еще кого-то из пьяной компании. Оппонент отвечал ему голосом с нехарактерной для него мокротцей, — похоже, на сыром берегу заседают давно:
— Ты здеся не ломай проблемы, а то выискался шаман…
— Я те не шаман, — прет буром Коля, — …но если чё — в бубен настучу. Легко!
Поскольку она не решила в этот момент, кого ей следовало бы успокаивать раньше, за кого заступиться, то и покинула берег, оставшись не замеченной пьяной компанией.
Ночью Жанна долго не могла уговорить себя уснуть. Некоторое время изучала потолок. Но сколько же пялиться-то? Смотрено-пересмотрено. И она встала погреметь на кухне посудой. Однако ни чай с тарочками, ни борщ со сметанкой ее не успокоили.
Далеко за полночь явился супруг. В чем был увалился на кровать, благо аэродром всегда принимает: места хватило бы на всю компанию вместе с Тямой. Чуть погодя муж сделал попытку положить руку на супругу: мол, пришел, дорогая, можешь мной располагать. Та брезгливым, судорожным движением длань сбросила. Недовольно хрюкнув, муж отпрянул и провалился в сон враз и полностью. А ей нужна была сатисфакция: отхлестать припасенными словами это… безобразное мурло, это ничтожество, это… Растоптать, раздавить, расстрелять! Но куда стрелять — он, видно, и так спланировал на аэродром с пробоинами в фюзеляже.
Ее душа еще некоторое время металась, желания никак не смыкались с возможностями, но понемногу пришло успокоение.
А что поделаешь, коли они люди разные? К примеру, он не умеет без содрогания собственных основ представить, как кто-то другой — влажной и холодной рукой будет мять белый хлеб ее такого желанного тела. Отчего ему все думается, что влажной? Может и не влажной никакой, а вполне себе сухой и теплой. Все равно — готов тотчас убить и затем стоически перенести любое наказание. Коляня может представить это столь явственно, что от напряжения росинки пота выступают на его физиономии, усеянной трогательными конопушками. Что делать? С кем поделиться сокровенным?
И она рассказывает прикнопленной к полке книжного стеллажа репродукции портрета легендарного грека, изобретателя собственного имени СОКРАТИЧЕСКОГО метода отыскания истины путем постановки наводящих вопросов, о вновь обретенной своей печали. Уже за четыре сотни лет до новой эры мудрец, признанный умнейшим из афинян, теперь жмурится под отчаянно злым экспансивным светом неоновой лампы, пробивающим неплотную ткань портьеры на двери в кухню. А Жанна рассказывает Мастеру, и тот делится соображениями с нею.
— Оказывается, — наморщил лоб Сократ, — земля держится на трех китах…
— Знаю! — перебивает Жанна, — Это Любовь, Ненависть и Любопытство.
— Непременно хорошо обязан жить тот народ, у которого женщины столь мудры, — без назидания заметил философ. — В мое время, а это был золотой век Афин, тоже ведь случались умницы. Знавал я некоторых… — замялся Мастер. — И не раз бывал бит честными мужьями этих бессовестных шлындр. Между тем главные партии у нас обычно вели мужики. Уж простите, так получалось.
— Знаю-знаю! — возбужденно перебивает Жанна. — Перикл, Софокл, Фидий — имена всем известные.
— Да окстись же, наконец, женщина! — раздражается Учитель. Но берет себя в руки и продолжает: — Только теперь понимаю: золотой век Афин оттого и оказался столь коротким, что женщины всё заболтали. Ох, уж эта вольница! Нельзя бабам столь много позволять. Плотника, блить!
Тут ей на какие-то миги показалось, будто Сократ и не Сократ вовсе, а сердобольный и примитивный свекор-папенька. Однако настоящий Сократ вернулся и продолжал неспешно рассуждать:
— …И не в ранней смерти великого стратега Перикла дело, и не Спарта с ее союзниками есть причина упадка. Разве Софокл написал бы свою гениальную «Антигону», а отец трагедий Эсхил, проповедник суровой бодрости, придумал бы Прометея, здравомыслящий Фидий реализовал бы свою великую мечту о Парфеноне, если бы беспрестанно умничающая женщина жужжала над головой творца, подобно надоедливой мухе?!
— Но ведь добродетель есть знание, или мудрость. Вы сами об этом писали…
— Я же не мог себе представить, что все зайдет столь далеко. И потом – всякой, самой паршивой, собаке в Афинах известно, что свои учения я излагал исключительно в устной форме. Это чертовы прохиндеи — мои ученики — напутали, желая разделить с учителем ответственность за свое философское раздолбайство перед будущим, чтобы самим при этом хоть сколь-нибудь вознестись над камнями столицы греков!
С этими словами, в свое время обвиненный в поклонении иным божествам и приговоренный к смерти «за развращение молодежи», мудрец повернулся к женщине спиной. Жанне, подвергнутой жесткой обструкции, оставалось лишь изучать рисунки на потолке.
Ну что же. Потолок — чем он вам плох? Тоже огромное пространство, у коего нет берегов, как у Саргассова моря. Весь вопрос в правильном выборе угла зрения. Потолок запросто перетекает в небо, отражающееся в воде, — как настроишься.
 Саргассово море. Его границы — потоки теплых океанских течений. Море спокойное и глубокое. Даже зимой оно остается спокойным. А вода прозрачна. В ней обретается несметное количество всевозможной яркой и пестрой живности, а черепахи — с хороший стол величиной. Там близняшки — коралловая и королевская змеи — всплывают к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Отсюда в трехлетний путь на родину в реки Европы, отправляются пресноводные угри, чтобы через десятилетие вернуться назад в соленый рай и решить вопрос о продолжении рода.
Всем замечателен этот райский уголок. Да только расположен в самом центре печально знаменитого «Бермудского треугольника», где, как известно, легко бесследно исчезнуть по неизвестным науке причинам. Потому там тесно на дне от остовов затонувших кораблей и рухнувших в пучину самолетов, притягиваемых невиданной и неведомой внутренней силой моря. Это море можно было бы считать величайшим из морей, если бы оно имело реальные берега.
«Зачем в тебе, о женщина, так много любопытства? Зачем тебе эти глубины и море? — как бы говорит спина погрустневшего Учителя. — Разве можно столько нести одному человеку? И того страшнее, что женщине!».
— Ну что там… — Жанна слегка зарделась, опустила глаза долу. — Я сама ведь — естественник… — сообщила она Мастеру. Однако жаль. Поговорили бы еще, да в углу кровати забарагозил муж: в простынях запутался. Очевидно, проснулся, да виду старается не показывать. Жанна спиной уперлась в изголовье кровати, в жесткую, полированного дерева спинку, чуть напряглась — и ногой столкнула мужа на пол. Тот не столько от удара, сколь от неожиданной коварности, от подвоха бесконечно и безотчетно любимой жены, крякнул, однако на полчаса притих.
Потом ему надоело изображать спящего. Коля настороженно, дабы не провоцировать на резкие действия Жанну, приподнялся с пола на локтях до уровня их сексодрома и, осклабившись, сообщил:
— Слышь, дорогуша, а Тяма твой того… втоп.
— Что-о? — некоторое время Жанна не могла сообразить. Она даже растерялась, столь неожиданно дерзким показался ей этот вербальный акт супруга.
— Говорю те, курица образованная, Тяма втоп. Нету твово Тямы, — помотал кистями прижатых к бокам рук Коляня и вывернул к ней открытые ладони. Правда, пусты.
— Где?.. — трудно роковая новость добиралась до ее сознания, перегруженного предметами более утонченного свойства, хоть она и делала попытку увязать одно с другим. — Где утоп?!
— Де-де… Детось у возере. Темно було, не бачив — де! — недовольный, что приходится уточнять несущественные детали посередь ночи, Коля вскипел. — Через неделю сплывёть, там и увидим, де.
— Как это случилось? Зачем? Говори!
— А чё говорить-то? — сделал муж попытку успокоить благоверную. — Втоп и втоп. Главно — участковый не шибко осерчат: промеж их все одно доброва пониманию не было.
— Так ведь человек же! — вскинулась Жанна — открытая система. — Надо что-то делать…
Ему непонятны рефлексии законной супруги. А потому ответствовал просто:
— Бросай читать ботанику. Все когда-тось втопнем — одни раньшей, други поздней.
Повисло тягучее, как смоляная жвачка, молчание. Он не терпел этого, а потому первым предпринял попытку к сближению, пожаловался:
— Жанусь, а в мене уха болить. Должно, в воде накувыркалси с этим, твоим петухом, млять. А на берегу, пока отдыхивался, и... той. Застудил, а?
— Да мастырки всё! — Ей даже в голову не пришло посочувствовать.
— Чё?
— Членовредительство, говорю. С целью уклонения от работ.
Нет, она его не пожалела.
И впрямь — какая-то жизнь подводная. Ах, как ей к лицу — ломать плотную субстанцию его панциря! — на глазах преображается. Ему бы угадать, как в лунном свете вспыхнули ее щеки. Он и угадал. Поэтому где-то там, на полу, когда окончательно оставила надежда угреться под боком у жены, Коляня повернулся на немятый бок, осторожно стянул с кровати подушку и, похоже, совсем недурно устроившись, уже через пару минут ровненько засопел. Трудным выдался день.
Какая длинная ночь. Хотя трубачи зари — петухи — припали к мундштукам своих труб и во всю сигналят…
«Ну вот, — решает она для себя. — Сократ здесь не помощник. А есть мы, и это наше Саргассово море».
Она положила руку на живот, как бы успокаивая того, кто там, внутри, заворочался…
«Ну вот, кажется, в бригаде плотников вскоре будет пополнение — вон как обушком-то сигналит! А может... Тяма получится. Коли сыночек, хоть не называли бы его дурацкими погонялами. Лучше уж девочка. Нашью ей платьиц разных... Девочку, наверно, так приятно наряжать! А что пацаны? В шаровары сосранья запрыгнул, и — айда по деревне бедокурить, того гляди, подожгут еще чего. Сложно с мальчишками. Нет слов, сколь не простой, не рядовой случай… Плотника-а-а, блить...» — долгим выдохом гонит она не лучшую свою мысль, она — человек, с этой жизнью не согласный и разругавшийся напрочь.